Месть фортуны. Фартовая любовь

Глава 4. Фартовая любовь

Лишившись Короля, не рискнут на это дело городские законники. Они без него, как без рук.

Шпана — тем более не отважится. Ей за такую дерзость не только милиция, свои фартовые лопухи оторвут и вытащат на разборку, почему не за свое дело взялись?

— Выходит, на нас рассчитали! Но кто именно? Мусора или чекисты? А может, фартовые? — думал пахан Черной совы. И решил проверить, кто отважился бросить вызов самой Черной сове?

Он шел по ночному городу быстро и бесшумно. Наблюдал, слушал. Увидел усиленные милицейские наряды на подходах к банку.

— Лягавые вздумали наколоть! — усмехнулся в темноту ночи злорадно.

Пробравшись на чердак дома, стоявшего напротив банка, увидел сверкнувшее стекло бинокля из окна второго этажа.

— И эти здесь приморились! — ухмыльнулся Шакал.

С чердака дома он увидел прилипших к деревьям — фартовых и блатарей города. Даже шпана крутилась поблизости. Не хотела упустить редкое зрелище.

— Ну, падлы! Ну и лидеры! — скрипел зубами Шакал, видя, как объединились фартовые в одну кодлу с милицией, чекистами, блатарями и шпаной.

Увидел и Лангуста. Еле сдержал смех, как прятался тот в тени кассовой будки и не вписывался в нее. Всё что-то вылезало, как шило из мешка.

— Ну, держись плесень вонючая! Тебя я своими клешнями вздерну! — дал себе слово Шакал и опустился вниз.

Напугав до заикания Лангуста, пахан еще прогулялся по затихшему ночному городу, подышал свежим воздухом и опустился вниз, туда, где городская «зелень» приняла его малину, не испугавшись никого. Ни на что не рассчитывая.

Им отвели самый чистый и просторный — мраморный зал.

Его вычистили и отмыли до блеска. Приволокли буржуйку, сделанную своими руками. Затопили ее, выведя трубу так, что дым шел в овраг и никому не был виден.

Сговорилась с пацанвой сама Капка. Убедила, уломала, пообещав, что не причинят неудобств никому. И не помешают. Зато хамовкой завалят всех. Самой файной. И куревом — до отвала.

Пацаны, поразмыслив, согласились. Помнили, что Егорка очень доволен был встречей с этой Задрыгой. И называл ее подарком судьбы.

Назвав фартовых города гнилым гавном, сказал:

— Вот если эти воротятся, приютите их. Они — кайфовые кенты! С ними дышать можно!

Егорка ушел из тоннеля навсегда. Увел за руку младшую сестру. Он вернулся наверх — в город, в свою квартиру. Упросив бабку заплатать за нее. Та согласилась, даже не поинтересовавшись, откуда взялись у внука деньги?

Тот никогда не сказал бы ей правду.

Тоннельная орава не навещала его. Егор изредка появлялся у бабки и сам рассказывал о своей жизни. Детвора жгуче завидовала, но никогда в том не созналась никому.

Шакал и впрямь не поскупился. Дал старшему — Борису — две пачки по четвертному на харчи «зелени». Те и поволокли в тоннель хамовку: хлеб, сыр, колбасу, конфеты, пряники, халву, чай и сигареты. Целые сетки баранок, булки, пирожки, тащили надрываясь, радуясь предстоящей сытости.

Задрыга смотрела на детвору с жалостью. Вспоминала, как часто и ей хотелось есть. Но о том нельзя было говорить, малину пасли лягавые.

Капка сама предложила малине перевести дух в подземке. Оглядеться, что затевают городские законники.

Шакал вернулся черней тучи. Он рассказал кентам обо всем, что видел.

— Обложить нас вздумали! Засветить лягавым и чекистам! Всю малину разом — воткнуть «под вышку». Ну, за это поплатятся падлы — кентелями! — мрачнел Шакал.

Король, сидевший рядом с Капкой, слушал всех вполуха. Он получил возможность быть всегда рядом с Задрыгой, видеть, слышать, прикасаться к ней. Для медвежатника жизнь стала совсем иной. Он дышал Капкой, он выполнял каждую просьбу и прихоть, всякий ее каприз и называл своей королевой.

Та, заслышав о ловушке, устроенной малине наверху, нахмурилась. Отвернулась от Короля, обдумывая местъ. Медвежатник встревожился, чем расстроена фея?

Узнав причину, предложил не задумываясь:

— Стянем у них общак! Я знаю, где они его держат! Не стоит мокрить. Оставим без башлей. Это больнее.

Шакал, услышав это предложение, вмиг ожил.

Он заходил по залу, потирая руки, смеялся так громко, заразительно, что фартовые поняли, как понравилась пахану идея Короля.

— Сколько у них в общаке завелось? — спросила Капка медвежатника.

— Семь лимонов было при мне, — ответил не задумываясь.

— Когда снимем навар? — повернулся к Королю Шакал.

— Да хоть теперь…

— Кого в дело берешь? — торопил пахан.

— Нашу фею! Дело тихое, надежное.

Капка обрадованно встала. И через десять минут шла рядом с Королем по темным улицам города.

Они не говорили ни о чем. Медвежатник держал Задрыгу за кончики пальцев. Потом, осмелев, взял ее руку в свою широченную ладонь. Повел Капку быстрее.

Вот так они вышли во двор особняка Лангуста. Огляделись, прислушались. В доме темно, тихо. Стремач кемарит на ступени. Второй — на чердаке похрапывает.

Король подвел Капку к подвалу. Тихо открыл замок фомкой. Придержал дверь, чтоб не скрипела. Вошел, будто проскользнул внутрь. Капка юркнула следом.

Медвежатник отвалил плиту от стены. Открыл железный ящик. Достал саквояж, тяжелый, как булыжник. Потом вытащил шкатулку, передал Капке. Все закрыл, вернул на место плиту, закрыл замок на подвале. И подхватив саквояж, повел Капку обратно.

Когда перелезали через ограду, Король зацепил ногой проволоку, та служила сигнализацией и зазвенела по всей цепи подвешенными к ней банками. Тут же вскочили стремачи. Король, подхватив на руки Задрыгу, побежал в темноту домов, петляя меж ними зайцем, уходил от погони. Он не оглядывался. Но Капка видела, как стремачи, пробежав совсем немного, остановились. Они не слышали звука шагов убегающего медвежатника и решили проверить забор с другой стороны.

Король сбавил бег лишь на окраине, где до спуска в подземку было уже совсем близко.

Капка попросила его опустить ее на землю. Медвежатник неохотно выполнил просьбу.

— Давай присядем на минуту! Никогда мне не было так кайфово— ходить в дело как теперь! — признался он Капке, и та впервые в жизни, покраснела, поняв, что значат эти слова. Она еще не разобралась в себе. И не знала, что ответить Королю на его признание. Решила схитрить и прикинулась наивной:

— Еще бы! Так здорово облапошили Лангуста! Они теперь удавятся! — рассмеялась Задрыга и спросила:

— А что в этой шкатулке?

— В ней — все твое! Может по кайфу что-нибудь выберешь? Там то, что я из ювелирок слямзил!

Капке не терпелось взглянуть, но она сдержала себя. Пусть не думает медвежатник, что Задрыгу за рыжуху можно взять.

— Ты не дрейфила? Там? Когда я фаршманулся на проволоке?

— С чего бы мне мандражировать? — показала Капка не менее десятка «перьев», какие брала с собой на всякий случай.

Король грустно вздохнул. Он не услышал ответ, какой согрел бы его душу. Видно, мала еще девчонка, не проснулось сердце не готово к весне. Не понимает она, что и фартового настигает любовь. Сладкая эта болезнь, не всегда бывает взаимной…

Медвежатник встает следом за Задрыгой, идет в подземку, держа Капку за руку. Та скачет через вывернувшиеся булыжники, минует кучи мусора. Не отнимает руку у Короля. Ей льстит его влюбленность, какую давно приметили в Черной сове.

Задрыга не обрывает и не подогревает это чувство в Короле. Как опытная пройдоха, умело пользуется, не принося в жертву ничего, не отвечая взаимностью. Лишь невинные улыбки, легкое кокетство, вот и все, что позволяла себе Капка, удерживая на этом слабом поводке громилу медвежатника. Он, на свое несчастье, влюбившись, стал нерешительным.

Он искал любую возможность остаться наедине с Задрыгой. Но даже когда это удавалось, был робок и не позволял себе ничего, что могло бы обидеть, оттолкнуть Капку.

Когда они появились в зале, многие фартовые спали крепким сном. Лишь пахан, Глыба и Паленый ждали их возвращения.

Шакал, увидел пузатый саквояж в руках Короля, понял без слов, что фортуна не обошла удачей и в этом деле.

— Возьми, пахан! — подал Король Шакалу общак городских законников. Пахан улыбнулся довольно.

Увидев шкатулку в руках дочери, заинтересовался. Та поняла. Молча передала Шакалу.

— Это не в малину! Это ее! Мой подарок Капке! — взялся за шкатулку Король.

Шакалу пришлось по душе настырство медвежатника. Он выпустил из руки шкатулку, но не смог погасить любопытства во взгляде. Король аккуратно открыл миниатюрный замок. Крышка шкатулки открылась под тихую мелодию. Капка заглянула внутрь и не смогла оторвать взгляда от сокровищ. Уж чего только не было здесь. Изящные золотые цепочки, перстни и кольца, ожерелья и медальоны» серьги и браслеты, часы изумительной работы, броши редкой красоты.

— Да это же целое состояние! — заглянул Шакал через плечо дочери.

Задрыга увидела, какой лютой злобой перекосило лицо Паленого, увидевшего краем глаза содержимое шкатулки.

— Хана Лангусту! Он теперь сам похиляет на погост! Чтоб разборка в клочья не разнесла его! Весь общак просрал, плесень! — хохотал Глыба.

Шакал пересчитывал деньги. Пачки были аккуратно сложены. И пахан быстро подбил итог:

— Семь с половиной лимонов! — сказал громко. Фартовые малины, казалось, спавшие глубоким сном, вмиг проснулись.

Все, кроме Паленого, восторгались Королем. Капка, оторвав взгляд от сокровищ шкатулки, звонко поцеловала медвежатника в щеку. Тот — обалдел от счастья. Он готов был тряхнуть весь свет, чтобы эта маленькая, хрупкая девчонка повторила бы свою благодарность.

Широкая, довольная улыбка согнала с его лица усталость бессонной ночи. Он смеялся и радовался вместе со всеми, рассказывал, как удалось наколоть Лангуста и законников.

И лишь Паленый стоял молча в тени подземелья, кусая губы. Он готов был разнести этого верзилу Короля, ставшего на пути. Мишку теперь никто не замечал. И Капка, кажется, забыла его имя.

Паленый страдал. Уж пусть бы она издевалась над ним, устраивая всякие мерзости. Но только не оставалась к нему равнодушным бревном. Как все вернуть? Ведь перестала замечать, что я хожу в притоны — к шмарам. Порою, по две — три ночи провожу у них. Задрыга уже не видит и не злится. Значит, выкинула из сердца навсегда!

Поначалу Мишка радовался внезапной свободе. Когда он вернулся из притона лишь через две ночи, Задрыга не только не обругала, но и не оглянулась, не заметила возвращения Паленого. У нее уже появился Король.

