Мешок кедровых орехов

ГЕРОЙ

В сорок шестом, страшно голодном году мы завели собаку.

Со стороны это могло показаться нелепым: самим есть нечего, а еще собаку завели — лишний рот. Но только со стороны. Собака для того и потребовалась, чтобы уберечь наш скудный хлеб. Это теперь собак покупают от сытости: для забавы и, так сказать, более прочной смычки с братьями нашими меньшими. А тогда нам нужен был сторож.

Дело в том, что на окраинной нашей улице и в окрестностях развернулось опасное воровство. Воровство случалось и раньше — в основном, огородное. И не какое-нибудь огуречно-гороховое. По огурцам, гороху и подсолнухам работали пацаны. А настоящий ворюга брал главный продукт — картошку. Помню, в конце августа сорок четвертого года — отец был еще на фронте — у нас в одну ночь выпластали пол-огорода. Случилось это на глазах у матери. Она проснулась ночью от какой-то неясной тревоги, долго лежала, прислушивалась, не понимая, что это ее сосет. В доме все было тихо, ребятишки мирно посапывали. Но снаружи, издалека словно бы, доносилось время от времени какое-то глухое постукивание. Мать поднялась и тихо выскользнула на улицу. Даже телогрейки не набросила на плечи — так в ночной рубашке и вышла. Огород у нас спускался по косогору к согре, ночь была светлая — стояло полнолуние, — и мать увидела, как в низинке четверо мужиков деловито снимают наш урожай. Двое копали, присев на корточки, двое ссыпали картошку в мешки и грузили на одноосную тележку. Так они бес: страшно, по-хозяйски орудовали, что мать, сама женщина не робкого десятка, онемела. Да, собственно, и кричать-то было бесполезно. Некому. В редко разбросанных по косогору засыпухах спали только женщины, ребятишки да старики. Единственный взрослый мужчина жил от нас за пять дворов, да и он в эту ночь (мать знала) дежурил в пожарке.

Воры тоже увидели мать. Остановились на мгновение, постояли, опершись на лопаты, и снова принялись за дело. Видать, спокойно оценили обстановку: лиц их на расстоянии мать различить не могла, а больше-то чего им было бояться?

Теперь это было уже не воровство, а нахальный грабеж среди ясной ночи.

Воры копали.

Мать немым, белым привидением стояла на бугре.

Довольно долго это продолжалось, но потом они все же занервничали. То ли их жуть охватила оттого, что мать не кричит и не двигается, то ли еще какая причина оказалась: они вдруг заторопились — один даже упал с мешком, — быстро покидали в тележку лопаты и уехали.

Это был, пожалуй, самый дерзкий налет из всех, запомнившихся нам, но и он не шел ни в какое сравнение с тем, что началось в сорок шестом. Воры обнаглели. Сработали, видать, закономерности послевоенной разрухи: по городу стали гулять шайки. Объявилась даже некая «Трехметровая баба», которая на манер гоголевского мертвеца-чиновника останавливала прохожих и сдирала с них одежонку. Про «бабу» рассказывали легенды. Так, например, было известно, что однажды она засела на полночи под мостом через речку Абушку. Пользуясь своим чудовищным ростом, баба, как Гулливер лилипутов, снимала с моста запозднившихся гуляк, раздевала их до нитки и выставляла обратно голеньких. Видели ее также в центре города. При следующих обстоятельствах: она будто бы остановилась возле какого-то дома и, стукнув кулаком в освещенное окно третьего этажа, грубым голосом крикнула: «Хочу супа!» Пострадал от «бабы» и один из жителей нашей улицы, автослесарь Петька Карпинский. Петька работал во вторую смену, возвращался домой после двенадцати часов и был, по его словам, ни в одном глазу, хотя они с напарником после смены раздавили три белых на двоих. Но такая доза на здоровенного лба Петьку, конечно, подействовать не могла.

«Трехметровая баба» вышла из-за будки стрелочника, когда Петька пересекал железнодорожную насыпь. «Снимай кожанку!» — сказала она. Петька снял. «Баба» поднесла кожанку к глазам, при ближайшем рассмотрении обнаружила, что это вовсе не кожанка, а старый бушлат, промасленный до блеска, скрутила бушлат и стала хлестать им Петьку по морде, приговаривая: «Носи кожанку! Носи кожанку!..»

Точно ли баба была трехметровая, Петька сказать затруднялся. «Что я ее, падлу, мерил?!» — зло отвечал он особенно дотошным расспрашивателям.

