Медведи в икре

Глава 1 КАК Я СТАЛ ВОЕННЫМ

С присущей ему беззаботностью правительство Соединенных Штатов взялось за мое формальное образование в тот самый момент жарким летним утром 1929 года, когда я проследовал через проходную Вест-Пойнта. Все, что случилось в течение нескольких последующих часов и недель, едва осталось в моей памяти. Сохранились какие-то туманные воспоминания о компании кадетов-третьекурсников иарлингов или софоморов[42], вопивших, кричавших и рычавших на меня, но я до сих пор не вполне понимаю, чего они добивались. Кто-то, кажется, хотел, чтобы я поднял свой чемодан, кто-то — чтобы я его бросил. Кому-то нужно было, чтобы я бежал, а кто-то требовал, чтобы я просто шагал, в то время как еще кому-то приспичило, чтобы я стоял навытяжку, да так, что подбородок касался кадыка, а лопатки на спине сходились друг с дружкой[43]. Нам первогодкам-плебеям говорили, что это и есть дисциплина и что это хорошо для нас. Но прошло каких-то 360 дней, и иарлинги принялись жать нам руки и говорить, что теперь мы признаны и больше не должны обращаться к ним сэр. Итак, все мы были счастливы и лишь с нетерпением ждали, когда новый курс плебеев пройдет через проходную.

Пятнадцать лет спустя Дядя Сэм настоял на продолжении курса моего формального обучения. Этот курс пролегал сквозь люк в полу бомбардировщика, переделанного из обычного самолета, и через темноту негостеприимной ночи где-то на севере Англии. Я приземлился, шлепнувшись о твердую землю коровьего выпаса, слегка ошеломленный, но вполне удовлетворенный и собой, и своим парашютом. Мне вручили свидетельство «парашютиста третьего класса» и направили в распоряжение генерала Билла Донована[44] в качестве обученного агента. С тех пор я тщетно пытался найти кого-либо с сертификатом «парашютиста четвертого класса». Судя по всему, такой класс присваивают лишь посмертно.

Но вернемся к началу. Можно спросить, зачем идти в Вест-Пойнт, если хочешь попасть на дипломатическую службу, и наоборот. Кое-кто из бывших кадетов ответит вам, что пошел в Вест-Пойнт, потому что мечтал стать военным; другие скажут, что думали о получении образования; а еще кто-то честно признается, что мечтал играть в армейской футбольной команде. Боюсь, что в моем случае ни один из таких ответов не подходит. С восьми лет я всегда хотел попасть на какую-нибудь государственную службу. Вначале это было желание стать полицейским или пожарником. Затем пришел черед военно-морского флота и армии, и только потом я подумал о ведомстве иностранных дел. В общем, я решил, что лучше пусть меня учит правительство, если оно на это готово. Но если уж говорить совершенно откровенно, то у меня была еще одна дополнительная причина, и это был футбол. Но только не потому, что я жаждал в него играть. Как раз этого-то я и не хотел.

В течение нескольких десятилетий мой отец, дядья и брат поступали в Пенсильванский университет, где они становились капитанами футбольных команд, входили в состав разных всеамериканских сборных и в общем наслаждались ролью футбольного героя. Еще в школе мои тренеры и я сам сделали открытие, которое хотя широко и не оглашалось, но тем не менее для меня было важным: я не создан для футбола. Три года я играл в третьей университетской клубной команде, а на четвертый меня даже сделали ее капитаном, но не из-за умения, а потому что старше меня никого уже не было. В неудаче не было вины тренеров. Они помнили моего брата, и дядьев, и отца и делали все, чтобы извлечь из меня футбольный талант, который, по их убеждению, дремал где-то в глубине. Но после четырех лет бесплодной борьбы они покачали головами и с грустью признали, что их план в отношении меня провалился.

Итак, когда пришла пора поступать в колледж, я был абсолютно уверен лишь в одном: я не стану играть в футбол и не буду пытаться играть и не дам экспериментировать над собой университетским тренерам, готовым подвергнуть испытанию мое здоровье и терпение только для того, чтобы открыть для себя то, что я сам уже давно и с болью осознал — я не могу играть в футбол.

