Месть фортуны. Фартовая любовь

Глава 10. Последняя разборка

Сваливаем, кенты! В Вильнюс — прямиком! Наши уже, небось, на полпути? Пахан враз смекнул! — сказал Остап.

— Все живы? — спросила Капка Короля.

— Где там? Тундру лягавые пришили. На меня патрона не хватило. А перезарядить — я помешал, — сознался Остап тихо.

— Лишь бы трассу не успели перекрыть лягавые! Тогда успеем!

— В пределе шмонать станут. По всем хазам и притонам! Утром дороги перекроют. Теперь не допрут! — сказал кент, сидевший за рулем.

Капка спросила, сколько бензина в баке? Фартовый отмахнулся:

— До заправочной хватит!..

Капка прижалась к плечу Короля. С ним ей ничего не было страшно. Но впервые почувствовала, как вздрагивает медвежатник. Как выбивают лихую чечетку его зубы.

Она положила руку ему на плечо. Остап обнял Капку, но остался мрачным, неразговорчивым.

— Пахан как?

— В ажуре!

— Почему за мной не возник?

— Спешил. Так надо. Мы скоро нагоним их, — глянул на спидометр.

Машина уже вышла из города и мчалась по широкой, автомобильной трассе.

Когда отъехали от города с полсотни километров, водитель матюкнулся. На трассу выскочил гаишник, знаком велел остановиться.

— Иди, ты, на…! — процедил фартовый сквозь зубы и прибавил скорость.

Машина уже не шла — летела. Мелькали за боковым стеклом столбы и деревья. Редкие встречные машины освещали фарами кентов, били светом по глазам.

— Там тоже пост гаишников! Объехать надо! — предложил Король, указав на боковую дорогу.

— Нет у меня времени катать вас! Пригнитесь, чтоб тыквы не просквозили вам «маслины»! — рванул машину так, что гаишник в ужасе отскочил к кювету.

— Мать вашу суку! — ухмылялся кент за рулем, и Задрыга видела его перекошенное злобой лицо в зеркале.

— Развелось вас, как нерезанных собак! — ворчал недовольно. Но Задрыга заметила отъехавший от будки ГАИ мотоцикл. Он шел на приличной скорости и вскоре высветил сидевших в машине.

— Изобрази роды! Мамзель! Король, укрой ее! Вякни, баба рожает. К матери везешь — в Минск. Мы — братаны! Стольник дай! Иначе, колеса прострелит падла! И попухнем! — протянул руку за деньгами, приказав Капке:

— Ори во всю глотку! Ломай комедь! — а сам остановил машину.

Капка взвыла не своим голосом, она влезла на сиденье с ногами, укрылась курткой Короля.

— Почему не остановились? Почему превышаете скорость?

— У сеструхи роды начались! Преждевременные! К матери везем! — еле перекрыл вопли Задрыги кент.

— Права давай!

— Слушай! До них нам сейчас? Возьми и пожелай нам доброго пути! — вложил в руки инспектора купюру. Тот сунул ее в карман, вернулся к мотоциклу и, развернув, умчался обратно.

— Включи ближний свет! Так мы незаметнее на трассе! — попросил Остап. Машина, не снижая скорости, проскакивала города, поселки, деревни.

— В Вильнюсе будут ждать? Адресок помнишь, не поморозил? — усмехнулся из-за руля фартовый Королю одними губами и добавил:

— Десять километров осталось. Хоть бы хватило бензина!

Въехав в Вильнюс, фартовый резко сбросил скорость, запетлял по чистым, словно умытым, улицам, мимо красивых домов, обсаженных деревьями. Капка ни разу здесь не была. Удивлялась ухоженности города, хорошим, ровным дорогам.

— Вот здесь! — остановил машину кент перед красивым двухэтажным домом, обнесенным витой оградой.

Едва он вышел из машины, Капка увидела вытянувшего в окно пахана. Он туг же появился во дворе, открыл ворота, указал кенту, куда поставить машину, и пошел в дом, позвав всех за собою.

Капка шла, разглядывая диковинные цветы, украсившие лестницу. В доме было так чисто и тихо, пахло садом, солнцем и теплом. Казалось, именно в таких домах живут лесные, невидимые феи. Они спят в цветах и просыпаются вместе с солнцем.

— Проходите, пожалуйста! — увидела в дверях комнаты седую опрятную женщину, в строгом платье, в домашних туфлях. Умытую и причесанную, несмотря на ранний час.

Капка вошла, немея от восторга.

— Нравится? — услышала за спиной вопрос Шакала и торопливо закивала головой.

— Перекантуемся здесь месячишко, переведем дух. Потом в гастроль рванем. За это время в пределе все утихнет. Нас шмонать перестанут. Можно будет вернуться! Так что располагайся теперь. Здесь нас не достанут!

— А разве мы не свалим в Брянск? — удивилась Капка.

— Туда уже слиняли наши. Вякнут кентам, либо с собой их привезут. Как пофартит. Ты, давай, барахло смени, валяй похавать и кемарь! — улыбался Шакал.

— Не хочу спать! Ботни, как с ментовки свалили?

— Король не вякал? Все еще мандражирует кент?

— А что стряслось?

— Да ничего особого! Током его шибануло! Какой-то ушлый мент допер. Решетку в окне камеры заточил, чтоб не смылись через нее. Ну, а Король не знал. Его и тряхнуло. Да так, что волком взвыл. Кенты нас через окно достали. А медвежатник хотел голыми клешнями решетку сорвать. Сил бы у него хватило. Да не подумал о токе. Но провода порвал. Света во всей мусориловке не стало. Может, замкнуло. Не знаю. Тут уж Налим допер, как надо вырваться. Решетка уже подпилена была. Мы через двор, через ворота и смылись. Кенты Медведя файно помогли. Прикрыли нас от ментов. Самим не потрафило выскочить, — рассказывал Шакал.

— Теперь вы без нас продышите? — подошел к пахану рябой кент Медведя.

— Давай рассчитаемся! — предложил пахан. И увел рябого вглубь дома.

Вскоре они вернулись. Рябой довольно улыбался, обращаясь к Шакалу подобострастно, заискивающе сказал:

— В любое время на нас рассчитывай! Уж кому другому, тебе никогда не откажу! Клянусь волей!

Поменяв номера на машине, на какой приехали Капка с Королем, заправив полный бак бензином, фартовые Медведя вскоре выехали со двора и тихо покинули Вильнюс.

Черная сова снова оказалась на воле.

Капка, затаив дыхание, слушала подробности побега; запоздало восторгалась дерзостью приезжих кентов.

— Уж и не доперли, как они возникли во двор лягашки. Там трактор стоял. Уголь привез в котельную. Чтоб мусора зимой не мерзли. Мы и внимания не обратили, когда он ни с хрена завелся. Они трос с фаркопа размотали, зацепили оконную коробку за скобу. Думали открыть. Ан вырвали. С решеткой маленькая заминка получилась. Но Налим сообразил. Пока в лягашке переполох получился из-за отключения света, он зацепил и решетку. Едва она звякнула на раму, мы — ходу! Через забор стали прыгать. Все успели. Тундра замешкался. Его в упор уложил оперативник. Хотел Короля просадить, да пули не оказалось в обойме. Успели смыться! — смеялся пахан.

— Короля хотели ожмурить? — похолодела от ужаса Задрыга.

— Они бы всех размазали! Попробуй застопорись! Никто бы не слинял! — подтвердил Шакал.

— Мне плевать на Тундру! Но Короля! Почему его не бережешь? Чему хохочешь? — дрожала Капка.

— Так смылись! Все в ажуре! А потом, чего ты хочешь? Чтоб я его за пазухой, как навар, с собой носил? Мне все кенты нужны. И Тундра был файным законником, не хуже Короля! С чего хвост подняла?

— Все файные, но Король — особо!

— С чего бы это? — подошел пахан к Капке, прищурясь зло.

— Потому что он в моей малине будет фартовать. Для себя его берегу! И не рискуй им, не подставляй! — хрипло ответила Задрыга.

— Он — фартовый!

— Других не подставляешь, как его! Он мой! — выкрикнула Капка и тут же получила оглушительную затрещину, с воем отлетела в угол.

— Зараза — не пахан! Сваливаю от тебя! Ты — не пахан! Сколько у тебя кентов ожмурилось? Ты никого не бережешь. Нарываешься на сход к Медведю! Иль мозги тебе поморозило, посеял, что маэстро вякал про кентов? Если хоть один ожмурится, сам колган твой открутит! Двоих уже ожмуриди! Еще и Короля едва не пришили. Тебе никого не жаль! Какой ты после этого пахан?

— Захлопнись! Ты уже откалывалась. Иль проссала? Что из того получилось? Напомнить? «Зелень» чуть не угробила возле хазы! Едва оклемалась! А ведь и паханкой еще не стала! Только бабки сосут твои пацаны! Бери их! Хиляй в фарт отдельно! Гляну, как задышишь сама. Я пахан фартовых, а не бандерша, чтоб всех разнимать, успокаивать и угождать каждому гавну! Не по кайфу в моей малине, хиляй в другую! Но везде одно! Законник для

того и дышит в малине, чтоб дела проворачивать, навары снимать, а не отсиживать жопу в хазе!

— Кто отсиживал? — взъярилась Капка.

— Так чего тогда хочешь от меня? — опешил Шакал.

— Прошу к столу, — появилась в дверях хозяйка дома и предложила обоим пройти в столовую.

Задрыга села за стол не глядя на пахана. И поймав на лету случайную муху, бросила в тарелку Шакала. Зная его брезгливость, ухмылялась, ожидая истерику и брань. Но тот выловил муху молча. Пнул Капку ногой, дав знать, что понял, чья проделка.

Улучив миг, девчонка всю соль из солонки высыпала ему в чай.

Шакал понял, теперь не отделаться ему от града мелких пакостей. Уж если Капка разозлилась, то это надолго. Пахан решил быть осмотрительнее. И все же не понял, когда успела Задрыга примостить ведро с водой над дверью в комнате, а в постель ему сунула ежа, прижившегося на балконе дома. В домашние туфли, предложенные хозяйкой, насыпала кнопок.

Пахан решил помириться с дочерью, иначе не даст покою, изведет, осмеет, выставит на посмешище перед всеми кентами. И чем больше он будет ругаться на Задрыгу, тем изощреннее станет она издеваться над ним.

Шакал решил отвлечь Капку от глупостей и, позвав в свою комнату, расспросил, как жила она без кентов, почему не приехали вместе с нею Данила и Лангуст.

— В откол свалили оба! В фраера! Насовсем! И на хазу — забили. Без доли, сами решили дышать! Ну и хрен с ними! — рассказала, как прятал ее старик от милиции.

— Старый стал кент! А Данилка не обтерся средь нас. Со шпаной подземной связи не потерял. Но и в фраерах ему тяжко будет. Ботал — на судно пойдет.

