Месть фортуны. Фартовая любовь

Глава 5. Счастливчик

Шакал не дождался Капкиного возвращения и вернулся в Калининград со своею малиной.

Городские законники не ждали Черную сову. Они канали на хазе у известной всему городу барухи и ждали возвращения Лангуста. Были уверены — этот из любой заварухи выкрутится сухим и вернется со дня на день.

Но шли дни, Лангуст не появлялся. И фартовые стали беспокоиться, решив, если Лангуст не объявится через день, смотаться за ним в Минск.

Каково же было их удивление, когда вместо него в хазе появился Шакал.

Фартовые вскочили разом. Руки сами стали нашаривать «перья» и «пушки». С языков срывались проклятия и угрозы в адрес Черной совы и пахана.

— Заткнитесь, козлы! — спокойно бросил Шакал. И, оглядев жалкую горсть законников, сказал негромко:

— Теперь я ваш пахан! По слову маэстро! Хотим того иль нет, придется кентоваться и вместе фартовать!

Опережая вопросы, ответил сразу:

— Лангуст — не возникнет. Он — западло! Не пахан и не законник…

— Паскуда ты, Шакал! — подал голос низкорослый, кряжистый фартовый.

Шакал подошел к нему, сорвал за шиворот со стула.

— Шакал мог простить! Пахан — нет! — поддел кулаком в подбородок изо всей силы. Законник воткнулся головой в угол. Тихо сполз по стене на пол.

— Ну что? Потрехаем? — предложил Шакал остальным. Фартовые молча вылезли из своих углов, подвинулись ближе к пахану.

— Все что было — обрубили! Надо доставать кентов из ментовки. Всех разом! Тянуть резину не будем. Ваше — отвлечь лягавых на себя! Но так, чтобы не попухли, не засыпались, не нарвались на «маслину».

— А как кентов снимем?

— Это мои сделают! Хазу обеспечьте понадежнее! И стрему!

— У нас общака нет! Не станете с нами кентоваться, — подал голос Угрюмый;

— Не в башлях кайф! Общак ваш цел. Теперь одыбайтесь. Кончайте кемарить. И за дело! Мою хазу будет знать стремач. Он покажет вам ее. Завтра с утра — ко мне! И еще! Всякие разборки завязать! С моими кентами иль меж собой — завязывайте! Я запретил! За нарушение моего слова — не щажу! Никого не отмажу! — предупредил Шакал и словно растворился, исчез из хазы.

Капка с Королем приехали в город глубокой ночью. Едва выскочили из вагона, к ним подбежал шестерка — лохматый, немытый пацан, карауливший возвращения Капки и Короля уже двое суток.

Он назвал адрес хазы, где остановился Шакал, сказал, как быстрее туда добраться и тут же шмыгнул в темноту ночи, чтобы дежурная милиция не поймала его, а вместе с ним и приехавших.

Капка, придя в хазу, огляделась. Никого из фартовых. Двое новых стремачей, узнав ее и Короля, предупредительно открыли перед ними дверь, сказав, что пахан с кентами ушли глубокой ночью. Ее просили не высовываться из хазы.

Медвежатник даже обрадовался такому распоряжению Шакала. Но Задрыгу оно покоробило.

Она стала прикидывать, куда мог уйти пахан?

— С городскими фартовыми давно уж потрехал. Не мог мориться без дел целых два дня. Значит, что-то проклюнулось, замаячило. И теперь срывают навар. Сами, без меня! — начала психовать Капка.

Угодливые стремачи готовили завтрак, а Задрыга не отрываясь смотрела в окно, забыв о медвежатнике.

Король смотрел на нее, думая о своем.

Пробыв в Черной сове совсем недолго, он и сам не заметил, как привязался к Капке всем своим существом. В этой маленькой, совсем юной девчонке, он не находил ничего, что притягивало его к женщинам раньше. Те были зрелыми, грудастыми, опытными во всем. Их не интересовало, как и откуда, какой ценой даются фартовым деньги и золото, дорогие подарки. Они любили законников за щедрость, за непритязательность. Они не требовали клятв в любви и верности до гроба. Они радовались и тем крохам, какие перепадали им в ночи любви — продажной и неискренней.

