Междуморье

Остжихом – Эстергом

В Штурове стоял памятник битвы под Парканами. Потому что традиционно Штурово называлось Парканы. Ну, то есть, традиционно местечко называлось Кокот, что означает "петух", но вот сейчас, и тут ничего не поделать, слово "кокот" ассоциируется с мужским членом. С 1948 года, в честь Людовита Штура, одного из кодификаторов словацкого языка, его стали называть Штуров. Но в историю местечко попало под именем Парканы, так что на цоколе памятника стоял Ян III Собеский, парканский победитель. У его ног валялись турецкие бунчуки. Вообще-то, под Парканами произошли две битвы. В первой Собеского, который пренебрег побитыми под Веной турками, те застали врасплох и, удирая, он сам чуть не погиб. И в течение какого-то времени все так и считали, дело в том, что на поле битвы было найдено тело поморского воеводы Владислава Денхоффа, человека полного, весьма похожего на короля. Только лишь на следующий день взбешенный Собеский отомстил: он атаковал турецкий форт в Парканах, а мост, соединяющий его с лежащим на другом берегу Эстергомом, обстрелял из пушек. От погрома спаслась всего лишь неполная тысяча турок, убегавших от союзников.

От Дуная тянуло. Я прошел к реке. А за Дунаем была уже Венгрия. Эстергом. А раньше – земли под турецким владычеством. По этому берегу с армией шел Собеский, на другой стороне стояли султанские войска.

Очень хорошо был виден подсвеченный купол эстергомского собора, поставленного в том месте, в котором, якобы, крестился Вайк, праотец венгерской державы, гораздо шире известный как святой Стефан. Его же было видно и со штуровского рынка. В этом было нечто извращенное. Я просто дивился, ну почему словаки на этом рынке ничего не построили, чтобы это "что-то" заслонило собор. Ведь во имя национальных фанаберий делались и более глупые вещи. Потому что в Штуров говорили по-венгерски, но Венгрия, настоящая Magyarország, начиналась только за рекой, за Дунаем. А здесь даже Паркан не было, только город, названный по имени кодификатора языка, чуждого для большинства его обитателей.

И все-таки это извращение, думал я, стоя на рынке в Штурове и глядя на купол собора в Остжихоме-Эстергоме. Это же точно так, как если бы гнезнеский собор был виден, скажем, из Виленщины.

Зато в Штурове было очень даже по-словацки. Если Эстергом, на другой стороне, имеет в себе некую последовательность, он исполнен в одном тоне: сепии, бронзы, апельсина – то здесь начинается типичнейшая словацкая любовь к ярким цветам и пастели. Эстергом заброшен, но видно, что заброшен он Венгрией, а не Словакией. Это попросту видать, и все. В забегаловке с названием "Бродвей" сидела девушка со своим парнем, англичанином. Англичанин уж слишком умничал, и девушка явно жалела, что притащила его в свой родной город. Девушка позевывала, а он пояснял ей, венгерке, в чем заключается разница между словаками и венграми. У компании за соседним столиком развлечение было на все сто. Впрочем, девушка, наверное, этих людей знала, потому что иногда подмигивала им, а когда англичанин отправился в сортир, все вместе начали над ним смеяться. Ребята громко кричали по-венгерски, а девица хихикала. Потом англичанин вернулся, и повисла искусственная тишина, ожидающая какую-либо глупость. Было видно, что если парень чего-то выпалит, то все взорвутся. И они взорвались после того, как иностранец заявил девушке, что it's visible, who is Hungarian and who is Slovakian (это же видно, кто венгр, а кто – словак – англ.).

- Are they laughing at us? (Они над нами смеются? – англ.) – неуверенно спросил англичанин.

- At you (Над тобой – англ.), - хихикая, ответила девушка.

Англичанин понятия не имел, в чем дело, но тоже, на всякий случай, начал смеяться.

Но и вправду могло быть видно, кто есть кто. Официанты ко всем обращались по-венгерски, понятное дело, за исключением англичанина. Но вот ко мне обратились по-словацки. Не желаю ли я поначалу чего-нибудь выпить.

- Igen, vizet kérek (Да, я хочу воды – венг.), - ответил я. Официант улыбнулся так, словно бы похлопал меня по спине. Ответил он по-венгерски, но потом по-словацки прибавил: сейчас принесу.

По другой стороне моста, уже в Венгрии, чтобы дойти до собора, нужно было забираться по склону. То есть, вообще-то и не нужно было, вот только не хотелось обходить половину города, чтобы добраться до широкого въезда. Так что я карабкался вверх со стороны Дуная и время от времени оборачивался, чтобы восхититься видом. А на другой стороне реки разлезалась словацкая пастелёза. Цветные жилые дома выглядели так, словно бы радостно подскакивали. Я перешел ограду и очутился перед собором. В том самом месте, где началась христианская история Венгрии.

Ну что же, собор был не слишком-то и степным. Выглядел он словно гипер-турбо-Рим. Лестница, колонны. В принципе, это было понятно, ибо как раз в этом месте венгры и зачали свою символическую европейскость. К тому же еще и римскую. Хотя, на самом деле нормального выхода у них и не было. Если они строили нечто, что ассоциировалось с юртами, степной архитектуре – а в Венгрии подобных построек хватает – для чужого глаза это было бы весьма забавно. А когда строили что-то такое, что походило на древний Рим – приезжали такие вот недовольные типы, как я, и тоже крутили носом.

- У венгров нет хорошей идеи для собственной памяти, - говорил мне Эрик Уивер, ученый, занимающийся венгерским национализмом. – Повсюду они ищут какой-нибудь компенсации. То у них Иисус был венгром, то они происходят от шумеров, ведь и такие истории появляются. Что только лишь, благодаря ним, Европа носит нижнее белье. Ну тому подобное. А ведь могли бы на все обвинения словацких, немецких или румынских националистов, что венгры, мол, варвары, широко улыбнуться и сказать: да, мы такие!

Другое дело, что венгерская европейскость защищается сама по себе. Венгрия и вправду выглядит как чуточку более отсталая Австрия. Причем, в зависимости от места: иначе выглядят задунайские, пустские местности, иначе – западная Венгрия, правда, обманываться не следует, здесь сложнее обнаружить размахавшийся Восток, чем в Польше, где его полным-полно. Венгрия не хаотична. Скорее всего, она экономная в форме и успокоенная. Она погружена в себе, в своем прошлом и традиции, и не очень-то разыскивает новую форму. В каком-то смысле – это идеальная Центральная Европа, поскольку не загрязнена ни славянскостью, ни германскостью, ни воображаемой латинскостью, только лишь воображаемой степностью, а уж это как-то трудно воспринимать на полном серьезе. Понятное дело, это если ты не венгр. На праздники они выходят на улицы в традиционных одеждах, которые не так уж сильно отличаются от национальных костюмов всех окружающих народов, по крайней мере, не настолько, как бы на это указывало это знаменитое варварское происхождение. Да, бывает, что венгры приглашают в пусту коллег из Туркменистана, Казахстана, Татарстана и вообще из Средней Азии, где все вместе играются в кочевников. Это называется курултай. У венгерских степных варваров очень приличные юрты, выглядящие так, словно они только что прибыли из высококачественного мебельного магазина; и в этих своих меховых колпаках, с луками, в сапогах с подвязываемыми носками выглядят ужасно забавно в сочетании с дорогими очками солидных европейских чиновников или с прическами, с которыми сразу же после курултая нужно будет идти на работу в корпорацию. Со своими русыми волосами и европейскими лицами, они выглядят как бы переодетыми в мадьяр, что вторглись сюда более тысячи лет назад и поработили местных славян и германцев, и немножечко – жертвами расширенного стокгольмского синдрома.

Линия Арпада

Нечего сказать, очень подходящее название – Линия Арпада. Вероятно, именно здесь как раз и шел праотец Арпад со своими мадьярами занимать отчизну. Совершать honfoglalás. Завоевание Родины. Как раз здесь мадьяры вошли в Паннонию, перешли через Карпаты, пока, в конце концов, не добрались до расположенного дальше всего к западу куска Великой Степи – до пусты. Alföld'а. Степи, но уютной, словно вся Центральная Европа, поскольку окруженной с двух сторон Карпатами, которые, словно великая стена, отделяющая Вестерос от дикого севера в мире Игры престолов, защищали пусту от ее громадной сестры – гигантской евроазиатской степи, по которой мчались галопом подобные мадьярам грозные кочевые всадники. Мадьяры перебрались в миниатюрную, огороженную версию давней отчизны, словно – не примеряясь – новые обитатели в огороженное поселение. Это как раз и был honfoglalás. Они поработили паннонских славян, в том числе и остатки давнего славянского Блатненского княжества, Озеро Блотне назвали Балатоном и обернулись вокруг него. Где-то лет сто еще в них играла степная кровь; коротко стриженные, на быстрых лошадях они шастали по всей Европе, по всей этой ее цивилизации, точно так же, как раньше шастали по степи: сжигали монастыри и города, убивали, брали в неволю, просто разрушали и грабили.

К Европе они относились с высокомерным безразличием: все металлические украшения, захваченные у этой европейской цивилизации, по которой они ездили туда-сюда словно по чуточку лучшему, чем болотистый загон или степной nowhereland, где то тут, то там стоят, самое большее, скопления юрт, они свозили к себе и переплавляли в украшения собственного типа.

Карта мадьярских нашествий производит впечатление. Они ездили повсюду, где можно было чего-нибудь пограбить, сжечь и потоптать. Ходили они походами на саксов, на аквитанцев, на франков, италийские земли, на Византию, на сербов и хорватов, и даже на мусульманский эмират Кордовы на Иберийском полуострове.

Не ходили они походами лишь на север, на территории нынешней Польши, наверняка потому, что там ничего не было. На исторической карте видно лишь то, что они проникли на территории нижней Вислы и тут же вернулись, явно обескураженные. Кто знает, может и наказали батогами проводника этого вот неудачного похода, того самого, кто их уговорил выступить, обещая огромные богатства и захват градов, а тут были лишь горы, долины, овраги, а потом пустые, зеленые пространства, где редко-редко можно было обнаружить деревянные хаты, к тому же опустевшие, поскольку их обитатели со своим несчастным имуществом бежали в леса, как только узнавали, что в их сторону идут всадники, разговаривающие на странном, булькающем языке. А может, сделали с ним чего и похуже.

Во всяком случае, похоже было на то, в течение сотни лет издевающиеся над Европой, видели всю эту Европу в одном месте со всем ее искусством, ее архитектурой, с ее великой интеллектуальной традицией, с ее древними городами, со священными книгами, написанными достойной латынью, со всей ее великой историей. Избиваемая Европа плакала словно покрытый синяками и запуганный ребенок и молилась Богу, чтобы тот освободил ее от чудовищных мадьяр. A saggitis Hungarorum libera nos, Domine. От стрел мадьярских освободи нас, Господи!

Одним словом, были эти мадьяры словно типичные, не желающие интегрироваться иммигранты.

Но, в конце концов, следовало и остепениться. Поначалу, в 955 году, восточно-франкские немцы вместе с чехами разнесли венгров в пух и прах над рекой Лех, пленили вождей их армии, а затем всех их повесили. Одним из них должен был быть Булчу, прозванный "кровавым", потому что, в соответствии с легендой, кровь немцев пил словно вино, их же самих любил поджаривать на решетке. Другой, Лехель – как гласит уже другая легенда – перед смертью, якобы, попросил свой рог, звуками которого привык взывать свои войска на бой. Когда же он этот рог получил, вонзил его в голову франкского императора, присутствующего на месте будущей казни, говоря ему так: пойдешь передо мной, а в будущей жизни будешь мне служить, имелся, якобы, такой обычай у венгров, что те, которых они сами убью перед своей смертью, в мире ином станут слугами своих убийц. В конце концов, и Лехель, и Булчу повисли на виселице на берегу реки Инн. Или же, как гласят иные сведения, их обоих посадили на кол.

А потом мадьяры приняли крещение и начали интегрироваться. Они вводили у себя европейский порядок, законы, культуру и обычаи. Они закрылись в своей Карпатской Котловине и захлопнули ворота. И надели центральноевропейские тапочки. С той поры они сами сделались нескорыми на подъем европейцами, и сами стали защищаться от нападений с востока. И так оно уже и осталось. Уже не на их стрелы жаловалась Европа, а они сами стали жаловаться. "Монгольская стрела пролетела над нашими головами", - плачутся венгры в национальном гимне Боже, спаси венгров, написанном в первой половине XIX века. Плачутся, потому что на них, спокойных европейцев, нападают то монголы, то турки, в то время как сами они желали бы лишь "растить зерна золотые на полях Кун" и просить, чтобы Господь позволил "серебряному дождю орошать виноградные гроздья Токая". Лишь иногда венгры вспоминают о собственном распущенном прошлом, и, похоже, сами они считают его периодом молодежного хулиганистого бунта. В мюзикле о святом короле Стефане, который окрестил венгров, предводитель языческой оппозиции, Коппань, одет словно атаман банды мотоциклистов. А не так давно, когда этот мюзикл ставили на будапештских сценах, Коппань на висящих повсюду в городе плакатах выглядел, словно постаревший рокер, и носил футболку с надписью Lynyrd Skynyrd.

Мохи

Я ехал с северо-востока. Именно так, думал я, должны были двигаться мадьяры. Горы заканчивались, и вновь начиналась степь. Они, наверняка, понятия не имели, насколько маленькая. Филигранная. А вот уже за ней расстилается Средиземье: рафинированные, как на те времена, города, замки, дворцы, виллы, цивилизации. Только пока что об этом ничто не говорило. Говоря по чести, в этом месте ничто из вышеперечисленного не обещается и сейчас. Надвигалась ночь, и в степи, то тут, то там, были видны прямые линии огней. А вот тогда все должно было быть темно. Я пытался представить себе их, как они идут. По высохшей степной траве летом; по колено в воде весной, осенью и зимой. Ибо степь, когда напитается водой, превращается в губку. И чтобы ее пройти, необходимо брести. Иногда, точно так же, как через рисовые поля.

