Мелким шрифтом

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ РЕАЛЬНОСТИ

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ ПРИВЫЧЕК

Вернемся в кафе — я там все еще сидел. В голове мешанина из резко нахлынувших воспоминаний. Вокруг ничто не изменилось: вот моя нетронутая чашка кофе; договор, в нем выделены слова: «Предупреждение: контракт может содержать чушь»; сладким созвездием поблескивает просыпанный сахарный песок… Тем не менее все переменилось.

Я уже другой — или тот же самый: я снова Фрэнк. Сначала меня трясло от ярости. Подошла прекрасная барменша, спросила, как я себя чувствую. Объяснила, что своим непрерывным истерическим смехом я распугал посетителей кафе. Меня же занимали ее бедра — маняще широкие — и небольшой, чуть нависший надо мной животик.

— Не знаешь ли ты места, где нет ни единого юриста? — спросил я. Она многозначительно глянула на меня и спросила:

— Это вы о чем?

— Ну, место, где нет ни юристов, ни контрактов, где люди не зациклены на том, как спасти свою задницу; может, там Даже не говорят по–английски.

— А-а, понятно, — отозвалась она. — Есть такое местечко. Прошлым летом я поехала на Майорку, так там, &-мое, половина местных по–английски вообще ни бе ни ме. Кошмарище, блин.

Она очаровательно улыбнулась и отошла, предоставив мне в одиночку разбираться с мешаниной в голове. У издателей книг, вроде Сандры, есть выражение «дуга развития действия», она отражает эволюцию героя: сначала, когда он сталкивается с неодолимым на вид препятствием, она идет круто вверх, затем, на пике, для героя наступает момент озарения и, наконец, он скользит по склону вниз, к приемлемой развязке. Припомнив все жуткие события, которые привели меня к конфликту и автокатастрофе, я почувствовал, что достиг вершины дуги, и глянул вниз, готовясь с детским безрассудством съехать по склону к успешному финалу[191].

Такие мгновения жизни определяют вашу личность, как, впрочем, и то, каким образом вы их проживаете. К. примеру, будь я американцем, наверно, взял бы ружье и пальнул жене прямо в лицо, а Оскару отстрелил бы яйца; затем подошел бы к ослепительно–белой двери, пинком распахнул бы ее, мимоходом укокошив пару юристов, корпящих над бумажной хренью для #### фирмы, — просто чтобы освободить мир от лишнего зла, — а потом спокойно, не обращая внимания на поднявшуюся суматоху, вздохнул бы, сел под стол, приставил дуло к голове и завершил бы свою жизнь смертоносной железной точкой — бабах!

Вы каждый божий день видите такое в программах новостей. А теперь собственными глазами — уже и в нашем Соединенном Королевстве. Кто–то, помнится, рассказал мне про одну даму из Чизика: войдя в магазин, она из дробовика продырявила навылет бабу, которая спала с ее мужем. В первую минуту я не ужаснулся и не возмутился. «Надо же! — промелькнуло в голове. — Чтобы такое — у нас, в Британии, и где — в Чизике!»

Так, почтовый индекс вашего элитарного района не позволяет вам опускаться до дикости.

Будь я французом, то в бешенстве вырвал бы Оскару горло шариковой ручкой, потом насмерть забил бы Элис колесом от ее велосипеда и, довольный собой, явился бы в суд, зная, что наказание мне не грозит: это же типичное crime passionnel[192].

Но ведь я — британец. У нас стрелять по людям не принято. И даже ради спасения собственной жизни я не сообразил бы, где и как раздобыть ружье. Что, если дать волю ярости и совершить–таки crime passionnel? Честно говоря, пылким европейцам подобная горячность свойственна; мне же, хладнокровному англичанину, она представляется чрезмерной.

Прошло совсем немного времени, и я с удивлением обнаружил, что мой гнев остыл, а ярость незаметно перешла в напряженную нерешительность. Попытался было стряхнуть с себя напряжение — увы, не получилось, зато удалось подавить сомнения — и я принял решение.

Главное — ничего не рассказывать ни Оскару, ни Элис. Отчасти потому, что не хватало воображения: как можно подойти к людям и сказать им в лицо: «Эй вы, теперь я все вспомнил; ненавижу, блин, вас обоих; снюхались — и в койку, а моя жизнь — под откос».

Потом решил отправить электронное письмо Малколму. Открыл ноутбук, создал новый адрес — чтобы Элис не прознала, — и написал.

Я закрыл ноутбук и, памятуя расхожую мудрость: месть хороша на холодную голову, — счел за лучшее немного выждать. Своими воспоминаниями я ни с кем не делился; решил, точно шпион, делать вид, будто все идет по–прежнему, чтобы спокойно обдумать план действий. На самом деле все, конечно же, переменилось, в этом новом для меня мире стало трудно жить — казалось, я гляжу на него двумя разными парами глаз; когда я вышел из кафе и сел в лифт, направляясь на встречу с Оскаром, мне вспомнилось блаженство беспамятства, и сердце сжала тоска.