— Жизнь коротка. А потому успевай урвать из рук фортуны все, что только можно! Пей, хавай, мни и тискай, пока есть возможность и желание. Они тоже не вечны! — учили Короля старые кенты, и медвежатник спешил без оглядки.

Он жил, как все. Коротко радовался, много терпел. Считал, что все в его судьбе — кайфово! И другой жизни ему не надо. Не сможет уже дышать иначе.

Все, что было до фарта, он выкинул из памяти. Но вот в последнее время это прошлое начало назойливо напоминать о себе. И причиной тому стала Капка.

Она была вдвое моложе Короля. Это его не смущало. Ему совсем недавно исполнилось тридцать лет. Задрыге — шел шестнадцатый. За месяц знакомства он изучил ее привычки и трудный, порой несносный характер. Она не была похожа ни на одну из прежних. Видно, потому стала для него единственной. Полная противоположность медвежатнику, она легко управляла Королем, словно игрушкой. Ни одной из прежних такое не удавалось. Ничьи капризы и прихоти он не выполнял. Он был бабьим баловнем. Шмары любили и плакали по нем. Ждали и заманивали сами. Он выбирал. Потому что был вне сравнений. Теперь же — он набивался. А она — присматривалась к нему, словно со стороны.

Он много раз говорил Задрыге о своей любви. Но Капка делала вид, что не слышит или не знает, что ответить. Она отворачивалась, комкала эту тему, переводила ее в другое русло, стараясь не давать повода, избегала оставаться с ним наедине. И когда он, теряя надежду, начинал хмуриться, Задрыга, будто спохватившись или смилостивившись, обращала на него внимание, вспомнив, как о старой игрушке.

— Не пришло ее время. Рано. Не созрела для любви. Надо подождать. Никуда она не денется от меня. Пусть привыкнет, присмотрится, — думал Король и терпеливо ждал.

За весь месяц жизни в Черной сове он помнил лишь две ночи, согревшие его душу и вселившие надежду.

Там, в мраморном зале подземки, когда он принес в малину общак городских кентов, а Капке — шкатулку с дорогими украшениями, Задрыга села рядом с ним у огня. Положила руку к нему на плечо. Смотрела в его глаза грустно и доверчиво, совсем по-детски. Словно говорила, что не этих подарков ждет, а вечных — нержавеющих… Она напевала что-то тихое, незнакомое. Потом перебирала его волосы тонкими, длинными пальцами. И все просила Короля рассказать о себе.

Сколько было ему лет, когда он начал осознавать, что живет на этом свете? Что запало в память особо резко, отчетливо и осталось в сердце? Где он тогда жил?

Ну, конечно, на Украине. В небольшой деревне на Полтавщине. Помнилась мазанка. Небольшая, всегда чисто выбеленная, вымытая, с рыжей соломенной крышей, аккуратно подстриженной. Голубые, в узорах кружев, ставни на окнах. В хате земляные полы. У бокастой печки мать хлопочет с ухватом и чугунами.

В вечных заботах — не разгибалась. Видела ль она свет в окне? С утра, когда еще не светало, вскакивала с постели. Спешила к скотине в сарай. Потом по дому управлялась, бежала на работу, в телятник. Возвращалась затемно. Снова — за дела. Печка, стирка, хозяйство, огород. Не всегда хватало ее тепла на детей, не оставалось сил и времени. Отец, как и другие мужики, выматывался на работе в колхозе.

Ни выходных, ни праздников не знала семья. Да и до них ли было? В доме пятеро детей. Каждого не только накормить, одеть и обуть надо. Мечталось выучить. Пусть не всех, хотя бы двоих или одного, чтобы в начальники вышел, тогда и другим помог бы, облегчил долю. И сам бы не надрывался, не дрожал, как жить завтра.

Остап был младшим в семье. И как называли дома — последышем. Может, оттого — самым любимым рос. Ему все остатки тепла и ласки доставались от всех. Он рос ласковым и добрым мальчуганом. Послушным и спокойным был. Его все оберегали и любили. Не загружали работой, отодвигали лакомый кусок. Его день рождения, в отличие от других, всегда отмечали дома и дарили подарки, приносили гостинцы.

