Мелким шрифтом

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ ЭПИЛОГОВ

УСЛОВИЯ ОБМАНА ОБМАНЩИКА

Сегодня я наново переписал свой трудовой договор, присовокупив крохотное дополнение. Вот его суть: если я ухожу с работы, то, независимо от причины ухода, компания будет в течение пяти лет платить мне зарплату в полном объеме. Добиться, чтобы Оскар поставил под договором свою подпись, было проще простого. Во–первых, в ту минуту он готов был сделать для меня что угодно. После нашей последней встречи, во время которой я потерял сознание, Оскар стал из кожи вон лезть, чтобы мне угодить. Я специально принес ему стопку контрактов: он будет подмахивать их не глядя, и я подсуну ему свой. Пришлось заранее рассчитать время — мой контракт должен лечь ему на стол ровно в ту минуту, когда в кабинет войдет прекрасная барменша. (Простейший трюк для отвлечения внимания. Старый как мир.)

— Что это? — спросил он.

— Мой трудовой договор. В отделе кадров меня вчера предупредили, что он истек. Я их уверял, что это не имеет значения, но они стоят на своем. Жуткие буквоеды![205]

Оскар засомневался было, вскинул на меня глаза, но тут явилась прекрасная барменша. Толкнув пышным бедром дверь, она внесла в кабинет поднос с чашками кофе.

— Вам капучино? — спросила она.

— Вообще–то, лапочка[206], я не заказывал кофе, — улыбнулся Оскар, — но чашечку выпью.

Прекрасная барменша поставила на стол чашки, Оскар скользнул жадным взглядом по приоткрывшейся ложбинке между ее грудей и проронил:

— Прелестно. — Короче, давай, подписывай, — напомнил я.

Для Оскара важнее всего сознание, что он подписывает важные бумаги, это придает ему веса, а читать контракт не обязательно. Мне ли этого не знать! Он их никогда и не читал, предоставляя это занятие мелким сошкам. Вроде меня.

Барменша стояла, ожидая, что он заплатит за кофе; Оскар гордо достал отцовскую авторучку[207] и размашисто, с завитушками, расписался на подправленном мной договоре.

— Только и делаю, что без конца подписываю бумаги, — заметил Оскар, навинчивая колпачок на папину ручку, и выпрямился: пусть барменша видит, какой он высокий, мощный, пусть она по достоинству оценит его впечатляющую тучность.

— С вас пять фунтов, — сказала она.

— А, да–да. Гм… Я, лапочка, как наша королева, наличных с собой не нощу: терпеть не могу залапанные бумажки. Уверен, мой младший братик уладит этот казус.

Младший братик. Ссылка на королеву. И очередную лапочку не преминул вставить[208].

Чудесно! Я сам отыскал лазейку и улизнул из западни.

Я позвал прекрасную барменшу к своему столу — у меня были деньги. Пока я рылся в ящиках, меня обдавало ее сладкое дыхание — мокко с кусочками шоколада.

Показав на что–то в ящике, она спросила:

— Ага, отдохнуть собираетесь?

Она увидела мой паспорт, который я заранее положил в стол.

Можно было бы соврать и сказать: «Да, вот как раз на Майорку. Вы ведь говорили — там замечательно?»

Но это прозвучало бы отвратно и было бы очередным враньем. А я решил, раз уж моя память вернулась, жить по правдеи провозгласил принцип «честность — лучшая политика».

Поэтому я ответил:

— Ну, я собираюсь в путешествие.

— И куда же? — спросила она.

Я не хотел ни врать, ни вдаваться в подробности и сказал:

— В удивительное место.

— И чем же оно удивительно?

— Ну, тем, что оно некорпоративное, ненавороченное и там нет таких, как я.

Она засмеялась:

— Вы чудной все–таки.

Я передал ей деньги.

— Спасибо, я стараюсь. А на самом деле просто пытаюсь говорить правду.

— Ну что же, удачи. А для меня у вас какая–нибудь правда найдется?

Она сказала это игривым тоном, и мое сердце забилось, Я столько мог ей сказать. Я мог бы признаться в своей идиотской любви, мог бы рассказать, сколько радости она принесла в мой тусклый мир… но тут я понял: единственное, в чем я мог бы ей честно признаться, — это в том, что я терпеть не могу кофе.