Мишка ходил по шмарам, зная, теперь его никто не упрекнет, не обругает. Но, вернувшись в малину, злился на безразличие. Ни Капка, ни кенты не замечали Паленого. А он не мог смириться с таким отношением к себе и долго обдумывал, как лажануть Короля перед Черной совой, вернув себе уважение малины и Задрыги? Но ничего Подходящего не лезло в голову, и Паленый, положась на судьбу, ждал свой час…

Фартовые Черной совы теперь обговаривали, когда им лучше уехать из Калининграда. Теперь их ничто не держало здесь.

— Махнем в Питер! — предложил Глыба пахану. Но тот настаивал на юге.

— Надо и Медведя навестить! Потрафить ему. Вякнуть про падлу — Лангуста! Пора его на сход выдернуть! — предложил Шакал и продолжил:

— С нашим общаком нынче можем дышать кайфово! С месяц кутнем! А там посмотрим. Заодно кентам грев подкинем. Нашим. Плесени… Пусть дышат «на большой»,

— Пахан! Когда линяем? — спросил Паленый, пытаясь хоть как-то привлечь к себе внимание.

— Сегодня ночью! Так, кенты?

Фартовые согласно закивали головами.

— Тогда я отчаливаю! — сказал Мишка. Ему никто не ответил, не обратил внимания. И Паленый пошел в притон, к приглянувшейся шмаре.

Никто из законников Черной совы не знал и не мог предположить, что происходит у Лангуста.

Пахан городских паханов еще до рассвета узнал о пропаже общака и вмиг понял, чьих рук это дело. Он не запаниковал, не побежал на погост давиться, не заорал на стремачей. Он позвал паханов и законников. Рассказал о пропаже общака, назвал вора.

— Надо отмерить той же мерой! Не хотел я мокрить эту малину. Не без того не сдышимся! Нас оставили без башлей! Осмеяли, как пидеров! Не можем такое дарма спустить Шакалу. Он это дело прокрутил. За такое — с него и Короля сверну кентели!

— Но где они приморились?

— Вот это надо надыбать!

— Шпану уломаем! Та весь город обшмонает и надыбает!

— Тихо, кенты! Не кипятитесь! Есть у них кент. Паленый — его кликуха! Он — падла, недавний у Шакала! Свежак! Так вот ею, козла вонючего, я почти всякий день вижу в притоне. Бухает и со шмарами кайфует знатно! Его попутать надо! Добром не расколется — заставим трехнуть, где малина приморилась. И не только вякнуть, а и провести!

— А если не расколется?

— Ожмурим! Либо так уделаем, чтоб своими копытами слинять не смог. Шакал кентов не сеет. Начнет- дыбать свежака по городу. Вот тут мы его и схомутаем. Чтоб мозги не заклинивало, подкинем жару, сам рад будет вернуть общак. И свой — в придачу.

— А если тот козел в притон не нарисуется?

— Тогда другое обмозгуем! — недовольно оборвал Лангуст.

Городские фартовые, распределив меж собой притоны, вскоре покинули хазу пахана и, заглянув в магазины, разбрелись по знакомым улицам и закоулкам, по двое, по трое.

Мишка не увидел открывшейся двери комнаты, где он развлекался со шмарой уже не впервой. Здесь Паленого знали. И проведя не одну ночь, тот не ждал для себя в притоне никаких неожиданностей.

— Эй, кент, завязывай! Вскакивай на ходули! — услышал над головой внезапное, как гром. Он оглянулся через плечо.

— Сваливай с мамзели! Потрехаем! — не уходили из комнаты, следя за всяким движением Паленого.

Тот оделся, обулся. Встал. И, как учил Сивуч, обоим законникам, без промаха въехал в дых. Сам к окну бросился. Но… Не тут-то было…

Законники всех малин умели пересилить боль. Иначе они не были бы фартовыми.

Паленый лежал на полу без сознания.

Его избивали трое. Рассвирепевшие законники не щадили. Отступили от Мишки, когда поняли, что тот без памяти.

Паленого окатили холодной водой. Поддели в бок острым носком ботинка:

— Колись, падла! Где Шакал канает?

Мишка слышал голоса, но не понимал, кто о чем говорит.

— Пришили уже? — вошел Лангуст в подвал. И, оглядев Паленого, сказал:

^;— Покуда дышит! Завязывай с трамбовкой! Одыбается, вякнет. Не захочет, чтоб еще вломили. Но, шары с него не сводите. Слиняет — вам хана!

Мишку больше не молотили. После трамбовки попытались уломать по-доброму. Принесли поесть, выпить. Но парень отказался наотрез. Не стал говорить с городскими законниками. Молчал, несмотря на угрозы — разнести его в куски.

Лангуст, потеряв терпение, сам вошел в подвал. Изобразив удивление и гнев на своих законников, велел им выметаться и начал разговор с Мишкой совсем с другой стороны, предложив ему остаться в городской малине законников.

— Я тебя давно приметил. Ты у Сивуча канал! И, как вякал старик, сумел слепить из тебя файного фартового! Давно хотел с тобой наедине потрехать. Все не обламывалось. Мешали. Теперь вот предлагаю — сваливай к нам! Доля будет порхатой! Клянусь волей! В чести дышать станешь! Любую кралю тебе достанем! Только укажи ее! В водяре купаться будешь. Хазу снимем кайфовую! По чести тебе! И положняк твой никто не тронет!

Паленый молчал.

— Верняк, педришь, башлей у нас нет, что все бабки Король увел? Вот, глянь сюда! — открыл неприметный тайник, где хранил свои деньги, к каким фартовые не имели отношения.

— Усек? То-то! Я не жмот! Файные кенты дороже башлей! Фалуйся! Я не Шакал! Своих законников, как маму родную берегу! Не хочешь, не вякай про Шакала! Но, если уломаешься, это — первое твое дело с нами. За него — лимон отвалю тебе!

Услышав последнее, Паленый оживился. Деньги он любил больше всего на свете.

— Лимон? — переспросил Лангуста. Тот подтвердил, и Паленый зашевелился.

— А задаток? — спросил скрипя горлом.

— Само собой! Половину! Это без трепу! — радовался Лангуст, отсчитывая деньги. Получив их, Паленый мигом рассовал пачки по карманам.

— Черная сова в подземке приморилась. В мраморном зале!

— Откуда к ним можно возникнуть незамеченными — сам проведешь. Лады? Когда сквитаюсь с Шакалом и Королем, слиняешь вместе с нами!

— Ходули в отказе! А они — вечером намыливаются слинять на море. На юг…

— Не дождавшись тебя? — прикинулся удивленным Лангуст.

— Не знаю!

— Тогда вот это выпей, взбодрись, боль через минуту заглохнет! — дал Лангуст парню что-то темное, пахнущее резко.

— Это наш бальзам! Фартовый! Он любого на катушки ставит. Через пяток минут в дело хилять сможешь. Я его много лет пью. И здоров как черт.

Паленый не решался. Но пахан не отступал:

— Хлобысни залпом!

Через несколько минут боль и впрямь отступила. Во всем теле появилась легкость, блаженное тепло, исчезло чувство страха перед Черной совой и Мишка, едва стемнело, повел городских законников к подземке.

Узнав Паленого, тоннельные стремачи из пацанов пропустили в подземку всех беспрепятственно.

— Теперь ты хиляй! Один к ним! Мы чуть позже, вроде на твоем «хвосте» повисли, — предложили законники, и Мишка пошел на яркий свет свечей и тепло, струившееся потоком из мраморного зала.

Черная сова недавно поужинала. И теперь фартовые отдыхали, слушая рассказ Короля о том, как он фартовал в Одессе.

— По чести колюсь! Не пришлась она мне по кайфу! Куда ни вылупись — одни блатные! Плесень — и та по фене ботает! Пацаны — в первые штаны влезли и уже по бабам! А бабы — жуть! Почти вголую по улицам шмыгают! Все напоказ! Выставляются без ярлыка! Там притоны шмонать не надо! Весь город такой! Любую бери! Даже интерес пропал!

— Ну и трепло! — не выдержал один из законников города — коренной одессит, задетый за живое. И выхватил из-за пояса «перо». Метнул, но вовремя приметившая Капка толкнула Короля, тот пошатнулся, нож воткнулся в руку, чуть выше локтя. Задрыга метнула нож в законника-одессита. Тот не приметил, отчего так быстро закрутилось перед глазами жаркое солнце юга.

Он упал лицом в землю. Не успев понять, кто убил его?

— Ну, сука! — кинулся к Задрыге худой, лохматый кент. И туг же с воем воткнулся головой в стену, согнулся пополам, сдавив в паху раздирающую боль.

Городские законники выскочили из темноты. Шакал глянул на Паленого. Тот жался к стене растерянно. И пахан понял все.

Мельник погасил свечи одним махом. И в темноте подземки, сплетаясь в узлы, дрались законники не щадя друг друга. Как распознавали своих и чужих, тому дивился подземный люд, вылезший из углов и тупиков.

Эй! Пацанва! Тащи огонь! Наших тыздят! Вломим чужакам! — донеслось разноголосье.

Со всех сторон к мраморному залу побежали с факелами в руках мальчишки и девчонки. Одни держали огонь, другие бросились в драку, зажав в руках булыжники, тяжелые железные куски арматуры. Все шло в ход…

Вот Шакал натянул на кентель толстомордого, какой едва не пропорол пахана…

А там Задрыга, защищая Короля, достала лысого крепыша ногой в солнышко.

Чувырло и Жила отбиваются от двоих, насевших чуть не на шеи.

Плешивому бок пропороли Но его ограждает Тундра. Не подпускает к кенту. Принимая на себя все удары.

Фомка, загнанный в угол двумя городскими, отбивается от них ногами и кулаками. Но вот одного из них отвлек на себя Амба. Поддел под подбородок. Тот, клацнув зубами, въехал головой в стену, постояв миг, свалился на пол, закатив глаза.

Шакал вламывает местным не суетясь. Рассчитывает каждый удар, экономно расходует силы. Тяжесть его каменного кулака знавали многие. Теперь и городские нарвались. Шакал никого не обделил. Вот двое с «перьями» подступили вплотную. Глаза горят. Самого пахана вздумали прижучить. Заклинило, видно, память у кентов, что паханом малины становится лишь тот, кто сумеет в жуткой трамбовке выстоять в одиночку перед целой кодлой озверевших фартовых и всех разложить на лопатки.

Пахан Черной совы, улучив секунду, коротко взмахнул кулаком по голове, огрел одного из наседавших. Тот тихо свалился под ноги дерущимся с проломом черепа. Второму в ухо. Этот в стену угодил лицом. Не помнил, где сильнее заболело. Но долго не мог встать от боли и звона в голове

Еще один к Шакалу рванулся. Тош Капка остановила. Вломила по шее. Ребром ладони. Тот, в прыжке, словно споткнулся. Отлетел на своего, сбитого под ноги чуть раньше других.

На Глыбу трое накинулись. Успели достать кента. Тот весь в крови. Едва на ногах держался. Ему все труднее отбиваться. А городские чуют — теряет кент силы, добить надо.

— Но что это! Кто всадил «перо» под лопатку так внезапно? — оглянулся местный законник и в последний раз увидел Задрыгу.

Второго на себя отвлекла, распустив живот «пером» до самых колен.

С оставшимися двумя, отодвинув плечом Капку, помог расправиться Глыбе Король.

Пятеро законников города, еще державшиеся на ногах, оглядевшись, смекнули, что надо слинять вовремя, пока не ожмурила их Черная сова. И, взяв в подкрепленье городскую шпану, вернуться сюда под утро, когда малина будет спать после трамбовки.