В школу он пошел в новой форме. Не так, как другие — в поношенной старшими. В скрипучих, новых туфлях. С портфелем, не самодельной сумкой, сшитой матерью наспех. Оттого и учился хорошо, старался. До самого пятого класса отличником был. И дома все гордились Остапом. Ему уже мечталось стать механиком. Чтобы самому знать технику. Любил мальчишка железки; Особо — замки. И сам не знал, что его тянуло к ним? Он разбирал их, чистил, смазывал, потом опять собирал. Подтягивал замысловатые пружины, подтачивал зубцы, подбирал ключи. Каждый замок доводил до идеального. Все они работали безотказно, бесшумно, легко.

Всякий налаженный замок, как постигнутая тайна, как изученный секрет, всегда держал в порядке.

Следил, чтоб не сырели и не ржавели они. Дома хвалили его сообразительность. Но никто не считал его увлечение серьезным.

Он помогал и соседям с замками справиться, когда они заедали. И в школе. Потому не отказал деревенским парням — сделал ключ, какой они попросили. И отдал уже к вечеру. А утром к ним в хату пришла милиция. Остапа подняли с постели. Увели в машину, повезли в городской отдел, ни слова не говоря, лишь ругались грязно. За что? Мальчишка не понимал.

Он сразу узнал ключ, какой сделал по просьбе парней, и рассказал в милиции все, как было.

— Деньги украли из кассы правления! Зарплату! Всю до копейки! Ты это понимаешь? — дал ему затрещину оперативник — лысый, мордастый мужик.

Остап и понятия не имел об этом. Не знал, как перевернули все в его доме кверху ногами дотошные опера, проводя обыск. И нашли… В чистом полотенце прятала мать для учебы сыну жалкие гроши. Сэкономленные рубли и трешки. Там же и премии, выручка за проданное молоко и яйца. От себя и детей отрывала баба, чтоб Остап жил полегче, когда в институт поступит. Но не поверили ей…

Привезли в город парней, какие попросили Остапа сделать ключ. Они отказались, сказав, что никогда ни с чем не обращались к мальчишке. И денег у них в домах не нашли при обыске.

Остапа долго били в милиции, выколачивая признание. Он отрицал. Его бросали в одиночку — на хлеб и воду.

Неграмотные мать и отец не могли пробиться к сыну на свидание. Не хотела милиция показывать им избитого мальчонку, почерневшего от побоев, голода, горя.

Он до конца не признал себя виновным. И на суде… Где не глядя на упорство, судья огласил в приговоре — семь лет с конфискацией имущества в пользу государства.

Остапа тогда повезли на Колыму. А из дома дотошные судебные исполнители унесли даже цыплят. Увели корову, свиней и кур. Единственный приемник, гордость семьи — «Балтику» — и тот забрали. Об этом Остап узнал из письма матери уже в зоне, в бараке воров, куда его сунули сразу по приезду. Тут Остапа враз взяли в долю махровые воры и опекали пацана, узнав, за что влип. Здесь из него начали лепить фартового.

В бараке тянули ходку два медвежатника, загремевшие на дальняк не по оговору. Попались на деле. Они быстро научили пацана всем тонкостям своего ремесла. Удивлялись хватке. Помогли соорудить свою фомку.

Из дома Остапу приходили посылки с салом. Мать писала, чтобы сын не переживал. Что в доме все понемногу налаживается. Удалось, сдав двух свиней, купить телушку. Она уже покрылась и через полгода станет коровой, снова появится в доме свое молоко и масло, сметана и творог. Растут цыплята. К весне занесутся. Так что когда вернется, ничто не напомнит о прошлом. Все будет, как раньше. Только бы живым и здоровым воротился.

Остап, читая эти письма, вздыхал:

— Все будет как раньше? Мамо! Да как же оно? Ведь воры о бок живут с тобой! Они не только деньги украли, а и долю мою! — плакал мальчишка ночами, уткнувшись лицом в подушку. Он уже знал, что синяки на теле проходят, а вот в памяти — никогда.

С годами заключения ожесточился, огрубел. Научился пользоваться кулаками и драться жестоко, свирепо, стоять за себя везде.

Так вот хлеборез однажды попытался обжать на пайке. Остап лишь один раз поддел его на кулак, тот месяц в больничке валялся. Смеялись воры, что ему все зубы из задницы достал доктор.

Остап научился теперь совсем иному. Он уже не доверял никому. Не умел прощать малейших обид. И еще в зоне думал, как отплатит виновникам всех своих горестей.