Наконец, злодейство приняло размеры прямо-таки катастрофические: воры начали уводить коров. Тут даже похождения жуткой «Трехметровой бабы» стали выглядеть невинным мальчишеским озорством: ведь корова и картошка были единственными опорами, на которых держались в лихолетье многие семьи.

Наша улица сильно запаниковала. Здесь ни у кого не было крепких бревенчатых притонов, а щелястые стайки из горбыля хороший дядя мог расколупать ногтем. Все ждали неминучей беды.

И беда грянула: однажды ночью увели комолую корову у многодетного Анисима Ямщикова. Комолую увели, применив дедовскую хитрость: ее обули на все четыре ноги в солдатские ботинки — так что и следов не осталось.

Вот после этого отец с матерью решили окончательно: надо заводить собаку.

Ну-с, теперь, собственно, и начинается главный рассказ, ибо пойдет он не о голоде и воровстве (тем более, что голод скоро кончился, а вместе с ним и воровство приутихло), пойдет он о собаке.

Воспитывать щенка нам было некогда, поэтому мать с отцом сторговали собаку взрослую. Отдали они за нее сто рублей деньгами и две буханки хлеба. Цену я хорошо запомнил, так как за несколько дней до сделки мы перестали выкупать по карточкам хлеб, чтобы отдать его потом разом в уплату за нашего будущего сторожа. Позволить себе подобную роскошь нам удалось благодаря тому, что отца незадолго до этого, как инвалида войны, перевели на легкую работу: он стал развозить хлеб по магазинам и столовым. Обычно отец делал четыре рейса: после каждой разгрузки он пучком куриных перьев, какими бабы подмазывают сковородки, тщательно выметал свою будку-хлебовозку, к вечеру набиралась полная рукавица-голенка черных крошек — это был законный трофей отца и наша подкормка. За ужином мы уплетали тюрю и говорили о собаке. Знали мы пока лишь то, что зовут пса Герой, но это звучное имя в сочетании с ответственностью миссии, которая предназначалась псу, рисовало в нашем воображении громадного красавца волкодава, и мы наперебой фантазировали о его будущих подвигах.

Первое знакомство с Героем нас, ребятишек, разочаровало. Вместо ожидаемого волкодава отец с матерью привели какого-то невзрачного, беспородного кобелька желтой масти. Скроен пес был нелепо. Непомерно лобастая голова с торчком стоящими ушами, квадратная грудь и продолговатое туловище могли бы выглядеть внушительно, но все это покоилось на коротких, кривоватых лапах, доставшихся ему, как видно, от другой собаки, — отчего он производил впечатление уродливого коротышки, походил на стол с укороченными вдвое ножками.

Матери с отцом, впрочем, было не до смеха. Они вели кобеля, растянув на веревках (как конюхи племенного жеребца), и чувствовалось, что удержать его стоит им немалого труда.

— В избу! — издалека закричал нам отец. — Уйдите в избу!

Мы спрятались в сени и ход дальнейших событий наблюдали сквозь щели.

Отец, часто перебирая руками по веревке, добрался до ошейника, прижал голову хрипящего кобеля к земле. Мать защелкнула на кольце ошейника карабин (цепь была приготовлена заранее, и второй конец ее вчера еще накрепко привязали к железной скобе, вбитой в стенку сарая).

— Пускай! — крикнула мать, отбежав в сторону. Отец, однако, не сразу выпустил Героя. Он отволок его на всю длину цепи, отодвинулся сам, насколько хватило рук, и лишь тогда разжал пальцы.

Желтое пламя взорвалось у него перед лицом и опало.

Схваченный за горло ошейником, Герой сидел на земле и крупно дрожал.

Потом в избе отец, сворачивая трясущимися руками самокрутку, ругался на мать:

— А все ты!.. Я говорил: не надо его брать! Это ж, гляди, какой черт! Теперь до ветру не выйдешь — так и будешь в избе сидеть… Не-ет… я погляжу-погляжу, возьму вон у Ивана кривого берданку да застрелю его к такой матери. Ведь он ребятишек порвет…

— Небось не порвет, — отмахивалась мать и кричала на нас, словно мы успели в чем-то провиниться: — А вы у меня! Чтоб никто к собаке не лез! Если какой идол сунется — уши оборву!

Так поселился у нас Герой.

