Мессалина

5

За пятью огромными свадебными столами, установленными в большом зале императорского дворца, названном в честь Юпитера, сидело более трёхсот приглашённых гостей. Столы ломились от яств, перемены блюд следовали каждые десять — пятнадцать минут. Кое-кто из старых сановных аристократов, бывавших на знаменитых пирах Лукулла, с усмешкой отмечал, что к столу внука Ливии не подают столь изысканных и дорогих блюд, как запечённые языки фламинго и жаркое из павлиньих мозгов, однако рыбья печень среди закусок на столах появлялась, и фаршированную щуку, выловленную меж двух мостов на Тибре, слуги приносили, как и нежных молочных поросят, и фаршированную морковь, и соусы, и устрицы, и мидий, и даже большую свинью по-троянски, начиненную колбасами, паштетами и чёрным пудингом, приготовленную по рецепту из поваренной книги известного в прошлом кулинара и гурмана Гавия Апиция, не говоря уж о зажаренных на вертеле и запечённых в глине гусях, утках, курах, голубях и перепёлках. Руки омывали не водой, а разбавленным кислым вином, а на десерт подавали огромные подносы со сладкими фруктами, пастилой, мёдом и орехами.

Во время перемены блюд выступали известные римские танцовщицы и флейтистки. Их гибкость, лёгкость, красота и изящество движений потрясали, а чарующие звуки заставляли забывать о пиршестве.

Невеста в белой шёлковой столе и оранжевой вуали, притенявшей счастливое лицо, сидела рядом с Клавдием и время от времени посматривала на своё золотое обручальное кольцо, на безымянном пальце. Одно оно, украшенное драгоценными камнями, стоило треть миллиона сестерциев, не говоря уже о серебряных браслетах и больших рубиновых брошах, скреплявших на смуглых плечах Валерии подвенечную столу. Все эти подарки сделал невесте жених, и она в один миг сделалась одной из богатых матрон Рима. Этим большей частью и объяснялось её радостное настроение, ибо впервые она сидела в центре столь богатого застолья, на которое собрались все самые знаменитые люди Рима, и каждый из них, поднимая чашу с вином, славил её красоту и их будущий брак. Чёрные кудри Мессалины, разделённые на густые пряди, были обвязаны цветными лентами, а сзади собраны в пучок — так убирали волосы всем новобрачным.

Тосты, здравицы, прославления в стихах и прозе слышались постоянно. Выступил даже Луций Сенека Младший. Все ожидали от него насмешек и злых иронических замет, но, на удивление всем, он, обратившись к невесте, процитировал знаменитые строчки гречанки Сапфо, посвящённые Венере:

— Тот, кто может лицом к лицу видеть тебя, мне кажется равным богам! Твоя улыбка разжигает мою любовь, и ею восторгается сердце. Едва я вижу тебя, мои уста немеют... — на этом философ закончил, окончательно разочаровав охальников, ибо дальше Сапфо рассказывала о неистовстве своей плоти. Все знали, что стихи были обращены к одной из её любовниц, и тост прозвучал бы двусмысленно и оскорбительно, если бы Луций Сенека Младший дочитал их до конца.

— А мне говорили, что его язык начинен перцем, — с удивлением заметила Мессалина.

— Он слишком умён, чтобы не ведать, когда и где надлежит насмешничать, — ответил Клавдий.

Свадьба ещё не закончилась, когда к молодым подскочил разгорячённый вином Сапожок. Он, под угрозой своей смерти приказавший Мессалине выйти замуж за дядю, брызгая слюной, зашептал на ухо Клавдию — так, чтобы слышала и супруга:

— Ты ещё не забыл, дядюшка, что император первым должен опробовать невесту, таков ныне мой закон. Поэтому не переживай, я отлучусь с твоей красоткой ненадолго в спальню, а к концу застолья возвращу её тебе в целости и сохранности. — Калигула даже хлопнул Клавдия по плечу, словно наперёд зная, что возражений не будет. — Разве что немного покусаю! — Он заливисто рассмеялся.

— Нет, я этого не хочу, — покрывшись потом, пробормотал Клавдий. — Я прошу тебя не делать этого, она моя жена, не омрачай сегодня моего счастья.