Одного из них, как написала мать, убило молнией на сенокосе. И добавила, что все село говорит, будто за Остапа Бог наказал.

Через полгода второго виновника не стало. А ведь только женился, громкую свадьбу отгуляла деревня. С молодой женой не успел натешиться. А сгорел в собственной хате. Бабка самогонку гнала. Банку первача в руках не удержала. Видно, ослабла, а может перебрала, напробовавшись. Первач живо загорелся. Никто из хаты не успел выскочить, кроме молодайки. Все заживо сгорели. На угли.

Остап криво усмехался. С оставшимся решил разделаться жестоко. Но и его убили в Полтаве. Кто и за что? Никто не узнал. У него одна мать осталась. Совсем ослепла от горя, так писали Остапу домашние.

Три с половиной года просидел он на Колыме. И вышел по амнистии. Не он один. Много фартовых освободили из заключения. Они-то и уговорили Остапа на фарт, в малину. Убедили, что теперь на воле ему еще труднее придется:

— Кому надо — виновный ты иль нет? Любое гавно, всякий пидер станет вякать в мурло, что без дела не судят и на Колыму не упекают. А значит, учиться тебе — зарублено. Хорошее место — не обломится никогда! Но главное не в том! Кто где что- нибудь сопрет, возьмут за жопу. Станешь козлом за всю деревню отдуваться. Потому что ты сидел уже по воровской статье. И даже подставят, если твое мурло кому-то не по кайфу будет! Секи! Дело тебе вякаем! Хиляй с нами — пока фалуем!

И Остап согласился с доводами, помня прошлое.

Написал с дороги матери письмо. Сообщил, что освободился и едет с друзьями, такими же, как и сам — бедолагами, искать лучшей доли. И попросил, чтобы не обижалась, мол, пусть остынет память, отляжет горе от сердца… А пока трудно вернуться туда, где был осмеян и обижен.

Обратного адреса не указал. И в этот же день пошел вместе с законниками в первое дело.

В ювелирном фартовые сработали без сучка и задоринки.

Пригодилось и умение Остапа быстро и беззвучно открывать замки. В тот раз он тихо открыл сейф и выгреб в мешок кучу коробочек с кольцами, перстнями, серьгами и цепочками.

Вышли через служебный ход, оглушив сторожа фомкой. И тут же скрылись в темноте улиц.

Остап получил тогда хорошую долю. Часть денег, тщательно завернув в яркий платок — подарок матери, выслал посылкой домой, приписав короткое, что посылает им свой колымский заработок. Пусть тратят не боясь. Ведь он устроился на работу и получил хорошие деньги.

Тогда Остап был уверен, что сходив с ворами в два — три дела, обеспечит себе будущее, плюнет на воровство и уйдет из малины. Так мечтали многие. Редко кому повезло остановиться вовремя. Деньги ослепляют всех. Отнимают все, что было добрым, чистым.

В три дня прокутив по ресторанам оставшиеся деньги, понял, что жить без гроша — не стоит. И снова пошел на дело.

Тряхнули банк в Мурманске. И снова сумели скрыться. Оставив после себя троих убитых охранников.

Остапу лишь первую ночь было не по себе. Вид крови, ее запах поднимали во сне. Он покрывался потом от ужаса. Но в Ленинграде, когда получил свой положняк, страх прошел. Снова появилось чувство уверенности. И он спокойно бухал в притоне, впервые познал женщину, пусть купленные, но ласки. А утром, когда кенты похмелялись, снова отправил домой посылку, написав, что получил хорошие подъемные на работе. Теперь он — в тайге — на лесоповале. Главное лицо в бригаде! Его все уважают. Но работать приходится на выезде. Рубить лес в тайге — сутками, чтоб больше заработать, умеют лишь сильные мужики. Пока молод — можно кочевать. Чуть скопится — вернусь, — приписал короткое, сказав, что обратного адреса у него нет пока, почта в тайгу не приезжает. А в общежитии письма не хранятся…

Дома всю его ложь принимали за чистую монету. Правда, деньгами и подарками не хвалились. Опасались зависти, грязных слухов и сплетен.

Да и старшая сестра, перечитав письмо, головой покачала с сомнением:

— А почему он переводом не отправил деньги?

