Медведи в икре

Глава 3 ОХОТА ЗА СОКРОВИЩАМИ В ЛЕНИНГРАДЕ

Свою книгу о поездке в Советский Союз сэр Уолтер Ситрин[70] начал с описания того, что в его ленинградском отеле не оказалось пробки для ванны. Он полагал, что из-за этого наблюдения кое-кто может посчитать его необъективным. Но он настаивал, что дело было в том, что исчезнувшая пробка в ванне была настоящим символом всего остального, что он увидел в России.

Что касается меня, то боюсь, что таким символом для меня была грязь в аэропорту — и вездесущий интуристовский гид. Впрочем, гид был не более вездесущим, чем грязь, но ее-то вы можете соскоблить.

Вместе с девушкой-гидом мы посещали достопримечательности: Зимний дворец, музей Эрмитаж, балет, Царское село, Петергоф. На протяжении трех дней она все время была рядом и все увиденное сопровождала глубокими марксистскими пояснениями. Даже то, почему в Петергофе не работают фонтаны:

— Это для того, чтобы у рабочих было больше воды в рабочие дни. По воскресеньям, когда рабочие свободны [и, вероятно, не моются], фонтаны работают прекрасно.

Ленинград вогнал меня в депрессию. Здесь громадные желтые каменные дворцы выстроились вдоль главных улиц, а их незанавешенные окна выглядели осуждающе и как-то обиженно. Улицы были наполовину пустыми, а те немногие люди, с кем можно было поговорить, думали о прошлом, а не о будущем. Это напомнило мне старую историю о рабочем, который в поисках места обратился в советское бюро по трудоустройству.

— Где вы родились? — спросили его.

— В Санкт-Петербурге.

— Где вы учились?

— В Петрограде.

— Где вы живете?

— В Ленинграде.

— Где вы хотите работать?

— В Санкт-Петербурге, — удрученно ответил рабочий.

По утрам мы встречались с интуристовским гидом и она сообщала о наших планах на день. На любые мои предложения она отвечала отказом и указанием на непреодолимые препятствия для их осуществления. Она всегда добивалась своего или почти всегда. Вечером, прежде чем передать меня на попечение гостиничному консьержу, она бросала на него предельно выразительный взгляд, означавший, что теперь он отвечает за то, что до утра я буду хорошим мальчиком.

Мы уже завершили все раунды посещений, в том числе и тех мест, где я хотел бы побывать в последнюю очередь, и при этом в моем графике все еще оставался один день, прежде чем отбыть в Москву. Гид предложила мне хлебозавод, текстильную фабрику, профилакторий и детские ясли. Я отверг их всех.

— Хорошо, — спросила она угрюмо, — что же вы хотите делать завтра?

— Ничего, — столь же угрюмо ответил я.

— Ну, тогда ладно, — сказала она, направляясь к выходу из отеля, — но я все равно позвоню утром, чтобы узнать, не поменяли ли вы свои намерения.

Дело было в том, что я очень хотел кое-что сделать до того, как покинуть Ленинград, но только без интуристовского гида.

Перед моим отъездом из дома давний друг нашей семьи, дочь русского царского адмирала, спросила, а не смогу ли я взглянуть на их старую семейную виллу в Тарховке на побережье Финского залива в двадцати милях к северу от Ленинграда. Просьба была высказана во время коктейльной вечеринки и, как и большинство коктейльных просьб, была принята с поклоном и обещанием выполнить.

— Я набросаю схему, как найти виллу, — добавила она, потянувшись за бумажной салфеткой и помадой. — Когда вы будете там, быть может, вам удастся заглянуть в подвал и убедиться, в целости ли наше фамильное серебро. Мы зарыли его в тот день, когда бежали в Финляндию.

Я объяснил, что направляюсь в Россию в надежде начать дипломатическую карьеру, а не на поиски спрятанных сокровищ, но что я все-таки с удовольствием постараюсь узнать что-нибудь об их серебре.

Мне достаточно было провести в Ленинграде десять минут, чтобы понять, что я сделал ужасную ошибку. Обычно бывало даже приятно присмотреть какую-нибудь недвижимость для друга. Нет ничего более естественного, чем поехать за город, посмотреть, в каком состоянии находится дом, где родился Друг Икс или Друг Игрек. Но в России все по-другому. Здесь путь пролегал мимо интуристовского гида, гостиничного консьержа, шпиков, заполнявших холл отеля, и все это указывало, что любое отклонение от указаний Интуриста было verboten[71].

Я был не единственным, кому на это намекнули. Один из первых американских послов[72] в Санкт-Петербурге в своей депеше в Государственный департамент докладывал:

«Нет ничего более поразительного для американца уже при первом приезде сюда, чем строгость полиции. Может показаться, что столица находится в осаде».

Это было в 1856 году.

