Месть фортуны. Фартовая любовь

Глава 6. Своя кодла

Тебе вон того пацана — Петьку — лечить надо! В конец гнилой гад! — указал Лангуст на рыжего мальчишку и добавил:

— Если хочешь, сам возьмусь за него! Но твое слово нужно, чтоб слушался!

— Заметано! — согласилась Капка. И со страхом ждала возвращения ребят, постоянно выглядывала во двор.

Тоська уже все приготовила для особого ужина. Причину его придумал Лангуст, сказав, что сегодня у Сивуча день рождения.

Мальчишки, никогда не слышавшие о таком, вначале не придали значения. Но узнав, что рождение каждого, как большой праздник, будет всегда отмечаться, с гиком взялись помогать Тоське. А Петька ринулся в лес, за подарком, рассчитывая на везение.

Данила с ребятами вернулся вскоре. Снял с плеча тяжеленный рюкзак, поставил сумки. Разгрузил и близнецов. Капка с интересом смотрела на принесенное. Сопоставляла сумму. Но Данилка внезапно вытащил из карманов деньги, отдал Лангусту:

— Потратил половину. Остальное — наваром взяли!

— Положняк сняли! — смеялись близнецы. И рассказали, как протащили под прилавком мимо кассы полную сумку колбасы и ветчины.

— А Данила набрал сыра, пять головок. Продавщица отложила их в сторону и давай других отпускать, по очереди. Мы для виду в кассу стали. А Данилка взял с полу надорванный чек. Давай им крутить перед очередью. Но рваный конец — в пальцах. Потом боком оттер бабу, забрали мы сыр и ходу! Никто даже очухаться не успеет — хвастался Колька.

— А я хлеб спер, — скромно признался Шурик.

— Только выпивон за бабки взяли! Там на холяву невпротык! — крутнул головой Данилка, вытаскивая бутылки из рюкзака.

— Первый улов! Обмыть надо! — обрадовался Сивуч.

— А я думал, что у тебя взаправду день рождения! — огорчился Петька, прижимая к себе облезлого лисенка, какого не без труда удалось выловить в подарок Сивучу. Старик что-то понял. Подошел к мальчугану. И, впервые в жизни, погладив по голове ребенка, сказал скрипучим, надтреснутым голосом:

— Ты не обижайся, кентыш! Этот подарок всем— корефанам станет. Если его любить будут. Коль подарил тебе лес, береги для себя. А у меня вы имеетесь. До конца жизни хватит!

Капка заметила, что Данилка о чем-то шепчется в углу с Лангустом. Старик был явно чем-то недоволен. А парень оглядывался на Задрыгу и Тоську, краснея, пожимал плечами, оправдывался в чем-то…

— Кончайте базар! Все к столу! Хавать! — позвала Тоська, начавшая привыкать к дому, к новым людям, понявшая и поверившая в то, что здесь ее никто не станет колотить и выгонять.

— Засеките себе до смерти! Ни один уважающий себя фартовый не бухает на голодную требуху. Это удел фраеров! Законник пьет для кайфа. Для дури — толпа! Чтоб проняло и достало враз до самой жопы, хавают водяру на пустую требуху! Оттого, не поймав кайфа — дуреют враз! Вам такое — запрет! Учитесь враз пить по-фартовому. Сначала набить живот. Чтоб выпивон не сразу попадал в кишки, а грел бы душу и сердце! — учил Сивуч.

— Это верняк! Сытого кента водяра не свалит. Он и выпивший не лажанется нигде. Ни в деле, ни у шмары! — подморгнул Даниле Лангуст. Тот, покраснев, нагнулся над тарелкой.

Ребята ели торопливо, скребли ложками по тарелкам, чавкали, подбирали каждую крошку хлеба, упавшую на стол. Тарелки вылизывали. Не оставляли в них ни капли.

Тоська едва успевала подавать на стол. Она и не присела.

Когда второе было съедено, девчонка подала на стол закуски.

У ребят мгновенно загорелись глаза. Сыр, колбасы, ветчина, селедка, даже салаты успела сделать Тоська. Пацаны забыли о выпивке, хватая ломтики руками, запихивали селедку сыром, а то и салом. И ели, ели…

Когда желудки отказались принять хоть каплю, только Петька хватал куски сразу со всех тарелок, Задрыга предложила выпить за новую жизнь и налила каждому в бокал понемногу вина.

Пили осторожно. Пробовали мелкими глотками. Многие впервые ощутили вкус вина. Оно понравилось. Попросили еще. И только Петька выпил бокал залпом, сказав, что это для него — вода! Задрыга плеснула ему водку. Мальчишка выпил одним духом. И не сморгнув глазом, попросил еще.

Капка налила от всей души. Петька выпил не закусывая и через пяток минут свалился под стол.

Митька от водки отказался. Она ему не понравилась. Горькая и вонючая. Он пил вино. Потихоньку, не торопясь.

Колька с Шуриком, выпив по глотку водки, поморщились. Но когда на душе потеплело, осмелели. Допили все, что было в бокалах.

Данилка и вовсе отказался от выпивки, сказав, что не хочет перегрузиться, свое, мол, сегодня принял. Лишнего не стоит.

Колька с Шуриком пристали к нему:

— Давай нашу песню споем! Ну, давай, как в штольнях! Каждый день ее пели ночами!

И Задрыга услышала грустную, полную боли, песню о матери. О чьей именно? Никто не знал. Не сами сложили. Подслушали у нищего. Он жил наверху. Но судьба его сложилась, как и у всех в подземке. Может, потому и запомнилась. В этой песне сын просил мать о прощении. Мертвую, у могилы, умолял забрать к себе поскорее. И все забыть. Все обиды и горести. Он обещал никогда не огорчать ее…

Слушая эту песню, Митька о вине забыл. Оставил бокал в сторону. Слезы кулаком размазывает по лицу. Жалеет, наверное, о случившемся. Да не вернуть его.

Колька с Шуриком двумя воробышками прижались друг к другу. Поют сердцем. Дрожат губы мальчуганов. Не их вина, что нет родителей. Оттого на душе — горечь.

Тоська рядом присела. Подтянула слабым, как плач скрипки, голосом.

Целый день у плиты крутилась. А время пришло — могла бы поесть. Да куда там? Кусок поперек горла…

Мать, наверное, набила бы. Не ставила бы в углы на всю ночь. Слабыми коленями на мерзлые поленья…

Но, где она — мать? Наверное и забыла, что когда-то произвела на свет девчонку?

— Уж лучше бы не рожала! Или в приют сдала! — не раз обижалась Тоська, вспоминая, как мачеха кричала на нее каждый день:

— Найденка! Тебя алкашка родила! Путевые своих не подкидывают! И ты в нее! Неблагодарная тварь!

Тоська затыкает уши пальцами, слезы горохом катятся по бледному лицу. Они еще не скоро перестанут обжигать душу. Пока болит память.

Данилка поет спокойно. Ни один нерв не дрогнул. Он успел выскочить из детства и забыть тех, кто, видно, и не подумал найти его, вернуть домой. Коль так, чего по ним плакать, тратить силы, какие так нужны в жизни, чтобы выстоять и выжить.

Мама… Капке сразу видится лицо Шакала. Самое дорогое. Где-то он теперь?..

Сивуч с Лангустом, как трухлявые пеньки-соседи, пригорюнились.

Много можно взять, отнять, вырвать и украсть. Но не мать… Она была у каждого своя. Когда жила — не берегли. Думали, что вечная! Ослепили деньги, удачи, кенты и кабаки! Их было много. Красивых шмар — не счесть! А она была одна. Совсем седая. Будничная! Так непохожая на их жизни. Видно, оттого так рано уходят матери, что холод в сердцах сыновей перестает держать в жизни.

Когда дети спохватываются, оказывается, сами стоят у могил. И ничего уж не вернуть и не исправить…

Капка первая услышала стон, доносившийся из-под стола.

Она заглянула и заорала в ужасе, испугавшись увиденного. Изо рта Петьки лез странный клубок, распадавшийся на полу. Это были глисты.

Мальчишки сразу выскочили из-за стола с визгом. Тоська, дрожа от страха, не могла двинуться с места. И только Лангуст, выдернув Петьку из-под стола, держал его за ноги, головой вниз и вытаскивал изо рта мальчишки удушливое месиво.

Из глаз его катились слезы. Ему нечем было дышать.

Увидев, что Петька умирает от удушья, Капка подскочила, вырвала мальчишку, поставила на ноги, перетянула ему ремнем желудок натуго. Петька сделал глоток воздуха.

— Воды! — потребовала Капка.

Тоська мигом подала кружку с водой. Но Петька замотал головой, отказываясь. Капка влила воду насильно. Мальчишку стало рвать.

— Ну и кент! Как же дышал? — удивлялся Сивуч, когда, сделав короткий вдох, Петька снова сгибался пополам.

— Вот хмырь! В самом весу столько нет, сколько нарыгал! Они ж его живьем хавали бы. Дай ему водяры, чтоб горлянку отпустило и пошли через зад! — догадался Сивуч.

Петька отказывался. Но Задрыга силой влила ему в горло глоток водки. И, чудо! Рвота мигом прекратилась. Мальчишка задышал свободно и спокойно.

А через час выскочил во двор. Вернулся из леса улыбающийся, довольный.

— Все! Отмучился! Теперь и взаправду дышать стану заново! — радовался пацан избавлению от болячки.

Лангуст тем временем разговаривал с Задрыгой.

— Ты девку в шестерки привезла? А зачем? Она — файная кентуха будет. В ней — главное есть — злоба! Битой дышала. Своей болячки не спустит. Пока все зло не выплеснет. Дай ее мне! Такую оторву слеплю ахнешь!

Бери!

— Башлей за нее подкинь! На нее пойдет не меньше, чем на Данилу.

— А ей-то зачем притоны? — изумилась Капка искренне.

— Не в них понт! Ее в малину барахлом приманивать надо. Рыжухой, всякими безделицами. Она на это клюет. Хочешь увидеть? — спросил Капку. И, достав из кармана тонкую золотую цепочку, позвал Тоську. Та подошла:

— Ты трехни мне, что тебе по кайфу? Век у печки крутиться или фартовать, как пацаны? — спросил улыбаясь.

— Не получится из меня ничего! Ноги больные, бегать не смогу. Трусиха я! Потому пацаны с собой не брали.

— Зато смотри, что иметь будешь! — достал цепочку, прикинул Тоське на шею.

— Файно! Настоящая мамзель!

— Я другое, бусы хочу. Большие и красные.

— Приморись малость! — указал на низкую табуретку. Подвинулся ближе и заговорил:

— Такие бусы ты могла носить, когда канала в подземке. Дешевка, а не украшенье! Они не пойдут тебе! Помидоры на шею пусть деревенщина вешает. Другого не дано. За копейки, за гроши — пудовые бусы. В них ни вида, ни блеска, ни тепла. Только цвет! Кстати, яркий цвет — признак плохого тона и малого ума. Это, равно, кирпичи на шею повесить. Красное любят психи и дураки, еще — престарелые шмары, чтоб заметней быть. Другого нет ничего, чем завлечь могут. Неужель и ты той породы?

Девчонка густо покраснела.

— Ты приглядись, кто носит такие бусы? Какие у них рыла? Широченные, красные, круглые, как кочан, и волосы во все стороны. Не бабы, а малахольные телки. На них глянуть тошно! Другое дело, когда фраериха знает толк в этом! Она не напялит на себя дешевку.

— У меня нет денег на золото. А украсть не могу. Не умею! — вздохнула Тоська, искоса глянув на цепочку в руках Лангуста.

— Пока не умеешь! Надо научиться. Захоти! Чтоб и у тебя рыжуха завелась. И не одна, а много. Ты зырь сюда! Лицо у тебя какое? Удлиненное, бледное, глаза большие, шея длинная — белая. Гладкая! Как раз для дорогих украшений. И уши — вон какие прозрачные и маленькие. А ну, если в них сережки с золотыми подвесками? Цимес — мамзель!

— Где я их возьму? — вздохнула Тоська.

— У твоей мачехи были такие? — спросила Капка строго.

— Все было! И золотые часы, и браслеты, и медальоны! Даже золотые монеты! — вспоминала Тоська.

— Разве она лучше тебя? Или сама на них пахала? Сколько ее боров мяса крал? Сколько левых башлей имел?

— Но она не сама воровала! Он ей дарил каждый раз! У нее даже зубы золотые были! — вспомнила девчонка.

— Сколько она трамбовала тебя?

— Ой! — вобрала Тоська голову в плечи.

