явно очень серьезной
которые обычно никто не читает (а зря)
тех, что преднамеренно мелким шрифтом
Аллюзия на сюжет драмы У. Шекспира «Венецианский купец». — Прим. перев.
Вот я и предупреждаю — читайте текст, набранный мелким шрифтом! — Здесь и далее, хроме случаев, оговоренных особо, — прим. автора.
Очень скромное возмещение ущерба.
Потрясите изо всех сил головой — и воспоминания осыплются, точно пыльца с цветов; другое дело чувства, они цепкие, как застежка–липучка. Таким образом, первое чувство, я испытал после аварни, не имело отношения ни к моим братьям, ни к жене или прочим родственникам. Это было влечение к человеку, приготовившему отличный кофе.
Отказ от ответственности: разумеется, ничего подобного на самом деле не было.[9]
В моем измученном мозгу фантазия мешалась с реальностью. И дело было вовсе не в «Миллз и Бун» — ведь, если память мне не изменяет, с барменшей я и словечком не перемолвился. И все–таки я возвращался к рабочему столу в полном восторге; тем временем мой капучино потихоньку остывал, а в душе воцарялась грусть. Изо дня в день, сидя над чашкой холодного кофе, я спрашивал себя: «На что я трачу жизнь, черт побери?»[10]
И тоненький голосок изо дня в день отвечал: «На сущую ерунду».[11]
Это грустное воспоминание было первым признаком того, ято все складывается не лучшим образом.
Никто не повернется ко мне и не скажет: «Кдким же козлом ты был, Фрэнк. Ненавидел жизнь, терпеть не мог друзей, вдобавок тебя часто видели в парке, где ты мастурбировал как одержимый».
Оскар? Да?.. Не–не, никакого Оскара здесь нет. Обратитесь лучше в Бюро находок — оно в холле. за Отделом «Дежавю».
И воспринимал ее в виде исходившего от них переливчатого опалового свечения.
И затуманило яркий свет, полыхавший между ними.
Удалили мне душу?! Вот они, чудеса современной медицины.
Впрочем, до пылкой страсти дело пока не доходило, потому что ребра все еще свободно бултыхались в моем теле, словно обломки молодого бамбука в супе.
Поправка к условиям и состоянию счастья: выяснилось, что причиной моей безбрежной эйфории был нитроглицерин. Покуда все абсолютно тихо и спокойно, это вещество прозрачно и стабильно. Но стоит его слегка встряхнуть — и оно взрывается.
Умру я не весь (лат.). — Прим. перев.
Оговорюсь, что порой в юридический язык проникают некоторые странные речения. Особенно цитаты из Библии и латинские цитаты. Широко известно дело «Донахью против В. Стивенсона»: миссис Донахью проглотила вместе с имбирным пивом улитку, и усилиями ее адвоката суд постановил, что каждый человек, включая производителей имбирного пива, в том числе мистера Стивенсона, должен «возлюбить ближнего своего» и тем самым всячески препятствовать тому, чтобы люди вместе с напитком ненароком глотали улиток. Так из библейской цитаты родился правовой догмат.
Я не крал ребенка и не отрубал у него мизинец рассудил я. Но кто знает, как оно было на самом деле? Сначала надо разузнать об этом побольше, а до тех пор лучше не говорить жене про плавающий в банке палец.
Но я сдерживался, понимая, что уже и так доставил жене и Оскару массу хлопот.
Так, может, ничего я и не опростоволосился? На этот раз, отметил я, она назвала меня Фрэнком. Просто Фрэнком. А не Фрэнклином. Как будто я что–то сделал правильно и заслужил право зваться прежним именем. Я был безмерно счастлив.[24]
Может быть, такое поведение не столь уж и недостижимо.
Главным образом потому, что, в сущности, жена была мне чужой. Лежа в постели, я наблюдал, как она чистит зубы. Даже под болтавшейся на ней старой мешковатой майкой проступали четкие очертания тела — красивая, но неестественная фигура: явно современная, тщательно сформированная велосипедным спортом, йогой, многочасовыми занятиями модными видами фитнеса; они и создали эту стройную женщину с выверенными пропорциями. Не зная, что я за ней наблюдаю, она стянула с себя майку и оценивающе уставилась в зеркало[26]. Если она, как я подозревал, стремилась добиться андрогинных форм, то напрасно: никакими усилиями ей не отделаться от плавных линий и округлостей. На тренированных бедрах почти ни жиринки, но они остались такими, какими их сотворила природа: широкими, выпуклыми, похожими на маняще распахнутые крылья; правда, их сексапильности несколько противоречил устрашающий живот — твердый, плоский, даже чуть впалый, не живот, а плита из напряженных мускулов, исключающая даже намек на возможность обнаружить за ней женские органы; впечатление несколько смягчала более широкая область над животом, выше которой располагалась грудная клетка и груди — пусть не массивные, но все же пухлые, не позволившие их обладательнице превратить себя в сплетение твердых мышц. Увлекшись созерцанием ее тела, я не заметил, что теперь уже она стала наблюдать за тем, как я ее разглядываю. И направилась ко мне.
— Я тебе не говорила, но доктор Миллз сказал, что лучший способ оживить твою память — это заниматься с женой любовью, и как можно чаще.
— Что ж, советами врача пренебрегать не стоит, — пробормотал я.
Ее рука скользнула под простыню; я разом задохнулся, весь стращно ослабел, кровь куда–то отхлынула, но женины ловкие пальцы мгновенно обнаружили место, куда предпочла ринуться моя кровь.
— М–м–м, — промычал я, — боюсь, меня надолго не хватит.
Она обезоруживающе улыбнулась:
— Не волнуйтесь, мистер[27], забеги на длинную дистанцию не для вас, вам всегда не хватало выносливости. А теперь, Фрэнклин, надо чуток расслабиться. Расслабься и предоставь все мне.