— А башли, какие на него пошли, кто вернет? Я ему кто? Отец родной? — побелел пахан.

— Меня Лангуст от лягавых в подвал затарил! Иначе, канала бы в ментовке. В одиночке! Лангуста тыздили за меня, он не высветил! — вступилась Задрыга и добавила:

— Иль ты меня совсем в дешевки ставишь, что хочешь с Данилки сорвать навар? Слиняли и хрен с ними!

— Сявка тоже не уломался?

— Нет! Он местный, из предела! Ключи от хазы велела Лангусту отдать!

— С собой надо было взять! Откольник — не пахан в фартовой хазе! — нахмурился Шакал.

— Мы туда не скоро вернемся!

— Как знать, — задумчиво ответил Шакал.

— Я вот тебе никогда не рассказывал о Вильнюсе, об этом доме и хозяйке. Хотя бывал раньше здесь частенько. В год по нескольку раз. Потом судьба швырять начала по разным окраинам и заколесил по своим и чужим пределам. Но все мимо Вильнюса. Не хотел я сюда заглядывать, возвращаться памятью в прошлое. Но… Пошутила фортуна. И я снова здесь. В последний раз уезжал отсюда, когда тебя на свете не было. Вон сколько лет прошло. Все изменились. И я постарел. А тут все по-прежнему. Словно время остановилось и не властно над этим домом. Вот только хозяева, не все дожили до этого дня! — вздохнул Шакал грустно.

— А что это за дом? Что за хозяева? Расскажи! — попросила Задрыга, усевшись в кресле с ногами.

— Дорога в этот дом началась у меня с Колымы, где канал я в одном бараке с Яном, сыном нашей хозяйки. Он никогда не был вором и не имел никакого отношения к фартовым. Он был учителем истории. Не знаю, какой из него получился учитель, но был он не от мира сего. Как «синий чулок». Смешной чувак. На него какая-то падла наклепала чекистам, и взяли мужика за жопу, на четвертной упекли на дальняк. Ян даже не сетовал, не материл стукача. Не проклинал власти и не жаловался. Смирился с печатью шпиона иностранной разведки, врага народа, проводившего свою заразную идеологию в детском коллективе. Тьфу, черт, гнусь какая-то! — сплюнул Шакал и продолжил:

— Он преподавая историю, говорил детям правду. Она никому не нравилась. Рассказывал, что колхозы создавались принудительно, а не добровольно. А в классе были дети чекистов. Дальше не стоит вякать. Замели его на дальняк и сунули в фартовый барак не для кайфа, а для расправы. Так начальник зоны велел. Чтоб вышибли из фраера душу. Чем скорее, тем кайфовее. Ну, мы не без кентелей. К тому ж, мокрушников в бараке не водилось. Стали Яна колоть, за что влетел в ходку? А он и сам не допер еще. Но все выложил, за что мордовали чекисты на допросах. Мы ошалели. Бугор барака проверил, через своих — законников. Ни в чем не стемнил Ян. Кенты к нему с месяц присматривались. Мы на пахоту не возникали. А он — вламывал. На трассе… Когда с работы рисовался, валился с катушек, ни хавать, ни ботать не мог, пока не оклемается. А у него весь обед на пахоте шпана отнимала. Он не жравши вламывал. Мне не надо трехать, что станет с любым, отними у него пайку и поставь вкалывать на Колыме! Так и этот, таять стал. Но даже нам о шпане не ботал. Молчал. Потом не смог с нормой справиться. Его в шизо всунули. Там двое наших канали и не дали Яна в обиду блатарям. Так ты секи, мужик в шизо — поправился! Сил прибавилось. Отходить начал. Это ж надо было так его довести? Ну, а перед выходом возник опер и трехает, мол, начальник недоволен, что вражина у нас зажился! Бугор его из барака выбил и вякнул, что средь нас падлов не шмонай, мокрить не станем. Яна из шизо к шпане сунули. Ну, а мы туда возникли. Потрехали с блатарями. По-своему. Вякнули, кто Яна тронет — тому глаз на жопу натянем. И шпана перестала к нему прикипаться. Начальник и вовсе озверел. Опера, как с цепи сорвались. Придирками извели, надыбали слабину, что за себя постоять не может. И вот тогда, вздумав слинять с зоны, мы решили прихватить с собой Яна. Пока жив. Кайфовый мужик. Он много знал. Его до ночи слушали кенты. Интеллигент. Он знал три иностранных языка. Разбирался в живописи, музыке. Был тихим, верующим человеком. Мы захотели спасти его от верной смерти. И ночью, в проливной дождь, смылись впятером с зоны. И, знаешь, верно, ради него, во всем Господь нам помогал. На товарняках, на лошадях, на машинах перемахнули мы Урал. А когда из Москвы слиняли, Ян простыл на вертушке. На крыше вагона его прохватило крепко. Мы с ним к тому времени вдвоем остались. Остальные уже слиняли в свои малины. Я тоже в Брянск намылился. Да куда? Ян откидывался — в натуре. Мне надо было его домой дотащить. И вот тогда поневоле возник в Вильнюс. Впервой. Ни города, ни одного кента не знал. Ночью я его снял с тамбура. Без памяти. И тут же поволок сюда. Ввалились… Оба грязные, заросшие, оборванные. От нас телятником за версту прет. Ну, а ранняя весна началась. Март. Промокли на слякоти. Мать Яна — хозяйка наша, тут же нас в ванну. Я-то ладно, а Ян на катушках не держится. Мы его с отцом отмыли, отпарили. А он — откидывается! Ну, как назло. Лечить стали. Врача знакомого привели. Тот воспаление легких признал. Двухстороннее. Посоветовал в больницу уложить. Ну я его самого обложил. Со всех сторон. Приморил гада! Вякнул, что не выпущу, покуда мужика на ноги не поставит. А если откинется, самого замокрю, не сморгнув шарами! Тот струхнул, поверил. Выписал лекарства. Я сам их покупал в аптеке. Пенициллин. И еще какая-то пакость. На четвертый день Ян в сознание пришел. Все не верил, что дома канает, а не в зоне. Я уже намылился свалить к своим кентам, а Матильда, хозяйка наша, умолять стала пожить еще, аж со слезами. Я уступил. И вот тут-то услышал о смерти Сталина. Сижу я с Яном, Колыму вспоминаем, вдруг, вижу, в окне пацанячье мурло. На нас зырит. Выскочил, поймал, тряхнул его. А ну, колись, чего возник! Он и лопочет, мол, соседи сообщили чекистам, что Ян с Колымы слинял, и они возникнуть могут. Ну, что тут делать? Куда тырить мужика, если он еще дышать путем не научился? Но тут отец Яна сказал, что на себя все берет. И чекистов. Сунутся — всех уложит. Оно понятно, снайпером войну прошел, не промазал бы! Только не прихиляли. Смерть Сталина им крылья подрезала! Позатырились по углам. Замандражировали, чтоб самих не замели по дальнякам. Неделю мы ждали их налета ночами. Потом все! И знаешь! Вскоре Яна реабилитировали. Из зоны бумага пришла! Что ваш сын реабилитирован посмертно! — заматерился Шакал, добавив:

— Нас уже списали из жизни! В жмуры оприходовали! Да и мало кому удавалось с Колымы живьем свалить!

— А где же этот фраер теперь? Куда он делся!? Откинулся? — перебила Капка.

— С чего бы это? Переживший Колыму на холяву не ожмурится! Живой он, как падла, наш Ян! И нынче канает неплохо! Но уже не так доверчив, как прежде, к людям! Не всякому душу откроет. Не любого впустит в дом. Колыма доброту повыстудила! Нынче он отдельно от родителей канает. В своей хазе дышит! Бугрит в школе — директором! В той же самой, откуда его забрали тогда в ходку! И по-прежнему вякает правду на уроках истории. Теперь и о Колыме! Ее он не понаслышке знает. На своей шкуре перенес. И никто ему ни слова. А знаешь, почему? Доперло до мужика, кто виноват в случившемся! Ведь не Сталин кляузу стряпал. Не он арестовал и судил, не он отправил на Колыму! А такие, как соседи! Их много — фискалов! Всюду! Они хуже нас! Скольких сгубили доносами ни за что! Они— могильщики, тихушники! Они и на воле и в зоне! Их везде, как гавна! И живучи падлы! Сколько горя натерпелись из-за них фраера! Зато, когда начались реабилитации, эти же стукачи первыми Сталина обосрали! Примазались к репрессированным. Чекистов обгавкивали! Забыли, как за полтинники продавали души таких вот Янов!

— А почему он сюда не возникает? — спросила Задрыга.

— Нарисуется в выходной!

— А ты Матильде деньги за хазу платишь?

— Не берет она с меня деньги.

— Она знает, кто ты есть?

— Впрямую о том никогда не ботали. Но… Человек не без понятия. Догадывается… Но ей — до фени.

— Не заложит она нас?

— Исключено! Проверена не раз. Она свой должок помнит. Моральный. И не лажанется! Мы ей сына привезли живым. Он ни за что не додышал бы в зоне до воли. Откинулся бы. Потому закрывают шары на то, что мы — воры. Секут — у них не стыздим. Потому и не дрожат. Принимают как своих. И, заметь, ни одного вопроса не задают, ничего не ждут и не просят. Никогда не намекали, что пора выметаться. Наоборот, удерживали. Да и нравится мне здесь, — сознался Шакал.

— Пахан, кенты возникли! Из Брянска. Потрехать с тобой хотят! — заглянул в комнату Король.

Пахан с Калкой заторопились к законникам, каких не видели много дней. Успели соскучиться и пережить за них.

Капка тут же подскочила к Глыбе:

— Задрыга! Кентуха! Сто лет, сто зим тебя не видел! Как тебе дышится?!

— Слиняли из предела. Мусора выдавили! Сели на хвосты! Едва оторвались! — выпалила Капка одним духом.

— Мы тоже чуть не влипли на лягавых! Кто-то стукнул, что мы в Брянск возникнем, и нас пасли! — открыл рот Хайло.

— А не хрен было мусорам на копыта сморкаться! Вот и взъелись, как на паскуд! — перебил Глыба кента.

— Захлопнись! — отмахнулся Хайло и продолжил, присев к окну.

— Нет, пахан, ну кто б такое стерпел, вякни? Сидим в купе, кайфуем. Вдруг лягавые возникли в дверях. И ксивы требуют. Я им ботаю, что нас уже проверяли на станции и в вагоне. Сколько можно людей трясти? На всяком километре, что ли? Они мне в мурло:

— Сколько надо, столько будем проверять.

— Ну, а с нами в купе баба ехала. На тот момент в гальюн отлучилась. И на столе ксивы оставила. Я не глянул и сунул их ментам. Они смотрят, вижу, шары на лоб лезут. И спрашивают:

— Ваш ли это паспорт?