Я ехал из Тисавашвари, где хотел побеседовать с бургомистром Эриком Фюлёпом. Фюлёп был связан с Йоббиком, и после выборов появилась информация о том, что он принял на работу для патрулирования города в рамках городских охранных сил членов крайне правой организации Becsület Légiója Egyesület (Ассоциация Легион чести – венг.). Эту организацию возглавляет коллега Фюлёпа, Михай Золтан Орос – крайне правый бургомистр расположенного неподалеку Эрпатака.

Но бургомистра не было. Или же он не хотел разговаривать и приказал говорить, что его нет. Я немного пошатался по городу. Тот особенно крупным не был. Патрулей я тоже не видел. Пахло провинциальной ранней весной и сырым бетоном. Кусты и деревья постепенно начинали зеленеть. На лавках под магазинами сидели клошары в цветастой одежде. Они пили какое-то пиво. Мусора еще носили зимнюю форму, но было заметно, что им в ней жарко. Они расстегнулись, а меховые шапки сдвинули на затылок. Ни о каких боевиках им не было известно. То есть, говорили они, чего-то там слышали, но, как сами утверждали, своими глазами не видели. Ну а помимо того, ничего они не видят, ничего не скажут, потому что на это имеется пресс-атташе. Классика.

Со скуки я оглядел памятник гонведу времен Первой Мировой, который намеревался бить невидимого врага прикладом винтовки, которую держал за ствол, словно дубиной. Тут я вспомнил, что Ференц Мольнар в сообщениях с галицийского фронта Первой войны описывал солдат, которые часто выбирались из окопов на врага и били его саперными лопатками как топорами и прикладами – именно как дубинами. Я обходил памятник по кругу, осторожно переступая через собачьи какашки, и размышлял над тем, откуда же взялось столь частое, как следовало из мемуаров Мольнара, отсутствие соответствия вооружения военным реалиям.

Я нашел цыганский квартал, жители которого, в рамках общественных работ шастали по улицам в желтых жилетах и с метлами. Этот квартал не выглядел так уж паршиво, как способны иногда выглядеть цыганские кварталы. Например, кварталы в Озде или Луник IX в Кошицах. Или же, когда идти в сторону озера из центра Бабадаг.

Я остановился возле небольшой группки детворы, они рассказывали, перескакивая с немецкого на английский, что ужас, что националисты творят на улицах все, что хотят, что ежеминутно в эфир идут слухи о том, будто бы у ромов станут отбирать детей и передавать службам социальной опеки. Я возвратился в центр. Еще немного покрутился по городку, печальному, но уже размерзающемуся, сел в машину и поехал дальше, на Мишкольц.

Ну да, размерзалось. Пуста размякала. Домики стояли ровнехонько, цивилизованно, не словно какие-то там распыленные по степи кочевники, но как послушная приказу армия в строю. Венгрия, даже та, наиболее бедная: задунайская, северо-восточная, походила, скорее, на Австрию, чем - допустим – на Польшу. Можно было бы забыть о венгерском степном происхождении; в принципе, человек, едущий через успокаивающую, упорядоченную и потому – не станем себя обманывать - скучноватую Венгрию, естественным порядком стремится к этому; по крайней мере, там, где появляется венгерская цивилизация. Но даже и там, где пусто, где отдает степью, всегда что-то маячит на горизонте: какая-то дымовая туба, фабрика, водонапорная башня, здание. Здесь никогда не бывает полной степи. Нигде, практически нигде нельзя полностью отпустить воображение и поддаться впечатлению, что вскоре начнут попадаться какие-нибудь казахские или там монгольские пограничные патрули. Ну и имеются традиционные дома из пусты со стоящими перед ними колодезными журавлями. Многие дома стоят пустые. Дома совершенно сами, они стоят посреди ничего, никак не огороженные. Когда-то мы остановились перед одним из таких домов. По глинистой дорожке дошли до дверей. Те были открыты. Здесь давно уже никто не жил. Старые обои на стенах, рассыпающиеся стол и стулья. Подсознательно я выискивал какие-нибудь засушенные скелеты. Но ничего. Это уже была чистейшей воды оседлость, без оттенка готического, трансильванского ужаса. Никаких тебе тайн. Венгрии и вправду удается быть достаточно скучной. Ее обкорнали со всех сторон, отобрали горы, оставляя лишь обрывистый берег Дуная и немножечко холмов, то тут, то там. Большая часть страны – это плоскость и монотонность сел и местечек. Даже здесь, из развалин дома в пусте зияла тривиальность. Слышен был лишь запах сожженной травы. На горизонте мы увидали оранжевую полоску огня. Поехали туда. То был не пожар, а банальное выжигание травы. За выжиганием, впрочем, никто не следил. И наверняка ведь знали, что делают, так как траву палили уже сотни лет. Или же им казалось, что знают, потому что огонь уже приближался к застройкам какой-то фабрики. Через какое-то время мы услышали пожарную сирену. Только после того на шоссе стали выходить какие-то люди. Они глядели в сторону приближающихся красных грузовиков и перешептывались между собой.

Именно тогда, когда мне не удалось встретиться с бургомистром Фюлёпом, и я возвращался в Будапешт, то проезжал через местность Мухи, а точнее – через некий призрак той местности, потому что я вроде как был посреди деревни, а вокруг было плоско и пусто, как вдруг я вдавил тормоз в пол. Потому что с правой стороны увидел нечто, выглядящее, будто громадная кротовая нора, поросшая десятками крестов, торчащих под самыми невероятными углами. Ну прямо как еж с иголками-крестами. Я съехал на обочину. То был памятник битве под Мухи. Сама битва состоялась в 1241 году. Очень давно, но драматизм памятника указывал на что-то нечто более новое. Венгрия защищалась перед монголами. "Монгольская стрела пролетела над нашими головами".

На сей раз это венгры были порядочными европейцами, а монголы – новыми кровожадными кочевниками. Их выплюнул из себя, как и раньше венгров, Хартленд, центр мирового острова, Евразии. Глаз циклона, в котором – как всегда – царили покой и неподвижность, но который приводил в движение весь континент, время от времени выбрасывая из себя новые народы, которые, словно кипящая лава, заливала Евразию от Китая до Европы, Ближний Восток и Декан.

После монгольского нашествия Венгрия легла в руинах, около двадцати процентов населения было убито. Монголы, как перед тем венгры, рассыпались по пусте, словно по собственной степи. Это было через триста пятьдесят лет после завоеваний венгров, так что, скорее всего, трудно полагать, чтобы после всего осталась какая-то народная память. Это сколько поколений? Пятнадцать? Похоже, никто не помнил, что прадеды этих вот венгерских господ, что сейчас собираются на войну с дикими азиатами – в тяжелых доспехах, опускающихся на колени перед похожей на крест рукоятью вонзенного в землю меча, сами прибыли сюда словно те же монголы, убивая, сжигая и все разрушая на своем пути. А вот интересно, говорили ли где-нибудь тогда в пусте по-славянски: наверняка ведь да, ибо мадьяризация ведь не случилась по мановению волшебной палочки.

Во всяком случае, монголы напирали приблизительно так, как раньше армии Арпада: через северо-восточные Карпаты. Конкретно же: через Тухольский перевал[117]. Там, где спустя много сотен лет построили фортификационную Линию Арпада и защищались вместе с нацистами. А чуточку раньше – где вместе с поляками праздновали образование общей государственной границы, когда Гитлер разгромил Чехословакию, трупом которой питались и поляки, и венгры. Поляки, заняв Заользе, часть Спиша и Оравы. Венгры – ликвидировав однодневную независимость Карпатской Руси. Сегодня там стоит поставленный венграми памятник, похожий на алтарь. Алтарь с видом на завоеванную родину.

Монголы, быть может, даже оснащенные пушками, из которых они стреляли ограбленным у китайцев порохом, обстреливающие лагерь венгров горящими стрелами, раздавили защитников. Для тех, кто пожелал отступить, они открыли коридор, чтобы впоследствии вырезать убегающих. Венгерских рыцарей было перебито столько, что потом монголы могли делать в покоренной стране все, что им пожелается. То есть, они творили точно то же, что в свое время венгры в Западной Европе. Была уничтожена половина городов, сожжен Пешт. Венгров убивали тысячами. Пуста, где сложно было укрыться перед новыми повелителями, обезлюдела. Королевский двор сбежал из сжигаемой и разграбляемой страны в Австрию, к Фридриху Доблестному, который воспользовался случаем и вынудил у короля Белы территориальные уступки: он приказал передать в его управление комитаты Шопрон, Мошон и Ваш. Защищалось всего лишь несколько укрепленных замков. Приблизительно через год монголы отступили. Защитники вышли из замков, сбежавшие дворяне возвратились. Были отбиты переданные Фридриху комитаты. Страну отстраивали. Были построены новые замки, уже из камня. Была реформирована армия. Благодаря всему этому, очередное вторжение 1285 года было отбито. Давние кочевники сдали экзамен на европейцев. Они сделали то же самое, что практически все другие европейские народы перед ними. И ведь пришли они приблизительно из того же самого места. Вот только появились они позднее всех, и до той поры все считают их свеженькими.

Так что я стоял на том несчастном холме, ощетинившемся крестами, который хранит память о резне под Мохи. Отсюда растягивался вид на шмат пусты, можно было представлять, как на всем этом пространстве убивают друг друга люди, давят лошадями, вырывают кишки, как эти кишки и кровь впитываются в мокрую степь. А потом с холма спустился. На выходе какие-то венгерские патриоты налепили наклейки в честь венгров, перебитых монголами. На наклейках был изображен мадьярский воин с монголоидными чертами лица, в татарском меховом колпаке. Снизу было написано: "nomad harcosok Tiszavasvári". On tour. Кочевые воины Тисавашвари, которые должны были город патрулировать, но которых я так и не мог там обнаружить.

Вообще-то, венгры к вопросу собственного происхождения относятся как-то так, что внешних наблюдателей это может удивлять. Как-то раз я слушал в Будапеште Виктора Орбана, когда он провозглашал пламенную речь, направленную против беженцев. В ней он вещал о новом переселении народов, о том, что мир Запада, Европа, будет залита волной внеевропейского варварства. Орбан стоял тогда на ступенях Национального музея, в котором одна из постоянных экспозиции как раз касается Завоевания Родины. Но его это не волновало. Он ни разу даже не заикнулся про honfoglalás. Во время встречи крутили песни, английский перевод текстов которых высвечивался на огромном экране. В них шла речь о "старой доброй Европе", о том, что ее следует сохранить такой, какая она есть. Теплый дом – он на том континенте, где видишь очертания итальянского сапога, как-то так.

Мой венгерский знакомый, журналист Золтан, говорил мне, что для венгров все это, все их варварское прошлое, на фоне Европы ничем исключительным не представляется. Ведь каждый, говорил Золтан, откуда-то пришел. Сначала греки, потом латиняне, затем кельты с германцами, да и славяне тоже.

- Вы – точно такие же пришельцы, как и мы. Если вы считаете нас приблудами, так вы сами тоже приблуды. Разница между нами такова, что мы помним свое прибытие в Европу, а вы – нет.

- Индоевропейскость? – пожимал плечами Золтан. – Эстонцы, финны, ба, баски – они ведь тоже не индоевропейцы. Помимо того, у нас имеется куча индоевропейских слов, только под формой венгерского языка это не чувствуется. Например, "полиция". На первый взгляд, для всякого, кто не является венгром, это какая-то ужасная трагедия и абсолютная, варварская экзотика – Rendörség. А ведь это слово "rendör" имеет тот же корень что славянский "ряд", "порядок". Власть, короче. Или utca – улица. Fold – поле, как немецкое Feld или английское field. У венгров все меньше уже остается от неиндоевропейских смыслов, от варварства только крошки.

Впрочем, - делал он заключение, - все индоевропейцы пришли из своего urheimat, который размещался там же, где и угрский – в Евразии. И не так далеко один от другого. Так что мы из одних и тех же сторон, come on. Что же касается наездов? А славяне, что, прошу покорно, наездов не устраивали? А в VI веке кто под Константинополь подходил, кто распространился, словно сорняки, от Гамбурга до Пелопоннеса?

Мохач

Ратуша была какой-то такой… с мавританским оттенком, что могло казаться странным в этом месте величайшего в истории поражения венгров в войне с турками. Одной из величайших национальных травм, после получения которой самый центр Венгрии попал под турецкое владычество. А может она мне только казалось мавританской. Купола на базилике напоминали те, что были на Айя Софии. Или на мечети. Или только у меня возникали подобные ассоциации. Но вот сам центр Мохача выглядел ужасно: нечто вроде местечковой Словакии или Польши в самом гадком издании. Дешевая реставрация, дешевая тротуарная плитка. Полицейские обедали в китайской кафешке на главной улице и не выглядели чрезмерно удовлетворенными. В центре стоял король Людовик Ягеллонец, тот самый, что пал в битве. А точнее – в ходе бегства. Так что не до конца известно, кто его убил: то ли турки, то ли свои. Король был выполнен из жести. Он был высокий, словно Дон Кихот, глаза же были закрыты, словно на посмертной маске.