Городские рванулись через плотное кольцо подземной «зелени», сбивая с ног пацанву ногами и кулаками. Они хорошо запомнили ход, указанный Паленым. Тот исчез в самом разгаре драки. Куда и как сбежал — не видел никто. В сваре он не поддерживал никого. Следил молча за каждым. Видно, вовремя понял. И примчался к Лангусту. Тот шпану созвал. И громадная кодла помчалась к подземке, следом за Мишкой, какому так хотелось получить от Лангуста оставшуюся часть своих денег.

Он знал, в Черную сову ему возврата нет. Он видел это по усмешке Шакала, какого не мог провести никто. Паленый понимал, останься Шакал в живых, не миновать разборки. А она будет свирепой.

— Уж коль сфаловался, надо бить до конца. Эти — берут в малину. Бабки дали. А с Шакалом — все завязано. Его замокрить давно пора. Но я разделаюсь своими клешнями с двумя! С падлюкой Задрыгой и Королем! Кроме меня, ее никто не уложит. А я — справлюсь за все разом! Приморю в углу. Пущу на ленты. Потом брюхо распущу, пусть медленно сдыхает, как сука, как меня мучила! — мчался Паленый впереди шпаны.

Фартовые, едва успели выскочить из подземки, как увидели несущуюся им на выручку шпановскую кодлу.

Законники города тут же ринулись обратно с ревом, гиком, подняв на ноги весь подземный люд, почуявший неладное.

Двоих, едва успевших вылезти из тоннеля, втащили обратно. И кинулись к Черной сове, едва поверившей в передышку.

— Попухли, пидеры!?

— А-а-а! Мать вашу! Козлы!

— Ожмурю паскуду! — бросились на Шакала сразу трое. Тот резко развернулся. Узкое лезвие ножа воткнувшись в плечо, застряло занозой. Кровь полилась по руке, по телу.

— Держись, кенты! — крикнул, теряя силы и прижавшись спиной к стене, отбивался ногами и левой рукой.

Подземный люд, пользуясь темнотой, крошил на входе местную шпану, кого «розочкой», арматурой, булыжниками приветили. Других втаптывали в грязь сворой, отдавая в руки жестокой малышне. Та, немало натерпевшись от городской шпаны, сводила свои счеты, мстя теперь за всякую обиду, за каждую пролитую слезу, забыв или не имея понятия о жалости.

Ведь именно среди шпаны было немало их отцов, пустивших на свет детей и ни разу о них не вспомнивших.

Никто не признал дочь или сына. Не пришел в роддом поздравить с появлением на свет, не явился на Новый год с гостинцем. Не сунул мимоходом в озябшую ладонь горсть самых дешевых конфет иль завалявшийся пирожок. Наоборот: Она, эта шпана, ловила вылезающих из подземки детей и вытряхивала из карманов даже те медяки, какие удалось собрать на хлеб.

У входа вой, стоны. Кто кого убил? Сын отца или наоборот? Вон девчонка — ей всего восемь лет. Год в подземке от взрослых прячется. Мать — пропойца. А отец — забулдыга, изнасиловал девчонку, перепутав с похмелья постели. И сумел от суда уйти, спрятавшись у шпаны. Видно, узнала его пацанка. Вон как остервенело молотит по голове арматурой вонючего, извивающегося мужика, приговаривая по-взрослому:

— Это тебе, козел, за меня! Это — за мамку! Это — за водку! Это — за все разом! Сдохни, зараза! — вломила ему со всей силы меж ног.

И все же прорвалась часть шпаны к Черной сове и навалилась на законников новой грязной волной.

Капка этого не ожидала. Она не поняла сразу, кто позвал кодлу на выручку городским? Кто так шустро успел предупредить? Она натягивает на кентель худого пропойцу. У того глаза на лоб полезли от боли. Задрыга врубила ему для надежности коленом в пах. И наступив тому на ноги разношенными туфлями, оглянулась резко, почувствовав опасность, отскочила в сторону, не веря глазам. Паленый замахнулся «пером» на нее. Удар пришелся в пустоту. Капка подскочила пружиной сбоку, ударила ногой в ребра. Гвозди пробили кожу. Но Мишка устоял на ногах. И метнул нож в Задрыгу. Та пригнулась. Перо попало Мельнику в руку. Капка рванулась к Паленому, чтобы сшибить с ног. Но не получилось. Он увернулся, поддел в висок кулаком. У Задрыги все закрутилось перед глазами. И тут же вспомнился Сивуч.

Старик учил их одинаково. А потому приемы каждого хорошо знакомы другому. Но… У Гильзы намного хуже срабатывала правая сторона. Он был левшой. Вспомнив это, Капка опередила Паленого и, бросившись всей тяжестью, сбила его с ног, оглушила о стену. Придавив за горло так, чтобы не скоро очухался, оставила его в углу без сознания.

Шум, грохот, крики, стоны, мат, звуки ударов и падений, угрозы — все сплелось в какой-то кошмарный ком зла, ненависти, мести.

Запах крови будоражил дерущихся.

Вон Король двоих поднял за головы, крутнул в воздухе. Те ногами сучат. От страха не своими голосами взвыли. Король долбанул их об стену, бросил в тоннель — в проход, сшиб еще одного из городских. Тот так и не врубился, почему свои на него наехали? Кулаками их в сознание приводил.

На входе пацанва уже получила передышку. Растаскивала стонущих и замолчавших в глухие тупики и ямы. Закапывала, не глядя тех, кто молчал, и еще дышавших. Некогда разбираться. Земля всех примирит.

Капка, отскочив от Паленого, увидела, как Жилу прирезали двое мужиков. К нему не успели пробиться, помочь.

Хрипит кент. Кровь из пробитого легкого фонтаном бьет.

Задрыга прыгнула на лысого, наседавшего на Шакала. «Пером» горло достала. Но и ее сзади задели. Полоснул по спине какой-то дохляк. У него изо рта как из канализации несло. Задрыга ему пальцами глаза выбила. Коротко, резко прошлась по горлу, ребром ладони. Тот, выпучив глаза, мигом стих.

Чувырла от целой своры отбивался. Пятерых замокрил. Но и его достали. Без промаха всадили «перо» в сердце. Кент сполз по стене тихо. Умер. А глаза открыты, словно хочет увидеть, чем закончится трамбовка?

— Держи кабана! Хватай его, пацаны! — слышит Капка чей- то крик. И, оглянувшись, увидела стремача Лангуста.

— Стоп, Сверчок! — вспомнив кликуху, сшибла с ног убегающего. Подставила к горлу нож.

— Кто нас заложил?

— Паленый, — вырвался стремач.

— Кто сфаловал его?

— Лангуст. За навар. Лимон сулил отвалить.

— Лимон Паленому? — изумилась Капка.

— Да кто б его дышать оставил? Кому фискал сдался? Ныне — вас, завтра — нас подставит. На день дал задаток. Лангуст не пальцем делан. Ботнул кентам, чтоб на возврате в хазу грохнули Паленого и, обшмонав, свистнули б у жмура бабки, вернули в общак.

— Лады, Сверчок! Хиляй к своим! И передай Лангусту, чтобы не тянул резину и нынче пусть закажет себе деревянный костюм и место на погосте! А попытается свалить от нас, я его сама, из-под земли достану! — велела пацанам пропустить стремача наверх.

Тот, не веря в счастье, что вырвался из подземки живым, помчался в город куда как быстрее, чем пришел сюда.

Двоих законников, избитых до полусмерти, выкинули следом за Сверчком, чтоб другим успели вякнуть, как связываться с Черной совой и что из этого может получиться.

Пятеро мужиков из шпаны молили Шакала о прощении, клянясь никогда больше не прикипаться к Черной сове.

Шакал велел и этих отпустить. Они уходили спотыкаясь, едва унося душу. Не оглядывались. Боясь получить вслед «маслину».

Чувырлу и Жилу хоронила Черная сова, вытащив кентов на поверхность. Их закопали на рассвете. Без гробов, без цветов, без слов. Сердцем жалели ушедших…

Лишь Тундра не мог проститься с кентами. Караулил Паленого, чтобы не слинял, когда придет в себя. Капка сказала сразу:

— Рыпнется смыться, жмури враз!

Но Мишка лежал не шевелясь. Он поздно пришел в сознание, когда малина успела вернуться в подземку.

— Очухался, пидер? усмехнулся Глыба, узнавший от Капки все подробности.

— Кто пидер? — попытался вскочить Паленый, но Глыба вовремя поддел его в пах.

— Падла! Козел! Вот Медведь услышит, кого грел столько лет! Небось, и лесных закладывал чекистам? — запоздало предположила Капка.

— Что с ним отмочим? — спросил Шакала Фомка.

— Капка! Хочешь хмыря замокрить? — кивнул Шакал на Паленого.

Задрыга взялась за «перо». Глянула в лицо парня. В нем не осталось ничего, кроме страха. В больших глазах мечутся искры запоздалого раскаяния. Губы бледные, запавшие.

— Как мало он жил! За что я любила его? Продал нас! Всех разом! Видно, не впервой ему, — думала Задрыга, глядя на Паленого, не торопясь, наслаждаясь его страхом.

— Чего тянешь резину? Мокри! — послышался за спиной голос пахана.

— Прости, Капка! — услышала Задрыга тихое, как шелест травы.

— Эх, гнида! А ведь я любила тебя! Сдохни, падла! На погосте— прощу! — пообещала, скрипнув зубами, и метнула нож. Он сверкнул короткой искрой. Как жизнь в ночи. Была и погасла. Без памяти и жалости…

Падая, Паленый ухватился за сердце. Он почувствовал, как умеет оно болеть лишь в последний миг.

— Сбросьте его в какую-нибудь канаву, — сморщился Шакал.

— У него — полмиллиона с собой! Забрать надо! — возразила Задрыга.

— Не смей о тех башлях вякать! Они за наши души дадены! Пусть «зелень» обшмонает паскуду и заберет себе за все разом! — указал пахан ребятне на Паленого. Те мигом бросились к нему, утащили в темный тупик. Сняли с Мишки барахло, отмыли залитые кровью деньги. Сушили их. Другие забросали Паленого липкой грязью тоннеля, согретой кровью кентов.

Фартовые Черной совы сидели молча. Капка обработала раны, залила их водкой. Перевязала. Глыба помог девчонке с порезанной спиной.

— Нельзя линять, а надо! — нарушил тишину Шакал и грустно оглядел в который раз поредевшую малину.

На сердце тяжесть. Но снова надо брать себя в руки. Иначе нельзя.

Малина двинулась в путь ночью. И вскоре приехала в Минск.

Капка сразу попросила Шакала остановиться на прежней хазе. Но… Шакал не согласился, сказав, что никогда не входит дважды в одну дверь. И нашел хазу на окраине — в зеленом районе города, названном Черемушками.

— Тут от силы с неделю проканаем. Если все тихо обойдется. И, айда, на юг, одыбаться, шрамы залечить-. А ты, Задрыга, если хочешь, смотайся в Брянск к Сивучу. Подкинь грев старику. Пора уж! И вякни про Паленого. Но не слишком. Не бередь старого! Пусть его сердце не ноет по чужим детям. Им свое не вставить. Пусть не переживает. Я не в обиде на него!..

— Отпусти меня с Капкой! — попросился Король. Шакал ждал этой просьбы. И тут же отпустил обоих, щедро снабдив деньгами.

— Не больше трех дней даю вам! Не тяните резину. Поддержите плесень и в обрат! — заметил Шакал, что и сам стал стареть. Научился брюзжать без повода, придираться к мелочам.

