Мелким шрифтом

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ ЛЮБВИ

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ ЛЮБВИ

Это не самое романтичное утверждение, но что с меня взять? Я ведь юрист, а не поэт.

Не могу точно сказать, кто из нас двоих больше проиграл. Мы подписали брачный договор. (На нем, против моей воли, категорически настаивал мой отец.) Но, помимо брачного договора и того, что подразумевают супружеские обеты, у нашего союза, как у любого другого брака, были еще и свои, неписаные и неозвученные условия.

А именно: я по–прежнему буду ярче всех; ты по–прежнему будешь прелестной, — и все будут счастливы.

Не получилось. Все оказались несчастливы,

Когда мы познакомились, Элис была очаровательна. Я уже начал работать в отцовской юридической фирме. Она трудилась в музыкальном магазине и прикидывала, чем бы заняться в дальнейшей жизни.

Мы с великим удовольствием болтали о книгах, о музыке, обсуждали наших друзей.

Мы были молоды.

Почти никуда не ходили.

Мы наслаждались обществом друг друга[92].

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ ПЕРЕМЕН

Когда–то я очень любил жену. У меня было такое чувство, что я сидел возле создателя Элис и карандашиком составлял для него подробную спецификацию качеств, которыми она должна была обладать.

Потом Элис устроилась на работу в отдел кадров, и все переменилось. Началось с волос. Прежде у нее была золотисто–каштановая копна, цвета осенней листвы, но вскоре после выхода на работу ее волосы стали непроглядно–черными, точно земля бесснежной зимой[93]. Это ей присоветовали коллеги: с прежним цветом волос у нее якобы недостаточно серьезный вид, и, если она хочет производить впечатление серьезного сотрудника, нужна соответствующая внешность. Элис покрасилась в черный и стала носить пучок — такого тугого и чернющего еще поискать. Перемена сработала. Я стал относиться к ней очень серьезно. Серьезный брак — не шутка. Впрочем, если вглядеться в примечание мелким шрифтом, он может оказаться очень забавным.

К примеру, жена говорит:

— Сегодня вечером мы едем к Смитам.

— О боже, — вздыхаю я. — Неужели нам прямо–таки необходимо к ним ехать?

— Да, необходимо, — отвечает она. — Он наш партнер.

— Можно подумать, это теннисныи турнир: если про, Пустишь слишком много игр, потеряешь место в турнирной группе. Так, что ли?

Жена смотрит на меня как на недоумка:

— О чем ты?

— Мне казалось, о теннисе, но, возможно, я ошибаюсь,

— Единственное, в чем ты прав, так это в том, что ошибаешься, — заключает жена[94].

На работе жена сильно переменилась. Она трудится в консалтинговой компании по менеджменту, в отделе по подбору кадров. Есть работы как работы. Но есть работы сродни религиозному культу. Они требуют поклонения. У жены как раз такая работа. Как правило, чем меньше в компании занимаются реальным делом, тем ревностнее всеобщее поклонение. После смены цвета волос и прически пошли другие новшества. Жена решила подправить зубы: убрать щелку между передними зубами, настолько крошечную, что ее замечали лишь давние знакомые. Щелка мне ужасно нравилась, но жена все равно пошла к дантисту, чтобы убрать ее, законопатить. А я тоскую по той щелке: когда жена улыбалась, сквозь этот зазорчик можно было пробраться внутрь. Теперь же, когда она улыбается, я как бы с маху натыкаюсь на стену.

Потом настал черед увлечений. Она начала заниматья велосипедным спортом, потому что им увлекалась ее начальница Валенсия. Стала пропадать где–то часами, возвращалась раскрасневшаяся и первым делом шла в ванную; стянув с себя тугой, звучно чавкающий костюм, она оставляла его на полу, словно вторую кожу.

Затем пошли жуткие ужины с коллегами — почти сплошь молодыми мужчинами. Их тонкие шеи некрасиво болтались в просторных воротах рубашки, выдавая недавних школьников. Юнцы еще не успели округлеть и превратиться в заплывших жиром бизнесменов (кем они — все поголовно — мечтали стать). При встрече каждый считал своим долгом уставиться мне в глаза, одновременно сдавливая руку словно тисками. Железная хватка и пристальный взгляд — фирменные приемы крутого руководителя. В компании, где работает моя жена, этому старательно обучают. Я знаю, что говорю: ее тоже учили. Специально натаскивали — как именно надо смотреть в глаза, с какой силой жать руку, чтобы человек понял: нет в мире трудностей, которые ей не по плечу. Бывает, сидим мы, завтракаем кукурузными хлопьями, я поднимаю голову и, поймав на себе пристальный взгляд жены, спрашиваю:

— Что ты на меня уставилась? Я чуть не подавился.

— Извини, — отвечает она. — Я просто тренировалась.

Когда мы познакомились, моя жена была восхитительна, Непринужденная, остроумная. А главное и самое чудесное — невероятно эмоциональная. Помню, как я впервые ее увидел: Элис сидела в пивной на Южном берегу и роняла слезы в стакан с пивом. Я ее заметил еще раньше, в кинозале, на фильме Кубрика «2001». Потом пошел за ней следом. Она выглядела одинокой, я тоже страдал от одиночества и украдкой брел за ней по пятам. Она зашла в пивную и там расплакалась, Я наклонился к ней и тихонько сказал:

— Но картина–то совсем не плохая, правда?

Она остолбенело глянула на меня, и я добавил:

— Гм… Я про «2001». Я был на том же сеансе,

Она утерла слезы и улыбнулась:

— Да, картина замечательная, а вот про мою жизнь этого не скажешь.

Я купил ей еще кружку пива, и она поведала мне свою горестную повесть. Ее выставили из дома. Родители, недавно «возродившиеся в вере», решительно не понимали юной дочери, а она, как положено в ее возрасте, бунтовала против старшего поколения. Оценки у нее были прекрасные, но шансов получить работу — ноль. Хочется заняться чем–то полезным, говорила она, — чтобы изменить жизнь к лучшему. Я и раньше подобное слыхал, но у нее в этих фразах не чувствовалось ни малейшей фальши. Мы просидели до за. крытия, и я спросил, есть ли ей где переночевать.

— Вообще–то, есть: Сандра с Молли (Молли — это мать Сандры) всегда пускают меня на ночевку, но смерть как не хочется опять к ним проситься — что я, хуже всех, что ли?

В ту минуту сердце у меня распахнулось перед Элис и приняло ее в себя; так она там и осталась. Удивительно искренняя девочка: сидит перед тобой в шерстяной кофте и кроссовках и выкладывает тебе, первому встречному, всю правду о себе.