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ ВИНЫ

Ученые размышляют над простейшей задачей. Вот она. Силы притяжения недостаточно, чтобы скреплять наш мир. Теоретически, утверждают они, ее не хватает даже на то, чтобы удерживать чашку на блюдце, или нас на родной земле, Землю близ Солнца и нашу галактику близ других галактик. Гравитация — скрепа слабоватая. Теоретически нас должно разметать в разные стороны, как пушинки в бурю. Однако же все мы на месте, рядом друг с другом — чашка на блюдце, мы на земле, Земля радостно крутится вокруг Солнца, галактики весело вращаются вокруг других галактик.

Как такое возможно? Ученые запутались в теории струн: она предполагает, что сила взаимного тяготения частично поступает из совсем иных источников и мест. Я могу разрешить этот вопрос прямо сейчас, я открою тайну этой недостающей силы, удерживающей все на месте, так что закрывайте ЦЕРН, многочисленные лаборатории, на которые тратятся миллиарды долларов, и — по домам.

Вот она:

Недостающая сила — это чувство вины.

Вина удерживает на месте самые разнонаправленные силы Вселенной.

Она скрепляет даже нас с женой.

Я осознал это, пока ехал в лифте. Оскар и Элис не бросили меня даже после своей любовной интрижки. Почему? Теоретически они должны были немедля раствориться злучах заката, чтобы потом затрахать друг друга до потери сознания. Возможно, именно так они и намеревались поступить, но я неожиданно слетел с катушек и попал в аварию. И как же они поступили? Поняв, что я потерял память, они сочли за лучшее ничего мне не рассказывать. Возможно, мучимые угрызениями совести, они вознамерились загладить свою вину, вот и остались со мной в уверенности, что все в конце концов устаканится. Не тут–то было: их настигло чувство вины, Лифт ехал вверх и, минуя каждый этаж — восьмой, девятый, десятый, — негромко дзенькал, а в моем мозгу вспыхивали, прожигая его насквозь, сцены недавнего прошлого: Элис и Оскар, оба в смятении, сидят возле моей больничной койки, на которую я попал после аварии. В моих чувствах и ощущениях царила тогда полная неразбериха, и все же мне запомнилось жаркое белое свечение между Оскаром и Элис, которое я принял за ненависть. На самом деле то был крепкий коктейль из безудержной страсти и нечистой совести. Таким способом мое искаженное восприятие пыталось мне кое–что сообщить — ярко–белый свет был предупреждающим сигналом. А вот вам иносказательный способ признаться кое в чем для очистки совести. Честно признаюсь, чувство вины и меня едва не заело. Я готов был вообще отказаться от каких–либо действий. Плавно минуя этажи, я уже наметил себе никуда не годный план действий. Загипнотизированный негромким гудением лифта — одиннадцатый этаж, двенадцатый, тринадцатый, четырнадцатый, — я подумал: «А может, не дергаться, пусть все будет как есть? Может, притвориться, что ничего и не было? Ведь после аварии они проявили ко мне столько участия. Неужто мы мало настрадались?»[193].

УСЛОВИЯ ДОГОВОРА С ДЬЯВОЛОМ

Я вышел из лифта и глубоко вздохнул. Первая встреча с Оскаром далась нелегко. Сидя в его кабинете, я как ни в чем не бывало болтал с ним о том о сем, хотя меня прямо–таки подмывало заорать: «Знаю я, что ты творил, Оскар! Трахал Элис! Теперь, блин, ты у меня получишь, так что держись!»[194].

И вдруг услышал голос Оскара:

— Что–то ты, дружище, побледнел. Не поехать ли тебе домой? Ты таблетки–то свои сегодня принял?

— Да, — солгал я.

— Знаешь, у нас сегодня встреча с новым клиентом, компания у них — так, мелкая сошка. Хочешь участвовать в переговорах? Надо произвести на него впечатление, и ты мне поможешь.

Откуда–то издалека донесся мой собственный голос:

— Хорошо, Оскар, с удовольствием.

— Отлично, старина. Я буду превозносить нашу фирму, а если зарапортуюсь, ты меня одернешь.

Представителем страховщиков оказался заурядный тип в дешевом костюме, и Оскар залился соловьем:

— У нас не просто крупная компания, у нас еще и четкая специализация. Мы издавна любим и чтим страховое законодательство, ведь нашу фирму основал еще мой прадед. А сегодня мы, его правнуки — я и мой младший брат, блестящий юрист Фрэнклин Шоу, — с гордостью продолжаем его дело, Мы знаем, чем вы занимаетесь, мы сами на страховании собаку съели — отсюда и успех.

Видя, что гость жадно ловит каждое его слово, Оскар ре. шил подпустить любимую шуточку «в тему» и выразительно подмигнул собеседнику:

— Наш Фрэнклин — настоящий король петита, более ушлого крючкотвора во всем Лондоне не сыскать: он так составит договор, что комар носу не подточит, — клиенту не останется ни единой лазейки. Ежели контракт прошел через его руки, то будьте покойны: клиенту уже ни пенса с вас не содрать. Наш Фрэнк способен герметично законопатить даже дуршлаг.

