Мессалина

6

Клавдий и его супруга на праздник сатурналий, устроенный Сапожком, не явились. Ценитель и знаток этрусских древностей и не собирался идти на гнусное зрелище. Он не осуждал стремление женщин к свободе любви. Платон говорил: «Имя честной женщины должно быть заперто в стенах дома». Греческие матроны, хранящие верность лишь одному мужу, не могли посещать театры и цирки, а выходя на улицу, закрывали лица покрывалом. Мужьям же было позволено всё. Точно так же, как и гетерам. Последние жили в богатых домах, имели дорогие наряды, вкушали вино вместе с мужчинами, могли вести любые речи и сами выбирали себе любовников. Разница весьма существенная. Никому не хотелось скучать в четырёх стенах и дожидаться мужа, который являлся за полночь, пьяный и если не от гетеры, то от какой-нибудь дешёвой шлюшки, каковые продавали себя за глоток вина. Греки кое-что понимали в нравственности и пытались бороться с развратом. Солон даже издал закон, который лишал сводников жизни, но и эта устрашающая кара не помогла. Римские женщины в короткое время добились большего, но превращать любовные утехи в публичное зрелище — до такого ещё никто не доходил.

— Солон прав, когда говорит, что, удовлетворяя свою страсть, женщина забывает о последствиях, — философски вещал Клавдий, доказывая великую пагубность затеи Сапожка. — Она не думает о главном: о детях, о тех глубоких травмах, которые наносит своими развратными поступками их тонкой и ранимой душе. Так поступила моя мать, отказавшись от меня, и я чуть не умер. Бабка спасла меня. Я думаю сейчас о малыше Нероне, которого пестует твоя мать и который тебя называет мамой — так нежная душа его откликается на твою ласку, в то время как его истинная родительница только тем и занимается, что лежит с раздвинутыми ногами. — Внук Ливии шумно задышал, вытащил платок, с трудом справляясь с волнением и слезами. — Разве это не ужасно? И потому умный государь не должен способствовать распространению таких дурных наклонностей!

Мессалина, не слушавшая мужа и ждавшая служанку, которую она послала посмотреть гнусное зрелище, чтобы потом та пересказала ей весь его ход в подробностях, весьма удивилась хлюпанью носа и слезам супруга.

— Тебя, кажется, продуло, — сообразила она, — а всё из-за того, что твоё кресло стоит у окна. И дрова в камине горят плохо.

Клавдий бросил на жену недоумённый взгляд, но потом решил, что истинная скромность и благородство заставили её перевести разговор на другую тему.

— Я прикажу истопнику прочистить дымоход, — с нежностью проговорил Клавдий. — Ты не жалеешь, что не пошла смотреть это... — Он запнулся и покраснел.

— Нет, мне так покойно и хорошо с тобой, — невинно проворковала Мессалина. — Особенно когда ты работаешь в кабинете и шелестишь папирусом. Мурашки пробегают по спине.

— Тогда я пойду ещё немного поработаю! — обрадовался Клавдий.

«Она святая! Боги вознаградили меня за мои страдания! Завтра же отошлю в храмы Весты и Юноны по сто сестерциев, — подумал Клавдий, направляясь в кабинет к своим книгам, хотя раньше не очень-то верил, будто бы от богов что-то зависит в человеческой жизни. — Случилось чудо, что бы там ни говорили мудрецы о звёздах, мироздании и числах. Этой голубке хорошо здесь, со мной, а не там, где вместилище разврата, хотя Валерия не лишена тяги к сладострастию и в постели не стыдится буйства плоти. Разве это не чудо?..»

Если бы Клавдий только знал, как его жёнушке хочется выскочить и припасть хотя бы глазами к этим сочным картинам плотских безумств! Но, напуганная угрозами Калигулы, она боялась выйти из спальни, куда доносились дикие женские вопли, стоны и накатывающий волной рёв зрителей. Мессалина вздрагивала, вытягивала шею, словно таким образом могла заглянуть туда, где царствовали тело и страсть, две стихии, которым она поклонялась, но её муж не понимал этого. Он восхищался пленительными силлогизмами Сократа и Платона, тонкостью и глубиной их изречений, мог смеяться до слёз над остротами Диогена и Сенеки, прослезиться от речей Цезаря или Цицерона, но совершенно не разбирался в науке любви, считая, что тело человеку необходимо лишь в качестве оболочки, нечто вроде плаща или туники, чтоб охранять важные внутренние органы, а вовсе не для наслаждений. Он даже пытался убедить в этом Валерию, но в глубине души она смеялась над ним.