Калигула облизнул мокрый рот, пытаясь вернуть улыбку, но она вышла горькой, словно он разжевал стебель полынника, Валерия, слышавшая этот разговор, сидела напряжённая, как тетива лука.

— Не забывай, дядюшка, ты разговариваешь с императором, а свои законы я менять не могу да и не намерен! — зловеще произнёс Калигула.

— Я помню, — выдержав паузу, жёстко сказал Клавдий. — Как и то, что никаких законов об императорском праве первой брачной ночи римский сенат не утверждал.

— Закон — это я, дядюшка! — прорычал Калигула и, погладив оголённое плечо невесты, шепнул ей: — Вставай, киска, и ступай в мою спальню!

Мессалина, помедлив, поднялась из-за стола. Лицо Клавдия, который не был пьян, лишь пригубливал чашу с вином, покрылось красными пятнами.

— Сиди! — грозно приказал он Валерии.

Та села. Сапожок усмехнулся, большим ножом отрезал себе кусок мяса от ноги молодого барашка, только что принесённого слугами, и несколько секунд молча жевал.

— Ты хочешь, чтобы я перерезал твою жирную шею, дядя, прямо за этим столом? — дожёвывая мясо, по слогам произнёс Сапожок. — Бедная девочка останется вдовой, а спать с ними мне не нравится. Я люблю невест в белом. Ступай в мою спальню!

Мессалина снова поднялась.

— Сидеть! — побагровев, прорычал Клавдий и поднялся из-за стола, встав вровень с Сапожком.

— Виват семье Цезарей! Виват Клавдию и Гаю Германику! — закричал сидевший неподалёку Макрон. Он тотчас понял, из-за чего возник спор, и теперь пытался спасти внука Ливии.

— Виват! Виват! — грянули гости, подняв чаши.

Сапожок бросил на Макрона ненавидящий взгляд, и змеиная улыбка скользнула по его мокрому рту.

— Виват, виват! — визгливо отозвался он, схватил чашу Клавдия и залпом опустошил её.

Гости снова заняли свои места, Мессалина же продолжала стоять.

— Сядь, — уже мягче сказал ей Клавдий, и она послушалась мужа.

— Ну что ж, пока погуляйте на воле, мои свадебные барашки! — зло процедил Сапожок и удалился со свадебного пира.

— Зря ты с ним так, ни одна из невест в Риме ещё не осмелилась противоречить ему. И со мной бы ничего не случилось, подумаешь... — Она уже хотела сказать, что всей мороки вышло бы на полчаса, не говоря уже об удовольствии, которое Мессалина всегда при этом испытывала, но вовремя себя остановила: ни к чему пока сердить супруга, который неожиданно для неё оказался столь ревнив, что она не на шутку испугалась. Вот уж новость.

— Пока я с тобой, никто не посмеет тебя обидеть! — твёрдо сказал Клавдий.

Эта сцена прошла незамеченной для многих. Вино лилось рекой, и захмелевшие гости почти не обращали внимания на жениха с невестой. Лишь Макрон почувствовал, как холодок пробежал у него по спине. Он сам не понимал, кто его дёрнул за язык и чего ради он взялся спасать этого рыхляка из рода Цезарей. Да, ему понравилась его смелость, отвага, понравилось и то, как августейшего охальника впервые отхлестали по мокрым губам и тому ничего не оставалось, как убраться восвояси. Но вот встревать в родственную свару, да ещё против самодержца, Макрону бы не следовало. Его отношения с Сапожком так и оставались прохладными. Калигула, казалось, забыл о смерти Юлии — она покончила с собой, проведя четыре часа в душных объятиях префекта — и о тех гневных словах, которые бросил в лицо префекту, обвинив его в её смерти; утешился, правда, Сапожок быстро — в объятиях своей старшей сестры Агриппины, но взгляды, что он бросал в сторону Макрона, ничего хорошего не сулили. Никто из приближённых к императорской семье не ожидал, что Клавдий проявит недюжинную твёрдость и откажет августейшему племяннику, чьего безумного нрава боялись ныне многие в империи. Даже сенаторы робели, не смея оспаривать диктат молодого властителя, который недавно, выступая в сенате, предложил возвести в звание консула своего жеребца по кличке Быстроногий.