Мы добрались до нужной квартиры, дверь открыла Молли; на голове у нее, словно китайский фонарь, высилась шапка пышных седых волос.

Молли крепко обняла Элис и спросила:

— Ну, что, золотко?

— Опять с мамой поссорилась.

— Н-да, плохо, — сказала Молли. — Заходи, твоя кровать застелена, с прошлого раза тебя ждет. Ой, а это кто?

— Фрэнк, — сказала Элис. — Мой приятель.

— Так, Фрэнк, грибной суп любишь?[95] — спросила Молли

— Очень[96], — сказал я.

В результате каждыи раз, когда я к ним заходил, Молли непременно варила грибной суп.

В кухню вошла Сандра, подружка Элис и дочка Молли, она расцеловалась с Элис и поздоровалась со мной. У Сандры было занятное лицо, некрасивое, но благородное. И поразительный нос. Крупный, но одновременно изящный, 4 кончик — с множеством граней, расположенных под разными углами друг к другу; казалось, он сделан из стекла, а не из плоти. Элис про родителей помалкивала, и мы стали обсуждать кинофильм. Молли призналась, что ни черта в нем не поняла.

— Авторы показывают, что они думают про человека, бога, технические достижения… — стал объяснять я. — Про стремление человека победить время… — Я запнулся. Не сводя с меня серьезных глаз, женщины молча ждали продолжения, и я признался: — Честно говоря, Молли, я тоже ни черта не понял, зато как красиво снято.

Они рассмеялись. Стены кухни были покрыты мозаикой; заметив, что я ее разглядываю, Молли сказала:

— Обожаю битую посуду, мне страшно нравится мастерить из осколков что–нибудь такое, что радует глаз.

По стенам плыли мозаичные нежно–голубые и серебристые облака.

Сандра оказалась чудесной, отзывчивой девущкой, она обнимала и подбадривала Элис. В тот вечер, помнится, Сандра мне подмигнула; никогда этого не забуду[97].

Когда я собрался уходить, Элис поцеловала меня в щеку.

— Прости, что я так распсиховалась, обычно я не такая. — Я онемел от неожиданности, а она добавила: — Вообще–то, я всегда такая.

Меня так и подмывало сказать:

— Я люблю тебя, Элис.

Вместо этого я пробормотал что–то менее значительное, но подумал: как бы мне добиться, чтобы она в меня влюбилась? Именно там, в обложенной осколками кухне Молли я все больше влюблялся в Элис.

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ ГРИБНОГО СУПА

Однажды мы с Молли поджидали Элис, и Молли спросила:

— Когда же ты сделаешь ход, Фрэнк?

— Какой такой ход? Куда? — удивился я.

— Ход в вашей партии, дурачок, вы же с Элис разыгрываете партию. Неделя идет за неделей, ты приезжаешь, пьешь с нами чай, водишь Элис развлекаться, приводишь обратно, и ничего не происходит. Пойми меня правильно, я рада, что ты к нам ходишь, но поверь мне: на такой цветочек, как Элис, охотники найдутся — сорвут, и очень скоро. Супчику грибного хочешь?

— Не донимай Фрэнка, мама, — вмешалась Сандра.

— Я только спросила, когда он решится сделать ход, — сказала Молли. — Сейчас твой ход — это у вас теперь так называется?

— Так это называл Фонзи в «Счастливых днях», мама, — не скрывая раздражения, бросила Сандра.

— Ну, тебе виднее. Я просто пыталась помочь Фрэнку сдвинуться с мертвой точки. — И, разливая суп по тарелкам, Молли пояснила: — Ты ведь средний ребенок в семье, да, Фрэнк? Не первенец — подарок счастливым родителям — и не обожаемый последыш, а так, серединка на половинку. Готов всем угождать. Для тебя главное в жизни — вежливость. Если ты не научишься без околичностей выкладывать окружающим, что у тебя на уме, ты в жизни намаешься.

Она смолкла, ожидая ответа. Спасаясь от ее испытущих глаз, я уткнулся в тарелку с грибным супом[98].

Молли вздохнула:

— Как супец?

— Чудесный, — соврал я.

— Господи, Фрэнк! — не выдержала Сандра. — Признайся, ты же его терпеть не можешь. Элис мне сказала, с твоих же слов, что ты ненавидишь грибы. Так и скажи маме!

— Это правда, Фрэнк? — спросила Молли. Вид у нее был расстроенный.

— Вообще–то… Простите, Молли, я его правда не ем, но знаете, уже помаленьку привыкаю…

— Прекрати его хлебать, Фрэнк! — Сандра расхохоталась. — Говоришь маме, что ненавидишь его, а сам ешь и ешь! Ты неисправим.

Молли покачала головой:

— Пропащий ты человек, Фрэнк. Небось станешь извиняться перед палачом за то, что забрызжешь кровью его рубаху[99].

В тот же день Элис сделала ход, на который у меня не хватало храбрости: подошла ко мне, поцеловала, и все разрешилось. Больше мы не расставались.

Несмотря на всю ее безалаберность, я очень любил Элис. Считал знакомство с ней редкостным везеньем. В ту пору она воплощала в себе все, на что у меня самого не хватало мужества. Жила своим умом, хваталась за временную работу, пики были куда выше, а провалы куда глубже, чем скромные извивы моей жизненной дорожки. Вот какой была Элис, н ошеломительная, волнующая Элис, в которую я влюбился, по которой грущу и тоскую, когда, подняв глаза, вижу сидящую напротив жену.

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ ЯЗЫКА ЖЕСТОВ

Мы с Элис всегда понимали друг друга без слов. Мы угадывали мысли и чувства друг друга и разработали целую сис. тему условных знаков. Наша связь была так крепка, что Сандра окрестила нас «двойняшками».

Когда мы начали встречаться, я как раз взлетел на пик своей карьеры. Я привел «Шоу и сыновьям» кучу новых кли. ентов, я составлял такие замечательные контракты, которые становились стандартом для всей профессии. Оскар тогда все вопил: «Да ты хоть завтра можешь стать партнером!» (Вот только это завтра так и не наступило.)

Но если я достигал сияющих высот в работе, Элис достигала их в жизни. Ее умение сочетать дикий неукротимый ум с бытовым бесстрашием иногда просто лишало меня дара речи.

На одном из наших первых свиданий какой–то мужик влез впереди нас в очередь перед клубом. Я, разумеется, поступил так, как всегда поступаю в подобных случаях, то есть возмущенно пробормотал себе под нос: «Господи, ну и хамство!» На этом я счел инцидент исчерпанным. И тут Элен огрела мужика по спине.

