Меня зовут Дамело. Книга 1

Глава 7 Любить нельзя отдать

— Тебе стоило сбежать, пока была возможность, — задумчиво произносит Сталкер, перебирая карты.

— А тебе? — интересуется Дамело.

— Я все еще бегу, — усмехается Сталкер. — Мы оба бежим. Знать бы, кто за кем.

— Ну что, вскрываемся? — раздраженно произносит Маркиза.

Ей не нравится, когда товарка по несчастью говорит про полтора десятилетия гонки за неуловимым кечуа. И все-таки маркиза-кухарка не может не слушать, когда Сталкер говорит об этом. Та давно заметила мучения соперницы и не упускает случая, чтобы вонзить шпильку в больное место. И Маркиза каждый раз подставляется, жадно впитывает истории о злющем влюбленном подростке с длинной челкой, который лазил по чердакам питерских меблирашек, чтобы пострадать там от ревности среди ржавых труб и голубиного гуано.

Никогда, никогда у нее не будет того, что было у Дамело со Сталкером — общего детства.

Индеец посмеивается над ними обеими — нет, над троими, считая Димми. Чертов пидор хлопочет по хозяйству, словно мамочка, в фартуке с надписью «Kiss the cook»,[65] гладит по плечам проклятых баб, внушает пустую надежду, что все еще наладится. Между тем все УЖЕ наладилось — только не по желанию людей, а по воле богов. И в результате он, Сапа Инка, играет против собственного предка, Инти беспощадного. Непобедимого Инти. Хотя однажды, пять веков назад, когда кровь дешевела с каждым днем, бог Солнца проиграл все свои четыре части, составляющие целое,[66] проиграл богу белых, тогда еще могучему, будто сам Виракоча.[67] Проиграл и затосковал навеки.

А может, решил выждать и отыграться на следующей серии покера богов.[68] Может, «Эдем» — его начальная ставка. Интересно, что (или кто) станет вожделенным золотым браслетом?

Дамело и Диммило выкладывают свои жалкие трипсы,[69] завидуя роял-флэшам девчонок, пиковому и червовому. Завидуя, но не удивляясь. В карты заложницам Тласольтеотль везет всегда. Нужная масть, нужная комбинация, не говоря уж о карте, покорно ложатся в руку, менять столы и дилеров бесполезно и нежелание выиграть не избавляет от назойливой удачи. Парням, наоборот, идут всё пары да тройки, да разнобой. Мелкая, мусорная карта словно говорит: все вы ввязались в игру посерьезней покера. Теперь игра швыряет их на зеленое сукно, тасует и раскладывает, не спрашивая ни воли, ни соизволения.

Для начала она превратила двух белых девчонок в женщин Тласольтеотль, точно двух Лилит[70] создала. Следом устроила пожар в «Эдеме», изгнав оттуда Дамело и Диммило. Нашла Адама и Еву…

Ну а теперь они сидят у Дамело, сидят безвылазно, будто семья, объединенная не родственными чувствами, но общей бедой или общей, фамильной странностью. Странность эта отгораживает четверку игроков от остальных людей, запирает надежней тюремных стен и кодовых замков. По крайней мере троих из четверых.

Дамело не хочет, отчаянно не хочет «принимать в семью» Диммило. Прежде чем тот поймет, что происходит, в мозгу Димми рухнет удобный, безопасный образ мира, присущий белым. Ему придется узнать, что боги ближе, чем кажутся. Вот только бог белых давным-давно умер, искупая вину прародителя, который тоже умер в начале времен, прощенный, но не расплатившийся. И с той поры потомки Адама, попадая в долговую яму еще до рождения, бесконечной чередой покидают райский сад под взором ангела с огненным мечом.

Индеец не хочет играть эту роль, браться за этот меч, раскрывать глаза очередному сыну Адама. С него довольно и дочерей Евы, что день за днем буравят его глазами цвета гречишного меда, безмолвно спрашивая: ну и каков твой следующий ход? А что он им скажет? Мой следующий ход — держаться от вас, баб, подальше, потому что ставка в этой игре — преодоление МОИХ страхов?

Ну уж нет, своих страхов Дамело богам не отдаст. В отличие от белых людей язычник-кечуа не верит, что страхи мешают ему жить свободным. Свобода — фетиш белых, это их боги, поработители плоти, не устают обещать своим рабам загробную вольную, освобождение души без тела. Зачем душе без тела еще какое-то освобождение? Она и так лишена всего, что ее связывало — связывало, как узы, и связывало воедино. Душа без тела вольна исчезнуть, раствориться в сырых недрах нижнего мира, дать начало новому, превратившись в ничто — вот и вся ее грядущая свобода. Не лги мне, белый бог, я не отдам свои страхи, благодаря которым душа моя едина и цела. Я знаю: как только в душе не останется ничего, кроме отчаяния — вскоре не станет и души.