УСЛОВИЯ И ПРИМЕЧАНИЯ БРАЧНОГО СОГЛАШЕНИЯ

Мое брачное соглашение вызвало у меня улыбку. Когда мы женились, я его даже не читал, а теперь смотрел на него и радовался. Оно оказывало на меня почти магическое действие. До свадьбы это была больная тема для отца, для меня и для Элис. Отец категорически требовал, чтобы мы его подписали. Я еще более категорически требовал порвать его в клочья. Тут вмешалась благовоспитанная Элис и ради всех нас — чтобы предотвратить семейную распрю, — любезно согласилась его подписать.

Я не склонен к оккультизму, и меня сильно удивило, что бездушный контракт может стать каналом связи с миром духов. Однако же именно так и вышло. Прямо не соглашение, а уиджа — «говорящая доска» для спиритических сеансов.

Своими четкими компактными формулировками папа сплел для меня страховочную сеть. Я остервенело кидался на него, требуя, чтобы он не марал наши большие светлые чувства своим циничным юридическим крючкотворством, а он с подчеркнутой учтивостью пропускал мои нападки мимо ушей, — и слава богу. Ведь в этом соглашении есть все, что мне теперь необходимо. Например, пункт, согласно которому в случае какого–либо «сомнительного с моральной точки зрения» поступка невесты она, уже в статусе жены, не сможет претендовать на какие–либо дополнительные финансовые выплаты от фирмы «Шоу и сыновья» (включая причитающиеся мне премии или дивиденды). А главное — жена лишится права на квартиру, которую любит больше всего на свете, так как это жилое помещение является собственностью фирмы. Кроме того, отец юридически законопатил доступ к деньгам, находящимся в доверительной собственности. Попросту говоря, это означает, что ей причитается половина средств на нашем общем текущем счете, то есть в лучшем случае несколько сотен фунтов. И все.

Слезы выступили у меня на глазах; я сидел один, в полной тишине, вчитываясь в старый договор, но мне казалось, что рядом сидит папа, — то была, наверное, самая волнующая минута в нашей с ним жизни. Спустя долгие годы после своей смерти отец сумел сделать то, на что многие отцы вообще не способны: он сумел меня защитить.

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ ОТЦА

Папа не раз шутливо предупреждал: «Сердце каждого мужчины из рода Шоу работает нехорошоу». Он был прав. Его собственный отец умер в расцвете сил от осложнения на сердце, мой папа — тоже. Значит, и мое сердце Шоу не сможет работать долго. Оно бьется как птичка — тугой, полный тревоги комочек, — неустанно гонит кровь, приближая собственный конец. Мне вспомнился Даг, разговор про полмиллиона шансов, которые предлагает жизнь; скорее всего, мне следует урезать свой срок лет на двадцать, подумал я; значит, принимать решения надо быстрее, иначе я тоже превращусь в осевший в конторском кресле гниющий труп, но моей смерти никто и не заметит.

Папа знал, что у его сердца тоже короткий век, но, по моим наблюдениям, никогда не цеплялся за жизнь и не пытался спорить с судьбой. Можно только догадываться, сколько порывов и мечтаний он похоронил в своей душе. Свой внутренний мир он таил даже от нас, сыновей, и порой казалось, что никакого внутреннего мира у него нет. Но мама, помнится, иногда приоткрывала завесу: ей не хотелось, чтобы мы видели в нем лишь законника, холодного, черствого зануду.

Мама была воплощением любви и радости жизни, она в любую минуту была готова прийти нам на помощь. Помоему — без всяких скидок, — лучшей матери и представить себе невозможно. А воспоминания об отце бывают не слишком приятными. Мы, мальчишки, считали его сухарем, жестким поборником дисциплины, без малейшего намека на чувство юмора. Свой отцовский долг он рассматривал как некий семейный вариант профессиональной работы: по дому там и сям попадались крошечные, написанные от руки листочки с договорами между ним и нами, они были скреплены подписями обеих сторон. Например: «Если я вымою папину машину, то получу надбавку к недельной сумме карманных денег». Отцу они, наверно, казались забавными; но я‑то еще помню наши детские рисунки на холодильнике — с годами они были погребены под стикерами с написанными от руки договорами, и от этой перемены мне даже теперь немного не по себе. Эмоциональность была ему не свойственна, но это не означает, что он, в отличие от других людей, был не способен на глубокие сильные чувства, — просто никто о них не подозревал.