Он немедленно развернулся и заорал: «Че, нах? Поговорить хочешь?» Я, конечно же, ни о чем с ним говорить не хотел и предполагал, что Элис испугалась не меньше моего.

— Ну? — рявкнул мужик.

Элис без лишних слов лягнула его в голень.[100]

Приняв во внимание имеющиеся обстоятельства, я сгреб Элис в охапку, чтобы дать деру, но мужик с воплем: «Ах ты сука сраная!» — загородил нам проход.

На нас уже все вокруг пялились, а впереди, у входа в клуб, вышибалы почуяли, что запахло жареным; очередь принялась бурлить и извиваться, вынуждая их поторопиться. Но я прекрасно понимал, что кулак доберется до моей физиономии быстрее, чем вышибалы — до обладателя кулака. Я уже рисовал себе наихудший сценарий развития событий и готовился выплевывать на асфальт выбитые зубы, когда Элис выкинула нечто настолько неожиданное, что кулак мужика застыл на полпути к цели.

Элис заклокотала горлом и разразилась бурным монологом на языке жестов. Она отчаянно показывала себе на уши и на рот, давая понять, что она глухонемая, и тыкала в воздух знаком «мир», умоляя мужика не бить меня. Это выглядело настолько дико, что на одну спасительную секунду тот затормозил, опустил кулак и спросил: «Чё?»

Элис выдала новую порцию вопиюще фальшивых жестов[101]. Но этот цирк меня спас (по крайней мере, от разорительного визита к стоматологу).

До нас наконец добежали вышибалы, схватили мужика под руки и потащили прочь. Он, вконец ошарашенный, принялся вырываться и вопить: «Эй, куда? Это она ко мне полезла! Она сама полезла, эта сука тупая!» На что Элис громко и отчетливо крикнула: «Я глухая, а не тупая, козел! Вали отсюда и научись себя вести!»

Оттого что у Элис прорезался голос, мужик натурально онемел, а очередь разразилась смехом и бурными аплодис. ментами. Элис раскланялась и сказала: «Спасибо, спасибо. Рада, что вам понравилось. Мое шоу продлится всю неделю, приводите друзей».

«Я глухая, а не тупая, козел! Вали отсюда и научись себя вести!»

В этом была вся Элис — хитроумная, опасная, великолепная и лишь самую чуточку злая.

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ СЕМЕЙНОГО РАЗЛАДА

Когда именно моя жена разорвала условия нашего брачного договора?

Помню, как–то поздно вечером, сбежав с очередного занудного ужина, мы ехали на машине домой. От напряжения у меня резало глаза, ныла помятая в тисках рукопожатий кисть.

— Блин! Этот Фил — сущий болван, — сказал я. — А другие парни с твоей работы, они в своем уме? У них только и разговоров что про слияние и приобретение компаний. Мнят себя этакими корпоративными божками, а на самом деле — заурядные бухгалтеры и счетоводы, сидят и, как мартышки, щелкают на счетах. Я засмеялся над собственной шуткой. Обычное дело[102].

Но жена не засмеялась. Мало того, она долго молчала, потом медленно, будто делала внушение ребенку, произнесла:

— Это мои коллеги, Фрэнк, и они замечательные люди. Относись к ним с уважением.

Вот тогда до меня дошло.

Я понял, что все переменилось.

Внутри, снаружи, от волос до души, — все подрезано, выпрямлено и выкрашено в черный.

С той минуты наш брачный договор утратил законную силу. А моя жена стала самой целеустремленной карьерист. кой в своей компании. Она столько сил положила, карабкаясь наверх, и забралась так высоко, что мышцы ног у нее заметно окрепли (впрочем, тут, возможно, сказалось ее увлечение велосипедом).

Я терпеливо ходил на занудные корпоративные ужины, бесподобно одетый и бесподобно остроумный. А в дуще мечтал об одном — покончить с собой[103].

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ БЕЛОГО

Когда отношения между нами совсем испортились, жена ре. шила, что нам нужно начать с чистого листа. В ее мире это означало, что нам необходимо заново покрасить квартиру. «Этот проект нас сблизит», — заявила она. На деле надо бы. ло окрасить белые стены в тот же белый, но с другим от. тенком. (Квартиру это не освежило и улучшить наши отношения не помогло.) Даже трещины не удалось замазать наоборот, они стали еще заметнее. Мало того, мы потратили — совершенно впустую — целых две недели, решая, вернее препираясь, в какой оттенок белого покрасить белую квартиру. Абсурд!

Но Элис отнеслась к «проекту» очень серьезно.

Однажды наша перебранка зашла так далеко, что я заорал:

— Тебе что, квартира дороже меня?[105]

— Ой, только без сцен! — бросила она (так и не ответив на мой вопрос).

Мы просмотрели множество образцов с подробным описанием цвета, обсудили всевозможные изумительные на звания оттенков белого. «Белая вилла: полутон», «Белый чай: четверть тона», «Торнтон: одна восьмая тона», «Суперновая: полутон»[106].

Я накупил пробных баночек, клал на стену несколько мазков, потом садился и, глядя на три одинаково белых пятна, говорил:

— Не вижу никакой разницы.

В ответ жена кричала:

— Ты просто не различаешь цветов, вот и все!

— По–моему, с формальной точки зрения белый вообще не цвет, а оттенок, — парировал я.

— Сам ты на хрен оттенок! — вопила она.

Да, мы всерьез спорили, какой белый является настоящим белым.

После многонедельных размышлений мы наконец выбрали нужный оттенок белого; нам доставили полные банки, на дне каждой была наклейка: «В серийной партии краска может отличаться от оттенка в пробной упаковке»[107].

Когда я, не веря собственным глазам, сообщил это жене, она упрекнула меня — я, видите ли, недостаточно серьезно отношусь к самому процессу выбора[108].

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ РАБОТЫ МОЕЙ ЖЕНЫ

Моя жена зарабатывает тем, что составляет психологические характеристики на разных людей.

Она проводит психометрическое тестирование и сообщает компаниям, что это за люди. Очевидно, мы сами уже не способны разобраться. А ведь было время, когда мы доверяли собственным инстинктам. Теперь же специалистам вроде моей жены платят за то, чтобы они вообще не делали поправки на инстинкт: это лишний член в уравнении, охватывающем нынешнее обрюзгшее человечество[109].

Этот способ оценивать людей вгоняет меня в такую тоску, что я частенько запрещаю себе даже думать о нем — на глаза сами собой наворачиваются слезы.