Оскар занял всю площадку, мне оставалось только улыбаться и кивать. Под конец он выдал из своих запасов еще одну любимую, избитую сверх всякой меры остроту:

— Наш девиз звучит как «УПДК», что означает: «Укроем Попу Дорогому Клиенту». То есть мы вам задницу прикроем в любом случае. И у нас, «Шоу и сыновей», — давняя и богатая история. Я вам так скажу, — Оскар уже приготовился расхохотаться на последней фразе, — когда на некоем перекрестке блюзмен Роберт Джонсон продавал свою душу дьяволу, мы уже были там, на месте заключения сделки, поскольку работали на рогатого господина, держали сторону самого Сатаны.

И тут, в разгар наших нудных переговоров, у меня перед глазами все поплыло, возникло смутное видение, быстро налившееся красками, — мое рвавшееся наружу бешенство приняло определенный образ. В глазах замелькали крошечные, как цветочная пыльца, крапинки, земля наклонилась под тупым углом, я хотел ухватиться за стол, но промахнулся, комната пошла волнами, точно поверхность пруда, Оскар с клиентом потускнели и исчезли, а вместо них я увидел вот что.

На перекрестке стоит блюзмен Роберт Джонсон, худой, как палка, ветерок пудрит пылью его старые башмаки.

Из лимузина вылезает Сатана, поджарый, точно гончий пес.

Рядом с Сатаной семенит толстяк в костюме за тысячу долларов — это юрист, поразительно похожий на Оскара, в руках у него свиток.

— Господин Вельзевул, — бормочет он, — вы действительно уверены, что не хотите включить в договор заодно и всех членов семьи господина Джонсона? Оптом, так сказать. Раз уж мы за это дело взялись, господин Вельзевул, не лучшели одним махом собрать кучу душ? Как вы считаете? Выжмем из этого хрипатого подержанного блюзмена все души до последней, верно?

Даже Сатану передергивает от неуемной жадности юриста; даже Сатана начинает испытывать сочувствие к Роберту Джонсону. Сверкнув рогами под закатным солнцем, он оборачивается к подручному:

— От вас, господин законник, меня с души воротит.

Щеки юриста вспыхивают от гордости.

— Благодарю вас, господин Вельзевул. Для нас в «Шоу и сыновьях» главное — угодить клиенту. Только так, сэр, вы уж поверьте!

Очнулся я на полу, совершенно без сил; реальный мир дрожал и колыхался, а где–то у линии горизонта догорало Недавнее яркое видение. Надо мной склонился Оскар; он хлопал меня по щекам и кричал:

— Фрэнклин, очнись! Фрэнклин… Фрэнклин! Да приНесите же кто–нибудь воды![195]

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ ПРИТВОРСТВА

Я был уверен, что при виде жены сразу выпаду в осадок, но все получилось куда более странно. Я открыл дверь и сразу же ее увидел: она возилась на кухне, готовила мне ужин.

— А, ты пришел, отлично, — обернувшись, сказала она. — А я заканчиваю твое любимое блюдо: спагетти болоньезе.

(Вновь обретенная мною память подтвердила: блюдо и впрямь мое любимое.)

— О, замечательно, дорогая, — сказал я, схватил нож и вонзил ей в лицо…[196]

'Толком не сознавая, что делаю, я обнял ее и стал целовать. Можно было предположить, что я пытаюсь обхитрить собственную ярость, переключиться с ненависти на любовь, чтобы жена ничего не заподозрила. Пока я ее целовал, она сунула язык мне в рот; я вонзил в него зубы, будто в полусырой бифштекс, вырвал его с корнем, выплюнул и крикнул:

— Как ты, сука, могла так со мной поступить?![197]

Потом мы сели за стол и с удовольствием поужинали. Я рассказал ей про свой обморок на работе. Положив ладонь на мою руку, она промолвила:

— Не волнуйся, время все лечит,

Ужин прошел словно во сне. Я решил подыграть ей:

— Знаю, знаю; надеюсь, придет день, и я вспомню все, до последней мелочи. Тогда, наверно, и всплывет причина случившегося со мной неприятного эпизода, а то у меня такое чувство, будто из–за провалов в памяти я подвожу множество людей.

Она словно окаменела, стараясь ничем не выдать своих чувств, — я едва удержался от смеха. Надо поднажать, решил яи сказал:

— Ага, как пить дать — в один прекрасный день что–то щелкнет, и прошлое хлынет обратно; вот тогда мы снова будем любить друг друга, любить по–настоящему.

Она нервно сглотнула.

— Мы и так любим друг друга, Фрэнк, — заверила она, — очень любим, и не надо тебе ничего припоминать, чтобы убедиться в нашей любви.

Я с удовольствием смотрел, как она ежится и ловчит[198].

После десерта вдруг, точно незваный гость, выяснилась истинная причина редкостно хорошего настроения жены.

Сдвинув тарелки в сторону, она объявила:

— У меня потрясающая новость. Еще одно издательство готово выпустить продолжение моей книги «Клерк X». Здорово, правда?

— Замечательно, Элис! Я тобой горжусь!