(Сначала все шло хорошо, а потом в один прекрасный момент — мы оба уже дышали тяжело и ритмично, — я неожиданно для себя выпалил:
— Хочу всем телом любить тебя, Элис[28].
Пытаясь справиться с нервным сумбуром в голове, я одновременно стаскивал с себя одежду, особенно досадуя на дурацкие боксерские трусы. Постепенно наш любовный пыл и темп достигли новой вершины; оправившись от стыда за собственный кретинский выкрик, я сделал резкое движение — и все тело пронзила острая боль, словно одно из незаживших ребер вонзилось прямо в нерв. Я взвизгнул, дернул ногой и залепил жене коленом в лицо — бах!
От неожиданности она резко выпрямилась, тело напряглось для новой атаки, лицо выражало полное недоумение. Мне хотелось уползти куда–нибудь и умереть.
Став на колени, я легонько провел ладонью по ее лицу:
— Боже, дорогая, пожалуйста, прости меня, кажется, я ударил теби коленом в лицо.
Она осторожно потрогала щеку:
— Ничего себе…
— Веду себя, точно вонючий школяр, черт побери, — бормотал я. — Умоляю, извини меня и забудем об этом[29]
.По ее виду я решил, что она так и сделает: повернется на бок и заснет, — она же наклонилась, помогла мне стянуть трусы и сказала:
— Перестань, Фрэнклин, успокойся. Потом приникла ко мне, поцеловала в щеку и ласково положила руку мне на грудь, словно хотела унять бешеный стук моего сердца. — К чему спешить?
Распутав простыни, она сбросила их с кровати; мне стало страшно: лежу голый, совершенно беззащитный, мое бледное, покрытое шрамами тело рядом с точеным телом жены выглядит совсем неказисто. Она же, вроде бы не замечая этого, проявляет подлинную любовь ко мне. И — никаких оценивающих взглядов. Она взяла пенис в руки — так обычно держат приз! — и меня так и раздуло от гордости. Господи, до чего же потрясающая у меня жена! Она даже шутит.
— По крайней мере, эта часть вашего тела, мистер, только крепчает, — с эротичной хрипотцой проговорила она.
Я опять пошевелился, но она остановила меня, толкнула на спину и, перекинув через меня ногу, села верхом, после чего медленно, плавно, словно меняя асану йоги, всем телом легла на меня.
Эта перемена позы имела поразительное действие: я совершенно успокоился, и мне стало ясно, что мы наверняка и раньше так делали. У нас с ней случались минуты неловкости — мы как бы прощупывали друг друга, пытаясь выведать побольше, — но тут, когда она плашмя легла на меня, мы впервые почувствовали настоящий покой. И хотя наши личности еще не сумели достичь гармонии, тела наши были в полном ладу друг с другом. Сначала на меня опустились ее груди — мягкие, теплые, стиснутые между нами, они спокойно распластались поверх моего взволнованно бьющегося сердца; потом сомкнулись наши плечи, опустился ее живот, и мой скромный животик заполнил его неглубокую впадинку; ее оедра осторожно обхватили мои, и, котда наши параллельно лежащие ноги составили знак равенства, она коротким движением руки деловито направила меня в глубь своего тела, На миг–другой я испытал чувство покоя — впервые с того дня, когда очнулся в больнице, я наконец–то ощутил себя дома[32].
Секс не вернул мне память как таковую, но мое тело, кровь и кости что–то вспомнили, и это помогло избавиться от паники, в которой они пребывали после аварии.
Элис поцеловала меня и шепнула:
— Люблю тебя, Фрэнк[33].
Ее бедра шевельнулись, я почувствовал, что вот–вот скажу: «Люблю тебя, Элис», слова эти прямо–таки рвались с языка, но вместо них я лишь беззвучно выдохнул и тут же ощутил сильное напряжение внизу живота — наступал несущий облегчение момент. Напряжение, однако, было очень сильное: казалось, все многочисленные крошечные царапины на шее — следы бесконечных капельниц — вот–вот разорвутся и я превращусь в живую дождевальную установку. А напряжение все росло, я ждал миг блаженства, но с запозданием понял, что причиной напряжения была паника: она разливалась из паха по животу, играла на сломанных ребрах, царапала сердце и опаляла мозг. Элис неверно истолковала пробежавшую по моему телу судорогу — на самом деле я попытался разомкнуть наши тела, сбросить с себя жену, — она же приняла ее за спазм полового наслаждения; словно солдат, отжимающийся на плацу, она поднялась на руках, бицепсы напряглись, корпус приподнялся, таз усердно терся об меня. Между тем приступ паники нарастал: из меня, словно из сдавленной губки, разом полились слезы, пот и сперма, а Элис довела приступ до апогея: она стиснула бедра, задрав голову так, что мне был виден снизу только ее подбородок, напряженный и жесткий, как и все ее тренированное тело; одни только груди выдавали еще сохранившуюся в ней мягкость.
— Давай, мистер, вот так, вот так, да, да, да! — восклицала она, уставившись в потолок.
Я плакал, но, не желая признать, что меня снедает ужас, изо всех сил вцепился в жену — у нее даже проступили шейные сухожилия — в надежде, что она вот–вот кончит. Прежде чем я сбросил ее с себя, она в последний раз с силой опустила на меня таз, мышцы подбородка расслабились, челюсть упала и, точно якорь, потянула за собой все лицо — вздувшиеся на шее жилы разом опали и исчезли. Опустив тяжелую голову мне на грудь, она со стоном выдавила из меня остатки, будто последним отчаянным усилием отжалась в спортзале. К тому времени мне удалось отогнать панику куда–то в самую глубь моего существа, и я с улыбкой прижал к себе жену, чтобы она не могла заглянуть мне в лицо и прочесть написанный на нем ужас. Ее тело обмякло, она простонала:
— Молодцом, мистер! Ты у нас в два счета станешь как новенький, а я буду твоим личным тренером по сексу.