— Я, понятно, вякаю, мол, чей же еще, мой! Они и вовсе нюх посеяли и опять колят.

— Что-то непохоже! Откуда у вас шерсть взялась?

— Ну, вякни, пахан, не задели меня? Я им и рубани, мол, когда я от вас сорвался, ощипали со всех концов, как лидера! К вам загреми, не то без шерсти, безо всего вылетишь и забудешь, кем на свет появился! Они опять прикипаются, почему у меня по ксивам наличность человечья, а в натуре — зверская? Я и ботни, потому, говорю, что вас увидел! Враз и озверел! Тогда они хохотать стали, отчего-то веселые прихиляли. И велят с ними пройтись в отдел — на станции. Я им в ответ:

— Ничего там не посеял! Они грозят, что силой поведут. Я их родителей по всем падежам вспомнил. А тут эта баба вернулась. Хвать за свою ксиву. Только тут до меня доперло! Дал им родную! Нюхайте, лижите ее в зад! Но их уже затравило! Уперлись, мол, я лягавое достоинство оскорбил. Материл в общественном месте при исполнении служебных обязанностей! Это с каких пор у них достоинство завелось? Статью мне клеют за то, чего нету! Ну я и взъелся. Глыба влез. Не то б я им!.. Он им стольник дал, чтоб достоинство залить. Они и смылись, довольные, что сорвали на похмелку! Хари с перепою синие были! А в карманах — ни шиша, вот и промышляли по вагонам! Как обломилось, вмиг про достоинство и службу свою собачью мозги посеяли. В пивнушку похиляли.

— Кончай базар, Хайло! Не залупайся с мусорами! Сколько горел на них, никак не завяжешь! — поморщился Шакал и спросил:

— Как с Сивучем? Что с «зеленью»?

— И не коли, пахан! Их держали, как живца — на приманку, чтобы нас попутать в хазе. Секли все подходы. Ну, мы ночью возникли. Прежде чем в хазу нарисоваться, проследить вздумали и засекли троих ментов. Они на вассере стояли. Как быть? Тут- то нас и выручил Глыба, — рассказывал Мельник.

— Сиганул в кусты. С сумкой. Вскоре бабой вырядился. Свой везучий рыжий парик на кентель натянул. Сбрую эту напялил. И все, что полагалось. Взял у нас сумку с харчами, какую к пацанам везли. Велел вблизях быть на всякий поганый случай, а сам вышел на дорогу и хиляет к хазе и блажит:

— Родной! Кролик! Зайчик мой! Почему не встречаешь меня, свою козочку?

— У меня со смеху портки стали мокрыми! — сознался Мельник, а Хайло продолжал:

— И чем ближе к хазе, тем громче вопит.

— Котик мой! Я иду! Где ты прячешься? Я уже близко! Выходи, встреть свою лапушку! — хохотал Хайло.

— Ну, ему навстречу лягавые вылезли. Глыба, как завизжит бабьим воем, если б не следили за ним, поверили б, что петушат кента.

— Еще чего? — взвился Глыба.

— Короче, прижали они его к стене, давай колоть:

— Кто такая? Откуда? Зачем сюда нарисовалась? А Глыба им верещит:

— В полюбовницах всю жизнь состою! Навестить пришла хохолька своего, как он тут дышит без меня? Вот ему пожрать принесла да выпить! А что такого? Всю жизнь хожу, никто не воспрещал!

— Они ему, мол, убирайся отсюда! Бандитов мы здесь ждем! А ты тут со своими шашнями! Проваливай обратно.

— Глыба как заплакал! За что же, мол, напасть такая! Ехала к мужику, а его с родного дома не пускают и к нему не зайти! Может, его убили и глянуть не дают!

— Короче! Разрешили зайти ненадолго! Тут уж я постарался! Стол накрыл! Водки пять бутылок. В одну — сонного подмешал. И пригласил лягавых пообедать с ними. Вначале отмазывались. Но я их уломал. Угостил до усеру всех. Когда захрапели, я старика и пацанов шустро вытолкал из хазы. Бегом на поезд. И поехали. Оторвались от лягавых, — закончил Глыба.

— Где же теперь твой козлик с кроликами канает? — спросил Шакал.

— Далеко уволок их. В самую что ни на есть Грузию. В Батуми их оставил. Домишко купил недорогой. Сад при нем, чтоб было где «зелени» заниматься. Рядом с морем. И, главное, никаких ментов поблизости. Все тихо и спокойно. Они все довольны новым местом.

— Как пацаны? — перебила Капка.

— Петька здорово подрос! Много усвоил. Одно хреново, руки липкие. Не может пройти, чтоб что-нибудь не стыздить. Взял с собой в универмаг. Прибарахлить хотел. Но ничего подходящего не увидел. Вышли, а у него — полные шкеры барахла. Он из-под прилавка тыздил. Я когда его тряхнул, хотел ему вмазать. Чтоб не позорился! Но куда там? Он мою клешню перехватил и удержал, зараза! Да и другие не легче. Эти тоже промышляют уже. Они в Брянске фартовали потиху. Не бедствовали. Щипали торговок всюду. Приспособились кассы стричь. Пока кассирша, открыв хавальник, с кем-то трехает, пацаны из-под носа выручку стригут. Они одеты и обуты, как паханы! Харчей было — завались! Во, паскуды! А мы за них ссали! Я такого не хавал, чем они кладовку забили! Одни декальтесы! Всяких вин, водок, коньяка, больше, чем на складе!

— Кайфовая зелень! — похвалила Капка и с гордостью глянула на пахана.

— Щипачи! — сморщился тот брезгливо.

— А дом мы купили за их бабки! Они сами заплатили! И просили о том Задрыге вякнуть, что у малины теперь своя хаза имеется! Кайфовая! У моря! На юге! В тепле, где фруктов — прорва!

— То-то! Знай наших! — глянула Капка на Шакала подбоченясь.

— Шпана, — скривился тот.

— Может, попросимся к ним на месячишко? — не выдержал Король и добавил:

Если отсюда попрут, деваться станет некуда!

— В гастроль махнем! Здесь долго не приморимся. Вас ждали! Недолго, конечно. Но как вы с кентами встретились? — вспомнил Шакал.

— В Москве кенты им вякнули где нас шмонать? Да только они собрались к нам, а мы уже вернулись. Сявки вокзальные свели нас! Так что если бы не встретились, фартовые знали этот адрес, кенты брякнули его на всякий случай. Нашмонали бы без проколов. Сам секешь, наша почта пашет без отказу, — смеялся Глыба, разгружая из карманов сладости для Капки. Та повизгивала от удовольствия. Она уже забыла минувшую ночь, все страхи пережитого остались позади, в прошлом. О них никто не хотел вспоминать.

— Слушай, Глыба, вякни, с какого понту лягавые тебя к Сивучу пустили? — осклабился Хайло, хитровато прищурясь.

— Когда заблажил, что козлика убили, — улыбался фартовый.

— Они и вякнули, отваливай в хазу, зырь своими шарами и тут же линяй оттуда! Но я, как возник, так хрен меня выкуришь!

— Сивуч, небось, обомлел, узнав, какая у него полюбовница завелась? — смеялся Король.

— Смекнул враз. Но лягавые, тоже не пальцем сделаны. В хазу следом нарисовались. Глянуть, как Сивуч на меня позырит? Тот и повис на грудях. Как брошка. И тоже заголосил:

— Милашка моя кучерявая, пышка сдобная, подушенка любая! Вишь, как люди разлучают нас с тобой, краюшечка моя! За что такая напасть в стари, уж и не ведаю! Всех сродственников— детей моих, напугали в усмерть. Боятся во двор до ветру выйти. Испозорили меня на весь белый свет перед родней! Как я им в глаза гляну? Ведь когда помру, окромя тебя, никто за гробом моим не пойдет и не оплачет. А все эта милиция. Житья от ней, окаянной, нету. Бандитов ищут, нас голодом иссушили. Если б не ты, подохли бы все! — скопировал Глыба голос Сивуча, кенты хохотали, держась за Животы.

Ну, а главный из троих лягавых послушал, как его Сивуч носит и говорит:

— Во! Дает, старый хрен! К нему в такие годы бабы сами бегают! Не на посиделки! Он еще мужик, раз любовница помнит! Мне б такую прыть! Я на сколько моложе, а и то жена шипит вечно! И только зарплату спрашивает. Ни одного такого вот слова от нее после свадьбы не слышал! И как этому удалось?

— Везет! Видать, не в зарплате дело! Ты глянь, как они лижутся? Не молодые уж. Эх, нам бы ихнее! — услыхал, как вякнул второй.

— Пошли, ребят! Неловко мешать! Пусть они сами тут…, — позвал третий. И как только слиняли они во двор, я стал на стол готовить. Сивуч вякнул, что лягавые у него уже четвертый день пасутся. Сутками не смываются. Черную сову стерегут. Так и вякнули ему, что имеются агентурные данные о том, якобы, мы в этой хазе не раз канали! — оглядел Глыба кентов.

— А за столом что вякали? — насторожился Шакал.

— Поначалу за любовь пили, какая и в старости не ржавеет! Потом языки развязались, когда на душе потеплело. Издалека начали. Мол, не своей волей помеху нам чинят; а по распоряженью начальника милиции. Что ему хвоста накрутили за то, будто у него под носом самая дерзкая банда уголовников прижилась и приезжает туда, прячется от розыска. Да еще пацанов у меня своих держит. Готовит их для новых малин. В общем, высветили целиком. Но зелень ушлая. Все Сивуча дедом звать стали. И виду не подали, что чужие ему. Глядя на них, даже меня сомнение взяло, — рассмеялся Глыба.

— Чего ж так далеко увезли их? Я ботал, чтоб в деревне! — нахмурился пахан.

— Оторваться подальше вздумали. Других поездов не было, какие бы скоро отходили. Только московский. Мы — в него заскочили. В Москве, едва с вокзальными кентами перетрехали, наряд мусоров возник. Мы — шасть от него в отходящий вагон, опоздавшими прикинулись. Этот поезд оказался Батумским. Мы его не выбирали. Кенты увидели, куда мы сели, засекли в кентели. Так и оторвались. За всю дорогу ни одной проверки. Мы так кайфовали без мусоров!

— Привет честной компании! — внезапно появился в дверях седоватый, плотный человек, со светлыми улыбчивыми глазами.

— Здравствуй, Ян! — встал Шакал ему навстречу и сказал извиняясь:

— В этот раз я не один приехал. Нас много! Извини, что без предупреждения побеспокоили твоих стариков!

— О чем речь? Какое беспокойство? Живите, сколько нужно! Жаль, что я во времени ограничен. Не смогу уделить много внимания! Ты, друг, извини! — обнял пахана, как брата.