Пахан невольно смутился. Но, посмотрев на Задрыгу и Короля, торопливо собиравшихся в путь, улыбнулся светло. Подумав невольное, что эти двое сумеют у слепой фортуны вырвать свое счастье. Вон как воркуют! Фраерам поучиться у них! Глаз не сводят друг с друга. Всем законникам малины давно известна их любовь. Закон запрещает? Но и он бессилен перед жизнью и не может оборвать то, что согревает людей, держит друг возле друга.

Едва вышли за порог Капка и Король, Шакал заспешил к Медведю. Вместе е Глыбой. Так оно и вернее, и надежнее, решили оба.

Маэстро встретил их у двери. Улыбался внешне. Но в душе все сжалось.

— С чем возник, Шакал? Этот на холяву не рисуется. Кто на этот раз лажанулся? — пытался предугадать Медведь.

Едва ступив на порог, Шакал отдал маэстро его долю.

— Твое здесь! Возьми!

Медведь взял не удивившись, знал, Шакал никогда его не оставит без доли.

Маэстро позвал Шакала в комнату. Поинтересовался, куда он намеревается поехать?

Шакал рассказал Медведю о Калининграде, Лангусте и малинах, о Паленом. Маэстро слушал молча. Смотрел на Шакала и Глыбу, взвешивал каждое слово. Потом, покачав лохматой головой, заговорил неспешно.

— Ботаешь, Паленый бабки любил? А с чего б иначе вором стал? Иль ты ими брезгуешь? Любой кент из-за башлей в малине возник. Чему ж ты удивляешься? Иль сам не такой?

— За бабки закон и кентов не продал. Не закладывал малину!

— За бабки жмурятся твои кенты! Сколько их посеял? Больше всех у тебя откинулось! — взревел Медведь.

— В делах накрылись!

— Другие малины тоже в дела ходят! Не морятся! Делами дышим! Кенты до плесени канают у других паханов! К тебе не хотят возникать!

— Сам надыбаю себе кентов в малину! Тебя не прошу!

— Каждый кент — дороже любых башлей! За всякого спрошу! Я Паленого с пацанов держал! Фартовал он файно. Сивуч учил. Удачлив был с пацанов. В большие дела с «зелени» его брали. Почему не приволок Мишку сюда? Я сам с ним потрехал бы! Он у меня не один год канал в малине и никого не высвечивал!

— Лангуста поспрошай! Тряхни гада, как он сумел? И сам с ментами снюхался! Засаду на нас устроил! Расколи, какой навар он от лягавых и чекистов снял за нас? Шпану сфаловал на мою малину! Это по закону? Блатари загробили Чувырлу и Жилу! Нас всех мылились «на перья» взять!

— Остынь, пахан! Сегодня вытащу Лангуста! И если не стемнил ты, проведу разборку сам! Тебе мое слово! Пока не тряхну Лангуста, из Минска не сваливай! Допер?

— Усек!

— Ну, а теперь ботай, что там с лесными у тебя не склеилось? Из-за чего заваруха поднялась?

Пахан рассказал о багажном вагоне, музейных ценностях, какие Черная сова увела из-под носа чекистов.

Шакал не сразу заметил, как потемнело лицо Медведя и напряглись его громадные, волосатые кулаки.

Он задышал тяжело, прерывисто. Глаза налились кровью. — Заметив эту перемену, Глыба незаметно толкнул Шакала локтем в бок. Маэстро уловил это легкое движение и опередил, грохнул по столу кулаком так, что с него со звоном полетело все.

— Ты, что? Мозги просрал? Иль запасной кентель стыздил? Кто на чекистов залупается?! Кентов загробил зачем? Кто позволял врубаться в багажник? Тебя туда тянули? Иль хочешь, чтоб с живого шкуру сдернули? Иль опаскудело в законе дышать? Зачем влип в это дело?!

Шакал, не ожидая такой вспышки, удивился:

— Банки трясем! Это не то же самое? Рыжуха она и есть рыжуха!

— В банках — башли! Их печатают! И не худеют сейфы! Музейное — не смей! Сколько кентов просрал! И секи, до погоста не отвяжешься от чекистов! До смерти «на хвосте» висеть будут. Сколько фартовых замокрят, но рыжуху свою они у тебя выдавят. Помяни мое слово! Вот ты Паленого размазал. За наводку. Тот за башли сфаловался? Но ты — чем файнее? Тоже кентов просрал — за рыжуху! И сколько кайфовых законников посеял?! Почти всех! А сколько еще уложат? Свой кентель не удержишь, пока у чекистов На крючке. Сорвись с него!

— Мои — в деле ожмурились! Не засвеченные!

— А как же вас надыбали у лесных?

— Наверное, Паленый!

— Не вешай на уши мне темнуху! Я — Мишку с голожопого знал. Он никогда лесных не заложит! Не тяни пух на жмура, не лажай! — не верил Медведь.

Шакал видел, настроение у маэстро вконец испорчено. Решил Не затягивать визит.

А через день Медведь через стремачей сам позвал Шакала, велев не тянуть резину и возникнуть шустро.

Шакал пытался узнать у стремача, что случилось? Но тот руками развел, прикинулся, а может и впрямь — ничего не знал.

Пахан едва вошел в хазу маэстро, вмиг увидел Лангуста. Тот, заметив Шакала, побледнел, вскочил со стула, но собравшиеся на разборку паханы удержали.

— Ты тут не в притоне! И не в кабаке! Станешь дергаться, вломим по кентелю без трепа. Мало не покажется! — прикрикнул Медведь так, что Лангуст голову вобрал в плечи.

— Давай сюда хиляй! — бросил Шакалу злое, сквозь зубы выдавленное приглашение.

Пахан оглядел собравшихся. Подметил, что собрались наспех, лишь паханы ближних малин. Значит, не сход, разборка ожидается, прошел мороз по спине, не зная, над кем ее учинят.

— Ты трехал мне, что Лангуст высветил твою малину лягавым и чекистам! Поставил капкан на кентов Черной совы и вдобавок натравил на вас шпану, всех блатарей? Что выдавили из предела, не глядя на слово схода и мое? — повернулся Медведь к Шакалу.

— Так, маэстро! И моего кента сманил за башли на подлянку! — добавил коротко.

— Лангуста мы «кололи» сами! С ментами он не лажанулся. Это верняк! Пустив по городу «утку», не врубился, что темнуха дойдет до лопухов лягавых, чекистов. Те никогда раньше на это не клевали. Тут врубились. Но прокололись все. Теперь о шпане! Он узнал, что ты размазал его законников и мылился сберечь кентов руками блатарей. И неспроста. У Лангуста в пределе всего десяток корефанов остался! Ты замокрил слишком много кентов. А как дышать теперь Лангусту? Нет наваров! Кому в дела идти? Все лягавые — на рогах! Их вчетверо прибавилось! От чекистов проходу нет. Шмонают все притоны — вас дыбают! Все дороги перекрыты! А все — Черная сова! Сегодня ты привез мою долю! Ну, а завтра? Иль одним днем дышишь?

— Послушай, Медведь! Я не пацан, чтоб ты лажал меня перед паханами! Я — закон держу во всем! И не фаршманулся нигде! Трехнул все, как было! Но почему ты Лангуста отмазываешь от его гавна, врубиться не могу! Иль потрафил тебе порхато?

— Не гоношись, Шакал! Я лажи не спущу! — предупредил Медведь.

— Я тоже! — вскочил пахан Черной совы, бледнея с лица.,

— Кенты, угомонитесь! Тихо на поворотах! Будет наезжать друг на друга! — встали паханы.

— Иль сам не фартовал? Не тряс ювелирки и антиквар? Посмотрел бы я на тебя в моей шкуре, если б на тебя ментов подкинули, с чекистами и шпаной. А потом случайностью назвали! Почему его законников в тот день не замели лягавые? Хотя были рядом, ближе плевка? Откуда пронюхали, что не я «липу» пустил, а Лангуст? Вякни мне они, что на хазу к нему возникают, или он к ним? Если нет, то почему самого не взяли за жопу? Она у него из-за киоска всем фраерам города была видна? Его кенты у ментов на ходулях висели. С хрена всех отмазываешь? Не Они ли закон наш по хрену пустили?

— А и верно ботает Шакал! — тупо согласился Медведь, крутнул башкой, болевшей с похмелья. И, глянув на Лангуста, спросил трезвея:

— Стемнил гад, потрох вонючий?!

— Не кентуюсь я с лягавыми! Век свободы не видать!

— Заглохни, падла! — оборвал Медведь, усомнившийся в клятве Лангуста.

— Ведь мы могли отдать рыжуху на хранение Лангусту. Чего ж его менты не сняли? Знают, ни одна малина его не минет! — подливал Шакал злобы.

— Это ты не нам ботай! Кто другой, может, и оставит. Но не твоя малина и не ты! — рассмеялся Медведь.

— Но лягавые про это не секут! — стоял на своем Шакал.

— Музейную рыжуху никто не доверит никому! — отмахнулся маэстро.

— Ну, может, я ее загнал Лангусту! Иль секет, где мы притырились? Почему не замели?

— Вот тут и есть прокол Лангуста! Колись, падла! Не то, дышать не оставлю до вечера! — пригрозил Медведь.

— Тогда на хрен было мне законников в подземку фаловать и рисковать их кентелями? Вякнул бы лягавым и ожмурили б Черную сову до последнего фартового. Никто и не допер бы, что с ней стряслось! — спокойно ответил Лангуст.

— Вот дьявол! Верняк тоже! — не мог сообразить маэстро, кто из паханов прав в этом споре.

— В подземку лягавым не возникнуть. Там куча «зелени» на стреме. Они предупредили б нас! Это и лидеру доперло б! — усмехался Шакал.

— Твой Паленый за лимон провел бы ментов вместе с псами. Только что переоделись бы в тряпье фраеров! — возразил Лангуст.

— Но почему тебя не замели, если нас стремачили? Все в том, что на тот миг ты не допер, где мы приморились? Куда поздней разнюхал у Паленого. Если б раньше расколол его, не высветился бы с лягавыми! Ведь и в подземке — сотни лазеек! Возникни туда мусора, они и ходуль бы наших не успели приметить! А вот с банком — не отмажешься! Сучью «муху» на мурло даже жмуру тебе поставлю! — грозил Шакал.

— Ты падла! Меня лажаешь? А сам оглянись на себя! Моего медвежатника спер! Единственного! Своей Задрыге — в хахали! Сманил куклу обезьяне! Сколько потрафил, чтоб забавлял ее? В закон заразу взяли, а она, года не прошло, на шею Королю повисла. Мылится ему в бабы. И Шакал не вякнет, что в его малине закон обосрали! Его Задрыга! — смотрел на Шакала Лангуст.

Медведь даже рот открыл от удивления:

— Задрыга? Шакал, он не темнит?

Пахан Черной совы вытер вспотевший лоб. Только рот открыл, Лангуст перебил:

— Его Задрыга на всех прыгает! Поначалу на Боцмана, потом — на Паленого. Все не обламывалось ей. Приловила Короля!

— Заткнись, козел! — побелели губы Шакала и он, продохнув, сказал:

— Король сам ко мне прихилял! Не сманивала его Задрыга. На кой хрен! Свой медвежатник есть! Но ни один кент лишним в малине не бывает. И Король — знатный фартовый! Нет у них с Капкой ничего! Задрыга — не шмара! Не секу, как дальше! Но нынче — закон держит! Но не о том треп! Пусть за свое Лангуст ответит! — настаивал Шакал.

— Король уже был в деле у тебя?