— Ой, спасибо, я так рада! Понимаешь, я ведь уже сомневалась,

что это все–таки произойдет, а они возьми и согласись. Чудеса, да и только! — Она отхлебнула вина и без перехода продолжила: — Я была бы счастлива, если бы ты мне помог: ответил бы на новые вопросы моего теста. Представляешь, Фрэнклин, мы вот–вот представим всю парадигМу свойств и предпочтений. Это же новый подход на основе типологии личности Майерс–Бриггс, с ним все вообще переменится.

— Охотно помогу тебе, Элис. Что может быть приятнее?

Она улыбнулась в ответ, повернулась и с ликующим смехом вытащила из портфеля тестовый опросник.

— Не будем откладывать дело в долгий ящик — сначала развлечемся немножко с этим тестом, а в награду, мистер, вас ждут сексуальные утехи. Даю слово.

— Прекрасно! — отозвался я. — Просто изумительно.

УСЛОВИЯ И КОЛИЧЕСТВЕННОЕ СОСТОЯНИЕ СЧАСТЬЯ

— Почему же нет варианта 0%? — удивился я.

Жена улыбнулась:

— Очень забавный вопрос, Фрэнклин.

Эти тесты оказались совсем другими, вместо множественного выбора нередко надо было писать развернутые ответы. Справившись с пачкой страниц, заполненных обычным пустопорожним вздором, я наткнулся на убойный вопрос:

Назовите самый плохой поступок, который вы совершили.

Я сидел, обливаясь потом, и думал: а вдруг жена видит, что я опять впал в панику? Что, если она заметила, что у меня сбилось дыхание и авторучка в руке дрожит? Ответ пришел сам собой:

«Убеждаю себя, что все хорошо».

Вместо этого я написал: «Недостаточно часто говорю жене, что я ее люблю».

Она пробежала глазами тест; дойдя до этого ответа, взглянула на меня и проронила:

— Обхохочешься.

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ ПЕЧЕНИ

Мы шли по больничному коридору, и Сандра заговорила про Элис.

Для начала она шутливо спросила:

— А Элис, случаем, не попала в сети какой–нибудь секты?

— О чем ты? — удивился я.

— Так, ляпнула сдуру, — сказала Сандра, но, подумав, добавила: — Знаешь, как она со мной на днях обошлась? Сделала вид, что в упор не видит. Я была в городе, заглянула в один бар, вижу — она сидит, с кем–то выпивает; як ней подошла, а она… словно не заметила меня. Я жутко смутилась. Привет, говорю; и еще раз десять сказала. Наконец она отвлеклась от своей компании, тяжело вздохнула, будто собиралась с силами, и выдавила: «А, здорово». Ага, вот так; «А, здорово».

Вытащив из рукава шерстяной кофты пачку бумажных платков, Сандра утерла заплаканные глаза и сунула платки обратно; на рукаве вздулся уродливый бугор. Глядя на Сандру, я думал: до чего же они с Элис разные!

А раньше были очень похожи. Обе умные, миловидные, обе ходили в шерстяных кофтах, джинсах и кроссовках, — таким интеллектуалкам, считали они, не пристало придавать значение своей внешности, Но со временем сходство почти исчезло. Саидра одевалась по–прежнему; она работала в издательстве, среди людей умственного труда, а они, как правило, одеваются небрежно. Сандра немного располнела, но это ей даже шло. Элис же похудела, благодаря велосипедным тренировкам тело стало поджарым и мускулистым; теперь она, точно итальянская манекенщица, носила только безупречно сшитые изделия фирмы «Гуччи». Сандра перехватила мой взгляд: — Фрэнк, как я рада снова повидаться с тобой! Мне тебя так не хватало.

Я улыбнулся и сказал:

— Понимаю, мне тоже меня не хватало.

— Со времени нашей последней встречи ты переменился. Как голова, уже лучше?

— У меня есть для тебя очень интересная новость, но мы ее пока отложим, расскажу после встречи с твоей мамой. Давай о другом, пусть Молли увидит не унылые, а веселые лица.

Сандра протянула руку и коснулась моей щеки; ее пальцы подобрались к шраму и легонько его ощупали. За исключением доктора Миллза, никто его не касался, даже моя жена. Я смущенно улыбнулся и сказал:

— Любопытным говорю, что на меня напала гигантская белая акула.

Сандра рассмеялась, но руки не отдернула; она откинула с моего лба челку, шрам предстал ее глазам во всей красе.

— Так тебе больше к лицу, — сказала Сандра. — Раньше ты волосы наверх зачесывал.

Когда мы вошли в палату, Молли спала. Она исхудала и была бледна как смерть. Лицо осунулось, а пышные волосы, которые раньше китайским фонарем громоздились у нее на макушке, теперь поредели и висели жидкими прядками. В паоате сильно пахло грибами. Усевшись на пластмассовые стулья, мы с Сандрой глядели на спящую Молли; вокруг урчали разнообразные аппараты. Над изголовьем кровати я увидел красную кнопку срочного вызова и слегка занервничал; к собственному удивлению, я одновременно немножко затосковал по той поре, когда сам лежал беспамятной кучей расплющенного мяса, блаженно не ведая ничего, — пустой белый лист,

— Молли проснется или ее уже на всю ночь отключили? — спросил я.