— И посылки из разных мест! Одно не пойму, где это он в Ленинграде тайгу сыскал? Там же вокруг болота да море! Посылку с центральной почты отправил. Вот штамп! Но остальное — сомнительно, — добавила тихо. У матери сердце заболело от этих слов. Она поняла невысказанное сомнение дочери.

— Хоть бы одним глазом его увидеть! Какой он стал, мой Остап? — не осмеливалась женщина посмотреть на икону.

Остап тем временем прожигал жизнь, поспешно наверстывая за все воздержания в зоне. Он открывал замки на дверях, сейфы, но никогда не убивал. Это делали другие. У каждого в малине были свои обязанности. И все фартовые знали — медвежатник не должен пачкать руки кровью…

Законники оберегали Остапа больше, чем самих себя, понимая, что без него на многие дела не рискнут пойти.

В каждой малине медвежатники считались важной фигурой, второй после пахана. А потому поспешили фартовые принять Остапа в закон.

В тот же день дали ему кликуху — по делам его. А работал он и впрямь по-королевски. О нем быстро пошли слухи по малинам. О дерзости, умении и удачливости Остапа знали махровые воры. Его часто пытались переманить паханы других малин, Король отказывался.

Дважды после первой судимости он попадал в руки милиции. Его приговаривали к срокам, но фартовые устраивали ему побеги, не давали подолгу отдыхать на шконках — в дальняках.

Остап со своею малиной нигде не задерживался надолго. Его повсюду разыскивала милиция, обвешав многие города его фотографиями с подписью — разыскивается преступник. За ним прочно укрепилась репутация рецидивиста, и Король, злившийся поначалу, вскоре привык и даже посмеивался над тщетными стараниями милиции, какую легко обводил вокруг пальца.

У Остапа было больше десятка паспортов. Он мог в считанные минуты до неузнаваемости изменить свою внешность. Он одевался так, что любой из столичных щеголей с завистью оглядывался ему вслед. Умел держаться — вызывая восторг воспитаннейшей публики. Он разбирался во всем. И мог наощупь, с завязанными глазами, определить пробу золота, вес любой золотой безделушки и ее цену. Разбирался в камнях лучше многих ювелиров. И никогда, будучи в деле, не взял, даже по ошибке, подделку или дешевку.

По-крупному он погорел лишь один раз, когда милиция накрыла в деле всю малину.

Короля сунули в одиночную камеру. И следователь уже на первом допросе, перечислив Остапу все громкие дела, заявил, что «вышки» ему в этот раз не избежать. Добавил, что по предъявляемой статье ни помилований, ни амнистий не бывает никогда. И приговоры объявляются окончательно.

Король и сам знал о том. Но к вечеру услышал стук в стену, узнал тюремную азбуку.

Ему предлагали согласиться на фарт в малине Лангуста. Мол, если сфалуешься, кенты достанут тебя…

Выбора не было. И Король, не задумываясь, ответил, что согласен.

Через неделю, глубокой ночью, когда охрана следственного изолятора решила вздремнуть, фартовые прорвались и вырвали из камеры Остапа. Потом другим дали сбежать. Но Короля тут же увезли, в Калининград, не дав встретиться со своею малиной.

— Ты сфаловался! На том — баста! Иначе мы не дернулись бы. Ради тебя их с тюряги достали. В уплату за тебя. Теперь на воле другого медвежатника надыбают. А ты — наш! Это заметано! — говорил кент, посмеиваясь. А утром следующего дня привез Короля к Лангусту.

Для Остапа мало что изменилось в новой малине. Кенты? Но он со всеми умел ужиться. А вскрывать сейфы — какая разница — где?

Отсюда, из Калининграда, он изредка посылал домой посылки. С подарками и деньгами, втай от кентов и пахана. Но… Однажды стремач малины передал Остапу, что его ждет Лангуст. И повел в хазу пахана паханов.

Тот позволил Королю присесть. Не сразу сказал о цели вызова. Расспросил, как прижился, по кайфу ли новое место? Не обижает ли его на доле пахан?

А сам смотрел на Остапа недобрым взглядом, от какого мурашки по спине бегали. И, наконец, спросил в лоб:

— Кому посылку отправил сегодня? Не темни, что не посылал! Я сам засек!