То самое место, на котором состоялась битва, и где сейчас находится центр памяти, лежит довольно-таки прилично за городом. В кассе сидел перекисный блондин в ярко-красной блузе "Адидас". Я купил билет. Прочитал огромную надпись, из которой следовало, что именно разгром под Мохачем является причиной всех венгерских проблем, задержки в отношении Запада и вообще. То были длинная литания жалоб плачей.

Само место памяти выглядело довольно ужасно. Из земли торчали трагически выглядящие конские головы. Выглядели они так, словно ржали, обращаясь к небу. Повсюду торчали столбы, напоминающие традиционные мадьярские степные надгробья. Некоторые из них были вырезаны в форме человека. Например, лупающего глазами султана Сулеймана, держащего в руке сетку с человеческими головами.

Я вернулся в здание. Спустился на лифте в подвал. Внизу размещался музей. Мечи и куски доспехов с поля битвы. Пожилой тип, похожий на городского сумасшедшего, копался в потрохах старинного компьютера. Я был единственным посетителем, так что старик обрадовался, когда увидел меня. Он быстренько чего-то там подкрутил, посадил меня перед монитором и приказал глядеть. То была визуализация сражения. Компьютерная графика выглядела порожденной в глубинах девяностых годов. На фоне жужжала музычка словно из исторической игры двадцатилетней давности. Я поглядел, сказал спасибо и вышел. Блондин в красной блузе сидел со стеклянистыми глазами, словно бы его выключили и забыли включить заново. Я уселся в машину и уехал. В радиоприемнике нашел какую-то сербскую станцию. Музыка была под турецкую: затянутые гласные и арабески концовок. Вокалист пел о добре, зле и любви. Я ехал по совершенно пустой дороге и размышлял о том, как засиженный мухами восток делается западом. Меня обогнал грузовик с надписью "Hunland" на кузове.

Турки

Турецкие следы повсюду. Турецкие хамамы[118] начинаются уже в Венгрии. Мясо по-турецки – все те поджаренные на гриле кусочки мяса, которые подаются с хлебом типа "пита" – уже от сербской границы. Кофе по-турецки, который в давней Югославии называли "кофе по-домашнему" – тоже. Правда, в последнее время даже на Балканах его вытесняет "эспрессо".

Оставшиеся после турок мечети и памятки весьма часто снабжены табличками, что отремонтированы и восстановлены на турецкие средства. Это были таблички, очень похожие на те, которые на финансируемых им объектах помещает Европейский Союз, только вместо голубого флага ЕС тут развевается кроваво-красный, турецкий. Было заметно, что Турция возвращается на Балканы. Это видели даже боснийские журналисты, с которыми мы беседовали, и которые были по поводу возврата обеспокоены – а ведь босняки считаются пятой колонной Турции на Балканах. Вл время визита в Косова турецкий президент Реджеп Тайип Эрдоган заявлял, что "Турция – это Косово, а Косово – это Турция", что вызвало восторг у слушающих и бешенство сербов. Потом объясняли, что эти слова вырвали из контекста.

Музыка. Еда. Архитектура. Политика. В принципе, сложно сказать, что является турецким, а что местным. Балканским или ближневосточным. И где в культурном плане заканчиваются Балканы, а начинается Ближний Восток. И имеет ли подобное разграничение какой-либо смысл. На Балканах ближневосточность соединяется со средиземноморскостью и восточноевропейскостью. Эта последняя, в свою очередь – в прибалтийских странах – вплавляется в скандинавскость. А центральноевропейскость – в Чехии или Словении – в западноевропейскость. Так оно и есть со всей этой Центрально-Восточной Европой. Это вечный коридор. Вечная трансформация.

Болгарское Малко Тырново располагалось неподалеку от турецкой границы. Турецкие дальнобойщики в кожаных сандалиях въезжали в Болгарию, выходили их своих грузовиков делали снимки ям на дороге. Они для меня немного ассоциировались с поляками в Украине. На границе, уже по турецкой стороне, стоял приличных размеров дом, внутри которого я насчитал десятка полтора изображений Кемаля Ататюрка. Очень печальный чиновник с лицом довоенного актера вклеил нам визы в паспорта и шепотом пожелал нам счастливого пути. Эта европейская часть Турции выглядела как любая другая балканская страна. Небольшие домики с крышами, покрытыми красной черепицей. Точно такие же имеются в Болгарии, Македонии, Албании, Сербии. Турецкие Балканы. Тракия. Последний фрагмент Турции в Европе. Историческая слепая кишка. Все выглядело как и все остальное в округе, только вместо колоколен здесь были минареты.

Стамбул начинался очень долго. Поначалу, словно отдельные пчелы, кружащие вокруг громадного улья, начали появляться жужжащие автомобили. Затем машины постепенно слились в громадные автомобильные реки. Не успели мы сориентироваться, как уже застряли в самом центре трубящей на всю катушку и блестящей в жарком солнце автомобильной толпы. Вся эта сбитая топлпа продвигалась в сторону центра спазматическими рывками, словно пульсирующее щупальце гигантского головоногого моллюска.

Это был странный город. Когда я был в нем впервые, то ночевал в хостеле на Султанахмет. В туристском квартале, в центре. Владелец хостела был одержим братанием Востока и Запада, и как только я у него появился, провозгласил речь на эту тему. В холле висели плакаты со словами Кемаля Ататюрка. После Первой Мировой он провозгласил, что все павшие на этой войне и лежат в турецкой земле – лежат дружественной стране. "Нет никакой разницы между Мехметами и Джонами", - сказал Ататюрк, и именно так было написано на плакате. Ну да, то был мой первый раз в Турции, поэтому я совершал самые дурацкие ошибки. Например, я слегка упился пивом "Эфес" и вышел на улицу. На меня глядели с презрением, а у меня заняло какое-то время, чтобы понять, а чего им, черт подери, нужно. Но то был Султанахмет. В Галате, старинном квартале европейцев и том месте, где до сх пор размещается куча а-ля европейских пивнушек, никто бы на меня внимания не обратил. Галата – это вообще странное место. Под галатской башней сидела куча турецких говнюков вместе с европейскими рюкзачниками, все дудлили пиво. Среди них в какой-то момент парадом промаршировали какие-то бородатые типы, требующих, чтобы Израиль прекратил преследовать арабов. При этом они размахивали флагами Палестины.

А чуть подальше была площадь Таксим. Когда я приезжал туда в последний раз, протесты уже закончились. Под деревьями в парке сидело еще несколько десятков недобитых протестующих. Они выглядели так, словно не слишком-то желали возвращаться к себе. Ребята были накуренными в дымину и хихикали. Две женщины в паранджах катили между ними детские коляски. Полицейские в полном доспехе стояли чуточку подальше. Они скучали и жарились на этом чудовищном солнце. Тут я вспомнил греческих полицейских, которых как-то видел в Афинах. Они охраняли какой-то из бесконечных маршей протеста и тоже скучали: потому тихонечко заходили один другому за спину и орали "Гуу!". И если кто-то из них пугался, они ужасно веселились. Но эти, с Таксим, были слишком выжаренными жарой, так что могли лишь литрами заливать в себя воду из бутылок.

Но турецкие мусора казались мне какими-то людскими; хотя, кто его знает, возможно мне так только казалось. Но я не мог не полюбить, к примеру, тех двоих полицейских, которых видел на набережной над Мармарой. Они подошли к мужичку, который зарабатывал таким образом, что бросал на волны надутые шарики, а затем предлагал прохожим заряженную пневматическую винтовку, из которой те могли за небольшую оплату эти вот шарики подстрелить. Забава была просто шикарной, и вокруг "предпринимателя" собралась небольшая толпа. Так вот, когда пришли мусора, я был уверен, что всех сейчас перепишут как представляющих угрозу для общественной безопасности, бизнесмена с воздушкой арестуют, а сама винтовка будет конфискована. Вместо этого полицейские вежливо рассчитались, после чего, один за после другого, начали так лупить из воздушки по шарикам, что по Мармаре только резиновые клочки летели.

Еще чуть дальше были швейные мастерские. Именно здесь появлялись все те поддельные тренировочные костюмы, блузки, блузочки и джинсы, заваливающие рынки восточной и юго-восточной Европы. Обувь фальшивых мировых марок, поддельные "найк", "адидас", "рибок" – все это можно было купить здесь, прямо у источника, и все здесь на этом крутились. На одной из улочек начались вывески на русском языке. Русские и украинские девушки курили перед складами, куда за оптовым товаром приезжали их земляки, затем везли в Одессу, Ростов, Таганрог – и дальше, на континент. В степь широкую, которую даже соколиным взором не измерить. А после все это носили ребята и девчата модернистских пост-советских жилых кварталов, либо рассыпающихся, либо возвращенных к жизни, в центрах городов, в пивных, магазинах и маршрутках. В швейных заведениях, в свою очередь, работало много болгарок. Болгария – Турция; похоже, это было единственное место на границе ЕС, где трудовая миграция шла в другую сторону. Когда-то, направляясь в Турцию из Болгарии, я видел садящихся по дороге одиноких женщин среднего возраста: в Пловдиве, в Гаскове, в Свиленграде, в Капитан-Андрееве. Они узнавали одна другую и сплетничали, снизив голоса. Стюардесса на борту турецкого автобуса, потому что в турецких автобусах бывают стюардессы, глядела на них с презрительной усмешкой, те же ее игнорировали. Она дала всем им воду, влажные салфетки и, похоже, яблоки, но все это таким господским жестом, словно давала милостыню. Мы ехали через ночь, а под утро проснулись совершенно в другом мире. Над городом поднимался розовый рассвет, перепаханный верхушками минаретов. Гигантские купола мечетей, среди которых где-то была Айя София, они лежали на земле словно спины гигантских, тяжелых созданий. Сам же город, переполненный домами, окнами, крышами, крутился вокруг этого лежбища словно взбесившийся рой. Пахло выхлопными газами, кофе и табаком.

Голубая Мечеть была копией Айя Софии. Точно так же, как и мечеть Сулеймана и, в какой-то степени, мечеть Нуруосманийе. Ну и другие мечети. Я снимал обувь и входил под громадные куполы. Садился на мягком ковре и бесконечно мог глядеть на молящихся. На их повторяющиеся, успокаивающие движения: подняться, наклониться, опуститься на колени, поклониться. Я пялился на все это, как можно пялиться в воду или в огонь.

По всему городу торговцы торговали портретами Ататюрка, реформатора, который отделил ислам от политики и вестернизировал страну. Его профиль, рисованный противниками Эрдогана, появлялся на стенах. Борода, нос, глаз, кустистая бровь – и Ататюрк как нарисованный. Дело в том, что Эрдоган тоже ссылался на Ататюрка, но все знали, что это троллинг и ничего больше. Ну да, изображениями Ататюрка торговали по всему городу, повсюду висели картинки с его лицом, глядящим на город суровыми глазами довоенного кинодемона, но было известно, что это уже конец. Наследие Ататюрка в Турции всегда берегла армия, а вот армию Эрдоган как раз брал под себя. Если же речь идет про ислам, то президент Турции любит повторять сентенцию о том, что для турок мечети – это их казармы, купола мечетей – их шлемами, а минареты – штыками. И следует признать, что получить минаретом в живот, радости будет мало.

По другой стороне Босфора, в мечети неподалеку от пристани, тоже торговали Ататюрком, но дети спрашивали, действительно ли мы не верим в Магомета и Аллаха. Они попросту не могли этого понять. Наверняка, точно так же, как и я в их возрасте, в католической, отрезанной от мира и тонущей в собственных испарениях Польше восьмидесятых годов мог бы не понимать, что кто-то не верит в то, о чем каждое воскресенье говорят в костеле.

Айя София, храм-легенда, который после завоевания Константинополя турками был превращен в мечеть, теперь стал музеем, но, время от времени, возвращалась идея о том, чтобы обратить его в мечеть еще раз. Я ходил под ее гигантским куполом, построенным ради того, чтобы бросать верующего на колени, и чувствовал себя словно внутри космического корабля из баек Эриха фон Дёникена. Я представлял себе ту самую резню, когда горожане забежали сюда, чтобы укрыться от турок. После прорыва стены Константинополя, после того, как гигант Хасан первым перебрался через развалины и сеял вокруг себя разрушение и смерть, после того, как умер базилевс Константин, истерзанный настолько, что его можно было узнать исключительно по багряной обуви; после того, как турки разбежались по всему городу, который они осаждали столь давно, и о котором мечтали, с тех пор как увидели его очертания над Босфором. Сюда, в святилище, в Айя Софию, в последнюю гавань, вбежали перепуганные жители в поисках спасения перед турецкой саблей. А турки вбежали сюда же вслед за горожанами и перебили их под пустыми взглядами Иисусов, Марий, императоров и святых. Каменный пол был скользким от крови и парящих внутренностей.

Я представлял, как византийская империя сокращается, поначалу теряя завоеванную Велизарием Италию, затем Африку. Впоследствии, в результате окружения турками, она теряет все больше земель в Малой Азии и на Балканах, пока от нее не остается лишь голова без тела. Один лишь город. И ничего более. А еще позднее, когда уже и город был убит и захвачен, империя сократилась до размеров этого вот храма, Верховной Мудрости. И здесь Византия умерла. Здесь замкнулась история Рима, ведь византийцы сами себя называли ромеями – римлянами. Здесь закончился второй Рим – в крови и кишках, выпущенных турецкими саблями. Закончился – а может, и нет, поскольку турецкие султаны сами себя помазали повелителями Рима и продолжателями традиций цезарей.