— Считаю, что он бы справился со своими обязанностями ничуть не хуже тех, кто исполнял эту должность до него, — серьёзным тоном заявил он, и шестьсот патрициев несколько мгновений не могли проронить ни слова, потрясённые этим заявлением.

Ещё века не прошло, когда в сенате республиканцы убили Цезаря за то, что он возжелал стать самодержцем и надеть лавровый венец, однако Август с Тиберием сумели быстро вытравить из своих сограждан дух вольности, и Калигула мог уже безумствовать, не боясь, что его освищут или заколют кинжалами. Право первой ночи с невестой на любой свадьбе Сапожок хоть и установил негласно, но пользовался им, не считаясь ни с чьими привилегиями, объявив, что все равны перед императором и обязаны подчиняться любым его прихотям.

Калигула нервно грыз ногти, запёршись у себя в спальне. В его воспалённом воображении одна за другой мелькали картины страшной мести: то он мысленно отправлял дядю вместе с его молоденькой женой на один из дальних островов, где их ждала голодная смерть, как любил делать Тиберий, устраняя неугодных, то он представлял дядю привязанным к креслу, и на его глазах Сапожок грубо насиловал Мессалину, заставляя любителя древней учёности мучиться и страдать, то отдавал его жену на потребу своим преторианцам, а Клавдию запрещал даже переступать порог своей комнаты, то обвинял его в покушении на свою жизнь и прилюдно отрубал мятежнику голову, сам наблюдая за муками слабоумного родича. Но ни одно из этих наказаний не приносило желанного удовлетворения. Что-то сопротивлялось этой мести. Да и сенат понемногу роптал, наблюдая за его своеволием. Сапожка это мало трогало, а вот тухлые яйца, которые разбивали о его каменный лик у стен Курии, вызывали сильное озлобление. Не мог же он выставить гвардейский караул, чтобы охранять свой памятник. Над ним ещё больше стали бы смеяться. Луций Сенека острил, что сенаторам надо выучиться стоять в стойле и есть сено, как Быстроногий, императору это понравится больше, нежели их краснобайство и указы. Калигула пригрозил отрезать язык философу, й на следующий день тот пришёл в сенат с заклеенным ртом. Но одно дело Сенека, который привык насмешничать над всеми, другое дело дядя. Кто, как не Сапожок, заставил эту шлюху стать женой толстячка? Да если б Калигула захотел, он в любой час мог воспользоваться её прелестями, но Гай Германии придумал традицию: входя первым в девственное лоно невесты, он тем самым как бы благословлял брак. Всех осчастливить властитель не в состоянии, но избранные должны этому радоваться. Кто, как не Сапожок, расщедрился и закатил ради дяди этот лукуллов пир?! Речь шла о чести рода Цезарей, и он не пожалел пяти миллионов сестерциев, взятых из государственной казны. Разве стоит эта узкобёдрая шлюха пяти миллионов? И кем возомнил себя его слабоумный родственник? Новым императором?

— Неблагодарная свинья! Свинья! — в ярости выкрикнул Сапожок.

Сенат возроптал после того, как Калигула предал смерти Юлия Кания, знатного римлянина и философа, всю жизнь изучавшего мимолётные состояния, порывы и движения человеческой души. Мыслитель решил взять в жёны юную девственницу из далёкой провинции, нежную, как дикая роза, ей даже не исполнилось двенадцати. Когда её показали Гаю Германику, властитель так загорелся, что у него потекли слюни. Император явился на свадьбу и в разгар торжества так же ласково объявил философу, что хочет стать покровителем их семейного очага, а для этого он должен первым лечь с невестой на их брачное ложе. Философ побагровел и ответил отказом. Сапожок настаивал. Тогда Каний поднялся и заявил, что умрёт, но не даст осквернить чистоту своей возлюбленной. Он так непотребно и выразился: осквернить. Кто же стерпит такое?

