Мешок кедровых орехов

РОЛЬ В ЭПИЗОДЕ

Дело было так. Федоскины смотрели телевизор: Клавдия Андреевна Федоскина и свекровь ее Варвара Кузьминична. Собственно, не смотрели пока в полном смыслe, так сидели против него — ждали четвертую серию «Адъютанта его превосходительства». На экране же мельтешило что-то малоинтересное: дома какие-то показывали, улицы, новостройки. Показали, в частности, город Сочи — новый цветочный магазин. Диктор за кадром рассказывала, какой этот магазин красивый и проворный, какой в нем выбор цветов богатый, а вдоль прилавка цепочкой двигались мужчины, брали букетики, заранее, видать, приготовленные, рассчитывались и отходили. Проделывали они все как-то автоматически, в несколько движений: взял цветы, положил деньги, полоборота налево, шагом марш.

Свекровь, востроглазая старушка, подметила эту их деревянность.

— Мужики-то, — сказала она, — ровно стреноженные…

Клавдия подняла голову (она чулок штопала), глянула на экран — согласилась со свекровью.

— С улицы нахватали кого попадя, — объяснила она. — Для съемок. По доброй-то воле купят они тебе цветочек. Счас, разбежались…

— Ну, дак, — обрадовалась разговору свекровь. — Купили-облупили… От них дождешься. Они по доброй воле только винище хлестать мастера.

«Можно подобрать розу для любимой, — заливалась диктор. — Составить букет для семьи, для дома…» В этот момент у прилавка остановился очередной покупатель — невысокий крепыш в соломенной шляпе и белой рубахе навыпуск.

— Ой, да, никак, это Петр! — заволновалась Варвара Кузьминична. — Петр!.. Ей-богу—он!..

Мужчина ухватил двумя пальцами розочку и, держа ее на весу, как червяка, пошел прямо на камеру. По лицу его блуждала виноватая улыбка. И чем ближе подходил он, тем меньше оставалось сомнений: да, это был Петр Игнатьевич Федоскин собственной персоной — сын Варвары Кузьминичны и муж Клавдии, отдыхающий сейчас на юге.

Федоскин приблизился вплотную. Роза выросла, заняв всю нижнюю часть экрана. Над нею колыхалось распаренное лицо Петра. Потом и лицо не поместилось, осталась одна короткопалая лапа с дрожащим в ней цветком. Казалось, Петр просунет сейчас руку в комнату и отдаст розу своей ненаглядной Клавдии. Но нет, не законной супруге нес цветок преступный товарищ Федоскин, не для семьи и дома приобрел его: дом Петра Игнатьевича находился за три тысячи километров от тех легкомысленных мест, где он сейчас обретался.

Клавдия длинно, с пристаныванием, всхлипнула.

— Ты чего, девка, чего?! — встревожилась свекровь. — Ты давай не думай лишнего. Сама же говоришь: с улицы их понагнали.

— С улицы! — зло сказала Клавдия. — С какой улицы-то?.. Он куда поехал — знаете? В Хосту. Там его санаторий. А это Сочи. Паразит! Вот он какие ванны принимает! Вот он как лечится, кобель мордастый!.. Говорили мне люди: не пускай! Туда добрые-то не ездят — потаскухи одни да распутники… Не поверила, дура. «Езжай, Петенька, отдохни, поправь здоровье…» Ну, пусть только приедет, пусть только заявится, змей подколодный!..

Федоскин заявился через трое суток. Приехал он днем, жены дома не было, дверь ему открыла мать.

— Привет из Хосты! — весело поздоровался Петр, не подозревавший, что атмосфера в доме накалена до предела. — Как вы тут? Живы-здоровы? — Он поставил чемодан в коридоре, разулся, прошел в комнату. — Клавдия-то что, на дежурстве сегодня?.. Слышь, мам?

— Знать не знаю! — фыркнула мать. — Ушла и ушла. Она мне теперь не докладывается. С вами, идолами, с кpyry сойдешь… Она вон на развод собралась подавать, Клавдия-то.

— Чего-о-о? — обалдел Петр. — Даете вы… Опять, что ли, перецапались?

— Перецапались?! — встала перед ним мать. — Их ты… страмец! Кому там цветочки-то покупал, а?

— Какие цветочки?

— Такие! Видели мы по телевизору вон, все видели. Как шел — морду-то рассупонил. Думал, никто знать нe будет. А тебя, дурака, скрытым аппаратом и засняли. Доигрался, сукин кот!