— Ее пичкают целым ворохом болеутоляющих, поэтому сон для нее — лучший вариант.

Тут Молли шевельнулась, взглянула на меня в упор и пробормотала:

— Черт побери, Фрэнк, что с тобой случилось? У тебя на голове огроменный шрам.

Я улыбнулся:

— Попал в автомобильную катастрофу. А с тобой, Молли, что, черт побери, стряслось?

— Жизненная катастрофа, — отшутилась она.

Сандра засмеялась и, склонившись, поцеловала мать. Та спросила:

— А где Элис? Неужто не пришла вместе с Фрэнком?

— Она очень занята на работе, — объяснила Сандра.

— Ну, а я очень занята тем, что помираю, — сказала Молли.

— Не надо так говорить, мама, — попросила Сандра.

— Не слушай Сандру; она знает это не хуже меня, — сказала Молли. — Мне конец, Фрэнк.

— Я тебя прекрасно понимаю, — проговорил я.

Постаревшее лицо Молли сморщилось от гнева.

— Слушай, Фрэнк, отрасти наконец себе яйца, да про волосню не забудь; не желаю я слушать такие речи. Мне кранты, а ты всего лишь слегка побился, вроде моей мозаики, тебя еще можно склеить, Послушай. У всех, даже самых лучших людей есть свои трещины, Знаю, ты натерпелся страху, авария была нешуточная, но мозги–то, Фрэнк, у тебя хорошие, так что все вернется. Я — дело другое. Видишь эту койку? Здесь, по этой дерьмовой койке, принадлежащей государственному здравоохранению, проходит граница между смертью и жизнью. Я уже на стороне смерти, а ты держись на другой стороне. Постарайся, слышишь?

— Хорошо, Молли, — сказал я; мне хотелось попросить у нее прощения за то, что я такой размазня, но она уже заснула; после аварии я тоже засыпал мгновенно, будто по щелчку гигантского выключателя. Хорошо помню, как это бывало, — потом я изрядно конфузился. Представляете, разговариваю я с медсестрой, и вдруг — чик! — сестра исчезает, я открываю глаза, и выясняется, что прошло немало часов[199].

Мы долго еще сидели в палате, Сандра положила ладонь на мою руку. Поначалу я испытывал некоторую неловкость: вокруг тишина, она не убирает руку с моей… Но спустя недолгое время тревога отступила, я успокоился, на меня навалилась страшная усталость, я обмяк.

Я повернулся к Сандре, хотел поговорить с ней, рассказать про возвращающуюся память, но увидел, что Сандру тоже сморил сон: голова ее склонилась набок, к моему плечу, пряди волос упали мне на шею, Сандра звучно храпела.

Я замер; в ту минуту — даже в этой палате, рядом со спящими, некогда закадычными друзьями, — я заново ощутил близость, которой мне так остро не хватало.

Молли опять проснулась, мы с ней немножко поболтали, а Сандра продолжала спать. С улыбкой глядя на дочь, Молли сказала:

— У нее редкостно красивый нос, у дочки моей, но рычит он, черт его дери, — что твоя туба. И всю жизнь так рычал, даже когда она совсем малюткой была; эта труба иерихонская тут всех перебудит. Я рассмеялся.

— Эту чертову смерть, Фрэнк, я еще повожу за нос, — сказала Молли, — а ты смотри и учись.

— Я и так смотрю во все глаза. Смерть бывает туповата — поверь, я знаю, о чем говорю. Меня же вот упустила, а тебе проворства не занимать — увернись от нее половчее.

Молли широко, по–детски улыбнулась и снова погрузилась в сон.

Когда Сандра проснулась, я принес ей чашку кофе, а себе — бутылку воды. И под негромкий храп Молли я рассказал Сандре все, что вспомнил.

— Значит, память к тебе полностью вернулась? — спросила Сандра.

— Во всяком случае, самые важные вещи, — ответил я.

— Ты вспомнил, кто я, а это и есть самое важное, — сказала она и улыбнулась своей прелестной улыбкой; правда, не удержалась и добавила: — Чего не скажешь про твою жену.

— А ведь ее даже по башке не треснули, — заметил я, и мы оба рассмеялись.

— Ты замечательно выглядишь, Фрэнк! — неожиданно воскликнула Сандра.

Она сказала это с таким чувством, что я опешил и смущенно пробормотал:

— Да? Гм… Спасибо.

В ушах все еще звенели ее слова, я пытался разобрать ся в оттенках и модуляциях ее голоса; казалось, между нами вдруг протянулась тысяча веревочек, туго связывая Сандру со мной, Но этот мимолетный чувственный порыв быстро прошел, мы сидели молча, внезапно тишину прорезал громкий звук: Молли пукнула во сне.

— Выпить хочешь? — спросил я.

— Очень. В горле пересохло, — сказала Сандра. Она обвила рукой мою талию, и мы пошли в ближайший бар.