Дамело тасует беспомощные, бесполезные перед силой богов карты. Девять дней тасует, не может остановиться. Пальцы его мелькают, мешая карты, риффл за риффлом,[71] стрип[72] и снова риффл. А расклад всегда один — выгодный богам.

— Зачем играть, если мухлюешь? — недовольно бурчит Амару.

Индеец согласен с драконом: хочешь выиграть — выигрывай и уходи. Хочешь играть — играй честно. Но боги всегда не прочь подправить реальность. Они не доверяют мирам, в которых хозяйничают люди. Род человеческий глуп, но хитер, проигрывать ему стыдно, поэтому боги не чураются крапленых карт. То голод, то мор, то война, а в общем, всегда одно — смерть, текущая, как река в половодье. Неукротимая.

Пальцы срезают и срезают колоду, перелистывая ее, словно Книгу мертвых в поисках выхода, пропущенной развилки дороги, не имеющей развилок. Дамело не замечает этого, девять дней возвращаясь к одной и той же мысли, снова и снова: как там Тата? Что с нею творит золотой безжалостный бог, празднуя свой бессрочный Инти Райми — впервые за много веков в человеческом теле, которое, по мнению белых, сковывает дух и сужает горизонты?

— Да ты никак ревнуешь? — ухмыляется Сталкер, проследив на лице Дамело новое, неведомое выражение.

Кечуа и бровью не ведет: глупая подколка, детская. Он бы ХОТЕЛ ревновать. Он бы хотел кипеть злобой при мысли о постельных утехах и грязных словечках. Он бы хотел думать о женском теле, выгнутом судорогой, но судорогой наслаждения, а не… что угодно, только бы не думать об аппетитах изголодавшихся богов.

В мысли индейца врывается бешеная барабанная дробь. Только дымового сигнала не хватает.

— Телефон! — кричит Диммило на ухо приятелю: — Оглох, что ли? Телефон.

Ах, да, это его рингтон — конголезские тамтамы. Дамело хватает мобильник, неожиданно севшим голосом бормочет:

— Алло.

— Дамело? Это Тата. Как ты там? Прошел твой грипп?

Грипп, значит. Интересно, свиной или птичий. А в общем, спасибо Хилеру, прикрыл.

— Кхххха, — прочищает глотку мнимый больной. — А ты как?

— У меня тоже грипп был, представляешь? — почему-то с радостью сообщает Тата. — Голос сел, кашель страшенный, неделю в шарфе спала. Бедный Савва крутится, как может. Су-шефа[73] завел!

Су-шефа, м-м-м-м… Кажется, Дамело знает, кто это.

А вот чего Дамело не знает, но хотел бы знать — почему мадам Босс, Белая дама «Эдема», в их последнюю встречу казавшаяся ледяной статуей, ведет себя столь… неподобающе? То мелко и часто дышит в трубку, будто ей горло перехватило, будто не может надышаться вязким воздухом, то бессмысленно хихикает, мычит и тянет слова, как пьяная, пьяная в дым или втянувшая ноздрями белую дорожку, длинную, словно Млечный путь.

— Решил меня лечить народными средствами… — Тата все еще рассказывает, как прошел Инти Райми для самого Инти. — Жжет какие-то листики… Дает мне их жевать, чай из них делает… Все ими провонял! И зовет себя хачусими![74] Я спрашиваю: с кем хочешь? С какими «ими»? Смеется…

— Хачусими — это едок коки, — глухо бормочет Дамело. — Тата, Тата…

Кока. Много коки, самой лучшей, королевской. Нежные изжелта-зеленые листья, формой и цветом точно глаза золотого бога, ловкие оливковые пальцы сминают их, перемешивая с пеплом, в бола, шар из коки, едоку требуется всего секунда, чтобы засунуть бола в жаждущий, исходящий слюной рот, острый, солоновато-вяжущий вкус наполняет горло. А голову наполняет блаженная легкость, губы, щеки, язык, гортань — все немеет, но тело и без голоса, без языка кричит: слава коке, слава Солнцу, слава священным уака!

— Приезжай. — Дамело уже не приглашает, не зовет — умоляет. — Приезжай, Тата. Тебе нельзя больше оставаться… с ним. Куда хочешь, как хочешь, только скорее…

— Не старайся, правнук, — вкрадчиво шепчет Инти: то ли слушал по параллельному телефону, то ли вынул трубку из ослабевших женских пальцев. — Тебе не забрать мою карту. Но ты можешь доказать, что твоя рука[75] сильнее. Докажи мне, правнук. Заставь меня гордиться тобой… — Голос золотого бога тает в эфире, растворяется в красном шуме[76] далеких морей, никогда не виденных Сапа Инкой.

— Говоришь, как моя мамочка, — отвечает Дамело в отключенный мобильник.

Он дерзит. Нет, он богохульствует — зная, чем рискует. И все-таки надеется на снисходительную улыбку предка. Ему больше не у кого просить удачи.