— Так-то! А почему у нее есть рыжуха, а у тебя нет? — подливал Лангуст масла в огонь.

— Я ж не сумею у нее отнять!

— Зачем тебе? Ты не одна! Твое дело вякнуть, где эта курва приморилась? Адрес ее трехни! — настаивала Капка.

— Я знаю дом, саму квартиру. Смогу показать! И где она золото держит, знаю! — поняла девчонка.

— Уже понт! — обрадовалась Капка. И решила провернуть первое дело.

Лангуст по глазам Задрыги понял все.

Слушавшая этот разговор ребятня, тоже загорелась нетерпением:

— За все колотушки ее оттыздить надо хорошенько! Отплатить за Тоську! — загорелся Данила.

— Тогда и нашего хмыря надо ломануть! У него денег — полно! И всякие магнитофоны, приемники! Всю квартиру оглушил. Блядей подманивает! — подал голос Шурик и покраснел за первый мат, сорвавшийся при взрослом.

— А я — соседей тряхну! Бывших! У них все назубок помню! — рассмеялся Данила.

— Заметано! Две недели натаскает вас Сивуч и возникнем в предел. На дело смотаемся! Сорвем навар и сюда возникнем снова! — предложила Задрыга.

Тоська, примерив еще раз цепочку, с радостью согласилась, поверив, что она ну просто создана для дорогих украшений.

Теперь ребят не стоило подгонять. Они вскакивали спозаранок, будили стариков и Задрыгу, чтобы поскорее начать занятия.

Они старались друг перед другом. Воспринимали занятия не игрой, а серьезной подготовкой к предстоящему, к мести за прошлое, за все муки в подземке, за всякую боль и обиду. Ждать больше они не хотели и не могли.

Сивуч занимался с ребятами до обеда. Потом Лангуст — до вечера. До глубокой ночи учила пацанов Капка.

Без отдыха, без скидок на усталость, рост и возраст, слабость, гоняли пацанов без жалости. Те, возвращаясь в дом, падали в постели до утра. А едва кукушка на часах кричала — шесть, мальчишки снова были на ногах.

Задрыга внимательно следила за каждым. Она понимала, что этих ребят она должна беречь, как никого. Потеряй в деле хоть одного, никто из подземки не согласится пойти к ней в малину.

И только удача могла пополнить ее. И Капка решила подготовить кентов основательно.

Целый месяц натаскивали пацанов старики и Капка. Учили драться, валить с ног одним ударом, лишать сознания надолго, вытаскивать из карманов неслышно. Наловчились в секунды, словно ветром, снимать все украшения с головы, шеи, пальцев и запястий, не повредив, не помяв, не сломав ничего.

Даже деньги из-за пазухи могли вытащить неслышно, кошелек иль портмоне, сумочку иль дипломат, спокойно научились отнимать, вырывать, выволакивать.

Прикинуться хромым, слепым, убогим научились быстро. И Капка решила проверить их в деле, в пределе Черной совы.

Шакал, увидев Задрыгу, даже удивился.

— С чего так шустро возникла? Иль не слепила ничего из замухрышек? — спросил дочь.

Та открыла дверь в коридор, позвала пацанов.

— Кайфово! — глянул оценивающе.

Пацаны и впрямь стали иными. Они уже не держались затравленной, грязной сворой. Не жались друг к дружке по углам. Ходили пружинисто, держались уверенно. Разговаривали твердо, четко. Не, пасовали. Прошлое словно ветром сдуло с них.

— А где Король? — огляделась Капка.

— В деле, — почувствовала Задрыга неискренность в ответе пахана.

— В притоны давно стал возникать? — сцепила кулаки.

— Это ты сама с ним разборки устраивай! — отмахнулся Шакал. Капку трясло от злобы. Она пыталась погасить ее. Ведь не за тем приехала. Не стоит психовать. Не убудет с нее. Но внутренний голос оказывался сильнее:

— Ненадолго ж его любви хватило! Пусть бы шлялся к шмарам, но не клялся бы в любви! — кормила пацанов, говорила с паханом, а сама ждала возвращения Остапа.

Он не вернулся дотемна. И Задрыга, не дождавшись Короля, пошла со своей малиной в первое дело.

Сначала решили навестить мачеху Тоськи. Девчонка быстро нашла дом, указала квартиру.

— Ты можешь не возникать! Мы сами управимся! Побудь на шухере, — предложила Капка, но Тоська губу закусила:

— Не тебе, мне вламывала! Теперь мой черед настал! Уж я с нее сорву шкуру!

Капка еще час назад говорила с почтальонкой этого дома и узнала, что мачеха Тоськи живет одна. Тоська сама позвонила в дверь. На вопрос бабы из-за двери — назвалась. И, едва та открыла дверь, девчонка оттеснила ее плечом к стене, впустила всю малину и тут же наглухо закрыла двери.

— Тося! Девочка моя! Ты вернулась? С друзьями? Вспомнила меня! Вот спасибо! — лопотала баба. Но девчонка отшвырнула ее руки. Быстро прошла на кухню, в зал, в спальне внезапно остановилась. И, указав вглубь, спросила:

— Это кто такой?

— Мой друг, — ответила баба покраснев.

— Убирайтесь отсюда! — приказала отработанным Капкой тоном. И, вытолкав мужика на лестничную площадку, вновь закрыла дверь.

Растерявшаяся поначалу, мачеха вдруг оправилась от удивления и возмутилась:

— Что ты себе позволяешь, нахалка?

— Заголяйся! — коротко потребовала Тоська.

— Чего?

Тоська мигом скрутила бабу, сорвала с нее халат, пижаму и заткнув ей рот тряпкой, била по-мужски, как бьют фартовые, как учил Сивуч, до смерти, но без синяков.

Тем временем пацаны уже взяли все золото и деньги. Тоська сорвала с бабы все украшения. Задрыга сама проверила всю квартиру. Взяла со стола золотой портсигар, забытый любовником. И велела Тоське кончать разборку. Та сунула мачеху головой в угол, где много ночей простояла на коленях. Убивать не хотела. Пошла к двери. И вдруг почувствовала тяжелый удар в спину. Мачеха швырнула в нее вазу. Тоська вернулась взъяренная.

Но ее опередила Капка. Один удар в висок… Баба осталась на полу, раскинув руки.

Малина быстро покинула дом. И, оказавшись на улице, вздумала нынче тряхнуть обидчика близнецов.

Колька с Шуриком сгорали от нетерпения. Много лет прошло. Давили обиду. А теперь ее прорвало.

— Скорей к козлу! Я не Тоська! Я не тыздить, я шкуру с него сорву! — грозил Шурик.

К дому малина пришла уже в полночь. Из окна доносилась громкая музыка, приглушенный свет выхватывал танцующие фигуры. Близнецы не хотели ждать, пока гости разойдутся. И если бы не Задрыга… Той пришлось прикрикнуть на ребят, охладить злобу доводами. А тут, на счастье, словно услышав, гости, выпив по бокалу на посошок, засобирались по домам. Они вывалились на улицу гурьбой, вместе с хозяином, решившим проводить всех.

Вот тут-то и выбрала момент малина. Незаметно, за спинами гостей, шмыгнули в двери, прямиком — в квартиру вошли. Там — пусто. Никого. Ждали хозяина. Тот вскоре поднялся по лестнице, старательно вытер о половик подошвы ботинок. Вошел. Закрыл

за собой дверь на ключ, что-то напевал под нос. Настроение у него было отличное.

Едва сделал шаг в комнату, Колька с Шуриком заломили ему руки за спину:

— Узнаешь, падла?

Мужик, вглядевшись, побелел. Задрожал. Все слова песни мигом выскочили из головы:

— Кобель вонючий! Лысая жопа! Параша пидера! — трамбовала мужика малина.

— Отдайте мне мои вещи, и я уйду! — взмолился мужик.

— Дешево отделаться хочешь! — въехал ему ногой в печень Колька.

— Тебе уж ничего не понадобится! — заверил Шурик, поддев под подбородок.

— Скоты! Я вас кормил! — орал мужик.

— Заткнись, кормилец! — повернулась Капка к незадачливому хозяину.

Данил сгружал на стол все ценное. Обшмонал одежду мужика. Вытащил все деньги. И сунув рыбака на стул, заставили писать предсмертное письмо. Все понимали, что завтра в квартиру может прийти милиция искать мужика, пусть прочтет послание.

Его диктовали, мужик писал:

— Меня не ищите! Я не имею права на жизнь! Я виноват перед двумя сиротами, каких выгнал из этой квартиры. Она мне не принадлежит. Я — негодяй и последний подлец! Я сделал несчастными тех, кто должен здесь жить. Потому ухожу навсегда…

Мужика вывели из дома, заткнув рот мотком ваты, поволокли по улице к темнеющему люку. Мужик не знал, куда его тащат. Он понимал, что эта ночь в жизни — последняя. Но где его убьют? Наверное, на кладбище?

— Стоп, падла! — Капке не стоило говорить, что это за люк. Она указала на него Даниле. Тот мигом снял крышку. Сорвал мужика за шиворот, перевернул, играючись, кверху ногами. И со всего маху ударил головой в асфальт. Что-то хрустнуло в позвоночнике рыбака. Данилка для надежности повторил дважды, скинул труп в люк, пропихнул его подальше и закрыл крышку.

К утру в квартире не осталось ничего ценного. Лишь записка на столе. Квартиру закрыли на ключ и, пока соседи не проснулись, покинули дом, пройдя болотной окраиной к хазе Шакала.

Три полных узла приволокли пацаны в хазу. Тут и новехонькие костюмы, отрезы, рубашки, куртки, свитеры, джемперы и пуловеры. Даже дураку было понятно, чем занимался рыбачок. На каждой вещи импортные ярлыки.

Магнитофоны и магнитолы, приемники, все это в коробках, не распечатанное, даже не открывалось. Целый дипломат часов любых марок. С браслетами и на цепочках, от них рябило в глазах.

Пачки денег и доллары… Золотые вещицы редкой работы. Неплохой был вкус у мужика…

— Толковый фраер! Знал, во что надо было вкладывать.

С умом дышал! — смеялся Шакал, разглядывая первый улов малины.

Когда же Тоська развернула свой навар, пахан даже зажмурился:

— Задрыга, твоя «зелень» с голодухи не откинется. Кучеряво насшибали! Долю отвалишь, или как? — оглянулся Шакал, но Капки за спиной не оказалось.

Никто не видел, как вывела она Короля в другую комнату. Сделав вид, что хочет поздороваться без свидетелей.

Там, наедине, вмазала ему в ухо:

— Это тебе за притон!

— Капка! Я ж не мальчишка! Я — фартовый!

— Не клянись в любви, если кобель! — въехала кулаком в дых.

Король хотел схватить ее в охапку, успокоить, уговорить, но Задрыга ускользала, отскакивала дикой кошкой.

— Все имеют женщин. Но любят одну! — оправдывался Остап.

— Ты меня, как червонец, на шмар разменял! — сбила Короля с ног и вытащила «перо». В это время вошел Шакал. Увидев, понял все. Схватил Задрыгу. Вывел за дверь. Та винтом заходила.

— Заткнись! — побелел Шакал. И не желая позорить дочь перед малинами, загнал, как в детстве, в свою комнату. Чтобы остыла. Ребят покормил. Велел отдыхать, сказав, мол, пусть Капка решит, какую долю сможет дать ему и маэстро.

Теперь она об этом не хочет слышать. Но… Закон для всех одинаков.

Капка неистовствовала долго. Но когда она перестала ругаться и грозить всем напропалую, Шакал вошел в комнату.

Задрыга отвернулась от него.

— Втрескалась в Короля? — спросил улыбаясь.

— С чего взял? Нужен он мне — кобель шелудивый? — фыркнула презрительно.

— Не темни! Если бы не любила — не ревновала б! А тут и клешни в ход пустила! Чуть не замокрила медвежатника! Такое лишь при горячей любви вытворяют. Это тебе вся малина подтвердит. Вот ты и призналась Королю в любви! — рассмеялся громко.

Задрыга голову опустила, покраснела до макушки. Ей нечем было крыть.

— Кайф ловит кент! Отмудохала знатно! Как любишь, так и тыздила! Нелюбимых не ревнуют и не трамбуют никогда! Это даже лидер сечет. Твой понт, что не при кентах ему вломила. Но такое не прячут. Не стыдятся. Фингал от бабы или мамзели вместо розы носят. Дороже навара ценят. Не просто законник, а и хахаль файный. За него клешнями и жевалками держатся, — посмеивался Шакал.

