Мессалина

8

Мнестер был удручён смертью Калигулы. Мармилий Аппий, сочинявший для него фарсы, предложил поехать на юг Италии, в Кампанию, где полно вилл римских богачей, отдыхающих там в это время, и нетрудно будет договориться выступить перед ними со сценками из жизни Сапожка. Последнего мало кто любил — и все будут рады посмеяться над его сумасбродствами.

Небольшого роста, с выступающим круглым животиком, живым обезьяньим личиком, Мармилий Аппий напоминал бурлящий фонтан, выдававший одну идею за другой.

— Ты сыграешь Быстроногого, любимого коня Гая Германика! — зажигаясь, нашёптывал он Мнестеру. — Помнишь, он хотел сделать его консулом? Вот мы и разыграем, как будто сие случилось и Быстроногий занял своё место в сенате. Я буду зачитывать всякие указы, а ты рожи корчить и ржать, как бы их утверждая. Ставлю два кувшина вина, что все животы надорвут и осыплют нас золотом! У Клавдия одни этруски на уме. А в Кампании тепло, всегда угостят горячей лепёшкой и стаканом вина, это уж на крайний случай. Ну что, едем?

Мнестер помедлил и махнул рукой, соглашаясь с Мармилием. Здесь всё равно они никому не нужны, а быть побирушкой, обедать у богатых друзей, отрабатывая кусок мяса и лепёшки своим искусством, надоело.

— Завтра с утра и отправимся! — обрадовался Аппий.

Однако не успел Мармилий покинуть дом шута, как из дворца прискакал гонец и потребовал, чтобы Мнестер завтра же утром предстал пред светлые очи императрицы.

— А что ей нужно? — заинтересовался комедиант.

— Мне то неведомо. Приказано только найти шута Мнестера и объявить ему высочайшую волю.

— Но мы работаем вдвоём, — заюлил Мармилий, — и я могу понадобиться.

— Велено быть одному!

Гонец отбыл. Аппий волчком закрутился, гадая, чем же вызвано это приглашение.

— Они, видимо, устраивают праздник во дворце и хотят, чтобы ты выступил, потешил гостей, — предположил он. — Если это так, то надо соглашаться! В Кампании мы об этом всем объявим, и это лишь подогреет интерес к тебе. А те сестерции, что заплатит тебе император, пригодятся нам на дорогу, верно? А ты знаешь императрицу?

Мнестер вспомнил, как в сценке «Роды Цереры» принимала участие дочка Лепиды, худенькая, угловатая девочка, которая потом стала женой Клавдия. Тогда она ничего из себя не представляла. Смазливой мордашкой в Риме никого не удивишь. Их даже не познакомили. Прошло _t около пяти лет, Мессалина теперь императрица и почему-то вспомнила о нём. Скорее всего, она запомнила его Бахуса, хотя вся роль состояла в том, чтобы ублажать толстуху Лукрецию.

Наутро Мнестер прибыл во дворец. Его провели в императорскую гостиную и попросили подождать. Через несколько мгновений из покоев в белоснежной тоге с пурпурной каймой вышел Клавдий, и у шута перехватило дыхание. Он почтительно склонил голову, ожидая, что правитель сам подойдёт к нему, протянет руку для поцелуя, а потом объяснит, зачем его позвали. Но самодержец, не сказав ему ни слова, важно прошествовал мимо и скрылся в своём кабинете.

Актёр был так удивлён всем происходящим, что хотел последовать за императором, но вовремя остановился, не зная, что делать дальше. Во дворец его впустили, провели в императорскую гостиную. Оставалось лишь ждать того, кому он понадобился.

И предчувствие его не обмануло. Минут через десять в белой прозрачной столе, сквозь которую легко угадывались контуры изящной фигурки, вышла императрица и, увидев лицедея, чарующе заулыбалась.

— Рада видеть тебя, Мнестер, — подавая руку для поцелуя, ласково проговорила она, жадно разглядывая его крепкую, мощную фигуру в бирюзовой тоге. — Я помню те дни, когда мы вместе репетировали «Роды Цереры». Тогда весело было, верно?

— Да, мне нравилось...

— Вот я и подумала: а почему бы нам не возобновить всё это? И я вспомнила о тебе.

Мнестер приободрился, хотя напоминание о Церере и о том неудачном представлении, придуманном Сапожком, его не обрадовало.

— Вы, ваше величество, хотите возобновить «Роды Цереры»? — осмелившись, спросил он.