— Сколько лет мы с тобой не виделись, сколько зим? Постарел. Смотри, какие морщины лоб прорезали? Все память болит? Семью завел?

— Вот дочь привез, с тобой познакомить! Ее мать давно умерла! Так что вдовствую! — указал на Капку рукой.

Задрыга сделала изящный реверанс. Улыбнулась кротко, назвала имя.

— Очаровательная девушка! Вся в тебя! Твой портрет в молодости! Что ж, хорошо, что ее имеешь, иначе жизнь не имела бы смысла! У меня — двое сорванцов растут. Сыновья! С ними — не с дочкой! Мороки хватает. Ну, да что о том? Расскажи, как теперь живешь? Чем занят? Виделся ли с кем-нибудь из общих наших знакомых? Из прежних?

— Виделся, встречался с некоторыми! — нахмурился Шакал. Внезапно его лицо посерело. Ян не заметил перемены, присел рядом с Глыбой, приветливо кивнув ему.

Кенты, поняв, что разговор Шакала с Яном затянется, тихо вышли из комнаты, сделав вид, будто не хотят мешать встрече старых друзей. На самом деле, каждый хорошо помнил, раз пахан не стал знакомить, не надо, чтобы хозяин запоминал в лицо каждого. Поняли, Шакал осторожничает неспроста. Прошли годы.

Как изменился человек, хочет прощупать сам. Не подставлять же под риск всю малину сразу?

Не зря предупредил стараться не попадать на глаза соседей. Они у Яна — дерьмо.

Лишь Капку придержал возле себя. Дал знать, что ей нужно остаться. На всякий случай, пусть они с Яном запомнят друг друга.

— Кош же видел? — полюбопытствовал хозяин, глянув на Шакала нетерпеливыми по-детски глазами.

— Трофимыча, может, помнишь?

— Это полковника? Танкиста? Какого из Берлина в зону привезли? Мы же с ним в паре частенько работали! Конечно, помню! Славный человек! Ты его встречал?

Шакал кивнул головой, нахмурился, заговорил глухо, словно через силу:

— Встречался с ним недавно. Года два назад. Навсегда ему судьбу искалечили. А какой мужик был! Человечище!

— Так что с ним?

— Реабилитировали его, как и тебя!

— Но у нас совсем разное! Он — фронтовик. Я — оклеветанный! — покраснел Ян.

— И ты, и он — ни за что влипли! Вот я о чем! Помнишь, он рассказывал, как у него перед строем сорвали погоны и награды? С мясом вырвали из гимнастерки. Мало партбилет, даже диплом отняли. И на четвертак забрили победителя. Трофимычу было обидно, что его за немку вот так наказали! А ведь она, сука, весь батальон и самого комбата русскими свиньями назвала! Ну, дал ей по башке резиновой дубинкой. Так разбила она ее об булыжник! Не Трофимыч убил. А за его стариков, сестер и братьев, расстрелянных и повешенных возле своего дома, кто отомстит?

— Я о том слышал, — вздохнул Ян.

— Он через два года после нас из зоны вышел. Вызвали его чекисты, чтоб вернуть документы, награды. Но ты же помнишь Яшку! Он не смолчал и этим! Ну и сказал:

— Документы возьму! А вот награды мне не нужны! Хреновую страну я защищал, если меня — фронтовика, отдавшего за победу все здоровье и силы, перед строем солдат, перед немцами опозорили! Как преступника загнали в зону! Что мне ваше извинение? Чего оно стоит? Где вы были тогда со своим пониманием? Иль десять лет, отбытых ни за что, можно списать на ошибку? Ну уж нет! Как забирали, так и верните! Перед строем. С извинением за все! Иначе не возьму! Руки жечь будут и память за то, что негодяев защищал, подонков и преступников! Кто отдал приказ о моем аресте? Он на Колыме? Какой у него срок по приговору?

— Молодец, Трофимыч! — восторгался Ян.

— Ушел он без наград еще и потому, что вручали их ему но войне. За подвиги! Из рук чекистов принять обратно отказался Видно, это ему припомнилось. И через два года снова загремел в зону.

— За что? — вытянулось лицо Яна.

— Трофимыч механиком работал в совхозе. Председатель — первый вор. Яшка и ляпни при всех, что он таких коммунистов, как совхозный бугор, на столбах вдоль дороги вешал бы своими руками. Тот, боров, настрочил донос в органы, что Трофимыч грозит всех совхозных коммунистов перевешать… Влепили Яшке червонец, и в зону. Снова на Колыму… Через пять лет по зачетам вышел,

— А чего не жаловался? — удивился Ян.

— Чудак! Кому? На кого? Чекистам на самих себя? Весь процесс и дело белыми нитками были сшиты. Он после этого еще два срока оттянул. За то, что вернувшись из зоны, не извинился перед председателем, а матом его полил. На рабочем месте! Два года дали. Отбыл их. Вернулся. Отмудохал. Еще на пять лет влип. Списали его по сахарному диабету из тюряги. Яшка выпил, сел на трактор и загнал того борова в чан с навозной жижей. Того едва откачали. А Трофимыча — в психушку на целый год. Но обследование показало, что он не малахольный и выперли домой. К тому времени ревизия подтвердила, что председатель — вор! Но… Его не отвезли на Колыму! И даже не судили. Сделали выговор по партийной линии и убрали из совхоза. Ну, а Трофимыч — без стажа и пенсии остался. Вся жизнь по зонам. Первая семья — в войну не дождалась. Вторая — тоже не в ладах с ним баба. Спился человек! Только то и желаний — сдохнуть скорее!

— Награды так и не взял?

— Нет! Наотрез! Их ему перед совхозом вручить хотели! Ответил, что ему для этого нужен его батальон! И партбилет не взял! Я Трофимыча в пивнушке увидел. Жаль мужика! Путевый был человек! — вздохнул Шакал и добавил:

— Плохо он кончит… Жить ему стало не для чего. Все отняли. Оставшееся — на Колыме замерзло.

— А я с Витасом общаюсь. Он тоже в зоне отбывал! Помнишь, музыканта? Его посадили за то, что он исполнял свою победную симфонию, в какой услышали антисоветчину. Мол, это не победная мелодия, а пораженческая! В ней много грусти и траура!

— Помню! Его начальник зоны в шизо на месяц засадил за то, что проверяющих встретил не маршем «Прощание славянки», а траурным — Шопена. Комиссия тогда ошалела от такой встречи! — смеялся пахан.

— Работает он в театре! Летом на открытых площадках играет на своем саксафоне. Всем доволен. И ты знаешь, он сочинил свою музыку на колымскую тему. Есть у него «Колымские капризы», «Колымская трасса», «Магаданская весна», «Белые сны». Мне больше всего нравится «Расплата». Небольшое сочинение. Скорее даже — этюд. В нем все сказано. Каждый по-своему воспринимает его. Но пережившие Колыму — особо! Я — плакал… Он один за всех нас сказал. Никого не обошел и не забыл. Как в той победной, за какую сел, не запамятовал сказать людям, что первые салюты надо давать в память погибших… И снимать шапки, склонять головы, а не галдеть. Радость от победы тоже не должна терять память и траурный бант в уголке. Если мы о том забываем, перестаем быть людьми… Но, увы, не всем это понятно и теперь…

Капка стало скучно слушать эти воспоминания и она, сыскав первый благовидный предлог, ушла из комнаты во двор — опрятный, цветущий и спокойный, как жизнь обитателей дома, каким невольно позавидовала втихомолку.

Вечером Ян поужинал за общим столом, а едва начало темнеть, простился с домашними, с паханом и ушел домой, обещая по возможности наведываться почаще.

Когда фартовые остались в одиночестве, хозяева ушли к себе наверх, Шакал позвал Задрыгу в комнату, предложив ей посумерничать за чаем вдвоем. Капка поняла, хочет поговорить о чем-то без ушей кентов, и вошла следом за Шакалом.

— Послушай, Задрыга, ты стала забывать все, чему учил Сивуч. Именно так! И не спорь! Разучилась махаться, стоять за себя, что Доказало последнее время. Потеряла терпение и выдержку. Почему слиняла, когда я велел тебе быть с нами? Я неспроста знакомил с Яном только тебя, кентов ему не представил. Он все правильно понял. И никого из них не примет в своем доме, только тебе откроет дверь. Всегда приютит. А в жизни всякое случиться может! Этим знакомством пренебрегать нельзя!

— Но ведь тогда — на Колыме, когда вы в бега свалили, ты взял его «хвостом», погоне на расправу, прикрытием кентам! Иначе, зачем фраер законникам? Неужели он до этого до сих пор не допер? Ничем Ян тебе не обязан! Фортуна сберегла его! Ты бы не спасал, — отвернулась и продолжила:

— Я не смогу сюда возникать!

— Дура! Пустышка! Что лопочешь? Да сообрази, какой из фраера хвост, если он на ноги не вставал. Мы его почти всю дорогу на плечах тащили. Попеременку. Как чужой общак, как бугра другой малины! «Хвостом» в тех бегах был я!

— Не верю, что ни с хрена, на холяву его взяли! Такого не бывает! Сам трехал! Значит, был понт! — не соглашалась Капка.

— Нет, Задрыга! Я никогда не кололся тебе в том побеге. Он — самый легкий и самый глупый получился в моей жизни. Я впервые пожалел человека. Его все фартовые уважали. Весь барак. Поди теперь, вспомни, за что? За все разом, наверное. Увидели страдание без комедий, горе — без сажи, муки — без слез. Даже нам такое было не под силу. Может, за это решил помочь. А Бог, увидев, помог и нам… Я и не думал, что когда-то в жизни, Ян мне в чем-то пригодится. Не считаю его обязанником своим. Все мы должники одного — Господа нашего! Но когда велю тебе остаться, не линяй впредь, не то отправлю к Сивучу на учебу! улыбнулся хитро и предложил:

— А не махнуть ли нам к нему? Всей малиной — в Батуми! Я там никогда не был. Не успевал добраться! — хмыкнул в кулак, едва сдержав громкий смех.

— Неужели мы отсюда слиняем всухую? — удивленно глянула Капка на Шакала.

— Где живешь, там не срешь! Надо оставлять для себя спокойный угол, где всегда сможешь притыриться от ментов и дышать спокойно, залечь на дно. Если тут наследим, Яну будут неприятности. Я этого не хочу. Ему своего пережитого до гроба хватит. Пусть канает спокойно. Хоть здесь не будут никого трясти и повисать на хвосте, — отмахнулся пахан.

Задрыге сразу стало скучно. Она с тоской смотрела на чужой уют. Ей расхотелось отдыхать и через три дня безделья девчонка стала дергать Шакала, скорее сменить обстановку, уехать «в гастроли» или на юг — к Сивучу. Ей опротивел размеренный ритм жизни, однообразный порядок во всем. Капка соскучилась по острым ощущениям.