Венгра, который помог туркам захватить Константинополь, звали Орбаном. Орбан умел отливать пушки, которые, как он сам хвалился, были бы способны завалить даже стены Вавилона. Свои услуги он предлагал тому, кто был способен платить. Сначала василевсу Константинополя, а когда тот, по причине отсутствия средств, должен был отказать, обратился к султану. Громадную пушку Орбана отлили в Адрианополе. Под осаждаемые турками крепостные стены суперпушку тащили десятки волов. Впрочем, пушек для султана Орбан отлил еще много. Именно благодаря ним и удалось сокрушить константинопольские укрепления. Возможно, даже более крепкие, чем вавилонские. Она из этих пушек взорвалась во время выстрела, разрывая на куски свою обслугу. В том числе – и мастера Орбана.

Lengyelek

Тогда, в Будапеште, когда Виктор Орбан толкал речь с лестницы Национального музея, поляки[119] там были тоже. Прибыло ежегодное паломничество в Венгрию, управляемое клубами "Газэты Польскей" Но все же это был визит несколько иного мира: Восточной Европы в Европе Центральной. И это было видно. И это не оценка – вот попросту было видно, что мир к северу от Карпат все же чуточку иной мир, чем мир из старой пост-габсбургской Центральной Европы.

Падал дождь, и Будапешт был еще более депрессивным, чем обычно. Выглядел он как центрально-европейский Готэм[120]. Впрочем, он и был чем-то в этом роде. Он всегда у меня ассоциировался именно так. В конце концов, это был город, построенный в спешке, после сформирования императорско-королевской двухчленной монархии. Чтобы сравниться с Веной, чтобы как можно скорее иметь собственную столицу, достойную этого названия. Габсбургский представительский жилой комплекс. Пафосный в центре, красиво стекающий с каждого берега в Дунай, но уже в глубинах Пешта мрачный, тесный и темный. Серо-бурый и пахнущий чем-то тривиально мещанским. В Будапеште вздымается духота центрально-европейского подвала. . Тут нечего и говорить.

По этим улицам ходили поляки, закутанные в алые плащи с изображением Христа-Короля. На этих бурых, залитых дождем улицах они были самыми экзотическими персонажами. В центрально-европейском, мрачном Готэм они выглядели, словно банда Джокера. Возле музея накапливалась толпа. А точнее, две толпы: одна – сторонники Фидеса, второй – его противники. Противники кричали, что Орбан – это диктатор. Они поднимали вверх транспаранты. К какой-то из девушек подскочил один из поляков, вырвал у нее транспарант, бросил на землю, порвал. В толпе заискрило, заклубилось. Подбежали полицейский, разделили людей. Довольный поляк отошел в сторону своих с победным видом. А поляки в плащах раздавали венграм, что были за Орбана, переведенные на венгерский язык листовки, призывающие к интронизации Христа на венгерский трон святого Стефана. Венгры делали громадные глаза, брали листовки, показывали их друг другу и старались слишком громко не посмеиваться.

Будапешт

Будапешт выглядит так, словно здесь вообще не нужно было ничего менять. Дома как были ободранными и грязными от пыли и выхлопных газов, так и остались. Шильдоза точно такая, как и была. Вот тут какая-то лавочка с обувью, там одежда, вон там вот кебаб, а вот тут МакДональд. Váci utca и округа, в свою очередь, чистенькие-блистенькие, так они такими и были. Будапешта времен коммунизма я не помню, но вот после 1989 года – да. Тогда тоже по Ваци ходили альфонсы и загоняли в бордели. No money, no honey, no pussy. Впрочем, это полирование до зеркального блеска Ваци и других улиц в самом центре уже имеет в себе какую-то грязцу, патину. Точно так же, как и в городах Запада, где ничего никому доказывать не надо, как, допустим, в той же Польше, странах Прибалтики, Словакии или даже в Чехии. А так же в Румынии, Болгарии, в Украине, Белоруссии или в России. Во всех тех странах, каждый говорит про "евроремонт" про реставрацию, про новые цветовые решения, про "выход из коммунистической серости".

Польша, как только сбросила социализм, тут же помчалась возводить новые дома, стекло, хром, мрамор. Но гораздо чаще – идиотская, разноцветная штукатурка. В Будапеште всго этого слишком много не было. У Будапешта не было особой потребности меняться.

По-настоящему Будапешт сделался тем самым большим Будапештом под конец XIX столетия. Тогда, когда Австрия вместе с Венгрией создала двойную монархию, и нужно было построить город, который мог бы конкурировать с Веной. Вот и строили.

Комплекс Германии или Австрии был силен. В Австрии на уличном уровне функционировало презрение к венгру-гунну; ну да, здесь издавна действовал тот скотский механизм, заставляющий ко всякому, отдаленному от центра, относиться снисходительно, следовательно, нужно было доказывать. И строить. Парламент, мосты, дворцы, аллеи. И все это спускается к Дунаю в прекрасном композиционном сопряжении.

Жить и получить по морде в Будапеште

И еще туризм. Чудовищный VII Район полон ловушек в виде пивных и таксистов, которых лучше всего избегать. Мы как-то не избежали, и мой коллега очутился в больнице с конвульсиями и травмой черепа. Вообще-то, подобное могло случиться где угодно. В Кракове, к примеру, он мог бы еще получить и мачете. Но там, посреди мрачного нагромождения домов, все это имело в себе признаки разборок на районе. Так это выглядит, когда в жилой квартал набьют толпу восхищенных туристов, всегда являющихся пищей местных волков. Мы ехали в больницу, а город просыпался после тяжелой ночи, еще не протрезвевший. На улицах валялись бутылки, мусор, с домов обсыпалась штукатурка, а в вестибюле больницы стояли искусственные пальмы. На паркинге в трещинах стояли лужи холодной воды.

Мы поднялись на второй этаж, где коллегу положили, а он, очнувшись, чего-то бредил, перескакивая с третьего на десятое, отчего от перепугу нас самих начинало трясти. Это был высокий этаж, и с него можно было видеть прекрасную панораму Будапешта, тот великий мираж, иллюзию, все те мосты, Парламент и буданский замок, спускающийся к широкой реке, гора Геллерт и другие холмы, только это не производило на меня впечатление, поскольку этот самый mirage occidental я уже прекрасно знал от самого низа и – тут ничего не поделать – не мог его полюбить. Как, к примеру, люблю Братиславу. Или Краков. Или Белград. Или Нови-Пазар. Или, хотя бы, Бухарест. Или же Львов весной. Или Печ. Либо Призрен в Косове, где как-то во всем городе накрылось электричество, и тогда каждая пивнуха запустила агрегаты, тогда с дымом трубок смешался смрад дизельного топлива, и празднество в центре города раскрутился снова. Или Цешин. Или Вильно. Или Сигишоаре. Или Люблин, где в три часа ночи в хипстерской пивной пели на несколько голосов женщины из Келецкого воеводства в народных костюмах, и не знаю, был ли я когда-либо, на лучшей забаве. Или Франкфурт со Слубицами. Или Зеленую Гуру. Или Киев. Или Познань, где меня трогают эти их фыртли и вухты[121]. Или Москву, по которой на лошадях ездили пьяные девицы. Или Клайпеду, где я, ничего не понимая, стоял перед банкоматом, на котором застывали капли чьей-то крови. Или те маленькие словацеие местечки в Спише. Или же польские – в Галиции. Или в Нижней Галиции, или же в Любуском воеводстве. Или же те городки в Конгрессовке[122], если бы их было видно из-под того срача, который их засыпал. Или Кечкемет, где возникает впечатление, будто бы нет никакого смысла, и это приносит облегчение. Или Суботицу с ее самой лучшей плескавицей[123] на свете. И с таким же чувством бессмысленности. Или, Боже ж ты мой, даже Краматорск, который выглядит как стврый европейский город, только построенный советами. Или же множество других городов, которые ты просто так, банальнее всего на свете, любишь. Будапешт же тяжел, и я могу по нему лишь с болью шататься.

Но одно следует признать: в Будапеште с уровня улицы весь этот венгерский консервативный орбанизм невидим. В магазинах продают хумус, дешевый и хороший, имеются велосипедные дорожки, по улицам не ходят лысые уроды, выглядящие словно машина для ритуального национального убоя. Даже Magyar Garda[124], чаще всего выглядят как сборище зубрил, взявшихся служить Вольдеморту. С этими их гротескными костюмами к ним сложно относиться серьезно. А вообще-то Будапешт срабатывает. Если на автомобиль поставят блокировку, то не надо ждать целый день и подписывать миллион бумажек, ты всего лишь звонишь по телефонному номеру, наклеенному на окне, и через минут десять приходит мужик с терминалом, чтобы можно было заплатить штраф, и с ключом, которым он снимает блокировку. Так что Будапешт – это не враждебный, стереотипный восточноевропейский город. Это не столица Бордурии[125] – хотя иногда таким и выглядит.

Будапешт политический

В общем, я шатался по Будапешту, разговаривал с историками, политиками, сатириками. Мне хотелось узнать что здесь уже отходит от Иоанна-Павла, "добрых перемен"[126], Виктора Орбана, регента Хорти, Трианона[127].

Историки вспоминали, что в средние века Венгрия была крупнее Польши, а Трианон свел ее роль в Европе с приличной для Европы державы до роли страны-карлика, похожей на все остальные центрально-европейские, вот и дергающейся по этой причине, что вполне понятно.

Ясное дело, это было понятно. И прекрасно видно, потому что карту Великой Венгрии, от Секлерщины[128] до Риеки, и почти что от паркинга перед супермаркетом "Кабанос" при дороге на Хыжно и до самых предместий Белграда, клеят на бамперах и багажниках автомобилей, она висит на стенах в виде бумажного плаката или вырезанная на деревянной доске, еще она служит в качестве коврика для компьютерной мышки… И так далее и тому подобное. Невозможно ни у кого чего-то отобрать, чтобы об этом не позабыли. У Польши отобрали земли на востоке, но прирезали ей на западе. У Германии отобрали восток, только это принципиальным образом не изменило ее положения в Европе (Германия, словно гусеница, неплохо справлялись себе, даже сокращенные до одной трети своей давней территории). Россия утратила огромные куски, гигантские территории: Прибалтику, Белоруссию, Украину, влияние в Центральной Европе, в очередной раз Россию сильно оттолкнули от Запада – но, во-первых, она пытается это влияние восстановить, а во-вторых – все равно, она остается крупнейшей в мире страной и, чего уж тут говорить, империей.

А венгры, в свою очередь, могут только дергаться. Между словаками, румынами, сербами и австрийцами.

Янош Секи, венгерский журналист, говорил мне когда-то о трианонизме, что означает: что каждый, кто хотя бы в самой малой степени повернет назад последствия Трианона, в Венгрии будет героем.

Мы поехали в музей Трианона в Секешфеерваре. Музей был закрыт, хотя должен был открыт. Но двери были открыты. Так что мы вошли вовнутрь. Кричали "jó napot, bocsánat" (добрый день, извините – венг.) и что-то подобное, но никто не отвечал. Мы ходили по безлюдной экспозиции и осматривали старые карты, плакаты, которые должны были убедить французов, британцев и американцев не разбирать Венгрию на кусочки. И лозунги, такие как "nem, nem, soha" (нет, нет, никогда – венг.) или "Маленькая Венгрия – это не край, целая Венгрия – это рай". На плакатах и кухонных салфетках.

Перед музее дергался каменный турул[129], спутанный узами. Впечатление было самое драматичное, вот только на турула спиной опиралась целующаяся с парнем девица.

В штаб-квартире Йоббика в здании Парламента даже цветочный горшок был обернут венгерским флагом. Все были чрезвычайно милыми и совершенно не походили на кровожадных степных пост-кочевников. На сторонников пан-Турана, желающих пожрать цивилизацию. Девушки, что бегали по офисам, носили туфли на высоких каблуках. Мужчины походили на почтенных плюшевых медведей. То тут, то там висели или были наклеены контуры Великой Венгрии.

Но все это были цветочки по сравнению с тем, что в городе Озд сделал его избранный от партии Йоббик бургомистр Давид Яничак. Он приказал выкрасить весь коридор, ведущий в его кабинет в цвета ленты Арпада[130], а меня принял – бургомистр тридцатипятитысячного, несколько запущенного города, окружающего павшую промышленность – развалившись в глубоком кресле, словно на троне.

У Мартона Дьёндьёши, вице-главы Йоббика, который в своем сшитом по мерке костюме выглядел словно супер-европеец из какого-то гипер-Брюсселя, таких привычек не было. Он был ужасно мил и культурен. Он говорил, что Россия – она какая есть, такая и есть, но, по крайней мере, не притворяется, а вот Европа под прикрытием этой своей демократии и прав человека – испорчена и лжива. Помимо того, Россия является оплотом старых добрых консервативных ценностей, а европейская гниль, все это продвижение геев и разврата, отрицательно влияет на него самого и на его семью. И он не желает, чтобы его дети воспитывались в таком вот мире. Мне же вспоминались все те твердолобые мусульмане, с которыми я беседовал в Косово, Боснии и Санджаке. И которые говорили, более-менее, то же самое.

Дьёндьёши размечтался, когда мы начали говорить о Трианоне. Говорил, что, возможно, чего-то и удастся отыграть: тут какая-то область, автономная от Украины, здесь – от Румынии, а там поглядим. Что Венгрия никогда не откажется от какой-то формы объединения венгров, может быть когда-нибудь, в отдаленном будущем.

- Понятное дело, что нам хотелось бы вновь увидеть границы Великой Венгрии, но мы понимаем, что следует быть реалистами. Пока же что мы можем подыгрывать автономии Секлерщины, Закарпатья…

В мире, в котором исчез бы Pax Americana, весь тот порядок, гарантированный НАТО, это было бы более реалистичной идеей. Тогда в регион вошла бы Россия, и могда бы расставить пешки на шахматной доске по-своему..