В детстве я как–то спросил маму, каким папа был в молодости. Ее ответ меня поразил.

Я думал, она скажет что–нибудь вроде: «Твой папа, Фрэнк, был очень похож на тебя», или «Твой папа был в точности как Оскар: очень честолюбивый».

А она неожиданно сказала:

— Твой папа был в точности как Малколм, — такой же норовистый: вечно на всех давил и навязывал свое мнение.

— В жизни не поверю! — воскликнул я. — Папа — такой, как Малколм?! Не может быть! Таких, как Малколм, больше нет.

— А откуда, по–твоему, Малколм взялся? Он точно пошел не в меня, это отцовские гены. Ты еще молод, тебе не понять, что жизнь меняет человека. Не забывай: твой папа возглавил юридическую фирму под давлением своего отца. Уж поверь мне, поначалу он тоже противился. Бунтарем в вашем, современном смысле слова он не был, но тогда, в шестидесятые, из всех моих знакомых твой папа одним из первых стал серьезно заниматься вопросами защиты окружающей среды. Хотел использовать свое юридическое образование и опыт не на составление контрактов для корпораций, а на привлечение этих корпораций к суду — чтобы они несли полную ответственность за нарушение соответствую. щего законодательства. Много лет подряд он ночами разрабатывал важнейшие подзаконные акты; они действуют и по сей день. Он серьезно, с душой относился к этой работе,

Вопрос напрашивался сам собой:

— Ну и что же с ним случилось?

— Если без обиняков, случились ты, Малк и Оскар, — сказала мама. — Жизнь–то не стояла на месте, пришлось ему впрягаться в лямку: он же был главой семьи.

— Хотелось бы только, чтобы он хоть иногда проявлял свои чувства, — проронил я.

— Знаю, Фрэнк, знаю, — отозвалась мама.

Нельзя сказать, что папа никогда ие выказывал, что у него на душе.

Иногда он все же вылезал из своей темницы в виде строгого костюма в тонкую полоску. Но был крайне далек от бурных эмоциональных излияний. Однако изредка случались и такие. Как сын, скажу: жизнь с отцом походила на странствие по обширному серому бетопиому пустырю, где иной раз сквозь крошечную трещину пробивался и распускался одинединственный мак,

Как–то раз — папа был уже в преклоином возрасте, — мы с ним ехали на машине; скорее всего, я вез его в клинику на диспансеризацию, Мы, как водится, обсудили вопросы, касающиеся наших клиентов, перебрали рабочие новости и сплетни; общих тем для обсуждения уже почти не осталось.

Я включил радио: Джон Лепнон пел «Imagine»,

Папа был ие из тех, кто отбивает такт ногой, Когда он потянулся к радио, я решил, что песия, наверно, его раздражает, и он хочет либо уменьшить громкость, либо выключить приемник, но он прибавил звук; мы дослушали до конца, и папа сказал:

— Вот, Фрэнк, вроде незатейливая, но прекрасная песня о людях, О тех, кто не возлагает надежд ни на религию, ни на идеалы — сколько из–за них горя и войн на земле; она о тех, кто просто живет в ладу с другими людьми. Знаешь, это была любимая песня твоей матери[209].

После продолжительных эмоциональных засух такие моменты приносили невероятное облегчение. Я отвернулся, чтобы отец не заметил навернувшиеся на мои глаза слезы.

— Знаю, папа. Ты прав: прекриасная песня.

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ НАДЕЖДЫ

Прежде чем в последний раз отправиться на встречу с Оскаром, я напечатал конии всех контрактов, к которым приложил шкодливую руку. В первую очередь те, которые вызывали у меня особую гордость. А потом — все подряд, от первых мелких проб до совсем бредовых пассажей, когда я уже не владел собой и вписывал целые абзацы в договоры с фабрикантами оружия. В последнее время я совсем закусил удила и кучу новых договоров изменил до неузнаваемости. Сложенные в стопку, они кажутся одинаково нудными и маловажными, но, говоря по правде, ничего более важного и весомого я за всю свою жизнь не сделал.