Индеец оборачивается к гостям (или уже пора называть их сожителями?) и сразу попадает в перекрестье взглядов, будто сходятся лучи прожекторов, раскаляя воздух, высвечивая в нем каждую пылинку, стирая каждую тень — не спрятаться.

— Едемский кормит ее кокой. — Голос Дамело подчеркнуто ровный, бесстрастный, как у врача. — Поит мате-де-кока. Дымом окуривает.

— Кокаин заставляет нюхать? — сочувственно спрашивает Маркиза.

Неужто ей жаль ненавистную «стерлядь»? Или девчонка пытается удостовериться, что противнице выпала участь похуже ее собственной? Зря. У тех, кого боги берут себе, для себя, не бывает счастливой, мирной жизни. Даже если они всего лишь жрецы и пророки, кошмарные картинки, гнездящиеся в мозгу, медленно их убивают. Что уж говорить о гончих, о картах, о любимых игрушках богов?

Вот Сталкер давно поняла: некуда бежать. Не на что надеяться. Некого жалеть. Все, что остается — ерничать и жалить, развернувшись под неосторожным прикосновением, словно копьеголовая змея.[77]

— Не слишком ли ты за нее переживаешь, заинька? — осведомляется Сталкер. — Нам ведь выгодно, чтобы она превратилась в развалину. Станет совсем как мы! — И спрятанная в молодом теле старуха ухмыляется, готовая утащить за собой в могилу весь мир.

— Она не станет как вы, — бросает кечуа. — Ее цена другая.

— И какая же у нее цена? — шипит Сталкер.

Дамело представляет себе двухметровую гадину, свивающую кольца так плотно, точно перед тобой не одна змея, а целое кубло. Достойный выкормыш змеиной матери. Злится и от беспомощности своей: ответить на вопрос Сталкера он не в силах. Кто знает, к чему готовят Тату — сам Инти и готовит, со всем тщанием Вильяк Уму,[78] первого среди жрецов. Сделает он ее главной жертвой на празднике Солнца — или подымай выше, сотворит из нее новую Маму Килья, богиню Луны, жену и сестру свою? Так или иначе, а прежнюю обитательницу этого тела Инти не пощадит, как не пощадил бедного Савву, алчного, амбициозного недоумка. Сын Виракочи, владея двумя самыми могучими рычагами давления на род человеческий — золотом и опьянением, волен кроить из людей что ему вздумается.

В опьянении скрыта особая, ни с чем не сравнимая прелесть. Кока или алкоголь, черное[79] или белое[80] — оно стирает границы, намертво впаянные в подсознание страхом, наказанием и снова страхом. И приходит свобода, вдвойне желанная для белых, отлученных даже от собственной жажды, вынужденных маскировать ее, извращать, изливать в сны. Печальный мир цивилизованных людей, запирающих зверя внутри и ждущих, когда он вырвется, ломая клетку ребер.

Древние боги мастера выпускать зверье из клеток. У белых нет ни единого шанса поучаствовать в играх богов и остаться в живых. «Себе в забаву давят нас они».

— Тату надо вытащить и вытрезвить, — говорит Дамело, скорее себе, чем кому бы то ни было.

— Прокатимся с ветерком? — деловито предлагает Димми. Но Дамело отступает, будто волна от берега: вызнать его, Сапа Инки, подноготную — чересчур высокая цена за помощь. Индеец не может позволить себе раскрыться сразу перед двоими, перед Диммило и Татой, он не готов ни доверять, ни спасать. Это слишком близко, слишком обязывает, слишком берет за душу, не привыкшую, чтобы к ней прикасались.

Старый друг рядом, только руку протяни. И одновременно так далеко, что до луны, наверное, ближе. Тем более, что вот она, Луна, Мама Килья со злым белоснежным ликом, который Дамело рисует сахарной глазурью с завязанными глазами — в доме будущего супруга своего, Солнца, лишенная памяти и разума, и скоро она лишится души.

— Я сам.

— А справишься? Сам-то? — В голосе Димми сомнение. Явление Инти в теле Эдемского произвело на Диммило впечатление, неизгладимое, хоть и непонятное: дохляк этот Савва, соплей перешибешь — а страшно связываться, страшно.

— Нет. — Амару встревает раньше, чем Дамело успевает придумать очередную утешительную ложь.

— Тогда какого черта? — Димка сбрасывает фартук со слащавым «Kiss the cook» тем же небрежно-картинным жестом, каким бретер сбрасывает перед дуэлью шитый золотом камзол. — Поедем вместе.

— Куда поедем? — усмехается индеец. — К Эдемскому? Домой?

— Ну да! — кивает Димми. — А что? Поохотимся.

Вечно он посмеивается над привычкой кечуа все сравнивать с охотой.

— Инти не охотится. Он убивает. — Амару, разумеется, тут как тут. Момент караулил, сволочь чешуйчатая.

— Инти? Бог Солнца, которого ты всуе поминаешь?

Черт бы побрал Димкину хорошую память.