Жена принуждает меня проходить тестирование. Я — ее подопытная морская свинка. О результатах не имею понятия, мне на них плевать. А ей совсем не плевать. Где–то в столе у нее лежит крупноформатная таблица — жена их обожает, — или диаграмма с идущей вниз линией, изящной, как лебединая шея, — это кривая моего регресса. Интересно, когда именно началось мое отлучение от благодати? Самому мне трудно определить момент, когда из яркого молодого человека я соскользнул в категорию среднестатистичсского, а затем и не поддающегося классификации объекта. Впрочем, моя жена, несомненно, могла бы указать эти стадии с точностью до дня.

В университете я был круглым отличником, учился легко, не напрягаясь, но был неукротимо честолюбив и неисправимо умен. Обожал тесты: по ним я судил о своих успехах, Жена познакомилась со мной, когда мои яркие способности достигли максимума, я был на пути к величию. Она решила, что я далеко пойду. А я не выдержал испытания. Яркость — вещь хрупкая. И настолько прозрачная и жесткая, что, когда мне стало не по силам соответствовать всеобщим ожиданиям, я сломался. Я был чистой воды университетский ученый, который заведомо не в ладах с реальным миром: люди, со своими запутанными этическими проблемами, только марают безупречную сферу напечатанных на чистой белой бумаге экзаменационных работ.

Итак, жена меня тестирует и никогда не сообщает результатов, а я делаю вид, что мне плевать. Это же не экзамен, на котором надо получить высокий балл, говорит она. У ее тестов совсем другая цель[110].

Она совершенно переменилась. Я ее почти не узнаю. А раньше была как все. Раньше, если человек при знакомстве ей не нравился, она говорила:

— Этот парень, блин, — набитый дурак.

Все было понятно. Набитый дурак. Ежу ясно. Но теперь, уходя с вечеринки, она выдает что–нибудь вроде:

— Этот малый — типичный EFTJ! Меня настораживают его F-склонности.

Короче, речь вот о чем: я перестал понимать свою жену. Дело тут вовсе не в моих эмоциях. И не в том, что мужчины с Марса, а женщины с Венеры, поэтому, дескать, я и не понимаю жену. Речь о другом: я на самом деле не понимаю, что она говорит. И чем больше она несет свою корпоративную тарабарщину, тем хуже понимает меня, хотя я говорю на простом, общедоступном английском языке. Бывает, скажу что–нибудь самое обычное, а она недоуменно смотрит на меня, будто я заговорил на идиш. Порой я почти не понимаю, о чем она толкует, и мне начинает казаться, что я живу в одном доме с безупречно одетой студенткой–иностранкой, приехавшей в Англию по обмену. И когда мы добиваемся взаимопонимания по какому–нибудь элементарному вопросу, я неожиданно для себя страшно возбуждаюсь.

К примеру, она скажет:

— Передай мне молоко.

После многих часов изнурительного непонимания эта фраза доходит до меня мгновенно! От счастья голова идет кругом, я с улыбкой протягиваю молочник и говорю:

— Вот, любимая, пожалуйста, — молоко!

Она берет молочник и, не отрывая глаз от айфона, роняет:

— Прекрати называть меня «любимая». С каких пор у тебя эта привычка? Словцо, типичное для «Р».

Вот образчик вопросов из жениных тестов:

Получив от нее листок с заданием, я на миг замер, потом сказал:

— Я — ни то ни другое.

— Вопрос очень простой, почему ты не можешь выбрать?

— Потому что я не сад, а человек, и кроме того, я убежден, что сад не может быть беспечным.

— Только не надо на меня кричать, — сказала она. — Здесь же это слово в переносном смысле.

— В переносном или еще каком смысле — все равно я не могу представить себя этим хреновым садом.

Я ушел на кухню и притворился, что занят каким–то делом. Жена по–прежнему смотрела на листок с вопросами, сдержанно качая головой. Я заварил себе чаю и, выглянув в окно, увидел «рено» с надписью на дверце «Неотложная медицинская помощь». Я представил себе, как этот автомобиль носится по городу: в салоне у него пенопластовая коробка со льдом, а во льду — абсолютно неподвижное сердце, округлый комок мяса, который ждет, что его опять подключат к телу. Невозможно поверить, что этот орган способен существовать отдельно от человека. Я долго еще стоял у кухонного окна, пытаясь отыскать глазами ту абсолютно неподвижную часть моего организма, которую потерял.

Начальницу моей жены зовут Валенсия. Я с ней не знаком, но всегда в курсе всех ее интересов и последних увлечений, потому что моя жена их немедленно перенимает. Нынешние руководители — это новые мессии. Началось с велосипеда, потом пришел черед тайского бокса. Однажды, вернувшись поздно вечером с работы, жена заявила:

— Нам с тобой нужно всерьез заняться тайским боксом, это прямо–таки новая йога.

Я согласился, надеясь, что бокс нас сблизит. Когда семейные отношения еще живы, а половые отношения уже нет, вы с готовностью согласитесь на любое странное и малоприятное занятие — вроде тайского бокса, — рассчитывая с его помощью избавиться от некоторых обманутых надежд, Целый месяц мне бил морду крошечный человечек по имени Чанг; в конце концов я не вытерпел и бросил тайский бокс.

Услышав о моем решении, жена сказала:

— А Валенсия говорит, что он очень полезен для твоего внутреннего «я».

Случается, Валенсия звонит в субботу и вызывает мою жену в офис; жена неизменно выражает согласие.

— Непредвиденный случай, Фрэнк, — объясняет она, — нужна моя помощь[111].

Жена подозревает, что у меня роман на стороне. Она читает все мои эсэмэски и роется в моем бумажнике. Никакого романа на стороне у меня нет[112].

Признаюсь, я действительно оплакиваю смерть той женщины, которой некогда была моя жена, но я никогда не стал бы прикрываться этим горем, чтобы оправдать измену той женщине, в которую жена превратилась. В своей работе она часто прибегает к ролевым играм,

Когда она впервые предложила сыграть с ней в такую игру, я очень возбудился, в голове, как у шкодливого подростка, немедленно зароились пикантные сюжеты и сцены.

Меня ждало разочарование,

Под ролевой игрой подразумевались скучнейшие и банальнейшие вещи, типа; как сказать сотруднику, что он работает неудовлетворительно, А теперь мы с женой безосчановочно занимаемся ролевыми играми. И доигрались до нынешнего вполне взрослого возраста. Сейчас мы разыгрываем другой сценарий: что бывает, когда два человека, поженившись в молодости, постепенно отдалились друг от друга, но по–прежнему живут вместе и делают вид, что у них настоящий брак[113].