— А зачем ты его в притон пускал?

— Я ему пломбу на хрен не ставил! Не в подружки взял, а в кенты — в малину! Усекла, стерва? Ты кто ему? Жена или невеста? Слово он тебе давал? Иль обговорено у вас? Тогда обоих под задницы — вон из закона и малины! Иль посеяла про клятву, что при паханах дала самому Медведю?! Если в кентель гавно полезло — вылетай из фарта!

— Не гоношись, пахан! Зачем меня лажаешь перед кентами? — взмолилась Капка.

— А ты зачем схватилась за «перо»?

Задрыга осеклась.

— Тебе ботаю, лярва, раскинь тыквой, кто ты нынче? Как дышать собираешься? Коль кадрить будешь с Королем, дойдет до Медведя! Тот на холяву не спустит обоим! Коль завяжешь, не прикипайся к кенту! Он яйцы не для выставки носит! Мужик должен себя знать! И не зарубай ему притоны и шмар! Закрой шары на это! Не тебе ему мозги вправлять!

— Да тише ты! — боялась Капка, что разговор услышат и кенты.

— Еще раз наедешь на него, сам тебя отмудохаю! Врублю, как надо — по тыкве. А то крутишь, как куклой, законником! Да еще и сургучом метить хочешь! Ишь, ротастик долбанный. Махаться наловчилась, кикимора! Как сучонку выкину пинком. Не то паханкой не станешь, из закона выброшу!

— Кончай трандеть! — вспыхнула Задрыга.

— Приморись! — цыкнул на нее Шакал. И подойдя совсем близко, сказал злым шепотом:

— Возьмешь «перо» на Короля, клянусь волей, клешни тебе сам вырву! Пусть дышит, как хочет! Доперло?

— Ну уж хрен! — огрызнулась Капка и тут же получила вескую оплеуху. Обидно стало. Шакал давно не рисковал поднимать на нее руку. И вдруг не сдержался.

— Хиляй хавать! И держись кентом! — приказал не как Шакал, как пахан.

Капка, проскочив мимо пацанов, быстро умылась, привела себя в порядок и вышла, как ни в чем не бывало.

— Так долю отвалишь, или зажмешь? — спросил ее Шакал при всех.

— А разве Король на холяву отсиживался? Тогда гони его положняк! Не на дармуху же фартовал с вами? Верно, кент? — глянула на Короля. Тот сидел пунцовый. Согласно кивнул головой. Капку это позабавило:

— Трехни, лафово ли «пахал»?

— Все в общаке! — ответил медвежатник.

— Гони, Шакал! Не обжимай своих! — потребовала Капка и пахан, задержавшись в своей комнате ненадолго, позвал дочь.

Та, глянув на долю медвежатника, вышла довольная, потрепала Короля по кудрям, больно крутнула ухо. И предложила:

— Давай бабки подобьем!

Когда подсчеты закончили, обсчитали долю каждого, ребятня осталась довольна.

Тоська заимела целую пригоршню дорогих украшений и хорошие деньги, на какие она могла купить себе все, что надо для девчонки.

Колька и Шурик получили по часам, по магнитофону, хорошие костюмы и рубашки и большие деньги.

Митька, получив свое, пошел в подземку навестить сестру. Данилка, вырядившись в новое барахло, забыл обиду на соседей, каких тряхнуть собирался, и тут же отпросился у Капки в притон, пообещав к утру вернуться.

Черная сова решила бухнуть в кабаке. Но Задрыга отговорила, сказав о чекистах, какие неотступно висят на хвосте малины.

Тогда и кенты Шакала вздумали навестить притон, куда появлялись только фартовые. Других не впускала бандерша — толстая, горластая баба.

— Хиляем, Король! Бухнем со шмарами! — позвали медвежатника. Тот поспешно отказался, глянув на побледневшую Капку.

Законники ушли. Даже Шакал. В хазе остались Задрыга с Королем, Тоська да трое стремачей, каким Шакал не велел линять от хазы.

Но Тоська решила пойти по магазинам, приглядеть что-нибудь себе. А Капка и Остап остались наедине.

Задрыга заварила чай. Налила в стаканы. Молча поставила перед Королем.

— Спасибо, Капелька!

— За что? — удивилась девчонка.

— За все разом. За любовь твою! За то, что призналась мне.

— С чего ты надумал? И вовсе не люблю!

Остап рассмеялся звонко:

— Теперь знаю! Не злилась бы на меня, если бы душа ко мне не лежала! А впрочем, о таком лучше не ботать. Это не словами проверяется, Капля! Время покажет! Оно верней клятв! — подошел к Задрыге, обнял за плечи. Та вывернулась:

— Ее ты тоже обнимал?

— Шмар не обнимают, глупышка! Их не любят. С ними — минуты…

— И ты опять к ним похиляешь?

— Капля! Ну зачем тебе нужна темнуха? Не вынуждай липу нести! Я фартовый! Такой же, как и все.

— Выходит, темнил, когда про любовь вякал? Лапшу на лопухи повесил мне?

— Вот это — брех! Я много раз хотел слинять к тебе. Пахан не велел. В дела брал. Их было много.

— А чего больше — дел или шмар?

— В притоне я два раза был! — сознался Король, отвернувшись в сторону.

— Чего ж сегодня не слинял?

— Зачем? Ты со мной!

— Как шмара? — вспыхнула Капка.

— Ну, какая из тебя шмара? Ты — «зелень». Шмары — зверюги! Им мужики да бабки. А к тебе — не подойди, кусаешься! Да и мала совсем. Ребенок! Потому меня не понимаешь, не можешь врубиться. Не все, чем пользуемся, — любимо. Так и шмары… Я не паинька. Обычный. А ты хочешь верности во всем, не давая взамен ничего.

— А что я могу? Я — фартовая. Клятву дала сходу. Сам секешь, что будет, если нарушим, — ответила грустно.

— Да ни черта не будет! — сдавил Задрыгу в объятиях. Та вырвалась:

— От тебя притоном воняет! — бросила в лицо обидное.

Остап руки опустил, отошел от девчонки молча. Закурил:

— Ты когда к Сивучу слиняешь? — спросил глухо.

Задрыга удивилась вопросу.

— Я думала, ты не хочешь этого?

— Мне надо знать! — ответил холодно.

— Зачем?

— А вдруг рискну слинять из малины в откол? Так вот и спрашиваю, чтоб твоего отъезда дождаться. И смыться навсегда. От всех разом!

— Вместе со шмарой?

— При чем она? Я без них дышал!

— Остап! Ты что? Слинять из фарта? Насовсем? И от меня? Но ты же законник? — не поверилось Задрыге.

— А чего? Кому я тут нужен? Малине? До фени! Да и Фомка есть! Тебе медвежатника Сивуч слепит. Кто я здесь? И зачем тяну резину? Для чего? У меня не две головы! Одна! А и в ту не раз стреляли. Один желудок всегда прокормлю, везде, где бы ни канал! Устал я от всего! Слиняю и баста! Завяжу с фартом!

— Ни хрена! А ты посеял про сход? Что он трехнет тебе? Замокрят за откол!

— Нет, Капля! Уже не ожмурят! Пока канала в Брянске, был тут кент из Ростова. Медведь прислал за долей. Ну и вякал про последние два схода…

— И что там было? — замерла Капка.

— Теперь фартовых отпускают в откол! Но под клятву на крови, что до гроба, никогда не высветит и не заложит ни одного кента! Ни ментам, ни фраерам не ботнет о малинах! Не станет пахать в лягашке! Уже много слиняло в откол. Всех не замокришь. Потому отпускать стали любого из закона, кому фарт не по кайфу…

— Вот это да! Какой же пидер до того додумался? — удивилась Капка.

— Так что отпустят и меня!

— Хрен в зубы! Отпускают с согласия пахана. А я — не уломаюсь!

— Ты пока не паханка!

— Шакал не сфалуется!

— Не он — сход решает! Паханов я сумею убедить. Силой нынче в малине не морят никого. Так кент вякал!

— Значит, смываешься в фраера? Ну, а тогда тебя закон не защитит от нашего решения!

— Сход выше! Ему все малины покорны, — отвечал не задумываясь.

— Ну, а зачем? Зачем тебе в откол? Чем не потрафило в фарте? Иль пахан на доле обжал? — спросила Капка.

Ей стало страшно, что Король и в самом деле уйдет из малины. Навсегда. И от нее тоже, что она никогда уже не увидит его. Ускользал тот, кто стал ей дорог. Сама не заметила, как привязалась, привыкла к нему, как к надежной скале, за какую можно было спрятаться от всех невзгод и неприятностей.

— Как это зачем? Надоело! Меня пасут! Нарисовался к шмарам, ты за «перо» схватилась! Я к тебе со всем сердцем, оказалось, притоном воняю! Ищи другого медвежатника. Может, обломится еще какой-нибудь дурак! А я — завязываю!

— Как будешь дышать в фраерах, когда фартовые башли кончатся?

— Я ж не только «фомкой» пахать могу, — усмехнулся Остап.

— Ну, хиляй! Силой не держу! — крикнула Задрыга и пошла в комнату Шакала, чувствуя, что предательские слезы хлынут вот-вот и выдадут ее с головой.

Задрыга повалилась на жесткую койку пахана, дала волю слезам.

— Ну, почему я все испортила? А теперь ничего не исправить. Я уламываю, он не фалуется. Почему, когда он объяснялся в любви — слушать не хотела? А теперь— он оглох… Паленого замокрила своими клешнями. Теперь этот слинять от меня хочет. Почему так не везет? — кусала Задрыга пропотелую отцовскую подушку.

— Задрыга! К тебе Митька возник. Потрехать хочет, — услышала за дверью голос Короля.

Капка вытерла слезы. Причесалась. Вышла, прикинувшись веселой и довольной жизнью. Но увидев пацана, поняла, что-то случилось. Мальчишка сидел понуро, опустив голову.

— Что стряслось? — села рядом, обняла за плечо. Этот сдержанный, серьезный пацан выделялся изо всех своей основательностью, обдуманностью каждого слова и поступка. Он был самым немногословным из всей подземной «зелени».

— Ухожу я, Капка, нельзя мне с вами больше. У сеструхи чахотка! Она помрет, если я не вернусь. Совсем плохая стала. Как земля — черная. И худая, как шкелет. Все я виноват. Когда к тебе ушел, ей никто не давал пожрать. Дождевых червяков ела. Еле дышит, — заплакал мальчишка горько и запричитал:

— Если б я не пошел с тобой, она бы жила! У меня никого на свете не остается! Она одна была! Я думал накопить денег, купить ей дом, новый, теплый! А кому он теперь нужен? Ее домом штольня станет!

— Да погоди! Не реви! Давай подумаем! Может, к врачам? Квартиру ей снимем! В тепле да при хамовке — скоро на катушки вскочит! — утешала мальчишку.

— Я ей это предлагал уже. Она не хочет. Она меня зовет. Я ей нужней жратвы и дома! Так говорит. И еще! Что если уйду от нее опять, она сама жить не захочет. Тогда и мне ни к чему фартовать! — признался мальчишка и добавил:

— Я мог не прийти к тебе. Так все пацаны подземки говорили, что ты убьешь меня за это. Но я никогда не был трусом и не умел брехать. Потому сам пришел, пока Зинка спит. Либо отпустишь, и я успею вернуться к ней, либо — вместе помрем, недолго друг от друга. Правда, тогда вся подземка врагом вашим станет. Тебе и Шакалу за нас не простят. Так велели передать, — выдохнул мальчишка одним духом, не поднимая головы, не глянув на Капку.

Та приняла руку с плеча пацана. Хотела наорать, но в это время вернулась малина. И Задрыга рассказала Шакалу, с чем пришел в хазу пацан.

— Непруха вышла? Что ж, не обломилась лафа с кентом. Но ничего. Файно, что не завязли с ним далеко. Пусть хиляет. Не тронь его! Подкинь башлей. Из своей доли. Чтоб лихом не поминал. А если хочешь иметь оттуда кентов — помоги ему с хазой. Нарисуйтесь к адвокату. Она вякнет…

— За кента — возникла б! За откольника — ни за что! — отказалась Капка. И выйдя к Митьке, сказала коротко:

— Линяй! Отпускаем!

Денег не добавила, ничего не пожелала. Не глянула вслед мальчишке. Не пожалела его. Другою была ее натура.

Заглянув в комнату «зелени», увидела спящую Тоську. На спинке ее койки висел ворох нового, яркого барахла.