— И при чем тут твой Инти?

— Он убил Эдемского.

Заткнись, сын Радуги! Отправляйся назад, в чертов город Ленинград, только заткнись.

— Рассказывай. — Диммило скрещивает руки на груди, вздергивает подбородок, всем своим видом показывая: я не отстану. Я получу это знание о тебе, даже если придется отбирать силой.

— Говори, — приказывает Амару. Впервые хранитель семейной удачи дает прямой совет младшему из рода Сапа Инка. У Дамело нет выхода, кроме как переступить через себя и заговорить.

— Знаешь, в чем его слабость? — глубокомысленно вопрошает Димми.

— У него нет слабостей. Он бог, — так же глубокомысленно отвечает индеец.

Оба несколько не в себе: ощущение такое, словно один пытался взять разум другого штурмом, как крепость, а другой пытался отбиться, но не смог. И вот они сидят среди дымящихся камней, из которых еще только предстоит построить новый образ мира, правдоподобней и странней, гораздо странней прежнего. Образ мира, где боги ходят среди людей, вселяются в средней руки рестораторов и крадут их невест с религиозно-матримониальными целями.

— Есть слабость, есть, — ухмыляется Диммило. — У вас она, кстати, общая. Твой золотой бог чересчур серьезно к себе относится. А ты — к себе!

Дамело бьет себя по лбу с такой силой, что по лофту разносится эхо. Как, ну как его угораздило связаться с белым придурком в войне против самого Инти? Может, прийти к богу Солнца, встать на колени и попросить отпустить Тату? Предложить взамен ламу — принимал же когда-то Инти верблюдов Нового Света вместо человеческих жертвоприношений. Весь вопрос в том, где взять верблюда…

— Дефицит верблюдов, но никакого дефицита людей, — нашептывает Амару.

Индеец представляет, как притаскивает богу Солнца схваченных на улице людей, связанных по рукам и ногам, с заклеенными ртами, мычащих от ужаса. Видит ответное недовольство Инти: в этих несчастных нет любви, а значит, нет им доверия. Прав золотой бог: лишь тот, кто полюбит Инти больше собственной жизни, сгодится на замену Тате, сильной, чистой, любящей. И пускай от силы ее мало что осталось, чистота современной женщины не сравнится с чистотой дев Солнца, а любовь и вовсе навеяна дыханием Мамы Коки[81] — Тата лучше неподготовленных жертв, воющих от страха.

Боги инков ищут любви и доверия. А боги мешика — чувства долга и стремления расплатиться. Оттого-то змеиная мать и заставляет его, Дамело, платить по счетам, выкупать своих людей, втягиваясь в круговерть долгов, не видя выхода, не зная, будет ли игре конец или переходить ему от стола к столу вечно. Индеец вздыхает: расскажи он своим гостям про божественные расхождения, белые непременно затеют спор, кто прав, кто виноват.

Белым всегда мало. Им мало полученной власти, они хотят больше. Они как Инти — хотят властвовать безраздельно, особенно над душами тех, кто им доверился. Им никогда не достаточно простого повиновения, немудреной покорности, им подавай жар обожания, восторг мазохиста, рвущегося навстречу своему мастеру, своему палачу. Дай белому человеку власть над твоим телом, в придачу он потребует тебя целиком. Стоило индейцу допустить к телу маркизу-кухарку, как та влезла под кожу, вплавилась в кости и вскоре сдала любовника в аренду Тласольтеотль — не целиком, как себя, но все же, все же…

На плечо Дамело ложится рука, гладкая, почти девичья, хотя старческая «гречка» все равно видна, просвечивает сквозь кожу тенями грядущего, холеные ногти, овальные жемчужины, превращаются в желтые, слоистые обломки, смерть скорая, неотвратимая и столь же внезапная — в каждой кости, в каждой складке тела, на вид совсем молодого.

— Мы можем помочь, — шепчет Сталкер, выдыхает индейцу в ухо, чуть прикасаясь губами. Не сосчитать, сколько женщин пыталось пометить Дамело неуловимым, почти воздушным поцелуем, оставляя следы помады на мочке уха, на виске, на шее. Отчего-то он тщательно стирал эти «метки», хотя сохранность тайны никогда не волновала молодого кечуа. — Можем поехать с вами и…

…и кто знает, куда это нас заведет, мысленно заканчивает фразу Дамело.

Это не лучшая идея, но в споре на тему «От баб повсюду больше вреда, чем пользы» они проведут как минимум сутки, ночь и день, отделяющие их тесную компанию, почти семью от Дня святого Валентина. Нелепый праздник белых, день романтических жестов положено праздновать со своей девушкой, даже если ты божество другой религии. Вряд ли Инти поведет Тату в свой ресторан, на место ее каторги, на место ее позора, думает индеец. А куда золотой бог поведет ее, одурманенную кокой, смешливую, покорную?