Потом, взяв спиртное, сели за столик, и я подробно рассказал Сандре все: про то, как Оскар трахался с Элис, про свое нелепое поведение, про договоры с торговцами оружием. Потрясенная Сандра не пропускала ни слова. Я выложил ей все, что скопилось в моей памяти, но не испытал желанного облегчения, наоборот, стало только хуже: до меня окончательно дошло, как нелепо и необратимо пошла под откос вся моя жизнь.

Когда я смолк, Сандра сделала большой глоток и проронила:

— Вот сука, мать ее…

— Еще какая, — отозвался я.

Я тоже щедро отхлебнул из стакана. Сандра сидела задумавшись и наконец повернулась ко мне:

— И что же ты собираешься теперь делать?

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ ПРИ ОТСУТСТВИИ ГЛЮТЕНА

На этой стадии моя память необычайно оживилась. Как будто некий отдел с зачехленной мебелью, много месяцев запертый на ключ, внезапно снова заработал: двери распахнулись, в помещении замельтешили ошалевшие от собственного рвения сотрудники, отчаянно стараясь рассортировать и зарегистрировать груды перепутанных мыслей, чувств и воспоминаний. Я начал действовать по отношению к Элис точно так же, как она столько лет поступала со мной. Я стал украдкой за ней следить. Ходил за ней по пятам, пока она не падала в объятия Оскара. Каждый вторник Элис уходила «кататься с Валенсией на велосипеде», я крадучись шел следом, и каждый вторник она оказывалась в укромном, но роскошном отеле, где ее уже поджидал Оскар; они ничуть не таились, открыто ужинали в ресторане. Однажды вечером я уселся неподалеку, в баре, и оттуда за ними наблюдал. Сфотографировал их на айфон.[200] Вел записи/[201]

Неделями я ходил за ними по пятам, размышляя, что мне иредиринять дальше. Вроде бы все необходимые ингредиенты малоприятного блюда у меня на руках, но как его лучие приготовить? Проще всего предложить им встретиться со мной, разложить на столе фотографии и бесстрастно наблюдать: не сразу, но постепенно до обоих дойдет, что я знаю все. Интересно, как они себя поведут — разозлятся или станут врать, юлить и изворачиваться.

Но этот вариант меня не устраивал, чего–то в нем не хватало. Однажды вечером я опять последовал за ними в отель, укрылся в баре с рюмкой спиртного, делая вид, что изучаю меню. И вдруг заметил, что даже в меню встречается мелкий шрифт. Ничего из ряда вон выходящего; две звездочки и отсылки к примечаниям: в первом случае — «* для вегетарианцев», во втором — «* без глютена». Но эти примечания навели меня на мысль — до того очевидную, что она показалась мне прекрасным даром небес. Прежний Фрэнк уже сделал главное: капкан поставлен; остается проследить, чтобы он защелкнулся.

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ МЕСТИ

Месть придала мне сил.

Это блюдо доставит радость любому. Мне плевать на христианские рассуждения про вторую щеку, которую якобы надо подставить. Я вволю наподставлялся, щек уже не хватает.

Всю свою жизнь на этой планете я только и делал, что пытался все смягчить или умерить — смягчал риск и тяжелый опыт, умерял ответственность, смягчал суровость жизни, смягчал смягчение. Смягчал для клиентов и для себя. Смягчал окружающий мир, находил ему оправдания, ив конце концов всем этим умягчением загнал себя в угол — ни охнуть, ни вздохнуть.

Больше никакого смягчения, никакого уклонения от ответственности и риска. Наконец–то я понял, что, когда берешь на себя ответственность, масштаб риска и необходимое мужество — это скелет, на котором держится жизнь, это плоть нашего существования. Я сам до этого допер. Месть — дело рискованное, волнующее и сладостное. Как ребенок, у которого завелась тайна, я строил планы, прикидывал, как провести заключительную операцию; и лучился сдержанным злорадным ликованием: у меня было что–то свое, сокровенное, мое и больше ничье. На самом деле мне это совсем не свойственно — я был точно опоен бурлившим во мне восторгом: у меня есть потрясающая тайна! Я торжествовал, Но позвонила Сандра, и мой восторг получил удар под дых, план мести застопорился: в мой хитрый тайный план вмешалась жизнь.

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ МОЛЛИ

— Фрэнк, вчера вечером Молли скончалась.

— Ох, Сандра, мне очень жаль, — с машинальным сочувствием произнес я.

— Оно даже к лучшему, Фрэнк, к концу ее страшно мучили боли, но вчера она тихо отошла во сне; для нее это лучший вариант. А перед смертью, пока была в сознании, в мельчайших подробностях обговаривала свои похороны, — в этом вся Молли! Буду очень рада, если ты приедешь.

— Приеду, конечно, — сказал я. — Хочешь, захвачу с собой Элис?

Она хмыкнула и после долгой паузы сказала:

— Решай сам, Фрэнк. Мне все равно, будет она или нет. Может быть, мои слова прозвучат слишком резко, но Элис ведь не удосужилась навестить Молли перед кончиной, так зачем ей являться потом?