Колька с Шуриком блаженно улыбались во сне под песню, льющуюся из приемника. Забыли выключить, а теперь и во сне радуются.

У обоих на руках часы. Новые костюмы висят на вешалках.

— Нет! Эти не сбегут из малины! Им все по кайфу! — вздыхает Капка.

Петька, свернувшись рогаликом, тихо сопит в подушку. На табуретке, возле койки, пакетик конфет. Половины не одолел. Раньше ящиками мог лопать. И ничего. Теперь от избытка — золотуха стала появляться. Научился сдерживаться пацан. Появились другие привязанности. К часам и тряпкам. Как у девки, вся койка в ярких трусах и рубашках.

— Этому и вовсе уходить некуда. Такие, когда клеятся в малину, то до смерти, — думает Капка. И тихо закрывает дверь.

Когда она вышла к кентам пахана — заметила, что среди них нет Короля.

— А медвежатник совсем смылся, или снова к шмарам слинял? — спросила Шакала. Тот головой кивнул:

— Смылся. Не вякнул ничего. Да куда он денется? Не дергайся! — указал глазами на стул.

— Он ботал, что в откол собрался? — спросила Капка Шакала.

— Нет! А с-чего бы его припекло?

— Мне вякал. Мол, все опаскудело. Хочет фраером заделаться!

— Воля его. Силой не держим…

— Выходит, верняк, что в отколы теперь без ожмуренья линяют? — спросила Задрыга.

— Все так. Но под клятву на сходе иль на разборке. Без этого— ни шагу.

— Задрыга! И тебе понт обломился на последнем сходе! Секи! Теперь ты можешь…

— Заткнись! — прервал Глыбу Шакал. И оглядев фартовых, сказал строго:

— О том ни звука! Доперло?

Глыба сразу осекся. А Капку разобрало любопытство, что скрывает от нее пахан?

Но, сколько ни спрашивала, никто не обронил ни звука-

Тут еще Зло раздирало на Короля. Исчез куда-то? Ни слова не сказал. А куда смываются мужики по ночам? Понятно, к шмарам! Обидно стало. Даже не дождался, когда уедет она в Брянск. Хотя тогда он и вовсе из малины свалит, если уже не смылся совсем.

— Ну что за непруха? В один день — сразу двое смылись! — думает Капка, вглядываясь в темноту ночи за окном.

— Не дергайся! Короли молча не линяют! Да и барахло на месте. Возникнет! — угадал беспокойство Капки Глыба.

— Ты вот что, кентушка, хиляй сюда! Давай ваши дела обговорим, пека время есть, чтоб дальше дров не ломали. Иначе всех своих кентов посеешь, — предложил Шакал.

Задрыга удивилась, но присела напротив.

— Так вот, по первому делу настропали лопухи. Оно глупо сработано. По-шпановски. Не по-фартовому!

— Почему? — изумилась Капка.

— Не хотел тебя перед «зеленью» лажать. Но со своими должна обговаривать. Иначе попухнешь скоро! Вякни, зачем возникли к бабе, не проверив, одна канает или с хахалем? Тот кобель видел, кто возник? И коль на него лягавые выйдут, тут же расколется, кто его среди ночи выкинул и его кралю ожмурил? Большого ума иметь не надо, чтобы пронюхать, где Тоська канает? Выйдут на подземку. Возьмут менты на сапоги пару-тройку пацанов, те расколятся, где девка приморилась. И возникнут мусора в хазу, как гавно в прорубь! Доперло иль нет?

— Не расколятся!

— Если тебе и мне подземка грозила местью за Митьку, то поверь, без трамбовки ментам застучат нас!

— Значит, нам надо линять? — ахнула Капка.

— Вы взяли всю рыжуху. Бабу ожмурили. Это, если накроют вас, серьезная статья… Если бы сама Тоська, тут еще как-то. Групповое ограбление с убийством, это пахнет вышкой. Круто взяли пацаны! А тут еще и второе дел® такое же…

— Там нас никто не засек!

— А зачем? Вы сами на себя указали и сургуч поставили! — хлопнул слегка Задрыгу по лбу:

— На хрен вы письмо оставили?

— Он же его писал! Сам!

— Совсем дура! Ты что, не врубилась, что и это дело попадет в прокуратуру! А там — пидеров нет! И «висячек» — нерасследованных дел, не любят. Начнут копать все. И выплывет, что пацаны в подземке шесть лет канали и того хмыря это не колыхало. И вот, когда они подросли, у него проснулась совесть. Он решил уйти из жизни. Но не просто так, а вместе с наваром, чтоб на том свете чертей музыкой забавлять, а покойников импортным

барахлом порадовать! Да в такое даже психи не поверят. Бухой допрет, кто ожмурил?

— А кто знает, что у него было?

— Да на судне, где он вкалывал, все про это знали. И барыги, какие сбывали за навар весь его товар. Кто у него в гостях был? Они! Вот они и вякнут, мол, договорились, условились, уладили. И ничего про пацанов и совесть не трехал козел! Опять в подземку. Достанут пацанов и тебя с ними! Это уже второй случай. Значит, устойчивый бандитизм…

— Это — месть!

— Со стороны пацанов! Ну, а ты при чем?

— Они сами не смогли бы!

— Вякнут, что имели возможность пожаловаться властям, и восстановили бы законность! Тут же не просто самосуд, а и кража. Но все бы ладно! Зачем письмо оставили? Зачем фонарь на себе зажгли? Такой дури не оставляют жмуры! Фартовым эти проколы непростительны! Секешь, Задрыга?

— Эх, лучше б я не возникала из Брянска! — выдохнула Капка грустно. И спросила:

— Выходит, не стоит нам к Данилкиным соседям рисоваться, а смыться в Брянск к Сивучу и Лангусту. Пока не поздно…

— Вот это верняк! И не возникайте, пока твоя «зелень» не созреет! Пусть уляжется в пределе шухер. Мы в гастроль свалим. Когда снимем навары — возникнем к вам.

— А Король? — глянула Капка на пахана.

— Он фартовый! Не плесень! Не хрен ему с вами канать! В дела ходить будет с нами. Фартовать с шиком, на большой. У тебя без дел он прокиснет!

— Слиняет и от тебя. В откол хочет! Так вякал мне! — сорвалось на всхлипе.

— «На понял» брал! Не свалит! Хотел, чтобы уламывала! А ты плюнь! — посоветовал Глыба и, встав из-за стола, увел Капку в ее комнату. И зашептался с нею, как когда-то давным-давно…

— Не колись! Держись, Задрыга! Даже когда на душе — козел бодает, виду не подавай. Фартовые гордых любят. Ради них идут на все. А чуть поддашься — чем файней шмары станешь? Они уступчивы, потому их не помнят. Будь спокойной. Не подавай вида, что ссышь его откола. Не спрашивай, не держи. Тебе всего шестнадцать! Весна твоя еще и на порог не ступила. Если свалит, пусть скорее, значит, не любил, не дорожил тобой. И хорошо, что это не запоздало обнаружиться, вовремя раскололся. Ты еще успеешь сердцу приказать. А чтобы легче было линяй в Брянск. Там скорей забудешься.

— Хорошо бы так! Да не могу! — созналась Капка вслух впервые.

— Но вот сумела же забыть Паленого? И этого из сердца вышвырнешь легко!

— А о чем тебе пахан запретил ботать?

Глыба наклонился к самому уху Капки:

— Теперь законнику можно семью иметь. И дышать не в хазе, а в хате! — приложил палец к губам. И добавил шепотом:

— Даже детей заводить можно. Своих! Так сход решил. И многие кенты слиняли с хаз. Канают с бабами. Но в дело ходят. Иные отшились в откол. Кому по дальнякам канать опаскудело. Ну, а Королю чего не хватает? Этот не смоется. Ждет, когда ты ему сама на шею сиганешь! Вот и темнит, паскуда! Ты не дергайся. Делай вид, что не щекочет, как он дышит? Помнишь Паленого? И этот такой! Держи себя в форме, хиляй по городу, трехай о чуваках, с какими закадрила. Приноси цветы, какие сама себе купишь от их имени! Не канай плесенью! Дыши легче! Флиртуй, но не люби! Запрети себе.

— Я попробую! Но мне теперь линять надо. С моими кентами! Там я успокоюсь, — пообещала Капка.

Утром, чуть свет, она подняла ребят. И предупредив Шакала, что уезжает, даже не оглянулась на Короля, ожидавшего, что Задрыга подойдет проститься с ним. Она вышла первой, с высоко поднятой головой.

Он выскочил вскоре, чтобы перекинуться словом. Узнать, когда приедет в следующий раз, но Задрыги уже не было поблизости. Она исчезла из вида, растворилась в сутолоке суматошных улиц, не оставив напоследок ни взгляда прощения, ни надежды.

А ведь он был уверен, что Капка любит его. Хотел лишь проучить, слегка наказать за нож, какой взяла на него, чтоб наказать за шмару. Он не обиделся, лишь прикинулся равнодушным, остывшим. Хотел припугнуть отколом, чтоб увидеть, как дрогнет Задрыга. Но она уже рассталась с ним. Выкинула из сердца и малины. Даже не позвала, не предложила поехать вместе.

— Видно, перегнул! Она все за чистую монету приняла. И теперь уж не повернется ко мне сердцем! В Брянске ее любовь быстро остынет и выветрится. В эти годы любовь, как заморозки. Первое солнце растопит холод. Встретит кого-нибудь и — прощай Король! — корил себя Остап, понимая, что исправить или изменить случившееся он уже не в силах. Он опоздал…

Задрыга привезла пацанов в Брянск на следующий день.

Данила, а это Капка заметила сразу, постепенно стал меняться. Даже внешне он уже не походил на того грязного увальня, какого привела Капка из подземки. Он научился следить за собой. Каждое утро чистил зубы, умывался, брился, только после этого подходил к столу. Он научился держаться собранно, не расплывался в крестах и на стульях, не встревал в разговоры необдуманно. Не обижал младших.

Лангуст и Сивуч не щадили его. Занимались дольше, чем с другими, выколачивали из парня дурь и лень, били по самолюбию, чтобы быстрее слепить из него кента.

Он спокойнее других отнесся к уходу Митьки. Не пожалел мальчишку, вопреки другим. Те сочувствовали. Данила к такому не был способен. И обещал в следующий приезд утащить в малину половину подземки.

Колька с Шуриком заметно повзрослели. Но их радость с часами и магнитолой вскоре угасла. Мальчишки от чего-то прятали их подальше от глаз. И не любили вспоминать о ночном визите к своему обидчику.

И только Тоська с восторгом рассказывала старикам, как отвела душу на мачехе.

— Уж я ей врубила за свое! Сняла шкуру с толстой жопы. Теперь и у самой от души отлегло. Не болит память. И по ночам не снится, как она меня хлыстом хлещет. Не вижу себя в углу на коленях. Я ее в нем оставила.

Петька теперь все чаще лепился к Данилке. Заговаривал с ним о шмарах. Расспрашивал о секретах взаимоотношений, хихикал. У него с Данилкой было о чем секретничать. Выздоравливая, пацан стал подумывать о шмарах всерьез.

— Куда тебе к бабам? Дурачок! Шмары мужиков признают. У тебя еще ни пуха ни пера не завелось! — осекала Капка и загружала мальчишку занятиями все больше, чтобы усталость съедала все силы. Но тот, отдохнув десяток минут, подползал к Даниле и с повизгиванием, с восторгом слушал парня.

Данилка через пару месяцев и впрямь стал спокойнее. Не бегал в притон каждую ночь. Лишь под воскресенье навещал своих красоток, возвращался весь в засосах, еле волоча ноги, как выжатый лимон валился в постель. А утром с жадностью ел и бежал заниматься.

Тоська менялась постепенно. Она, поверив Лангусту, стала тщательно следить за собой. Делала прически, от каких даже у Капки дух захватывало. Присмотревшись к Задрыге, научилась пользоваться красками, одеваться со вкусом, изящно. Едва заканчивались занятия, она сбрасывала с себя костюм, тут же надевала нарядное платье. И выглядывала в окно.

Причина к тому была.

У ученого-ботаника, работавшего в пределе Сивуча — в лесу — появился молодой коллега — помощник.

Вдумчивый, как все ученые. Разговорчивый и общительный, как все ботаники.

Симпатичный, опрятный парень, с белозубой улыбкой. Он очень понравился Тоське. Она каждое утро ждала его прихода в лес, выходила из дома нарядная, почти воздушная, старалась понравиться парню. Тот приветливо здоровался, не скупился на комплименты и уходил за стариком на целый день.