— Елки! — сообразил Петр. — Так это ж… кино! В кино я там попал… Здесь, что, показывали? Вот дела… Ведь это как получилось…

Но тут он осекся. Подумал, что рассказывать матери, как все получилось, бесполезно. Надо ведь начинать с того, почему он вместо Хосты в Сочи оказался. А как ей втолкуешь, что это почти одно и то же — ближе, чем от дома до работы доехать. Они с ребятами после обеда уехали, а к ужину вернулись в санаторий. Искали в Сочи знаменитый пивной бар «Петушок» — мужик один насоветовал. Ну, пока искали, решили маленько освежиться — остановились возле бочки-цистерны. Тут к ним подскочил паренек в белых штанах: так и так, товарищи, помогите документальному кинематографу. Делов всего ничего, на пять минут: пройти в магазин, купить по цветочку. Снимать — кто в лицо не желает — будем со спины или в профиль, деньги вам сразу же возвратят, а за работу получите по трешке.

Мужики, поскольку все маленько на взводе были, согласились. Давай, дескать, а что! Поможем искусству. Если, конечно, не врешь — не про алкоголиков снимаешь. Если не про алкоголиков, то шуруй и в лицо — мы не боимся. Гляди только, чтобы все красивые получились.

В общем, снялись. Петр даже деньги не отдавал — протянул сжатый кулак, а другой рукой взял цветочек. Тут же они расписались в ведомости, получили по трояку и, радуясь нечаянному заработку, отправились в пивной бар. Где и усидели свой гонорар под разговор о легкой жизни артистов.

Вот как оно было — смешно и неправдоподобно. Про такое не матери — дружкам рассказать. Да и то могут не поверить.

Петр махнул рукой.

— Ай, да ну вас, — сказал, — бешеных… Делать нечего — вот дурь в голову и лезет.

Он ушел на кухню, сел там, достал сигареты.

Отмахнуться-то он отмахнулся, но понимал, что скоро теперь эту кашу не расхлебать. Клавка, видать, подняла пар до красной черты. Вон мать уже про скрытую камеру толкует — это Клавкина работа, точно. Мать и слов таких не знает… А, черт! Петру и в голову не пришло тогда, что этот вшивый магазин всему Союзу покажут. Подумаешь, барахла-то… Космический корабль они, понимаете, запустили. Газопровод построили… Раззвонились как…

Мать просунулась в кухню, стала учить Петра:

— Ты вот что, повинись-ка, милок. Придет Клавдия — ты и повинись.

— Чё это я виниться буду, — буркнул Петр. — Не в чем мне перед ней виниться. Пусть разводится, если ума нет.

— То-то, что ума не нажили… А ты ей скажи: их там много, мокрохвосток-то этих, они, мол, сами вешаются. А ты у меня одна. Я вот к тебе вернулся, не куда-нибудь. И не нужны мне они, сучки эти, на дух не нужны. Ну, виноват, ну что же теперь — детей сиротить из-за какой-то? Я, мол, ее и не помню, а увижу — не узнаю…

— Мать! — сморщился Петр. — Иди займись чем-нибудь… Ты научишь… Она же, после такого заявления, все тарелки об меня перебьет.

— Ну, гляди, а я предупредила, — обиженно поджала губы мать. — За вас же, чертей, душа болит.

Пришла Клавдия (она не на дежурстве оказалась, в магазин, наверное, выбегала); Петр слышал, как она зло громыхает чем-то в комнате, шваркает, дергает что-то — и ему до смерти не хотелось выходить.

Пришлось, однако, выйти.

— Клава, — сказал он, — ну че опять накрутила?

Жена молчала, не поворачивалась к нему.

— Ты подумай головой-то, — стал убеждать ее Петр. — Ну, если бы я на самом деле там… как вы тут себе вдолбили, так неужели я такой дурной, что сниматься бы полез?

— А ты умный, да?! — затряслась Клавдия. — Умеешь, значит, как по-тихому делать? А тут промахнулся маленько? Не вышло по-тихому?

— Тьфу! — в отчаянии сказал Петр… — Это надо же — так повернуть. Дичь какая-то! Кабачок «Тринадцать стульев».

— Плюй, плюй! — Клавдия словно даже обрадовалась. — В душу наплевал — плюй дальше! Жена отмоет. Но ты у меня!.. Ты не отмоешься, учти! Я завтра же, завтра пойду на производство, расскажу им, как ты по льготным путевочкам отдыхаешь, чем занимаешься. Может, они тебе вторую вырешат…

— Сходи — насмеши людей! — Петр тоже взорвался. — Ну, спасибо — встретила! Лучше б не приезжать. Лучше б нырнуть там, где поглубже, и не выныривать! — Он сдернул с вешалки пальто и выскочил за дверь.