Первые три дня он лежал под сараем, никого не подпускал к себе, не принимал пищу. Там, у стены, мартовской метелью намело небольшой сугроб, Герой вырыл ямку, забирался туда — одни только уши торчали — и лежал молча. Мать регулярно меняла ему миски с похлебкой. Ставила их для безопасности на расстоянии и ласковым голосом призывала:

— Герой!.. Героюшко… Поешь, родимый.

Герой не отзывался.

Мать была терпелива.

— Ничего — вылезешь, — говорила. — Голод не тетка. — И продолжала менять корм.

На четвертый день Герой поел. Не украдкой поел, не стал дожидаться, когда мать отойдет, вылез из своего укрытия, шумно отряхнулся, подошел к миске и стал лакать из нее, не обнаруживая ни жадности, ни испуга.

— Ну, вот и признал, милый, — обрадовалась мать. — Вот и слава богу!

Мать ничего не поняла. И мы все тоже ничего не поняли. Мы обрадовались этому первому движению, полагая, что с него начнется медленный процесс привыкания, который закончится дружбой, миром, любовью и послушанием. Мы (я говорю о детях) рисовали будущие веселые игры с нашей собакой, представляя, как Герой станет носить поноски, прыгать через барьер, кувыркаться с нами на лужайке и тому подобное. Между тем это первое движение было в то же время и окончательным, предельным. Герой, отболев три дня, просто согласился с новой жизнью. Своим подходом к миске он словно контракт подписал — раз и навсегда принял наше право кормить его и свою обязанность защищать нас.

Но мы не знали, с каким цельным характером столкнулись, и это незнание чуть было не кончилось бедой.

На пятый день пришли ребята Ямщиковы — издеваться над Героем. Ямщиковы чувствовали себя уязвленными. У них, кроме главы семейства Анисима Ямщикова, было еще четверо взрослых парней, и вот эти пять здоровых мужиков ухитрились проспать одну корову.

Злобило Ямщиковых не столько то, что они коровы лишились (комолая их молока давала чуть больше козы), сколько то, что именно им такая доля выпала, а не кому-то из соседей. Дурашливые ямщиковские парни были большие любители пореготать над чужой бедой, а тут вдруг сами оказались в нелепом положении.

И вот в первое же воскресенье они заявились.

Надо отдать должное ямщиковским дуроплетам (как их называла мать) — позубоскалить они умели.

— Это что за башка с хвостом? — глумились они над Героем.

— А порода такая специальная.

— Но. Им ноги подрезают, чтоб ветром не сдуло.

— Эй, тетка Анна!.. Ноги-то сама ему стрижешь или ветеринара нанимаешь?

Герой лежал в своем укрытии, не подавал голоса. Это еще больше раззадоривало ямщиковских парней.

— Гляди-ка, и не лает!

— Дак глухонемой, однако.

— Но. За него тетка Анна брехать будет. Мать пыталась урезонить их:

— Что вам надо, жеребцы бесстыжие? Что вы тут потеряли? Вот я спущу собаку-то — она вам штаны отремонтирует!..

Но парни не унимались, и мать, чтобы пугнуть их, крикнула:

— Герой, возьми!

Вряд ли, думаю, она верила, что он выполнит ее команду.

Но Герой прыгнул. И как! Легкая алюминиевая цепь была длинной — метров пять. В полсекунды он размотал ее всю, — пролетев по воздуху, словно им выстрелили из пушки, — ударил в грудь лапами старшего из братьев Ямщиковых Ваську и опрокинул его. В тот же миг натянувшаяся цепь остановила полет Героя: он кувыркнулся в воздухе — так что задние лапы взметнулись выше головы — и сам грохнулся на спину.

Все произошло настолько стремительно, что я даже не заметил, куда девались ямщиковские парни. Увидел только, как второй раз падает Васька, зацепив сапогом за низкую ограду.

На месте схватки остались Герой и растерянная мать.

— Ну, бешеный, — говорила мать. — Ты что это бешеный такой, а?..

Герой, повернувшись к ней спиной, надсадно кашлял, гакал, прочищая горло.

Вечером мать рассказала про этот случай отцу. Разговаривали они тихо и серьезно.

— Мне прямо страшно сделалось, — качала головой мать. — Веришь — нет, волк и волк. И молчком… Я уж потом думаю себе: а ну как цепь лопнула бы? Ведь заел бы он этого дурака… — И снова она наказывала нам: — Ой, глядите, не суйтесь к нему! Вон ведь он какой!.. Лешак его знает, что там у него на уме.