Капка понимала девчонку, но всегда пренебрежительно отзывалась о фраере. Она помнила, как увидев его впервой — насторожилась. Вспомнив слова милиции о чекистах, целый месяц неотступно следила за парнем, повисая «на хвосте» у обоих с утра до вечера, не только наблюдала, а и слышала всякое слово. Видела все. Ничто не вызвало подозрений. И Задрыга стерпелась, потеряла интерес к фраерам, так она называла обоих ученых.

Тоську она ругала. Предостерегала от ошибок и последствий любви. Убеждала, что этот парень никогда ни на ком не женится. Что он даже не знает, зачем у него внизу живота что-то болтается? Если и увидит, козявкам на хамовку схарчит. Она передразнивала, высмеивала, обзывала его. Но Тоська на это не обращала внимания. И, завидев Олега, забывала о Капке, обо всем услышанном. Задрыгу это бесило. И она решила доказать ей, что Олег ничем не лучше других, такой же кобель и негодяй, как прочие. Она вздумала завлечь парня, чтобы тот стал ухаживать за нею, назло Тоське. Капка уже имела опыт. И взялась за парня сразу. Он ей не был нужен. Она хотела сберечь в малине Тоську и навсегда отучить ее даже от мысли о любви.

Задрыга, пообещав Тоське показать истинное мурло хмыря, была уверена, что управится в три дня. Сумела же она обворожить Короля за минуты, а вскружить голову медвежатнику — это не то что покадрить с фраером. Фартовые видели и знали всяких…

Сивуч и Лангуст не стали вмешиваться в сердечные дела Тоськи. План Задрыги сразу поняли, одобрили молча.

Капка превзошла саму себя.

Ей сама погода подыграла. Весна была уже в полном разгаре. Под окном у Сивуча буйно цвела персидская сирень. И Задрыга поставила во дворе чайный столик. Заранее был вытащен самовар, он отливал золотым блеском, пыхтел клубами пара. На столе — стопка горячих блинов, варенье, просвечивающиеся розовым утром тонкие фарфоровые чашки.

Задрыга вышла к столу в своем самом роскошном — голубом платье, отделанном тонкими, дорогими кружевами. Уселась в томной позе в плетеном кресле. Ждала Олега, решив обворожить сходу, наповал.

Ждать долго не пришлось. Старик с Олегом охотно согласились попить чаю. Присели с Капкой к столу. Из окна дома, из-за тюлевой занавески, следила за этой комедией Тоська.

Задрыга щебетала томным голоском. Она то соловьем заливалась, то малиновкой. Порхала вокруг гостей голубой стрекозой. Улыбалась кроткой фиалкой.

Она бросала на Олега нежные взгляды. Обволакивая его своей трелью о том, что только самые чистые и красивые люди работают с природой, оставаясь незапятнанными суетой жизни.

Даже старый ученый растаял, помолодел, разулыбался от Капкиных похвал. Он тормошил своего коллегу и сучил под столом ногами, почувствовав прилив сил и бодрости, внушенных Задрыгай.

— Наверное, от вашей улыбки, Олег, так быстро пришла в наш лес весна! Она у вас — обворожительна, чиста, как у ребенка! Никогда в городе такую же не встретишь. Она, как солнечное утро, как роза, распускающаяся под теплым лучом. Потому вас любит лес, и, все, кто вокруг вас вращаются! — сыпала Задрыга комплименты вслух, а про себя обзывала Олега вонючим хорьком, облезлым козлом.

Тот краснел от града похвал, сыпавшихся из девчонки, как из прохудившегося сачка. И не понимал, с чего эта метаморфоза? Он слушал. Но видел, что при всех ласковых словах в глазах Задрыги не зажглась ни одна теплинка, искра. Они оставались холодными, недоверчивыми и злыми.

Посидев с Капкой, Олег первым напомнил о работе и увел в лес ученого, поблагодарив Капку за все разом.

Задрыге стало обидно. Мигом выскочив из платья, переоделась в спортивку. И вскоре нагнала обоих в лесу.

— Послушаю, что станет ботать обо мне этот потрох? — притаилась за корягой.

— Как ты ее находишь, по-моему, мила! И, кажется, влюбилась в тебя!

— Нет, такие любить не умеют! Расхваливает улыбку, а руки в жесткие кулачонки сжала. Держится неискренне. Слишком навязчива, смела для ее возраста. Нет стеснения, кротости. Трещит без умолку. Мне такие не по вкусу! — ответил Олег.

Капка от досады грызла ногти. Обидно было. Решила на следующий день исправить ошибку. Поставила чай, оладьи, взяла в руки книгу, словно никого не ждала, а просто отдыхала на воздухе, пользуясь солнечным утром.

Старый ученый и Олег поздоровались.

Капка сделала вид, что зачиталась и не заметила их приближения.

Они присели. Капка уже не сыпала комплименты. Она спрашивала о лесе, о цветах и казалась внимательной и серьезной.

— Ну, видишь? Не пустышка! Интересуется нашей работой! — услышала она из-за кустов слова старика.

— Да бросьте вы! Все наигрыш! Пыль в глаза! Когда мы к ней подходили, она прекрасно видела нас. Прикинулась…

— С чего взял?

— Книгу держала кверху ногами. И вовсе не читала ее, — ответил Олег.

— А мне она кажется очень умной и доброй девушкой! — выпрямился старик.

— Может быть, — отмахнулся парень равнодушно, и Задрыгу затрясло.

— Ах, падла! Ты еще ковыряешься? Ты во мне, как в рыжухе — гавно шмонаешь? От меня свое поганое мурло воротишь, пидер! Заметано! Закадрю, тебя, измучаю, доведу до малахольного. А потом высмею и брошу, как паскуду! — решила Капка.

Но ни через три дня, ни через неделю, даже через месяц не обратил на нее внимание Олег.

Капка, запомнив опытную полянку, где ученые вели свои наблюдения и ставили опыты, поставила для себя шалаш. Большой и уютный, душистый и теплый. Всего за два часа. Разозлить решила, уж коль влюбить в себя не получалось. И рано утром отправилась в шалаш, чтобы опередить, сделать вид, что ночевала в лесу.

Эта игра с Олегом отвлекла Капку от мыслей о Короле. За все время он ни разу не навестил. Не прислал стрему с весточкой.

И Капка все реже вспоминала о нем.

Задрыга легла на кусок войлока, какой специально принесла

сюда. Ждала прихода ученых. Мечтательно смотрела на небо.

И вдруг услышала чье-то дыхание, совсем рядом с шалашом. Шагов не уловила. Задрыга затаилась. Решила, кто-то из пацанов за нею следит неотступно, по слову Сивуча или Лангуста. Захотелось наказать «зелень». Высчитав все, мигом вылетела из шалаша, сбила с ног Тоську.

Та не ожидала столь острого слуха и внезапного, разящего прыжка. Она хотела увидеть, подслушать. Ведь неспроста Капка стала каждый вечер накручивать волосы на бигуди. Значит, сама всерьез влюбилась. А ей, Тоське, темнит все.

— Ты что? За мной? Меня пасешь? — врезала пощечину Задрыга. Тоська вцепилась в волосы Капке. Хотела свалить. Исцарапать, искусать всю. Но до Задрыги ей было далеко.

Капка поддела ее кулаком в печень. Отбросила от себя далеко. И подскочив, приказала злым шепотом:

— Хиляй на хазу! Скоро возникну! Сваливай живо!

Тоська встала. Подняла увесистый сук и со всей силы запустила в Задрыгу. Та успела пригнуться. Тоська со всех ног бросилась наутек, не глядя перед собой. И на всем ходу сшибла с ног Олега. Они оба упали в куст багульника, спугнув из-под него толстую мышь. Задрыга увидела, остановилась вовремя. Выбросила острый сук из рук, сделав вид, что они с Тоськой играли в лесу, звонко рассмеялась.

Олег помог подняться девчонке. Спросил, не ушиблась ли? Увидев на колене царапины, сорвал подорожник, приложить посоветовал. Спросил, почему так редко выходит из дома? Задрыга, услышав такое, решилась уйти, чтобы не показаться навязчивой.

Капка вошла в дом и из коридора услышала голос стремача отцовской малины. Она вмиг забыла о Тоське. Влетела в гостиную.

— И где ж тебя носит? — всплеснул руками Сивуч, предложив послушать посланца пахана.

Тот рассказал, что малина побывала в гастролях. Обмотала и юг, и Сибирь. Проехала насквозь Украину и Кубань. Четыре клевых дела провернула. Правда, во Львове едва сумели смыться от лягавых. Едва не попухли в Саратове. Да и в Новосибирске их чуть не замели. Обошлось, конечно. Но не без мандража. Троих новых кентов сфаловал Шакал в малину. Теперь для Задрыги будет набирать. Не верит он в ее «зелень». И неспроста.

— Твою Тоську по всему пределу шмонают. Все штольни на уши поставили. Просят явиться в органы для засвидетельствования прав наследования на квартиру, вклады и имущество. Про то уже по радио ботали. Ведь того мужика, хахаля ее мачехи, посадили за убийство. На дальняк увезли, на самую Колыму. Тоська— в честнягах осталась. Шакал велел трехнуть ей про это!

— Еще чего? А как малина?! — рассвирепела Капка, разозлилась на пахана. И не дослушав стремача, выскочила из дома, увидела Тоську.

Та сидела в кресле, за чайным столиком, и через открытую форточку слышала весь разговор.

— Слиняешь, как падла? — спросила девчонку, подойдя совсем близко.

— Останься мне сестрой! Ведь без тебя я не дожила бы до этого дня! Не полюбила бы. И ничего бы не имела, — сделала шаг к Задрыге, попросив тихо:

— Не сердись, Капля!

— Ты любишь его? — спросила Задрыга.

— Да. Но что толку? Он женат. У него есть дочь.

— Откуда знаешь?

— Сивуч сказал. Ему все про всех известно. А и к чему темнить? Не повезло нам с тобой. Купе оказалось занятым, — улыбнулась грустно и пожаловалась впервые:

— Я бы и не ушла. Но Лангуст мне сказал, что дальше от тебя скрывать нельзя. Я не гожусь для фарта, кричу по ночам и все рассказываю. Он за мной все время следил. Слушал. И Сивуч подтвердил. Так что все к лучшему. Не засыплю я малину, не засвечу никого, как боялись старики.

— Ты вякаешь по ночам? А Лангуст мне трехал, что это Данилка. И это скоро у него пройдет. Значит, клепал на него плесень? — качала головой Капка. И, подумав немного, сказала:

— Линяй, Тоська! Только шустрей! Выходит, увидела тебя Фортуна, но не в моей малине.

Они вместе вошли в дом. Стремач, не закрывая рта, рассказывал, как взял пахан налог с городской шпаны, как снова тряхнула порт малина.

Выпив и вовсе развязал язык. Поделился, каких шикарных шмар клеют законники Черной совы. Особо восторгался шмарой Короля — жгучей брюнеткой с синими глазами.

— У ней корма, как паровозный тендер! На ней всю малину возить можно запросто. Клянусь волей! Я б за такую жопу не только весь положняк до копейки, всю волю бы отдал! Ну и баба! Конь с яйцами! — А какая лихая на водяру! Я офонарел! Шары чуть не вылетели! Всякое видал! Но чтобы баба водяру в миску вылила, накрошила туда хлеб и хавала как тюрю, такое впервой! Да ладно б на том завязала! Еще и луку туда наперла!

У Капки дыхание свело.

— Когда мне ехать? Я уже собралась! — услышала за спиной голос Тоськи.

— Линяй! Сейчас сваливай! — бросила через плечо не оглядываясь. И, услышав, как тихо закрылась за девчонкой дверь, вышла во двор, чтобы никто из пацанов не увидел, как плачет законница.

Капка подошла к чайному столику и не поверила глазам. Громадный букет лесных ландышей стоял в банке. Кто их нарвал? Кто принес? Увидела записку, торчавшую из цветов. Взяла ее, развернула:

— Тося! Я люблю тебя! Олег… — прочла Капка короткое запоздалое признание и обрадовалась, что не только ей не повезло в любви…

— Ты хоть бы при Задрыге про Короля не трепался! — услышала Капка голос Лангуста через форточку.

— Щадить ее пахан не велел. Да и чего там прятать? Медвежатник наш, едва Капка за порог, вмиг по блядям. Как и все кенты… Он закон держит, — рассмеялся тихо.

— А насчет рыбака шухеру в пределе не было, не дыбали лягавые его? — спросил Лангуст стремача.

