Машина

10

Надя-секретарь попала в цех (Фросин никому бы в этом не признался) из-за прически. Как-то раз Фросин зашел по своим делам в отдел кадров. Дела времени отняли немного. Он шел к выходу длинным коридором, гулко ступая по зашитому бакелитовой фанерой, крытому светлым лаком полу. По сторонам он вроде не смотрел, глаз от пола не поднимал, шагал сосредоточенно, инстинктивно избегая наступать на стыки листов, но вдруг остановился. Толкнуло его что-то изнутри, и он сразу понял — что, и повернулся, медленно и всем корпусом.

В расширении коридора, за столом для писания заявлений, на котором всегда лежат чистые и исчирканные бланки, к которому привязаны суровой ниткой шариковые ручки, за сиротливым и голым почтово-канцелярским столом сидела девушка. Она сидела вполоборота к Фросину. Окно было за ее спиной. Из него сочился пасмурно-трезвый утренний свет. Казенный светильник двумя рядами люминесцентных трубок давал из-под потолка унылое маломощное освещение. Оно терялось в дневном оконном свете и не помогало делу — лицо девушки оставалось в тени. Да оно и без того было не видно — черные стриженые волосы закрывали глаза и часть щеки. Фросин шагнул к ней, потом еще, девушка подняла голову — конечно же, это была не она, не его тогдашняя попутчица. Да и не могло ее здесь быть. Напрасно сердце вдруг сдвоило удары, чтобы пропустить один и вновь застучать, ровно и мощно, как машина.

Что-то, видимо, промелькнуло в глазах Фросина,— девушка выжидательно смотрела на него. Он спросил коротко и почти равнодушно, справившись с волнением и ничем его не выдавая — прошедшее уже волнение:

— На работу к нам?

Она молча кивнула.

— Что умеете делать?

— Печатать немного — я после школы четыре месяца в конторе работала.

— И все?

Она чуть смутилась:

— Все...

Он секунду размышлял.

— Пойдете секретарем-машинисткой?

— Не знаю...— Она явно растерялась, да и не очень представляла себе работу, больше по картинкам в «Крокодиле» — сидит фифа и ногти полирует.

— Соглашайтесь, не пожалеете. Сколько вы в своей конторе получали? Ну вот, у нас оклад такой же, да плюс премия. Работы, правда, побольше будет. Ну, а не понравится — осмотритесь, место подыщете и перейдете.— Он улыбнулся.— Насильно удерживать не буду, даю слово. Согласны?

Она робко кивнула, ошеломленная быстротой, с какой все решилось, и несмело пошла за ним. Он распахнул дверь, из которой вышел три минуты назад:

— Раиса Александровна, эта девушка,— он сделал шаг в сторону, чтобы ее было видно,— хочет оформиться к нам, секретарем-машинисткой. А у меня монтажница в секретарях сидит и уже назад на участок просится. Так что оформляйтесь,— он повернулся к девушке,— и поскорее выходите на работу.

И он ушел, в душе чувствуя смущение,— начальники цехов сами не занимаются подбором табельщиц. Так уж заведено, что этим отдел кадров ведает. И еще он понимал, что причина смущения не столько в этом, сколько в том воспоминании, что появилось, едва он увидел ее простую, незатейливую прическу.

Надя быстро освоилась с работой. Она оказалась деловитой, ко всему, что касалось ее обязанностей, относилась крайне серьезно, и Фросину временами приходило в голову, что любопытно было бы посмотреть — пустит или нет она директора, если Фросин велит ей никого в кабинет не пускать.

Нет, с секретарем ему определенно повезло. И лишь одно в ней мешало Фросину — ее прическа. Всякий раз, как Надя попадалась ему на глаза, где-то в глубине сознания всплывали ночной аэропорт, прожектора на летном поле, сухой колючий снег и доверчивые глаза его попутчицы. Они всплывали и уходили, и оставалось сухое и шершавое чувство утраты. Фросин видел Надю каждый день и потому все время вспоминал — нет, помнил — Алию (так звали девушку-попутчицу).

Горьковатый след досады на себя, что остался после того ночного рейса, исчез постепенно, выветренный временем. Сохранилась лишь легкая тоска, как по чему-то несбывшемуся, хорошему и ясному, и он становился излишне сух с Надей, что было совсем уж ни к чему.