— Чудесно, с чего начнем? — проговорил я, улавливая в собственном голосе остатки паники. — С четырехглавых мышц? А затем перейдем к грудным?
— Начнем с главного: разработаем как следует член, а уж потом займемся всем прочим. Годится? Она уютно примостилась у меня на руке.
— Еще как, — ответил я.
— Знаешь, — шепнула она, — по–моему, у нас с тобой все будет хорошо, мистер, просто прекрасно.
Я по–прежнему не помнил или толком не узнавал жену, но в ту минуту, несмотря на только что пережитый фарс и нелепицу, я понял, что она мне дорога. Сколько же неприятностей я ей доставил — авария, тревоги, волнения, страх и, наконец, мое возвращение в виде потерявшего память дебила… А она всеми силами меня поддерживает и продолжает любить. И хотя я так до конца и не понял, кто она, все же уразумел, что жена моя — женшина необыкновенная.
Чтобы передать то, что написано на лице женщины, разглядывающей свое тело, не хватит всей бумаги мира, тем не менее я прочел достаточно и в ее критическом взгляде на себя уловил разочарование.
Мистер? Это что–то новенькое. Или у нас с ней был такой условный код? Забавный и воэбуждающий?
О Боже. До меня слишком поздно дошло, что я сморозил полную хрень. В такую горячую минуту стоило бы прорычать «Давай перепихнемся»… Нет, слишком грубо! Лучше бы помягче: «Не заняться ли любовью прямо сейчас?» Да вообще — к чему тут разговоры. На уме были вежливые фразы, а тело требовало секса, вот я и запутался. Грубые противоречия между любовью и похотью, конфликт между наслаждением и вростью сбили мой язык с толку,
Хотя с моих губ слетело: «Забудем об этом, и все», игнорировать пенис [30] было уже невозможно — он совершенно неприкрыто гнул свое: «Давай перепихнемся!» Мы оба стояли на коленях лицом к лицу, и мой член был чрезвычайно похож на длинную лапу, отчаянно тянущуюся к влагалищу[31] жены.
Может, член — более подходящее слово? Или петушок? Конец? Хер?
Женина киска? Шахна? Ох, откуда мне знать?
После аварии я совсем потерял голову; в конце концов послав свой чердак к чертям, я укрылся в теле. Сосредоточился на чувствах. Мгновенно освободившись от осаждавших меня дум, дум, дум, я готов был вопить от радости: «Почему мы раньше этого не делали?!» Меня душила острая потребность в таком сексе, который разом ввел бы меня в состояние полной бездумности.
Ответное признание — Я тоже тебя люблю — уже вскипало в груди, но затерялось где–то между сердцем и ртом.
Как знать, может, напялив на голову трусы, резвился и пердел в ритме национального гимна.
Я чувствовал себя толстой тупой гусеницей, вылупившейся из куколки вместо изящной бабочки.
У меня сложился план действий, замечательный в своей простоте,
Нет (И великолепно себя чувствую!) Анальгетики убивают боль, но с ней — и все прочее, включая ощущение своего бытия, а я всеми силами стремился его сохранить. С другой стороны» нейролептики имеют жуткие побочные действия. Поэтому я бросил принимать прописанные мне кошмарные таблетки (и пока что все — супер!).
Я был по–прежнему убежден, что никакое это не навязчивое состояние! (Нет, нет, нет — у меня все хорошо!)
Я соврал.
См. предыдущие 20 страниц сбивчивых откровений.
Эспрессо с двумя кусочками сахара! Вы невообразимо изумительное воплощение всего что я в этой жизни люблю и обожаю.
Если только не сравнивать ее со следующей неделей, которая стала одной из худших в моей жизни.
Нет (но, как я уже говорил, у меня и без них со здоровьем все прекрасно).
Обычно ради приятной атмосферы, в которой протекали наши милые семейные ужины, я готов был на все, лишь бы не раскачивать лодку, и, скорее всего, сказал бы: «Ладно, я понял, извини, что спросил».
Она посмотрела на меня, как нa любимую собаку, которая после многих лет идеального послушания вдруг ни с тoro ни с cero бросилась на хозяйку.
Речь о высказывании Доналда Генри Рамсфелда (р. 1932), дважды министра обороны США: «Есть известные вещи, о которых мы знаем, что знаем их. Есть также известные неизвестные, о которых мы знаем, что мы их не знаем. Но еще есть вещи, о которых мы не знаем, что не знаем их». — Прим. перев.
Не доверяйте туманным формулировкам юридического жаргона.
Вот где Прежний Фрэнк демонстрирует свое мастерство: взгляните на его формулировку условий договора для авторов телепередач: «Автор отказывается от права требовать возмещения за эксплуатацию его Произведения».
Использование жесткого слова «эксплуатация» действует не хуже ножа.
Непрофессионал скажет несколько иначе: «Нагнись, сейчас тебя поэксплуатируют (мы ведь предупреждали, что, когда тебя будут употреблять, ты даже пожаловаться не сможешь. А теперь, будь добр, в знак согласия поставь подпись под договором здесь, здесь и здесь)».
Условия договора со знаменитой компьютерной компанией — лучший пример худшего сценария, доведенного до абсурда: «Вы обязуетесь не использовать данный МР3-плеер в целях, запрещенных законодательством США, включая, без каких–либо ограничений, разработку, проектирование и производство ядерных ракет». Ядерных ракет! С тем же успехом можно сказать: не делайте из этого аудиоплеера танк. Предельный сюр. Компания производит великолепные товары и нелепейший, набранный петитом сопроводительный текст к ним.