— Был. Уже не раз! — ответил Шакал.

— Тогда чего ты вякаешь?! — повернулся Медведь к Лангусту. И, обратившись к паханам, спросил:

— Какое ваше слово?

— А что вякать? Облажался Лангуст, как падла! Шакал верняк трехает! Замокрить надо! — поддержал Дрезина глухо.

— Если с ментами не скурвился, все равно нарушил закон, приморил свою шпану — мокрить законных! Двоих кентов ожмурили! Разве можно это на холяву простить? — возмущался Сапер.

— Пусть Шакал сам с Лангустом управится. Башлями снимет или шкуру сорвет! За кентов своих! Но из паханов и закона — выпереть надо! — подал голос Решка.

— Шакала в предел Лангуста поставить хозяином! А уж он сам выберет, как дальше дышать? — предложил Карат.

— Шакала — в предел? — Медведь хмыкнул и продолжил:

— Хотя… Долю отвалил такую, что Лангуст и за год столько не давал.

— Откуда взять? Шакал у меня общак спер! — выкрикнул Лангуст.

— Не я, Король! И файно отмочил! За свое и наше тряхнул падлу! За мной не пропало! Я и за это в долю тебе положил! — признался Шакал Медведю.

— Ну и Шакал! Да твои кенты у самого черта муди оторвут, вякнут, что таким родился! — рассмеялись паханы.

— Так что с Лангустом, кенты? Как вы решили? — спросил Медведь.

— Пусть вякнет, как с Паленым у него склеилось? Зачем его подставил?

Маэстро сморщился, как от зубной боли.

— Паленого кенты в притоне накрыли. Чтоб указал, где Шакал канает. Вломили ему! Я ботал, уломать его на водяре, башлями сманить. Они по-своему отмочили. Но сфаловался… Со мной. Я не хотел его сманивать у Шакала. Его высветил и меня заложил бы тому, кто больше предложил бы. Ну, а когда шпана линяла, посеяли его по пути. С половиной лимона, что в задаток он получил. Больше я его не видел…

— И не увидишь, — закончил Шакал.

Пора завязывать с этим! Жмурить кентов без разборки—; это беспредел! — злился Медведь.

— И ты б его не пощадил, маэстро! Тот не фартовый, кто за бабки кентов закладывает! — выдохнул Шакал.

— То верняк! Слабак он был для фарта, — невольно подтвердил Лангуст.

— Завязываем о Паленом! Нет его! Пора посеять память о его проколах! Мы все не без грехов! — напомнил Медведь и предложил внезапно.

— Кенты, я лишь трехну, что считаю нужным. Не стоит мокрить Лангуста, хоть и падла он отменная! Но много секет о своем пределе. И новому хозяину вякнет, кого, куда сунуть, что тряхнуть? Пусть канает, как Сивуч. Подземной «зеленью» займется. Все не на холяву станет фартовый хлеб хавать.

— А прокол с ментами? — напомнил Дрезина.

— Не доказано! Если б с мусорами кентовался, законников не подставил бы! Шакал тоже не без гавна в этом деле. Пронюхал, что Лангуст на кабаке не лажанулся — верни навар, какой с него снял. И не возникай с делом в порт, покуда не допер, кто подставил всех в кабаке?

— Шакала в пределе чекисты дыбают! Нашмонают, опять на меня наедете. Другого надо. Не его! — подал голос Лангуст.

— А ты — заткнись! — сорвался Шакал.

— Не цыкай на него! Он пока пахан и в законе! — осадил Шакала Медведь.

— А почему его в тот предел? Шакал подолгу в одном месте— не канает! — подал голос маленький Решка.

— Зато фартовые предела уже секут, кто он? И ссать станут, закон будут держать. И в Черную сову из подземки кентов набрать можно. Там, как вякают, уже созрели кенты. Они к Шакалу не похиляют — покатятся горохом, как ни к кому другому! — улыбался маэстро коварному ходу, понимая, что, поселив в пределе двух врагов, — выигрывает сам. Уж Лангуст никогда не смолчит о наварах Шакала, и тот не сможет зажать долю Медведя.

— Однако не врублюсь я, паханы! На хрен морить в одном пределе Шакала и Лангуста? Кто-то с них ожмурит другого! Это верняк! Да и я не спустил бы на холяву — наколку! Почему Лангуста оставляем дышать, если он — падла, на кентов Шакала не только законных, а и шпану сфаловал? Лажанулся? Мотай на кулак! Но не замахивайся на всю малину! Да еще через Паленого! Сколько кентов ожмурилось! И он отмажется испугом? Дадим другим шару также делать! Через год и вовсе без фартовых останемся! — рассуждал Решка.

— В законе и паханах не дам ему дышать! Это заметано! — грохнул Медведь басом, понемногу трезвея.

— Недобор, маэстро! Только и всего! — удивился Сапер.

— Ты крови хочешь? — прищурился Лангуст

— За подлянки своим корефанам всегда тыквами платились! А ты чем файней тех? — вспылил Дрезина. И добавил:

— И впрямь за мелочи мокрили! Тут же — целая куча грехов!

— Не на мне одном! — ощерился Лангуст.

— С Шакала свой спрос! И он не минет наказания! — пообещал Медведь.

Пахан Черной совы похолодел, почувствовал, как меняется настроение маэстро. И выжидал, решив не вмешиваться в будущее Лангуста. Тот сидел, как на иголках.

— Замокрить надо! — требовал Дрезина.

— С этим мы не проссым! Пусть столько выучит, сколько посеял! Я трехнул — все на том! — заупрямился Медведь и продолжил спокойнее:

— Но из паханов и закона — выбросим! Это верняк! За «зелень» кентелем ответит! За всякого проколовшегося, лажанутого — душу из него выбью сам! — пообещал Медведь. Последнее пришлось по душе всем.

Лангуст, поняв, что его не будут мокрить, перестал потеть и дрожать.

— Вместо Сивуча дышать станешь! Сам «зелень» подберешь, сам лепить кентов из нее будешь! По заказу малин.

Грев тебе и пацанам я сам назначу. Подкидывать его — всякий месяц. Но, коль кенты не фалуются, то и дышать тебе — у Сивуча! Тот вовсе схирел. Заодно, его держи!. Доперло? — повернулся к Лангусту.

Тот поспешно согласился. Закивал головой. И спросил тихо:

— За зеленью мне возникнуть?

— Паханы привезут глянувшихся. А ты линяй в Брянск. Шустро! И секи! Ты нынче уж не законник! Давай сюда клешню! — подвел к табуретке и, вытащив нож из-за пояса, тут же отхватил меченый пахановский палец. Лангуст губу прокусил, чтобы не закричать от боли! Кровь брызнула на пол. Сявки тут же бросились к Лангусту, вывели его в коридор, перевязали руку, успокоили, утешили, мол, слава Богу, самого не ожмурили. Без паханства и закона, а тем более без пальца, дышать можно. Вон они сами! Канают в стремачах! И не тужат.

Лангуст понимал, что от ожмуренья его спасло лишь чудо. Он знал, скольких паханов замокрили сходы по слову Шакала. Помнил и буйный характер Медведя. Потому, уезжая в Минск, не рассчитывал вернуться живым обратно. И не оставил в Калининграде свои деньги. Все взял с собой. На поминки… Но повезло…

— Тебе кайфовать не дам! И не оставлю на холяву потерю

стольких законников! — усмехнулся Медведь, повернувшись к Шакалу, продолжил, криво усмехаясь:

— Возвращаю тебя в предел Лангуста!

Шакал вздрогнул.

— Возьмешь себе в малину всех законников. И тех, какие в тюряге морятся — сними! Но! Врубись, Шакал, ботаю при всех паханах! Если хоть один кент ожмурится по твоей вине, не дышать тебе! Сам замокрю! Клянусь волей! Как свой кентель всякого законника береги! И пусть твои фартовые сумеют с ними сдышаться!

Шакал низко опустил голову. Спорить с маэстро, с паханами он не имел права. Но подарку Медведя — не радовался.

— Ничего, Шакал, выпьют кенты мировую, забудут прошлое! — ткнул в бок острым локтем Решка.

— Кто старое вспомнит, тому глаз вон! — рассмеялся Сапер.,

— Чего тыкву повесил? Эй, Шакал! Да твоя Задрыга их быстро в клешни возьмет. Огонь — не кентуха! — смеялся Дрезина хрипло.

— Шакал! Еще к тебе слово! Следи за Задрыгой! Чтоб закон держала! Файная законница! Трепу нет! И все ж… Дальше флирта — ни шагу! Я хочу ей через год малину дать! Свою! Пусть паханит!

— Не пущу от себя! — взвыл Шакал. Ему стало страшно за Капку.

— Выросла она, теперь уж сама слинять может. Отдельно фартовать! Я даже удивился, что она из подземки не сколотила себе малину. Новую, нахальную, голодную! Таких только в ее клешни отдавать надо! Чтоб сбила из них таких, как сама! — успокаивался Медведь.

Никто из них не знал, как в это время плакала Задрыга…

Она приехала к Сивучу вместе с Королем ранним утром. Стукнула условно, как когда-то, давным-давно. Но к двери никто не подошел, не отворил ее. И Капка постучала громко, требовательно.

В ответ услышала странную возню за дверью.

— Сивуч! — позвала девчонка. В ответ услышала слабый старческий голос:

— Кто?

— Я! Задрыга! Открой!

— Капка! — донесся сорвавшийся на плач голос. И неуверенные шаги затопали к двери. Капка ждала, что он отворит дверь нараспашку и спросит, как когда-то в детстве:

— Где так долго шлялась, лысая гнида? — Но нет. Задрыга услышала, как обшаривают дверь дрожащие руки. Вот они наткнулись на крючок, с трудом справились с ним. Потом засов снимал кряхтя.

— Видно, долго взаперти дышал, колб разучился открывать? — подумала Задрыга и, толкнув дверь плечом, чуть не сбила Сивуча с ног.

Но Сивуч ли это? Капка вглядывалась в него, не веря своим глазам.

Что осталось от него? Жалкий, немощный старик едва держался на ногах. Руки и ноги тряслись.

— Капка, где ты? — потянулся руками к ее лицу. Ощупал голову плечи, руки.

— Здравствуй, Задрыжка! — сказал, закашлявшись. И рукой пригласил в дом.

— Я не одна, Сивуч! — удивилась Капка тому, что старик не спросил о Короле. Кто он и зачем здесь?

— Раз с тобой, значит, так надо! — ответил хозяин, переступив порог. Он подошел к столу, нашарил кресло. Сел в него.

Капка, скинув с себя нарядную дубленку, бросилась бегом в сарай, за дровами. Затопила камин, открыла решетку, чтобы тепло волнами пошло в гостиную.

В доме было холодно, пыльно. Повсюду виднелись следы запустения, одиночества.

Капка быстро посмотрела, что есть у старика из продуктов. Но у Сивуча не нашлось и корки хлеба.

— Что случилось? — ужаснулась Задрыга.

— Это, Капелька, называется — хана! Старость пришла. Скоро мне крышка! Откинусь вот-вот! Не век же свет коптить. Когда-то приходит время смываться к кентам, какие ушли без своей воли из жизни. Теперь и мой черед настал. Вишь, шары уже накрылись! Не видят ни хрена.

— А почему ты один? — распаковывала Задрыга чемодан с подарками и гостинцами.

— Кому теперь сдался? Пока что-то мог — нуждались во мне. Теперь все! Песня спета, легенда сдохла!