Затем я взял розовый маркер и выделил все добавленные мной фразы, чтобы взгляд читателя сразу уперся в эти жуткие вставки,

А потом… Возможно, так потешалась надо мной моя сильно пострадавшая память (я никогда не узнаю этого наверняка, да и нсего прочего тоже). Короче, расцветив розовым маркером свой лучший опус, я перечитал один договор из тех, к которым впервые рещился приложить руку, и заметил там кое-что новое — такое, чего сам я точно не вписывал,

Не вери своим глазам, я перечитал договор раз, другой…

Похоже, еще один юрист, возможно, наш же собственный, присовокупил кое-что от себя, то есть откликнулся, светил ия мою ветаику, Инымц словами, другой юрист на свой лад подправил мою «правку»: в гуще петита, сразу за словами «Иисус прослезился», которые вписал я, в договоре появилась фраза: «И не без оснований».

Я собрал контракты и, улыбаясь, пружинистым шагом отправился к Оскару. Вошел в кабинет и молча положил стопку на стол.

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ ОСКАРА

Пришлось ждать.

Оскар разговаривал по телефону. Он подмигнул мне, но беседы не прервал.

Рассеянно поглядел на договоры.

У него упала челюсть, он смолк. Не попрощался с собеседником, не положил трубку на место — просто уронил ее на стол и начал остервенело листать контракты, чуть ли не утыкаясь носом в бумагу, будто не верил своим глазам. Лицо его побагровело.

— Это что, шутка? — выдавил он. — Что происходит?

Я улыбнулся, и паника на физиономии Оскара сменилась огромным облегчением. Он ведь знать не знал, что ко мне вернулась память.[210]

— Ну, блин, ты даешь, Фрэнклин! Здорово меня разыграл. — Оскар прижал руку к сердцу и тяжело плюхнулся на стул. — Круто, блин. Я уж было решил, что мы потеряли миллионы фунтов на этих контрактах. Выходит, Версия дваноль способна шутки шутить!

Я не засмеялся и даже не улыбнулся, я по–прежнему смотрел ему прямо в глаза.

Он изменился в лице, облегчение сменилось яростью.

— Какие, брат, шутки, — сказал я, — Все вполне серьезно. Эти контракты уже у клиентов, они действуют, но законной силы у них не больше, чем у завязавшихся узлом макарон.

Оскар ахнул, лицо его побагровело, пальцы скрючились; едва переводя дух, он прогавкал:

— Зачем? Почему! Это? Это!

— Что ж, — невозмутимо сказал я, — даже производители бомб в глубине своих плутониевых душ наверняка питают малюсенькую слабость к поэзии.

— Но!.. Но!..

— Кстати, — продолжал я, будто мне вдруг вспомнился ничтожный пустячок, — я все знаю про твои с Элис шашни.

Я думал, Оскар рухнет в сердечном приступе, но он лишь отступил от меня на шаг, будто боялся заразы, и, вывернув шею, крикнул в открытую дверь:

— Эй, кто–нибудь, немедленно заберите контракты и тщательно выправьте текст! Что сидите, болваны! Сейчас же исправить ошибки!

— Поздно, — сказал я. — С минуты на минуту зазвонят телефоны[211]…

Вту же минуту раздался трезвон.

По бесчисленным телефонам бесчисленные сотрудники уже вели переговоры. Паника захлестывала один стол за другим; кто–то вдруг вскочил и крикнул:

— Оскар, это вас, шестая линия!

Следом другой голос:

— Оскар, третья линия…

Еще трое присоединились к общему хору:

— Вторая линия, Оскар…

— Линии седьмая и девятая, Оскар…

— Оскар, вас, десятая линия…

— Оскар!

— Оскар!

Прикрывая трубки рукой, они держали их наготове ждали, что предпримет Оскар.

Казалось, он вот–вот полезет на меня с кулаками, но он развернулся на каблуках, помчался в кабинет и стал что–то быстро и громко говорить в телефонную трубку.

Я улыбнулся, помахал коллегам — они сделали вид, что ничего не заметили, — и вышел из конторы навсегда.

УСЛОВИЯ И СОСТОЯНИЕ УКЛАДКИ ВЕЩЕЙ

Когда она влетела в квартиру, я уже совал вещи в сумку. Давненько не видел я жену такой непричесанной: волосы взлохмачены, на затылке вместо аккуратного пучка нечто похожее на глиняный горшок, скособочившийся на гончарном круге. Я был и рад, и опечален. Рад, потому что эта растрепа живо напомнила мне ту небрежную и очаровательно беспечную девушку, в которую я когда–то влюбился. А опечален потому, что, глядя на нее, понял: это конец, я вижу ее в последний раз.