Именно поэтому я планировал тихо порвать с пенсильванской футбольной традицией и незаметно улизнуть в Вест-Пойнт. Но я не принял в расчет армейский футбольный персонал. Не прошло и недели после того, как мы прибыли в казармы Бист[45], как весь курс плебеев выгнали на футбольное поле показывать, кто что умеет. Дежурному офицеру я постарался объяснить со всей вежливостью, на какую был способен, что со мной они только теряют время. Но со всей возможной грубостью мне ответили, что это тренеры будут решать, кто хорош для футбола, а кто нет. Достаточно было провести в казармах Бист лишь несколько часов, чтобы научиться не спорить с начальством, и я мысленно пожал плечами и после введения мяча в игру с панта[46] попытался остановить какого-то здоровяка из зааппалачских степей. Тот заехал мне коленом в ухо. Тренер сумел за несколько минут вернуть меня в игру. Потом кто-то сказал, что новый кадет Тейер должен бежать за пасом. Я рванул изо всех сил, но пас нашел меня самого, и мяч точнехонько угодил мне прямо в лицо. Было больно. Пока я приходил в себя, какой-то оптимист-инструктор произнес:

— А может, он у нас бегущий[47].

Раз так, то они передали мне мяч, и одиннадцать сплоченных однокурсников из команды соперников повалились на меня прежде, чем я попытался начать свой бег. В конце концов, всем-таки открылась истина, и дежурный офицер сказал, что завтра я могу испытать себя в лакроссе.

Неделю или две я исправно переходил с одной спортивной площадки на другую, пока инструкторы искали мне нишу. На самом деле они даже не спрашивали меня о моих предпочтениях. Это было бы слишком просто. Лакросс, соккер, бейсбол, баскетбол, хоккей, бокс, борьба — я «попробовал» себя во всех из них.

Однажды в столовой при зачтении приказов на день адъютант изрек: «Новый кадет Тейер после обеда отправляется в футбольную команду». С унылым видом я напялил футбольную форму в гимнастическом зале и отправился на поле. К тому времени вся команда уже прошла через отбор и, соответственно, средний вес и сила игроков весьма возросли.

Один из младших тренеров ворчливо спросил меня:

— Ты имеешь какое-нибудь отношение к игроку-энду[48] символической сборной Америки прошлого года?

Я признался, что имею, и начал объяснять, что все футбольные таланты в нашей семье достались моему брату.

Но тренер укоротил меня:

— Иди на поле и встань на энд. Посмотрим, что ты сможешь сделать.

Я так и сделал, и в течение пары розыгрышей единственное, что мне приходилось делать, так это сталкиваться с весьма энергичными атакующими игроками. Затем кто-то из противоположной команды ошибся, и я оказался перед игроком с мячом. Я встретил его как умел, но каким-то образом его рука оказалась на моей голове и резко толкнула ее навстречу чужому поднятому колену, а сам игрок обвел меня и принес отличное очко своей команде. Меня унесли с поля, окатили водой и велели, чтобы я передохнул.

— Не повезло тебе, — сказал тренер, стараясь утешить. Судя по всему, он все еще думал, что сделал открытие и намеревался не позволить кому-либо мешать моей футбольной карьере.

Я потом несколько раз встречал людей такого типа. Один профессор в Иране как-то сказал мне, что если я смогу научиться читать правильным образом — то есть справа налево — он сумеет обучить меня персидскому языку. (Такой возможности ему не представилось.) А еще инструктор-итальянец по горным лыжам в Кортина д'Ампеццо, увидев меня несущимся с огромной скоростью по склону для начинающих, решил, что я многообещающий лыжник. Ему как-то удалось не заметить очевидного факта, что я мчался так быстро по той простой причине, что не мог остановиться. И он включил меня в группу лучших учеников, чтобы спуститься с высокого склона Доломитовых Альп. Когда несколько часов спустя я стер с лица и снег, и кровь, то обнаружил, что нахожусь у подножья горы. После оказания мне небольшой первой помощи я даже смог сесть и восполнить силы, приняв на грудь добрый стакан бренди. Но инструктор по лыжам был настоящим спортсменом и галантно повесил мне на грудь медаль. Это означало, что я теперь «горнолыжник третьего класса». Очевидно, класс лыжникам присваивался по тому же принципу, что и парашютистам: если бы я действовал еще хуже, то был бы мертв.

Младший футбольный тренер в Вест-Пойнте не дал мне никакого бренди. Вместо этого он заставил меня до самой темноты бегать под ударами, бросаться на манекены — искусственные и всякие другие — и принимать пасы разными частями моего тела, в основном они приходились на солнечное сплетение. Когда я наконец поплелся в раздевалку, он, казалось, на миг смягчился и крикнул мне вслед:

— Хватит с тебя футбола. Можешь завтра возвращаться в свою спортивную группу.