И, к примеру, начать открыто поддерживать сербский сепаратизм в Боснии и северном Косово: таким образом Сербия объединится, ибо Белград не откажет ведь в просьбах о присоединении сербским квази-государствам в Боснии и Косово, и тогда конец с сербской интеграцией в ЕС и НАТО, зато гарантом нового расклада сил на Балканах будет Россия, и это она будет раздавать там карты.

Если прибавить еще обещание, данное венграм, что после децентрализации Украины им будут гарантированы влияние на Закарпатье, а румын силой вынудят дать какую-то форму автономии Секлерщины, то опорой нового регионального порядка станут Сербия и Венгрия, две в прошлом весьма важные страны, роль которых Запад свел к роли микро-государств региона (Венгрии – после Трианона, Сербии – после войны в Югославии), и на порядок этот в будущем, скорее всего, никто и не замахнется, потому что, что бы там ни было, этнически он обоснован.

А вот представитель партии власти вел себя как типичнейший представитель партии власти. С Жолтом Неметом, соучредителем Фидеса, экономистом и специалистом по международным проблемам, я разговаривал как будто с роботом.

Ожидая его, я читал себе книжку Игоря Янке про Орбана, и это был мой источник неустанной радости. В принципе, это была агиография. Янке пытался прильнуть к Орбану, словно к доброму дядюшке. Наряду с восхищениями его выдержкой, милой и решительностью ("я спросил его, правда ли то, что фильм Серджо Леоне (Однажды на Диком Западе) он смотрел столько раз. "Как минимум – раз пятнадцать…" – засмеялся он. Что его в этом фильме так увлекло? "Все. Героическая история. Поначалу ведь ситуация безнадежна […]. Чтобы быть хорошим и выиграть, необходимо не только умение стрелять и наличие мускулов, но нужно уметь еще и пользоваться мозгами, а еще - великодушие. Это очень важно")., в книге можно найти и примеры чудесного анализа ("Чтобы уравновесить влияния социалистов в бизнесе, выстраиваются новые олигархические схемы").

Пришел Немет, я сунул книгу в рюкзак и пошел за ним, в кабинет в левом крыле здания Парламента. Я задавал ему вопросы и заранее знал, что тот ответит. А говорил он, что все хорошо, что в принципе и непонятно, почему это Европа так настроена против Венгрии, ведь никакие обвинения или возражения не выдерживают конфронтации с правдой, что неправильности в "новых олигархических схемах" – это, в целом, чушь, а если что-то не так, то этим займется суд, и до свидания.

После этого я вышел из Парламента и направился в сторону körut'а (кольцевой бульвар – венг.), где встретился с Ференцем Дьюрчани, бывшим социал-демократическим премьером Венгрии, слова которого, обращенные к членам собственной партии: "мы лгали утром, вечером и ночью", были записаны, пошли в эфир и привели к националистическим беспорядкам, а затем и к победе Орбана на выборах. Теперь даже большинство противников Орбана признает, что Дьюрчань – это символ компрометации правительства социалистов, и вообще, всей той расстановки сил предыдущего десятилетия. И что он, собственно, должен уйти из политики, поскольку со своей новой партией Демократическая Коалиция, имеющая поддержку в размере где-то около десяти процентов избирателей, блокирует настрадавшуюся левую сторону политической сцены, на которой могло бы вырасти что-то новое. Это же пройдоха, - говорили мне про Дьюрчаня. Правда, какой симпатичный!

И правда. Дьюрчаня трудно не полюбить при первой же встрече. Он обладает обаянием симпатичного зубрилы, который делает все, лишь бы выйти из этой роли. Мы сидели в его оисе, пили кофе и курили его красные мальборо.

Ну что же, с Дьюрчанем приятно было поболтать, но в принципе, звучало это точно так же, как критика польского правительства ПиС в исполнении демократической оппозиции.

Орбан – это диктатор; его система – это коррумпированный авторитаризм, все ясно, - Дьюрчань хлопал очами серны, - во времена социалистов тоже, к сожалению, случались искажения, но тогда это были исключения, сейчас же все оформилось в систему.

А помимо того, можно догадаться: постоянный набор: беженцы, Европейский Союз, права человека и т.д. Откуда берется общественная поддержка Орбана? А вы почитайте Иштвана Бибо, венгерского политолога и политика средины ХХ века, который то, что сейчас творится, уже однажды описал. Отсылаясь к тридцатым годам прошлого столетия.

Ну да, Бибо почитать стоит. Ибо, по его мнению, наибольшим страхом центрально-европейских народов является страх перед разломом национального единства. И перед тем, что подобные страхи ведут к появлению "фальшивых реалистов" – которые, с помощью "шумной публицистики" и "национальной науки", оторванной от объективной истины, и по причине этого деградировавшей до роли псевдонауки, "самоупоения" величием собственного народа – выигрывали, добывали власть и, проводя "антидемократическое правление […] с сохранением демократических форм", превращали свои страны клетки, ключи от которых держали держиморды. В Бордурию. Что самое интересное, в коммунистические времена Бибо был чемпионом той среды, из которой впоследствии вырос Фидес. В том числе, естественно, и Виктор Орбан, один из наиболее известных "фальшивых реалистов" Центральной Европы.

Бибо основывал свои наблюдения на предвоенной Центральной Европе, в которой только лишь Чехословакию можно было бы назвать по-настоящему демократическим государством, но в Центральной Европе Бордурии возродились и в наши времена.

Акош Хадхази

Акош Хадхази является важным политиком партии Политика Может Быть Иной и бичом для коррупции в орбановской антилиберальной демократии, а кроме того – действующим ветеринаром из города Сексард.

Я припарковал машину перед его кабинетом, который размещался в отдельно стоящем павильоне. Пришлось прорваться через регистратуру, которой заведовала печальная женщина в голубом. Хадхази был милым, бородатым и скромным. Одет он был в белый халат. Меня он принял в кабинете, где пахло собаками и котами. Довольно часто нам приходилось прерывать беседу, потому что кто-то приносил какое-нибудь больное животное. Хадхази исчезал в процедурном помещении, отдавал какие-то распоряжения и возвращался.

Сам он бывший фидесовец, работал в Сексарде и, как сам говорил, прекрасно знаком со способами функционирования локальных структур партии.

- Потом я сориентировался, что так оно действовало по всей стране, - рассказывал он. - Например, во время голосования по вопросам концессий, фидесовцы получали эсэмэски с указаниями, как они должны голосовать.

Своим предоставлялись заказы. Под них писали предписания. Так что фидесовцем было выгодно быть. "Чтобы уравновесить влияния социалистов в бизнесе, выстраиваются новые олигархические схемы" - писал уже цитированный Игорь Янке.

Когда Хадхази увидел, как все это действует, он вышел из Фидес.

А зачем вообще вступал в эту партию? Почему – ведь не только он один, но множество народа, который теперь чувствует себя обманутым Орбаном, голосовали за него?

- Мне казалось, что после социалистов хуже уже быть не может, а Фидес предлагал какое-то объединение вокруг идеи, позитивный патриотизм, казалось, будто бы страну можно по-настоящему реформировать, - рассказывал мне знакомый венгерский журналист, который тоже чувствует себя сиротой после ухода придуманного Фидес.

То же самое, более-менее, говорил и Хадхази.

Компрометация государства во времена Дьюрчаня, новая надежда – и разочарование.

Эту историю я слышал неоднократно. О карьере зятя Виктора Орбана, Иштвана Тиборча, который с ужасной скоростью вырос в серьезного бизнесмена: благодаря заказам местных фидесовских органов власти, он начал устанавливать современные системы освещения на светодиодах во многих венгерских городах. Вообще-то говоря, Тиборч был всего лишь верхушкой айсберга. Журналисты-расследователи сообщают о договорных тендерах, о растаскивании средств ЕС, о том, что Фидес считает весь венгерский рынок исключительно собственным, о покупке пост-габсбургских дворцов новой аристократией.

Да, это Венгрия, это украшенный фасад новой власти. Но Фидес старается вести левую экономическую политику, потому что, похоже, прекрасно чувствует, что в Центральной Европе хорошо продается консерватизм и укрытая под консервативными одежками левизна. Поэтому Фидес смешивает одно с другим, создавая программы для молодых семей, понижая коммунальные платежи или же облагая налогами крупный бизнес, хотя цена за это весьма высока, так что сотрудники бюджетной сферы – учителя, врачи – время от времени выходят на улицы, протестуя против низких зарплат. Венгрия имеет огромные долги, но в последнее время старается долги выплачивать, так что ее позиция в рейтинговых агентствах постепенно повышается.

Орбан пожрал все наррации[131], - говорит мне за пивом знакомый. – Левую, правую. И он все представляет так, что если что не он, то это крайность. Оппозиция с левой стороны – коммунисты. Оппозиция с правой стороны – фашисты. Один только Орбан спасти нас от лукавого. И часть людей в это верит. А в сумме – все это всего лишь патологическая система.

Пожрал, но не все. Имеется еще Пес с Двумя Хвостами. Это партия, председательствует которой Гергель Ковач, график. Время от времени Пес появляется и спасает Венгрию. Его избирательные обещания идут значительно дальше обещаний Фидеса. Ведь Пес в своей избирательной программе предлагает венграм, среди всего прочего, вечную жизнь, пониженную гравитацию, мир на всем свете и два заката солнца в сутки. А еще ликвидацию болезней (и тем самым, ликвидацию главной проблемы, которая мучает венгерское здравоохранение), дармовое пиво для каждого венгра, приятственную погоду летом: градусов двадцать – двадцать пять тепла плюс живительный ветерок), постройку космической станции, превращение будапештских улиц в венецианские каналы (это чтобы было красивше) и возведение искусственной горы посреди Венгерской низменности. Ну и last, but not least, Пес постулирует создание Малой Венгрии на месте Великой Венгрии. Кто желает для себя форму Великой Венгрии – пущай вырежет ее в границах Малой Венгрии, а лишнее отдаст сербам, румынам, австрийцам, украинцам и словакам. Ибо, как убеждает Гергель Ковач, поход в другую сторону и отбор у них территорий, которые раньше принадлежали Большой Венгрии, было бы делом невежливым. Подпись на плакатах пса гласит: "Он настолько очарователен, что наверняка не будет желать вас обокрасть".

Эмёд

Я поехал в Эмёд, потому что всегда хотел. Это город, в районе которого, de facto являющемся деревней, Иштванмайор, проживают поляки, переселенные сюда из деревни Деренк. А точнее, потомки спишаков[132] и подхалянцев, которых переселили в северную Венгрию, когда эпидемия чумы выбила давних жителей. Гурали-горцы проживали в Деренке целых две сотни лет, из-за всего этого они даже перестали быть гуралями, пока не пришло время, когда регент Миклош Хорти, уже во времена Второй Мировой войны, пожелал расширить охотничьи угодья – и жителей деревни переселили. Как раз в Иштванмайор.

Я подъехал по дороге, выложенной из бетонных плит. Особо замечательно Иштванмайор не выглядел. Выглядел он даже хуже, чем самая обычная венгерская деревня. В самой деревне, возле Дома культуры, правда, действует wi-fi, а над самим Домом развеваются флаги ЕС, Венгрии и Польши, зато заканчивается асфальт. В нескольких метрах дальше было кладбище: Ремьяш, Сомодья, Вода, Худи, Штефан, Ковач, Коре, Бубенко, Фазекаш, Кустван, Шафарчик, Скалички, Будински, Адамус…

Я пошел по улице Деренецкой искать поляков. Здесь стоял костел с крытой жестью колокольней. Пара грязных внедорожников. Огромная площадь, еще не обросшая по краю домами. Спортивная площадка на траве и колесные покрышки в качестве цветников.

Со Штефаном Ремьяшем говорим на какой-то странной версии общеславянского языка.

- Я, - рассказывает он, - ходил в Пешт, работа. Шофер. Будапешт – Мишкольц, Эмёд. Старики еще бухтели по-нашему. Молодые, - рассказывает он, - нет. Вот он, - указывает Штефан на собственного сына, - не понимать.

Сын улыбается и беспомощно раскладывает руки:

- Nem értem (Я не понимаю – венг.).

А помимо этого – классика. Провинция. Молодые бегут в Мишкольц или в Будапешт. Я не удивляюсь: и сам бы бежал. Практически никто уже ничего не разводит. Здесь поселяется все больше венгров. Один из них устроил мне скандал за то, что я фотографирую грязную Деренецкую улицу. Он еще долго вопил, когда я отвернулся и пошел в другую сторону.

Славяне

Венгры постепенно начали впитывать в себя живущих в Карпатской Котловине славян. Этот процесс длился тысячу лет и так никогда и не закончился, потому что, в конце концов, те славяне из Карпатской Котловины, которых венгры не ассимилировали, от них оторвались.

Хорваты вошли в состав Королевства сербов, хорватов и словенцев, впоследствии преобразованного в Югославию; а словаки государственному союзу с венграми предпочли союз с Чехией, с которой, впрочем, они флиртовали еще раньше, в том числе, при кодификации языка.

Славяне отправились к славянам – но ненадолго.

Потому что, как оказалось, все этим наднациональным славянским государствам быстро пришел конец. Одни славяне не были в состоянии договориться с другими славянами; и их государства, построенные на панславянских иллюзиях, треснули вдребезги пополам. Цивилизационные различия оказались более сильными, чем славянское единство, ну а славянское "языковое и культурное единство" оказалось не толще кожицы. Миражом…

В Югославии ведь речь тоже пошла о цивилизационных проблемах: хорваты-католики, воспитанные в габсбургской державе, несмотря на начальный энтузиазм и бросание в братские объятия православным сербам, еще до недавнего времени подданным Турции, не могли долго выдержать в стране, в котором все и вся захватили сербы. Важнее ранее сильно подчеркиваемых "неразрывных уз крови и культуры" оказалась принадлежность хорватов к миру Запада, по крайней мере – восприятие этого. Прохлада католических соборов, слова латинской мессы, воспоминания о старой Центральной Европе скрежетали, встречаясь с дымом православных кадильниц, бородатыми попами, с городами, в которых еще недавно стояли мечети. Кириллица против латиницы. Вино против сливовицы. Заваренный по-европейски кофе против того, что готовится в джезве.