— «Роды Цереры»? — удивилась она, на секунду задумалась и, улыбнувшись, вымолвила: — Может быть, и «Роды Цереры». Ты хочешь «Роды Цереры»?

— Я не знаю, — растерянно пробормотал он. — Опять звать Лукрецию?

— Нет-нет, Лукреции больше не будет! — решительно заявила Мессалина. — Мы будем репетировать вдвоём. Именно репетировать, доводить всё до совершенства. И платить я буду за каждую репетицию.

— Но там же ещё камены, нимфы, сатиры...

— Никаких камен, нимф и прочих. Только мы двое. — Она на мгновение умолкла, взглянула на него с нежностью. — Зачем нам остальные? Они будут только мешать...

— И сколько дней мы будем репетировать?

— Не знаю. Пять, десять, полгода, год, пока не устанем, — императрица помолчала. — Не страшит?

— Нет, но...

— Я буду платить триста сестерциев за каждую репетицию, — Валерия внимательно следила за выражением его лица. — Нет, пятьсот! Согласен?

— Да, конечно! — с готовностью отозвался он.

— Тогда приступим, — обрадовалась Валерия. — Я готова!

— Но кто же станет Церерой? — не понял Мнестер.

— Я буду Церерой, если ты не возражаешь. — Она снова ласково посмотрела на него.

Шут застыл на месте. Он предполагал, что Мессалина вместо Сапожка станет организатором этого представления и кого-нибудь подберёт вместо Лукреции, с более изящной привлекательной фигурой, чтобы у актёра возникло настоящее вдохновение, ибо задуманное Сапожком сводилось к большой сцене соития между Церерой и Бахусом. Но какими именами ни называй императрицу, она ею и останется, а Мнестеру придётся обращаться с нею грубо, как с последней шлюхой, и ревнивый Клавдий, узрев, как насилуют его супругу, безжалостно казнит шута после первого же представления. Морозный холодок пробежал по спине лицедея, и он содрогнулся, представив себя на плахе.

— Что же ты молчишь? — удивилась Валерия.

Мнестер же не знал, как поделикатнее разъяснить властительнице всю опасность её затеи.

— Вы всё-таки императрица, её честь должна быть незапятнанной, иначе... — Актёр скорчил грустную гримасу.

— Ты не понял меня, — усмехнулась Мессалина. — Мы не будем играть «Роды Цереры» на публике, мы станем только репетировать. Больше того, об этих репетициях никто не узнает, так что тебе нечего бояться. И совсем не обязательно нам наряжаться в костюмы, заучивать глупые реплики, которые требовал Сапожок. Я люблю театр, сцену, но понимаю это совсем иначе. Конечно же я буду требовать от тебя вдохновения, самоотдачи, подлинной страсти, а взамен готова создать те условия, каковые бы помогали тебе. Я понятно объясняю?

Шут кивнул, но успокоение не наступило. Наоборот, тревога лишь возросла. Мнестер всё понял. Она нанимала его как обычного любовника. По всей видимости, не удовлетворённая интимной жизнью с толстячком, утомившись двумя родами, Мессалина теперь решила наверстать упущенное и вкусить сполна любовных утех. Ат те слова, что она ему наговорила, предназначались для посторонних ушей, дабы иметь оправдание для его частых посещений императорского дворца.

— Ну что, начнём? — снова настойчиво повторила она, и лицедей оглянулся на дверь: хотелось отказаться, убежать, схватить Мармилия в охапку и мчаться в Кампанию, где тепло и сытно. Но обойтись так грубо с императрицей он не посмел.

— Может быть, завтра? Мне надо подготовиться, я уже позабыл все реплики, какие произносил тогда... — вспотев, пробормотал он.

— Я же сказала: никаких слов не надо. Ни слов, ни костюмов, ни тех глупых положений тела, ничего! Ты — Бахус, я — Церера. Вино, фрукты, мясо, дичь слуги принесут, чтобы ты мог подкрепиться. Твоя задача доставить мне удовольствие, дать мне почувствовать себя богиней, сражённой великим Бахусом. Сегодня работай как тогда с Лукрецией, а вот к завтрашнему дню придумаешь что-нибудь новенькое, что меня бы развлекло или позабавило. Пятьсот сестерций за день — это хорошая плата, ты нигде не заработаешь таких денег. Я не права?

— Да, вы правы, ваше величество.