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ КЛЕРКА Х

Ладно, если уж начистоту, признаюсь: мне известны мои результаты в жениных тестах. Известны точно. И вот откуда: жена опубликовала результаты тестирования, их теперь любой может увидеть. Она написала книгу «Клерк X». Посреди черной обложки — гигантская белая буква X в рубашке с галстуком. Книгу выпустили в начале девяностых — еще до аварии, тогда все складывалось удачно, денег было навалом, И никто толком не понимал, почему все идет так прекрасно и чья в том заслуга, — вернее, до той минуты, когда весь этот колоссальный всемирный успех приписали консультантам по менеджменту[115].

Полку с надписью «Практические советы» вскоре плотно заполнили тома с заглавиями типа: «Семь привычек людей, умеющих добиваться своего». Моей жене, тогда молодой сотруднице фирмы, удалось вскочить на подножку поезда, несущегося к успеху. Она опубликовала полный справочник психометрических тестов, гарантирующих наем наиболее подходящих людей для успешного выполнения определенной работы. И сразу прославилась, по крайней мере в своей сфере.

Справочник издала ее подруга Сандра — к тому времени она стала редактором, уполномоченным заказывать авторам книги на интересующие публику темы. Все шло прекрасно.

Естественно, до той поры, пока я эту книгу не раскрыл.

До выхода ее сочинения в свет жена не показывала мне ни строчки, а почему — я понял, только прочитав этот опус. Главный герой, клерк Х, человек, которого, как подопытную крысу, подвергли сплошному тестированию и анализу, — да, вы угадали, это я. Редкий простофиля.

Помнится, за день до выхода книги мне позвонила Сандра и заговорила непонятно о чем. Обычно наши с Сандрой беседы текли легко и непринужденно, мы хорошо понимали друг друга, много смеялись, но в этом разговоре отсутствовал главный связующий компонент: Сандра полагала, что я читал написанную женой книгу.

Разговор шел примерно так.

— Фрэнк, я всегда считала тебя хорошим человеком, — говорила Сандра. — Но лишь прочитав книгу, поняла, какой ты замечательный парень. Такие люди наперечет.

— Ну, спасибо, — сказал я, а про себя подумал, что главным образом я хорош тем, что, когда Элис работает до глубокой ночи, я бесконечно завариваю ей чай. — Просто я ее поддерживал, как мог.

— Безусловно, — согласилась Сандра. — Я хочу сказать, так щедро тратить силы ради жены — на это мало кто способен, буквально единицы.

В этом–то все и дело. Я наивен, как дитя. Когда меня осыпают похвалами, я краснею и, совершенно отвлекаясь от сути разговора, принимаю все за чистую монету[116].

— Я же люблю Элис и отдал бы ей все, что она ни попросит.

— Невозможно дать больше, чем ты дал ей для этой книги. Ты, Фрэнк, человек отважный.

Как водится у друзей, потом разговор перешел на всякие глупые слухи и сплетни. Позже я мысленно не раз к нему возвращался, но, игнорируя собственный внутренний голос, занялся другими, менее тягостными делами.

Только прочитав наконец книгу, я понял, о чем говорила Сандра, и тогда до меня дошло, каким же я был редкостным идиотом. Клерк X— это я. Жена использовала меня как чтото вроде манекена для краш–тестов.

После ужина Элис невзначай, прямо в кухне, подсовывала мне тесты, я на кухонном столе заполнял лист за листом, и теперь мои ответы предлагаются широкой публике: нате, читайте. Она выставила меня не в лучшем виде, картина получилась не радостная; рассматривая личностные особенности человека с точки зрения его перспектив как будущего работника, жена, в сущности, изобразила меня типичным соискателем, брать которого не следует. Я чувствовал себя униженным. Поначалу пытался дурачить самого себя: никому, мол, в голову не придет искать что–то общее между X и мной[117].

Но однажды Оскар, явившись на работу, брякнул:

— Ба, никак сам клерк Х, собственной персоной!

И я понял, что всем все ясно как божий день.

Вообще–то, Оскар не отличается наблюдательностью, летучая мышь даст ему фору. Он абсолютно слеп к оттенкам, они только затемняют ему картину. Тем не менее даже до него дошло, что герой книги — я. Тут–то я и понял, что меня провели как младенца. Вся контора стала называть меня «клерком Икс», или просто «Иксом». Начали даже подстраивать разные каверзы — просто чтобы посмотреть, как я отреагирую. В книге жены X представлен как индивид, тратящий уйму сил на то, чтобы производить впечатление спокойного, располагающего к себе человека. Неважно, какая перед ним задача, — Х, как типичный адаптивный ребенок, из кожи вон лезет, стараясь всем угодить. И мои милые коллеги дружно подвергали меня стрессовому тестированию, обычно — вернее, всегда — с подначки Оскара. Както утром, перед моим приездом на работу, они поставили мне на стол полную чашку кофе, опрокинув ее вверх дном. Едва я приподнял чашку, как кофе залил клавиатуру, документы и мобильник; коллеги покатились со смеху, особенно реготал Оскар — он ошивался поблизости, дожидаясь, чем кончится веселуха. Все ржали, тыкали в меня пальцами; а как поступил я?

Верно, вы угадали: я сделал ровно то, что ожидается от клерка Х.

Я подавил досаду, загнал ее на самое дно души и стерпел эту шуточку: стал хохотать вместе со всеми; побагровевший от бурного веселья Оскар треснул меня по спине и проорал:

— Икс наносит новый удар! Его ничем не возьмешь!