Задрыга взглядом указала Королю на рюкзак с харчами. Она помнила по прежним временам, что продукты тут лишними никогда не были. И набрала по пути в магазинах всякой всячины.

Помыв стол, подметя полы, протерев от пыли кресла, Капка велела Королю следить за камином, сама накрывала на стол.

Красная и черная икра, сыр и ветчина, крабы и буженина, осетрина и чавычий балык — не оставили на столе свободного места. Шампанское и коньяк, лимоны и яблоки — стояли впритирку.

— Хавай, Сивуч! — подвинули стол ближе к камину.

— Хлеба дай, Задрыжка! Две недели во рту ни крохи не держал.

У Капки в горле заклинило от услышанного. Она онемело уставилась на старика. Невысказанный, неуместный вопрос застрял:

— Почему? — но она знала ответ на него.

Забыли старика кенты за своими извечными делами, удачами и горестями. Бросили, как лишнего. И он, понимая свою ненужность, не осмеливался напомнить фартовым о себе. Просить он не умел. Стыдился. А старость брала свое нещадно.

У Сивуча всегда болели ноги. С давних пор — с колымской трассы. Пока у старика училась «зелень», в доме всегда был свежий хлеб. Но… Ученики выросли и разошлись по малинам. Новых — кенты не привезли. Так и остался один.

Пока был нужен кому-то, держался, когда забыли, одряхлел вконец.

— Ешь! — дает Капка бутерброд с икрой. Сивуч ест блаженствуя.

— Ишь ты! Настоящая, осетровая! Не перевелась, выходит!

— Давай — давай! — насильно впихивает Задрыга бутерброды, горячий чай. Вытирает лицо и руки старика, заставляя есть еще и еще.

— Задрыжка! Мне нельзя больше! Помру. Я давно не хавал, файней меньше, но чаще.

— Заметано! — согласилась Задрыга и принялась наводить порядок в комнатах. Король дивился ее умению, расторопности, помогал Задрыге во всем. Та, убрав, взялась истопить баню Сивучу, заранее упросив Короля вымыть старика. Тот согласился.

Задрыга наскоро приготовила ужин. Нашла чистое постельное белье. Привела и себя в порядок. Протопила комнаты наверху. И ждала, когда вернутся из бани Сивуч и Король.

Задрыга натопила в гостиной так, что даже в легком халате было жарко. Она знала, что старик любил после бани посумерничать у камина за чашкой чая. Любила с детства эти часы и тщательно все подготовила.

Она ждала. И вдруг увидела, как Король несет из бани Сивуча, ноги и руки того — висели, как у покойника.

— Капля! Что с ним? Я напарил его! Помыл. Даже побрил! Смотри! А он — хлобысь с лавки на пол и глаза закатил! — растерялся Король.

Капка кинулась к столу Сивуча, где тот всегда держал на экстренный случай бальзам, сделанный своими руками. Он способен был поднять мертвого из могилы. Задрыга нашла его. Вниз пулей скатилась. Влила бальзам. Но Сивуч не глотал. С трудом протолкнула внутрь. Приложила к сердцу теплую грелку. Лишь через час старик задышал.

Капка, испугавшись приступа, плакала в три ручья, корила себя за все, что увидела у Сивуча, Боялась, что перекормила его и ускорила смерть.

— Сивуч, не сваливай на погост, зараза! Я ж к тебе теперь я

часто возникать буду! Ну, плюнь в шары, если стемню! Без будды, всякий месяц! Клянусь волей! Только пропердись! — просила Задрыга, стоя перед постелью старика на коленях.

Тот не открывал глаза.

— Ну, вломи мне по мурлу, как раньше! Я не загоношусь и не слиняю. Только ты от нас не сматывайся, старый козел! Неужель ты не отматеришь меня, не просифонишь мозги до самой жопы? Ну, одыбайся, гнида моя сушеная! — выла Задрыга от жалости к старику и от стыда за себя.

— Ну, падла я недорезанная, виновата по горлянку! Прости меня! Открой шары! Покажи, что дышишь й не откинулся! — размазывала Капка слезы по щекам, делала массаж сердца Сивучу. И звала, звала…

Задрыга уже начала терять надежду на то, что Сивуч жив. Но тут Король спохватился. Поднял легкое перо — возле подушки лежало, поднес к носу старика. Перо шевелилось от дыхания. Оно было слабым, но уже появилось. И Капка усердно взялась растирать грудь старика.

Когда Сивуч пришел в себя, признался, что такой приступ уже не первый. Только тогда ему никто не помогал выкарабкаться из беды.

Капка, дрожа от страха, села поближе к камину, не спуская глаз со старика. Король расположился у ног Задрыги на медвежьей шкуре.

Капка перебирала его кудри, медвежатник замирал от счастья.

— Вишь, Задрыжка, как оно сложилось? Вышло, будто я учил тебя для этой своей лихой минуты. А ведь все могло быть иначе в моей судьбе! — закашлялся Сивуч.

— А что могло быть иначе?

— Все! Совсем другим! Но судьба сыграла по-своему! И втоптала в грязь, сняв, как птицу за крыло. С неба — в пропасть. Сколько хотел из нее вырваться, уйти, улететь. Но не довелось, не повезло! — сетовал Сивуч.

— А что помешало? — любопытствовала Задрыга.

— Моя глупая гордость! Она все разбила! И я был наказан за все с лихвой! Так-то вот, Капля! Не все можно исправить и вернуть. Но слишком поздно мы это познаем. Обычно под занавес. Когда жизнь уже кончена и изгажена вконец. А в судьбе не то тепла, пепла не осталось. Память ворошить о прожитом, и то страшно. Жизнь была или ее придумали с похмелья? Знай я о таком заранее, лучше бы удавился, пока были силы.

Задрыга опустила голову, думая, что Сивуч говорит о недавнем, заодно упрекая ее забывчивость. -

— Я ни на кого не сетую, Капушка! Никого не виню! Я совсем о Другом. Я сам во всем виноват!

— О чем ты? Сивуч? Чего так жаль нынче? — посочувствовав, спросила Задрыга.

— Любви своей жаль! Единственной! Больше ничего не жаль оставить на земле. А ее потерял!

— У тебя была любовь?! — рассмеялась Задрыга.

— Была ли? Она и теперь со мной! В сердце песней жила. Звенела, звонче любых монет. Светила ярче всяких огней! Она заставила научиться многому! С нею я был счастлив! Целиком! А вот теперь… Моя любовь стоит надо мной в саване. То ли смеется, то ли плачет? Седая и старая, так похожая на смерть, — вздохнул Сивуч. Умолк. И вдруг спросил:

— Кто этот человек, какого ты привела?

— Король! Кент из нашей малины!

— Вы давно фартуете вместе?

— Недавно.

— Ты кто есть — Король? — спросил Сивуч.

— Медвежатник.

— Кто тебе — Задрыга?

Король стушевался, покраснел. Не знал, что ответить.

— Только не темни! Без булды трехни! Не как фартовый! Как мужик! — настаивал Сивуч.

— Я люблю ее, — сказал негромко Король.

— Я это понял еще когда вы вошли. По голосу твоему, — хохотнул старик и продолжил тут же.

— Не удивляйтесь. У влюбленных голоса особые. Их враз, издалека слышна. А стариков — видавших все — не нашлешь на махорке. Я — враз допер. У всех в судьбе — своя любовь. Одинаковой — не случается. Чужую, как рубаху, никто не прикинет на свои плечи. Любовь — смолоду до стари — крыльями за спиной дышит. Пусть они у вас будут сильными! — удивил Задрыгу Сивуч, учивший ее все годы остерегаться любви.

— Никого она не минет! Это верняк! Я-то думал, с Гильзой у тебя флирт завяжется!

— Нету Мишки, Сивуч! Ожмурила я его! Западло он стал! — рассказала Капка о Паленом.

Сивуч слушал, широко открыв слепые глаза. Из них горохом катались слезы.

— Эх, Задрыга! Всякий кентеныш для меня, ровно, моим кровным тут дышал. В каждого — себя вложил по капле. И душу, и сердце. Будто самою себя заново та свет пускал. Готовил в» всему. И помнил… А ты… Эх, стерва! Что отмочила! Зараза. Оттыздить бы тебя, да сил нет. Как же клешня поганая твоя на Мишку легла?!

— Ссучился! Предал! На разборке ему еще хреновей бы досталось!

— Тут не он, Лангуст — паскуда! Пидер — не пахан! — возмутился Сивуч. И внезапно все трое услышали стук в окно.

— Кого это принесло на ночь глядя? — удивился хозяин. И велев Капке с Королем смыться наверх, сам пошел к двери, разузнать, кто заявился?

— Лангуст? А что тебе из-под меня надо? — услышали Задрыга и Король удивленный вопрос Сивуча.

— По слову маэстро возник! Пусти! — донеслось снаружи. Старик открыл.

Король и Капка переглянулись.

Старик впустил Лангуста. В гостиную не приглашал. Загородил собою вход в комнаты. Ждал слова маэстро.

— Не мори на пороге. Я к тебе до самого погоста своего прихилял. «Зелень» велено готовить. И тебя держать кайфово! Допер, плесень?

— Не сдышимся с тобой! — не согласился Сивуч.

— С хрена ли эдак?

— За Гильзу! Падла ты — не законник!

— Вывели меня из закона! Из паханов — тоже! Дважды за одно — не трамбуют, Сивуч! Накладно мне еще и от тебя слышать звон! Не сам возник. Велели!

Сивуч молча отошел от двери, давая возможность Лангусту войти. Тот не спешил:

— Я свои майданы приволоку со двора! — вышел за дверь. И притащив кучу чемоданов, разделся, прошел в гостиную. Увидел накрытый стол:

— Кучеряво дышишь! А мне вякали, что вовсе схирел, без грева канаешь! А тут, гляжу, фартовые не бортанули. Дают кислород! Где ж твои гости? — спросил Сивуча.

— Здесь! — успели спуститься вниз Задрыга и Король.

— Я слышал ваше бренчанье со двора. Видел вас обоих! Ну, что ж! Фортуне было угодно свести нас здесь! — встал Лангуст. И добавил:

— Разрешат ли мне фартовые трехнуть?

— Ботай! — опередил Капку медвежатник.

— Не пахан я нынче! Выбили меня из пределов на разборке у Медведя. Сюда — до гроба! А предел — Шакалу отдали под условие. Чтоб ни один из фартовых не загнулся. Если хоть кто-нибудь ожмурится, маэстро вякал, Шакалу сам открутит кентель! Так-то.

Задрыга стояла закусив губы. Едва сдерживалась.

— Тебе, кентуха, маэстро малину даст через год. Свою, чтоб паханила и фартовала «на большой». Сама! Чтоб кучерявые навары давала маэстро. А кентов — я тебе лепить буду. Из тех — что нынче канают в штольнях в моем бывшем пределе. Так давай занычь «перо», какое в руке тыришь и на меня дрочишь. Я покуда нужен. Секи!

Капка сунула нож за пояс. Вздохнула тихо. Села к столу.

Король, подвинув ногой стул, предложил Лангусту коротко:

— Хавай!

Тот не заставил себя уговаривать. И тут же принялся есть, заодно рассказывая, как прошла разборка, во всех подробностях.

— Выходит, «зелень» мы сами отбирать будем. Каждый для себя? — обрадовалась Капка, оценившая способности многих из подземки. Ей за время пребывания в штольнях приглянулись несколько особо дерзких мальчишек и девчонок. Но говорить о них с Шакалом не решилась. Нужна была подготовка, кропотливая и тщательная. Пахан на нее вряд ли согласился бы. Теперь разборка развязывала руки. И Задрыга радовалась, что в свою малину она отберет лишь тех, какие ей придутся по кайфу. А не таких, кого возьмет пахан. Капка давно мечтала о своей малине. Медведь угадал ее затаенное желание и потрафил словом Маэстро. Теперь нужно лишь подобрать кентов.