Видно было, что поведение Героя крепко смущает родителей. По опыту прежней крестьянской жизни они знали: любая животина к чужому двору привыкает трудно. Корова и та новой хозяйке не сразу молоко отдаст. А тут все же собака. Кого защищал Герой? Мать?.. Или свой пятачок, который ему отвели? И не кинется ли он при случае на любого из нас? Одно было, правда, ясно: человека он к себе так просто не подпустит.

Отец сколотил Герою конуру. Мать протянула от сарая к стайке проволоку, запустила по ней кольцо. К этому кольцу она прикрепила конец цепи — и владения Героя расширились.

И, как оказалось, вовремя.

Однажды ночью нас всех разбудил громкий, свистящий шепот матери:

— Отец, проснись! Проснись! Собаку убивают!

Со двора доносился топот, приглушенные вскрики, яростный хрип и металлическое взыканье — словно кто-то проволочным бичом резко хлестал по железному листу.

Отец заполошно вскочил, белой тенью заметался по избе, ища топор. Вступать в рукопашную с грабителями ему, впрочем, не пришлось. Кто-то большой, темный промахнул мимо незавешенного окна — и наступила тишина. Только Герой на дворе еще возбужденно погромыхивал цепью и время от времени сердито гавкал басом, словно доругивался с кем-то. Но это были угрозы уже отсутствующему врагу. Так хозяин, только что шуганувший как следует безобразников и еще не остывший, матюкается им вслед: «Шаритесь тут… в гробину вас!» — хотя они уже далеко и слышать его не могут.

Размеры потасовки оценили мы утром. Тонкий весенний снежок-крупка был истоптан перед стайкой множеством ног. Кто-то падал здесь на карачки, бороздил по земле руками, В одном таком размазанном отпечатке пятерни замерзла кровь.

Герой лежал на крыше конуры. При нашем появлении он только на мгновение вскинул голову, а потом снова принялся за дело. Дело же у него было серьезное: Герой зализывал рану на предплечье. Длинная, глубокая царапина видна была издалека.

— Батюшки! — ахнула мать. — Ножом полоснули!

— Да нет, тут посерьезнее ножа. — Отец нагнулся, подобрал с земли короткую пику, сработанную из обрезка толстого арматурного прута. — Здорово он их трепанул — вишь, оружие даже побросали.

Отец обошел истоптанное место, подсчитал следы. Двое — видно было — кинулись через соседний огород. С тем, который пробежал в калитку, мимо окон, получалось трое. Выходит, Герой схватился ночью с тремя вооруженными грабителями и победил их, обратил в бегство.

Мать с отцом молча переглянулись. Потом опять уставились на Героя. Во взглядах их были почтительность и… тревожное недоумение. Так, наверное, язычники смотрят на какое-нибудь загадочное божество, только что сурово покаравшее их врагов, но непонятностью своей и самим им пока внушающее страх.

Скоро Герой рассеял наши опасения. Хотя тут же загадал новую загадку.

Это случилось уже по теплу. Была та чудесная пора весны, когда не только улица, но и пустые, просторные огороды всецело принадлежат ребятам. Настоящие огородные хлопоты — копка, посадка — впереди, а пока идет веселая подготовка к ним: сжигается прошлогодняя картофельная ботва, подсолнечные будылья и прочий хлам — не работа, словом, еще, а игра. Горят костры, скачут вокруг них перемазанные пацаны, орут, кривляются. Взрослые не вмешиваются, поглядывают только, чтобы кучи ботвы отволакивались подальше от строений.

В один такой день жгли ботву у нас на огороде. Дурили мы, дурили — толкались, прыгали через костер, — а потом от распиравшего нас восторга устроили кучу малу. Я оказался внизу. Это и вообще не очень-то приятно — задыхаться под грудой орущих тел, а у меня вдобавок подвернулась рука — и я взвыл. Как отличил мой голос Герой среди общего крика, не знаю. Но пацанов вдруг словно ветром сдуло. Почувствовав свободу, я сел, оглянулся. Дружки мои, перепуганно вопя, бежали в разные стороны, прыгали через плетень, спотыкались, падали — и за каждым из них, как мне показалось, гналось по рычащей, желтой собаке.

Реванув от страха, я тоже полез на плетень. Но за мной Герой не погнался. Он остановился, глянул на меня мельком, будто хотел убедиться, что я цел, перемахнул плетень и спокойно затрусил по улице. На шее у него болтался короткий обрывок цепи. Видать, одно из звеньев не выдержало сильного рывка — разошлось.