— И не надо говорить «ваше величество», это меня расхолаживает, — сердито оборвала его Мессалина. — Придумай что-нибудь погрубее, это меня возбуждает, ну, скажем, «сучка», «потная шлюха», что-нибудь покрепче, понимаешь? Ты же опытный любовник и знаешь, как надо вести себя с женщинами, чтобы разогреть и завести их! Или Сапожок напрочь тебя испортил?!

— Я не знаю, надо попробовать, — усмехнулся Мнестер.

— Давай пробуй! — разозлилась она. — Не надоело язык чесать?

Актёр кивнул. Валерия улыбнулась. Её тонкая, холодная рука неожиданно вонзилась в его пах.

— Да там ничего нет! — пропела она. — Давай побыстрей становись Бахусом, потому что я уже Церера! — Она сбросила с себя столу, оставшись в одной короткой тунике, прижалась к нему, жарко зашептала: — Бахус — грубое, жадное животное! Мерзкое, вонючее, грязное, не просыхающее от вина! Он лапает, а не гладит, бормочет одни ругательства. Таким и ты должен стать!

Мнестер оглянулся на дверь. Клавдий мог войти в любую минуту. Ей, понятно, ничего не будет, а ему тут же перережут глотку.

— Может, мы перейдём в спальню, а то здесь как-то...

— Никогда не прерывай меня такими глупыми советами! Что тебя смущает?! — возмутилась она, кусая губы. — Что здесь нет кровати? Говори же, что?!

— Дверь, — прошептал лицедей. — Сюда могут войти в любую минуту, а эти мысли отвлекают...

— Муж в сенате. Он вернётся часа через четыре. Моя Розалинда предупредит о приходе мужа, едва тот войдёт во дворец, а остальные слуги без разрешения здесь не появляются. Что ещё? Ты же актёр, шут, лицедей, ты умеешь работать на публике, зачем тебе темнота и запертые двери? Или мы начнём, или я вытолкаю тебя вон! Ну?

Через час, когда они лежали уже в спальне, Мессалина повернулась к Мнестеру, погладила его тонкими холодными пальчиками по заросшей чёрными курчавыми волосами груди и нежно проворковала:

— Я знала, что ты справишься, ибо ты великий актёр! Другой так не сделает. Ты же можешь всё! А я как будто заново родилась. Заново, понимаешь? И ещё: я люблю тебя! — Она обняла его, уткнулась ему в бок и заплакала: — Мне никогда не было так хорошо...

Нарцисс, покорив Британию и вернувшись, ожидал славы и любви, но ничего не получил. Никто не славил его ратных подвигов, а Мессалина вообще перестала его замечать. Больше того, пожаловалась мужу. Клавдий, вызвав его, долго мычал, мялся, стараясь подобрать мягкие выражения, но, так ничего и не придумав, брякнул: «Ты цветов больше не посылай!» А потом долго и нудно объяснял, что слухи в Риме подлы, как сенатские крысы, норовящие тебя куснуть за больной бок, а жена Цезаря должна быть вне подозрений.

И потому появление Мнестера в императорских покоях, ироническое признание Клавдия в том, что Мессалина решила брать уроки актёрского ремесла, не ускользнуло от внимания Нарцисса. Она как бы бросала ему вызов: ей мил любой актёришка, но только не Нарцисс. И он его принял. И все вечера были только тем и заняты: чем ответить, как вернуть, доказать свою любовь. Ему ещё казалось, что она его любит, но желает поиграть с ним, как с мышью, ткнуть носом, помучить, ибо ясного представления о женской натуре грек не имел.

Первый шаг было сделать несложно, ибо Мессалина быстро обрела самоуверенность в отношениях с Клавдием, что даже не предпринимала никаких мер предосторожности. А потому Нарцисс легко прошёл в кабинет, где властитель разрешал ему работать в его отсутствие, а оттуда пробрался в гостиную, прильнул к двери спальни и всё услышал: охи, вздохи, стоны, выкрики. Нарцисс приоткрыл дверь и увидел всё своими глазами, и сердце тотчас сжалось от боли и зависти: так она была хороша, так пленительна, так жадна до плотских утех и так неистова в своей страсти. Ему хотелось ворваться, вышибить из постели ничтожного актёришку и самому овладеть ею, но ум чутким кротом караулил эти чувственные всполохи, не давая им разрастаться.

Он пришёл на следующий день, и всё повторилось сначала. Советник даже изумился Мнестеру, ибо Каллист, присутствовавший на «Родах Цереры», после представления сообщил ему:

— А ты знаешь, что в обычной жизни Мнестер импотент?

— Такого не бывает!