Это была пытка: недвижно лежать на кровати, смотреть на дверь и прислушиваться к малейшим шорохам в коридоре. Время тянулось так медленно, что хотелось пнуть его ногой, дабы оно хоть раз в жизни поторопилось.

— Если эта негодная Рубрия не выдержала и, забыв обо всём, бросилась в объятия преторианцев, я её высеку до кровавых рубцов! — взорвавшись, выкрикнула Валерия и, упав на колени, зарыдала, словно её приговорили к смерти и через минуту она должна умереть.

...Сардак полулежал на ворсистом ковре в доме Макрона, поджидая, когда хозяин совершит омовение и выйдет к нему. Сульпиция предложила почётное ложе у стола, который вмиг был уставлен вином и яствами, но тайный палач ни к чему не притронулся. Еда уже пахла смертью.

Сардак не любил такие приказы императора. Они красиво звучали: «Государь приказывает тебе, Квинт Невий Макрон, свести в течение трёх дней счёты с жизнью». Эти приказы как бы не оскорбляли нежных чувств высоких лиц, но не со всеми удавалось договориться тихо и мирно. Попадались и такие, кто сбегал на второй день, и потом приходилось их отыскивать в Египте или в Азии, но малодушных было немного. Для патрициев тень позора была страшнее смерти. И всё же кто знает, как воспримет сей приказ префект. Ответственность же на нём, Сардаке.

— Я не ждал тебя в это время, Сардак! Служанки только начали мыть меня, и я не решился их прерывать, — с еле заметной усмешкой проговорил Квинт Невий, сразу заметив, что еда не тронута.

— Наш правитель решил остановить бурное течение твоей жизни, он не требует суда, желая, чтобы ты сам этим распорядился. А я послан известить тебя о том, — тягучим голосом объявил Сардак.

— Я свободный гражданин империи, и никто без суда не смеет лишать меня жизни, даже император! — возмущённо парировал начальник гвардии.

Сардак заранее знал, что заставить Макрона покончить с собой будет непросто. Жизнелюбец, сладострастник, в свои пятьдесят выглядевший на сорок, а то и меньше, обладавший недюжинным здоровьем, гвардеец, которому была уготована долгая жизнь, вдруг должен был внезапно оборвать её в расцвете сил, находясь на вершине чиновничьей лестницы. Даже если начальник гвардии до корней волос оставался бы предан властителю, его природная суть всё равно бы взбунтовалась против такого насилия.

— Свободные граждане не душат подушками своих больных императоров, — заметил Сардак, не глядя на префекта. — Разве тебе мало этой вины?

Начальник гвардии вздрогнул. Он давно не думал о Тиберии, чья смерть была заказана ему правителем.

— Я знаю, ты скажешь, что наш император приказал тебе это сделать, — монотонно продолжал главный таинник, — но я спрашивал его, и он сказал, что Тиберий ещё раньше объявил его наследником и поэтому ему незачем было желать этой смерти. Эти слова уже зафиксированы судьями, и твоё утверждение силы иметь не будет. Если хочешь быть приговорённым по суду, то прежде подумай о родственниках, о том позоре, какой падёт на их головы, а кроме того, они лишатся всего. Разве это будет справедливо? Если сегодня ты не последуешь моему совету, завтра я возьму тебя под стражу и предам суду. Судить будет сам император, приговор тебе известен, последствия тоже. Не испытывай судьбу, Квинт! — тяжело вздохнул Сардак.

— У вас нет доказательств, что это сделал я! — выкрикнул Макрон.

— У меня есть даже свидетель, — лениво солгал главный таинник, понимая, что в таком состоянии префект всему поверит. — Впрочем, Калигула его и слушать не будет. Он скажет: виновен, и всё будет кончено. Детей лишат крова, они проклянут тебя. Зачем тебе это?

Квинт Невий замолчал, загнанный в угол. Он не знал больше, как спастись. Ему просто хотелось жить.

— И о бегстве не думай, рано или поздно тебя поймают, а это, кроме позора, ничего не даст, — вздыхал Сардак, упрямо повторяя одно и то же, добивая Макрона.