И почему Дамело интересует подобная ерунда? Он же собирался ехать к Эдемскому домой, выманивать Без-пяти-минут-Эдемскую во двор, накидывать ей мешок на голову, тащить в машину — словом, действовать в стиле не то Бонда, не то анти-Бонда. Собирался без малейшей надежды на успех. Можно сказать, попросту фантазировал, как ворвется и спасет будущую Маму Килья от ее солнцеликого супруга.

Последнему Инке определенно не стоит так плотно общаться с белыми. Надо смотреть меньше фильмов, где спасение кого угодно от чего угодно лишь вопрос самонадеянности героя. А заодно усвоить: самонадеянный герой — мертвый герой.

Золотой бог убьет Дамело, убьет любого вставшего на пути бога, Солнце всегда сжигает препятствия, такова его природа. Порукой тому человеческое тело с выжженной душой, которое Инти носит, будто костюм из мяса и костей. Не хотелось бы стать следующим предметом божественного гардероба, морщится индеец. А значит, нельзя соваться в дом Солнца, но можно подстеречь Инти и Тату где-то еще. Например, в ресторане: рано или поздно что хозяину, что метрдотелю, что шефу-кондитеру придется выйти из незапланированного отпуска.

Дамело усмехается, представляя раскардаш, устроенный на его кухне каким-нибудь спешно приглашенным на замену патиссье.[82] Раньше его бы взбесила мысль о чужой руке, лапающей его фильеры[83] и формочки, а сейчас индейцу смешна собственная ярость. Незачем яриться по любому поводу: подумаешь, формочки. Копи свой гнев для дела, властелин песочницы, демиург куличиков.

Стену и потолок заливают красные отсветы — день сгорает в закате, словно в жертвенном костре. Индеец чувствует приближение чего-то настолько огромного, что оно не может не быть опасным, входя, протискиваясь в хрупкий средний мир.

— Где они могут праздновать? — Дамело задает вопрос скорее себе, чем кому бы то ни было. Но ответ получает от Диммило:

— В храме Солнца, где же еще.

— В этом городе имеется храм Инти? — изумляется индеец. Будь такой в столице, в котле, где варятся все вероисповедания, все идефикс мира — он бы знал, знал с самого начала. У бога Солнца нет храма в Москве.

— А вот и есть! — возражает Димми и Дамело понимает, что произнес последнюю фразу вслух.

— Боулинг «Храм Солнца» в «Трансвааль-парке»![84] — Диммило торжествующе разворачивает лэптоп — его, Дамело, лэптоп. Кажется, пуская в свой дом посторонних, молодому кечуа не помешало бы запаролить комп. Ведь для белых людей не существует ничего святого, никаких уака. Стоит им оказаться в чужом доме, в душе, в мозгу, как они пробираются в каждый уголок, бесцеремонные и неудержимые, точно вода. Но иногда это оказывается полезным.

— Постой! — Дамело хватает лэптоп и, чертыхаясь, лупит по клавишам, проверяя догадку. — Великое Жертвоприношение…

Все верно, именно там три цикла назад свершилось то, что белые назвали катастрофой, а кечуа — Капак Хуча: мертвые взрослые и мертвые дети, погребенные в аквапарке, гигантском стеклянном колодце, превращенном в сенот, большая кровь, большая вода — всё, как боги любят. Новое уака в городе белых.

Инти будет там, туда он поведет Тату в День влюбленных, в день большой крови, чтобы сделать из нее богиню Луны, покровительницу любви и измены. Кто знает, не заберет ли он еще два, три десятка жизней во славу своей сестры и жены?

— Еба-а-ать… — потрясенно выдыхает Димми. Дамело кивает. Пусть боги плодородия, к которым белые взывают при каждом случае, спасут их от бога Солнца, от нового Капак Хуча. У соплеменников Диммило слишком короткая память и слишком большие аппетиты, чтобы отказаться от опасных уака. Белые всегда возвращаются туда, где поселилась смерть, и строят себе дома на крови. Храмы на крови. Боулинги на крови.

Богам нравятся увеселительные заведения, крещеные столь основательно. Дамело не остановить Инти. Он придет, чтобы убивать.

— Немного легкомыслия, заинька, — ласково тянет Сталкер, гладя напряженную спину индейца, щекотно обводя узлы мышц кончиками пальцев. — Димочка прав: ты чересчур серьезен. Ты даже серьезнее ваших богов. Бери пример со своих предков! Можно убивать детей, а потом жить долго и счастливо. Ну не спасешь ты этих несчастных, сгорит тот боулинг синим пламенем — все равно через пару лет про пожар забудут. Разве что родня будет по родительским субботам на кладбище таскаться. Букетики на животы усопшим ло́жить. — Губы ее кривит презрительная усмешка.

— Не может же он оставить все как есть? — Маркиза заходит с другого бока, прижимается щекой к плечу, смотрит снизу ласково и насмешливо. — Он мужчина. Мужчинам контроль важнее результата. Правда… заинька? — Последнее слово прямо сочится ядом. Дамело не уверен, что понимает, кому адресована провокация — ему или Сталкеру.