«Съездил! — думал он, шагая по улице. — Отдохнул, бляха-муха. Подлечил нервы».

Идти ему было некуда: друзья еще с работы не вернулись. Разве прямо туда — в автохозяйство?.. Он поколебался малость и повернул к трамвайной остановке.

Пока ехал в трамвае, решил, что правильно делает: надо там раньше Клавки появиться. Она, может, и грозится только, но черт ее душу знает. Возьмет и прилупит. Тут много ума не надо, а она вон и последний растеряла. Никто, конечно, в такую собачатину не поверит, но ведь засмеют потом мужики, затравят. Год будут цветочки эти склонять. Надо, значит, самому спустить все на тормозах. Преподнести в виде южного анекдота. На тему «как я был артистом». Подстелить, короче, соломки. Пусть сразу проржутся.

На работу он подгадал к концу обеденного перерыва. Ребята как раз забивали в комнате отдыха «козла». Федоскина они встретили бурно, заголили на нем рубаху и поволокли к шкапу — сравнивать. У них в комнате стоял старый коричневый шкап, который специально не выбрасывали, держали, как эталон загорелости. Всех отпускников, побывавших на юге, прислоняли к этому шкапу, и если у кого загар оказывался по цвету слабее, с такого полагалось угощение.

Федоскин сравнение выдержал, о чем ребята искренне посожалели.

Вторая проверка была тоже традиционная, чисто мужская.

— Ну, отчитывайся перед коллективом, — сказали ему. — Сколько шайб на выезде забросил?

Федоскин этого вопроса ждал, приготовился к нему:

— Вот клянусь, мужики, ни одной.

— За месяц?! — не поверили ему. — Дак что ж ты там делал? Груши околачивал?

— Клавка вот тоже не верит, — засмеялся Петр.

— И правильно делает. С такой шеей по месяцу не выдерживают.

— Я уж и сам пожалел, — сказал Петр. — Надо было… А то теперь оправдывайся ни за плешь… Меня вдобавок по телевизору показали, — заторопился Петр. — Как я цветы покупал…

— Тебя по телевизору? — удивились мужики.

— Ну. В артисты попал. Рассказать — ухохочешься. — И он начал рассказывать — Собрались всей компанией в Сочи. Хотели в пивном баре посидеть. Бар там есть — прямо с завода, по трубам, пиво поступает, свеженькое. А где он — точно не знаем. Потом-то нашли, он за парком Ривьера оказался, а сначала не знали. А жара… Ну, остановились возле винной бочки, в каких у нас здесь квас продают, взяли по кружке…

— Вина?.. По кружке?.. Ни фига себе!

— Так оно же слабенькое. Чуть крепче пива. Мы сперва стаканами пили, а потом видим: местные из кружек…

— И сколько?

— Что, кружка?.. Пятьдесят копеек.

— Всего? Врешь.

— Ну, считайте сами: стакан — двести грамм — двадцать копеек, два стакана — четыреста — сорок, а в кружке — пятьсот…

Пока разговаривали про вино, не заметили, как подошел слесарь Тупиков, худой, желчный мужчина, угнетенный язвой.

Тупиков постоял, послушал и, ни к кому не обращаясь, вдруг произнес;

— О, шакалы!

— Ты кого это? — спросили Туликова. Тупиков не прореагировал.

— Шакалы! — повторил он. — Прохиндеи, алкоголики. И сосут, и сосут, живоглоты — насосаться не могут. В три горла лопают! Мало им здесь, сволочам, они и там, оказывается, не просыхают. А им путевки профсоюзные — в санатории, на курорты. Кому доброму не дадут, а этим — пожалуйста… На Колыму их, гадов, надо, не на курорт!

— Ты чего завелся? — опешили мужики. — С каких семечек?

— Еще и жалобы пишут! — не унимался Тупиков. — В народный контроль. Х-эх!.. На буфетчицу вон из «Ветерка» написали: вино разбавляет, видите ли. По четырнадцать стаканов, пишут, выпиваем — и ни в одном глазу. По четырнадцать стаканов! Скоро уж задницей начнут хлебать, оглоеды!

Петр обиделся:

— Да ты что, объелся? Нашел, тоже, с кем сравнивать.

— Я не сравниваю, — жестко сказал Тупиков. — С тобой разве сравнишься. Они — стаканами, а ты — кружками.