На самом деле это меня даже тронуло.

Прошло еще несколько недель, и я начал подумывать, а не оставили ли меня в покое мои обманутые фанаты. Но однажды за ланчем адъютант опять прокричал все ту же фатальную формулу:

— Новый кадет Тейер сегодня отправляется на футбольную тренировку.

Я был уверен в том, что это ошибка, и размышлял над тем, что лучше — проигнорировать приказ или переспросить. Неисполнение приказа в Вест-Пойнте — это самый опасный из видов спорта, поэтому после ланча я робко обратился к адъютанту:

— Извините, сэр, не является ли полученный мной приказ ошибкой? Три недели назад Вы сказали мне и я думал.

— Мистер Глухонемой! Вы что, еще не выучили, что плебеи не задают вопросов? Еще раз, знаете ли вы, что бывает, когда плебеи думают?

Это был стандартный вопрос, и я обреченно пробормотал обычный ответ:

— Да, сэр! Они все испортят, сэр.

Так в третий раз я оказался в футбольной команде. Теперь сам главный тренер занялся мной, легонько хлопнув меня по спине.

— Я просматривал вчера вечером списки плебеев, — сказал он, — и наткнулся на твое имя. Ты не брат энда из всеамериканской сборной?

Я признался, что это именно так.

— Подумать только, мы все время тебя не замечали! Иди, становись крайним правым эндом и покажи нам, на что вы, Тей-еры, способны. Мы мигом включим тебя в команду Академии. Ты немного легковат, но быстро окрепнешь.

К этому времени я уже выучил, что лучше не возражать и пошел на энд. Футбольная команда к этому времени освободилась от всех неофитов и состояла исключительно из двухсотфунтовых[49] горилл, чьей единственной радостью было, как мне казалось, доставить своим коллегам как можно больше неудобств. Мне они быстро перестали нравиться. Моя игра на этот раз оказалось не такой долгой, но определенно она была более интенсивной, чем в предыдущих случаях. Несколько розыгрышей я сумел пройти, отделавшись лишь парой ссадин на физиономии, кровоподтеками на голени и вывихнутым плечом. Я начал даже получать некоторое удовольствие. Но потом двое более крупных коллег, двигаясь в противоположных направлениях, столкнулись с моей левой ногой. Моя лодыжка оказалась единственной участницей столкновения, которая могла уйти в сторону, и она ушла.

Футбольный доктор лишь взглянул на нее и тут же повернулся к главному тренеру:

— Больше никакого футбола для него в этом сезоне.

Главный тренер пробормотал что-то вроде «очень плохо». Но по тому, как он это произнес, я понял, что он совсем не расстроен, как могло бы показаться в начале дня. Наверное, тренер начал понимать, что умение играть в футбол черта не наследственная, а благоприобретаемая.

Наконец, я попробовал себя в поло. Верхом я ездил с детства и тренер по поло подумал, что для меня у него кое-что найдется. Как бы то ни было, в списке команды по поло я оказался в самом конце. Все остальные четыре года поло для меня было единственным спортивным занятием. И не потому, что я умел бить по мячу, но я умел ездить верхом и большую часть времени тренировал пони[50]. В конце концов, просто по причине старшинства я заработал себе имя, что реабилитировало меня, по меньшей мере, в глазах в моей семьи. Конечно, это было имя с маленькой буквы, а не Имя. Оно вполне соответствовало сертификатам парашютиста и «лыжника третьего класса».

Футбол и поло заботили меня в те первые дни больше всего. Однако казармы Бист занимали нас выполнением многих других более или менее приятных обязанностей. Нас пытались учить маршировать, строиться, застилать койки, выполнять ружейные приемы. И все время нас настолько преследовали нудными требованиями соблюдать дисциплину, что это, надо признать, хоть и дало довольно быстрые результаты, но одновременно заставило сомневаться в здравомыслии наших инструкторов. Воспитание дисциплины в основном заключалось в оре со стороны инструкторов и приведении в замешательство плебеев. И если замешательство плебея оказывалось слишком большим, то такой плебей считался «отсталым». Если же оно было недостаточно сильным, то плебей оказывался «продвинутым» — что было еще большим преступлением. В конце концов, мы научились держаться заветной середины, и когда учебный год приблизился к концу, мы стали невосприимчивы к назойливым разглагольствованиям начальников — но при этом последнее, чего мы желали, так это показывать наше к ним отношение.