Маркиза-кухарка однажды призналась ему, что мечтой ее детства было собственное телешоу. И когда она, маленькая, играла в телеведущую, никто не мог ее перебить. Про Сталкера индеец и сам знал: переломить ее упрямство смог лишь один человек — он сам, Дамело.

— Без нас ему не справиться, — не замолкает Маркиза. — Мы ведь пойдем и поможем нашему мужчине, а, старушенция?

— Останься дома, — голосом сладким и теплым, словно карамель, текущая по лезвию ножа, отвечает Сталкер. — Пирожков напеки. Как родному внуку.

Сапа Инке везет на умниц, не знающих, когда остановиться.

Маркиза щерится, осматривая соперницу с головы до ног, точно для гроба обмеряет. Дамело и Диммило обмениваются понимающим взглядом: мир устроен так, что кобели дерутся, а суки убивают. Вдруг сучьи привычки помогут тем, кто попал в храм Солнца в день Великого Жертвоприношения, будто кур в ощип? Все-таки Маркиза и Сталкер — гончие Тласольтеотль, выбранные богиней за несгибаемое упорство, за готовность ползком ползти к добыче, на разъезжающихся лапах, с перебитым хребтом, с одной-единственной мыслью о мягкой, вожделенной глотке, в которую так и хочется вонзить зубы, хоть напоследок…

Дамело сидит над компьютером заполночь, листая страницы в поиске. Чего он ищет? Приглашения от золотого бога, зашифрованного под рекламное объявление? Почему нет? В мире высоких технологий встречаются и более удивительные вещи. Кечуа пялится в монитор, точно под гипнозом, но за разноцветным свечением видит только тьму и помнит только тьму, ничего, кроме сырости и мрака Хурин Пача, царства гниения всего, что умерло, и вызревания всего, чему предстоит родиться.

Скорее всего, он увидит Хурин Пача уже завтра. Диммило, старый друг, отправится прямиком в заоблачный рай. Зато Сталкеру и Маркизе светит поле шлюх и долгое-долгое искупление грехов. Роковой ошибкой стала для них влюбленность в Последнего Инку. Влюбись обе дурехи в кого другого, столь же неподходящего и равнодушного, лишь бы не в чужака, в своего, из их мира, мира белых — змеиная мать не имела бы власти над этими душами. Но теперь они последуют за возлюбленным в его инкский ад, даром что белые. Орфей наоборот, вот ты кто, Дамело.

Амару, посредник между мирами, сидит, положив башку на клавиатуру, словно кот.

— Хочешь, я залезу к ним в животы[85] и никуда они не пойдут, останутся дома? — предлагает он под утро.

Дамело отмахивается: не хватало ему защищать своих гончаков. Все, чего он хочет сейчас — выпить кофе. И лучше, чтобы это не выглядело драмой. «Вот мой последний глоток перед жуткой смертью, друзья».

Завтра наступило сегодня. К утру снег растаял, превратившись во дворах в жидкую грязь, а на ребристых крышах — в зачерненную сажей воду. Нечистая капель злобно молотила по окнам, точно пыталась разбить стекло. По небу, не прикрывшись ни единым облачком, плыл Инти-небожитель, отбрасывая длинные синие тени. Под его взглядом Дамело съел свой последний завтрак в мире живых — привычно-горчащий кофе и ни крошки сдобы на столе, лишь выпученные зенки глазуньи.

Кечуа любил поздние завтраки на своем чердаке, залитом солнцем, такие редкие, неспешные, полные неги. Жаль, что насладиться напоследок нервов не хватило. Впереди для себя и подруг Дамело видел не сырую темень небытия, а самый настоящий ад — три лучших места в партере.

Жизнь его окончится в тот самый момент, когда Сапа Инка восстанет на своего божественного предка и попытается сорвать церемонию нисхождения Мамы Килья в средний мир. И конечно, ни один загробный судья не поверит: индеец не ведал, где он, с кем он, против кого он. Потомок Инти не мог не знать, что он в храме Солнца, у жертвенника, крещеного кровью, а не в дешевом боулинге, где за три страйка[86] наливают стакан халявного пива. Последыш царского рода не спутал бы Саввушку Едемского с золотым богом, как не спутал бы поддельный тотемный столб с настоящим, даже будь фальшивка правильно кривовата, посечена осадками и грозна на вид — она всего лишь фальшивка. Лубок для туристов.

В овражисто-холмистое, бесприютное, открытое всем ветрам Ясенево четверка богоборцев отправляется без понтов и романтики, на такси. В машине девицы жмутся к Дамело, их руки ползают у индейца под свитером, комкают футболку, оттягивают ремень джинсов, два блестящих, жарких рта наперебой вылизывают губы Дамело, пока хладнокровный столичный таксист и Димми, сразу занявший пассажирское место, усиленно делают вид, будто ничего не происходит.