Выбежавшая на шум мать всплеснула руками:

— Все! Ушла собака! Теперь поминай как звали… Ничего подобного, однако, не случилось. К вечеру Герой вернулся. Набегался досыта и заявился как ни в чем не бывало. Мать глазам своим не поверила.

Одной из самых высших собачьих доблестей считается преданность первому хозяину. Сколько приходилось мне потом слышать и читать историй, воспевающих эту преданность. Отданные в другие руки, псы прибегали домой за десятки километров, упорно — годами — ждали предавших их людей на причалах и в аэропортах, сдыхали от тоски у дверей заколоченных домов. Да что там истории литературные, что вымыслы и были. У нас у самих много лет спустя жила собака по имени Султан. Взяли мы Султана щенком, сами выкормили его, но то ли воспитателями оказались никудышными, то ли порода у пса была такая: вырос он бесхарактерным, шалавым и трусоватым. Внешность, правда, имел устрашающую: громадный, 'лохматый (от сеттера было в нем что-то намешано), хриплоголосый. За внешность и соблазнился Султаном дружок моего отца дядя Степа Куклин. Дядя Степа только что отстроился — далеко, на улице Кирпичной, на самом ее погибельном, хулиганском краю. Жизнь там была небезопасной, дядя Степа мечтал о надежной собаке. Ну, и привязался: отдайте да отдайте Султана.

Отец согласился.

Несколько месяцев дядя Степа держал Султана на цепи. Потом как-то зашел к нам посоветоваться.

— Привык кобель-то вроде. Ласковый стал, всех признает. Попробовать разве на ночь отпускать его? Пусть барражирует.

— Спытай, — хмыкнул отец.

На другой день как всегда рано проснувшаяся мать вышла из дома. На улице еще серо было, часов пять утра. Едва мать открыла сенную дверь, как ей на грудь бросилось что-то большое, лохматое и мокрое. Это был вернувшийся Султан. Мать с перепугу чуть удар не хватил.

А дядя Степа рассказал потом, как все было:

— Только я спустил его — он хвост дудкой и алле-пошел. Я — Султан! Султан!.. Куда там…

Султан прибегал к нам еще несколько раз. Сердобольная мать кормила его: путь от Куклиных был неблизкий — километров восемь-десять. Что говорить, нам льстила такая привязанность Султана. Но для него самого было в ней что-то унизительное. Ведь всякий раз приходил дядя Степа с ременным поводком и забирал Султана. Да еще давал ему хорошего пинка, а мы, ради кого пес терпел побои, не заступались.

Кончилось это тем, что однажды мать, которой надоели визиты Султана, повадившегося жить на два дома, сердито сказала:

— Ты чего опять приволокся, черт репейный! А ну марш отсюда… скотина.

А вот Герой не сбежал. Не подался к людям, которые продали его за две буханки хлеба, а вернулся туда, где с ним разделили жалкую пищу, где он успел пролить кровь, где нуждались в его защите и преданности.

И это было не единственное, чем удивил он нас в тот день. Оказалось, что Герой не укусил никого из моих товарищей. Через некоторое время мы собрались на соседнем огороде, обревизовали друг друга и обнаружили, что даже штаны у всех целы. Герой, значит, только пугнул пацанов, нагнал, как говорится, страху. Оттого, наверное, и рычал он так свирепо, и лаял, хотя в других случаях предпочитал не расходовать голоса.

Убедившись, что их всего-навсего взяли «на понт», пацаны принялись подтрунивать друг над другом. «А ты-то, а ты!..» — кричали они, вспоминая, кто как драпал, кто бороздил носом землю. Потом перекинулись на Героя («Да у него и зубов-то нет»), а когда я, обидевшись за Героя, начал пылко защищать его, досталось и мне тоже.

Через несколько дней насмешки прекратились. Герой сделался всеобщим кумиром. Случилось это так. Мать, поверив, что Герой не сбежит, стала отпускать его на прогулки. Правда, не одного пока, а со мной. Я выводил Героя на коротком поводке за калитку, и мы осваивали улицу: то есть я держался за ремешок, а Герой трусил от столбика к столбику, оставляя пометки.

Как-то, совершив обычный круг, мы остановились у нашей ограды: Героя почему-то заинтересовала молодая травка, он начал срывать отдельные былинки и жевать их, хамкать, брезгливо оттопыривая губы. Я и сам-то смотрел на это с немалым удивлением, а тут еще подошли мои дружки. Они и вовсе обалдели.

— Гляди, гляди! — заорали. — Собаку пасет! — Колька, а он у тебя доится?