— От него даже жена ушла. На суде, когда их разводили, он подтвердил, что не способен исполнять супружеские обязанности.

Советник тогда этому не поверил. Вспомнив эту сплетню сейчас, он подумал, что Мнестер нарочно солгал, чтобы освободиться от жены, ибо мужским ремеслом он способен неплохо зарабатывать. Клавдий говорил, что Валерия платит за каждый урок по пятьсот сестерций в день. Нарцисс бы тоже не отказался.

Теперь требовалось разрушить ненавистную греку связь, и сделать это как можно болезненнее для Мессалины, дать ей понять, что не стоит унижать того, кто любит искренне и сильно и готов стать её опорой при любых обстоятельствах. Клавдий не вечен, подрастает Британик, и, случись что с правителем, его сын займёт трон. Но он ещё дитя, а это значит, что фактически будет править императрица от его имени. Груз же этих обязанностей нелёгок, кроме того, надо опасаться Агриппины, ибо её малолетний сын Нерон также происходит из ветви Юлиев. А сестра Сапожка хитра, расчётлива и коварна. Ещё несколько месяцев назад, вернувшись из ссылки, она не имела смены одежды и крова над головой, ныне же, выйдя замуж за богача Криспа, живёт во дворце не хуже императорского. Ведёт себя тихо и осторожно, и это пугает.

Нарцисс всё рассчитал до тонкостей. В один из дней, когда Мнестер с Валерией занимались уроками «лицедейства», советник вызвал из сената императора, найдя благовидный предлог. Клавдий задумал написать автобиографию в восьми книгах, приурочив её к своему пятидесятипятилетию, однако лень и суета текущих забот его постоянно отвлекали. Грек вызвался ему помочь, тем более что четыре тома были уже написаны и Клавдий подошёл к последним годам жизни Тиберия, которые Нарцисс наблюдал сам. Император был рад несказанно, но ему постоянно не удавалось послушать новые главы, чтобы сделать замечания, а мемуарист из-за этого не мог продвигаться дальше. Был повод вырвать Клавдия с заседания сената, и грек ловко этим воспользовался. Правитель вернулся во дворец в разгар любовного урока. Мессалина стонала так, что полдворца вздрагивало от громких чувственных восторгов. Нарцисс насладился немой сценой, когда Клавдий, возникнув на пороге своей спальни, замер потрясённый, не сводя изумлённого взора со своей жены, застывшей в позе наездницы на богатырском торсе Мнестера. Актёр лежал потный, с дурацким венком на голове и, не мигая, смотрел на обманутого властителя. Нарцисс восхитился, созерцая бессмертную паузу великого актёра, сыграть которую на сцене было невозможно. В страшном взгляде шута промелькнула вся его жизнь, вся горечь неудач и сияние взлётов.

«Ради одной этой минуты стоило затеять такое действо», — с восхищением отметил про себя Нарцисс.

Финальная сцена длилась несколько секунд. Потом Клавдий промычал что-то нечленораздельное, обмяк и вышел из спальни, не сказав ни слова.

— А где же была твоя Розалинда? — обретя дар речи, прошептал Мнестер.

— Я её отпустила к родителям.

Лишь вернувшись в кабинет, император дал волю своим чувствам. Он заплакал, как ребёнок, у которого отобрали любимую игрушку. Нарцисс молча пережидал эту истерику, боясь одного: вбежит Мессалина, выгонит грека и за несколько минут умаслит, утешит мужа, перевернув всё с ног на голову. Теперь уже советнику стоило опасаться её гнева.

— Валерия не виновата, — вкрадчиво проговорил советник.

— А кто? — точно за соломинку ухватился Клавдий.

— Конечно же шут! Она хрупкая, доверчивая, он же как лицедей владеет способом внушения, и она попалась в его коварные сети. Он обманом склонил к похоти, разжёг в ней телесный зуд, а она не понимала, что делает. Я сам видел её невинные, испуганные глаза, говорившие: «Я не виновата!»

— Да, ты прав, Нарцисс. Всё так и было. Я прикажу казнить злодея!

— Он должен умереть, ваше величество!

Он не успел договорить, как вбежала Мессалина, метнула грозный взгляд на грека.

— Я бы хотела остаться со своим супругом наедине! — потребовала она, и Нарцисс, поклонившись, вышел.

Она бросилась на колени, зарыдала, обхватила ноги Клавдия, осыпая их поцелуями. Властитель вздохнул, погладил её по голове.

— Я всё знаю, — сказал он.