Никто не знает, сколь тяжела его работа. Он приходит домой пошатываясь, падает и спит четырнадцать часов без просыпу. Наутро руки трясутся, как у последних пьяниц, хотя больше чаши он никогда не выпивает.

— Он сумасшедший, наш Сапожок! — неожиданно прошептал префект. — Он и тебя принудит всадить в себя нож, не успокоится, пока не уберёт всех. Он использовал меня, чтобы убрать Тиберия и стать императором. Я это сделал. Теперь он решил убрать свидетеля. Дальше твоя очередь, ведь ты много знаешь. Скажи, тебе хочется умирать?

— Я о том не думал.

— Но тебя пошлют вслед за мною, не сомневайся. А ведь мы могли иметь другого императора, спокойного, покладистого, и жить в своё удовольствие. И он ждёт нас, ждёт, Сардак!

— Кто же он? — поинтересовался таинник.

— Ты знаешь его, — загадочно вымолвил старый преторианец и, помолчав, добавил: — Клавдий.

Сардак несколько секунд молчал, ничего не отвечая. Потом, набравшись сил, поднялся.

— А того, что ты сейчас сказал, хватит, чтоб повесить не один десяток таких молодцов, как ты, — зевнув, с тоской проговорил он. — Не глупи, Макрон! Ты возомнил, что можешь и властителями повелевать. Когда Тиберий приблизил тебя к себе, я порадовался. Это ведь я по его поручению проверял тогда твою благонадёжность и дал тебе блестящую аттестацию. Как жестоко я ошибся! Прощай!

Сардак ушёл, оставив у дома своего помощника, чтоб тот последил за Макроном. Если префект вздумает бежать, его следует задержать любой ценой, вплоть до убийства.

Клавдий не ходил, а порхал как бабочка, он даже взмахивал пухлыми белыми ручками, словно крылышками. Вообще-то уместно было бы сравнение его со слоном или бегемотом, на кого в большей степени походил из-за рыхлого, тучного тела внук Ливии. Но он чувствовал себя бабочкой. И всё из-за того, что Валерия должна была вот-вот разродиться. Появление первенца ждали со дня на день. Клавдий замучил расспросами повитуху, заходившую утром и вечером проведать роженицу. И четверо его помощников-греков, успевших с первого мгновения влюбиться в супругу хозяина, беспокоились о том же. Радостно вздыхали, ходили на цыпочках и разговаривали шёпотом, словно рядом в спальне доживала последние часы неизлечимо больная. А Нарцисс приносил ей розы. Этот скупердяй, ни разу не купивший себе кувшин дорогого вина, которое привозили обычно из Греции и с южных островов, пользовавшийся проститутками, которых находил под мостами, ибо те чаще всего отдавались без всякой платы, лишь для того, чтобы согреться, этот скупердяй, презираемый за глаза своими же друзьями, через день приносил юной хозяйке по пять алых роз, и Паллант с Каллистом лишь недоумённо пожимали плечами. Нет, они конечно же знали причину, ибо сами были не меньше влюблены в хрупкую и красивую Мессалину, однако, помня о приличиях, столь рьяно атаковать супругу своего благодетеля всё же не решались.

Нарцисс же плохо понимал, что с ним происходит. С бедным греком творилось что-то невероятное, он мог часами, спрятавшись за ларь, где хранились одежды в спальне, восторженно наблюдать за женой Клавдия, чья божественная красота сводила его с ума. Ночами он только и мечтал, как обнимает её, целует каждую родинку, впадинку, как они, утомлённые ласками, подолгу разнеженно лежат в постели. С тех пор как он увидел её, мир померк для него и перестал существовать. Грек уже третью неделю никак не мог справиться с теми пустяковыми замечаниями, которые Клавдий дал ему по чертежам новой гавани в Остии. Всё валилось из рук. А тут ещё Валерия надевала небесно-голубую прозрачную тунику из азиатского шёлка, открывавшую её красивое тело, не смущаясь, заходила в кабинет к мужу, где они обычно работали, и после её ухода Нарцисс не мог прийти в себя: его то пробирал ледяной озноб, то бросало в жар. Он боялся, что однажды не справится с собой и набросится на Мессалину, настолько неодолимо порой скручивала его любовна» страсть.