Не могу сказать, что программа обучения в Вест-Пойнте была совершенно адаптирована к потребностям дипломатической службы. От дипломата ждут цветочков, а солдат должен иметь прочные корни — хотя бывает и наоборот. Основным ингредиентом учебной программы была математика и разнообразные варианты ее применения в физике, баллистике и инженерном деле. Применение математики в дипломатии долгое время заключалось лишь в том, чтобы оставаться понятной, но, в конце концов, вычисления и логарифмическая линейка доказали свою незаменимость даже в рафинированной атмосфере посольской канцелярии.

Через добрых десять лет после того, как я в последний раз брал логарифмы, я оказался в Афганистане, где занимался устройством нового посольства. Нам предоставили прекрасный каменный дом для размещения посла, но сколько-нибудь приличных офисов не было. Шла война, и многие из иностранных инженеров и архитекторов, нанятых афганских правительством, уехали домой. Соответственно, те инженеры, что еще оставались, занимались намного более важными делами, чем помощь американцам в решении их жилищных проблем. Итак, со времен Вест-Пойнта прошло не так уж много времени, как я извлек из сундука свою чертежную доску и с помощью рейсшины и линейки спроектировал то, что я сам называю единственной канцелярией дипломатической службы США, созданной третьим секретарем. (Так уж получилось, что офис самого третьего секретаря оказался самым большим, наиболее комфортабельным и к тому же имел замечательный вид из окна по сравнению со всеми остальными помещениями канцелярии в Кабуле.)

Но возникла новая проблема. В доме посла была большая главная столовая. Прямо над ней, на втором этаже, размещалась спальня такого же размера. В то же время спальня оказалась, на вкус посла, чуть больше, чем нужно. И мы решили разделить ее на две. Мы наняли каменщиков из местных и вскоре добротная кирпичная стена разделила комнату. Единственное, что беспокоило, так это то, что мы не подумали о весе кирпичей и прочности деревянных балок, на которых держался потолок столовой. Очень скоро потолок начал слегка проседать. А еще через какое-то время на нем появились приличные трещины. Все пришли к выводу, что если ничего не делать, то замечательная перегородка спальни очень скоро окажется этажом ниже — в столовой. Поскольку архитекторов и инженеров не было, мы вдвоем с производителем работ — он же был владельцем здания, — попытались справиться с проблемой самостоятельно. (Совершенно случайно оказалось, что домовладелец был еще и военным министром. В настоящее время Его Королевское Высочество Шах Махмуд Хан — премьер-министр Афганистана[51].) Я предложил установить стальную балку.

— Стальную балку в Кабуле? — переспросил Его Королевское Высочество, — Да где ж нам ее найти?

Его дворецкий, ясноглазый мужчина по имени Ахмед Джан, чья способность доставать что-либо была существенно выше, чем грамотность, позволил себе вмешаться в наш разговор:

— Я легко достану балку. Дайте пару минут.

Ахмед Джан исчез в экипаже Его Королевского Высочества, и через полтора часа экипаж вернулся, волоча за собой предмет, определенно напоминавший балку. При более тщательном осмотре предмет оказался рельсом когда-то существовавшей афганской железной дороги[52]. (Среди многих своих уникальных качеств Афганистан, насколько я знаю, является единственной страной мира, которая имела железную дорогу. Очень немногие страны не имеют железных дорог. У большинства они есть. У Афганистана она была, но ее разобрали. Она была коротенькой — всего три мили, но племена и муллы решили, что ее строительство — шаг в неверном направлении. Поэтому они ее разобрали и швырнули рельсы построившему ее королю Аманулле, а заодно и избрали себе другого короля. Каждый, кто считает, что Афганистан не является демократией, должен спросить об этом Амануллу[53]. Он живет в Швейцарии.)

Как только я увидел рельс, то сразу подумал, что он недостаточно прочен для нашей цели. Шах Махмуд в огорчении всплеснул руками и уехал в своем экипаже. Дворецкий же почти не был удручен и едва ли в большей степени расстроен моими сомнениями. Он усмехнулся и спросил, почему я считаю, что балка слишком слаба.

— По образованию я инженер, — ответил я ему свысока.