В последние минуты перед казнью, когда голова строптивца уже лежала на плахе, а крепкая шея была заголена, когда палач взялся за топор и тонкое, остро заточенное лезвие сверкнуло на солнце, Сапожок, стоя в нескольких метрах от помоста, не удержался, остановил замах и язвительно поинтересовался у философа:

— Скажи, Каний, что в этот момент чувствует твоя душа? Ты её ощущаешь? Или ты об этом уже не думаешь? — Он ухмыльнулся.

— Я стараюсь быть наготове и напрячь все свои силы, чтобы постараться уловить в течение краткого мгновения смерти, произойдёт ли какое-нибудь движение в моей душе и ощутит ли она свой уход из тела, с тем чтобы потом по возможности сообщить об этом моим друзьям, — спокойно, не меняя позы, ответил Каний, чем ещё больше рассердил правителя. Тот взмахнул рукой, и всё было кончено. Однако и отрубленная голова философа явила взору Сапожка свою безмятежную, величественную силу.

— Сообщи как-нибудь о своём уходе, — брезгливо бросил мёртвой голове Калигула...

В дверь постучали. Сапожок вздрогнул, закружился волчком от ярости, унять которую ему никак не удавалось.

— Кто там?! — выкрикнул он.

— Это я...

Он узнал голос Сардака и вспомнил, что сам же послал слугу за ним.

Помедлил, ибо не знал ещё, какое принять решение. И не только по отношению к дяде. Он прогневался и на Макрона, который влез в их спор и тем самым помог вывернуться Клавдию. А значит, префект императорской гвардии бросил ему вызов. И главный преторианец должен за это жестоко поплатиться. Но месть властителя должна быть страшна и неожиданна.

— Входи!

Начальник тайной полиции как-то боком протиснулся в дверь и, молча поклонившись, с бесстрастным лицом застыл у порога, стараясь не поднимать глаз на самодержца.

— Что скажешь?

— Вы хотите, чтоб я исполнил ваш тайный приказ? — спросил Сардак.

— Я тебе велел стать скрытыми ушами в моей гвардии и незримой тенью её префекта. Но ты перестал мне докладывать, что там происходит.

— Гвардейцы и префект верны тебе, мой повелитель. Никто не отзывается о тебе дурно и никто не помышляет об измене. Мои доносчики регулярно обо всём мне докладывают. — Глава тайной службы снова поклонился.

— А Макрон?

— Он также ни в чём подозрительном не замечен. Правда, кое-какие изменения произошли. Он перестал ходить в лупанарий...

Сапожок вздёрнул головой, как петух, собравшийся клюнуть своего палача.

— Он что, заболел?

— У него появилась постоянная любовница. Это Тарзия, двоюродная сестра Мессалины, приехавшая в Рим из Неаполя. Она столь сильно приворожила префекта, что он не заходит больше в лупанарий и даже дома не появляется.

— Вон как, — промычал Калигула, задумавшись.

Эта новость столь заинтересовала императора, что он на какое-то мгновение даже забыл о Сардаке, который почтительно ждал, когда хозяин обратит на него внимание. Не потому ли Макрон и бросился спасать Клавдия, что Мессалина и Тарзия сёстры? И каким мёдом намазана эта провинциалка, что старый солдат, привыкший к грубым утехам, чуть ли не влюбился? Но ради крутых бёдер и безудержной молодой страсти он не бросит опытных шлюх. Влюбился? Макрон скорее сойдёт с ума, чем воспылает чувствами к одной из бабёнок, которых он презирал с младых ногтей. Значит, тут всё серьёзнее: Макрон почувствовал нерасположение к нему правителя и решил поставить на Клавдия. Сардак глуп и этого не понимает. Вряд ли и Клавдий, занятый своей юной жёнушкой, подозревает о планах Макрона. Сапожок его недооценил.

— А с моим дядей Макрон встречался?

— Нет.

— Хорошо. Ступай, я тебя ещё позову. Ты мне скоро понадобишься. Хотя подожди! Нашли того мерзавца, который кидает в мою статую тухлые яйца?

— Пока ещё нет...