Кечуа, не сопротивляясь, поворачивает лицо вправо, принимая поцелуй одной, и скашивает глаза влево, ловя улыбку другой. Сталкер и Маркиза переигрывают, пережимают. Чтобы обмануть бдительность Инти, совершенно незачем сходить с ума, седлая бедра его потомка в такси, елозя языками у Сапа Инки в ушах, создавая стереофонический эффект мокрого хлюпанья. Они договаривались всего-навсего сделать вид, будто едут в клуб, не представляя, кто их там ждет. ЧТО ждет их, одуревших от праздничного драйва. А устраивать оргию на заднем сиденье — перебор. Спутницы Дамело похожи не на проституток, ублажающих размякшего клиента, не на клубных девочек, едущих в модное местечко повеселиться за чужой счет, нет, они похожи на две ипостаси Лилит, вышедших замуж за Самаэля и Асмодея, за две ипостаси сатаны. И приступивших к главному занятию медового месяца, не доезжая до мотеля.

А, все равно. Пусть наиграются всласть перед тем, как подохнуть. Пусть померяются друг с другом, раз уж помериться со своей главной игрушкой женщинам Тласольтеотль явно и бесповоротно нечем.

Там, куда они едут, нет ничего, кроме ветра и солнца. Ледяные ясеневские поля, грязно-белые, в потеках трасс холмы, голые перелески, пятна тел и машин на снегу — зимний московский Брейгель. Диммило не глядя сует водителю несколько купюр и пулей вылетает из оскверненного такси, а Дамело и его дамы еще долго выбираются, вываливаются из задней дверцы сплетенным клубком конечностей, шарфов, спутавших шеи попарно, сползших с плеч курток — и, разумеется, флюидов похоти, почти материальных в морозном воздухе. Видавший и не такое водила газует, не дожидаясь надоевшего «Спасибо, шеф!» Впрочем, Диммило настолько зол, что ни благодарить, ни извиняться не настроен, а язык Дамело по-прежнему занят.

Охранников клуба ничуть не удивляет плечистый брюнет с повисшими на нем девками и очкарик с таким лицом, точно все сласти на свете закончились и никто никогда не напечет новых: не всегда приобретенное на двоих делится поровну — и крыть, кроме мата, нечем. Куда больше, чем Сапа Инка и его свита, их внимание привлекает блондинка, оранжевая от автозагара в зоне декольте, но с синеватым от холода голым животом — прогнувшись в спине и округлив рот сочным «о», она красит губы перед зеркалом фойе. Со свойственным охране меланхолическим видом, свидетельством вечной готовности к драке, вышибалы кивают пришедшим, чтобы ограбить бога в храме его: проходите.

Словом, все обычно до оскомины.

Оскомина пропадает, как только открывается дверь боулинга. Теперь уже можно смело сказать — бывшего боулинга. С балок бородами свисает то ли мох, то ли паутина, в натекших неизвестно откуда лужах зеленым слоевищем плавает риччия,[87] резные пилоны «под ацтекскую старину» оплетают стебли альзатеи.[88] Зелень прет вверх на глазах, растопырив кожистые листья — притом, что за стенами храма Солнца ледяные ветра несут поземку в лицо прохожим.

Но там и не сияет Инти, согревая все вокруг одной улыбкой, одним взмахом ресниц.

Рядом с божественным предком Сапа Инка тускнеет, выцветает, сливаясь с фоном. Хотя фон ярче яркого: сваленные грудой столы и стулья образуют пирамиду, укрытую цветущим ковром лиан, по непривычно пустому залу потерянно бродят те, кто пришел провести скучноватый денек в боулинге, а попал на свадьбу богов, вдоль стен натыканы золотые фигурки, то ли дети, то ли карлики со злыми личиками — и кажется, будто они провожают нечаянных гостей оценивающими взглядами.

Жених и невеста стоят у подножия пирамиды, золотой он и белая она, сияя так, что при взгляде на них хочется плакать от света и боли, точно рождаясь заново. Перед глазами расплывается ослепительное пятно и оно, это пятно, смотрит на Дамело с нежностью и укоризной, словно родитель, нет, родитель не может так смотреть, то взгляд любви, вмещающей в себя всё, всё, все виды душевной теплоты, от согревающей до обжигающей, и нет сил отказаться от божественного тепла, даже если придется сгореть под палящим взором самого прекрасного из богов. Кечуа не в силах сделать ни шагу по направлению к Инти, ни шагу по направлению к его жене, сестре и жертве. Тихая, незаметная, беспощадная власть бога Солнца выжгла из него волю и разум. Индеец никогда не чувствовал себя таким… разморенным и мнительно-влюбленным. Ему хочется броситься к ногам золотого бога и просить прощения за содеянное и не содеянное, а потом принять казнь на вершине пирамиды, которая не что иное, как груда мебельной рухляди, превращенная в алтарь силой неземного величия.