— Шмонали долго! Но не пронюхали! Хату опечатали. Закрыли. Теперь в ней никого нет. Трясли Борьку в лягашке про близнецов. Тот на пирожках попух. Вякнул, что смылись пацаны на поезде, еще зимой. По деревням побираться подались. — С тех пор в город не вернулись. Может, насмерть замерзли где-нибудь. Такое уже бывало с подземными пацанами. Ну, а если живы, по теплу воротятся.

— А лягавые что в ответ?

— Велели, чтоб возникли в ментовку?

— Нет! Сами рисуются. Узнают всякий раз. Без понту сваливают.

— Данилку посеяли?

— Не трясли за него никого. А вот нашу малину секут всюду. Уже сколько хаз сменили! Пасут менты и чекисты. Последние даже к подземке клеились, чтобы про нас пронюхать. Но не обломилось им, не высветила «зелень». Не мылятся подземные к ментам, не кентуются с городскими. Хотя чекисты сколько «уток» подбрасывали. Не клюнули. Пронесло.

— Трудно стало фартовать! — вздохнул стремач.

— А когда легко было? — удивился Сивуч.

— Мне пахан велел вам башли передать. И Задрыге долю! За Короля! От него ей записку привез! И забыл! Надо ж! Вовсе тыква трухлявой стала! — сетовал стремач.

Капка ждала, когда он ее вытащит, подошла к Сивучу, спросила осторожно:

— Ботни, это верняк, что Олег, ну этот хмырь, ботаник — женатый? Или ты Тоське туфту подпустил?

— Стемнил. Чтоб выкинула его из души. И ты за ним не стремачи! Дерьмо он! Нутром чую! Неспроста тут кружит. Поверь!

— Я их целый месяц пасла. Обоих. Все видела и слышала. Ничего сомнительного. Мы их не интересуем! Он даже записку Тоське оставил, про любовь. Опоздал малость.

— Это на твое счастье. Тоська ночами ботает, когда кемарит. Он о ней, и о нас сразу все выведал бы.

— Думаешь, он мент? Подсадка?

— У ментов на это кентеля не хватит. Бери выше!

— Чекист?

— Теперь в очко попала! Коль не могут Черную сову накрыть сами, хотят через вас на нее выйти. И припутать всех…

— Темнишь, дед! Я его сколько закадрить хотела! Не обломился! Если все, как ты трехаешь было, он ко мне стал бы клеиться, а не к Тоське! Она кто для малины? Что может вякнуть «зелень»? — не поверила Капка. И спохватившись, закрыла форточку.

— Тоська не ты. Это любому видно. Она пусть и немного знала о Черной сове, но имела ход в хазу к пахану, и, главное, могла знать про музейную рыжуху. Она им дозарезу нужна. Ради нее эта афера!

— А зачем Тоська? Могли на Митьку выйти! Это и ближе и быстрее! — испугалась собственных выводов Задрыга.

— А, может, на него пытались выходить? Да Шакал менял хазы. Прокол получился. К пахану его уже не пустят стремачи. Да и зачем возникнет к Шакалу, коли свалил в откол? Опять же не надыбает его. А сам пахан в подземку не возникнет. Это верняк! Вот и вышли на Тоську. Ты — ушлая! Не проведешь! Чуть что не глянулось — «перо» в горлянку — и гуляй Вася! Тоська — не ты! Потому ее приглядели. Чтоб риска меньше было.

— Но Тоськи нет уже!

— Теперь другое отчебучат. Иль за тобой увиваться станет этот хмырь!

— Тоську он давно мог закадрить. Зачем ему было тянуть резину?

— Для натуральности. Да и пас он мою хазу. Нутром чую. Каждого пацана! И меня с Лангустом! Стерегись хмыря! Подсадка он!

— Тряхну! Расколю гада! Посмотрим, кто кого попутает! — взяла Капка записку из рук стремача. И прочла написанное пьяной рукой:

— Возникни, Задрыга! Мне не по кайфу без тебя! Кто старое вспомнит, тому — глаз вон! Я жду! Король…

Капка сожгла записку в камине. Она не затронула душу, перестала верить Остапу окончательно. Она даже не злилась на него. И не подумала написать в ответ хотя бы пару слов. _

Капка пришла на полянку, где работал Олег. Шалаш стоял на месте. Его никто не убрал, не раскидал и не сжег. Хотя он явно мешал старику, какой наблюдал за каждой травинкой на поляне.

Задрыге не верилось в слова Сивуча об Олеге. Но проверить еще раз — никогда не лишне. И девчонка решила сменить тактику.

Она убрала со двора чайный столик, предпочтя пить чай в хазе и только со своими. Утром, когда заметила Олега, вышла из дома, вернула записку с объяснением.

— Вы опоздали! Она уехала! — усмехнулась едко и впилась взглядом в его глаза.

— Адрес подскажите, — попросил тихо и полез за ручкой и блокнотом.

— Я не знаю! Мы в разных городах живем, видимся крайне редко.

— Что ж, извините! — опустил Олег голову и поплелся в лес за стариком.

Капка мчалась следом. Ловя всякое слово. Но за весь день Олег даже головы не поднял. Измерял рост трав и цветов, что-то разглядывал под лупой, писал в толстенную тетрадь свои наблюдения и говорил со стариком только о работе.

Задрыге стало неимоверно скучно в соседстве с ними. И обматерив обоих молча, ушла из леса, продрогшая от росы, сырости и молчания.

Колька с Шуриком занимались под наблюдением Лангуста. Учились без промаха забрасывать «кошку» на крышу дома и залезать по тонкой бечевке легко и бесшумно.

Петька одолевал высоченную березу. Он уже не уставал, как раньше, но не укладывался в отведенное время. Запаздывал на две-три минуты с подъемом. Лангуст давал мальчишке немного отдохнуть и снова заставлял подниматься вверх.

Данила учился метать ножи. Раньше у него с этим ничего не получалось. Теперь из трех бросков — два попадания в цель. Но Лангуст недоволен, хмурится. Фартовый не имеет права на промах. Даже на один из сотни. Потому кричит, ругается на парня. Показывает, объясняет еще и еще. Данилка старается изо всех сил. Но нож снова скрутился в полете в спираль и, не достигнув цели, упал, воткнувшись в землю.

— Ну, дубина безголовая! — слышит Капка знакомую брань, самой не так давно доводилось слышать и похуже. Сивуч — не Лангуст. Куда как круче натаскивал «зелень». И кулаков своих при этом не щадил, и пацанов не жалел.

Теперь Сивуч ослаб. Лангуст за ним, как за ребенком, следит. Лечит, кормит, моет, стирает, готовит поесть.

Задрыге помнится, как обрадовался Лангуст ее приезду, оно и понятно, получил передышку от домашних забот.

Да и то признать надо, уставал мужик. Все последние годы на него шестерки «пахали». Сам пальцем не шевелил. Теперь все своими руками делать пришлось. И не только для себя.

Капка, когда вошла в дом, враз приметила, что не сидел Лангуст сложа руки. Все вокруг было чисто вымыто и постирано.

— А я думала, что ты ни хрена не умеешь! — призналась Капка.

— Конечно, не могу! Я сюда двух зверюг приводил. Медведиц! Одну себе, другую Сивучу. Одно хреново — мужики с нас нынче гавно! — смеялся Лангуст и добавлял:

— Но, ништяк! Вот потеплеет, раздухаримся мы с Сивучем и по бабам намылимся! Я себе — сракатую блондинку, Сивуч — сисястую брюнетку!

— Ага! Чтоб было за что ухватиться при ветре! Не то унесет! — закашлялся Сивуч.

Он уже видел лица. Спокойно, не спотыкаясь, ходил по дому и во дворе. Умел прикрикнуть на пацанов, как раньше на Задрыгу. Но вечерами замерзал даже у жаркого камина.

— Хана мне скоро, Капка!

— С чего взял?

— Кровь не греет меня!

— А ты бухни!

— Не помогает, пробовал! Ты хоть на могилу ко мне возникнешь?

— Не надо об этом, Сивуч! Может, моя смерть твою опередит, — ответила Капка тихо.

— Ты что? Тыква сгнила? Чего вякаешь про ожмуренье? Тебе дышать и дышать! Иль я зря с тобой мучился? Всему учил как маму родную! Я в тебя самого себя вложил не жалеючи! Потому что ты бабой станешь! Больше других должна знать и уметь!

— Сивуч, а если меня никто не любит, как жить?

— Эх, Задрыга! Фартовым редко в любви фартит! А все оттого, что Фортуна не может дать разом много! Удачливые воры обычно быстро жмурятся. Потому, что пасут их многие. Оттого и нет счастья. Дав кучу башлей и рыжухи, человечье отнимает. Само сердце! А без него нет любви! — встал старик и указал в окно:

— Глянь-ка! Чего этот хмырь застопорил Петьку?

Капка посмотрела во двор. Заметила пацана, разговаривающего с парнем. Открыла форточку, прислушалась:

— А я рассчитывал, что хоть кто-нибудь из вас знает ее адрес, — вздохнул Олег. .

— Нет, она дальняя родня! Редко тут бывает! — ответил Петька и ушел за дом, не интересуясь, зачем понадобилась Тоська Олегу.

— Не чекист он, Сивуч? Эти адрес у нас не станут спрашивать. Они его найдут, если захотят!

— Надыбают. Того недолго ждать. Верняк! — подтвердил старик и с силой захлопнул форточку.

— Шабаш на сегодня! Вымотал «зелень» до мыла! Пусть отдышатся пацаны! — вошел Лангуст в дом и, устало сев перед камином, закурил.

— Хмырь Петьку на Тоськин адрес колол, — сказал ему Сивуч.

— Без понту! Этот пацан не поплывет. Ушлый. Все секет верно. Из него слова не выдавишь!

— Задрыжкина удача — этот кентыш! Изо всех! Все на ус мотает, запоминает накрепко. Проколов ссыт, — поддержал Сивуч.

— Фортуне он чем-то потрафил! Из-под земли его достали. И не на холяву морокаемся! Вон вчера я ему трехал, как законников подвел один кент. Трепаться любил козел! Особо по бухой; Слабина такая была. Из-за этого вся малина попухла. А когда доперли, кто лажанул, замокрили его. Чтоб других не высвечивал, — вздохнул Лангуст.

Капка готовила ужин и попросила Лангуста рассказать что- нибудь стоящее, памятное.

Задрыга любила, когда, порывшись в памяти, старики вспоминали какую-нибудь давнюю историю, происшедшую с ними, или слышанную от кого-то, но достоверную и интересную.

Лангуст подвинул к теплому боку печки низкую табуретку, прислонил спину к теплу, пожевал губами, вспоминая давнее. Что рассказать из того, о чем не знает и никогда не слышала эта вспыльчивая, злая, как целая собачья свора, Капка. Слушая всякие истории, она становилась мягче, покладистей. Не орала ни на кого, смотрела на рассказчика большими, как у любопытного ребенка, глазами, как казалось, не дышала, забывая о сне, еде, отдыхе.

Если рассказанная история запала ей в душу и понравилась, Капка дня три ходила под впечатлением, смеялась или вздыхала, вспоминая, на рассказчика с месяц «полкана не спускала». Не грызлась с ним и не спорила. А вдруг еще что-то вспомнит и, раздобрившись, расскажет.

Особо полюбила она рассказы Лангуста. И не только Задрыга — все пацаны, увидев, что у того подходящее настроение, брали его в кольцо, усевшись на полу, возле самых ног.

Случалось, даже Задрыга забывала, усаживалась рядом с «зеленью», ниже Лангуста. Когда он ей напоминал, что она законница, Капка отмахивалась:

— Мы не на разборке! А сказку хоть на боку слушай. Лопухи у всех одинаковы.

— Это случилось на Сахалине. В аккурат после войны. Лет пять прошло после нее, как стали на остров вывозить зэков тянуть там ходки. Ну, конечно, не всех и не всяких. Мелочь, шпану и блатарей туда не запихивали. Да кто станет отправлять на Сахалин с малыми сроками? Туда вывозили, кого по счастью «маслина» обошла и миновал вышки человек. Всякие мокрушники, фартовые и политические. У всех срока на всю катушку — по четвертному на рыло, все с пораженьем в правах — без писем, посылок и личных свиданий. Никто не рассчитывал выскочить на волю живым.

— А слинять? — встряла Капка, выронив ложку, какою мешала в кастрюле.