— Медвежатник уже есть! Король, конечно, станет фартовать в моей малине и не приморится у пахана! Да и Фомка есть в Черной сове! А мне — не фартовать без медвежатника? — думала Капка, радуясь скорой удаче.

— В «паханки» принимать будут! Верняк, на сходе! — радуется Задрыга. И поневоле прислушалась к словам Сивуча.

— Тебе, Задрыжка, врубиться стоит, кого из пацанов чему готовить? Сама секешь нынче, не все законнику дано. А «зелени», и подавно! Кош — на стрему, других в стопорилы, опять же й налетчики понадобятся. Будет и гавно. Вовремя отсей! Такое всегда случается, — вздыхал старик.

— Ей будет из кого выбрать! Там, в штольнях — не одна готовая малина! И не скудеет! — смеялся Лангуст.

— Что ж, коль по слову маэстро возник, приморись! Пригляди, где канать станешь, куда «зелень» определишь? Не трогай лишь мою! Я в ней морюсь много Лет! — указал Сивуч на свою комнату.

Лангуст отмахнулся, мол, поладим. И, глянув на Короля вприщур, спросил:

— С Задрыгой иль с Шакалом фартовать станешь?

— Фартовому трехнул бы! С тобой о таком ботать — западло теперь!

Лангуст сконфуженно умолк. Затаил обиду на медвежатника А тот, сев к камину, отвернулся от него.

— Тебе нынче много знать Надо. О пределе моем. Хиляй сюда, Задрыга! Покуда я сам зову! Хочу помочь тебе на будущее! — достал записи бывший пахан и объяснял Капке, к какому адвокату стоит клеиться в случае беды с фартовыми, как подъехать к судье?

— Впрямую, сама, не возникай! Не станет слушать и двери не откроет. Фраера нас ссут. А вот адвокату к любому судье и следователю — ход вольный. Через них мылься. На защиту башли не жалей. Особо, когда кайфовые кенты попухнут. Но не давай крапленые! Защита тебе такой подлянки не спустит! И подсунет лажу. Вместо защиты — засыплет фартовых. Но секи и про то, что если начнут кенты трехать об амнистии, чтоб сбить долю адвоката — не слушай никого!

— А почему? При амнистии защита на хрена? — удивилась Капка.

— Сюда лопухи подвинь! Если защита не встрянет и не докажет, что кент подлежит амнистии, судья ввек о том не вспомнит. На сухую глотку добро не делают! Доперла? — усмехался Лангуст. И продолжил:

— Амнистию тоже можно применить по-разному. По одной статье — враз на волю, с учетом возраста и первой судимости.

С другой стороны — из-за сверхсуммы и дерзости преступления, могут на первые факторы — попросту — забить… Еще могут подчистую выпустить, а могут с привлечением к труду. Условное оставить, либо с выплатой по месту работы, либо в фуфло отправить кентов, откуда не свалить. Все это ты сегодня сечь должна. Чтобы потом, когда паханкой станешь, легче было бы справляться тебе.

Задрыга подсела к Лангусту вплотную, откинув в сторону прежние счеты, поняла, расправиться с ним она всегда успеет, а вот этих знаний — не получит нигде и ни у кого.

— Зырь сюда! Вот этого адвоката береги от шпаны. Чтоб ее не трясли! Не тронули бы случайно бабу! Она фартовых из-под вышки вытаскивала не раз. И тебе пригодится.

— Как я шпану удержу? Только велю оттыздить? — спросила Капка.

— Зачем так накладно? Уменьши, урежь долю, какой для себя обложишь!

— Налог сбавить?

— Ну да! Это кайфовый ход! И тебя зауважают! Зачем законникам об блатарей клешни марать? Пусть корефанят меж собой! — учил Лангуст.

— Это верняк! — невольно поддержал Сивуч.

— Твоя малина, как я понимаю, станет самой молодой. Опыта мало. Не пускай в дело самих сразу. Натаскай. Чтоб не растерять скоро. В большие дела не бери враз. Дай обтереться им. закон не спеши их принимать. Проверь. Секи — у тебя один кентель! А за всякого лажанутого своей тыквой отвечать! Врубилась? — спроси Капку. Та головой кивнула согласно.

— Прежде чем брать в малину, тряхни, что за «зелень», имеет ли родню в пределе? И ни за что не клей тех, какие во сне ботают. Сама каждого проверь! Упаси тебя Бог от таких кентов! Засыпят разом всех. У меня один был — Дылда! Кент, как кент! Но угодило его ненароком пикирнуть с третьего этажа вниз кентелем. И что-то заклинило в тыкве. По ночам трехал во сне. Сам того не ведал. Лягавые усекли, когда попутали. Дылду раскололи, подсадив к нему «утку» к спящему. Потом мы полмалины посеяли. Дылду замокрили. А мне адвокат ботнула, как мусора на нас вышли.

— Это — гавно. Вот у меня кент был! Тот, падла, в мусориловку влип! Лягавые ему «конвейер» устроили, опетушили хором. У кента в тыкве что-то поехало. Но никто враз не допер. А он, хорек, сам не раскололся про свою беду. И куда б ни пер — сам с собой ботал. Да еще на разные голоса и вслух! — закашлялся Сивуч. И, промочив горло, продолжил смеясь:

— Шуруем мы на дело! Меховой тряхнуть вздумали. Туда товар подкинули. И слышу:

— Блядь буду, принычу себе шкурье! Не то, падла пахан облапошит на доле!

И тут же бабьим голосом загундел:

— А Марусенька тоже мех уважает! Всю ночь за него греть будет! За кучерявый навар своего голубка файно согреет!

— Я шары чуть не посеял. Остановил кентов. Велел при-, смотреться. Вовремя вернули кента «на хазу». Потом, когда с дела возникли, и вовсе от него избавились.

— Замокрили? — спросила Задрыга.

— Зачем? За плесенью ходить отправили его. Он и теперь там канает! Отошло у него все. Успокоился. Но фаршманутого никто не пригрел в малине. Не поверили, — умолк Сивуч.

— Проверяй кентов своих после каждого дела и ходки. Не пускай в купе к фраерам на ночь, если без надюги! — подытожил Лангуст.

— И еще! Вот тебе хазы, все адреса тех, кто давал наколки малинам. Здесь много почтовиков. Эти проныры все кругом пронюхают. Носят письма, пенсии и телеграммы. Все видят. Дадут адрес. Коль обломилось дело — не посей того, кто наколку дал, В другой раз сгодится. Отломи и его долю. Чтоб не на холяву было. Я так делал. И все как по маслу — шло! — сознался Лангуст, добавив:

— Ну и бухари помогали! Они в коммунхозе пашут. Сантехники, электрики, газовщик, плотники — кешуйся с ними помаленьку. Они глазастые! Вон, канала бабка всю жизнь, как таракан на печке. Мы даже не воняли в ее дверь. А тут ей на копейки с пенсии всучили внаглую лотерейку. Бабка, пока с печи слезла, чтоб билетом почтальонку в нюх натыкать, та смылась. А через неделю сунулась шнобелем в газету, оказалось, «Волга» обломилась! На холяву! Тут-то наводка и сработала! Да и к чему плесени такой жирный навар?

— Так старуха свой билет помнит! Заявит! На хрен с ней связываться! — запротестовала Капка. И бросила хрипло:

— С властями фартовые в лотереи не балуют! Не знаю, как ты, но Шакал о таком даже не слушал.

— А кто заявит? — удивился Лангуст.

— Замокрил, что ли?

— Ну, не своими клешнями! Зачем в малине мокрушники? Нельзя их без дела оставлять. А выигрыш тот — немало затянул. Мы его в кассу не понесли. Толкнули кенты на бирже за тройную цену. И ваших нет! Дальше пусть фраер кувыркается. Но, по- моему, у него все обошлось.

Задрыга внимательно слушала Лангуста.

— Какие проколы чаще всего бывали в твоем пределе? — спросила недавнего пахана.

— Чаще сыпались на мелочах. Сеяли кенты кентели, бывало, оставляли «автографы» следствию. Те работу каждого назубок знали. И считывали, накрывали. В ходку выкидывали, чтоб в другой раз чище работали! — смеялся Лангуст и, указав на Короля, предложил:

— Пусть трехнет, медвежатник, как на ломбарде накрылся! Небось, враз поумнел после ходки в Воркуте! Хорошо, что мы его там надолго не приморили. Сделали ксиву подходящую. Сыскали болезнь, какой отродясь в малинах не страдают. Его и списали по ней.

— А чего не слинял?

— Оттуда только на погост сваливают кенты! — сознался Король.

— Как лажанулся? — напомнила Задрыга.

Медвежатник густо покраснел. Отвел глаза и заговорил, опустив голову:

— Да ничего особого! Выронил из кармана клифта «луковицу». Из червонной рыжухи. А на задней крышке часов — моя кликуха выгравирована была. Шмонали долго. Не могли попутать. А взяли — на «живца». Объявили по радио, что в бюро находок города имеется «луковица». И приметы моей — описали. Вякнули, что вернут хозяину. Я и поперся на почту. Там схомутали. Молодой я был тогда. Дурак. Развесил лопухи. Луковку жаль стало. Она была памятью…

— От кого? — похолодела Капка.

— С первого дела! Я ее сгреб в ювелирке. И не отдал пахану. Недолго кайфовал.

— А наш кент тоже на «луковице» попух. Но не так. Не взял ее. Козел открыл крышку, хотел время глянуть. Прямо на складе! И, на тебе! Как кайфово кемарил сторож с псиной — в будке. Ни хрена не допер, как мы возникли. А тут… Завыла эта луковка, вроде, тихо. Но, падла, псина хай подняла, дергаться стала. Сторож кипеж поднял. Едва смылись живыми. Старый хрен до утра из своего обреза палил со страху. Ну, мы и вломили кенту, когда в хазу возникли. На доле в том деле обошли. Так пахан велел, чтоб «варежку» знал где раззевать и без времени не отворял бы ее! — вспомнил Сивуч.

— Это что? Вот у меня был случай! — совсем освоился Лангуст и, подвинувшись ближе к камину, заговорил негромко:

— Был у меня в пределе магазин неприметный. На окраине. И туда рыжуху завозили. Трижды мы его тряхнули. Навар брали неплохой. А тут, когда меня над всеми малинами поставили, к тому магазину вздумал присосаться со своей кодлой Дешевка. Уж не знаю точно, за что такую кликуху впаяли, но, гад, целым бабьим базаром один умел ботать. Ну и пахан, ботну я вам! На сходах всех до уссачки доводил. Начнут кенты махаться, Дешевка— в крик, кенты, съехав с панталыку, через окна линяют. А Дешевка, паскуда, лыбится, как Параша на углу.

— Так что он отмочил?

— Малину послал магазин тряхнуть. А сам сторожа отвлек. Прикинулся шмарой. Упоил старика до визгу. Приласкал. Тот и распустил слюни…

— Как приласкал? — икнул Король.

— Гладил его, целовал, на большее та плесень была негожей.

— Тьфу! — сплюнул медвежатник брезгливо и отвернулся от стариков.