Элис стали приглашать на телевидение; тиражи книги росли, с ними росла и ее слава. Как–то журналист из газеты «Гардиан» спросил, существует ли реальный прототип героя ее произведения, и она ответила: «Нет». Жуткое было время. Я сгорал со стыда: она меня нагло использовала и вдобавок своими бредовыми тестами вывернула меня наизнанку и выставила напоказ. Самое же обидное — в ее книге я похож на распускающего нюни придурка, этакого современного всеобщего угодника. Крайне оскорбительный образ, но, как положено исправному клерку Х, я, конечно же, поддержал жену: «Ты молодчина, любимая! Я тобой очень горжусь». Она обожала славу. Постоянно твердила:

— Это очень важно для моей профессии, для карьеры, для всей компании: еще бы — консультант со списком печатных работ! Любой был бы рад и счастлив[118]. Ее имя и ссылки на книгу то и дело мелькали В статьях (один раз даже в журнале «Экономист»), посвященных резкому росту числа интернет–компаний и активному поиску работников с выдающимся творческим потенциалом. Именно тогда выражения типа «Нестандартное мышление» и «Не стоит заново изобретать колесо» действительно вошли в повседневный обиход.[119]

Когда я попытался обсудить эту тему с женой, объяснить ей, что глубоко уязвлен тем, как она меня использовала, она стала все отрицать и, пожав плечами, заявила:

— Фрэнк, что за бред! Икс — вовсе не ты, и давай не будем огорчаться из–за личных успехов другого. Хорошие супруги такого себе не позволяют, правда?[120]

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ КЛЕРКА Х

«Клерк X эмоционален, в своих действиях руководствуется интуицией. Он обладает ярко выраженной способностью к сопереживанию, высокоморален. Для современной корпорации эти качества могут рассматриваться как аргументы за, но одновременно и как аргументы против найма клерка Х. К примеру, бесконтрольное сопереживание высокого уровня может привести к ничем не сдерживаемому, избыточному эмоциональному всплеску. У X возможны приступы рассеянности, вплоть до полного переключения внимания на то, какие «чувства» испытывают окружающие по поводу его деятельности»[121].

Условия и состояния тестов

Я чуть не спятил, когда она приставала ко мне с вопросом, какой я сад, так что можете себе представить, чего стоило мне это задание. Я сидел, не сводя глаз с листка, будто сроду не видал более устрашающего вопроса.

Фраза в скобках (В чем смысл существования) слепила меня пронзительным неоновым светом, потом все стало расплываться, и я вдруг осознал, что давно не переводил дух, — просто сидел бездыханный, в мареве собственной паники.

Я отпихнул от себя лист и сказал жене — она сидела напротив с секундомером в руках:

— Не хочу я больше делать твои тесты, любимая.

ДЕТИ: УСЛОВИЯ И ПРИМЕЧАНИЯ

Я детей обожаю. Завел бы трех, а то и четырех. Но Элис и одного не желает. Она — единственный ребенок в семье н обременена комплексами, типичными для подобных чад.[122]

Даже став взрослой, она по–прежнему считает, что дети могут посягнуть на нее — на ее время, тело, карьеру, на внимание ее родителей (и на ее игрушки!). Когда мы решили пожениться, она обещала, что мы обсудим, есть ли у нас возможность обзавестись детьми, но только после того, как она добьется успеха на работе (и я тоже). Отступать от этих условий она не собиралась, а я легко смирился с тем, что далыше «обсуждения возможности» завести детей дело не сдвинется.

Я отчаянно хочу детей, а она не менее отчаянно их не хочет. Я часами уговариваю ее, уверяя, что охотно буду вести хозяйство, а она сможет вернуться к работе сразу после родов; я буду растить ребенка (или детей), буду менять пеленки, водить (или возить) Себастьяна/Полли/Тома/Джули Эми (да, я уже заготовил имена) к врачу, буду играть с ними, любить их и голубить; все заботы по дому возьму на себя, а жену после работы будет ждать идеально чистый дом, горячий вкусный ужин и безупречно отглаженная одежда. Когда я завожу этот разговор, она молча слушает, а потом говорит:

— Сумеешь сам родить ребенка — тогда по рукам, Не для того я столько сил положила, добиваясь идеальной фигуры, чтобы ради ребенка превратиться в пропахшую молоком тетеху в растянутых трениках. Фу! И не для того я так высоко вскарабкалась по служебной лестнице, чтобы подрывать свой потенцнал общением со скудоумным младенцем. Нет уж, уволь. Не нужен мне вечно хныкающий сопляк, не говоря уж об изнуренном домашней работой муже, который завидует моим успехам.

— Вот это да! — вырвалось у меня. — Время от времени тебе стоит выкладывать все, что накипело на душе.

— Сарказм тебе не подходит, Фрэнк, — сказала она. — Сколько можно быть типичным EFTP! Пора бы уже перестроиться.

— А тебе пора попробовать выражаться по–человечески.

Чтобы смягчить непримиримую позицию жены насчет детей, я как–то привел к нам благонравного симпатичного мальчика в надежде, что он растопит ее холодное сердце. Дело в том, что от отчаяния я изъявил готовность провести денек с Лукасом, сыном Оскара. Лукас — чудесный мальчуган; я согласился присмотреть за ним главным образом потому, что жена Оскара Нина, очаровательная француженка, уже не знала, кого еще попросить о помощи, и тут меня осенило: Лукас — идеальный ребенок, для знакомства с моей женой лучше не найти. Прелестный, вежливый, не капризуля.

Когда Лукас пришел к нам, моя жена улыбнулась и похвалила его майку с надписью по–французски; Лукас, как положено хорошо воспитанному ребенку, ответил комплиментом на комплимент: какие у вас красивые туфли, сказал он[123].

Затем Лукас положил школьный портфель на стол и нечаянно опрокинул бокал жены — красное вино растеклось по ее еще не дописанному докладу. Схватив со стола мгновенно промокшие листки, она заорала не своим голосом:

— Дубина стоеросовая! Смотри, что ты наделал!

Лукас заплакал и стал проситься домой; я вытер красную лужу, привел все в порядок и обнял мальчугана, сердито по. глядывая на жену. Она попыталась загладить свою грубость, но не слишком успешно:

— Прости, Лукас, понимаешь, я пишу очень важный доклад, а ты опрокинул на него очень дорогое вино… и… словом, не надо было мне повышать голос и тебя обзывать, но я рассердилась…

Лукас вытер глаза, посмотрел на мою жену и сказал: — Ты противная.

— Не такая уж я противная, — возразила жена и, подойдя к нему, неловко потрепала его по плечу.

Мы с Лукасом видели, что материнский инстинкт развит у нее не больше, чем у скорпионихи; Лукас мне улыбнулся, а жене сказал: — Извините, что я пролил ваше вино на вашу работу. Она улыбнулась; словом, они вроде бы помирились, но я видел: она раздражена, ведь ей пришлось сделать над собой усилие; отношения между ними так никогда и не наладились. Когда мы с Лукасом сели раскрашивать картинки, жена намеренно его игнорировала. При этом она то и дело вздыхала, явно досадуя, что добрая половина ее обеденного стола 3анята рисунками и цветными карандашами, а спустя недолгое время перестала скрывать свою неприязнь к Лукасу. Стоило какому–нибудь карандашу попасть на ее часть столешницы, жена резким движением пальцев откатывала его обратно; поначалу весело, игриво, а потом довольно–таки враждебно. Пятилетний Лукас — на редкость симпатичный мальчик; к счастью, он почти не унаследовал отцовских генов: Оскар не наградил его ни отвратительной внешностью, ни гнусным характером. Мы с ним дружно делали вид, что ине замечаем насупленного лица мосй жены, и продолжали вырезать из цвстной бумаги цепочку людей, держащих друг друга за руки. Бросив взгляд на нашу цепочку, жена поморщилась и сказала:

— Гм, ничего, но не супер: они же не похожи на настоящих людей.