— Сахалин, кентуха, не Воркута! И даже не Колыма! Это остров! Будь он трижды проклят со всеми своими потрохами! Оттуда слинять в ту пору не мог не только зэк, но даже душа покойного! Клянусь волей, если есть ад, то это — Сахалин. Его словно сам Господь в наказанье людям создал. И определил средь морей и океана в самом гнилом и холодном месте.

— Хуже Колымы? — приняла Капка кастрюлю с огня.

— Колыма — это наказанье! Лютое, гиблое. Но оттуда линяли! Сахалин — это смерть! Самая мучительная и жестокая.

— Почему? — подсел Данила к самым ногам и смотрел на Лангуста, забыв обо всем на свете, даже о шмарах.

— Тогда мне было немногим за тридцать. Это — пятая ходка на дальняк. И от маслины вытащила адвокат. Я не надеялся на зону. И вдруг слышу приговор — к отбытию срока! Своим лопухам не поверил.

— А за что попух?

— Тряхнули мы музей в Ленинграде. Картины сперли из Эрмитажа. Хотели их толкнуть в загранку. Все было на мази. Да таможня надыбала в майдане второе дно. И всех троих за жопу. Вот тогда я усек, кто такие чекисты и каково с ними связываться! Они нам исключиловку впаять хотели! Чтоб навсегда от нас от- мылиться… Ну, да не одни мы так накололись. В суде, когда услышал про Сахалин, не обрадовался, что дышать остался. Уж чего-чего, а о нем все зэки говорили через «ё» и всех, кого туда упекали, неспроста считали смертниками, — сделал затяжку Лангуст и продолжил:

— Это все равно, что на ожмуренье осудить, какое будет длиться годы. Расстрел даже награда, навар в сравненьи со сроком на Сахалине! К тому времени мы свой приговор усекли, оттуда живьем никто не выскочил на волю. А упекали пачками. Стон стоял при отправке — страшный. Даже фартовые, тертые кенты, не выдерживали. Мандраж продирал. Вот так и я, ничем не фай- нее других. Стою и озираюсь, как смыться, покуда не влип в зону. Охранник — падла, шары с нас не сводит… Штык с ружьем на стреме держит. И собак тьму нагнали. Чтоб и мысль о побеге никому не стукнула в кентель. Уж я и припадочным прикидывался — ломал комедь, и психом. Да без понту все! Овчарка как сцепила яйцы мне клыками, и тянет сука, вырвать норовит. Я заблажил. А охрана рыгочет:

— Так его в душу! Вырви у него муди! Зачем они психу, да еще на Сахалине?

— Я и поумнел враз. Доперло, что комедь не пройдет, всякого навидалась охрана. А оставаться без яиц — не хотел! И долбанул псину ходулей в мурло! Кое-как в вагон ввалился. Уж не стану ботать, как везли нас до Владивостока. Из вагона я не вышел — вывалился. Катушки с голодухи держать отказались. Нас, не дав отдышаться, в трюм парохода вбили. И целых пять дней тащили до Сахалина. Я уже с жизнью прощался, когда нас стали на палубу вытаскивать и пачками, вниз по трапу — на берег, — матюгнулся Лангуст тихо.

— Глянул я, и на душе стало тошно. Серый песок, серый берег, серое небо, серые сопки, а вокруг — штыки и клыки. Май стоял. На материке вовсю весна была. А здесь — снег не растаял. Холод собачий, сырость такая, что дыхалку заклинило, свело клешни и катушки. Охране плевать. Прикладами загнали в машины— и в зону. А она — родимая, под сопками стояла. И по ночам талая вода заходила в бараки. Вычерпывать — бесполезняк. Куда? Кругом вода! Охране лафово! У ней сапоги по самую задницу. А мы? На шконку лечь жутко. Вдруг ночью вода поднимется? Хана! Захлебнешься, не проснувшись. Лафа тем, кто верхние успел занять. У тех надежда оставалась. Вот так-то и канали две недели. Просыпаешься — весь мокрый, словно сосед сверху опаскудил. Охрана вламывается — на построение гонит, потом хавать — строем. И на пахоту. А вкалывали — кто где! Начальство зоны — сплошные калеки, бывшие фронтовики. Эти — никого жалеть не умели. Раз их судьба не щадила, они— тоже. И вздумали нас, фартовых, в шахту впереть, чтоб пахали под землей, доставали бы уголек. Ну, да мы уперлись рогами. Не велит закон — и баста! Мы — не ваньки, вламывать не станем!

— Во, клево! Так и надо! — восторгался Петька.

— А нас и не уламывали. Вернули в барак. Хавать в столовке не давали и уголь запретили брать. Другие бараки под охрану взяли, чтоб мы туда не возникли. Канали мы так пять дней. Троих кентов потеряли. И вздумали поднять бузу. Но невпротык. Нас из пулеметов, со всех сторон, живо покидали харями на землю. Продержали в грязи всю ночь, наутро о бузе никто слышать не захотел. Пытались тряхнуть склад, кухню — не обломилось. Пришлось фаловаться на пахоту. За неделю все стерпелись. А тут и в бараке просохло, вода ушла, потеплело на душе. И тут-то ожил наш Афоня. Редкостный кент! Я его не заметил в пути — ни до чего было. Он же многим законникам души спас, не дал с ума сойти. Кого шуткой, анекдотом рассмешит иль вякнет что-нибудь такое, от чего хохот до полуночи стоит в бараке. Помню, как он меня первый раз в штреке напугал. Долбаю я уголек, загнувшись буквой зю, вдруг сбоку вижу, мелькнуло что-то черное, лохматое. Оглянулся. Мать честная! Живой черт! И глаза горят! И рога закручены. И хвостом метет. И на меня, падла, смотрит! Я отвернулся. А голову, как на грех, все в тот угол тянет повернуться. Глянул, а черт уже ближе ко мне подвинулся. Я его по фене. Он захихикал гнусаво. Хотел кентов позвать, но, как на грех, никого поблизости. Нет бы куском угля или киркой долбануть — и баста. Так ведь заклинило! Со страху мозги отшибло. И на душе какой- то холод мурашками побежал. Наслушался в бараке всякого, что в штольнях, где зэки под завалами погибли, привидения возникают всякие и человечьими голосами говорят. Рад был бы не поверить, да только двое наших фартовых психами стали, крыша у них поехала. А до того о привидениях говорили. Они всякому свои виделись. И всегда не без последствий. Ну, думаю, мой черед настал! Слышу, как тот черт жевалками застучал и, пофыркивая, ко мне подкрадывается сзади. Не врубился я, опетушить иль схавать вздумал паскуда, только дернул я из забоя с воем. Родную кликуху посеял. В портки мокроты насобачил! Наполохался до обморока. Вывалил к кентам и брякнуть ничего не могу. Только пальцем в штольню показываю. А оттуда Афоня хиляет. Как пидер лыбится. Веревочный хвост на руку намотал. Весь в пакле. Глаза фосфорной краской обведены. Хотел я ему вломить, да сил не было. Кое-как к вечеру оклемался. Афоньке по кайфу пришлось пугать мужиков. Вынырнет ночью из-под шконки, мурло свиное нарисует фосфором и требует:

— Отдай пайку, падла!

— И отдавали. Кто спросонок, кто со страха. А он весь следующий день хохотал. Веселый был мужик. Ему все нипочем. Таким и в тюрьме, и в зоне — клево дышится! Его уважали. Но через зиму наш Афоня чего-то грустить начал. Про бега задумался. Так и вякнул. Не обломилось ему, сорвалось. Он и вовсе прокисать стал. С лица потемнел. И ботает, что скоро ожмурится. Мы его колем, с чего такое в кентель вбил? Он нам о привидении. Мол, в штольне оно появляется, идет за Афоней и целыми днями стоит за спиной, похожее на смерть. Мы, конечно, на смех подняли. Кто из законников смерти боялся? Да никто. А этот — аж дрожал весь…

— А что рассказывал о привидении?

— Его другие видели?

— Может, кто-то над ним хохмил? — посыпались вопросы на Лангуста.

Сивуч, услышав голоса, отошел от окна, подсел к Задрыге, обнял за худое плечо. Прислушался к разговору.

— Не до того было каждому из нас. Норму выработки такую всем определили, что ее сделать могли лишь вдвоем. Куда там помочь кому-то? Ведь и харчили по результату работы — от количества угля. Не добрали его — на хамовке ужмут. Само собой и на ларьке, где отоваривали зарплату. Поневоле будешь «пахать» как конь. Сам себя всяк мечтал обеспечить. Ну и так уж получалось, что видели друг друга по вечерам — в бараке.

— А как же вкалывали? Врозь?

— Да нет! Вместе! Но словом некогда стало перекинуться. А в забое я лишь через год приспособился отличать и узнавать своих. Там же — ад! Все в угольной пыли. Черные! Мурло, как у негра. Сам черт против нас снежинкой смотрелся бы. Уголь в ушах и во рту, в носу и в глазах. Тряхни каждого, на отопление барака набралось бы.

— Так что с привидением? — вернула Задрыга к теме.

— Афоня на работу не мог идти из-за него. Дрожал, как лидер на параше. И все ботал, что привидение его — злое. Не просто появляется где-нибудь в углу и канает молча, а кружит вокруг и углем швыряется. Сам он один раз тоже куском угля в него запустил, так ему на кентель столько сыпануло, чуть вылез. Угольной породой засыпало. С того раза — не рисковал. А привидение все смелее становилось, с каждым днем — ближе подступало к мужику. Зэки хохочут, мол, ты его попробуй в угол зажать и пощупать. Может, всамделишная шмара? Но Афоне не до смеху было. Из забоя вылезал синий от страху. И однажды бугор барака решил пожалеть, поставил его на другой участок. А на Афонькин — новичков. И молчок о привидении. Афонька клешни готов был целовать бугру на радости. Аж просиял весь. И на пахоту похилял веселее. Не как раньше, будто на разборку к законникам. Новички, ни хрена не зная — на его место.

— А почему Афонька один, а новичков — несколько послали? — подметил Петька.

— На привыкание к забою давались три дня. И ставили по двое. Под землей воздуха не хватает. Так вот поначалу многие задыхаться начинали. Второй должен был успеть вытащить, подать сигнал наверх, чтоб откачали!

— Бывало, что так и не свыкались в забое фартовые.? — спросил Шурик.

— За мое время два таких случая стряслось. Жмурами вытянули. У мужиков бронхи заклинило. Вконец. На пятом, у второго на седьмом дне. Их так и не откачали. Обычно, на четвертый — привыкание наступало. По всем — о каждом судили.

— Ну и что с Афоней? — перебила Капка, нетерпеливо дернув Лангуста за штанину и строгим взглядом осекла «зелень».

— Вечером, когда нас подняли из забоя, мы были уверены, что с Афонькой полный ажур. Но не тут-то было! Привидение следом за ним прихиляло. Сразу появилось и не смывалось, даже когда мужика по малой нужде припирало. Не отворачивалось. Стояло, ходило вокруг, как надзиратель. Вот тогда кто-то из мужиков и ляпни, мол, чья-то душа тебя изводит, какую ты без вины сгубил. Тряхни тыкву! И помолись Богу, чтоб отпустил грех. Помяни душу жмура, попроси прощения! Может, и отвяжется, оставит дышать в живых? Кенты, конечно, засмеялись! А ну, отгадай, чья душа примазалась? За свою жизнь всякий столько душ сгубил! За все молиться — века не хватит! И Афонька ничем не файнее других был. Мокрушничал в фарте. Да и кто в чужой крови клешни не измазал? Не было таких. На что медвежатникам законом запрещено жмурить фраеров, а и то не без оговорок. Сук и лягавых мокрить — в честь всякому. Так-то!

— Что ж с Афоней?

— Он не смеялся, не отмахнулся, как кенты. Его касалось. И, нажевав из пайки мякиш хлебный слепил нательный крестик. Подсушил, надел на шею. И всю ночь на своей шконке молился.

— А новички как? — спросил Данилка.