У Остапа язык к небу присох. Знал, фартовым законом запрещено такое. И попытался соврать:

— Кенту в зону грев послал! Он меня в ходке держал в свое время.

— Ты мне лапшу на лопухи не вешай! — вскочил Лангуст побагровев. И вытащил листок с адресом матери.

— Твой кент в деревне ходку тянет? — грохнул по столу кулаком так, что пол под ногами загудел, и заорал:

— Иль здесь тебе блядей не хватает?

Остап похолодел, кинулся к Лангусту с кулаками:

— Ты, падла, на мою мать по фене! Старый козел! — достал кулаком в плечо. Лангуст отбросил Короля, крикнув:

— Приморись! — и сам сел, закурив нервно.

— Мать? Не темнишь? — спросил, глядя исподлобья.

Король даже отвечать не стал. Внутри все дрожало от злобы.

— Давно ее видел?

— Давно. Тогда мне двенадцать лет было.

— Одна она у тебя?

— Теперь уж ничего не знаю о доме. Писем нет.

— А кому посылаешь? — нахмурился Лангуст. И подняв телефонную трубку, набрал номер, заговорил тихо, ласково, голосом бывалого кобеля:

— Аллочка, родная моя, запомни адресок и сделай срочный разговор! Я тебя, радость моя ненаглядная, отблагодарю. В долгу не останусь! — продиктовал адрес с записки.

— Морись, канай! Через час-другой потрогаешь со старухой! — бросил короткое Королю. У того сердце защемило от радости, вся злоба на Лангуста мгновенно улетучилась. Король и не ждал для себя такого подарка. Он не подозревал, что став фартовым, через годы и беды, он в глубине души всегда помнил и любил мать. Он волновался, как мальчишка.

Когда зазвонил телефон, Король бросился к нему со всех ног:

— Мамо! Ты? Это я! Остап!

Мать поначалу плакала, не могла говорить, отвечать на вопросы. Успокоилась не сразу. Сказала, что посылки его она получила. Все хорошо. Но не в них радость. Его хочет увидеть. Совсем изболелась. Хоть перед смертью на сына хочет глянуть. Пусть бы фотографию прислал. Какой теперь? Уже взрослый. Спрашивала — есть ли семья? Почему не едет в гости? Ведь вот отец умер. Год назад. А сообщить было некуда — не имела адреса.

Сказала, что все старшие давно уж имеют семьи, детей. Никто не остался жить в деревне. В Полтаве двое сестер. А брат — в Мурманске — в моряках. Иногда приезжают навестить. Оставляют на лето внуков. Те уже учатся в школе. Помогают ей. Но осенью и зимами — одна зябнет.

— Болит мое сердце за тебя. А тут еще Андрейка подгадил, он в Москве учится, в аспирантуре, на физика. И сказал, что видел твое фото на доске уголовников, будто в розыске ты теперь. Как отпетый ворюга. И под фото — наша фамилия, твое имя и отчество. Даже год и место рождения! Скажи, то правда, сынок? — заплакала мать в трубку.

Остап молчал, подавившись ответом.

И мать поняла;

— Остап! Сокол мой! Закинь лихо! Возвращайся в хату! Ко мне! Я тебя любого люблю! Деньги уходят. А мы — всегда друг у друга! Под сердцем! Воротись, сынку! Не можно мне жить без тебя, родной! Ты же вся моя радость! Весь свет!..

Остап обещал матери навестить ее при первом же удобном случае, зная, что не сдержит слово и никогда не приедет в свою деревню, из какой невинным, чистым мальчонкой вырвала его без жалости милиция.

Нет, он не отправил ей фотографию. Долго терзался, прокручивая в памяти весь разговор с матерью. Было больно и обидно, что в свою хату не может приехать. Узнает милиция. Тут же нагрянет. И будет, как тогда…

Он обжигал это чувство водкой, пытаясь забыть всех подряд. И брата-физика, ставшего москвичом, не пощадившего старую мать. И сестер, забывающих ее на целую зиму.

Он плохо помнил их лица, голоса. Но всегда, в лихие минуты, вспоминал глаза матери.

В этой бесшабашной, трудной жизни только она любила его по-настоящему. Не на словах. Он это понял. Она любила его любым. И ждала всегда…

— Все! Завязываю! Слиняю, в откол! Смоюсь к матери! — решал Остап после каждой такой ночи.