Кще недавно бывшие крестьянами, традиционалистские словаки, зато, чувствовали себя используемыми чехами, с их сильной, возрожденной после многих лет германизации культурой, с сильным мещанским государством, обладающим крепкой промышленностью. Словацкие националисты писали о "колонизации". Многие словацкие национальные деятели были католическими священниками, и им не нравились чешские гуситские, а то и атеистические стремления.

Первый раз все эти, по выбору наднациональные, центрально-европейские славянские государства разлетелись вместе со Второй Мировой войной. Коммунизм вновь объединил все вместе, но как только советская морозилка перестала морозить, славянское единство вновь разлетелось.

И вновь было то же самое. Вино против сливовицы. Европейский кофе против кофе по-турецки, из джезвы. Хорваты, ссылаясь на свое центрально-европейское наследие, на собственное прошлое в габсбургской империи, приводимой в действие германской цивилизационной силой, презирали отдаленных от этого центра сербов, к тому де впутанных в оттоманскую, "варварскую" историю. А потом – вновь в союзе с Германией, на сей раз нацистской, которая на какое-то время избавилась от лоска воспитанности и позволила наихудшим стереотипам стать официальным способом видения мира – хорваты забивали сербов, как зверей. В музее Баня-Луки, фактической столицы Сербской Республики в Боснии, можно увидеть фотографии, на которых смеющиеся хорватские солдаты позируют фотографу, в то время как отрезают сербу голову пилой.

Отношения между словаками и чехами никогда не дошли до уровня ненависти, не говоря уже о взаимных убийствах. Но базовый механизм, заключающийся в том, что те, кто находится поближе к цивилизационному центру, презирают более отдаленных – действовал. Для чехов Словакие была внутренней Руританией. Страной сельской, но еще и отсталой. Словаки перебрасывают эту снисходительность далее на восток. Уже восточная Словакия, со своей отдаленностью, русинскостью ассоциируется с восточностью и всеобщей цивилизационной разреженностью, для Братиславы является отсталым краем света.

Не вспоминая уже о лежащей за ней Карпатской Руси, части Украины. Украина – это дикие земли за концом света, как с перспективы Праги, так и Братиславы. Что самое паршивое, Украина трактуется таким же образом еще кое-кем, потому что далеко, в давних финских лесах, на берегах реки Москвы, размещается еще один центр. Этот центр, правда, частично светит отраженным от Запада сиянием, но на Украину он глядит так же, как и другие славянские страны, более приближенные к западному центру: со смесью снисходительности и пренебрежения. Существенная разница такова, что если чехам или словакам Украина не представляется особо симпатичной страной (потому что она восточная, страшная, холодная и негостеприимная), то для России совсем наоборот: она является приятной аграрной идиллией. Да, отсталая, потому что мужицкая, но селянская и теплая, наполненная очаровательными обычаями, сексом и жаркими, упоительными ночами. По крайней мере, именно такой она была до момента, в котором был запущен демонизируемый в Москве украинский национализм. Одним словом – для русских она, более-менее то же самое, что Словакия для чехов. Украина реагирует на эту снисходительность аллергически: Микола Рябчук называет это колониальным рефлексом. Юрий Андрухович, описывая в Московиаде одну из героинь, Галю, любовницу главного героя, Оттона фон Ф., писал так: "где-то незадолго до Нового Года мы ехали в одном и том же купе. Я домой на каникулы, она – в Карпаты, кататься на лыжах. Типичная москвичка, с несколько пренебрежительным отношением к украинцам, всю дорогу она насмехалась над украинским языком". Отто фон Ф., поэт, дамский угодник и – не будем скрывать – мужская шовинистическая свинья, влюбляет Галину в себя и бросает ее. За что она, оказавшись винтиком в машине российской системы, пытается покончить с ним с помощью змеиного яда, потому что по профессии она змеелов.

Во всяком случае, достаточно, если речь идет о совместной, огромной славянской семье народов и дружбе между ними. О кровном братстве.

Короче, Словакия оторвалась. Поначалу от Венгрии, впоследствии – от Чехии. Никогда не сразу, всегда со страховкой, пытаясь соотнести силы с намерениями.

Могло, а почему бы и нет, образоваться еще кое-что: государство русинов, охватывающее северо-восточные территории Короны, где сейчас располагается принадлежащая Украине Карпатская Русь. А еще пограничье нынешних Украины, Словакии и Польши. Ну и, наверняка, приличные куски восточной Словакии и, кто знает, наверняка и Румынии.

Государственная русинскость кое-где забулькала, но не закипела, не наполнила своим содержанием территорий, населенных людьми, которые были готовы признать себя русинами.

Румыния

Когда я впервые ехал в Румынию, тогда еще имелось непосредственное соединение с Польшей. Вы выезжали из Кракова, и поезд шел на восток. Через польскую Центральную Европу, через польские Бескиды, которые, после пересечения перевала, делались словацкими. Давняя Галиция переходила в Верхнюю Венгрию, и пейзаж немного менялся. Все правильно, Галиция, Бескиды – это была польская Центральная Европа, только ее центрально-европейскость давно уже выветривалась, наново формируемая восточными ветрами из польского центра. Словакию поначалу формировала Венгрия, а потом совместное с Чехией государство. Когда Словакия наконец-то пошла своим путем, старой Центральной Европы здесь осталось прилично. Да, Словакия это была бы периферия Центральной Европы, но в ней имелось то, чем Центральная Европа и является: спокойствие, неподвижность, почтенность, нерушимость формы и обычаев.

Здесь все это еще чувствовалось, хотя и здесь, возможно, все уже начинало развинчиваться и распрягаться, как в польской или украинской Галиции.

Тогда, когда я ехал впервые на поезде в Румынию, ночь запала еще в Польше, так что Словакию не слишком-то было видать. За окнами было черно и, собственно говоря, совершенно не центрально-европейско. Мигали только названия станций и заросшие сорняками отрезки железнодорожного полотна. Посреди ночи кто-то вопил про украденные деньги; кто-то, помню как сквозь сон, бежал через перрон и орал во все горло. Потом поезд тронулся, и в черноте ночи мы вкатились в Венгрию.

Проснулись мы уже в пусте. В самой срединке венгерской котловины. Было пусто, травянисто, плоско; меня всегда привлекал этот последний отпрыск азиатской степи, место, где осел последний европейский народ, прибывший из этой степи. Я стоял у окна в пропотевшей вчерашней одежке и пялился в эту мини-беспредельность, обчекрыженную Карпатами до центрально-европейских размеров.

Венгры, подсевшие в наше купе, вытащили хлеб, паприку и салями, совершенно как будто пейзаж за окном был недостаточно венгерским. Они вышли еще до того, как закончилась ныне существующая версия их страны, так что в купе остались только мы. Потом вошли пограничники. И венгры, и румыны разговаривали друг с другом по-венгерски.

А потом поезд перекатился через границу. Пейзаж по сути своей не изменился: крытые черепицей приземистые дома, одинаковые по одной и по другой стороне. Все по сути было таким же самым. Расположение деревень и местечек. Весь этот цивилизационный стержень. Ну и пейзаж: как было плоско и словно в пусте, так и осталось. Изменилась лишь патина.

Черепица в Румынии была более старой и более почерневшей. Несколько заброшенные, но более-менее ровные венгерские газоны здесь делались замусоренными и заросшими сорняками, либо же облысевшими неопределенными поверхностями. Пейзаж набух бетонными достройками, напитался ржавчиной и разрухой, застыл в утренней жаре; помню, как я сдерживал дыхание, впервые в жизни глядя на Румынию, а потом выдохнул – и издал из себя город Арад.

Венгрия – Румыния

И до сих пор мне нравится въезжать в Румынию из Венгрии. Ведь тут имеются свои чудеса: одни изображают из себя азиатских варваров, а вторые – римлян, вот только те вроде как – азиаты вылизаны так, что скучно, ну а вроде как – римляне по сравнению с "варварами" выглядят образом хаоса. И их не спасают придорожные столбики, изображающие римские милевые камни. Впрочем, вот уже с какого-то времени их делают из пластмассы, и иногда они висят в нескольких сантиметрах от земли на металлическом пруте. Сразу же за границей Венгрии продолжает существовать вроде как та же самая действительность: дома, города, весьма часто – тот же самый язык. Но если жить стереотипами, то трудно не получить впечатления, будто бы заканчивается Европа Центральная, а начинается Европа Восточная. Хотя, здесь речь идет о востоке не как о направлении, но как об удалении от центра. Теперь же новым центром является Бухарест, а не Будапешт. И потому-то с румынской стороны все встало вверх ногами.

Я спросил у мужика, что стоял на обочине, где можно купить зарядку. Спросил я на ломаном венгерском, а тот глянул на регистрацию и ответил на каком-то общеславянском: "на бензинке".

- Куда еде? – спросил он еще.

- Клуж, - сообщил я.

- Еде, - сказал мужик и сердечно помахал мне.

И зачем мне slovio, - задумался я, - со всей его prostu gramatja i logiku struktura.

Ну да, здесь все было иначе. Дымовые трубы мертвых фабрик среди взлохмаченной травы. Даже деревья здесь, похоже, садили в другом порядке, потому что все было не так, даже если не было никаких застроек. Возле крана на станции было написано, что apă nu este potabile (вода не для питья – рум.), а выключатель находился так глубоко за холодильником, что руку нужно было всовывать по самый локоть.

Да, Польша гораздо сильнее походила на Румынию, чем на Венгрию.

Я пытался уловить разницу. Мостовая плитка, похоже, была более дешевой. Здесь не так заботились про отделку деталей. Надписи на дорожных указателях выглядели так, словно их вырезали ножницами. Повсюду висели плакаты, призывающие непонятного кого, наверное, всех скопом, начать героическую борьбу с коррупцией; а как только начиналось двухполосное движение, тут же появлялось и ограничение скорости до семидесяти, и стояла полиция с радаром. Я купил автомобильную зарядку для телефона: выглядела она топорно, зато электричество грузила словно лопатой.

Ах, Восточная Европа, восхищенно думал я. Как же я тебя люблю!

Снова я был дома.

А потом я вскарабкался на возвышенность, и то, что я с вершины увидел, привело к тому, что пришлось остановиться. Так что я съехал на обочину и глядел.

А был это Хуедин.

В сиянии заходящего солнца вопили отражением жестяные крыши цыганских дворцов. И город был заполнен ними.

После этого я сел в машину и съехал вниз, в долину, заполненную жидким золотом.

Мне нравится ездить по Румынии. Очень мне нравится ездить по Румынии. Мне даже нравится то, что если въезжаешь в Румынию со стороны Венгрии, то не слишком понятно, на каком языке здороваться с пограничниками: то ли венгерскими словами jó napot, то ли румынскими bună ziua.

Мне нравится та перемена, которая всегда случается, как только я пересекаю венгерско-румынскую границу. Венгрия какая-то вся упорядоченная и застывшая, она производит впечатление стерильности и, чуточку, непроницаемости, а вот Румыния больше похожа на южную версию Польши. Быть может, поляки предпочли бы думать о себе иначе, но их знаменитое братство с венграми (о котором венгры чаще всего говорят, что "это поляки так считают") по сравнению с этим подобием проигрывает. Начинается шильдоза, словно на Диком Западе, и пластикоза белых, недавно замененных металлопластиковых окон. Начинается то же самое, что в Польше: новое, пост-крестьянское население, живущее в городах, которых само не строило, и с которыми толком и не знает, как обходиться. Если кто въедет в Орадею или Клуж, тот увидит, что венгерскость, там окутываемая румынами, очень походит на немецкость, управляемую польскостью во Вроцлаве или Щецине.. Трансильвания – это то же самое, что и польские, оставшиеся после немцев земли или Великая Польша: полутруп Западной Европы, нафаршированный изнутри и намазанный сверху восточноевропейскостью. В этом полутрупе еще тлеют остатки западной жизни и западных инстинктов, возможно, что они даже как-то возрождаются, кто-то даже пытает их реанимировать – но все это так же остается зомби, что-то там мычащий без склада и лада, чего ему запомнилось из предыдущей, более полной жизни.

Румыния. Сразу же заканчивается в пейзаже венгерская композиция застройки и зелени, слишком изысканная с польской или румынской точки зрения, довольно простоватая с немецкой или австрийской точки зрения. Начинается диктатура бетона асфальта. Уличная плитка меняется на дешевое, зато эффектно сформованное дерьмо. В Румынии пространство перестает быть очевидным образом безопасным и однозначным. На дороге необходимо концентрироваться, а не глуповато предполагать, что она не станет сопротивляться или порождать неожиданности.. Все это знают и едут по левой полосе, потому что на правую всегда кто-то может выйти или что-то выскочить. Как-то раз, например, мне прямо под колеса выгнал свое стадо пастух, одетый в две натянутые одна на другую куртки и в точно такой шапке, в которой умер Чаушеску. В одной руке он держал посох, а в другой – смартфон, из которого к его ушам тянулись белые провода наушников. Я едва успел притормозить. Ну и всегда имеется риск, что кто-то, включающийся в движение, сделает это по-восточноевропейски: то есть выедет на половину дороги и будет глядеть для подъезжающих невинными глазами серны: сразу убьешь или, все-таки, нет?