— А что, дипломированные инженеры судят о прочности балки по ее внешнему виду? Я всегда полагал, что они должны вначале измерить ее и произвести расчеты, чтобы быть уверенными. Но, возможно, американские инженеры поступают иначе, — саркастически заключил он.

Я вернулся домой расстроенным, злым и совершенно растерянным. Но в тот вечер до меня дошло, что мои старые инженерные справочники хранятся вместе со всеми другими бесполезными книгами, которые я вот уже десять лет за счет правительства таскаю за собой по всему миру. Итак, я взялся за расчеты допустимой нагрузки на рельс старой, заброшенной железной дороги бывшего короля Амануллы. Чтобы закончить подсчеты, мне хватило недели. Еще неделю я потратил на то, чтобы найти верную формулу расчета прочности стальных балок. И хотя я не был вполне уверен в том, что нашел подходящую, я все-таки принял грубое допущение, что трамвайный рельс можно рассматривать как эквивалент двутавровой балки. С каждым днем проседание потолка столовой становилось все более угрожающим. Это была гонка со временем и с производством работ на втором этаже. Нельзя было терять времени на игру с формулами.

Наконец, я закончил расчеты и, к своему ужасу, пришел к заключению, что прочность рельса такова, что он способен выдержать по одному слону в каждой из двух спален. Поскольку в Кабуле была только одна слониха, да и та редко заходила в дома (ее обязанностью было лишь тянуть каток, ровнявший дворцовую дорогу), стало очевидным, что Ахмад Джан был прав. Я снова проверил расчеты и отослал ему. Я показал ему свои вычисления, заполнившие три блокнота, которые он из вежливости просмотрел. Его собственные познания в арифметике сводились лишь к способности делать сложение, но когда я дошел до момента с двумя слонами, он засиял от удовольствия, тепло пожал мне руку и провозгласил, что американские инженеры, быть может, и не столь скоры в вычислениях, зато всегда приходят к правильным выводам.

Очень возможно, что мои расчеты были ошибочны, но, по последним сведениям, потолок в столовой в кабульском посольстве все еще держится крепко. Надеюсь, что умение делать вычисления пригодилось и моим товарищам по Академии тоже.

Полагаю, что военное образование, полученное в Вест-Пойнте, действительно сыграло некоторую роль в моей жизни, хотя я все время стремился его игнорировать. Боюсь, что именно в этой сфере я потерпел самую большую неудачу. Во-первых, старшекурсники единодушно считали, что я не могу держать шаг на параде. В конце концов я убедил их, что это суждение не совсем верно, но тогда они сочли, что дело в моей походке. После неоднократных попыток исправить мою выправку меня отправили в последнюю шеренгу строя, где я и оставался все четыре года. Первое время я чувствовал себя несколько обиженным, но потом понял, что это можно использовать. И на самом деле я стал считать своим преимуществом то, что я маршировал за спинами товарищей. Проверяющие нас генералы оказывались не такими уж сердитыми, когда обнаруживали, что ты забыл завязать шнурки, и когда крутишь носом в строю, стараясь прогнать назойливого комара, дежурный офицер выказывал меньшую склонность принимать это за «движение без приказа». Кроме всего прочего, это освобождало от ненужных мыслей во время строевой подготовки. Мой дядя, тщетно пытавшийся добиться призыва на воинскую службу в Первую мировую войну, говаривал, что только слабоумный может быть хорош в тесном строю. Любой человек с минимальными наклонностями к размышлениям неизбежно придет к интересным умственным заключениям, стоит ему только услышать команду взводного командира «Налево, в шеренгу становись» или «Отделение, налево, в шеренгу становись», и тут же несчастный мыслитель окажется невеждой вне строя. С дядей происходило нечто подобное.

Дело было и в «воинской выправке», что предполагало определенное взаимное расположение плеч и позвоночника. Я совершенно не мог нормально думать, когда шея вытянута вперед. Как только возникала какая-либо проблема, мой подбородок и плечи втягивались. И я быстро понял, что это не та поза, которую рекомендовали в Вест-Пойнте. Когда я думал, мой подбородок опускался, а когда я его поднимал, мое сознание отключалось. Именно из-за этой дилеммы мой первый год в Академии был таким трудным, хотя в конце концов я нашел возможность распределять свою энергию между умственными и физическими упражнениями.