В «Шоу и сыновья», как в любой компании, размеры шрифтов жестко регламентированы.
Чем опаснее клаузула, тем мельче шрифт.
Чем важнее условие, тем оно должно быть менее доступным для чтения.
Mea culpa: моя вина.
Ошеломленный, я двинулся прочь, чувствуя, как лопаются тысячи крошечных веревочек, связывавших меня с Дагом.
(Оскар — мудила.)
Я уже предупреждал вас насчет мелкого шрифта.
Его любовь зиждилась на законе и справедливости, Oнa с честью вы держала бы дотошное судебное разбирательство. Любовь юриста.
Однажды, еще мальчишкой, я выразил ими восхищение, и отец дал слово, что в свое время они достанутся мне. Но позже, став самонадеянным подростком, я к ним охладел: они не выдерживали сравнения с моими обалденными цифровыми часами, которые не требовали завода. Отцу это не нравилось, я заподозрил, что он пересмотрел свое решение, но он сказал: «Фрэнк, в этих часах мне больше всего нравится вот что: сколько в них вкладываешь ровно столько и получаешь. Это хорошо, честно. Отличный взаимовыгодный договор. Каждое утро я за несколько секунд завожу их на сутки, и часы платят услугой за услугу: они безупречно ходят все двадцать четыре часа».
Я тогда лишь глупо ухмыльнулся.
Tenepь–тo я досадую на себя и каждое утро, заводя часы, с огорчением вспоминаю свою ухмылку.
Initial Public Offering, или первичное размещение акций: это момент, когда народ покупает акции только что зарегистрирован ной компании, а люди вроде Оскара (и всех его партнеров) непристойно богатеют.
Где уж мне было с ним тягаться.
Человеческое ухо не улавливает очень высоких звуков, которые слышат собаки; мой же папа был не способен улавливать такие нюансы, как сарказм. Раз нюанс не входит в сферу юриспруденции, тоон не воспринимается на слух.
Мир буквально задыхается от едких самопародий.
Я узнал об этом только потому, что однажды работники этой компании случайно ошиблись номером и позвонили мне; пришлось объяснить, что я Фрэнк, брат Оскара, то есть куда менее значимая персона.
Наши с ним отношения практически на точке замерзания; мы готовы вцепиться друг другу в глотку за малейший проблеск радости; чем больше Оскар лучится счастьем, тем тоскливее у меня на душе.
Я ставлю #### вместо названия компании, так как по закону не имею права его раскрывать. Знаю только, что это хитроумные производители жуткого оружия.
Для тех, кто не владеет языком юридических документов, перевожу: «китайская стена» — это воздвигаемая вокруг какого–либо клиента невидимая стена, которая противоречит интересам прочих клиентов компании. Теоретически при наличии «китайской стены» вы можете спокойно сотрудничать одновременно и с «Кока–Колой», и с «Пепси»: никто из работающих на компанию «Пепси» и словом не перемолвится с теми, кто связан с компанией «Кока–Кола». Это, разумеется, крайний случай: ни та ни другая компания не допустит, чтобы их интересы представляла одна и та же юридическая фирма, даже если бы поперек юридического офиса была буквально, по кирпичику, воздвигнута Великая Китайская стена.
Запретительная норма — кляп, которым затыкают рот средствам массовой информации, чтобы те не обсуждали деятельность какой–либо фирмы. Эта норма схожа с запретом на упоминание в печати, только не знаменитости, а целой компании, А суперзапрет — средство куда более сильное, нежели рядовой запрет. Обычная запретительная норма не позволяет журналистам обсуждать конкретное событие, но не препятствует появлению в печати, например, такого пассажа: «Компания “Бритиш Петролеум” привлечена к суду одной компанией, чье название не подлежит публикации, за не подлежащие публикации недружественные заявления; сумма иска не разглашается».
А при суперзапрете от этого предложения осталось бы только: «… к… не… за… не…»
То есть суперзапрет выпотрошит все, кроме предлогов да частиц. Такая запретительная норма воспрещает даже упоминание компании. Даже малейший намек на нее. По силе воздействия это правовое оружие граничит с юридическим шаманством: все проблемы сразу исчезают и в буквальном, и в юридическом смысле.[66]
Именно так Оскар и живет — мысленно он регулярно налагает суперзапреты на все свои жуткие ошибки, аферы и позорные провалы, чтобы ничто и никогда ему о них больше не напоминало.
Могущество суперзапрета столь велико, что наша реальность уже кажется обструганной болванкой, — как если бы из разговора выскребли крепкое словцо.
Потом я понял, что причиной его озабоченно являлся я. Это я случился.
Когда он убрал руку, я испугался, что снова соскользну в невесомое безумие.
Эта обстановка лишь усиливает общее гнетущее впечатление. Вроде радуг и фей, которыми расписаны стены детских больниц. Никого этим не одурачить. Тем более детей: они бессознательно постигают трагизм жизни с ее условиями и примечаниями. Понимают, что боль и смерть феями не прикроешь. И ярко–абрикосовый цвет стен в моей конторе тоже не способен замаскировать укоренившееся в ней зло.
Все обстоит с точностью до наоборот. Раскрою вам большую тайну: на самом деле я не делаю ничего и зарплату получаю ни за что.
Я вижу, как целые предложения, написанные мною десять лет назад, появляются в совсем другом документе чужой фирмы. Меня изумляет живучесть таких фраз: сколько раз их вырезали и вставляли в сотни документов, они кочевали из нашей компании во многие другие, и — гляди–ка, вот она, смотрит на меня: полное, законченное предложение, со всеми положенными запятыми. Мое предложение, дитя мое. Постыдная гордость переполняет душу, но ведь по сути плагиат — самая искренняя форма лести. Папиным любимым примером была «запятая Грина»: уже на смертном одре Грэм Грин вставил запятую в один пункт завещания, и это привело к упорной десятилетней тяжбе за права на архив Грина между его законными наследниками и биографом.