Так что это не было советским изобретением, хотя коммунисты определенно его усовершенствовали. И в этом совсем ничего нет от русской души. Как только предоставляется возможность и если, конечно, удается опрокинуть пару стопок водки, обычный русский начнет изливать на вас все, что у него есть на сердце, пока вы сами не захлебнетесь рыданиями. Он в подробностях расскажет вам о своей жизни, начиная с родословной лошадей дедушки и заканчивая сексуальной жизнью своей подруги. Возможно, ксенофобия была просчитанной компенсацией за патерналистское государство, царское или большевистское. А возможно, кто-то решил, что если обычный русский не станет держать своей рот закрытым, то государству следует взяться за то, чтобы лишние чужаки не внимали рассказам обо всех деликатных подробностях русской жизни.

Но это никак не решало моей проблемы с недвижимостью. Тем вечером, после того как раздраженная сотрудница Интуриста наконец ушла, я сидел в своей гостиничной спальне, тупо уставившись на бумажную салфетку, пытаясь сообразить, что мне делать. Я уже узнал, что из Ленинграда к финской границе идет пригородный поезд, который останавливается в Тарховке, и что он отправляется с Финляндского вокзала. Но как мне купить билет? Да и как я вообще выйду из отеля? А что если консьерж выследит меня и позвонит гиду из «Интуриста»? А если какой-нибудь железнодорожный полицейский спросит, что я тут делаю? Должен ли я ответить, что еду проведать спрятанное сокровище? Даже кондуктору Пенсильванской железной дороги это показалось бы несколько необычным. С другой стороны, что я отвечу, если, как это мне казалось вполне вероятным в тот вечер, я вернусь домой несколько месяцев или недель спустя, и адмиральская дочь спросит, разузнал ли я что-нибудь об ее вилле? Я бы не смог сказать, что даже не попытался. После двадцати лет в Америке, что она могла помнить о том, как работает полицейское государство, о государственной ксенофобии или знать о том, каково это быть иностранцем в России и чувствовать себя в такой дали от дома.

На следующее утро меня разбудил телефонный звонок. Это была гид «Интуриста», которая поинтересовалась, не изменил ли я свои намерения. Быть может, я хочу увидеть профилакторий, где государство искореняет венерические заболевания? Или детские ясли, где государство растит наилучших малышей? Или хлебозавод, где государство печет наилучший хлеб? Я бурчал злое «нет» на каждое предложение и сообщил гиду, что намерен провести в постели весь день и предоставить Господу и сну возможность привести меня в порядок без посторонней помощи. Когда я повесил трубку, я уже твердо решил ехать в Тарховку назло гиду и даже выкопать серебро из подвала, если представится такая возможность. Я мечтал увидеть лицо гида следующим вечером, когда я покажу ей мешок, полный серебра и драгоценностей, и сообщу, что подобрал его где-то в городе или нашел под своей кроватью.

Внизу в холле отеля консьержа загородила от меня компания слегка подвыпивших молодых моряков, судя по всему, требовавших для себя комнат. Я тихонько выскользнул за дверь незамеченным.

На Финляндском вокзале роилась огромная масса людей, перемещавшихся во всех направлениях. Большинство из них были крестьянами, с большими мешками за плечами, в лаптях, в толстых засаленных пальто, шалях и меховых шапках-ушанках. Я впервые увидел русский железнодорожный вокзал, и он поверг меня в замешательство. Как бы то ни было, но я нашел окошко кассы и около часа простоял в очереди, убеждая себя, что запах вокруг совсем не так ужасен, как кажется и, в конце концов, он не более чем смесь духа дешевого табака и пота, недостаточно хорошо смытого той водой, которая, должно быть, использовалась в петергофских фонтанах до революции. Билетный кассир дала мне билет, не задав никакого вопроса, и я, наконец, нашел поезд, на который уже началась посадка. Я все время беспокойно оглядывался, представляя себе, сколько времени понадобится гиду из «Интуриста», чтобы проверить мою историю про весь день, проведенный в постели, догадаться, что я направился на охоту за сокровищами, и схватить меня на вокзале. В поезде я нашел себе неприметный уголок, где и уселся. Прошел кондуктор. Я дал ему свой билет, дрожа от страха, что он может спросить меня о чем-то и понять, что я иностранец. Но он лишь взял билет и спокойно кивнул.

Мальчишка-попрошайка в оборванной одежде раз в десять большего размера, чем нужно, вошел в вагон, снял фуражку с оторванным козырьком и объявил, что готов развлечь любого песней или танцем. (По крайней мере я подумал, что он сказал именно так, потому что на самом деле я едва ли разобрал хоть слово.) Он стал напевать деревенскую мелодию, вращая своими голубыми глазами, выделявшимися на большом грязном, но смешливом лице, и потряхивая в такт мелодии длинными, желтыми, сальными волосами, рассыпавшимися по плечам. Затем он оживился и стал исполнять что-то вроде джиги. Мои соседи-пассажиры оставались безучастными, хотя один или двое подали мальчику пару копеек. Вдруг он уставился на мою шляпу. До этого момента я не осознавал, что шляпа все это время указывала на то, что я иностранец. Мальчик показал на нее пальцем и воскликнул: «Иностранец!» — значение этого русского слова я знал. Все посмотрели в мою сторону. Я покрылся испариной. Теперь точно кто-нибудь на следующей станции укажет на меня железнодорожной полиции, я буду арестован и вышвырнут из Советского Союза как шпион. Единственное, что я мог сделать, это дать взятку маленькому попрошайке, чтобы он ушел. Я дал ему горсть рублей и махнул, чтобы он уходил. По видимости, мой жест был неверен, потому что он начал свой репертуар с самого начала, и в тот момент, когда я на одной из остановок увидел надпись «Тарховка», исполнитель находился лишь в середине программы. Я выскользнул из поезда, перешел пути и направился по узкой дороге, помеченной на моей салфетке губной помадой.