Бывая в магазинах и на рынках, она с большим трудом сдерживала себя, чтобы не стянуть хоть что-нибудь. Это ей настрого запретил пахан и не спускал глаз с Задрыги. Та болела от невозможности быть самою собой. Ей вскоре опротивело все. Она разучилась радоваться и смеяться.

Единственным утешением остались вечера, когда кенты, собравшись в одной комнате, вспоминали прошлое. Каждый свое. Тогда Капка садилась ближе к Глыбе, выуживала из его бездонных карманов сладости и слушала, как чарующую сказку, воспоминания кого-то из фартовых.

Она, как ей казалось, знала о них все. Но всякий вечер всплывало что-то новое о ком-либо из законников. И Капку снова трясло то от смеха, то от злости.

Вот так и в тот вечер, подсели фартовые к камину, немного бухнув. Расслабились. Лишь двое убежали к бабам. Остальным хотелось отдохнуть.

Шакал взгрустнул отчего-то. Король подсел поближе к Капке. Налим уставился в камин, смотрел, слушал, как горят дрова, думал о чем-то. Хайло, глянув на него, усмехнулся:

— Ишь, как поленья воют в огне. Видать, им тоже откидываться неохота. Пищат и Стонут, ровно душу с них вытряхивают, — заметил тихо.

— Они тепло отдают. Не на холяву жмурятся. Знаешь, когда в первую ходку угодил на дальняк, не верил, что до воли доканаю. Колотун допек. До самой печенки достал. А я ту ходку тянул на Камчатке — в Тиличиках, — начал Налим.

— По первой судимости враз в Тиличики загремел? Что же ты отмочил? — удивился Король.

— Налет мы сделали на инкассаторов. В Свердловске. Нас всего трое было. Бухнули перед тем знатно. Для смелости. Она и забила через край. Поспорил я с кентами, что уложу, размажу всех инкассаторов, бабки у них подчистую заберу. Так бы оно и случилось. Но средь старых фраеров в машине оказалась одна… На нее у меня рука не поднялась, дрогнула.

— Эх, ты, кент! В дело хиляешь, ширинку надо застегивать. Чтобы этот… не видел, с кем разделываться надо. Зачем его шары открытыми оставил? — вмешался Хайло. Налим, будто, не услышал:

— Троих я замокрил мигом. А на эту посмотрел и перо спрятал. Она не только в зенках, в душе занозой застряла. У троих жмуров забрал их сумки с бабками. И ходу к своим. Водителя оглушил еще вначале. Смылся. Думал, что навсегда оторвался. Лишь ее запомнил. Но это так… Не верил, что когда-нибудь с нею снова свижусь. Оказалось, она меня тоже разглядела и запомнила.

— Эта ее память и увезла тебя на дальняк, ухватив за самые, что ни на есть? — хмыкнул Хайло.

— Верняк! Она меня опознала, когда менты накрыли — бухого — в хазе.

— Во! О чем ботаю! Баб жалеть без понту! — подтвердил Хайло.

— Да я тогда в фарте не был. С корешами бухнул. Стукнула моча в кентель. И не слинял никуда. К себе на хазу завалился с башлями. До вечера гудели с корешами. А ночью — менты возникли. Увидели инкассаторские сумки, башли на столе. Ни о чем не стали колоть. Нацепили браслетки и выбили из хазы. А утром опознание. Втолкнули к следователю, там эта… Сидит. Глянула на меня, в стену вжалась, задрожала, побелела, заплакала. И говорит:

— Он! Он убил!

— И на суде подтвердила.

— Лопух! Не жалеть их надо, а жмурить! Если б не она, хрен сыскали бы тебя лягавые!:—досадливо сплюнул Хайло.

— Нашли меня без нее! Соседи стукнули в ментовку. Мол, вот бухари к у нас под боком прикипелся. И теперь ханыжничает с алкашами. Видели, как он сумки инкассаторские нес. Полные. Ну и адресок назвали. Эта ментам вякнула, что я ее коллег ожмурил. Меня и пустили по статьям — разбойное нападение, убийства с целью ограбления, хищение у государства денег в особо крупных размерах. Я всю вину на себя взял. Так и приволокли меня из камеры в суд, где падла — прокурор попросил для меня вышку.

— Ну и борзой попался! Первая судимость и враз исключи- ловка? Ни хрена себе! — присвистнул Глыба,-

— Адвокат мой старался изо всех сил. Говорил, что я не потерян для общества, что у меня есть шанс исправиться. Ведь мне тогда семнадцать лет было. Но судья не посмотрел. И из-за особой дерзости преступления приговорил к ожмурению. Я полгода в камере смертников канал, пока адвокат добивался смягчения приговора. И вымолил… Заменили сроком на всю катушку— пятнадцать лет, с отбыванием после ходки ссылки на червонец. Я как услышал, онемел. Посчитал. Вышло, вся жизнь в парашу. Вовсе тошно стало. Подумал про себя, уж лучше б сразу в расход пустили! Меня в зону строгого режима вперли! Где мокрушников; больше всех скопилось! Они и в ходке друг друга размазывали. И был в бараке — бугор. Он, гад, уже в пятой ходке дышал. За ментов! Жмурил их. Так этот, чуть что не так, клешнями на куски рвал лажанувшихся зэков. А меня не трогал, до поры. Вот так же в бараке мы канали у буржуйки. На пахоту не возникали законные. А нас — уводили. Ящики мы делали для рыбы. Сбивали из досок. Обрезки — в бараки носили на топку. Но начальник распорядился на наш барак не давать топлива. Потому что работали мы втроем, остальные — канали — закон держали. Пришел я без топлива. На меня законники хвост подняли. Бугор молчал. Когда я и на другой день без топлива возник, бугор меня за горло прихватил. Велел мою шконку на дрова пустить. Законники тут же ее разломали. И в эту ночь канал я на полу. На следующий день попросился в барак к работягам. Меня не взяли. Ответили, что не хотят разборок с фартовыми. Вот и все тут!

— Как же ты выкрутился? — разинул рот Хайло, уставившись на Налима.

— Все по закону. Возник в барак. Когда бугор велел кентам оттрамбовать меня, я и вякни — сворой на одного, даже у шпаны— западло. Тогда законники предложили — выбрать любого из них. Если меня укатают, тогда хоть роди, но приноси дрова всякий день. Если же я верх возьму, то ко мне прикипаться не будут никогда! Я согласился. И выбрал бугра барака.

— Фьють! — присвистнул Хайло.

— Я его больше всех боялся! Знал, если кого-то отмудохаю, этот гад все равно не отцепится и будет прикипаться ко мне, пока не пустит в клочья, как других. А дышать под страхом опаскудело. Вот и решился, сам не помню, с чего? Но уж коль сдохнуть, то враз, одним махом, чем каждый день дрожать, возвращаясь в барак. Знал, этот на половине не оставит. Не даст дышать, коли прихватит. Потому, понимал, махаться надо до конца.

— Ну, силен, кент! — вставил Глыба, покачав головой.

— Когда я вякнул, с кем махаться хочу, фартовые поначалу онемели. Они бугра ссали. Тот — в плечах шире меня втрое. Ростом — на целую голову я от него отстал. Клешни — как у меня тулово. Глянешь, колотун продирает. Ну, а фартовые бота- ют, мол, только законник имеет право с бугром махаться. А со мной ему западло. Я же трехаю, мол, только с ним сцеплюсь и ни с кем другим. Кенты смеются, что мне дышать надоело. Сам на ожмуренье нарываюсь. Ну, а я свое — в упор. Ни с кем не фаловался. Бугор вначале лопухам не поверил. И спросил, где меня закопать через минуту? Я озверел! В глазах черные круги замелькали! Представил, как он меня выкручивает и ломает, как хрустят кости и льется кровь. Как я навозной кучей буду брошен в парашу на хамовку волкам. Все во мне сжалось от ужаса. Но пятить было нельзя. И бугор велел стать всем в круг среди барака. Законники обступили нас плотным кольцом. И мы вошли в круг. У бугра глаза кровью наливаться стали. Он крикнул:

— Ну, падла! Откинься!

— Он пригнулся, чтоб схватить меня за горло и сразу задушить. Я этим моментом воспользовался и выбил ему шары. Двумя пальцами! Вот так! — растопырил два пальца правой руки и резко взмахнул.

— Никто из законников, и сам бугор, того не ожидали. Когда зенки вышиб, ему все мурло кровью залило. Вмиг махаться расхотел. Да и как слепому поймать зрячего? Но я знал, в живых его оставлять нельзя. Бугор ночью со мной разделается. Ему помогут свои. Он меня вокруг шарит. Клешнями. Фартовые подталкивают в спину. Я отскакиваю. И вспомнил, где надо бить, чтоб сразу уложить. И врезал изо всей силы меж шейных позвонков. Там самое уязвимое место имеется. Я как раз в него угодил. Сразу, не примеряясь. Бугор свалился на пол, в ноги кентам. Уже откинутый. А фартовые подумали, что он споткнулся. И ждут, когда встанет, махаться будет — рвать меня на части. А он — лежит… Его поднимать стали, откачать пытались, да хрен там. Я еще мальчишкой японской борьбой увлекался. Случалось, в нашем дворе даже взрослых с катушек валил. Но это было давно, к тому же у борьбы есть правила. А в фартовой драке их нет. Ну, законники вскоре доперли, что бугор откинулся. По закону, раз я его уложил, меня должны были поставить бугром. Но я не был в законе. К тому же за бугра меня в шизо сунули на целый месяц. Фартовые хамовку подбрасывали. И пока я в шизо морился, меня решили взять в закон. О том я узнал из записки, какую в пайке хлеба надыбал. А через три дня поволокли меня опера к начальнику зоны. Тот и вякает, мол, за умышленное убийство, какое совершил в бараке, может и должен отдать под суд. И уж тут мне «вышки» не миновать ни за что. Но он понимает, как трудно жилось в бараке, и уж если я сумел одолеть бугра, вероятно, смогу убедить фартовых хилять на пахоту. Тогда он не передаст дела в суд. Послал я его подальше и вернулся в шизо. Может, и отдал бы он под суд. Но именно в ту ночь смылись из зоны два десятка зэков. Не всех поймали. Только половину.

— Так начальника должны были попереть из зоны под жопу! Неужель не сковырнули его? — спросил Хайло.

— Конечно, выкинули! Иначе не сидел бы среди вас! А засвечивать меня в дополнение к случившемуся ему самому стало невыгодно. Пенсии могли лишить, звания. Вот и выкинули из шизо через неделю, будто забыли, за что упекли. Мне тоже не хотелось вспоминать, но когда возник в барак, законники, вижу, поутихли. Указали на шконку, какую мне отвели. Рядом с печкой. Вякнули, что взяли в закон и теперь я средь них равным стал. Своим. Но… Все время ко мне присматривались. Удивлялись, как сумел дохляк бугая завалить, почти не махаясь, к тому же не загреметь в клешни бугра, не получить ни царапины, ни фингала? — усмехнулся Налим.