— Дай молочка собачьего!

Но тут другое явление отвлекло их внимание. Из переулка неторопливо выбежал знаменитый Полкан Дроздовых.

Как среди пацанов на улице всегда есть свой признанный вожак и тиран, так кобель Дроздовых считался повелителем окрестных собак. Полкан, хотя молодой был, но, благодаря своей силе и росту, царствовал уже давно. Перед ним трепетали. Привыкший к своему единовластию, Полкан даже не снисходил при встречах с другими собаками до обычного ритуала — не царапал землю задними ногами, не скалился, не рычал. Он просто кидался за ними — молча, без подготовки — как за какими-нибудь презренными кошками, — и те удирали с трусливым визгом.

Увидев Героя, Полкан недоуменно вскинул одно ухо: что это, дескать, еще за каракатица? Красив он был: высокий, поджарый, мускулистый — словно высеченный из камня. В царственном своем высокомерии Полкан не заметил, что переступил границу, отмеченную новичком. Да он и не признавал демаркационных линий: ему принадлежала вся улица.

Герой рванулся. Я удержал его, и началось у нас «перетягивание каната». Герой то поднимался на дыбки — и тогда мне удавалось оттащить его на шаг-другой к калитке, то, припадая мордой к земле, упирался всеми четырьмя лапами — и тогда я чувствовал, как ноги мои ползут по траве.

Полкан недолго смотрел на эти упражнения. Решив, что пора проучить нахала, он в несколько прыжков подлетел к нам. Собаки сцепились прямо у моих ног. Герой сразу же оказался внизу: ему мешал поводок.

Я разжал руки.

И тут случилось такое, чего никто из нас не ждал. Герой вывернулся, отскочил в сторону и, развернувшись, врезался в Полкана, как торпеда в борт корабля. Последовал взрыв. Собаки были почти одинаковой масти, и в первые секунды мы не могли отличить, где чьи лапы, хвост, уши — сплошной рычащий клубок.

А потом вдруг увидели, что Полкан лежит на земле, а Герой, раскорячившись, держит его за горло.

Полкан хрипел, рвал когтями воздух. Но никак не мог зацепить Героя. Тот проворно, броском, относил тело в сторону и все крепче сдавливал горло Полкана.

Первыми опомнились пацаны.

— Тетя Аня, тетя Аня! — заблажили они. — Ваш Герой Полкана душит!

Выбежала мать, заругалась:

— Какой идол стравил? Ну-ка, сознавайтесь!

Но увидев, что тут не до поисков виновного, храбро схватила Героя за ошейник, оторвала.

— Веди его домой! Бегом! — крикнула на меня.

Я утащил домой оглядывающегося Героя, а мать прогнала Полкана.

Все-таки она довольна была, что «наша взяла».

— Иди, иди, дурак голенастый! — смешно, как на мальчишку, ругалась она на Полкана. — Что — съел? Другой раз будешь знать, как маленьких трогать. А то, ишь, взял моду.

Такие подвиги у нас бесследно не проходили. Слава Героя покатилась широко по окрестностям. С ближних и дальних улиц ребята начали приводить разных кобелей-чемпионов, чтобы стравить их с нашей собакой.

— Колька, спусти Героя! — кричали они мне. — Что, сдрейфил, да? Слабо спустить!

Мать запрещала мне «устраивать цирк», но если ее не оказывалось дома, ребята допекали меня насмешками, и я отстегивал карабин цепи.

Обычно драки были недолгими. Уже через несколько минут чужой пес либо убегал, скуля и поджав хвост, либо его, полузадушенного, приходилось отнимать у Героя.

Я рассмотрел со временем, как действует Герой. Он в молниеносном прыжке сбивал противника грудью и сразу же вцеплялся в горло. Если сбить не удавалось, Герой устраивал вихрь, кружение: рвал, отскакивал, снова бил — ни на полсекунды не прекращая драки.

Какие схватки, какие великие сражения воспитали в нем такого опытного бойца? Он дрался, как Белый Клык. Я прочитал повесть Джека Лондона через много лет и подивился, вспомнив Героя. Ведь Белый Клык был волк — большой и сильный. Да еще специально натренированный людьми для драк, обозленный, превратившийся снова в зверя, в убийцу. А Герой? Обыкновенный дворовый пес, низкорослый, неуклюжий на вид. Черт-те знает какая помесь — наверное, целый клуб ученых собаководов не разобрался бы в его кровях.