Лангуст рассмеялся цокающим смехом. Вытирал выступившие на глазах слезы. И сказал, обращаясь к Капке:

— Тебе придется и Короля в шоры брать. А то ишь, гадится! Ради дела фартовые ничем не брезгуют. Вот, слушай, что я ботну. Глядишь, сгодится, — допил коньяк залпом. И, прожевав дольку лимона, заговорил смеясь:

— Захотели как-то прокураторы моего предела бортануть из суда нашего адвоката. Зависть их сжигала вконец. У нее известность и уважение, гонорары и фартовая охрана. У них — ни хрена. Это, секи, нынче случается всегда. Когда защита сильная — обвинитель гавно. И наоборот. Хороший адвокат любого обвинителя за пояс заткнет. Помни, хорош лишь тот адвокат, какой не умоляет со слезами судейских сжалиться над подзащитным, а раскладывает следствие на лопатки. Находит неправильное применение статей, предвзятость, неполноту следственных действий — пробелы, доказывает, что показания на допросах получены под воздействием давления, а значит, им нельзя доверять. Короче, сводит на нет всю работу прокуратуры, добиваясь дополнительного или повторного расследования. А не на публику работает.

— Ну и что? Суду мозги не накрутит. Только время затягивает! — не согласилась Задрыга.

— Прокол, Капка! Суд знает, адвокат, добившийся возврата дела на доследование, может обжаловать и решение суда! Добиться его отмены, пересмотра. А это — не только минус, а и потеря доверия к составу суда. Не приведись случиться такому подряд два — три раза!

— И что будет?

— О соответствии судьи задумаются! И прокуратуре на холяву не сходит. Так вот и у нас было. Выигрывал дела наш адвокат. Ну и вздумали ее из предела в другой город задвинуть. Суду и прокуратуре это по кайфу, а нам каково? И мы, все малины предела, вздумали устроить наоборот. И утопили в жалобах. Надыбали недовольных. Их всегда хватало. Был у нас свой борзописец. Выслушает вора, как его допрашивали в прокуратуре, как относились в процессе судейские, такую жалобу настрочит, сатана и тот от жалости уссытся. К этим жалобам — пару анонимок, что прокурор и судья вымогали взятки! Вот и все!

— Так вам и поверили!

— Начинают возникать из Москвы всякие комиссии. Вызывают для бесед множество подследственных. А в итоге — если совсем не уберут, то обязательно сунут в другое место. Надо же оправдать приезд и проверку. В работе любого проколы надыбают, было бы желание. А нам — того и надо! Суд и прокуратуру заменили. Наш адвокат — дышит в пределе. И ничего не знает! — потирал руки Лангуст.

— А лягавых так же выкидывал?

— С этими по-разному было! — усмехнулся Лангуст, вспомнив совсем недавнее:

— Когда лягавые оборзели и вздумали тряхнуть подземку, мы про то не враз доперли. Не кентовались с пацанами. Они же сделали налет на базар и кой у кого хамовку сперли. Менты в засаде приморились, похватали «зелень». И, что б ты думала? Оттыздили пацанов. Мы их не трамбовали! А тут — мусора! Я, когда услышал, продохнуть не мог! Упоили шпану, блатарей. Те городских фраеров сфаловали. И пошли на лягашню! Кто с чем! А мы жалоб в Москву набросали. И тоже на ментов возникли! Через неделю, кого мы не успели замокрить — власти сами из ментовки выбросили. Разжаловали, уволили, осудили! Так-то вот! В своем пределе, когда он у тебя будет, не давай никому наказывать своих суровее, чем сама решишь. Чтоб к твоим никто не смел прикапываться! Тут все средства хороши.

— А разве подземка была твоей?

— Все, что в пределе — мое! Пусть не кентовались, но и не махались. Были свои неписанные правила. Их держали все!

— Законники тоннельных брали в малины! Я о том знал! — подал голос Сивуч.

— Як чему тебе все ботаю? Чтобы ты, став паханкой, никого из своих в обиду не давала и не позволяла прикипаться к кентам, никакому засранцу! — повернулся Лангуст лицом к Задрыге.

— Всех в клешнях держи! Как в браслетах! И не снимай до стари! — согласился Сивуч.

— Вот я к примеру, в любой точке своего предела мог отовариться на холяву. Потому что и там мозги не сеяли, знали, иначе возникну с малиной! — начал Лангуст.

— Ты трехни как главного лягаша из своего предела под вышку чуть не засобачил! — напомнил Сивуч.

— Это не так давно было. Прислали к нам нового мусора, начальника всех лягавых. Прежний уже с нами не дергался. Вот и вздумали его заменить, списать в плесень! Новый мент давай на нас облавы устраивать, бухарей заметал в лягашку. Порядок наводил. Нам такое не по кайфу пришлось. И вздумали проучить падлу! Тут нашу Катьку замели в «декабристки», на пятнадцать суток. Бывшую шмару. Ну, у нее хайло — всю Одессу перебрешет запросто. И начала она в ханыжнике вопить по фене. Ее под душ сунули, а потом в дежурке оприходовали. Она и сама не помнила — кто трахал? Ну мы ей шепнули, что от нее надо. Она, когда вышла, нашмаляла заяву в суд, что ее оттянул в милиции начальник. И не просто силовал, но издевался. Показала синяки, какие ей менты наставили во всех местах. Щипали, чтоб шевелилась. А Катька вякнула, что новый мусор грозился ей «розочку» в это место вбить, если добром не согласится отдаться ему. Она вырывалась, он бил. Потом, когда свое с нею справил, отдал дежурным лягашам, и те все пятнадцать суток ею пользовались.

— Так это треп! — не поверила Задрыга.

— Лягавые ее и впрямь в синяки уделали. Всю, как есть. За феню вламывали тоже. Ну и по мужичьей части, чтоб растормошить. Экспертиза подтвердила, что телесные повреждения получены во время отсидки в лягашке. И завели дело на ментов. Ведь Катька послала жалобу в Москву. И в ней покатила бочку на главного лягаша. Тот, понятно, от всего отказывался. Но жалоба на контроле в Москве. И судили мусоров. Если б не адвокат… Все бы «под исключиловку» влипли! А так, влупили по пятнадцать зим на шнобель и в Йошкар-Олу, в зону для бывших сотрудников милиции. Начальник — в третью зиму там откинулся. А менты и сейчас в зоне канают.

— А Катька?

— Бухает, как и прежде. Что ей сделается, шельме? Зато ни один лягавый к ней не лезет. Обходят за версту; Хоть голяком будет валяться, не возникнут близко! Мы ей за хлопоты, конечно, подкинули.

— Чего?

— Чего попросила! Вина и башлей! — хохотнул Лангуст И шепнул:

— Мотай на ус, Задрыга! Мне ни к чему! Я отфартовал! Но сумел в своем пределе трижды лягашку поменять. Соорудив из них анонимками и кляузами то взяточников, то насильников, то садистов! Не столько я с малинами и кентами, сколько мусора от нас терпели! Было ж, наткнулись они на старуху, та самогон гнала и загоняла на базаре. Менты ее припутали, замели, хотели под суд загнать. Не дали мы бабку в обиду. Выволокли. Она нашим кентам хазу давала иногда. Настрочили, что вымогали у старой икону. Старинную. У нее и впрямь такая была. Ну и приклеились к старой, мол, не отдашь, посадим. Такое и верно — было! Взяли их за жопу. И на каждого по червонцу. Мало не показалось.

— Что верняк, то секи, Задрыга! Возникнешь в моем пределе, враз рисуйся к адвокату. И с ней держись, как с мамой родной! Не гони туфту! Не хами ей! Вспомни все, чему учил Сивуч! Не лажай фартовую честь и имя! Не дери шкуру с плесени, у какой ни хрена нет!

— А как ты «Волгу» у бабки сорвал? — напомнила Капка.

— Я ей башли давал. Полную цену. Не уломалась. За неуваженье наказал. Но адвокат — особо! Их у меня в пределе— трое. Самые клевые! Не лажанись! Когда в хазу возникнешь, не сопри чего-нибудь по привычке. Иначе, больше тебя никогда не впустят.

— Как башлял им? — спросила Капка Лангуста.

— За всякий сохраненный год свободы по куску отодвигал. Ну и хлопоты, свиданки, тоже не дарма.

— А если защита ничего не добилась в процессе? Как тогда?

— Не случалось такого! Если на первом этапе — ни хрена, писалась кассационная жалоба. Она ставила все на места. Но это было давно — в самом начале. Теперь с этими адвокатами считаются все. И суд, и прокуратура, и менты!

Допоздна, до самой зари засиделись в ту ночь у камина фартовые. Вспоминали прошлое, делились пережитым, учили, наставляли, подсказывали.

Капка запоминала накрепко. Она знала, что эти знания самим законникам даются годами долгих мучений в зонах. А ей попадать туда совсем не хотелось.

— Ты уж не «зелень», сама фартуешь, потому врубайся! Вот что утворишь с «гастролерами», какие в пределе возникнут? — спросил Лангуст.

— Выдавлю! Вломлю им! — не сморгнула Задрыга.

— А если они, как Черная сова — сильнее окажутся? Тогда что отмочишь?

— Самых кайфовых из них к себе сфалую, — : ответила подумав.

— А если не уломаешь? — прищурился Лангуст

— Замокрю! — загорелись глаза Задрыги.

— Положим, и это же обломилось? Как тогда?

— Придется откупаться наваром! — опустила голову Задрыга.

— Верняк, кентуха! Самый цимес! — обрадовался сообразительности Капки Сивуч.

— Есть и другой ход! — не согласился Лангуст и заговорил тихо:

— На этот поганый случай, надо держать в отдельном притоне самых клевых шмар. Не пускать их по фартовому кругу. Только для гостей. Не стоять за угощением. И тут… Все от твоего настроения… Хочешь — отрави всех. Но за это свой кентель посеять можно. Или добавить в водяру, как наш Мотыль, касторку. Или в коньяк жженую пробку.

— Зачем пробку? — не поняла Задрыга.

— Неделю пердеть будут без отдыха. Ни в одно дело не смогут возникнуть. В жопы, будто гудки вставили.

— Так лучше сонного. И вывезти из предела подальше! — не согласилась Капка.

— Если тихо выбросишь, вскоре снова возникнут! Надо, чтоб помнили, чтоб западло было возвращаться, где лажанулись! Вон, малина Сапера ко мне прихиляла. Я их не в кабак — в притон повел. Упоили всех до визга. Пургену не поскупились. Законники когда очухались, понять не могли, то ли сами обосрались, то ли их осмеяли. Вскоре доперло, когда из них поперло. Неделю из хазы высунуться не могли. Какие шмары? Какие дела? Мои законники животами со смеху маялись. А гастролеры, чуть полегчало, смылись из предела тихо, взяв с меня слово, не трехать нигде о проколе!

— Но ведь могут отказаться от притона? — не унималась Задрыга.

— Такого не было! Ну, хрен с ним! От притона, но не от шмар! А они тоже в твоих клешнях дышат! Каждая! И что ты вякнешь, то отмочит…

— А если от шмары откажется?

— Не слыхал про такое!

Капка с подозрением глянула на Короля. Тот отвернулся, сделав вид, что его эта тема не интересует.

На следующий день Задрыга объяснила Лангусту, как надо управляться по дому до приезда «зелени». Пообещала, что своих пацанов на выучку привезет сама, отобрав каждого на свое усмотрение. И понаблюдав, как завертелся по дому Лангуст, любивший тепло, уют и сытость, успокоилась. Дала Сивучу деньги на грев и хамовку. Пообещав навещать почаще, этой же ночью, вместе с Королем, укатила из Брянска в Минск.