— Каких слов ты от меня ждешь? — спросила она.

— Знаешь, я больше не буду отвечать на глупые вопросы, — медленно проговорил я. — Целых семь лет я исправно на них отвечал. Сама найдешь ответ, ты же сметлива. Впрочем, вот что я тебе скажу: насчет клерка Икс ты ошиблась. Даже он, всегда готовый отказаться от борьбы и покориться, в конце концов убеждается, что его покорность не беспредельна.

Элис качнулась и села на кровать, совсем рядом со мной; удивительно, подумал я и сунул в сумку еще пару рубашек.

— Столько событий навалилось: ты серьезно пострадал в аварии, я была измучена до крайности, плюс к тому серьзный эмоциональный кризис, потребовалась перестройка сознания, чтобы справиться с последствиями твоей аварии, Между тем — жесткий рабочий график…

Я медленно поднял руку, чтобы остановить этот поток слов, посмотрел на нее с глубокой нежностью и тихо сказал:

— Элис, прошу тебя, заткнись наконец, блин.

— Как ты смеешь!

— Как ты смеешь?

— Ты не представляешь, каково мне жилось после твоей аварии.

— Понимаю. Но ты же трахалась с Оскаром еще до моей аварии.

— Ох, да пошел ты…

— Давно не слышал от тебя таких разумных речей.

— Ну, так случилось, мы же с Оскаром очень схожи: оба стремимся к максимальному успеху, оба альфа–лидеры, ты же наверняка понимаешь, что мы в высшей степени совместимы и…

— Сделай милость, миссис менеджер, избавь меня от вашего специфического жаргона, — попросил я.

— Пойми, мы оба, Оскар и я, — люди одного типа.

— Верно, вы с Оскаром — те еще типчики.

— Не знаю, что тебе и сказать.

— Не сомневайся, для начала и это сойдет, — заметил я. — Неужто, Элис, ты не обкатала данный сюжет в ролевых играх? Печально, печально. Я думал, ты хотя бы на нашу нынешнюю встречу придешь во всеоружии. Или ты по самонадеянности полагала, что день расплаты не наступит никогда? Что вы с Оскаром — повелители вселенной, и все ваши проделки будут приняты на ура?

— Погоди, Фрэнк, давай на минутку прервемся, передохнем и перегруппируемся.

— Знаешь что? Этой ролевой игре не повредила бы небольшая доза азарта. — Я зашел в ванную, взял зубную щетку, бритву и кинул в сумку. — Давай добавим ей пару параметров. Новые условия. Скажем, на этот раз тебе разрешается говорить только на общепринятом языке. На обычном родном языке, Который ты усвоила еще ребенком, задолго до того, как бегло залопотала на обожаемом тобой корпоративном жаргоне. Ну как, справишься? Никаких модных терминов, Таковы мои условия. Согласна?

Я проверил содержимое сумки; вещей набралось неиного. Трудно поверить, как мало нам, в сущности, нужно для жизни.

Элис стояла будто набрав в рот воды, — может, мысленно перебирала свой базовый словарный запас.

— Вспомни все те слова, которыми пользовалась раньше, Они и составляют то, что принято называть английским языком, Сегодня на нем говорят все. По крайней мере, все те, кто не говорит по–китайски.

— Прекрати, это жестоко, — сказала она и заплакала.

Стало быть, она еще способна плакать. Признаюсь, в душеу меня что–то шевельнулось, захотелось ее обнять[212]. Досадно: я был настроен во что бы то ни стало сохранять хладнокровие, а веду себя, как ребенок.

— Фрэнк, почему ты так жесток? Это на тебя совсем не похоже, — сказала она.

— Неужели, Элис? Уточни, какой же я на самом деле?

— Ты — чудесный человек, Фрэнк, милый, добрый, щедрый, ради других ты готов на что угодно…

— Так кто же я? — Ты — мужчина, которого я люблю, Фрэнк, — сказала она.

— Кто–кто я?

— Куда ты клонишь, Фрэнк, почему задаешь один и тот же вопрос?