— Что? — встрепенулась Валерия, в глазах промелькнули гневные искры, она была готова защищаться до последнего.

— Ты не виновата. Это он, пользуясь своим даром лицедея, умея покорять сердца толпы, обольстил тебя и понесёт за это суровое наказание. А твоей вины нет.

— Ты, как всегда, прозорлив, мудр и благороден! — восхищённо произнесла Мессалина. — Ты и вправду бог для всех нас!

— Так угодно было Юпитеру, который ввёл меня в божественный круг, — смиренно ответил император.

— Может быть, только не стоит сурово казнить нашего шута. Римляне его любят, — промямлила Валерия.

— Я не мшу. Он оскорбил не тебя, частное лицо, а императрицу, меня, империю, самого Юпитера, который нам покровительствует. А этого стерпеть я не в силах.

Она продолжала уговаривать супруга пощадить Мнестера, сослать его куда-нибудь, но Клавдий был непреклонен. Участь шута была решена. Его схватили в тот же день по дороге в Кампанию вместе с Мармилием Аппием. Они сумели ускакать на сто вёрст от Рима, когда посланная Сардаком погоня настигла их и вернула обратно. Заодно был брошен в темницу и комедиограф. Сардак, отобрав у последнего папирусные свитки и прочитав в них фарсы на Тиберия и Сапожка, принёс их Клавдию. Император был возмущён. Никто не смеет охаивать предыдущих правителей. Наверняка этот Аппий с Мнестером задумали сочинить и сыграть нечто скабрёзное и против него. Вот для чего Мнестер и совратил Мессалину. Теперь всё стало на свои места. Налицо заговор против верховной власти, попытка её свергнуть, да ещё столь изощрённым путём.

Сардак приступил к своей работе, и через неделю Мнестер и Аппий сознались во всём. И в том, что сообща задумали через обольщение императрицы умертвить властителя, императрицу, детей и даже поменять строй империи. Их приговорили к смертной казни. Клавдий сам пожелал присутствовать на ней. Из уважения к нему пришли сенаторы и патриции. Помост блистал, палач Аул Крысолов вышел в ярко-красной тоге, широкоплечий, с острой секирой, зрители встретили его овацией. Все предвкушали зрелище торжества и справедливости.

Прозвучал громкий гонг, и зрители вздрогнули. Тихий ропот пронёсся по рядам. Все затаили дыхание, ожидая, когда выведут заговорщиков. Многие в Риме знали Мармилия Аппия и Мнестера. Последний был любимцем публики, приближённые ко двору были осведомлены о его интимных связях с Сапожком, каковые шут и не скрывал, подогревая к себе интерес. Потому зевак собралось немало, были и те, кто выспрашивал, выторговывал билеты в первых рядах, позади императорского круга, чтобы в подробностях разглядеть последние мгновения великого артиста и его комедиографа. Нарцисс предложил Клавдию этим воспользоваться и назначить свою цену — по двести сестерциев для патрициев, но властитель отказался.

Их вывели вместе. Высокий, двухметровый красавец Мнестер с лицом, напоминавшим Юпитера, многие скульпторы в Риме лепили с него богов, и маленький Мармилий Аппий с обезьяньей живой мордочкой — в паре они являли зрелище жалкое и несуразное. В разорванных тогах, избитые, с трудом передвигающие ноги, они с первых же минут вызвали негромкие смешки. Не успели приговорённые взойти на помост и взглянуть на дубовую плаху, иссечённую острым топором и запачканную пятнами крови, впитавшимися в тёмное дерево, как оба тотчас с сухим хрустом брякнулись на дощатый настил.

Суровый Аул Крысолов важно подошёл к осуждённым на казнь и поставил смертников на ноги. Такое случалось со многими приговорёнными. Вершитель казни поднял вверх руку, приветствуя публику, и зрители зааплодировали. Но дальше произошло то, чего никто не ожидал. Едва Мнестер и Аппий поднялись, трясясь в жутком ознобе, как у несчастных тотчас подогнулись ноги и они снова грохнулись на помост. Палач опять поднял лицедеев, но те, подобно шутам, снова опрокинулись на спины.

По рядам пробежал тихий смешок. Это даже был не смех, а нечто похожее на шелестение листвы, ибо никому и в голову ещё не приходило смеяться над приговорёнными. Но случилось невероятное: оба заговорщика опять упали. Рассерженный палач стал поднимать их поодиночке, однако они снова и снова падали на помост. Возникло некое комедийное действо: мастер кровавых дел в страхе метался по помосту от Мнестера к Аппию, вызывая уже дружный хохот среди зрителей. Ещё никогда на казнях народ так дружно, до слёз и колик в животе не смеялся, словно проклятые лицедеи и смерть решили превратить в фарс.