Или даже проще: «Работа убивает».
Написав это, я понял, что Гэри не заслуживает даже упоминаний (равно как и Джордж).
Честно говоря, Гэри мне на самом деле не приятель.[76]
Скорее коллега.[77]
Собственно, даже и не коллега: как я уже говорил, он в моем отделе вообще не работает.[78]
Скорее он просто знакомый.[79]
И даже это малость преувеличено.[80]
Если серьезно, он из тех людей, кто из раза в раз отпускает одну и ту же шутку.[81]
Похоже, он считает меня своим напарником «у ковра».[82]
Выходит, без меня его фиглярство было бы беззубым.[83]
В любом случае он придурок, но, что еще хуже, придурок, который фиглярствует за мой счет.
Вроде бы Оскар ничего особенного не говорит. Но всем в зале ясно, что на самом деле он обращается к одному человеку — к Роджеру Парксу, отвечающему за Отдел Талантов, а Роджер вместе с клиентами стал баловаться наркотиками и постепенно доводит отдел до банкротства.
Скажу вам главное: я не пьян, не обкурен, и человек я не конченый!
В переводе на обычный язык это просто-напросто значит: бросай пить, Роджер, и завязывай с наркотой, не то вылетишь отсюда.
Да, я верю. Меня это ничуть не удивило. Такое запросто могло бы произойти прямо здесь, и со мной тоже. Если я срочно не приму меры, так оно и будет.
В мире существует два типа людей. Оскары, убежденные — без каких–либо тому доказательств, — что они от рождения знают больше всех прочих и в любом случае выйдут сухими из воды. И люди второго типа, вроде меня; они полагают, что все прочие знают больше них. Я заведомо уверен, что меня–то непременно поймают с поличным.
Похоже, источник–то пересох.
Теперь все не так.
Теперь все не так.
Если вдуматься, это о многом говорит.
После окраски волос у нее с пальцев рук еще долго не сходили серые пятна — точно следы преступления.
Жена. Почему я упорно называю ее моя жена? Ее зовут Элис. Мне кажется, таким способом я просто соблюдаю странную формальность. Постараюсь больше так не делать.
Я впервые пришел в этот дом, надо было что–то ответить хозяйке, а начинать знакомство с отказа мне, естественно, не хотелось.
На самом деле я его терпеть не могу.
Мы весело болтали; чтобы подбодрить Элис, я сказал ей что–то приятное, и Сандра мне едва заметно подмигнула. Ничуть не игриво, а одобрительно — молодец, Фрэнк. Чисто дружеский жест. То есть Сандра хотела сказать: ты стараешься поддержать мою подружку, и правильно делаешь. Очень великодушно с ее стороны, ведь для нее я — незнакомыи парень, которыи сидит у них С ее лучшей подругой. До чего же слабыми кажутся слова по сравнению с таким молниеносным выражением чувств.
Этот простодушный психоанализ сильно смутил меня, но ведь Молли попала в точку.
Надеюсь, Молли не предстает здесь устрашающе мудрой старухой? Она была не прочь выпить лишнего и тогда становилась агрессивной; вдобавок имела манеру портить воздух и сваливать вину на меня. Впрочем, не хочу злословить; чудесная была женщина (когда не пила и не портила воздух).
В наши дни протокол поведения в подобной ситуации известен всем. Если ваша девушка затевает драку с мужчиной, вы обязаны вмешаться и довести поединок до конца. Обычно ценой расквашенной физиономии.
Если бы нарушение политкорректности преследовалось по закону, Элис бы точно арестовали.
По условиям договора жена обязана тоже засмеяться и сказать: «Да, тупица тот еще — уж я-то знаю».
Но говорить об этом вслух не принято.[104]
Не то люди подумают, что вы хотите покончить с собой.
Она подозрительно долго не отвечала.
Это напоминало причудливое название какого–нибудь новомодного наркотика: «Будьте добры, мне таблеточку «Суперновы» и граммульку «Торнтона белого».
Что?! Разве такое возможно? Выходит, мы целых две недели выбирали чуть заметно отличающийся от прочих оттенок белого, а в итоге нам сообщают, что цвет доставленной краски может отличаться от того, который мы предпочли всем другим.
Порой она, вопреки ожиданиям, демонстрировала недюжинную наблюдательность.
Мы превратили в науку все то, что безумно боимся делать сами.
Какая именно?
Какой такой непредвиденный случай? Я понимаю, если нужен врач: Кто–то при смерти. Я должна ехать. Но моя жена работает в отделе кадров. Составляет психологические тесты. Какая тут срочность? Приезжай немедленно, тот парень, которого ты внесла в категорию уравновещенных, только что сказал гадость про мои новые туфли, его нужно безотлагательно протестировать заново!
Да, знаю: я по уши втрескался в прекрасную барменщу, но это от безысходности. Просто дал волю воображению. На роман у менй не хватило бы духу. Я не принадлежу к необъективным рассказчикам. Немного не в себе — да, пожалуй, но необъективный — нет, увольте.
Простите — ужас, что я несу про наш брак[114].
Но именно это я и хотел сказать,
Примечание. Консультанты по менеджменту не заработали эту славу — они ее захапали. С помощью книг, оповестивших весь свет о том, что мир необычайно оздоровился исключительно благодаря консультантам по менеджменту, — ведь им удалось взломать торговый кодекс, и уже потому они, вне всякого сомнения являются единственной причиной полного вселенского счастья.
Я упускаю из виду примечания, набранные мелким шрифтом.
Тот еще болван.
Но только не я, сударыня, только не я.
Именно в то время я разуверился в жене, в жизни и, что хуже всего, — в самом себе.