— А чем ты занимаешься?! — вскипел император. — Мой божественный лик, вырезанный из мрамора, подвергается тяжким оскорблениям, и никому до этого нет дела! Всю империю оскорбляют в моём лице!

— Но больше яйца не бросают...

— Это потому, что твои люди рядом! Мне нужен этот мерзавец! Я хочу сам выпустить ему кишки! Сам! — вне себя кричал Сапожок, брызгая слюной.

Таинник стоял опустив голову. Выдохнувшись, Калигула лёг на кровать и несколько минут молча лежал.

— А Сенека? — не поднимаясь, спросил император. — Всё ещё сидит с заклеенным ртом?

— Нет, но больше свой поганый язык не распускает.

Император рассмеялся:

— Вот пёс!.. Хорошо, ступай, я тебя ещё позову.

Сардак поклонился и ушёл. Проще простого перерезать всем глотки, а Мессалину отправить в самый грязный лупанарий, чтобы она там отдавалась бесплатно, а заработанные ею деньги забирать в казну. Хотя свадебный стол она и за всю свою жизнь не оплатит. Он бы так и сделал, но эти гнусные историки, наподобие Сенеки Старшего, потом обязательно напишут, что, едва ступил на престол, Сапожок стал расправляться со своими ближайшими родственниками.

— Мерзавцы!

Он даже подскочил точно ужаленный. Его снова одолела злоба, только правитель вспомнил о своей обиде. Раньше, когда была жива Юлия, она знала, чем утишить любую боль, ныне же он сам боялся этих приступов, до крови изгрызал себе ноги. Даже крепкое вино не помогало. Потому-то он и затащил в постель Агриппину, надеясь, что её схожесть с младшей сестрой излечит от странного недуга, и первое время это помогало: те же бёдра, те же родинки, та же шелковистая кожа, тот же голос, но на этом сходство заканчивалось, а различий с каждым днём становилось всё больше. Последний раз он даже поколотил сестру, застав в своей постели со служанкой. Юлию же Сапожок и пальцем не трогал.

В дверь опять заскреблись, и Сапожок вздрогнул, прислушался. Потом резко распахнул её. На пороге стояла Агриппина. Увидев брата, сестрица заулыбалась.

— Ах вот ты где скрываешься!..

Она еле держалась на ногах. Глаза у неё плутовато блестели, узкий рот растягивался в бессмысленной улыбке.

— Пьянь! — презрительно выдохнул Калигула.

Захмелев, она становилась не в меру распутной, ей хотелось многолюдных свальных оргий, чтобы переходить из рук в руки. Это так не вязалось с чистым и стыдливым обликом Юлии, любовная страсть в которой кипела сильно и жарко, мгновенно обжигала Сапожка, что он, искавший в Агриппине ту, единственную, каковую до сих пор не мог забыть, приходил от этой замены в бешенство. Он и сам порой любил оргии, но больше как зритель, ибо никогда не умел сдерживать свой телесный жар и на первых же минутах вылетал из таких состязаний.

— Ну что, закончился ваш свадебный лупанарий? — со злостью прошипел он.

— Если бы ты организовал такую свальную пирушку, я бы первая завизжала от восторга! — Агриппина, пошатываясь, подошла к брату, ущипнула его, пытаясь приласкаться, но Калигула грубо оттолкнул сестру. Она повалилась на пол, задрала подол столы, бесстыдно раздвинув ноги. Но Сапожок лишь презрительно фыркнул. Он терпеть не мог пьяных шлюх.

Когда свадебный пир подходил к концу, Мессалина сама подбежала к Агриппине и, поведав о случившемся, слёзно попросила о помощи, зная о её близких отношениях с Калигулой.

— Я готова была пойти с ним, мне надоело сидеть за столом, но мой слабоумный муженёк от счастья последних мозгов лишился. Я не виновата, честное слово! — Валерия зашмыгала носом, утирая краем свадебного наряда слёзы и оглядываясь на Клавдия, который поджидал её. — Я готова прийти к нему когда он скажет, — зашептала она, — пусть не сердится, и я сделаю с ним такое, от чего вся обида у него пройдёт. Ты поговоришь с ним?