— Так кто я, Элис?

— Ты — Фрэнк.

— Известный также под именем?..

— На что ты намекаешь?

— Известный также под именем Клерка Икс, — сказал я.

— Опять! Не надо, Фрэнк, я же сказала, это не имеет к тебе никакого отнощения.

— Прекрати врать. Тесты, все те тесты с результатами в баллах, — они же мои. Ты с наслаждением делала из меня посмешище. Как ты могла, Элис? Как ты решилась так со мной поступить?

— Отчасти я, конечно, использовала твои показатели, потому что у тебя был блестящий ум, ты был нацелен на успех.

— Здесь главное слово был. Я страшно разочаровал тебя, Элис, да?

— Ничего подобного, Фрэнк.

— Да, очень разочаровал.

Я подсел к ней, взял ее за руку. Она рыдала так, что кровать под нами задрожала.

— Вовсе нет, Фрэнк, это я все испортила, — сказала она, слегка склоняясь ко мне; наши плечи почти соприкасались. — Мне очень, очень жаль. Ты сможешь меня когда–нибудь простить?

Я заглянул ей в глаза и тихо обронил:

— Ни за что.

— А я ведь многим для тебя пожертвовала. — Она отстранилась. — Знаешь, сколько требуется душевных сил, чтобы, как прежде, быть преданной женой? Ты хоть представляешь себе, на что я шла ради тебя? Я — человек креативный, с высокой степенью мотивации. Я добилась успеха, а ты тем временем сидел на месте и тупел, А я что–то собой представляю.

— Ага, представляешь собой корову. Есть чем гордиться!

— Я не корова! Я — блестящий специалист в области подбора кадров и советник–консультант по вопросам реорганизации…

— Прости, Элис, — прервал я и вскинул сумку на плечо. — Ты все–таки не удержалась: «советник–консультант по вопросам реорганизации». Я тебя предупреждал.

Она изменилась в лице; затем встала, пригладила растрепавшийся пучок, одернула юбку и усилием воли взяла себя в руки.

Я стоял рядом, она утерла слезы и ровным голосом сказала:

— Что ж, Фрэнк, тогда катись на все четыре стороны, блин, мне плевать.

— Я внимательно рассмотрю твое указание, — отозвался я.

— Заткнись! — бросила она. — Я намерена ободрать тебя как липку. Квартира принадлежит мне, даже не пытайся ее отбить, к тому же тебе на нее начхать. А я всю душу в нее вложила; деньги твои я тоже заберу, вместе с акциями фирмы, а она вскоре, в пределах месяца, будет зарегистрирована на бирже, и я в одночасье разбогатею.

— Кстати, — подхватил я, — боюсь, тебя ждет маленький неприятный сюрприз: ничего подобного не произойдет, По условиям трудового договора с нашей компанией, квартира принадлежит мне, все мои деньги находятся в доверительной собственности той же компании, а что касается регистрации на бирже, то этого, к сожалению, не случится, Когда у Оскара будет время, он тебе все подробно объяснит.

Я достал брачное соглашение и положил рядом с ней на кровать.

— Возможно, ты этого документа не помнишь, но ты его подписала. Это брачное соглашение. Папа настоял, благолови Бог его душу. Честно говоря, тебе по этому договору не причитается ровно ничего, разве только рубашка, чтобы спину прикрыть. Рубашка, впрочем, прелестная.

Читая брачное соглашение, она стала постепенно съеживаться и оседать; так при грамотно организованном сносе рушится здание. Спина ее согнулась, голова опустилась на грудь, волосы свесились на лицо, взгляд метался по сторонам, не фокусируясь на строчках; потом кулак плюхнулся на край кровати, разжался, и брачное соглашение, шелестя страницами, довольно изящно спланировало на пол.

— Можешь не торопиться, — сказал я. — Прочтешь в удобное для себя время. Это — поистине лучшее творение моего отца. Он был поэт. Понимал человеческую природу как никто.

Она взглянула на меня, от смятения ее гладкий лоб прорезали морщины; а до меня вдруг дошло, что я забыл обдумать прощальную речь. Не отрепетировал свой уход из ее жизни.

Надо бы изречь что–то мудрое, запоминающееся, мелькнула мысль; но я лишь улыбнулся и сказал:

— Ну что ж. Пока–пока.