Дорога шла вдоль Финского залива, отделенная от него лишь железнодорожной колеей, по которой я только приехал. За дорогой шел ряд очень запущенных вилл. Они выглядели жилыми, но количество выбитых окон, полное отсутствие краски и общее состояние запустения показывали, что их хозяева или арендаторы тратили свои доходы на что угодно, но только не на поддержание домов в порядке. Через полмили я нашел то, что искал. Вилла была побольше других и от крыши до фундамента сохраняла остатки того, что когда-то придавало дому вид очень вычурного и, несомненно, уродливого пряничного домика, в садике перед домом находился каменный колодец, а пряничные въездные ворота были почти сломаны — словом, все выглядело именно так, как в деталях описала дочь адмирала с учетом прошедших двух десятилетий, когда за домом не ухаживали.

Пока я стоял, уставившись на дом, утренняя смелость начала меня потихоньку покидать. И что теперь? Очевидно, что дом был жилым, и я не имел никакого понятия, как туда попасть, даже если единственное место, которое меня интересовало, был подвал. Я представил себе, как я сообщаю нынешним жильцам, что явился от имени предыдущих владельцев, от которых как раз и «освободили» для них дом. Если даже я оставлю эту тему и мне радушно все покажут, то должен ли я им сказать: «А теперь не будете ли вы возражать, если я взгляну на подвал — мои друзья зарыли там кое-какие безделушки и просили меня добыть их». И если я решусь сказать им все это, то поймут ли они мой английский?

В это время группа крестьян вышла из-за поворота дороги в ста ярдах впереди меня. Что-то надо было делать и быстро. Нельзя было позволить им обнаружить подозрительно выглядящего иностранца, стоящего с пальцем во рту на берегу Финского залива и задумчиво разглядывающего сверхсекретную военно-морскую базу Кронштадт на острове. Ничего не оставалось, как идти по тропинке и зайти в дом, как будто я имею к нему какое-то отношение.

Меня приветствовали, правда, не рой пинкертонов или, точнее, их коллег из ГПУ, к чему я уже был почти готов, а малыш, увлеченно игравший на полу с игрушечной собачкой. Недаром у меня двадцать один племянник и племянница, так что и без чьей-либо помощи мы с малышом поняли, как надо играть, ползая друг за другом по полу. Малыш толкнул игрушку в мою сторону и зарычал. Я покачал головой, прорычал в ответ и отодвинулся дальше в угол. Не знаю, сколько продолжалась эта игра, но в конце концов я оказался перед кухонной дверью. Я смутно различал стук молотка, идущий оттуда, но моей целью было, чтобы малыш продолжал играть, пока я не обдумаю свой следующий шаг. Когда я заглянул в дверь кухни, то поймал взгляд мужчины, заканчивавшего прибивать новые половые доски. (Я подумал, что он работает как раз там, где может находится дверь в подвал.) Но о подвале беспокоиться сейчас не приходилось. Мое положение и так было весьма затруднительным. Мужчина поднялся с колен, и я поднялся на ноги тоже. Он был человеком огромного роста — во всяком случае таким он мне показался. При этом большеголовый и краснолицый, да еще и c густой бородой. Он приблизился ко мне, поигрывая своим молотком, и что-то коротко сказал по-русски. Я ответил ему: «Хэллоу». (Это единственное, что я мог сказать в данных обстоятельствах.) Он повторил свои слова и, очевидно, надеялся на ответ. Я снова сказал: «Хэллоу». Он подошел ко мне поближе, при этом молоток беспокойно крутился в его руке. Мужчина опять что-то сказал, и на этот раз раздраженно, как мне подумалось. Я сказал: «Хау ду ю ду», полагая изменить предмет беседы, но сразу заметил, что этот прием не сработал. Уголком глаза я следил за молотком.

Похоже, он собирался еще одним шагом преодолеть разделявшее нас расстояние, когда внезапно из соседней комнаты влетел малыш, проковылял между нами и ткнул игрушечной собачкой мне в живот, громко затявкав. Со всей возможной прытью я ретировался в переднюю комнату, не забыв прорычать на собачку в ответ. Мужчина проследовал за мной, но его недобрый взгляд, кажется, чуть смягчился. Я дошел до двери, открыл ее и вышел из ворот сада быстрее, чем вы успеете произнести «Джо Сталин».

Когда я наконец вернулся в свой отель, то написал записку для адмиральской дочери, сообщив, что ее дом нуждается в покраске. А что касается семейного серебра, то с ним все в порядке.

Тем же вечером я уехал в Москву.