Во многих трудовых контрактах есть оговорки, запрещающие «близкие отношения на работе», — выходит, закон способен сдержать чей–то любовный пыл? Ненавижу! Мне кажется, мы с женой составили немало собственных оговорок, запрещающих близкие отношения. Когда обнаруживаешь, что число таких антилюбовных оговорок превышает вашу любовь, — самое время внимательно вглядеться и понять, что же между вами происходит.
Я, по крайней мере, хоть что–то чувствую, сука ты бессердечная!
Другими словами, она — невоспитанная эгоистка.
Перед моими глазами сразу возникла картина нашего будущего: дом, полный хохочущих детей. Полли в своей комнате играет на скрипке, радостные звуки разносятся от подвала до крыши, сын Том лежит на диване, уткнувшись в книгу, младшие — Эми, Себастьян и Джули — плещутся в ванне, а я стою посреди этого веселья и счастливо улыбаюсь.
Я годами мучительно искал слова, пригодные для описания того иссушающего влияния, которое оказывает на меня жена, а тут является пятилетний малыш и сразу попадает в точку: «У меня из–за тебя все внутри умирает».
Юрист — и слушает блюзы?! А мне просто хотелось до чего–то докопаться. Найти такое, чего не доискаться с помощью тестов моей жены, зато можно запросто понять по моему костюму или прическе; музыка напоминала, что в молодости было во мне чтото потаенное, скрытое в темных щелях между кожей и костями. Примерно в то время я осознал, что в основе моего характера лежит постоянный конфликт между моим внутренним голосом и внешним. Когда–то я был блестящим молодым человеком — знаете, встретишь такого на вечеринке, и напряженность как рукой снимает, сразу чувствуешь себя записным остроумцем. А потом я превратился в парня, который, забившись за горшок с пальмой, делает вид, что читает несуществующую книжку. Стоило мне сказать что–нибудь вслух, как внутренний голос принимался тихо возражать. «Я считаю, мы поступили правильно, ввязавшись в войну в Ираке», — к примеру, говорю я, а мой внутренний голос нашептывает: «Ты вовсе так не считаешь». Мои голоса, внутренний и внешний, когда–то звучали очень гармонично, а теперь похожи на пьянчуг, устроивших потасовку на поздней вечеринке с караоке.
Проще говоря, я больше не верю ни единому своему слову.
Мои собственные родители никогда не называли меня «сынок», и меня до глубины души трогало, когда Джой или Фред завершали фразу этим ласкательным словом.
Вместо этого я сделал гадость, на которую горазды враждующие супруги: я запомнил ту минуту — вдруг пригодится. Занес ее в список жениных промашек, пополнив ею свой арсенал; будет чем вести ответный огонь, когда она начнет обстреливать меня моими промахами и грешками. Стыдно признаться, но я храню про запас ее ошибки, они — мое единственное оружие, больше мне с ней сражаться нечем.
Я замечаю, что только мрачнею, вопреки его совету, с каждым днем.
Живите без напряжения, и будете жить вечно.
Смейся над жизнью и живи вечно.
Пожалуй, и моим близким другом.
Переутомление убивает.
А потом тихо распластался под навалившимся на меня грузом событий и чувств.
На миг я явственно услышал то, что много лет назад сказала бы мне прежняя Элис: «Какой ужас! Знаешь что, любимый, бросай все к черту и уходи с этой поганой работы — открой лучше книжный магазин, да мало ли чем можно заняться. Ни деньги, ни место не стоят того, чтобы ты занимался подобными мерзостями».
Рекорд моего молчания — пятнадцать минут десять секунд.
Смех разговором не считается, поэтому я продолжил свою игру. Уже семь минут.
Всякий раз, когда она, стараясь подольститься к собеседнику, несла хрень, вроде «Очень точно подмечено, Фил», у меня в ушах эхом звучали слова прежней Элис; в те годы она подобному дурню сказала бы: «Катись отсюда, кретин!» — или что–нибудь похлеще.
Сейчас поставлю персональный рекорд!
Черт! Чуть–чуть не хватило!
Даже наши телефоны стали несовместимы.
Развить мысль. Типично менеджерский жаргон.
Что на менеджерском жаргоне означает: «Отвали, Фрэнк»[143].
Больше мы об этом так и не поговорили.
Это неправдоподобно. Просто чушь собачья в духе Тома Клэнси. Извините.
Даже состав соуса на бутылках кетчупа пользуется у покупателей ббльшим вниманием.
Есть что–то неоправданно жестокое в том, что страх перед длинными словами имеет немыслимо длинное название; несчастные, страдающие этой фобией, впадают в ярость всякий раз, когда слышат его название. Возможно, слышат от тех самых людей, которые изобрели слово «дислексия».
Но не решился: я же трус. Не смог. Натура не та.
Отказ от ответственности: знаю, это глупость, ребячество. Какой смысл восставать против правил таким крошечным кеглем? И то правда. А все–таки — лиха беда начало/
Отказ от отказа от ответственности: тот мой отказ производит жалкое впечатление. Больше такое не повторится.
Отказ от предыдущего отказа от отказа: с сожалением вынужден уведомить вас, что не могу гарантировать действенность предыдущего отказа.
Который сам Оскар с отвратительной настойчивостью именовал своей «жизнью».
Разумеется, я не произношу этого вслух, о нет, это же не соответствует условиям наших братских уз.
Притворный энтузиазм изнуряет.
Ничто не является тем, чем кажется. И вообще чем–нибудь. Каждый предмет есть нечто совсем другое.
Это высказывание может показаться ксенофобским, но я не имел в виду ничего подобного; и вовсе не хочу сказать, что раз она француженка, значит, глупа и потому влюбилась в Оскара. Думаю, что поначалу ее английский был не слишком хорош, и в процессе ухаживания большая часть Оскарова идиотизма затерялась в трудностях перевода, что и позволило несчастной французской красавице втрескаться в него.