А еще был вопрос о форме. В Вест-Пойнте существует множество правил, требований, сигналов флажками, звуками колоколов, систем передачи сообщений и бог знает чего еще, чтобы известить тебя о том, какую форму одежды надлежит носить в данную секунду. В какой-то момент ты должен надеть бриджи для верховой езды и свитер, а в следующую минуту окажется, что на тебе должны быть белые штаны и фрак. Требуются месяцы, чтобы понять, какой сигнал что означает, но в конце концов я сообразил, как можно решить эту проблему хотя бы частично. Впрочем, до самого выпуска для меня так и оставалось великой тайной, что именно заставляло дежурного офицера выбирать для нас ту или иную форму одежды. Ближе всего к разгадке мы оказались тогда, когда стали следить за тем, что предпочитает тот или иной офицер, заступающий на дежурство.

«Пит Ньюби сегодня», — поступает чье-то предупреждение. «Я думаю, это означает белую форму и довольно сильный дождь».

Или «Дэппер Ден на дежурстве. Значит, нам придется ходить в полной форме, пока рожок не пропоет «Тапс»[54] по кому-нибудь». ChacUn a son gout[55].

И еще. В Вест-Пойнте опрятность просто фетишизируют. Наша обычная форма обшита спереди черным галуном, который, я уверен, сделан из шкуры хамелеона. Вредному краснорожему инспектору достаточно лишь уставиться на какое-то время на мой галун, как на нем обязательно появится большущее красное пятно, словно я пролил на него кетчуп. То же происходит и с ботинками, козырьком фуражки, ружейным стволом и всем остальным, чему надлежит быть чистым и сияющим. Не скажу, чтоб я имел что-либо против пятен. Дело во взысканиях, которые их сопровождали и так доставали меня. Как только накопленные тобой взыскания достигают определенного предела, тебе предстоит проводить все свободное послеобеденное время, вышагивая взад и вперед по плацу, отрабатывая каждое взыскание по особому коэффициенту — час шагистики за одно взыскание. И этот очень низкий коэффициент, чье бы личное расписание жизни мы ни взяли. Несмотря на то, что я так и не придумал способа избегать наложения взысканий, я постепенно нашел для себя систему, как их «не вышагивать». Существовало правило, гласившее, что любой из членов спортивных команд Академии имеет право отложить отработку взысканий шагистикой до окончания сезона в том или ином виде спорта. Так уж получилось, что в поло мы играли круглый год и я, наконец, смог получить постоянную отсрочку у писаря моего подразделения, отвечавшего за учет взысканий. Вначале он засомневался и попытался со мной спорить, но, поскольку мы с ним жили в одной комнате, у меня было достаточно времени для убеждения. Все работало замечательно до той поры, когда не пришло время получать наши дипломы из рук генерала Макартура[56]. Какой-то крючкотвор в штабе корпуса решил проверить положение со взысканиями и обнаружил, что я задолжал Академии девяносто семь часов строевой подготовки. Меня вызвали на беседу по поводу этого небольшого недобора. Я отметил, что игра в поло состоится даже в день выпускной церемонии. Сезон все еще продолжался, и правило действовало. Кроме всего прочего, до выпускной церемонии оставалось меньше двадцати четырех часов. И как я могу втиснуть девяносто семь часов в двадцать четыре или даже меньше? Только тут зануда-крючкотвор осознал всю логику моей аргументации, но тем не менее аккуратно отметил долг в моем личном деле. Вероятно, предполагалось, что, выйдя в отставку, я вернусь в Вест-Пойнт, позаимствую ружье и вышагаю-таки свой должок.

Сколько бы раздражения я ни испытывал, одно великое утешение меня не покидало: это не будет длиться вечно. Как только я окончу Академию и покину ее «священные стены», то дам себе обещание никогда не драить ботинки, не гладить брюки, не расправлять плечи, не печатать шаг, не стирать пятен с галуна (если у меня когда-нибудь еще будут галуны, что казалось маловероятным) и не являться вовремя на построение. Он еще наступит — мой день.

И он наступил двенадцать лет спустя в Вене. Война закончилась, но я временно вернулся в армию, исполняя обязанности переводчика у генерала Марка Кларка[57]. Маршалы и генералы стран-союзниц интенсивно услаждали друг друга парадами, почетными караулами и банкетами.