Собственно говоря, это румынское пространство напоминает нечто вроде пространства между Польшей и Украиной, с куполами церквей, отражающими солнечное сияние, с неочевидной разметкой полос. И видно, что Венгрия – это, все-таки, влияние германской цивилизации; Центральная Европа в пост-габсбургском издании. Далекая, хотя и обладающая собственным шиком, провинция германского центра. В западной Румынии вроде как тоже была Габсбургия, но выглядит она где-то так, как в такой же пост-габсбургской Галиции, в ее польской части, ну тут, что ни говори, Европейский Союз со своими влияниями, а в украинской ее части православие и множество решений, напоминающих о пост-советском пространстве. Ведь и Галиция, и Трансильвания не были теми странами, в которых габсбургская цивилизация могла бы сопротивляться тому, что надвигалось из нового цивилизационного центра: Варшавы и Бухареста. Городов, удивительно похожих один на другой, похожим образом расположенных и выполняющих подобную функцию.

Выборы в Трансильвании

В средине декабря должны были состояться парламентские выборы. Румыния считалась страной, устойчивой к волне популизма, что заливала Центральную Европу. Со своим либеральным президентом Клаусом Йоханнисом, джентльменом немного не их этой эпохи, семиградским саксонцем из Сыбина, который говаривал, что предпочтет проиграть выборы, чем играть в них бесчестно, уже начинала видеться как последний бастион центрально-европейской либеральной демократии. Румынию в средствах массовой информации потихоньку начали называть "новой Польшей". Страна претендовала на то, чтобы занять место Варшавы в восточно-европейском порядке, когда Варшава отплыла на нелиберальные, популистские и непредсказуемые воды. И вот теперь Румыния – такими были спекуляции – должна была стать наиболее выдвинутым на восток стражем либерального порядка, с растущим ВВП, цивилизационным развитием, все более лучшими дорогами (потому что еще недавно качество дорог в Румынии была поводом для того, чтобы заламывать руки, точно так же, впрочем, как и в Польше) и все более демократизирующейся политической сценой.

В день румынских выборов я был в Трансильвании, поехал в Валхид, давний немецкий Вальдхюттен. Мне хотелось поглядеть, как выглядят выборы в провинции, а при случае отыскать Эди Бака, последнего немца из Вальдхюттена. Человека, который занимался опекой старой саксонской церкви в деревне. Стража наследия места, превратившегося в пост-немецкую скорлупу, заполненную румынским и ромским этносами. Здесь я бывал кже давно; сейчас мы долго ехали по грунтовой, высохшей дороге между не слишком крутыми холмами Трансильвании и удивлялись тому, что они больше походят на Свентокшыские Горы[133], чем на страну обнаженных скал и замков на краю обрыва из фильмов ужасов. Как раз тогда мы и познакомились с Баком. Он был уже старым, кожа у него была словно мятая бумага. На ногах у него были обрезанные резиновые сапоги: нечто вроде прародителей кроксов. Он рассказывал о том, на что походила давняя, немецкая жизнь в Вальдхюттене и других окрестных деревнях, которые встретила подобная судьба. Немцы производили вино, разводили скотину. Они создавали соседские кружки, которые организовывали жизнь по деревням: похороны, свадьбы, уборки, празднества. Потом все они куда-то исчезли, и остался только Эди Бак, который открывал редким туристам церковь, брал у них пожертвования на восстановление той же церкви, скрупулезно записывал их в детской тетрадке с Бартом Симпсоном на обложке и рассказывал про давнюю немецкую жизнь в Вальдхюттене. С румынскими соседями, теми самыми, которые проживали здесь раньше, и с теми, кто постепенно приходил на место немцев, он жил нормально. Просиживал в трактире неподалеку от церкви. Тот представляла собой темную и тесную пивнушку, в которой цуйку[134] разливали в бутылки из под фанты.

Короче, в Вальдхюттен мы приехали в день выборов. Вместо старой грунтовки за деньги Евросоюза проложили асфальт, но, похоже, изменилось только это. Даже пивнушка была, и, как и раньше, там продавали самогонку из фруктов. Вот только курить внутри уже было нельзя, поскольку, как объяснил бармен, Румыния вошла в Европейский Союз, и теперь новые указания. Потому народ выходил на холод. Да, Эди Бака тоже уже не было в живых. Я пошел на опушку леса, на старое немецкое кладбище отыскать его могилу. Отыскать не мог, пока ее не показала мне какая-то цыганская семья: женщина с парой малолетних детей. Каждый из них нес на плече топор на длинном топорище. Они пришли сюда из расположенного неподалеку ромского поселения.

Трогательным было то, что некоторые дома были копиями саксонских домов, только возведены они были чуточку неуклюже и меньше по размеру. В общем, выглядели они словно малые, не до конца оформившиеся дети тех старых, оставшихся после немцев домов.

Так кто здесь не интегрируется?

Избирательный участок обогревали углем, который палили в печке-буржуйке. Три члена комиссии проверяли документы у большой ромской семьи, что пришла голосовать. Взрослые заполняли бюллетени давали детям, чтобы те уже бросали их в урны. Под участком крутился скучающий и один-единственный полицейский с нашитым на рукаве румынским орлом с крестом в клюве. Он охранял выборы, но здесь абсолютно ничего не происходило, потому он ужасно скучал, вздыхал и ежеминутно поглядывал на часы: это же сколько еще времени осталось до закрытия участков.

Выборы выиграла Социал-демократическая партия с сорока пятью процентами голосов. На десять пунктов они перегнали поддерживаемых президентом Йоханнисом либералов из Национал-Либеральной Партии. Такими вот были выборы в Румынии: никаких националистов, никаких анти-европейских популистов. По крайней мере, именно так оно тогда выглядело. Никто еще не знал, что социал-демократы начнут свое правление с принятия закона, которое позволит заметать под половик политические извраты, и что это приведет к массовым протестам в стране, которые ужасно испугают власти..

Партия Объединенной Румынии, которая развесила по всей стране плакаты с усатым лицом Влада Цепеша, прозванного Дракулой[135], на фоне Великой Румынии, увеличенной на территорию Молдавии и украинского Буджака, получила неполные три процента голосов. И действительно, последний бастион либеральной демократии. Социал-демократы и либералы во главе, а националисты получают огрызки.

Когда впоследствии я сказал Ане, румынской журналистке-расследывателю, про этот вот "последний бастион", она поглядела на меня с жалостью.

- Так социал-демократы, - сказала она, - это как раз популисты и есть. И люди за них голосуют, ловясь на их лозунги: что те, мол, увеличат пенсии, что увеличат социальные пособия. Это же пост-коммунисты. На их совести множество обманов.

Аня говорила, что если речь идет о коррупции, ситуация в Румынии, как всем известно, не самая лучшая, но теперь может сделаться еще хуже. Могут вернуться времена начала двухтысячных годов, когда от жульничества на каждом уровне страна буквально трещала.

Сату Маре

В Сату Маре, расположенном неподалеку от границы, избирательных плакатов было немного. Их клеили, в основном, на предназначенные специально для этого стенды. Мы ходили по площади 25 октября, с ее брутальными фасадами и Дворцом Администрации, выглядящим словно многоступенчатая космическая ракета, готовая утащить Румынию прямиком в брутальное небо. Ступени ракеты должны были символизировать три национальности, проживающие в Трансильвании: румын, венгров и немцев. Самая высокая ракетная ступень была символом их единства в социалистической Румынии. Впрочем, с вершины Дворца была видна Венгерская Народная Республика. Когда с фанфарами и помпой здание сдавали в эксплуатацию в 1984 году, социалистическая Румыния едва дышала: вся продукция, как промышленная, так и сельскохозяйственная, шла на экспорт, потому что Николае Чаушеску овладела манечка выплатить все внешние государственные долги. Экономили на электричестве и отоплении. Александру, мой румынский приятель и ровесник, рассказывал мне, что его воспоминания о восьмидесятых годах, проведенных в одном из жилых кварталов Бухареста – это то, как он делал зимой уроки, напялив пальто, с перчатками на руках и при свечке. В том же 1984 году имел место неудачный государственный переворот, который группа офицеров желала провести против Чаушеску. Переворот не удался, потому что о заговоре стало известно, а одну из воинских частей, которая должна была низвергать диктатора, послали на село, где вместо того, чтобы брать власть в свои руки, армейским пришлось помогать крестьянам в полевых работах.

Через более чем четверти века после расстрела Чаушеску и его супруги, Елены, Сату Маре мерцало праздничными огоньками и цветными лазерными лучами, что освещали стены домов. В городском парке организовали предпраздничную ярмарку. Из динамиков попеременно орали колядки и вечно живые хиты. Во мраке, неподалеку от центра веселья, на римской колонне стояла капитолийская волчица, кормящая Ромула и Рема. К колонне присобачили профили римского императора Траяна, завоевателя Дакии, и вождя даков Децебала, защитника своей страны. Мне всегда нравился этот вот румынский раздрай, на котором местные строили свою державную идентичность. Как-то раз, под рюмочку цуйки, так что обстоятельства оправдывали задавание дурацких вопросов, я спросил у Александру, а за кого он был бы, ежели чего: за римлян или за даков. Александру поглядел на меня странным взглядом, но задумался серьезно. – За даков, - промямлил он наконец. – Но поверь мне, ты, скорее всего, единственный человек в Румынии, который задает себе сейчас подобный вопрос.

Остатки славянскости

Теперь-то, возможно, и так, но в свое время Румыния пережила резкие дебаты, касающиеся собственной тождественности. Когда кириллические и православные элиты Валахии и Молдавии выявили, что их народ разговаривает на языке, являющемся далеким потомком латыни, правда, очень сильно напитанном славянскими и турецкими влияниями, они начали выводить собственное происхождение от римлян – завоевателей Дакии. В XIX веке, во времена кодификации национальных языков, румынский язык был соответствующим образом дополнительно латинизирован и обтесан от массы славянских заимствований: у славянскости, в испарениях которой румынскость вялилась в течение многих столетий, не оказалось абсолютно никаких шансов в конфронтации со столь благородным происхождением, как римское. Так что какое-то время румыны наряжались в перышки потомков центурионов и римских поселенцев, чтобы, правда, через какое-то время вспомнить о покоренных ими же даках, чтобы и их тоже включить в список предков. Со временем образовались лагеря: одни желали видеть в себе наследие римлян, другие – даков. Третьи говорили, будто бы они дако-римляне, четвертые, наоборот: что они римляно-даки. Были даже такие, которые утверждали, что это не римляне принесли дакам язык, а наоборот. В свое время даки пошли на Апеннинский полуостров и основали Рим; так что нашествие Траяна было бы всего-навсего возвратом на старую отчизну. И наконец, уже в социалистические времена, из уголка достали забытых, покрытых пылью славян и включили их в тождественность в рамках социалистического братства с окружающими социалистическими народами, что ни говори, практически полностью славянскими.

Теперь, после упадка коммунизма, о славянах мало кто помнил. Или же выводил нехорошие ассоциации. Когда в добруджанской Медгидии, в довольно паршивом бараке-пивной возле рынка, как-то заговорилось на эту тему с попивающими цуйку мужиками в бараньих шапках, носимых на самой макушке, и когда у меня неосторожно вырвалось, что, мол, в румынском языке до сих пор имеется много славянизмов: ведь любовь – это dragoste, война – это războj, жертва - это jertfă, меня оттуда чуть ли не на кулаках вынесли, да еще и посоветовали, чтобы я как можно скорее пересмотрел собственные взгляды по данному вопросу. Турецкие слова, говорили мне, возможно, немецкие – ну ладно, только не славянские!

У славян в Румынии не самая добрая слава. Вот Польша – это нечто иное. Румыния является одним из немногих государств, наряду с, допустим, Грузией и Украиной, в которых Польша обладает чем-то вроде soft power. Польша в Румынии считается страной, которой удалось вполне нормально пройти трансформацию и дочалапать до вполне даже ничего статуса в ЕС, как политического, так и политического. И вообще, весьма себе симпатичная страна.

Корина, проживающая в Бухаресте, владелица весьма приятной забегаловки возле Gara de Nord, где в свое время нам удалось ввести в меню "бешеных собак"[136], рассказывала, поглощая тех же "собак", что в Польше впервые побывала в начале двухтысячных годов. В Кракове, на кинофестивале. Они шли под утро по трамвайным путям, и к ним подъехала полиция. Им просто обратили внимание, что по трамвайным путям ходить не следует, и уехали. Корина не могла сдержать изумления. Их не отвезли в участок, не влепили штраф, даже не обложили матом сверху донизу – просто обратили внимание и уехали. Вот это культура! – подумала она.

Еще больше ей понравилось то, что на фестивале, хотя это было утро понедельника, весь кинозал был заполнен, а люди еще сидели и на приставных местах. – В Бухаресте, - сообщила она, - мы рады, когда на подобные события в пятницу вечером набирается половина зала.

В Сату Маре нам удалось встретить полонофилов. Мы сидели в заведении под названием "Цеппелин" и покупали друг другу "шоты". Чем больше было "шотов" тем более гротескной становилась ситуация. Мы им говорили, что Румыния – это замечательная страна, а они, что нет, что Польша. И вот так мы и беседовали. Они показывали нам свои снимки из Польши. На них наши собеседники позировали с польским пивом, которое считали лучшим в мире, к чему мы подходили весьма сдержанно, они же, в свою очередь, удивлялись нашими глуповатыми восхищениями над румынскими "урсусом" и "сильвой". Внутрируританская ориентализация выпивох – это класс! Из пивной я выпал с сильным постановлением описать все это и посмеяться над самим собой. За мной выскочил один из наших новых румынских приятелей и с самого верха высокой лестницы бросился на проезжающее такси. Не под такси, а именно на машину. К счастью, не попал. Мы подняли его с асфальта, после чего он радостно побежал трусцой в темноту парка.