Ключевые показатели эффективности.
Мне пришла в голову упоительно озорная мыслишка: между Дагом и Ниной сегодня вспыхнет страсть, и они раздолбают невыносимое самомнение Оскара самым публичным и непристойным образом. Мечты, мечты…
Из–за французского акцента она произнесла «частить» с легким и очень сексуальным пришепетыванием: «Не тчшшасссти, Оссскар».
У меня сердце в пятки ушло — вдруг он скажет: «Я, блин, знаю, что ты там налажал с нашими клиентскими контрактами. Ты ж крушишь меня вместе с фирмой. Как ты мог, Фрэнк, как ты мог такое сотворить? Ты же все разрушил, Фрэнк, и надолго сядешь в тюрягу за то, что ты сделал со мной и нашей компанией! Как мог ты так обойтись со мной, с отцом, с мамой, СО ВСЕМИ КТО ТЕБЯ ЛЮБИТ!»
Но Нина, в отличие от всех остальных, не была англичанкой и не отличалась подчеркнутой английской вежливостью; она не замечала щекотливости ситуации и не стремилась снять неловкость шуткой или поскорее сменить тему.
Господи! Я чуть ли не домогался жены своего брата! Какая отвратительная и до чертиков избитая фрейдистская банальность! Чтоб ему провалиться, этому Фрейду. К дьяволу идиотские фантазии, не надо было давать им воли. Меня тошнило от одной мысли, что мой член может проникнуть в глубь укромного местечка, которое до меня перепахал Оскар. Боже, как я был на себя зол.
Скажем невразумительно.
Могу я тебе соврать?
Мне очень нравятся твои сиськи.
Хотя память постепенно возвращалась ко мне, ей по–прежнему не хватало четкости, чтобы точно воспроизвести хронологию событий. Но, сколько я помню, мы были еще совсем юными, ик нашей храбрости примешивалась изрядная доля глупости, а это очень опасно.
Но главное — я вспомнил, что чувствовал тогда, еще ребенком. Я вспомнил, как чиста была тогда моя душа, в моих действиях не было ни малейшего осознанного расчета, ни малейшего осуждения, я просто смотрел на Малка с глубочайшим беспримесным восхищением и думал: «Мой младший брат, в отличие от меня, создан из совсем другого, особенного теста; из какого — мне не понять никогда; он — отважный герой, и я его за это люблю».
Мама, как и я, питала особую слабость к Малку и всегда выделяла его на фоне остальных членов семьи. В отличие от нас он не страдал от неуверенности и подавления чувств, он всегда был сам себе хозяин, даже в детстве.
Да, я все–таки попросил у Малка разрешения взять себе его отрезанный палец и сохранил его — в баночке из–под горчицы фирмы «Коулман».
В этом весь отец. Даже смерть не отменяет надлежащего оформления документов.
У лекарств свои условия: их побочные действия часто проявляются сильнее, чем целебный эффект.
Тогда она именно так выражалась: «Тот–к–кому–надо-идти».
Мне необходимо, чтобы каждый человек, соблюдая договорные обязательства, исправно играл свою роль.
«Потому, — услышал я собственный, по–отцовски рассудительный голос, — что я разумный человек, строящий свою жизнь на основе объяснимых фактов, Без этого я не смогу утром встать ц нормально действовать, а не валяться, как тряпка, дрожа от одной мысли, что Вселенная — это непостижимый хаос, полный болтливых мертвецов».
Продолжать отрицать — продолжать бежать по кругу.
И у телескопов есть условия. Телескопические. Их никогда не используют для наблюдений за звездами; их обыкновенно используют, чтобы подглядывать за соседями — поглазеть на далекую обнаженную плоть.
Беги, блин, спасайся.
В отличие от многого другого условия выпивки изменчивы и текучи, контракт записан на Волшебном Экране. Достаточно его хорошенько встряхнуть, и все будет стерто дочиста. Условия постоянно меняются, в зависимости от настроения и типа выпивки. Внезапно на меня навалилась страшная усталость, захотелось откинуться на спинку сиденья и соснуть, но с недавних пор тело мое стало отказываться от сна, словно от ошибочной теорни, вроде коммунизма, или от вдруг ставшего никчемным предмета, вроде подкладных плечиков.
Не зловещая, вроде ястреба или ворона, как у Стивена Кинга, 8 всего лишь коричневый воробышек, порхавший с места на место. Я заметил его в саду, когда уходил из дома. Позже, на парковке опять увидел воробья, предположительно другого: все равно это очень странно, мелькнула мысль: парковка–то подземная, а он — снова тут как тут, вон, порхает вокруг моей машины.
Это невозможно.
Чтобы вы осознали всю странность этого явления, напоминаю: мой папа давным–давно в могиле.
Беги, беги дальше.
Беги! Быстрей, еще быстрей.
Да.
Да, да.
Да, да, трижды да!
⁴ Да, страшно ноет сердце, да, ощущение такое, что тебя предали, и так далее и тому подобное. Но со временем до тебя доходит главное: твоя любимая, твоя жена и твой собственный брат сУмели низвести твою жизнь до состояния пошлой мыльной оперы. И это — самое тяжкое оскорбление. Эта обида не проходит, она жжет непрестанно — приходится объяснять всем и каждому, что да почему, и тебе начинает казаться, что ты читаешь сценарии дешевого сериала. Ты–то думал, что твоя жизнь полна глубокого смысла: ты, весь такой из себя экзистенциалист, бредешь загадочными тропами земного существования, а на самом деле стоит твоему брату с его «петушком» добраться до «киски» твоей жены, и ты разом оказываешься эпизодическим персонажем в сериале вроде «Дней нашей жизни». Причем навсегда. Это потешное клеймо, точно сделанная в ранней юности стыдная татуировка, тебя уже не покинет. Дурацкий сюжет навсегда впечатан в плоть твоей жизни.