Тут и мужики возмутились.

— Иди ты, Тупиков, — сказали, — куда подальше!

— Я пойду! — выкрикнул Тупиков с угрозой. — Я знаю, куда пойти. Я в обком союзов пойду. Пусть они с этой лавочкой разберутся. Пусть узнают, каким алкашам путевки по блату выделяют!..

Федоскин расстроился до невозможности. Забыл историю свою досказать. И ребята не напомнили. Их тоже Тупиков этот сбил с колеи.

Петр вышел из гаража на территорию. Состояние было такое, будто его из-за угла пыльным мешком шарахнули. Фантастика прямо. Сон дурной. Нарочно не придумаешь.

Тут, как на грех, увидела его Зина Петлицына из планового отдела — вечная активистка. Сколько Петр ее знал, она все культурно-массовым сектором в профкоме заведовала.

— Петр Игнатьич! — засияла Зина. — А я сразу догадалась, что это массовка! Верно ведь, массовка? Вас не скрытой камерой снимали? Потому что, когда скрытой, у всех естественно получается. А здесь, наоборот, скованные очень все. Кроме вас. Но вы, вы! Так просто, жизненно. Мы с девочками смотрели, они творят: какое фотогеничное лицо… Ну, Петр Игнатьич, — Петлицына кокетливо погрозила ему пальчиком, — теперь вы от меня не отвертитесь. Я вас обязательно в драмкружок затащу…

— У тебя все дома? — мрачно спросил Петр. — В черепке, говорю, как? Шарики за ролики не заскакивают?

Петлицына привыкла к грубости слесарей, но Петр хватил через край — и она оскорбилась.

— Вот все вы такие! Как путевка понадобится — сразу дорогу в профком найдете, а как в мероприятии поучаствовать — вас не допросишься…

— Да что вы мне путевкой в нос тычете! — заревел Петр. — Ну, заберите ее назад — высчитайте! Подотритесь сходите вашей путевкой, в гробу я ее видел!..

У Петлицыной задрожали губы, она развернулась и замелькала сапожками: подалась в контору — тоже, наверное, жаловаться.

Петр плюнул на грязный, в мазутных пятнах асфальт и зашагал прямиком в «Ветерок». У него еще оставалось в кармане два рубля с копейками. И странно: то ли буфетчица действительно разбавляла, то ли организм у Петра так заколдобило — он ничуть не захмелел. Только вошла в душу отчаянность: будь что будет!

Дома он прямо с порога крикнул жене:

— Радуйся!.. Допросилась — радуйся теперь! Можешь не ходить куда собралась — не тратить нервы. Без тебя нашлись… добровольцы.

— Как это? Кто? — почему-то испугалась жена.

— Не ты одна в телевизор пялишься. Другие тоже смотрят.

— Да другим-то какое собачье дело? — завозмущалась Клавдия. Каким-то даже сообщническим тоном заговорила — Уж как-нибудь сами разберемся. И чего людям надо, не понимаю. За своими бы лучше глядели. Господи, да там свои-то… на дорогу кинь — никто не поднимет. Вот они и бесятся, и суют нос в чужую жизнь…

У Петра отпала челюсть. Так… какого же он черта выступал тогда? Зачем волну поднял? Что же это из него обезьяну-то делают?!

Он ушел в другую комнату, не снимая пиджака, упал на кровать. Лежал, глядел в потолок, ни о чем больше не думал — не мог думать.

Не знал Петр Игнатьич, что, когда он дверью-то шарахнул, благоверная его слегка перетрусила. И тут угадавшая момент свекровь подкатилась к ней со своей здоровой теорией: ой, девка, довыкамариваешь! Вот бросит он тебя с ребятишками — что делать будешь? Ну, хоть и скрутился он с какой — мало их… Дак ведь ничего там не оставил, все с собой привез — целое.

И перекипевшая Клавдия легко приняла эту удобную философию. Она простила Петра. И даже по-бабьи похвасталась перед кем-то неизвестным, отбрила мысленно возможные насмешки: ну и что, мол? Значит, стоит чего-то мужик, раз еще вешаются на него. Не то что другие замухрышки — ни себе, ни людям. Пусть вешаются. А он отряхнулся, да опять ко мне, в семью.

Через полчаса Клавдия заглянула в комнату.

— Петь, — сказала просительно. — Иди поешь. Мама супу куриного наварила. Вставай — с утра, поди, голодный…

Петр полежал маленько, зажмурив глаза, потом вздохнул, сбросил ноги с кровати и пошел есть куриный суп.