Очень южная Польша

У Румынии имеется очень много общего с Польшей. Мне так казалось, когда, покидая пост-немецко-венгерскую Трансильванию, я спускался вниз, с Карпат, отделяющих ее от наддунайской плоскостности, как раз в ту самую плоскостность, в Валахию. Валахия и Молдавия, то есть Старое Королевство, к которому в 1918 году присоединили Трансильванию, немного напоминали отношения послероссийской Конгрессовки с послевильгельмовской Великой Польшей и послегабсбургской Галицией. Румыния – это немножечко Польша, только лишь южная и отраженная в зеркале. С гор на равнину съезжаешь с севера на юг. В Мультению, что тянется и тянется своим монотонным и заброшенным пейзажем. Потому что пейзаж после выезда из оставшейся после немцев части страны, гористой и засеянной красивыми местечками, обладающими запирающим дух в груди устройством, формально делается более мерзким и обрастает неуклюжей застройкой. То есть, из Центральной Европы въезжаешь прямиком в Восточную Европу. Совершенно так же, как в Польше. Въезжаешь и сразу же видишь ту самую восточноевропейскую цивилизационную нестабильность. Здешние старые фотографии, сделанные в XIX веке, довольно часто походят на снимки городков Дикого Запада. Точно так же, впрочем, как фотографии, сделанные в Конгрессовке или других частях тогдашней России. То есть, низенькие каменные домишки на покрытых грязью улочках, деревянные лачуги с вывесками. Мужчины в шляпах, женщины в платьях с турнюрами, приподнимающие эти платья пальчиками, чтобы не измазать их в вечной грязи. В каком-то смысле, восточноевропейское пространство было пионерским, таким же образом, как американское. Точно так же его необходимо было заполнить неким содержанием из центра Европы, потому что собственного перед тем было мало. То есть, оно-то было, но оставляло после себя мало материальных следов. Валахия, Мазовия, Конгрессовое Царство, Старое Королевство. Плоскостность, возможно, низенькие холмики, и провинциальная застройка XIX столетия. То тут, то там незначительные следы чего-то более давнего, средневекового. Все это присыпано бардаком нескольких последних десятилетий, в течение которых, селяне, как румынские, так и польские, вышли из бедных деревень и, в конце концов, стали строить себе такие дома, какие им нравились. Результат таков, что в Конгрессовке, и в Старом Королевстве ничто к себе не подходит, потому что у каждого имеются собственные мечтания и фантазии, и строит он, что его душа пожелает. Только это и так мало по отношению к мечтаниям и фантазиям народа, еще более угнетенного историей, чем польские или румынские крестьяне, ибо, как сами крестьяне были быдлом для порльской шляхты или румынского боярства, так цыгане были козлами отпущения и для селян. И когда, в конце концов, у ромов появились средства на то, чтобы строить по собственному вкусу, вот тогда глаза всех смотрящих вылезали из орбит.

Так, например, было в Бузеску. В село мы въехали ночью. Опустился туман, да еще и полнолуние, так что все те виллы, из которых у каждой имелись претензии объединить в себе все, что только можно, всю архитектуру всего мира и бросающее на колени величие, выглядели совершенно нереально. Еще более нереально, чем выглядели бы нормально. В свете дня, например. Мы шли по длинной улице, при которой стояли эти гигахалупы, изображающие то Древний Рим, то китайские пагоды, то развернувшиеся вширь и вверх валашские дома, разросшиеся в уродливые раковые опухоли, и по-настоящему чувствовали себя несчастным прахом. Словно славяне, которых греки вели в Айя Софию в Константинополе. Только лишь затем, что бы они склонили голову перед этим вот величием. Да и все это служило одной цели: возбудить восхищение. Потому что был уже вечер, а в этих многоэтажных мегавиллах практически нигде не горел свет.. Ну ладно, где-то на первом этаже. Иногда всего лишь в одном окне. Все остальное стояло в пугающей пустоте. На фоне затуманенного неба и полной луны все это выглядело готическим фильмом ужасов, причем вся эта готика была ужасно провинциальной. Наверстывая свое нуворишское уродство размерами и напыщенностью. Но здесь, в Бузеску, я чувствовал себя словно дома. Потому что прекрасно знал, что сам я родом из подобного пространства. Что то же самое, что я вижу здесь, сформировало и меня, поскольку подобное было построено моими земляками на пустых полях центральной Польши. Единственное, что здешнее слегка перегнуло палку. И дошло до самопародии. До гротеска. Но в своем механизме здешнее и польское мало чем отличалось.

В общем, так: Валахия плоская и походит на Конгрессовку, но через какое-то время ты добираешься до Дуная, а дальше уже Балканы и Добруджа. Меланхоличные добруджанские ветры чуть ли не срывают голову. А потом ты подъезжаешь к морю.

Второй порт Междуморья, где оно и заканчивается

Констанца, главный румынский порт. Выход к морю страны, которая никогда в собственной истории к морю особо и не приближалась, хотя располагалась от него не так уже и далеко. Это еще одна вещь, которая объединяет Румынию с Польшей. Именно сюда ведь должно было доходить Междуморье, выстраиваемое государствами, которые никогда к морю прижаться не умели, ну а интересоваться ним начали относительно недавно. От Гданьска до Констанцы. Здесь же закончилась и Вторая Жечьпосполитая. Это из порта в Констанце отправились в мир те, кто сбежали из Польши в тридцать девятом году. Выжатые, словно паста из тюбика, на который слева давила Германия, а справа – Советы. Вереница все более раздолбанных автомобилей тянулась от Варшавы до польской границы. Те, у которых кончалось топливо, бросали по дороге. Те, которым удалось на автомашинах доехать до Румынии, продавали их, чтобы иметь на пароходный билет. А уже дальше: во Францию, в Англию, в Америку. Теперь же – Междуморье. Как-то так в последнее время складывается, что когда история предлагает Польше вскрыть карты, то мы валим именно в Добруджу, в этот богом забытый краешек Балкан, и думаем над тем, а что же дальше.

Про Междуморье я беседовал с Юлианом Фотой, советником президента по вопросам национальной безопасности и знатоком геополитики. Мы сидели в бухарестском ресторане; Фота ел итальянские тальятелле[137] по-балкански: запеченные в глиняном горшочке. Он посыпал лапшу пармезаном и предвещал всему миру мрачное будущее.

- Западный мир, такой, каким мы его знаем, - говорил он, - распадается прямо на наших глазах. Но господин Трамп – это еще не конец света. Вот мадам Ле Пен во Франции – это будет та еще проблема.

Именно так он говорил: "господин Трамп", "мадам Ле Пен", "его превосходительство Анджей Дуда". В Юлиане Фоте видна была любовь к старой, доброй форме.. В Бухаресте, как он сам говорил, ему, в основном, нравилось лишь то, что было старым, относительно классическим и красивым. Построенные в те времена, когда у Бухареста были претензии сделаться "Парижем востока", точно так же, как и у Варшавы, второй их этих двух метрополий на краях европейского мира. Новый налет, девяностых и начала двухтысячных годов, будил в нем отвращение.

- Междуморье, - рассуждал Фота. – Прекрасная идея. Вот только до конца не известно, что бы это должно было стать и на чем основываться. Понятное дело, что с поляками сотрудничать стоит, вот только хорошо было бы, если бы поляки были бы добры нас шире информировать, что имеют в виду, говоря про Междуморье. А они объявили проект urbi et orbi (городу и миру – лат.), и нас, что уж тут говорить, застали чуточку врасплох. А ведь даже американцы, прежде чем начать монтировать у нас элементы противоракетного щита, выслали к нам специалистов, поясняющих: что, как и зачем, и убеждающих, чтобы мы согласились.

- Насколько я ориентируюсь, - перебил я его, - Междуморье – это проект, направленный против России…

- О, необязательно… - дипломатично ответил Фота.

- …но в какой-то степени и против Германии, - договорил я. – Это должно было быть созданием блока центрально-европейских стран, отдельного столпа, на котором та обязана основывать свою геополитику.

Фота перестал есть и поглядел на меня над глиняной миской.

- Вы знаете, - сказал он, - Польша для нас важна, но Европейский Союз – важнее. И не потому, чтобы мы что-то там имели против Польши, - прибавил он таким тоном, словно бы что-то разъяснял ребенку. – Просто-напросто, это в наших интересах. И для Польши, кстати, тоже.

В общем, мы с Юлианом Фотой сидели в ресторане и беседовали о плохих сценариях будущего. Фота ими не пренебрегал. Ибо вот что будет, рассуждали мы, если в Центральной Европе исчезнет Pax Americana? Возьмем, к примеру, таких вот венгров. Если американцы исчезнут из региона, то, возможно, им захочется еще сильнее укрепить союз с Россией. И тогда-то проамериканская Румыния очутится в паршивой ситуации. Венгры могут попросить Москву, чтобы та помогла им давить на Бухарест, например, по вопросу автономной администрации для румынских венгров. Так же, как тогда, когда Россия заняла украинский Крым, и Виктор Орбан начал требовать такой же автономии для венгров в Украине. Ибо в Венгрии, как утверждает журналист и политический комментатор Янош Секи, в обязательном порядке действует "трианонизм": всякого, кому удастся отвернуть последствия трактата, заключенного в Трианоне в 1920 году, который лишил Венгрию большей части давних территорий и понизил статус страны с серьезного европейского игрока до ранга центрально-европейской мелочевки, в Венгрии станут почитать как светского святого.

- Ну что же, - продолжал Фота. – Конечно же, мы обеспокоены. В особенности, помня о том, что венгры сотворили в наш национальный праздник, первого декабря. Раньше о чем-либо подобном и подумать было нельзя.

Первое декабря – это годовщина объединения принадлежавшей до сих пор Венгрии Трансильвании со румынским Старым Королевством. Венгерские дипломаты всегда принимали участие в официальных раутах и мероприятиях, что устраивались по этой причине румынскими властями – вплоть до этого года: Будапешт запретил им это, заявляя, будто бы первое декабря, это не та дата, которую венгры должны праздновать.

Я спросил у Фоты, а Польшу, случаем, не рассматривают в Румынии как страну, которая позволяет себя использовать Орбану, а тем самым – России. Тот пожал плечами.

- Факт. Польша говорит о Междуморье, но сама ближе с венграми, чем с нами. Польша говорит о союзе с Румынией, но ближе всего сотрудничает с Вишеградом[138]. Мы не слишком понимаем, как об этом думать. Если Польша желает нас убедить сотрудничать с ней, то мяч на стороне Варшавы. Впрочем, - прибавил он, - если мир полностью развалится на куски, то Румынии нечего опасаться Венгрии, мы крупнее и сильнее, это ведь не те времена, что в 1940 году…

- А Россия? – спросил я.

- Ну что вы, этот российско-венгерский союз – это преувеличение, - гнал от себя черные мысли Фота. – Если бы этот союз и вправду имел столь большое значение для Орбана, то зачем тогда он устраивал столь громогласное празднование антисоветской революции 1956 года? Но, чтобы там ни было, дешево мы свою шкуру не продадим.

Клуж

С Золтаном Шипошем, румынским венгром, журналистом, я встретился в Клуже. Клуж выглядел как всякий другой венгерский город, только устроенный по-румынски. В предместьях застройка становилась хаотичной, старые дома перемежались не слишком соответствующими контексту новостройками-параллелепипедами. Таким же образом, размышлял я, устроила бы этот город Польша. Вот пивная, в которой мы сидели, была совершенно не румынской: от официантов, до посетителей – все разговаривали исключительно по-венгерски.

- Моя тождественность – двойная, - говорил Шипош. – Главная из них – венгерская, в этом нет сомнений; но я отличаюсь от венгров из Венгрии. Венгрия – она стылая, здесь оно как-то… гораздо свободнее. А помимо того, в Венгрии повсюду висят карты Великой Венгрии, но когда в Будапешт приезжают на работу венгры из Румынии или Словакии, то начинаются отрицательные стереотипы, не сильно отличающиеся от тех, которые у венгров имеются в отношении словаков или румын. А в самой Румынии… те венгры, с тех пор как получили венгерское гражданство, которое раздавал Орбан, голосуют за Фидес. Реже за Йоббик, но иногда и такое случается. Да, политика Фидес укрепляет подобную изоляцию. Они разговаривают по-румынски, чувствуют свою непохожесть на венгров из метрополии, но вот чтобы как-то связываться с румынами – так тоже нет. У них в отношении последних тоже имеется свой отрицательный стереотип, к ним относятся покровительственно. Но среда эта не сплоченная. Проживают в небольших населенных пунктах, с собой не контактируют. Они не в состоянии глянуть на ситуацию шире: вот здесь Бухарест, там – Будапешт, а здесь – мы. Они живут локально. Другое дело, венгерскоязычные секеи-секлеры. Они населяют Карпаты, живут весьма компактно и не любят Бухарест. Для них все, что приходит из-за Карпат – это зло.

- То есть как? – спросил я. – Если бы геополитическая ситуация изменилась, так Венгрия могла бы выступить против Румынии?

- Э-э-э, - отгонял от себя черные мысли Золтан. – Оно не так… Венгрии нужна дешевая рабочая сила, потому они дают свои паспорта нашим. Наверняка дело здесь в этом…

Золтан и сам какое-то время пробовал работать в Венгрии, но потом махнул рукой. Уж слишком там, - как сам говорил, - все жестко, все уложено по порядку. Если ты не из этой среды – у тебя никаких шансов. Правила устанавливают в Будапеште. А мы их или нарушаем, или уходим. Но таким вот образом… понимаешь… jolly way (весело – англ.).