Машина

25

Послышался тихий гудок, замигала красная лампочка. Фросин снял трубку и нажал кнопку:

— Слушает Фросин!

— Здравствуйте, Виктор Афанасьевич...

Эти барские интонации, лениво растянутые окончания слов Фросин никогда не спутал бы ни с чьими другими. Так говорил только главный. Фросин настороженно поздоровался, почти зримо представляя его холеную руку, чуть наотлет держащую трубку венгерского аппарата. Он любил такие вещи, главный инженер. Телефонный аппарат у него был венгерский, калькулятор — японский, даже шариковыми ручками он писал не нашими, а немецкими. Не из ГДР, а прямо из ФРГ...

— Как поживает установочка, Виктор Афанасьевич? Вы начали ее монтаж? А то я уже подумываю отдать ее другому цеху...

Гэдээровская установка, полученная для сорок четвертого цеха, вот уже месяц стояла без дела. Насчет передать ее другому цеху главный, конечно, всерьез не думал — в любом другом цехе загрузить ее могли максимум на тридцать процентов. Но Фросин насупился — главный мог попытаться сделать это только для того, чтобы насолить ему, Фросину. Фросин помнил, как главный чуть не продал ее соседнему заводу. Поэтому он перешел в наступление:

— Где же мне ее монтировать? Ведь вы же знаете, что сроки ремонта дополнительных помещений опять сорваны. Установка будет лежать, пока мне не сдадут для второго участка мои сто пятьдесят метров!

— А нынешнее помещение вас не устраивает? Я, Виктор Афанасьевич, вам удивляюсь. Вас привыкли считать руководителем, у вас такой коллектив, а мне приходится учить вас, куда оборудование поставить...

Это он любил — учить. Фросин помнил, как пришел к нему с письмом в институт. Главный долго втолковывал ему, что письмо разработчикам должны писать конструкторы, это их дело. А дело Фросина — просить их написать это письмо. Фросин, который уже неделю безуспешно пытался заставить конструкторов решить этот вопрос, брякнул в лоб: «Значит, не подпишете? Только из-за того, что не конструкторы, а цех подготовил письмо?» Он вышел из кабинета не попрощавшись, поехал в город до ближайшего отделения связи и оттуда, из автомата, скармливая ему пятиалтынные один за другим, дозвонился в Москву, до института. Он специально не стал звонить с завода, чтобы не иметь ничего общего ни с главным инженером, ни с конструкторами, ни вообще с заводом. Он мстительно продиктовал письмо по телефону, озаглавив его «Телефонограмма» и назвав вместо подписи свою фамилию. Он спросил у девочки-секретарши: «Кто принял?» Услышав ее фамилию, он сказал: «Передал Фросин», повесил трубку и вышел из будки, ощущая, как его распирает сложная смесь чувств: бессильная злоба, мстительная удовлетворенность и легкое смущение от своей мальчишеской выходки. Не было только раскаяния. Не появилось оно и до сих пор.

Фросин чувствовал себя правым, поэтому отвечал главному инженеру спокойно:

— Лазарь Леонович, по-моему, спешить сейчас не стоит. Конструктора готовят большие изменения документации по результатам испытаний. Жгуты придется переделывать, так что если мы еще недельки три подождем, можно будет готовить программы сразу по новой документации...

— Вы мне, Фросин, лазаря не пойте! Я вас спрашиваю, почему не начали монтаж. Что на заводе делается, я и без вас знаю...

Фросин запасся терпением надолго. Резкий тон не мог сбить его, вывести из себя. Он даже улыбнулся нечаянному каламбуру главного инженера и примирительно сказал:

— Лазарь Леонович, ну нет же смысла сейчас заниматься монтажом, а через месяц перетаскивать установку на новое место. Нам же поработать на ней не удастся. Да и вообще, Лазарь Леонович, мне же с народом работать. Я им постоянно о добросовестности, об экономии говорю.

И как же я их буду заставлять работать, если на их глазах буду переливанием из пустого в порожнее заниматься...

Фросин не знал, что главный успел раструбить в главке об успешном освоении импортной автоматической техники. Ему позарез нужно было отчитаться, представив акты внедрения. А теперь все уперлось в этого упрямца Фросина. Он уже порядком навяз у главного в зубах. Он не простил Фросину его тогдашней выходки с письмом, хотя сделал вид, что ничего не знает о ней. Да и еще много чего за Фросиным накопилось. Теперь уже делом чести было поставить на своем. И разговор начал накаляться.

Василий Фомич, вошедший в «предбанник», слышал доносившиеся сквозь плотно прикрытую дверь обрывки реплик Фросина — разговор шел уже на том градусе, когда звукоизоляция не помогает. Фомич понял, что главный по телефону «выкручивает» Фросину руки из-за новой установки. Фомича охватило сосущее безнадежное чувство, как всегда, когда надо бы вмешаться, но не в силах. А слова продолжали цепляться друг за друга. Фомич не знал, что сказал Фросину главный, но Фросин его тоже назвал. Надя-секретарша больше половины слов не поняла. Она догадалась только, Что они ничуть не лучше тех, что она поняла, поскольку ей их приходилось слышать раньше — на улицах и вообще. Надя съежилась, опустив голову и страдая оттого, что здесь оказался Василий Фомич и что она при нем слышит доносящиеся из кабинета слова. А еще она страдала оттого, что слышит их от Фросина, и ей стало совсем жалко себя, по какой-то необъяснимой логике — жалко Фросина, и она боялась пошевелиться. Пока она сидела неподвижно, полыхая в безмолвии «предбанника» горящими щеками и шеей, ее здесь вроде бы даже и не было..