Изредка ему казалось, что и жена Клавдия проявляет к нему особенный интерес. Она так ласково улыбалась, когда входила в кабинет, глаза её сверка ли, и он жадно ловил каждый её взгляд. А однажды Валерия сама заговорила с ним:

— Нарцисс, служанка сказала, что это ты приносишь мне розы.

— Я?.. — вспыхнул он, словно его уличили в постыдном поступке. — Простите меня, но мне но казалось, что вы любите розы, госпожа...

— Да, мне нравятся цветы, но когда их приносят так часто, это должно что-то означать, — лукаво проговорила она.

— Это означает самое глубокое уважение к вам, моя госпожа, — поклонившись, смущённо вымол вил Нарцисс.

— Только уважение? — кокетливо спросила она.

— И безмерное обожание!

— Вы играете с огнём. — Она, смеясь, погрозила ему пальчиком и степенно ушла, поглаживая круглый живот.

Грек, возвращаясь домой, повторял про себя эти слова, означавшие для него одно: Мессалина тоже испытывала к нему тайную страсть. Он же видел, каким огнём сверкнули её глаза, как жадно она облизнула губы. На следующий день он принёс ей целую корзину роз, чем вызвал недоумение Клавдия.

— В этот день родилась моя мать, — оправдываясь, солгал грек, — и по старым обычаям Коринфа её сын обязан дарить своим самым близким большие букеты роз. Я принёс его именно вам, мой господин, ибо ближе у меня никого нет, а преподнёс вашей супруге, хранительнице семейного очага.

— Спасибо, дорогой друг, — растроганно проговорил Клавдий. — Но я не слышал об этой удивительной традиции. Ни Гомер, ни Гесиод об этом не упоминают, — пояснил он. — Вы должны рассказать мне об этом обычае поподробнее.

— Увы, о нём мне рассказывала бабушка, сам же я никогда его не наблюдал, — поклонился Нарцисс.

— Жаль, — искренне огорчился внук Ливии. — Я всегда чувствовал, что у греков должен быть развит культ матери. Вы же сентиментальный народ, память о предках для вас священна. И твоя история была бы важным тому подтверждением. Если б ты, конечно, смог её описать. Жаль, что ты не видел, а только слышал об этом от бабушки.

«Надо же уродиться таким глупцом! — подумал грек, наблюдая, как сразу же скис, расстроился хозяин из-за этого пустяка. — Интересно, как он расстроится, узнав, что красавица жена ему неверна?»

Пришёл Паллант, известив, что Квинт Макрон покончил с собой.

Лагерь преторианцев находился на окраине Рима. Новый префект Марк Аррецина Клемент давно приглашал императора заехать к ним и взглянуть на свою четырёхметровую статую, которую воины установили в центре военного городка, рядом со строевым плацем. Теперь, проходя мимо торжественным маршем, они отдают ему честь. Властитель смилостивился и перед посещением зрелища, на котором должен был выступить его старый любовник Мнестер, решил заглянуть к гвардейцам и своим появлением выказать им дружеское расположение.

Его встретили сам префект и начальник дворцовой стражи Кассий Херея, сохранивший эту должность благодаря Макрону. Они отдали честь императору, проводили на плац, где высилась статуя, и Сапожок долго любовался своим каменным воплощением. Вдохновенное, мужественное лицо, решительный взгляд, крупный мощный торс. Император не выдержал, подошёл поближе и даже потрогал отвороты каменных сапожек, каковые были точь-в-точь такими же, как и на нём в этот час.

— Прекрасно, прекрасно! — растроганно пробормотал он, отходя от скульптуры. — Ваятель мне немного польстил, но я не в обиде. Он постарался выразить силу моей души, такое преувеличение возможно.

— Вы хотели ещё посмотреть одну из наших новых казарм, ваше величество, — напомнил Аррецина и взглянул на Кассия.

— Важно, чтобы на вас посмотрели наши новые центурионы, они ещё никогда не видели живого императора и были бы счастливы хоть одним глазком взглянуть, — льстиво добавил Херея.

— Что ты говоришь, Кассий? Никогда не видели? — Император неожиданно захихикал.

— Это наш новый отряд, крепкие молодые воины, ваши ровесники, — пояснил Марк Клемент.