В мои обязанности переводчика входило сопровождение генерала на всех церемониях, на которых присутствовали его русские коллеги. Однажды сам генерал, его заместитель генерал Эл Груэнтер[58], его политический советник Джек Эрхардт[59], а также помощник генерала, личный фотограф, ординарец и я отправились с визитом к маршалу Коневу[60] в его австрийскую штаб-квартиру в Бадене[61]. Визит должен был проходить в обычном для генерала порядке, но прежде чем мы поняли, каков этот порядок, мы оказались в самом центре стандартного межсоюзнического банкета. Это все происходило в тот период, последовавший за немецкой капитуляцией, когда каждый офицер и солдат думал, что должен подтвердить свою собственную роль в достижении победы и напоить своего союзника так, чтоб тот свалился под стол. Генерал Кларк не подписывался под теорией, гласившей, что он обязан пить столько же, сколько и все остальные за столом, но полагал, что должен выглядеть достойно. Поэтому я должен был постоянно следить за тем, чтобы его стакан под водку все время был наполнен водой. Я не особенно владел мастерством манипуляций, и единственный способ, который я смог изобрести, чтобы надлежащим образом снабжать генерала Кларка водой, заключался в том, что я осушал свой стакан с водкой, а затем наполнял его водой и менял на стакан Кларка с водкой и выпивал его водку тоже. Так продолжалось, пока какой-то зоркий советский генерал не заметил, что происходит. Мы можем опустить детали той ночи в Бадене, тем более что моя память на этот счет мало что сохранила.

Наутро меня подняли с кровати с первыми лучами солнца и сообщили, что генерал Кларк принял вызов заместителя маршала Конева генерала Желтова[62], предложившего посоревноваться в плавании. Заплыв должен бы состояться в бассейне баденских бань.

Полумертвым я пополз за Кларком вниз в бассейн, который, по уверению советских сопровождающих, был стометровым. Оба генерала немедленно оказались в плавках и принялись плавать от одной стенки бассейна до другой с резвостью жеребцов-двухлеток на скачках в Саратоге. И тут Кларк заметил, что я скромно притаился в стороне.

— Тейер, давай! Бога ради, быстро влезай в свои плавки. (Опять на мне не та форма.)

— Но, генерал, я не плаваю — во всяком случае сегодня утром.

— К черту! Не пререкайся. Разве ты не слышал, что я сказал?

Плаваю я не лучше — а, наверное, даже чуть хуже, чем прыгаю с парашютом, играю в футбол и катаюсь на лыжах. Но они уверили, что плыву я брассом вполне прилично, вот только скорость подкачала. Тем не менее генерал Кларк есть генерал Кларк, и этим все сказано.

Через несколько секунд мы втроем выстроились на кромке бассейна. Кларк по одну сторону от меня, Желтов — по другую, а я — между ними. Они договорились соревноваться на дистанции в длину бассейна и обратно.

Кто-то сказал по-русски:

— Раз, два, три!

Я перевел на английский, и мы все плюхнулись в воду более или менее одновременно.

Я думал, что, по крайней мере, во время заплыва генералы не смогут говорить. Но я не знал наших генералов. Едва они плюхнулись в воду, как принялись обсуждать соревнование, словно пара спортивных комментаторов — один по-русски, другой по-английски. Я довольно здорово отстал от обоих и едва мог их слышать, не то что говорить. В конце концов я услышал начальственный голос Кларка, вопрошавший, а что, к чертям, я собственно собираюсь делать? Не могу ли я сказать генералу Желтову, что генерал Кларк находит его кроль очень хорошим. Только я открыл рот, чтобы прокричать это Желтову, как гребок одного из генералов плеснул мне водой в лицо так, что я чуть не захлебнулся. Я попытался еще раз:

— Генерал Кларк говорит…

Тут Желтов разозлился:

— Я уже дважды сказал тебе, чтобы ты похвалил работу ног генерала Кларка!

Я с усилием закричал Кларку:

— Генерал говорит, что ногами…, - и тут чей-то гребок опять настиг меня.

— Что, черт побери, не так с моими ногами?

Я набрал воздуха:

— Генерал Желтов говорит.

— Да мне все равно, что генерал Желтов говорит. Что ты там ляпнул про мои ноги?

— Это генерал Желтов.

К этому времени они доплыли до противоположной стенки бассейна и повернулись в мою сторону. Ночные события уже стали сказываться, и генералы начали беречь свое дыхание для более существенных вещей, чем разговоры. Из последних сил я доплыл до конца бассейна, вылез и разлегся на цементном полу в совершенном изнеможении. Нахлебавшись воды, я чувствовал себя ужасно. Я так и не понял, кто из них выиграл. Но, честно говоря, меня это не заботило.