Потом из кабинета донесся удар, словно кто-то изо всех сил стукнул по полу молотком. Фомич не выдержан и с неожиданным для его габаритов проворством метнулся в кабинет. Фросин сидел за столом с белым, как бумага, лицом. В ладони его был зажат обломок телефонной трубки. Из обломка торчали провода. Куски пластмассы валялись на полу и на столе, о край которого Фросин разбил трубку. Полировка на столе была выщерблена.

Остановившимся непонимающим взглядом Фросин посмотрел на Фомича, потом попытался пристроить обломок на аппарат. У него ничего не получилось и он положил его рядом, с видимым усилием разжав пальцы. Так же удивленно он посмотрел на свою руку, несколько раз сжав ее в кулак и снова растопырив пальцы. Пальцы не дрожали. Тогда Фросин поднялся из-за стола и размеренным шагом двинулся к выходу. Василия Фомича он обогнул, как неодушевленный предмет. У самой двери он приостановился, посоображал что-то и вернулся. Достал из шкафа, надел и тщательно застегнул на все пуговицы пальто, стряхнул с рукава невидимую соринку и лишь тогда проговорил ровным неживым голосом:

— Заболел я что-то, Василий Фомич. Останешься за меня. Не забудь получить блоки из одиннадцатого цеха — они там на нулевых доработках...

Василий Фомич, который сам отправлял эти блоки в одиннадцатый цех, только кивнул, а Фросин уже прикрыл аккуратно за собой дверь, пересек, пустую — Надя-секретарь успела выбежать, как только ушел Фомич — приемную и толкнул дверь в коридор.

Василий Фомич тронулся было следом за ним и остановился в коридоре, глядя на неслышно удаляющуюся прямую фигуру Фросина. Знакомой была походка, как всегда развернуты плечи, сунута в карман левая рука, в правой зажаты перчатки...

Первым делом Фомич собственноручно заменил трубку у Фросинского аппарата. Это заняло у него сорок минут механической работы. Толстые пальбы Фомича сами отвинчивали, подкручивали, зачищали, а голова была свободна и думала о своем. Потом Василий Фомич позвонил с исправленного Фросинского аппарата заместителю директора завода по кадрам Макарову. Макаров был у себя, и Василий Фомич надел свое новенькое, выглядевшее безнадежно старомодным на его плотной фигуре пальто и пошел к Макарову. Василий Фомич не выбирал слов и рассказал все как есть, может быть, слегка сгустив краски — главного инженера он тоже недолюбливал.

Пару раз кто-то совался в дверь, и Макаров, не глядя, рявкал: «Занят!», после чего нажал клавишу и наорал на секретаря. Мешать им перестали, и они просидели еще полчаса. Макаров исподволь вытянул из Фомича все, что относилось и не относилось к делу. Фомич ушел успокоенный, хотя Макаров дал ему единственный совет, какой можно было дать: помалкивать. Сам Макаров не был так спокоен. Случай был из ряда вон выходящим, и по долгу службы он должен был им заняться. Посидев еще минут двадцать в одиночестве и позанимавшись для отвлечения какими-то бумажными делами, Макаров вдруг понял, что самое лучшее, что он может сделать — запрятать произошедшее в дальний угол памяти и постараться забыть о нем если не навсегда, то хотя бы до той поры, пока его не принудят официально этим делом заниматься.

Решив так, он повеселел, вспомнил о томящихся в приемной посетителях и ворчливо скомандовал секретарю по интеркому:

— Просите, кто там на прием...

А Василий Фомич битый час слонялся по улицам, месил слоновьими шагами мягкий влажноватый снежок, пока не наткнулся случайно на спешившую домой Алию. Очень удачно изобразив на лице удивление приятной встречей, он изъявил желание проводить Алию, грациозно подхватил ее под руку и два квартала прошел рядом, отвлеченно разговаривая на разные темы. Решив, что неуклюжих околичностей уже достаточно, он как бы между прочим сообщил, что Фросин заболел. Так, ничего серьезного. Переутомился. И сквозняки там, в цехе, ужасные...

Для большей убедительности Фомич покашлял, постучал кулаком в свою необъятную грудь и удалился, искренне радуясь и удивляясь ловкости, с которой провел в жизнь так удачно мелькнувшую у него счастливую мысль.

Расставшись с Фомичом, Алия бежала домой, не чувствуя под собой ног. Одним махом взлетев по лестнице, она не сразу попала ключом в замочную скважину и в квартиру вошла, замирая от предчувствия непоправимого несчастья.

Фросин был дома и не производил впечатления неизлечимого больного. Алия бросилась к нему и он обхватил руками ее худенькие плечи, постепенно отмякая, чувствуя безмерную усталость. Алия попыталась не теребить его, как посоветовал ей Фомич, но от этого Фросину было только хуже.

Фросин проболел три дня. Он отлеживался дома, не высовывая носа наружу. Алия старалась подольше не возвращаться, чтобы дать ему побыть одному, но так, чтобы он не обеспокоился ее отсутствием.

Фросин делал вид, что все в порядке, и жаловался на горло. Алия поила его горячим молоком с медом. Фросин с отвращением пил молоко, читал и валялся на диване. Он боялся самого себя — раньше с ним подобных срывов не случалось. На третий день острота воспоминания сгладилась. Он отлично спал в эту ночь и утром, как обычно, пошел на завод.

Ни Фросин, ни Фомич, ни Макаров не знали, что главный инженер тоже сообщил в тот день директору о своем внезапном недомогании. Но он не заболел и работал в последующие дни по обычному, раз и навсегда установленному распорядку. О Фросине он не вспоминал, по крайней мере — вслух.