Ну, кто скажет такое ребенку?

Не отрывая глаз от бумаги, Лукас обронил:

— Сама ты не супер.

Впервые за весь день моя жена довольно улыбнулась: Лукас оказался достойным соперником.

— А ты, Лук, занятный мальчик, — сказала она.

— Меня зовут Лукас! — прозвучало в ответ. — А ты не умеешь разговаривать с детьми.

— А ты — со взрослыми, — насмешливо парировала она и показала ему язык, видимо считая это забавной шуткой, но вышло противно и вульгарно.

Решив, что затея с бумажными поделками не удалась, я предложил Лукасу пойти в гостиную и посмотреть мультики, но он мужественно стряхнул с плеча мою руку — ничего, мол, сам справлюсь, — потом наставил на мою жену пухлый пальчик, прищурил глаза (на миг в его серьезной мордашке проглянул Оскар) и тихо, но веско произнес:

— У меня из–за тебя все внутри умирает[124].

Жена даже вздрогнула. Он произнес это очень по–детски, но что–то в его странной фразе глубоко ее задело (возможно, именно потому, что сказано было по–детски жестоко); она недовольно фыркнула и, встав из–за стола, отчеканила:

— Ну, я сыта по горло этим мини–экспериментом, большое тебе спасибо.

— Какой же это эксперимент! — возмутился я. — Это ребенок, его зовут Лукас, а с детьми, Элис, так разговаривать нельзя, и тебе это прекрасно известно.

— Неумеренные похвалы, как показывают исследования, столь же вредят воспитанию детей, что и полное отсутствиь внимания, — отрезала она.

— Положим, но, как показывают исследования, с теми, кто полагается исключительно на исследования и никогда — на собственную интуицию, довольно трудно ладить, — сквозь зубы процедил я: мне очень не хотелось скатиться перед Лукасом до откровенной грубости.

Жена только устало отмахнулась и скользнула за дверь, наверняка пошла откупорить очередную бутылку вина и потрепаться по телефону с Валенсией.

Я понял, что у нас с женой никогда не будет общих детей. Поглядев на нее ясными голубыми глазами маленького Лукаса, я поразился: в каких же порочных уродов мы с ней превратились. Ведь я привел к нам малыша, чтобы он обворожил мою жену, чтобы привнес тепло и свет в наше существование и убедил ее, что дети помогут нам преодолеть трудности. А Лукас, сам того не желая, словно рентгеновскими лучами высветил трещины в остове наших изрядно подгнивших отношений.

Когда жена вышла и не могла услышать наш разговор, Лукас стал снова раскрашивать картинки и, мимоходом глянув на меня, спросил:

— Почему она — твоя жена?!

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ РОДИТЕЛЕЙ МОЕИ ЖЕНЫ

Когда мы с женой только–только познакомились, она то и дело сбегала из дома, ища укрытия у Молли. По ее словам, родители ей достались омерзительные, сущие дьяволы во плоти; они ожидали, что дочь станет верхом совершенства, а Элис их непрестанно разочаровывала.

Естественно, я заранее, еще до знакомства с ними, их возненавидел: они же причиняли дочери сплошные муки. Поэтому первая встреча с ними стала для меня немалым потрясением: они мне очень понравились. Непритворно добрые, щедрые, они обожали свою единственную дочь, благоговейно трепетали перед ней и в ее присутствии буквально лучились безграничной любовью. Сказать, что жена немного исказила подлинную картину их отношений, — не сказать ничего; Элис просто–напросто оболгала родителей, оболгала нагло и со злым умыслом. Она изображала их гнусными злодеями, чтобы оправдать, а порой и объяснить самой себе собственное идиотское поведение, эгоизм и жестокость. Нам всем свойственно создавать образы негодяев, на фоне которых мы сами выглядим паиньками, — немудрено, что моя жена выбрала для родителей именно эту роль. Однако для такой роли им всегда не хватало убедительности. Попросту говоря, эти славные, непритворно добрые люди были слишком для нее хороши.

При первом знакомстве я ожидал увидеть парочку страшилищ, злобных и помешанных на религии лицемеров, ежеминутно выказывающих свое недовольство. А дверь мне открыл Фред — милейший скромный человек с густой челкой такой белизны, что она напоминала пышное облако взбитых сливок. На нем была мягкая клетчатая рубаха — его любимая одежда. Рядом стояла симпатяга Джой; она вполне подошла бы для немудрящего фото из серии «Милая мамочка» — такие картинки домашнего уюта охотно оттискивают на крышках коробок с печеньем. Улыбка не сходила с их лиц, а перед дочерью они благоговели, как глубоко верующие люди перед иконой. Моя жена была смыслом их жизни, но умудрилась в ответ на обожание родителей взрастить в себе одну лишь ненависть к ним.

Мы очень редко приглашали их к себе на ужин — жена никогда не выказывала желания повидаться с родителями, она их стеснялась. В конце концов она от них настолько отмежевалась внутренне, что они стали для нее никчемным и позорным атрибутом прошлого. Так шикарный «феррари» сгорает со стыда оттого, что когда–то был создан на грязном автомобильном заводе. Но родители никогда не оставляли попыток выклянчить у нас приглашение на ужин. Спустя какое–то время Джой стала звонить на мобильный мне, а не дочери. Она отлично понимала, что я — слабое звено.

— Я знаю, Элис страшно занята книгой, работой, и ты, дорогой, тоже; вы оба страшно заняты, а тут два обносившихся старика–пенсионера; но для нас счастье просто повидать вас, заехать к вам ненадолго, и мы с великим удовольствием привезем горшочек мясного рагу, чтобы вам не возиться с угощением.

— Да, конечно, приезжайте, — всякий раз говорил я, ив ответ раздавались восторженные возгласы:

— Замечательно! Фред! Фред! Фрэнк сказал «да»! Да, да, он разрешил нам их навестить!

Следом откуда–то неслись громкие указания Фреда:

— Скажи Фрэнки, что у меня для него припасена пластинка Мадди Уотерса, новехонькая. Пускай послушает.