— Поговорю, — готовая взорваться от такого нахальства, ответила Агриппина. Если б не её мать Лепида, которая взялась присматривать за малолетним Нероном, сестра Сапожка все волосы бы этой подлой твари вырвала. Мессалина, скорее всего, и вышла замуж за толстого недоумка, чтобы с первых же дней затащить в свою постель императора. Калигула слаб, привязчив, ему с детства не хватало материнской ласки, и Юлия этим его и взяла. — Но если я замечу, что ты сама к нему липнешь, я тебе глаза выколю, — тихим голоском добавила она и больно ущипнула Мессалину за щёчку. — Иди, а то муженёк заждался.

Валерия побледнела и ушла, помертвевшая, порадовав этим Агриппину. Она, под стать брату, любила внушать ужас окружающим.

— Ты что, собираешься мстить дяде? — постанывая и поглаживая низ живота, спросила она брата.

— Не твоё дело!

— Зачем тебе эта узкобёдрая? Клавдий от неё без ума, ну и пусть с ней забавляется...

— Заткнись! — оборвал её Сапожок. — Мне не нужна эта шлюха! Но я не позволю оспаривать мою волю! Никому! Даже своим родственникам! Одна паршивая овца портит всё стадо! Я единственный закон в империи! Моё слово, моё желание! А кому не нравится, пусть убирается из Рима!

— Но твой дядя же дурачок, — рассмеялась Агриппина. — Как можно обижаться и мстить слабоумному? Он даже не соображает, что творит. Нельзя обижать дурачка, Сапожок. Ты же самый мудрый из рода Цезарей, и сенаторы не поймут этой мести...

Калигула хмыкнул, а ещё через мгновение заливисто захихикал. Ему и в голову это не приходило. Никто из нормальных римлян не только не отказывал Сапожку, а благодарил его и почитал за честь, что тот первый своим божественным фаллосом касался его невесты. Только дурачку этого не понять. Не убивать же его за это. Чего-чего, а ума у Агриппины не отнять. А как отомстить Макрону, властитель придумает.

В благодарность за эту подсказку Сапожок сел рядом с сестрой и положил ей голову на колени. Та стала нежно теребить мочку его уха, постепенно заводя брата.

— Я сегодня посмотрела на разжиревших сенаторских жён, похожих на изголодавшихся волчиц, и мне стало их жалко. Им запрещено носить белые парики, а их мужья, разъевшиеся, жирные боровы, давно забыли, как открывается дверь в супружескую спальню. И лучший способ укротить недовольство сенаторов, это осчастливить их жёнушек. Да и твои гвардейцы будут рады столь сладкой утехе и ещё больше тебя полюбят. Разве не прекрасная мысль?

Сапожок её внимательно слушал. Если из всего этого сделать яркую вакханалию, спектакль, зрелище, с музыкантами, с той же Церерой и её родами и всё это приурочить к недельным сатурналиям, одному из главных праздников империи, празднику, утверждающему равенство всех граждан, то никто не посмеет его ослушаться. Да в такие дни знатная патрицианка просто обязана оседлать и ублажить грубоватого гвардейца, сына неприметного сельчанина из предместья Помпей. И пусть кто-нибудь посмеет бросить императору упрёк. Он явит такое представление, какого Рим ещё не видывал. Агриппина права: Калигула привлечёт этим на свою сторону сенаторов и гвардейцев. Восхищенный рёв жён заткнёт подлые рты их мужей, и сенат станет совсем ручным.

— Тебе не нравится? — переспросила она.

— Может получиться забавно, — пробормотал он.

— Ещё как! — сбрасывая с себя столу и возбуждаясь, прошептала Агриппина. — И мы примем участие в этой вакханалии! Меня даже пробирает озноб, когда я думаю об этом.

Она и впрямь задрожала, постанывая и покусывая его в плечо.

— Это будет лучший пир в нашем дворце, и все цари мира позавидуют тебе! Ты выйдешь в костюме Юпитера, а я Юноны, и мы затмим всех!

— Да ты самая подлая и пакостная шлюха из всех шлюх в мире! — радостно захихикал Сапожок, набрасываясь на неё.