— Все вякали, что в рубахе родился. И после того никто не требовал от меня дрова. Получил свое место у печки, у самого тепла, где все. вечера канали фартовые, чтобы к нарам не примерзнуть. И тоже… Пели дрова человечьими голосами. А может, плакали? Кто знает? Сырые были. Одна сторона горела, а с другого вода капала, как слезы, с воем. Голос тот был похож на стон бугра. Так фартовые вякали. Мол, не может со своей глупой смертью смириться. А может, с дурной жизнью? Кто его поймет теперь? Говорят, будто души жмуров повсюду хиляют за мокрушниками и не дают им покоя до самой смерти. Может, слабаков отмазывают этим, и может, многие кенты по ночам базарят во сне. Орут оглашенно. Я тихо кемарю. Но иногда, когда слышу, как горят в печи дрова, вспоминаю тот барак… В Тиличиках… Где за каждую каплю тепла платились жизнями. Где поленья никогда не пели. Они, как жмуры, не согревшиеся перед смертью, просились в круг, к теплу, но так и не отогрелись.

— А бабу ту, что не добил, так и не встречал больше? — напомнил Король.

— Увиделись! Не без того! Через три года я в бега слинял.

Добрался до Свердловска! Случайно вечером увидел ее в парке, где с кентами пришлось бухнуть, подальше от фраеров. Она на скамье сидела с подругой. Сразу узнал я ее. Она как глянула, так язык и отнялся.

— Пришил ее? — спросил Шакал.

— Затрахали! Пропустил через шпану? — подсказывал Глыба.

— Нет. Сильничать не мог. Законнику такое не позволяется! А со шпаной я к тому времени уже не кентовался.

— Неужели так и отпустил? — удивился Король.

— Вот именно! Что с нее взять? Баба она, иль девка, выстудили Тиличики дурную прыть. Влипать по-новой в ходку на дальняк из-за какой-то бабенки, кому охота? Уж не обидно влипать по делу. Не из-за фифы! Да и не хочу лишний стон слышать в голосе огня. Хватило и без нее. Она и так, едва меня увидела, чуть не откинулась в парке. Добавлять не пришлось. Увезли на такси. А что, если б пришлось ей пожить в том бараке — в Тиличиках? Одной ночи хватило бы до конца жизни, чтоб до смерти отогреваться у огня! Я еще в зоне простил ее. И забыл… Сам виноват. Не надо любоваться слабыми цветами. Не мужское это дело. Не для фартовых, — умолк Налим.

— Можно подумать, что теперь ты фартуешь в белых перчатках! Жмуришь с выбором! Коль баба — в сторону! А перед молодой— поклоны бьешь! — рассмеялся Глыба.

— Фартую, как все! Но жмурю только ментов и фискалов, как закон велит. Других — не трогаю! Не гроблю без нужды! Оглушить, отключить бывает нужно. Жмурить часто не могу.

— Сможешь, если за душу возьмут, иль другого выхода не будет. Всяк за свою шкуру другому кентель откусит запросто. И не глянет, кто перед ним — свой или фраер? Своя жизнь всегда дороже. Ты зырил, как разборки идут на сходах, у фартовых, в зонах, даже в камерах? — спросил Шакал Налима.

— Я не смотрел! Не могу, не люблю расправу!

— Это когда тебя не касается! Не твоего врага припутали. А если б твой виновник ходки, или трамбовки твоей по-другому заговорил бы! Всех был растолкал, пролез бы к пытошной лавке, чтоб видеть, как впиваются в тело обидчика раскаленные пруты, жгут кожу, оставляя черные рубцы, волдыри. Как повисает на этих прутьях кожа, как все тело обидчика покрывается потом. А ему вбивают в пятки гвозди. До самых колен. Такого ни один не выдерживал. Блажили нутром, выли по-звериному. А ты стоишь и кайфуешь. За тебя вламывают! За всякий горький миг. Пусть пережитый, но отомщенный виновнику сторицей! Такие разборки — праздник для фартовой души! И лажанутых пытают нещадно. Любой охотно за это возьмется, вымещая свою обиду и горе кентов! Ни у кого клешни не дрожат! Никто не пощадит фаршманутого! Все потому, чтоб другим неповадно было впредь! Неужели тебе не хотелось отомстить за себя? — повернулся Шакал к Налиму.

— Я на месте замокрю. Пытать не приходилось. До разборок не доводил, — сознался тот.

— Э-э-э, нет! Это без кайфа! Когда видишь муки, слышишь вопли! Потом, зыришь, как трудно откидывается падла, у самого на душе легчает. И уже не снится Колыма с Воркутой, зоны и бараки, опера — злее собак, а собаки — хуже волков! Потому что оплачено это все кровью врага! Я и сам, случалось, пытал! Да так, что у иных гавно через пасть лезло. Сами себе рады были горло перегрызть, только бы скорее откинуться! Я их смерть не торопил! Вытягивал душу по нитке! — вспоминал пахан.

— Я помню, как ты разборку учинил на Печоре! Стукача засек! Тот, какой брякнул операм о готовившемся побеге! Ну и уделали его! Классно! — крутнул головой Хайло.

— Трехни, пахан! — попросила Капка.

— Там мы втроем отбывали. Хайло, Налим и я. В фартовом бараке. Все путем. Канали по закону. Все бы ничего, но на втором месяце опера загоношились, чтоб нас шмонать, чуть не каждый день. То шмаль дыбают, то чай — иные чифирили, то водяру, нам ее шоферы привозили. Вольнонаемные за башли всем нас снабжали. Опера, как с цепи сорвались. И сразу стали находить заначники. Я допер, что в бараке стукач завелся. Решил надыбать. Три ночи шары не закрывал. Прикинувшись канал. И вот нам снова обломилось. Шоферюга привез кайф. Я за всеми слежу, кто куда мылится. В бараке, кроме законников, десяток кентов канали, какие не были в законе, но по воровским статьям влипли. За ними особо наблюдал. Правда, половина из них уже готовилась в закон. Бугра барака я предупредил. Законники — все настороже. Но, как не пасли, никто не дернулся никуда, а опера снова возникли и опять вытрясли из нас все. Дышать стало невпротык. Решили сваливать в бега. Ну и трехаем о том меж собой. А в бараке канал один. На кухне пахал. Помогал поварам. И всякий раз хамовку приносил. Тыздил для нас. Он из налетчиков. Его никто не подозревал. Но я, раскинув мозгами, понял, кроме него некому! Но не пойман — не виновен! Он с пахоты враз в барак рисовался. Никуда не возникал. Даже лидера у него не было. И все же закралось у меня сомнение, ну, хоть ты лопни. Оно, конечно, другие тоже могли. Но, шаг к операм, тут же законникам донесли бы свои. Они все вместе пахали. Засветили бы стукача. К тому же их тоже трясла охрана. И в шизо влипали. Но и того — с кухни, в покое не оставляли. Трамбовали. Но почему- то без фингалов. Вот я и вздумал проследить за ним. И, поботав с фартовыми о побеге, я решил засечь его. Мы договорились с кентами слинять через три дня. Велели этому мудиле с кухни, хлеба припасти. Он обещался. И рано утром я с ним на кухню возник. Взял две буханки и сделал вид, что линяю. А сам свернул за угол и с другой стороны возник. Вжался в стену. Слушаю, жду. чего и сам не знаю. Вдруг вижу, где-то минут через двадцать кент, что в нашем бараке канал, похилял с ведром к мусорному ящику. Ведро вытряхнул и оставил его там — кверху дном стоять. А ящик как раз напротив выщки часового. Тот осветил ведро. Я понял, кент кому-то семафорит. Как только часовой ведро увидел, наш — за ведро и на кухню. Я совсем в стену вдавился, доской-горбылем прикинулся и не дышу. Вдруг слышу, шаги. Кто- то к кухне хиляет вспотычку спросонок. Глянул. Опер из спецчасти. Ну, наш, слышу, повару вякает, что ему в отхожку приспичило. Опер у двери пасется. Ждет. Кент свалил из кухни прямо к нему и вякнул:

— Фартовые в бега навострились. С нынешним — три дня и сорвутся. Уже хлебом запасаются на дорогу. Их будет двенадцать. Не зевайте. Ночью, после отбоя, слинять хотят.

— Во паскуда! — захрустели кулаки у Короля.

— Хотел я враз обоих уложить…

— И надо было! — не сдержалась Капка.

— Да это для них наградой было бы. И мигом вернулся в барак, не стал слушать, что вякнул ему опер. Разбудил кентов. Все выложил. Потребовал разборку, Бугор, подумав, велел вечера дождаться. Чтоб не торопясь, с кайфом разборку провести. Когда сука с работы вернется. Вот тут его и накрыть…, — зазвенел голос Шакала. Воспоминания были не из приятных.

— Со смены он возник позднее обычного. Почти в десять вечера. Незадолго до отбоя мы успели подготовить ему кайфовую встречу. Едва он в двери, его за душу и в фартовый круг. Вякнул я при нем все, что видел и слышал, он аж с хари позеленел, доперло, что засветился. Надул в штаны. Понимал, что ждет. Но… От всего открещиваться начал, мол, не закладывал никого, с операми дел не имеет. И все я темню! Ну, меня тут разобрало! А бугор видит, что завожусь и чтоб не уложил суку в жмуры, с первого удара, велел вытряхнуть фискала из барахла и разложить на железной лавке. Мне велели зырить, но клешни в ход не пускать. Знали, вмиг распишу, и позвали слабаков, чтобы подольше кайф тянуть.

— Его вначале «ежом» опутали всего! Помнишь? — подсказал Хайло.

— Ну да, колючей проволокой, от тыквы до колен. Потом бросили его на пол, насыпали горящих углей и давай гада швырять по полу. Потом на ходули по клубку привязали, вздернули на мослы. Лихую чечетку выбил сука! Кипятком полизали.

— А помнишь, когда ежа сняли, из параши хавать заставили? Ложкой! — рассмеялся Хайло.