Я сказал Элис про смерть Молли, она погрустнела, но, когда я назвал дату похорон, с досадой воскликнула:

— Блин! Я же не смогу пойти. Уезжаю в Шотландию, у нас важная конференция, и мое участие обязательно.

Я и бровью не повел, даже не стал отговаривать ее от поездки — лишь кивнул головой и сказал:

— Не волнуйся, я от нас обоих там буду, а Сандру я предупредил, что ты сейчас безумно занята.

Чувствуя, что поступает гадко, жена сказала:

— Обязательно пошлю Сандре красивые цветы.

— Она это, безусловно, оценит, — без тени сарказма отозвался я.

— Отлично. Тогда закажу прямо сейчас. Да, бедняжка Молли была женщина замечательная. В трудную минуту она всегда меня выручала. Потрясающая женщина.

— Настолько потрясающая, что тебе, блин, лениво сходить на ее похороны! Эгоистка несчастная, как только земля таких носит! — не своим голосом заорал я[202].

На самом деле я из кожи вон лез, убеждая жену, что ничего страшного не произойдет, если она не придет на похороны. Просто мне не хотелось, чтобы своим присутствием она испортила нам прощание с Молли: не место ей рядом с Молли, Сандрой и даже, правду сказать, рядом со мной.

Похороны Молли вышли совсем не грустными[203].

Проходили они в типичном унылом зале похоронного бюро, но вопреки обычаю люди, пришедшие проститься с Молли, были одеты на редкость ярко и красиво. Ряды тусклых коричневых стульев были заполнены напудренными дамами, их лиловые волосы и ногти броскостью соперничали с шарфами и брошками.

С большой фотографии, установленной на помосте, нам улыбалась Молли с сигаретой в руке. Казалось, она хочет сказать: «Чего это вы все насупились?»

В прощальных речах многие подробно описывали самые дерзкие выходки Молли, и слушатели улыбались; к тому времени, когда гроб с телом Молли стали опускать в могилу, у меня было радостно на душе. О такой жизни, как у Молли, я мог только мечтать, Такие свободные, независимые души, как она, пугали и изумлили меня.

Все двинулись на поминки, По дороге меня нагнала Сандра, Я обнял ее,

— Спасибо, что пришел, Фрэнк, — сказала она.

— Не за что. Таких веселых похорон я не припомню, — заметил я,

— Мама была бы рада это слышать,

Проходя мимо нас, многие ласково гладили Сандру по спине или негромко говорили: «Замечательные похороны, дорогая».

Я на миг загляделся на Сандру: солнце высветило ее необычный угловатый нос и ясные, омытые слезами синие глаза.

— Какие у тебя планы? — спросила она.

— Подумывал отправиться путешествовать.

— Ого! — воскликнула она и, грустно улыбаясь, спросила: — Хочешь уехать подальше в поисках самого себя?

— Вовсе нет, Большое спасибо, этим я уже занимался, на всю жизнь хватит, Нет, задумка была совсем другая: изо всех сил постараться потерять самого себя.

— Как ты думаешь, помощь тебе в этом понадобится? — спросила она.

— К счастью, меня уже ждет Малколм.

— Даяне о том… — Казалось, на Сандру разом навалилась усталость. — Ладно, блин, не обращай внимания, — бросила она.

— Постой. Что случилось:

— Эх ты! На примечаниях мелким шрифтом собаку съел, а в намеках ни уха ни рыла не смыслишь. На, возьми: Молли просила отдать тебе в руки. Увидимся на поминках.

Я раскрыл ладонь, на ней лежал запечатанный конверт с надписью красными чернилами: «Фрэнку, в собственные руки!»

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ ОБЫЧНОЙ ПОЧТЫ

Много дней подряд я изображал из себя потерявшего память дебила. Больших усилий на это не требовалось. Позвонил Сандре и попросил о встрече с нею и Молли.

Уже на пороге заметил на коврике под дверью адресованный мне сверточек.

Внутри оказался спичечный коробок с надписью по–тайски и притороченной к нему картонкой, на картонке одна фраза:

Я открыл коробок. Внутри лежал пластмассовый мозг от одной из моих анатомических кукол. Потерявшийся мозг.

Под ним записочка:

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ ГЛАГОЛЬНЫХ ВРЕМЕН

В последние дни, чтобы как–то сдержать бушевавшую во мне ярость, чтобы сгоряча не выпалить Оскару и Элис, что я все помню, а также чтобы выиграть время, я стал заниматься бегом[204].

Готовясь к финишному рывку, я старался сдерживать гнев, чтобы мне хватило времени завершить план нападения.

Вставал я рано, едва за окном серело (краски проступали позже), и сразу отправлялся в лесок на пробежку. Я двигаюсь во времени и пространстве — само это незамысловатое ощущение было счастьем.

Если я двигался слишком быстро, мои органы давали мне знать о своем неудовольствии. Ребра все еще полностью не срослись, они болтались во мне, словно музыкальные подвески. Стоило поднапрячься, кровь ускоряла бег по омывающим ребра сосудам, и кости отзывались резкой болью, предупреждая меня: пора сбавить темп, не то жди аварии — что–нибудь возьмет и лопнет.

