Машина

20

Пришла осень. Незаметно, поверху, по макушкам деревьев в парках и скверах просочилась в бетонные городские заросли. Неожиданно увиделось, что она обосновалась давно, прочно и надолго — до зимы.

Не глубина неба, льдистая где-то там, далеко вверху, не летящие по ветру прозрачные паутинки — лес выдавал присутствие осени, ее спокойное и чуть печальное дыхание. Листья вяли на деревьях. Они цеплялись за ветви, продлевали свое сезонное существование, желтели и багровели. Это было красиво — деревья пламенели, подожженные прохладными осенними рассветами. Красота их была непрочной, до первого ветерка, с которым она ссыпалась вниз, картонно шурша пересохшими, покоробленными своими одеждами.

Алия набрала в лесу целую охапку веток, уже не живых, но еще и не мертвых. Фросин смеялся и предрекал, что она их не довезет. Алия довезла и теперь, высыпав их на тахту, в плаще и босиком — снять плащ и сунуть ноги в тапочки ей, конечно, было некогда — перебирала их и объясняла, что если их немедленно прогладить горячим утюгом, то они, во-первых, расправятся, а во-вторых — простоят так чуть не всю зиму.

Фросин знал, что от электрического утюжного жара листья обесцветятся, но не возражал.

Солнце садилось или уже село — из-за домов виднелась только узкая раскаленно-прозрачная полоска неба над горизонтом. Самого горизонта видно не было. В комнате клубились теплые сумерки. По ногам ползла домашняя воскресная усталость. Приглушенно тинькнул звонок. Фросин прошел к двери, молча открыл. Через порог, впустив за собой желтоватый лестничный электросвет и обрубив его щелчком прикрытой двери, перешагнула Рита. Свет остался в прихожей, более чистый, чем на лестнице - Фросин щелкнул выключателем.

Рита улыбнулась Фросину и проплыла в комнату. У них с Алькой тут же завязался разговор, и Фросин удалился на кухню — покурить в форточку и поприслушиваться к невнятному гулу голосов — со смехом, переспрашиваниями и понижением до шепота.

Сергей Шубин, муж Риты, укатил в Якутию или еще в какую-то Тюмень и увез с собой в муках рожденную заводом первую партию машин. Уже не одну, а целую партию — три одинаковые, похожие, как сестры-близняшки.

Но это только профану они могли показаться схожими. Фросин-то знал, что они — каждая сама по себе, со своим характером, норовом и капризами. Да что знал — он по голосу отличил бы их одну от другой, пройди они за три квартала отсюда и донеси до него сквозь хрупкий осенний воздух бархатистый рокот моторов.

Неслышный за три тысячи верст моторный гул, перестук клапанов, натужный посвист на подъеме, победный гром бьющихся в цилиндрах лошадиных сил собрали сегодня вместе, свели в этот недождливо-сухой осенний вечер, заставили беспокоиться Риту и Фросина с Алией. Риту — за Сергея, Фросина — за машины, Алию — за компанию.

Фросин поставил на газ чайник, приготовил заварной чайничек, пошарил в шкафу насчет остатков индийской заварки. Рита была хорошей гостьей и поить ее грузинским чаем рязанского разлива, то бишь развеса, не годилось. Тут бы надо цейлонский, но знакомств у Фросина было маловато, да и те, что были, подходили больше насчет гаек и болтов, но никак не чая.

Фросин упустил момент, когда запрыгала крышка на чайнике. Он задумался — ни о чем, вслушиваясь в негромкое журчание голосов и в самого себя, неосознанно глядя на подоконник, на котором за день проступил обычный налет городской то ли копоти-сажи, то ли пыли. Было приятно слышать звук голосов, выделяя то Алькин — с хрипотцой, чуть надтреснутый, то Ритин, глубокий и грудной. Он пустил женские голоса поверх сознания, не примая их вглубь, оставляя лишь звуки, позволяя им обволакивать, баюкать и успокаивать. С приходом Риты появилась какая-то завершенность, домашность и успокоеность. Как будто чего-то не хватало, какого-то последнего звена, чтобы все стало прочно, устойчиво и неколебимо.

Чай настоялся. Фросин вошел в комнату — в одной руке фырчащий чайник, в другой — фаянсовый слоненок-чайничек с коричневой терпкой жидкостью внутри.

— Чайник сегодня поет — к чему бы это?— негромко спросил Фросин. От его кухонно-одинокого настроения не осталось и следа, стоило только заняться делом — хлопотать с чайником, заваривать, укутывать. Словно бы все зависело от того, сидит ли он неподвижно или перемещается в пространстве, выполняя любые, пусть даже неосмысленные действия...

— Это — к большим деньгам,— тут же отозвалась Рита. Она даже не улыбнулась при этом.

Фросин поставил заварной чайничек на стол и опустился на стул, осторожно, без стука пристроив рядом на полу чайник.

Алия выговорила Фросину — кто чайник на пол ставит! — потом налила, спокойно и улыбчиво, и Фросин вдруг удивился, как много общего у нее с Ритой — в выражении лица, в интонациях и движениях.

Фросин сидел, помешивая ложечкой в чашке, и наблюдал за оживленными подвижными лицами женщин. Лицо оставались в тени, розовой от низко висящего над столом оранжевого матерчатого абажура — недавнего приобретения Алии. Снизу, от скатерти, на них ложился ровный белый отблеск. Фросин не мог понять, всегда ли они были похожи — порывистая, как птичка, Алия и крупная, спокойная Рита — и он просто не замечал их сходства, или это сейчас, посидев рядышком и посудачив о своих милых женских заботах, незаметно обменялись они повадками и всей своей статью. Он не мог понять, и вывел его из задумчивости смех. Он не сразу услышал его. Просто лица повернулись к нему и губы раздвинулись в улыбке — красивые полные губы Алии, обрисованные, как на рекламе губной помады, четкие до ненастоящести, каких немного найдешь в наших уральских краях, с их мягкой расплывчатостью лиц, и губы Риты,- тоже красивые. Влажно блеснула белизна зубов, и Фросин, охватив взглядом лица, понял, что женщины смеются, и сообразил, что они к нему обратились, а он не услышал вопроса...

Хорошо было за столом. Потом Рита ушла, не позволив проводить себя. Было еще не поздно, ей было недалеко, и Фросин не стал настаивать.