— Стеклом с него шкуру снимали! В мослы гвозди вколотили. Зенки раскаленными прутами выбили. В хавальник горячие угли сыпали. Кто по нем не погулял? Даже сявки! Когда откидывался — в задницу кол вдолбили! Блажил знатно. Ногти и когти живьем вырвали у паскуды! Ну и все прочее! В три часа ночи он ожмурился. Сунули его в парашу и вылили вон! Из памяти, из барака! Сявки к подъему все убрали. А утром опера возникли. Его дыбают. Почему на пахоте нет? Мы молчим. Ни слова. Его шконка — в ажуре. Не тронута, не смята. Они по всем баракам! Нигде не надыбали. Тогда на помойку возникли, куда параши выливали. Надыбали жмура. Но опознать не могли. Он или нет? Да сука сам себя не узнал бы! Ну и крутились возле нас псами, все шизо грозились. Но доказать не могли, кто угробил? А через два дня, видим, усилили охрану. Пулемет с вышки в сторону нашего барака развернули, готовились к ночи. А мы не дергались. Знали, засветили нас. И кемарили спокойно. Через неделю опера поняли, что стремачат впустую вот так круто. И утихомирились. Перестали трястись. Тут-то мы и слиняли. Трое, верняк, не выжили, обморозились в пути. Зато другие и теперь дышат кайфово. А не убери мы вовремя того суку, нас давно в живых бы не было, а он — дышал бы с кайфом! И еще не одну фартовую душу заложил! Нет! С фискалами у меня иного трепа не бывает, как только — разборка! Я за себя и за кентов — не пощажу никого! Стоит расслабиться — хана! Накроют! И никто не пощадит. Сколько наших кентов откинулось из-за сук и свидетелей? Не счесть! Я столько всякого видел и перенес, что посеял жалость ко всем, кто не в моей малине фартует!

— А Сивуч, «зелень» и плесень, какую и теперь держишь? — не выдержал Глыба.

— Одни — отдали свое Черной сове. Другие — скоро возникнут к нам — в дело их возьмем. Что до Сивуча, так он фартовал не хуже нас! И теперь не без понту для нас дышит. Мне ли того не знать? Вон, Капка! Она его замена — в нашей малине! И не только она! О плесени совсем заглохни! Эти свое отфартовали. Я им обязан! И жизнью тоже! — недовольно глянул пахан на Глыбу. И предложил:

— Сдается, засиделись мы здесь! Пора сваливать! Заглянем в Минск к Медведю! Оттуда — в гастроль! Можно на юг! Там нас никто не знает! — предложил Шакал.

— Во! Кайф! Поваляемся со шмарами! Их там, как гавна в море! Любую хватай и клей на ночь! — оживился Хайло.

— Заодно глянем, как зелень?

— Может, кентов сфалуем новых!

— Давайте завтра отчалим! — обрадовалась Капка больше всех.

Задрыга подморгнула Королю. Тот улыбался, довольный тем, что девчонка ожила.

Утром Шакал принес подарки хозяевам. Поблагодарил за гостеприимство и тепло. Пообещал наведываться, когда снова будет в этих местах. Предупредил, что вечерним поездом они покидают Вильнюс.

Капка решила хотя бы напоследок пройтись по городу с Остапом. Без пахана и Глыбы, какие ни на шаг не отпускали ее от себя.

Задрыга заходила в магазины. Рассматривала витрины, выкладки. Приценивалась, примеряла. Но ничего не покупала. Отмахивалась от ярких кофтенок и свитеров, от вязаных платьев, курток, наперебой предлагаемых продавцами.

Король со смехом посматривал на сумку, болтавшуюся на руке девчонки. Она постепенно тяжелела, вздувалась. Но даже он ни разу не заметил, что и когда забросила в нее Задрыга. Она работала красиво, легко. И ни одна из продавщиц не могла ни в чем ее заподозрить.

За полдня они успели навестить все лучшие магазины города. Сумка отяжелела, вспухла, оттягивала руку, но Капка словно не замечала ее.

Они собрались войти в последний магазин, а после этого вернуться к своим, как вдруг вход в него загородили двое:

— Пристопоритесь, кенты! — потребовал плотный, седоволосый человек. И, оглядев с ног до головы Капку и Короля, предложил перетрехать за углом.

— Не рыпайся. Хиляй тихо! Не вздумай смыться! Не то твоему кенту придется сматываться отсюда в одиночку! — предупредил Задрыгу улыбаясь и кивнул в проулок, взял Капку за локоть, будто давнюю знакомую.

— Сюда отваливай! — повернул вместе с Задрыгай за магазин, в глухой тупик. Капка оглянулась. Короля сзади не было. Второй мужик хмуро смотрел ей в затылок, шел следом.

— Давай, милашка, сюда приземлись! — указал первый на бревно и, присев, спросил:

— Давно в моем пределе промышляешь, падла облезлая?

— Сам паскуда! — вспыхнула Капка и тут же получила хлесткую пощечину.

Она хотела вскочить. Но оказалась вдавленной в бревно. Ее словно ветром сорвало, когда попыталась пошевелить рукой или ногой.

— Натурой оплатишь паскудство? Или отбашляешь? — сорвал с Капки юбку.

Падла! Старый кобель! Тебя мой пахан, как клопа, на стекле размажет! — успела крикнуть Капка.

— Я здесь пахан! И гастролеров не звал. Кто позволил промышлять у меня? Пять точек обчистила, сука! Иль поморозило, что делают с чужаками? — влипали в бока Задрыги кулаки. Лицо горело, вспухло от ударов. Голова моталась из стороны в сторону.

— Гнида с тыквы пидера! — влип кулак в подбородок. Капка, клацнув зубами, тут же отскочила от стены, поддела мужика коленом в пах, впилась в горло онемелыми пальцами. Увидев расширившиеся таза, ударила в них головой изо всей силы и тут же почувствовала, как нога второго мужика наступает ей на спину. Задрыга вывернулась. Ногой ударила в «солнышко». И, подхватив сумку, сцепив рукою юбку, выскочила из-за угла. Короля прижали возле магазина трое здоровенных парней. Один держал нож у горла. Капка мигом подскочила. И только тут приметила, что двое других держат в руках «пушки».

— Кенты! Шухер! — услышала за плечами. Мужики попрятали ножи и наганы, подхватили Короля, потащили к углу. Задрыга быстро сообразила. И, подскочив, выбила ключицу тому, какой настырнее других тащил Остапа в тупик. Как только он выпустил Короля, тот мигом схватил оставшихся двоих, сунул их головами в стену магазина. Бросил на землю. И вместе с Капкой заторопился поскорее уйти от местной малины.

Пешеходная зона, как не любила их Задрыга. Она бежала к стоянке такси. Вся растрепанная, в порванной юбке, с избитым красным лицом. Она интуитивно почувствовала погоню.

Капка мигом втолкнула в такси Короля, села к нему на заднее сиденье, назвав адрес водителю, оглянулась назад и в двух шагах от такси увидела разъяренные лица двоих, тащивших ее за угол магазина.

Задрыга попросила водителя поторопиться и положила ему стольник. Тот довольно улыбнулся, глянул на Капку в зеркало, сказал смеясь:

— У девушки много поклонников! Надо быть очень осторожной, чтобы свидания не совпадали, а то много неприятностей получается!

Задрыга не ответила. Она увидела, как следом за ними мчится на большой скорости зеленая «Волга». В ней она увидела своего обидчика. Он сидел на первом сиденье и не сводил глаз с такси…

Капка заметила, как назвавшийся паханом прицеливается в голову Короля. Она рванула Остапа на себя, вместе с ним укрылась за сиденье. Но выстрела не последовало. Водитель такси, оглянувшись на Задрыгу, сказал коротко:

— В машине не убьют.

— Тогда катай! Мотай по городу! Старайся оторваться от них! — попросила Капка.

— Даром?

— Возьми! — положила еще сотенную.

— Ну, держитесь! — рванул так, что у Капки дух захватило. Она оглянулась. «Волга» заметно отстала. Такси ныряло в переулки, не снижая скорость.

— Номер моей машины они запомнили. Будут спрашивать о вас, где высадил? Если оторвемся, скажу, что у театра вышли, — бросил через плечо.

Капка оглянулась. Зеленой машины сзади не было.

— Вези по адресу! Посеяли они нас! — выдохнула Задрыга.

Водитель послушно вырулил из проулка на широкую улицу и

Почти нос к носу чуть не столкнулся с погоней, поджидавшей такси.

— О, черт! — вырвалось у шофера.

— Гони! — потребовала Капка.

— Сваливай! — окрутились таза Короля.

Таксист нырнул во двор пятиэтажки. Выезд на дорогу перекрыл поток встречных машин. Объехав дом, выскочили с другой стороны двора и вошли в поток машин.

Задрыга глянула в зеркало. Погоня не отстала, она шла следом, через две машины.

Таксист стал обгонять грузовики, направляя машину за город. «Волга» повторяла каждый маневр и неумолимо приближалась.

— Оторвись ты от них! — требовала Задрыга.

— «Калоши» прострелят. Или не видишь? Возьми свои деньги и уходи из такси! Я головой за вас рисковать не буду! — нахмурился шофер.

— Тогда Отвези по адресу! — потребовал Король. И таксист, резко свернув на боковую дорогу, помчал вдоль частных домов. Задрыга оглянулась. Погони не было.

— Вот там! Видишь, голубую ограду? Около этого дома тормозни! — попросила Капка и взяв сумку, открыла дверцу машины, вылезла и онемела. Зеленая «Волга» остановилась напротив, й двое фартовых выскочили ей наперерез.

— Пахан! Кенты! — громко позвала Задрыга. Она увидела в окне лицо Глыбы, успела махнуть, позвать на помощь. Увидела Шакала, выскочившего из дверей дома. Яркую, короткую вспышку сбоку. Задрыга прыгнула к местному пахану, чтобы выбить «пушку» из его рук. Но не успела. Опоздала на какой-то миг. Короткая боль свалила на землю, опередив Задрыгу лишь на секунду. Она дернулась, попытавшись вскочить, оторваться от земли, сказать, что жива, но тело не слушалось. Оно стало совсем чужим.

— Пахан! Я умираю! — выпустила из ослабшей руки нож, приготовленный для расправы. Он, глухо стукнувшись, сверкнул коротко, словно поставил точку на короткой жизни девчонки.

— Стой, сука! — долетело до слуха Капки, и звук страшенного удара, как только Шакал умел, вызвал тихую улыбку на бледном лице фартовой, она поняла, за нее уже отомстили. Шакал бил лишь один раз. А значит, кто-то поплатился жизнью за Капку. И… Не ушел от расплаты…

— Паскуда! — донеслось чье-то рычание.

Капка слышала, как резко развернувшись, ушло такси, обдав ее теплыми выхлопными газами.

— Держи второго! Этот не слиняет! — дошло до слуха брошенное паханом.

Чьи-то шаги остановились совсем рядом, у самой головы. Капка хотела увидеть лицо. Но в глазах холод и темнота, сплошной провал.

— Кто рядом? Свои или погоня? — никак не могла определить.

— Несите в дом, — дошел тихий, плачущий голос.

— Кого нести? Куда? Зачем? — уходило сознание.

Капка почувствовала, как ее переложили на одеяло, понесли в дом.

Она позвала Короля, но он не подошел, видно, не услышал.

— Капля! Капка! — услышала громкий голос Шакала, но никак не могла увидеть лицо. Она пыталась разглядеть его, чтобы запомнить навсегда и унести с собой. Но вместо лица увидела бледное пятно с большими, перепуганными глазами.