— Что им сделается? Оба прижились в забое, и никакое привидение к ним не возникало. Они, когда услышали, удивились. Афоне уж не до того. Мне этого кента жальче всех было. Вламывал изо всех сил, а сам хилый, как сверчок сушеный. Шахта из него все высосала. Если б Бог душу попытался б в нем сыскать, поверьте, одну угольную пыль из мужика бы вытряхнул. Да кто на это смотрел. Канали день ко дню… Следующим утром, прежде чем спускаться в шахту, кент опять помолился. Опустили нас. Он и побрел своей штольней. Спотыкается на каждом шагу. Идти ему далеко. Дальше всех он «пахал». Я все хотел за ним пойти, подсмотреть, что за привидение по забою шляется? Да все не обламывалось возникнуть. Тут же ноги сами понесли, следом. Вижу, Афонька за кирку взялся. Свет тусклый, едва освещает кента. И вдруг совсем рядом с ним — белое облако увидел. Большое, как наш маэстро. И уже вплотную к кенту подходит. Я со страха офонарел… А что, думаю, если загробит? Но все же вгляделся и вижу, правда на человека похоже. Мужик иль баба — не усек. Барахла на нем нет. Но лохматое и громадное. Афоня до этого дня уже просился работать наверху. К самому начальнику зоны возникал. Тот его пообещал спрятать от привидения в шизо, если еще раз о таком вякать будет. Не верил никто. Да и я, пока сам не увидел. Ну и со страху перекрестился я тогда. Афоня — тоже! И вдруг слышим — затрещало что-то. Гул какой-то поднимается. Доперло — обвал начинается. Так всегда было. Сначала привидение, потом обвал — и хана… Я Афоньку за рукав и за собой поволок из забоя. А ходули со страху заплетаются, не линяют. Ну хоть ты их клешнями переставляй. Вдруг слышим за спиной грохот. И вроде как молния сверкнула. Вжались мы с Афоней в пыль. Ни живы, ни мертвы. На каком свете — хрен поймешь. Кентели поднять страшно, что увидим? Кент раньше меня тыкву поднял, да как завопит, аж в ушах зазвенело:

— Господи! Благодарю тебя!

— Я зенки от пыли протер. Родным шарам не поверил. Угол, в каком кайлил Афонька, весь вынесло. И через трещину — белый свет видно. Даже шум моря услышали. Мы к той трещине, уголок воздуха глотнуть. Ведь в забое дышать нечем. Угля отвалилось много. Мы кое-как к трещине пролезли. Глянули. Море совсем близко. Настоящая воля! Это первое, что мне в кентель стукнуло. Расширили мы ту трещину — и ходу. Только выскочили на берег, адский грохот за плечами. Оглянулись, сопка, в какой была шахта, осела вниз, вся сыплется, грохочет, то ли воздух, том ли газ из нее вырывается фонтанами, со свистом. Дым и пыль столбом поднялись. Камни с грохотом в море катятся. Земля под ногами гудит, трясется. Мы как дернули оттуда, пятки на уши накручивали. Не верилось, что из ада вырвались. Сначала бежали подальше от сопки, от беды, потом остановились. Решили поразмыслить. И увидели баржу. На ней грузы перевозили с материка. Но это мы узнали позже. А поначалу передохнуть хотели в ней. Прийти в себя. И не услышали, заснув, как нашу посудину судно зацепило и вышло в море. Никто даже не заглянул в трюм. Мы выглянули, видим, Сахалин за спиной остался. Совсем далеко. Еле видны макушки сопок. Ну да мы не бедствовали. В трюме баржи картошка была. Видно, та, какую завозили на остров. Из мешков при погрузке высыпалась. Ее, на наше счастье, не убрали. Мы все пять дней грызли ту картоху. Казалось, из задницы молодые клубни посыпят. Но, на наше счастье, на шестой день баржу пришвартовали в Находке. Мы ночью слиняли. Вместе с Афоней добрались до Москвы. Нас даже не искали. Сочли погибшими на шахте. Там тогда много кентов ожмурилось. Замокрила сопка разом. И зэков, и охрану, и даже оперов. Мало кто уцелел. Те, кто за зоной дома строил для вольного, вербованного люда, приезжавшего на Сахалин по собственной воле, за длинным рублем. Ну, а я стал фаловать Афоньку в нашу малину. Он не уламывается никак. Я его в Ростов сманиваю, тоже не сблатовался. Смотрю, он слушает меня и не слышит. И все что-то шепчет. Я его и спросил, что с ним стряслось? Долго он мне не отвечал. Я уж было совсем поверил, что у кента крыша поехала. Да только не очумел Афоня. И в ту ночь сказал, мол, не станет больше фартовать.

— Завязал я с ворами! Не возникну ни в какую малину! Линяю от всех. И от самого себя. Навсегда ухожу! Все сбылось! Ничего не привиделось. Выходит, и мне слово сдержать надо. Иначе, страшной будет моя погибель.

— Я думал, он от голодухи заговаривается. Шматок колбасы сую, хлеб. Какой спер по ходу в магазине. Но Афоня отталкивает, отказывается и плачет, как баба, мол грешней его на свете нет. Я и спросил, что на него накатило. Тогда и раскололся:

— Фартовал я до Сахалина по всему белому свету! Где только не носило. Не знал ни в чем отказу и нужды. Но вот однажды подбили меня кенты тряхнуть церковь на башли. Как раз праздник был большой. И приношения, пожертвования сыпались в блюда щедро. Мы немного пробыли в церкви. И, как только смеркаться стало, подошли к служебному входу. Замок в дверях был слабый, мы его шутя сдернули. Забрали деньги из сейфа, выковырнули дорогие камешки из икон и свалили из Коломны.

И после этого удача изменила нам. Не прошло месяца, как и я попух. Загремел на Сахалин. Смешил всех вас, а самому смешно не было. Тяжесть на душе появилась. А тут еще это привидение. Никто из вас в него не верил. Высмеивали хором, всем бараком. Вроде, бздилогонистее меня никого на свете нет. Обидно было. Но молчать не мог. Боялся привидения. Ведь тоже слышал, что тот, кто его увидел, помрет скоро. Ты видел тех, кто умер, видевших привидения? А мне глянуть довелось! Хари, даже помытые перед похоронами, черней угля. Из шаров мертвых — слезы!.. Это от того, что не раскаялись. Не поняли в жизни ни хрена! А нагрешили против церкви! Знаешь, я тоже не враз врубился. Просил прощения за все сразу. И вдруг, как просветление. Увидел, как я камешки из иконы выколупывал. Вот тогда слово дал Господу, если живым вернусь, приду в ту церковь, где грех совершил, сторицей украденное возмещу. Работать там подряжусь. Кем угодно. Пока не верну все, за ворота не выйду! И, знаешь, в тог последний день уже не боялся привидения. Понимал, вреда не причинит. А оно мне два дня на этот угол пальцем указывало. Немым оно было. Хотело предостеречь и не могло. Ведь именно то место могло стать моей могилой. Привидение не только показывало туда, а и пальцем грозило… Стоило нам выскочить, как сопка раздавила всех, кто был в шахте. Мне о том мать во сне сказала. За неделю. Все, что случится — предрекла. Теперь уж ты знаешь. Я ничего не стемнил. Вякнул, как было. И давай простимся. Был кент Афоня, нынче — нет его средь вас! Считай, что телом — в шахте остался. А душа всякого одному Господу принадлежит. Туда я и понесу ее — грешную! Не обессудь, не проклинай меня, что не могу остаться с тобою! У каждого своя судьба! Своя жизнь! Свое привидение! А может, это был Дух Святый, какого дал мне сам Бог для вразумления! Не понял бы, не выжил…

— Пожал я тогда плечами, что скажешь кенту? Ведь ни в откол, ни к бабе, ни к лягавым сваливает! А туда, где законнику делать нечего. Но удерживать его или отговаривать — права не имел. Не знал, как надо поступать в этом случае. Впервой такое случилось. Махнул рукой я на него и вякнул! — Хиляй, Афоня! К тому, кто тебе дорог! Так мы с ним и расстались. Думал, что навсегда. Оказалось — на время.

— Он вернулся в малину? — усмехнулась Капка, съязвив:

— Одним Святым Духом сыт не будешь.

— Нет! Он не вернулся! И не думал о том. Мы с кентами оказались во Владимире. Там храм громадный. И служба шла. Воскресная. Колокола звонили. Собирали верующих на службу. И мы вошли, чтоб от дождя укрыться. Нам надо было дождаться вечера. Стали в дальнем углу, слушаем проповедь, смотрим на людей. Немного их собралось в тот день в храме. И вдруг вижу, весь в черном подходит священник к нам, просит меня выйти с ним на минуту. Кенты зенки чуть не посеяли, удивляясь. Я сначала кочевряжился. А потом из любопытства пошел следом. Священник привел меня в тесную камору, скинул балахон с головы, и я узнал Афоню! Он самый! Хотя прошло без малого десять лет. Он и впрямь стал монахом. Здесь, при храме, жил, работал и молился. Он сам покаялся перед владыкой того храма и был прощен. Без копейки работал. Спины не разгибал. Ничего для себя не желал, кроме прощения от Бога. Давно отработал украденное и мог уйти, иметь семью, детей. Но сам не захотел. Остался в монахах.

— А тебя зачем позвал? Тоже в монахи фаловал? — рассмеялся Колька.

— Захлопнись, паршивец! В монахи не уламывают. И он меня не блатовал на это! Об одном просил: не причинить урона его храму! Не осквернить воровством! Я ему это пообещал. Предлагал башли. Но Афоня отказался. Вякнул, что у монахов нет нужды ни в чем. Живут Божьей милостью. А она дороже всего на свете! Кому что! Я попрощался с ним, как бывало. Пожелал, чтобы Бог увидел и не оставил Афоню. Он мне сказал, что молится за меня. И убеждаюсь, видит Господь и меня — грешного! Хотя, конечно, далеко мне до Афони — отца Афанасия теперь. Но в жизни удержался несколько раз чудом. Может, и меня в шахте Бог пожалел. Может, стоило мне с Афоней вместе уйти в монахи. Но уж много лет минуло. Жив ли? Узнал бы меня? Может, и не отвернулся. Но самому неловко в храм идти. Давят грехи на плечи. Их так много. Они выше той сопки, какая рухнула. Уж лучше б раздавила тогда! Но… Не могу забыть удивления кентов, когда я их вытащил из храма и рассказал все. Они считали, что с Сахалина я не вернусь. А тут увидели Афоню. С тех пор никто из моих малин не фартовал в церквях и вам запрещено такое. Не берите на души самое тяжкое, самый черный грех! Потому что церкви живут и строятся за счет доброты человечьей. А ее слишком мало остается на земле. Когда иссякнет последняя капля — исчезнет сама жизнь. А вам нельзя забывать, что жадность фраера губит…

— Ну и натемнил, кент! Ну и натрепался! Точно, кентель отсырел! — качал головой Сивуч.

— Да застопорись ты меня лажать! Пусть всяк из них теперь вякнет, где я верняк молотил, а где стемнил? — оглядел Лангуст пацанов.

— Вся басня — «липа»! — разозлилась Капка.

— А я не тебя колю! Пусть «зелень» тыквами шевелит! — осек старик.

— Законники церкви не трясут! Это дело — налета иль шпаны! А значит, Афоня твоим корефаном не был. И в бараке с фартовыми, если и дышал, то только в шестерках. И бугор не стал бы ему трафить, переводить на пахоту в другое место. Это «липа»! — выпалил Петька.

— Ты трехал, что в Коломне он церковь тряс, а нашел его во Владимире! — вспомнил Шурик.

— На Сахалине землетрясений не бывает! — подал голос Колька.

— Зато обвалов в шахте хоть жопой ешь! — настаивал Лангуст.

— Это было вовсе не привидение. А газ, какой в угле скопился. Когда его много, он взрывается от чего угодно.

От искры, отлетевшей от кирки, от спички. Но он не шляется за человеком по штольне. Он накапливается, заполняет весь забой и взрывается! — вставил Данила.

— Самая хромая темнуха, что это привидение знало, где первый обвал учинить! Прямо на волю путь открыло и к барже привело! А взрыв всегда крышу снимает сначала. И тут бы вы не вылезли. Никто! Газ один раз рвануть может. Но так, что мало не покажется, — не сдержалась Капка.

— Фартовый в монахи не возникнет! — выкрикнул Петька.

— Почти все подметили! Никакой следователь вам мозги не засушит. Уловили много! — хвалил «зелень» Лангуст; часто устраивавший подобные проверки на внимание.

Сивуч подчас серчал на кента, не мог свыкнуться с ложью в рассказах. Обучая пацанов, никогда такое не применял. Считая Темнуху — западло. Но Лангуст развивал у ребят острое чутье. Они научились сверять со своей логикой все услышанное и никому не доверяли, не проверив и не убедившись много раз.

Лангуст готовил «зелень» даже к предстоящим допросам, умению общаться со всеми, оставаясь личностью, не впадать в зависимость к кому бы то ни было и уметь стоять за себя в любой ситуации. Он готовил их к выживанию в самых трудных условиях, в какие могла забросить ребят слепая Фемида.