Никто, кроме Фредди, не называл меня Фрэнки; от других я этого, наверно, и не потерпел бы, а от него мне было даже приятно. Нас сблизила любовь к блюзам: два тощих белых мужика слушали черномазую деревенщину и никак не могли наслушаться[125].

Но моя жена всякий раз пыталась увильнуть от таких ужинов. Если ей не удавалось заранее придумать благовидный предлог, то она могла в последнюю минуту дать отбой, как правило ссылаясь на Валенсию: та, мол, срочно требует ее к себе, и тогда я ужинал с ее родителями один. И мне это очень нравилось. Они, разумеется, не заменяли мне моих собственных родителей, которых я очень любил и уважал, но родителям жены было присуще нечто такое, чего в моей семье никто не сумел бы даже сымитировать: я говорю о безграничной радости жизни. (Возможно, что–то подобное отчасти есть у Малколма, но больше ни у кого.) Правда, это имеет и свою оборотную сторону. Порой Фред пускался в маловразумительные рассуждения о своеобразном звучании гитары или о пронзительной ноте, находившей отзвук в на. ших душах, а Джой могла часами расхваливать дочку — вне зависимости от того, присутствовала та на ужине или нет, — и остановить ее было трудно. А по сути оба они, Фреди Джой, были страстными поклонниками радости жизни.

Но если к нам присоединялась моя жена, то наши посиделки, увы, всегда уступали ужинам на троих.

Джой норовила под любым предлогом коснуться дочери — то при встрече слишком долго не выпускала ее из объятий, то гладила по руке, — а та стремилась поскорее высвободиться или отдернуть руку. Иной раз Джой говорила:

— Да, Элли, я обещала Браунам, что когда ты приедешь нас навестить, то непременно к ним заглянешь. Миссис Браун так гордится тобой, мое солнышко! У нее есть твоя книга, даже две: одна в твердой, другая в мягкой обложке; миссис Браун их никому не дает, но непременно показывает всем твою дарственную надпись.

Со временем Джой поняла, что ее неумеренные хвалы смущают дочь, и у нее хватило ума сменить тактику: она стала ссылаться на одобрение третьих лиц, как в той истории про миссис Браун или про других друзей. Главное ведь — рассказать, как все они гордятся Элис, и тем самым, в сущности, продолжить любимое занятие — обожать единственную дочь и всячески ей потакать.

В этих случаях жена с вымученной улыбкой говорила:

— Очень мило, мамочка… А теперь я, пожалуй, пойду: надо проверить почту.

И спешно удалялась.

Фред и Джой обменивались взглядами, в которых просвечивала легкая обида, потом лицо Джой прояснялось:

— Боже, как она занята! И откуда у нее такая преданность работе, а, Фред?

— Уж не от меня, лапочка, — говорил Фред. — Не от меня. Слушай, Фрэнки, а как тебе обновленный альбом Сона Хауса? Зачем портить отличную вещь, спрашивается вопрос. У меня с собой первый выпуск. Давай послушаем, ты как, за?

— Я — за, Фред, — с улыбкой отвечала Джой и ловко хватала меня за руку, прежде чем я успевал отойти; я точно знал, что сейчас услышу вопрос, который не давал Джой покоя весь вечер: «Ну же, Фрэнк, Элис сказала что–нибудь новенькое про детишек? Знаю, знаю, она делает карьеру, но ведь годы–то идут».

Тут наступала самая трудная минута в наших семейных ужинах, причем Джой заводила этот разговор только со мной — видимо понимая, что никаких серьезных обещаний от дочери не добиться.

— Меня уговаривать не надо, я мечтаю о детях, — отвечал я. — Ноу Элис сейчас неподходящий момент: решается вся ее дальнейшая карьера…

— Можешь не продолжать, Фрэнк, — прерывала меня Джой. — Мы тебя знаем и надеемся, что ты своего добьешься.

Вот так оно и сложилось: мы трое против моей жены.

— Фрэнки, а ты тихой сапой стащи у нее таблетки или резинку продырявь; ей же невдомек будет!

— Фред! — с притворным возмущением пищала Джой и с улыбкой обращалась ко мне: — Делай, что считаешь нужным, Фрэнк, мы тебя поддержим. И никому не откроем твою тайну, сынок[126].

Спустя время жена возвращалась к столу; мы, три заговорщика, точно набрав в рот воды, смущенно молчали, а она, будто зная, что мы без нее обсуждали, говорила:

— Давайте хоть сегодня, блин, не талдычить про внуков, ладно? Разок заткнем фонтан.

— Как скажешь, дорогая, — говорила Джой и принималась убирать со стола, но, перехватив мой взгляд, подмиги. Вала и удалялась на кухню.

За ужином рано или поздно наступала минута, когда у Элис иссякали силы, которые уходили на демонстрацию доброго отношения к родителям, и она срывалась на грубость.

Как–то за ужином, услышав особенно резкий голос жены (свою роль сыграла третья порция водки с кока–колой), я поднял глаза и поморщился. Она часто напивалась в присутствии родителей, отделяя себя от них потоком спиртного: оно навевало дрему и смягчало тягость крайне неприятного ей общения. Не подлить ли горячительного, спросиля, и она громко, необычно пронзительным голосом протянула:

— Ага-а, вод–ки с ко–кой, да…вай, пле…сни, даагой.

Этот акцент невозможно было не узнать: выговор лондонского простонародья.

И все — назло отцу, чтобы вывести его из себя.

Фред обиделся не на шутку; дочка еще не упилась вдрызг и поняла, что дала маху.

— Я же просто пошутила, папа, — спохватилась она. — Брось, что за глупости! Кончай дуться!

Взбешенный и одновременно пристыженный, Фред сказал:

— Ты… даагая… раньше сама так говорила. Помнишь? До того, как стала такая… вся из себя фря.

Глубоко задетая, моя жена скорчила гримасу, точно строптивый ребенок; спеша загладить неловкость, ее мать встала из–за стола:

— Пойду отнесу посуду. Дальше все тоже шло как по нотам. Едва за ее родителями закрылась дверь, моя жена закатила глаза и пробурчала:

— Слава богу, отчалили наконец. От стыда с ними сгоришь. Чего ради папа упрямо носит эти ковбойки? Он в них, блин, похож на строителя.

— Так он и есть строитель, — заметил я.

— Тем более незачем рядиться, как каменщик, — парировала она.

— Боже, ну ты и снобка.

— Лучше уж снобка, чем жлобка, — попыталась отшутиться жена.

Я не засмеялся.[127]