— Прости, пахан. Линяю от тебя. От малины и фарта. В откол сваливаю. К жмурам. Мне уже не больно, — выдавила Задрыга.

— Сейчас врача привезут. Потерпи совсем немного. Это кайфовый врач! — почувствовала тревогу в голосе Шакала.

— Он уже западло! Я лажанулась… В последний раз… Ты прости меня… А когда я свалю, купи мне куклу… Самую большую. И положи ко мне — в кентушки. Ладно? Я так давно хотела ее. Не получалось. Стыдно было просить такое фартовой. Но теперь уж можно. Жмуры все одинаковы. И там меня никто не осмеет. Там — не воруют. И у меня будет много игрушек, за все, чего я не имела! — вскрикнула от внезапной боли. Отвернулась от пахана, сцепив зубы.

— Капля! Я принесу много игрушек. Ты только дыши!

— Ты принесешь краденые! А туда с такими не пустят, — еле пересиливала боль.

Капка уже не слышала голос отца. Она летела в глубокую пропасть. Ей было страшно. Но не сумела удержаться на маленьком, скользком выступе под проливным дождем, а надо было уйти

от погони. Оторваться навсегда. Чтоб никогда больше не попадать в клешни чужих фартовых. Но поспешила… Теперь уж они ее не догонят никогда. Испугаются, не захотят ее стопорить в этой черной пропасти. Ведь из нее не выбраться. А фартовые не могут дышать без кабаков и шмар. Они допрут, что здесь ей — Задрыге — полная хана и без них…

Почему-то вспомнилось о расплате.

— Выходит, она никого не забывает. И у всякого своя! Но почему всегда больная и горькая?

— Капля! Капля! — окликает ее голос Короля. Задрыга вздрогнула.

— Где он? Тоже ожмурили? Выходит, в жмурах она не будет одинока? Он не оставит ее и там? Он рядом!..

Капка силится увидеть его.

— Любила! Теперь уж можно бы о том трехнуть без страха. Уже не западло. Кентов здесь нет. Вот только жаль чего-то. Зачем он с нею слинял в жмуры? Она не звала с собой. Ему бы дышать. Он обещал матери приехать к ней с Капкой. Невестой своей назвал. Наверное, это было бы кайфово? Теперь уж все! Другая нашлась бы…

— Капля! — услышала зов и вдруг увидела его лицо.

— Я любила тебя! Наверно, неправильно любила, потому не сваливай за мной, Остап! Смывайся к матери! В откол! Паханов много! Она у тебя одна. Вякни, что я хотела увидеть ее, да не пофартило… Значит, не судьба…

— Капля! Врач приехал! — услышала голос Шакала и удивилась, не увидев его. Она продолжала падать в пропасть.

Капка не видела, как пожилой человек торопливо вошел в комнату. Оглядел ее, попросил включить яркий свет, тщательно вымыл руки.

Женщина, приехавшая с ним в машине, внесла в дом стерилизаторы, хирургический инструмент. Вскоре они попросили фартовых из комнаты, настрого запретив заглядывать, отвлекать вопросами.

— Капля! — позвал пахан уходя. Но Задрыга не услышала, не ответила. И Шакал, плотно прикрыв за собою двери, вышел во внутренний двор дома, сел на скамью, курил одну сигарету за другой.

— Что с этим сделаем? — кивнул Глыба на сарай, где сидел закрытый на замок пахан городских малин.

— Открой. Я сам с ним разборку проведу, — встал Шакал. И подойдя к сараю, велел фартовым не возникать внутрь.

Кенты остановились, подчинившись молча. Но от сарая не спешили уйти. Слушали.

— За что стрелял в фартовую? — спросил Шакал пахана.

— За гастроль в моем пределе!

— Ты пахан?

— Сажа — моя кликуха! Иль ты не слышал никогда?

— Мы тут проездом. Фартовать не собирались! И уж поверь, если б я на это решился, твои малины меня не остановили б! Клянусь волей! Сегодня свалить решили отсюда. Но ты пристопорил. Задрыга лишь поигралась в твоем пределе, а ты ее на пушку взял, падлюка! За сраное барахло! Какой же ты, пахан, если своих жмуришь, не имея урона? Я — Шакал! Пахан Черной совы! Даю слово! Если Задрыга ожмурится, своими клешнями размажу тебя в куски. А выживет — затяну на сход! В Минск! К Медведю! Пусть он на своей разборке решит — дышать тебе иль ожмуриться! Но до этого будешь здесь канать! И ни шагу в сторону! Слинять попытаешься, надыбаю и под землей. Так что канай без кайфа! Не приведись, твои возникнут. Укоротим на кентели!

— Ты мне не грози! Если по закону ботать, не хрен ей было «ловить навар» в моем пределе! Законница? А почему шпанует? Иль закон посеяла, что хватать с прилавка — западло фартовой? Нарушила закон! К тому же, возникли в чужом пределе! Почему не нарисовались ко мне, коли не собирались фартовать? Темнишь, Шакал! Я знаю, о тебе! Ты всухую не линяешь! Уж коль возник, свой понт везде сорвешь! И не только нас, ментовки на рога ставишь. После тебя в любом пределе шухер долго не стихает! И гребут кентов в ходки лопатами! Но не твоих… Ты не канаешь нигде подолгу. Всюду у тебя на хвосте висят лягавые. Сколько шороху наделал, сколь наследил везде? О том и до нас дошло! Мы тебя не ждали! Сам возник! Сам и срывайся со своими кентами! Навсегда с шаров! Фартовые — это честные воры! А не налетчики! Иначе как можешь отмазывать пробитую кентуху? Ты тоже моего стопорягу грохнул!

— Эта — моя дочь! — сцепил зубы Шакал.

— В фарте — нет родни…

— У меня она была! Возможно, ты отнял ее! Тогда свалишь следом! Твой мокрушник — ни в счет!

— Пахан! К тебе фартовые прихиляли. Городские! Трое! Что им вякнуть? — просунул голову в дверь Глыба.

— Веди сюда! — велел Шакал.

Городские законники бесшумно вошли. Узнав, что произошло, возмутились:

— С чего Сажу приморил? Ты нашего кента ожмурил! В нашем пределе! Только за это тебя на сход надо! Твоя кентуха сама лажанулась!

— Не будет Медведь тебя отмыливать! Разборку потребуем с тобой! Сами! А чтоб ты утворил с любыми, если бы в твоем пределе гастроль паханила?

— Кентель бы свернул!

— Заглохните, падлы! — закрыл собою дверь Король, став в проеме несокрушимой скалой. И добавил:

— Я с нею был! Почему ее жмурили? Выходит, доперло, кто она! Раз так, я сам с вами рассчитаюсь!

— Кенты! Глохни! Капке плохо! Кислород и кровь нужны! — влетел Хайло.

— Я не слиняю! — успокоил Сажа Шакала и добавил коротко:

— Хиляй к дочке. Мы тут канаем…

Шакал увидел, что Глыба уже заскочил в остановившуюся машину. Та рванула с места на громадной скорости.

Пахан глянул в комнату через стеклянную дверь. Встретился взглядом с испуганными глазами врача. Тот оглянулся на окно, вероятно ожидая Глыбу. У Шакала все внутри заледенело. Дрогнули руки. Он успокаивал сам себя:

— Капля — крепкий орешек, на холяву не ожмурится! Вон в каких переделках выдержала…

Шакал и не видел матери Яна, тихо подсевшей к нему на скамью. Женщина сидела молча и тоже ждала исхода. Не находила слов для утешения. Они стояли больным, колом, под самым сердцем. И не шли к горлу, застряли колючим комом посередине и душили, не давая дышать.

— Сколько времени прошло?

Загруженный кислородными подушками, звенящими пузырьками и бутылками, выскочил из машины Глыба. Бегом бросился к врачу.

Шакалу велели отойти от двери. Не заглядывать, не мешать. Он снова вышел во дворик, присел рядом с Остапом. Тот, глянув на пахана, сказал глухо:

— Странный сон видела Капка сегодня. По дороге в город рассказала…

Шакал насторожился:

— Какой сон?

— Видела себя в Батуми..

— Она там никогда не была!

— Знаю, но рассказала! что приснилось ей, будто она приехала на море вместе с нами! И пошла искупаться. Вода была спокойной, прозрачной. Но, когда Капля Вошла в нее — замутилась. Она оглянулась, чтобы вернуться на берег, но никого Не увидела. И берега тоже. Капка стала звать кентов, но никто из нас не появился, только Сивуч. Он подошел к Задрыге и стал успокаивать:

— Чего струхнула? Воды испугалась? Не стоит мандражировать! Все лишь поначалу страшно. Потом самой легко будет. Хиляй на глубину!

— И Капка послушалась. Сивуч ее за руку взял — помочь. А она его руку видит, а тепла не чует. Будто она из воздуха. Сам Сивуч хоть и рядом, но тоже… По воде идет. По верху. Не намокает. И все дальше в воду тянет Капку. Сам смеется, вроде, вот теперь она вместе с ним фартовать станет, в его малине. Задрыга хотела вырвать руку, слинять. Но… Откуда ни возьмись — Тоська… Обняла Каплю и за собой повела. А впереди черная волна. Громадная!

— Кончай! Завязывай трёп! — не выдержал Шакал, побелев с лица и кинулся навстречу врачу, вышедшему из комнаты. Тот устало опустился на скамью, снял маску:

— Я не волшебник! Я сделал все!

— Она жива?!

— Нет. Умерла…, — замерли руки врача.

Шакал сорвался со скамьи, бросился в комнату, где лежала Капка.

— Капля! Задрыга! — закричал так, словно хотел разбудить дочь от сна. Но бледное, осунувшееся лицо, повзрослевшее до неузнаваемости, не дрогнуло. Глаза плотно закрыты, в ледяную полоску сжаты губы.

— Задрыга! Как же ты?! — схватил леденеющие руки, будто хотел вырвать дочь из лап смерти. Но… Поздно…

— Ты самой судьбой была дана в спасение мое, а я — не понял! — простонал пахан и вышел из комнаты, едва волоча ставшие непослушными ноги.

Он сел на скамью. Огляделся. Увидел открытую дверь сарая. Фартовых не было. Они не стали ждать расправы за Капку. И ушли, понимая, что торопить с отъездом Черную сову уже не стоит. Ей отомстила сама Фортуна…

Шакал сидел на скамье один, как перед судом. Никого вокруг. Лишь дождь смывал с асфальта легкий налет пыли. Холодные, длинноногие струи лили с неба из черных туч черным дождем, поливая седую голову пахана. Он ничего не чувствовал, не слышал. Дождь бил в самую душу. Пахан сидел на скамье, как сявка, какому запретили канать с фартовыми в одной хазе. И… Стремачил собственную беду…