— И несколько ободряющих слов — они будут так счастливы! — добавил начальник стражи.

— Ну хорошо-хорошо, идёмте, только побыстрее, у меня всего пять минут, не больше. Я скажу им несколько слов: вы видите, дети мои, император всегда помнит и заботится о вас! — забормотал Калигула, вышагивая по направлению к новой казарме и вдохновлённый увиденной статуей. — Сначала я прибавил вам жалованье, а теперь эта просторная казарма, где бы вы не терпели никаких неудобств. Всё делается для того, чтобы вы достойно несли службу и оберегали своего любимого императора. Обещаю и впредь быть вашим заботливым отцом!

— Прекрасно! — воскликнул Аррецина.

— Они будут в восторге! — добавил Херея.

— Так они все молоденькие? — ухмыльнулся Сапожок.

— И все как на подбор атлеты! — похвастал префект.

— Ты ещё их не испортил, Кассий? — хохотнул император.

Начальник стражи густо покраснел, но Аррецина бросил на него строгий взгляд, заставляя смириться.

— Они любят только вас, ваше величество! — вставил Клемент.

Двое рослых гвардейцев поджидали властителя у входа. Увидев его, они вытянулись, и Сапожку понравилась их лихая выправка, он даже похлопал их по широким бёдрам, восхищённо разглядывая мощные торсы и не заметив в пылу восторга, что охранники, шедшие обычно на шаг позади повелителя, вдруг отстали и не собираются его догонять.

— Прошу, ваше величество! — распахнув перед ним дверь, угодливо проговорил префект.

Калигула бодро зашёл в казарму и весьма удивился, никого там не обнаружив. Лишь ровные ряды циновок с одеялами и знамёна на стенах.

— А где же наша славная гвардия?

— Сейчас когорты подойдут, ваше величество! Луций, Гай, куда все пропали? — зычно крикнул префект.

Подбежали те же двое рослых стражников, стоявших у входа, снова вытянулись во фрунт, держа каждый на уровне локтя остро отточенные мечи и стараясь не смотреть на Сапожка.

— Я спрашиваю: где гвардия?! — сердито повысил голос Аррецина.

— Гвардия с нами! — хором воскликнули преторианцы, развернули мечи и двумя мощными ударами пронзили живот императора. Всё было сделано молниеносно, Калигула не успел даже испугаться. Он мгновенно побелел, губы у него задрожали, но он держался изо всех сил, точно не желая падать на выскобленный до белизны дубовый пол казармы.

— Я повешу вас всех! — выпучив глаза, прошептал он и рухнул на пол.

Через несколько минут всё было кончено. Сапожка накрыли покрывалом и оставили лежать в казарме. Аррецина вышел, жестом подозвал четверых гвардейцев, бывших в охране императора.

— Никого в казарму не пускать! — приказал он, взглянул на Кассия, и тот кивком подтвердил приказ. — Пойдём!

И они направились во дворец. Всё было рассчитано наперёд. Кассий Херея мстил за друга и спасал свою шкуру, понимая, что следующий за Макроном — он, второй свидетель кончины Тиберия. О Клавдии же они с Макроном уже давно говорили, и Аррецина, не любивший мокрогубого, сразу примкнул к заговору.

Они застали Клавдия в его рабочем кабинете. Он неторопливо разбирал старые рукописи и весьма удивился, увидев Марка Аррецину и Кассия Херею. Из двоих вошедших в кабинет внук Ливии знал лишь начальника дворцовой стражи.

— Марк Аррецина Клемент, начальник императорской гвардии, — представил друга Херея.

— Рад познакомиться, — с робостью выговорил Клавдий, испытывая некоторый страх перед этими крепкими воинами в доспехах.

— Разрешите доложить, ваше величество! — выступив вперёд, по-военному чётко отрапортовал Аррецина. — Калигула мёртв, гвардия готова провозгласить вас императором!

На мгновение в кабинете повисла пауза. Клавдий облизнул полные губы, недоумённо взглянул на Кассия.

— Что ты сказал? — переспросил внук Ливии.

— Ваш племянник Гай Германик мёртв, и гвардия готова провозгласить вас, ваше величество, новым императором, — не торопясь, выдерживая паузы, почтительно доложил Аррецина и поклонился.

Только теперь до Клавдия дошёл смысл сказанного.