Но даже когда я по–стариковски ковылял по узким, обрамленным деревьями тропкам, у меня возникало ложное ощущение скорости, — будто это туннель, и я скольжу по нему вниз; мелькают ветки, на лице сотней тончайших финишных ленточек оседает порванная паутина, а я упорно несусь вперед, чувствуя себя бессмертным.

После нескольких дней таких пробежек я заметил перемены: мое тело вознаграждало меня новыми впрысками эндорфинов, головокружительными приступами радости. Хотя порой я уставал до крайности, сильно донимали стертые ноги, но я бежал и улыбался, улыбался потому, что чувствовал: мой ум, тело и даже душа пришли к согласию. Мои органы больше не ощущали себя травмированными и недееспособными, они уже не тянули меня ко дну, а работали слаженно. Окружающие условия вполне соответствовали моему наследственному коду — впервые за долгое время они заключили между собой безмолвный договор, а это означало, что я готов действовать.

Как–то утром я бодро трусил по слою опавших сосновых игл, и вдруг в сознании всплыло последнее, особенное воспоминание — оно не приоткрыло никакой завесы, в нем не было ничего приятного, наоборот, меня словно ткнули в глаз. Я остановился и оперся на колени, чтобы отдышаться. Разобрать, что мне привиделось, было трудно: какой–то неясный, расплывающийся образ — дверь или, может, дверца сейфа, толстая, как крышка люка на подводной лодке; она медленно приоткрылась, затем пугающе резко распахнулась, и за нею проступил нечеткий, подернутый дымкой пейзаж, Я не успел ничего толком разглядеть — яркий свет и пламя сожгли видение, точно целлулоидную пленку, оставив лишь покореженную черноту.

После пробежки я принял душ, смыв с себя эндорфины радости и оставив лишь таившийся под ними невроз,

Возможно, мое тело ставит на мне крест, думал я, и это тягостное видение — предвестие скорой смерти?

Неужто тело предупреждает меня, что я вот–вот умру? Едва я уловил бодрящий запах надежды, как тело решило покончить счеты с жизнью. Везет же мне — как утопленнику.

Интересно, те образы — это последние воспоминания, выползшие из глубин моего существа? Все остальные уже повылезли, а эти напоследок выдавил из себя мой изнуренный, обессилевший мозг; так из давленого–передавленого тюбика можно выжать лишь ничтожную закорючку зубной пасты.

Но что же я все–таки вспомнил?

На следующий день я снова вышел на пробежку, вокруг опять было серо, тихо, безлюдно, мир целиком принадлежал мне, только несколько дружелюбных воробьев и пугливых белок составили мне компанию. Однако едва я развил приличную, но не изнуряющую скорость, и разогретое тело стало физически наслаждаться бегом, — передо мной опять возникло то же самое видение.

Запыхавшись, я остановился, оперся на колени и начал вполголоса молиться, но обращался не к Богу, не к чему–то потустороннему, а к собственным органам. Я молил свое тело, взывал, заклинал, просил не сдаваться, потерпеть еще немножко, ведь заветная цель уже близка, мои легкие и кровь полны надежды и свободы. «Нет–нет, не сейчас, — бормотал я, — не сейчас! О мозг, прости за то, что я пичкал тебя сплошным сумбуром, простите меня, мочевой пузырь и кишки, за вонючую мочу и дерьмо, которые по моей милости вам приходилось испражнять; и вы, легкие, простите меня за осторожное, неглубокое дыхание; прости, сердце, что тебе приходилось терпеть последствия непрерывного страха и потоков нездоровой пищи; прошу прощения у моей давно утраченной селезенки — я толком так и не понял, что ты делала в моем организме, но все равно — прости! Мне недостает твоей благожелательной молчаливой покорности».

Я не хотел больше никаких воспоминаний. Не хотел больше ничего про себя вспоминать. (Я уже много чего про себя вспомнил, все до конца вспоминать не хотелось.) Но го видение упорно не желало исчезать: вот опять открывается массивная дверь, давление исчезает, будто меня выпустили из тесных объятий, но на этот раз передо мной ангел с изумительной улыбкой и накрахмаленными крыльями; может, то не крылья, а просто воротник? — а вокруг улыбающиеся люди указывают мне на дверь, я выйду, упаду и разобьюсь насмерть… Я молился, просил, чтобы мне дано было пережить этот сердечный приступ, или тромб, или что там на самом деле… Но страшный миг все длился, и до меня дошел его смысл.

Вот я; Сандра держит меня за руку, а стюардесса с улыбкой указывает мне на выход из самолета в теплое блаженство тропического рая.

Это не прошлое и не сбой в работе какого–то органа. Я встал, выпрямился и поднял голову: сквозь плотный полог листвы тысячами сверкающих пальцев пробивалось утреннее солнце. И я все понял. Мой ум, столько времени занятый исключительно безрадостными воспоминаниями, неожиданно остановился, развернулся на 180 градусов и сосредоточился на том, о чем много месяцев не смел и думать, — о светлом будущем.