И как у Белого Клыка, у Героя в конце концов не стало достойных противников. Один только Полкан долго не мог успокоиться. Бывший король повел себя как заправский пират. Наверное, он решил, что он посягает на его власть, хотя тот вовсе не помышлял о подобных лаврах, и если дрался за пределами своей территории, то лишь «на отгон». Трепанет какого-нибудь «раздухарившегося» забияку, огрызнется коротко, но внушительно, и потрусит дальше, опустив, по обыкновению, лобастую голову.

Полкан подкарауливал Героя в разных ничейных закоулках, нападал из засады; получив отпор, снова и снова лез в драку. Есть такие пацаны: надают ему по соплям для порядка, а он все равно плетется за поколотившим его и заедается, выпрашивает «на орехи». Полкан отступал только возле черты, которую однажды переступил столь неосторожно. Здесь Герой разворачивался так стремительно и грозно, что в дальнейшем его поведении можно было не сомневаться.

Установив и защитив границы своей территории, Герой заявил также право и на место в избе. Это было невиданно. Собак у нас дальше порога не пускали. Для них существовали конура, двор, улица. Собака, сунувшаяся по неопытности в дом, изгонялась так решительно, что потом помнила про этот запрет всю жизнь. А Герой взял и вошел. Не попросился униженно, не проскользнул, а именно вошел, по-хозяйски толкнул лапами в дверь.

Мать изумилась;

— Здравствуйте! Явился — не запылился. Это кто же тебя звал, голубя? У тебя где место, а?

Герой молча вздыбил шерсть на спине, давая понять, что намерения его серьезны. Он обошел комнату, обнюхал углы и определил себе место — под кроватью.

Вернувшийся с работы отец попытался было застрожиться:

— Это почему кобель в избе?

— А ты попробуй выгони его, — сказала мать.

Впрочем, Героя и не требовалось гнать. Своим отвоеванным правом он не злоупотреблял. Войдет, побудет немного — словно затем, чтобы убедиться: все ли здесь в порядке? — и снова на улицу.

Он стал как бы членом нашей семьи, а не просто нашей сторожевой собакой.

Не скажу, чтобы это пополнение было очень приятным. Во всяком случае, ни оживления, ни радости оно нам не принесло. Мы хотели одарить Героя своей лаской — он не принял ее. Не захотел стать нашей игрушкой. Позовешь его, бывало: «Герой, Герой, иди сюда». Он подойдет, даже поставит лапы на колени. И точно два раза позволит погладить себя. Третий раз тронешь рукой загривок (мы делали потом это уже ради эксперимента) — он отвернет в сторону хмурые умные глаза и тихо, предупреждающе зарычит.

В общем, со вселением в дом Героя у нас не прибавилось товарища по играм, а прибавился еще один, кроме материнского, строгий глаз. Мы даже шалить стали сдержаннее. Особенно после одного случая. Как-то старшая сестра, девица уже, и подружка ее, соседская Верка, не в меру раздурились в комнате. Верка повалила сестру на кровать и стала в шутку душить ее. Сестра запищала. Герой выскочил из-под кровати, с рычанием бросился на Верку и кусанул ее за руку. Не кусанул даже, а ударил зубами, но так сильно, что пробил кожу до крови.

Почему он укусил Верку? Мы сравнивали эту его жестокость с бескровным разгоном пацанов на огороде и ничего не могли понять. Догадка пришла позже и такая, что заставила нас — в который уже раз — с изумлением взглянуть на Героя. Верка была девушка со странностями, она, как не раз замечали на улице, временами начинала заговариваться — несла ерунду. Считали, впрочем, что идет это от молодой придури. А Веркины «заговаривания» кончились однажды настоящим помешательством — ее увезли в сумасшедший дом.

Неужели же пес понимал то, что пока не угадали люди? Или, во всяком случае, инстинктивно чувствовал: Веркина игра небезопасна, шутливая ее агрессивность может в момент обернуться безумием?

Я говорил уже, что Герой как бы контракт подписал, согласившись с нашим правом кормить его и своей обязанностью охранять нас. Но теперь вот вспоминаю его жизнь, эпизод за эпизодом, и представляется все мне несколько иначе. Он не обрел ни в ком из нас нового хозяина, бога. Даже мать не стала его абсолютной повелительницей, хотя он ее слушал больше других. Правильнее так: он принял двор и дом со всем их населением—с людьми, коровой, курицами, — как служака-комендант принимает под свою руку новое общежитие. И, приняв, стал охранять подопечную территорию от вторжения чужих: чужих людей, чужих собак, кошек, свиней. Но и это не считал он своей единственной обязанностью. Существовал еще внутренний распорядок, который то и дело нарушали плохо организованные жильцы: упрямица-корова, бестолковые куры, шалопут-поросенок и, наконец, люди, никак не желающие понять его, коменданта, истинной роли. Приходилось за всем доглядывать, строжиться, пресекать фамильярность. В редких случаях он мог даже наказать. Того, кто не соображал по молодости или по природной неспособности соображать, слегка, того, кто мог, да не хотел, — серьезно.