Дамело зажмуривается, собираясь с духом. Да вот беда-то — весь его дух там, у подножия цветущего холма, из которого торчат гнутые ножки и подлокотники кресел. Без Инти в душе он легче пустой сумки, утроба полая — и одновременно неподъемней валуна, вросшего в землю. Наверное, так чувствует себя ребенок, впервые разочаровавший своих отца и мать. Индеец не помнит, как это было впервые — он вообще мало что помнит о детстве. Тем мучительнее детская боль ранит взрослое эго. Дамело кажется: за полминуты он потерял все. Или это его потеряли посреди бесприютного мира, огромного, точно супермаркет, где никому нет до него дела — и не будет.

— Соберись, тряпка! — шипит ему на ухо кто-то, а кто-то берет за руку, тот ли, другой ли — все равно. Собранности кечуа хватает лишь на то, чтобы поднять веки. И увидеть перед собой оранжевую блондинку, что наскоро рисовала себе лицо помоложе перед слепым зеркалом и такими же слепыми охранниками «Храма Солнца». Тогда еще казалось — в кавычках.

— Соберись, — повторяет она и широкая, плотная ладонь знакомой тяжестью ложится на сгиб локтя. — Сопротивляйся. Подари ему на свадьбу что-нибудь… или кого-нибудь.

Подарок! Дамело рад ухватиться за эту мысль. Ему не придется разочаровывать золотого бога еще сильнее — наоборот, он сделает то, для чего предназначен: принесет праздничные дары, достойные божества, да не по-простому, а как положено. Призовет себе на подмогу Вильяка Уму, жреца-прорицателя, на роль которого отлично подойдет Димка, и лучших дев своего дома, если найдет кого-то и на эту роль — на роль дев Солнца. Его личного гарема.

— Ну! — театральным шепотом кричит блондинка, подстегивая Сапа Инку, вялого, будто разомлевший пляжник. — Есть у тебя гарем? Вспоминай!

Разве я говорил вслух, о чем думаю? — лениво удивляется Дамело. Как она узнала? Непростая девушка, ох, непростая, надо бы к ней присмотреться…

Блондинка закрывает лицо со звучным шлепком-фейспалмом:

— Ту-пи-ца… — глухо звучит из-под ладони. Тягучим, словно мед, голосом, обжигающим каждый нерв.

Наконец-то Дамело узнал змеиную мать.

— Мы его гарем, — кривится Маркиза. И почему индейцу казалось, что у нее мягкий, безвольный рот? Нет ничего жестче женского рта, когда женщина намерена сопротивляться до последнего. — Говори, что делать, тетя гадина.

В последние минуты жизни все смелеют и мышь бросается на змею, распахнувшую нежную розовую пасть.

— Значит, он вас спасать пошел, а вы его? — ухмыляется Тласольтеотль. — Ну что ж, так даже интереснее. Может, парень, тебе и вправду неплохая рука досталась. Главное, правильно разыграть карманную пару.

— Тройку, — вклинивается Диммило. — Тройку.

— Вильяк Уму тоже есть, — удовлетворенно кивает змеиная мать. — Все по правилам, молодой Инка. Твой бог будет доволен.

— Осталось выбрать дар, — соглашается Дамело.

— Уже, — мрачно отвечает Сталкер и подмигивает индейцу — тоже совсем не весело: — Прощай, заинька.

Словно из дальней дали Сапа Инка наблюдает, как подруга его детских лет разворачивается и бросив:

— За мной! — идет к божественной чете. Сама. Отдавая последнее, что имеет — себя. Пусть не ему, Дамело, но ради него.

— Любовь — отличный козырь, — хмыкает за спиной кечуа змеиная мать. — И у нас этих козырей больше, чем у Инти. Только не вздумай раскрыться, малыш. Рано еще, подождем пока.

Дамело молчит, повторяя про себя: соберись, тряпка!

Не помогает. Индеец плывет по течению экстаза, что сильнее любого экстази, сосредоточенно ловя всполохи боли, надеясь: страдание поможет вынырнуть на поверхность, вернуть крохи себя прежнего, не такого расслабленного, не такого покорного. Дамело ищет себя — и не находит. Желание слиться с солнечным ликом, доставить удовольствие золотому богу растворяет, будто кислота. Только что индеец отдал самое дорогое — не в обмен, а просто так.

И не подозревал об этом.

До мгновения, когда бог Солнца, отстранив Сталкера — так отодвигают с пути служанку, направляясь к господам, простер длань к Димми. Забыв, как дышать, Дамело смотрел: вот медленно, мучительно медленно согнулся указательный палец, подзывая, маня, забирая.

— Подойди, — прозвучал жаркий голос бога, — подойди ко мне, мальчик.

И Димка шагнул, сияя золотым ореолом. Он шел прямо в солнце, все выше и выше. А Дамело тем временем опускался все ниже, погружался все глубже и терялся в темноте.