Клавдий побледнел от гнева, взглянул на Сардака, и тот послал двух таинников на помощь палачу. Те стали поддерживать несчастных, чтобы побыстрее завершить казнь. Но тогда Мармилий Аппий, словно в насмешку, обмочился, сделав такую лужу на помосте, что зрители с диким рёвом захохотали. При этом оба приговорённых не произносили ни слова, а гримасы изумления и брезгливой досады на лицах поддерживающих их таинников только усиливали комический эффект внезапно возникшего представления. Помост превратился в театральную сцену. Не успел помочиться под себя Аппий, как то же самое случилось с Мнестером, причём последний странным образом сумел облить и таинника. Тот зарычал в гневе, оттолкнул шута, и последний, шлёпнувшись в собственную лужу, замычал, подобно ослу. Пришедшие посмотреть жуткую казнь продолжали хохотать. Не выдержав, засмеялся даже сам Клавдий.

Кто-то из задних рядов выкрикнул: «Пощадить их!» — и зрители одобрительно загудели, поддерживая эту просьбу. Клавдий недоумённо взглянул на Нарцисса, сидящего рядом.

— Император никогда не меняет своего слова, — глядя перед собой, трагическим шёпотом произнёс Нарцисс, и румяный властитель тотчас вытащил платок и взмахнул им. Палач и Сардак в ту же секунду поняли эту команду.

Мнестера первого подтащили к плахе, уложили на колоду, где была сделана прорезь для головы, и палач, не промедлив ни секунды, отделил её от шеи. Ещё через мгновение то же самое случилось и с Аппием. Зрители ахнули. Правитель шумно задышал, разглядывая отрубленные головы и густую тёмно-красную кровь, которая, хлюпая, стекала на помост, и, насладившись этим зрелищем, поднялся и ушёл.

— Уберите всё! — морщась, приказал Нарцисс Сардаку и последовал за Клавдием.

Войдя через минуту в кабинет императора, советник застал его погруженным в пожелтевшие папирусы, словно правитель только что вернулся из сената, где словопрения законодателей ему изрядно надоели и он решил немного отвлечься. У него было спокойное выражение лица, никак не связанное с тем, что произошло совсем недавно.

— Сходи к моей супруге и перескажи ей то, что мы с тобой видели, но так, чтобы её это не расстроило, — не отрываясь от бумаг, холодным тоном проговорил Клавдий. — Ты это умеешь, я знаю.

Клавдий был не в духе, ибо ему казнь не понравилась. Пропало то, что он любил в этих кровавых зрелищах: постепенное усиление напряжения. Приговорённый обычно держался до последней минуты, выказывая подчас небывалое мужество, а палач не торопился, медлил, проверяя ладонью, хорошо ли заточено лезвие, осматривал шею несчастного, потягивался, разминал плечи и руки. И тут крылся свой поединок между вершителем казни и обречённым. Но как только его голову начинали укладывать на плаху, тут прорывались слёзы, стоны, бессвязные вопли, выкрики. Они задевали невидимые струны души, у внука Ливии сжималось от страха сердце, как будто его самого кладут под топор. Он любил переживать такие мгновения, а тут глупый хохот всё испортил.

Нарцисс прошёл в гостиную, но Валерии там не оказалось, и он заглянул в спальню. Императрица лежала в постели, притворяясь больной. Увидев советника, она тотчас нахмурилась, готовясь его немедленно прогнать, но грек опередил её:

— Меня прислал император. Он пожелал передать вам, что казнь свершилась и оскорбивший вас шут понёс суровое наказание.

На лице Мессалины мелькнула вдруг лукавая улыбка. Она откинула покрывало, обнажив смуглое тело во всей его красе и давая возможность Нарциссу им насладиться. Потом медленно раздвинула ноги, высунула язык и стала облизывать пухлые губы, как бы призывая вошедшего овладеть ею. Нарцисс застыл, напрягся, не понимая, что задумала императрица. Он готов был кинуться на неё, но боялся ответной мести. Крикни она Клавдия, властитель не простит своему советнику этой неслыханной дерзости. Потому, насладившись её похотливыми призывами, он поклонился и вышел из спальни.

— Потный, грязный червяк! — громко выкрикнула ему вслед императрица, и советник не мог не услышать этого оскорбления.