У нас Герой серьезно наказал отца.

Отец заявился в полночь с двумя дружками. Были они все преизрядно хмельны: где-то что-то обмывали, недообмыли — и отец широким жестом пригласил мужиков к себе, на остатки браги.

Герой встретил их, стоя на угольном ящике, возле дверей (он любил забираться повыше). И видом, и голосом он сразу дал понять, что не пустит веселую компанию.

Не было еще на нашей памяти случая, чтобы Герой пропускал в дом пьяного. Мужики затоптались:

— А не цопнет кобель-то?..

— Кто?! Герой?! — закричал отец. — Да это ж друг мой ненаглядный! — и полез к Герою обниматься.

Герой впился зубами ему в руку. Чуть не насквозь прохватил ладонь.

Мужики, услышав, как матерится и ойеейкает хозяин, в страхе бежали. Отца же разняла с Героем подоспевшая мать.

Наутро отец снова заговорил про кривого Ивана и его берданку, но мать решительно вступилась за Героя.

— Сам виноват! — сказала она. — Тебя кто, пьяного дурака, толкал к нему? К вам бы к каждому вот по такой-то собаке приставить, может, вы поменьше жрали бы ее, проклятую!

Рука со временем зажила. Отец простил Героя, а метку, оставленную им, стал показывать с гордостью даже: «Вот, мол, у меня собака так собака — не то что чужого, своего в дом не допустит при случае».

Герой жил с нами долго. Я сознательно говорю «с нами», а не «у нас», потому что он никогда не принадлежал нам полностью, и кроме этой — открытой — жизни была у него еще и другая — тайная, независимая.

Герой иногда исчезал. Хватишься: «Герой, Герой!» — а его нет на дворе. Так же незаметно он появлялся, не оповещая о своем возвращении ни лаем, ни царапаньем под дверью. Несколько раз я встречал его далеко от дома, когда сам убегал куда-нибудь с дружками. Я окликал его, но он — не то что не бросался ко мне — он даже не вздрагивал при оклике, ухом не вел. Равнодушно пробегал мимо — чужой, непонятный зверь.

Очевидно, Герой не хотел никого посвящать в подробности своей второй жизни. Или — сказать точнее — не хотел впутывать.

Зачем он убегал? Что искал и находил во время своих отлучек? Не знаю. Мы только догадывались, по редким приметам, что вторая его, закрытая от нас, жизнь полна опасных приключений.

Так, например, был случай, когда Герой вернулся домой с обрывком веревки на шее. Вернее, с огрызком. Кто-то, значит, пытался поймать его. Кто-то отчаянный и смелый: чтобы ловить такую собаку, как Герой, требовалась большая отвага. Или — большая дурь.

— Ох, добегаешься ты, вражий сын, — сокрушалась мать. — Угодишь кому-нибудь на рукавицы. Вот посажу тебя опять на цепь — будешь сидеть, как милый.

Мать не исполнила своей угрозы, и Герой, повременив дня два-три, возобновил рискованные прогулки.

не был стражем, хозяином. Он был старой собакой, побитой возле своего порога. Он умирал.

Я мог бы закончить рассказ идиллически, нарисовать сцену, как странный наш, но верный пес мирно скончался на своей соломенной подстилке и был предан земле в дальнем конце огорода. Но не стану врать, хотя опасаюсь, что правда может травмировать нынешних чувствительных читателей.

Нет, не так складывались отношения в простых мужицких семьях между хозяином и животиной. Отец не мог оставить на дожительство ставшую бесполезной собаку. Тем более, что уже ковылял по двору мохнатый рыжий щенок, совал любопытный нос во все закоулки.

Отец поступил по-крестьянски милосердно и рачительно. Однажды он взял крепкую бечевочку и увел Героя в сарай…

Из шкуры Героя отец сшил себе мохнашки. Отец тоже начал стареть: левая рука его, искалеченная на фронте, в холода шибко мерзла и потом мозжила по ночам…