«Интересно, отчего же умер Сапожок? — удивился про себя Клавдий, но вслух этот вопрос задать побоялся. Он ещё не знал, как подобает себя вести в таких случаях: поблагодарить ли префекта и начальника дворцовой стражи или попросить час-два на раздумья. Он ждал, что Аррецина и Кассий сами подскажут ему, что делать, но и те молчали. Хотя они уже назвали его «ваше величество», чего же ещё.

Клавдий вздохнул. Жалко, что вместе с префектом и начальником стражи не пришли и сенаторы. Впрочем, они всё равно ничего не решают. Калигула говорил: «Лучшие сенаторы у меня в стойле и жуют сено». Конечно, он был дурачок.

Пауза затянулась, и теперь уже Кассий, беспокоясь за положительный ответ, негромко кашлянул, дабы привлечь внимание Клавдия.

— А что случилось с моим племянником? Он вроде не болел, — спросил внук Ливии.

— Оступился. Неудачно упал...

— И от этого умирают?

— Случается. Но мы хотели бы знать: согласны ли вы, ваше величество, стать императором?

— Ну конечно, что же делать... — Клавдий вздохнул. — Это мой долг.

Префект с облегчением вздохнул, вытер испарину со лба.

— Тогда я пойду соберу гвардию, построю её в лагере, а вы должны быть там через час, и мы сразу же присягнём, — напомнил Аррецина. — А уже завтра оповестим сенат и народ.

— Хорошо. Когда я должен выйти?

— Через десять минут.

Префект отдал честь и вышел. За ним и Кассий Херея. Напуганная приходом военных, Мессалина заглянула к мужу:

— Зачем приходили эти люди?

— Они хотят объявить меня императором.

В первое мгновение жена даже не поняла, о чём речь.

— Каким императором? А как же Сапожок?

— Он мёртв.

— Как — мёртв? — Валерия побледнела. — Я его утром видела.

— Гай Германик оступился и упал. Как всегда, неудачно. Жалко племянника, он был такой молодой.

— И ты теперь станешь императором?

— Нужно пойти поприветствовать гвардию, — кивнул Клавдий. — А я только что привёл в порядок письма Цезаря и Марка Антония, чтобы начать писать к ним обширные комментарии. Это такая увлекательная работа, и вот на тебе, какая напасть!

Мессалина уже хотела возразить ему, но муж её опередил:

— Я знаю-знаю, гражданский долг и прочее. Ну что же, — Клавдий выпятил полные губы, — рано или поздно Сапожок должен был оступиться. Жалко его.

Мессалина помолчала, а потом спросила:

— Я теперь стану императрицей?

— Ну конечно.

— Я всё ещё не верю, — обрадовалась она. — И Сапожка больше не будет! Я его терпеть не могла! И твои статуи будут украшать Рим?

— И твои тоже.

— И мои? — прошептала Мессалина.

— Моя мечта сбылась: ты станешь Юноной империи! — восхищённо проговорил он.

Клавдий оделся, взглянул на себя в зеркало: круглое, рыхлое лицо с белой пористой кожей и мешками под голубыми, подернутыми поволокой глазами. Двойной подбородок. Короткая шея. Живот, выпирающий из-под тоги. И рядом она, Мессалина, такая же хрупкая, как и прежде, только бёдра стали круглее, как и выпирающий из-под туники живот и набухшие груди. Но беременность лишь красила её.

Гвардия, образовав широкое, плотное каре, уже стояла во дворе лагеря на строевом плану. Статую Сапожка уже свалили и оттащили за стены казармы. Префекты, встретив Клавдия, отдали ему честь и подвели к гвардейским шеренгам. Потом Марк Аррецина Клемент огласил текст присяги. Он был стандартным и говорил о преданности императору и защите его гвардейцами. Но в конце старого текста уже была вписана новая фраза. Она гласила: «Да здравствует император Клавдий!» И едва Аррецина дочитал её до конца, как девять тысяч гвардейцев, словно один человек, дружно грянули:

— Да здравствует император Клавдий!

Это мощное приветствие, казалось, прокатилось по Риму, и все его обитатели отчётливо услышали этот мощный выкрик.

Услышала его и Мессалина, вздрогнула точно от неожиданного грома. И слёзы оросили её щёки.

— Я императрица! — утирая их, воскликнула она.