Самой большой трудностью в работе с генералом Кларком для меня было угадать форму одежды, избранную им для той или иной церемонии. Для меня это было повторением дней, проведенных в Академии, потому что я почти никогда не попадал в точку. И не важно, что я часто звонил его помощнику и спрашивал:

— Что генерал Кларк собирается надеть по этому случаю?

Когда время приходило, оказывалось, что Кларк передумал или что мои бриджи находились в чистке, или происходило что-то в этом же роде. Он лишь бросал на меня взгляд, внимательно проверяя, что я надел — от ботинок до фуражки, и устало качал головой:

— Тейер, когда наконец. — и т. д., и т. п.

Вскоре после соревнования в плавании маршал Конев нанес Кларку ответный визит. Как обычно, был подготовлен почетный караул, и, как обычно, я позвонил помощнику Кларка:

— Какое обмундирование выбрано для сегодняшней фиесты?

Ответ был — «полевая форма». Я всегда ненавидел полевую форму, потому что важнейшая ее часть — куртка «эйзенхауэровка» — на мне всегда задиралась вверх и весьма невоинственным образом собиралась валиком над поясом, оставляя изрядное пространство между ремнем и штанами. В тот день я принял все необходимые меры, чтобы тщательно отгладить форму и примерить ее на себе. И тем не менее еще до того, как я увидел генерала, я чувствовал, что куртка на мне ползет вверх.

Я должен был встретить Кларка на ступеньках его штаба за три минуты до прибытия Конева. Генерал Кларк пришел раньше, и каждый дюйм его тела выдавал в нем настоящего солдата, хотя на нем были китель и брюки. Моя полевая куртка сделала еще один скачок и собралась у меня на солнечном сплетении.

— Тейер, когда наконец. — и т. д., и т. п.

Эти три минуты тянулись бесконечно, пока наконец не показался Конев и генерал Кларк прекратил обсуждение моего обмундирования, и мы направились к почетному караулу: маршал и генерал впереди (я обычно называл их «мои минные тральщики»), грудь каждого из них искрилась от медалей и блестящих нашивок, я за ними, и мою грудь украшала сбившаяся «эйзенхауэровка». Мы промаршировали в центр. Почетный караул выполнил приветствие. Оркестр заиграл «Знамя, усыпанное звездами»[63]. Генерал и маршал отдали честь, и я тоже. После того как оркестр закончил, наступила пауза. Рука генерала Кларка начала опускаться от козырька фуражки. Со стороны я видел, что он скосил глаз на Конева, который продолжал отдавать честь. Рука Кларка быстро вернулась к козырьку. Пауза продолжалась, и теперь рука Конева начала опускаться. Он посмотрел на вытянувшегося Кларка, и его рука вернулась в исходное положение.

Ничего не происходило, и обе руки чуть подымались и опускались попеременно. Наконец генерал всей своей шестифутовой статью качнулся на каблуках в мою сторону.

— Тейер, черт возьми, — прорычал он уголком своего рта.

— Тейер, черт возьми. Скажи им, пусть играют, черт возьми. Музыку.

Пока он говорил, я наклонился вперед и прошептал: «Есть, сэр» в самой что ни на есть военной манере, на какую был способен. И затем, наклонившись назад в ту сторону, где группа штабных офицеров смотрела на представление, прошептал:

— Генерал Кларк сказал: «Музыку, черт возьми, музыку».

Я слышал, как эта команда, пройдя по всему строю, дошла до дирижера. Наконец оркестр зазвучал вновь. Как только звук донесся до Кларка, он решился и быстро опустил руку. Я собирался последовать ему, поскольку в Вест-Пойнте меня научили с религиозным рвением повторять действия тех, кто стоял в первой шеренге. Но на этот раз я сделал все наоборот, и моя рука взметнулась к козырьку. Кларк заметил мое движение уголком глаза. В замешательстве он опять повернулся на каблуках в мою сторону:

— Тейер, черт возьми, Тейер. Что, черт побери, они играют?

— Это гимн Советского Союза, сэр, — ответил я насколько мог безразличным тоном. На этот раз рука Кларка последовала к козырьку по примеру моей. Есть все-таки некоторые военные вещи, которые могут оказаться трудными даже для генералов.