Мелочь, несущественная подробность, но совсем не в духе Оскара — в обычных обстоятельствах ему в голову не пришло бы молоть эту чушь. Я уловил фальшь и понял, что на самом деле все правда. Но тыкать брата носом в его собственную промашку не стал, решил погодить. Просто попрощался и тихо откинулся на спинку кресла. Сначала нужно поговорить с Элис.
Я, конечно же, ошибался,
Но вы уже все знаете про мою амнезию, про больницу и про долгий путь — медленно, ползком — обратно, к себе самому.
Однако дуги развития действия бывают чуть более ухабистыми, чем видятся вам поначалу.
Преступление на почве страсти (фр). — Прим. перев.
Но тут меня пронзила совсем другая мысль: «Возьми себя в руки, Фрэнк, и займись собственной жизнью!» Моя правая рука тут жё непроизвольно сжалась в кулак, будто ухватила наконец заветный шанс из полумиллиона других, который обычно проскальзывал у меня сквозь пальцы.
В своих фантазиях я всегда отменно напорист (и сквернословлю куда чаще, чем в реальной жизни).
Я понял, что мне будет нелегко сдерживать гнев.
Ничего подобного.
Нет–нет, ничего подобного.
Это, конечно, нехорошо, но у каждого свои маленькие радости, и упускать их не стоит.
Мне же казалось, что и секунды не прошло, а сестра просто улетучилась крахмальным облачком.
Понятия не имею зачем.
Понятия не имею зачем.
Нет, конечно, ничего такого не было.
Глядя на большую пеструю толпу, я подумал: говорят, что по людям, пришедшим на похороны, можно понять, каким человеком был покойный; если это и вправду так, то Молли была достойна всяческих похвал.
Слово «бег» — это изрядное преувеличение. Скорее неторопливая трусца, похожая на неуклюжую хромоту, с короткими ленивыми пробежками и редкими опрометчивыми спуртами. Если я был в хорошей форме, то обычно переходил на нечто вроде прогулочного бега — я называл его гулбег, а в плохой форме не столько бежал, сколько шагал нога за ногу, то есть занимался шагбегом. Я отлично понимаю, что выглядел при этом инвалидом–астматиком; тем не менее и гулбег, и шагбег оказывали на меня поразительное воздействие.
Ложь должна преподноситься аккуратно и четко (лишние подробности только вредят убедительности).
Всех, кто не говорит с таким шикарным акцентом, как у него, Оскар называет лапочками, полагая, что именно это ласкательное словцо популярно среди представителей низших классов. В его лрисутствии лондонские таксисты неоднократно обращались так к его жене, вот он и перенял у них эту манеру.
Прости, папа, ты этого не одобрил бы.
Но все это я пропустил мимо ушей: главное, что контракт у меня в руках.
Я помолчал, ожидая, что он, как частенько за ним водилось, тут же испортит настроение какой–нибудь шуточкой. К примеру, вместо «Все, что тебе нужно, — это любовь» на тот же мотив вдруг пропоет: «Все, что тебе нужно, — это закон!».
К счастью, в тот раз он воздержался.
Он был уверен, что я — это Фрэнклин–Версия 2.0, и так меня уже и называл. Он не подозревал, что я — не Прежний Фрэнк и не Новый Фрэнклин или Версия 2.0; ему не приходило в голову, что я — нечто новое, жуткое, изготовившееся нанести ему смертельный удар.
Разумеется, я не пожалел получаса времени, чтобы выделить цветом свои безумные вставки в текстах договоров, и разослал их всем нашим клиентам по факсу или электронной почте. В теме письма я указал: «Всегда читайте примечания, набранные мелким шрифтом».
Признаюсь, сначала во мне зрел совсем иной порыв: влепить ей по физиономии так, чтобы вылетела полированная пломба, замаскировавшая щелку между ее передними зубами, и я в последний раз увидел бы прежнюю Элис.
Каждый получил свою «расцвеченную» копию контракта еще до того, как я покинул контору. Но разослал я не все свои шедевры, кое–какие злые гномики по–прежнему тайком куролесят на воле, В условиях и примечаниях: я ведь не все выделил маркером. Очень надеюсь, что они еще много лет будут кусать тебя в задницу.
Правильный ответ — В. Есть в штате Техас человек, его зовут Джерри. Каждый день он садится на велосипед и едет на запад, туда, где находится Макдоналдская обсерватория. Там он стреляет из лазерной пушки по Луне, чтобы точно измерить расстояние от нее до Земли. За 37 лет такой деятельности Джерри установил, что Луна медленно, очень медленно отдаляется от Земли. Точно то же самое произошло иу нас с тобой. Медленно, незаметно мы отдалились друг от друга на миллионы миль.
Это вопрос с подвохом. Я покидаю тебя навсегда, но от этого моя тоска по тебе не станет острее, чем в прошедшие годы. Я тоскую по твоим округлым формам, отшлифованным неустанными треНировками, по твоему жгучему остроумию, которое ты заморозила в леднике корпоративного цинизма; тоскую по такои знакомои и любимой щелке между передними зубами… Я так давно тосковал по тебе, что больше не смог терпеть. Очень надеюсь, что со Временем ты вспомнишь себя, Элис, вспомнишь, каким невероятным человеком ты когда–то была.
Правильный ответ — А. Но я люблю тебя не целиком, а одну небольшую часть тебя; она — слабый отголосок той непокорной неряхи, в которую я когда–то влюбился. Иногда, вслушиваясь в твою речь, я улавливаю прежние твои интонации и не могу удержаться от смеха.
Условия договора в силе.