— А там тебя лягавые — за жопу! Не успеешь и поздороваться! — издевался голос изнутри.

— Куплю дом в другом городе. Перевезу ее. Кенты помогут Кто докопается?

— А как купишь? По липовым ксивам?

— Вызову! Пусть она это сделает! На свое имя! — спорил сам с собой. Но вскоре отказывался от всего разом.

Новое дело, попойки и шмары снова глушили память, она переставала болеть, напоминать, что не в малине на свет появился.

Перевернула его душу встреча с Задрыгой. Он помнил, как увидел ее впервые. Светлое облако в туче кентов. Она была так хороша в тот день, что Король вмиг забыл, зачем он появился в малине Шакала.

Медвежатник понимал, что мог бы увезти ее на край света, жить там с нею по липовым ксивам до конца. Но согласится ли она? Вряд ли! Слишком привязана к фарту, пахану.

— Любит ли она меня? — задавал себе не раз этот вопрос Остап. И, однажды, решил проверить, спросив:

— А если меня замокрят лягавые в деле, что станешь делать? — глянул Капке в глаза.

— Закопаю! — ответила, не сморгнув.

— И все? — похолодел Король.

— Ну, еще помяну! — усмехалась Капка.

— А как?

— Ну, как всех…

— И забудешь?

— Если Фомка будет дела валить, часто тебя вспоминать станем…

— Капля! Я тебе безразличен?

— Ты самый кайфовый кент в малине!

— И все? — удивился Король.

— Не коли меня! — отворачивалась Задрыга.

Лишь в холодном купе поезда, возвращаясь от Сивуча, прижалась девчонка к Остапу, обняла его. И задремала…

Раза два она садилась к нему на колени. И, заглянув в глаза, спрашивала:

— Кайфуешь, кент?

Остап злился на нее. Но Задрыга тут же могла успокоить, мимоходом чмокнув в щеку, подпрыгнув при этом легкой пружиной. Но тут же вытирала губы носовым платком.

Вся малина потешалась над Королем и Капкой. Кенты говорили медвежатнику не раз, что Задрыга это — бочка сухого пороха. И никогда не знаешь, когда она рванет. Но огня и осколков будет много…

Даже Лангуст, приехавший к Сивучу, вызвал Короля из дома на перекур. И отведя подальше от ушей Задрыга, сказал:

— Стерегись этой стервы! В ней от бабы ни хрена нет! Выбрось из души, пока не поздно. Ей и тебя замокрить, как два пальца отделать. Как кенту ботаю! Вон Паленого ожмурила и не сморгнула, хотя «с зелени» кентовалась с ним. Своими клешнями… Такого законника! Она его тобою только дразнила! Допер? Ты — игрушка для нее! И не больше…

Но Остап не верил,

— А как зовут тебя? Имя твое? — спросила Задрыга, внезапно повернувшись к Королю от окна.

Тот не сразу сообразил. И вытянув себя из воспоминаний, ответил:

— Кентам положено знать лишь кликуху.

— Выходит, я только кент? — прищурилась Капка. И, рассмеявшись, сказала:

— Но и кентов поминают не по кликухе!

У медвежатника холодный пот на лбу выступил.

— Жмурам без разницы! — выдавил сквозь зубы жестко.

— Ну, вякни, как мать звала? — подошла совсем близко.

— Остап…

— Не идет тебе это имя! Ты лучше! Красивее и добрее. А имя грубое, как коряга! Наверное, отец назвал?

— Не знаю.

— Король, даже лучше! Мне больше нравится. И тебе подходит! — оглядела медвежатника, словно впервые увидела.

— Капля! Не серчай! Я люблю тебя! Я не могу ни жить, ни дышать без тебя! Зачем насмехаешься надо мной?

— А черт меня знает! — внезапно нахмурилась девчонка и предложила:

— Давай завтра смотаемся в подземку, наберем кентов, сколотим свою малину. На зелени за год Сивуч таких фартовых слепит всем на зависть! Фалуйся!

— А как Шакал? Отпустит нас?

— Я сама с ним потрехаю! — пообещала Задрыга. И Король согласился:

— Заметано! Я с тобой!

Едва они собрались позавтракать, в хазу вернулись Шакал с Глыбой. Увидев Капку с Королем, довольно разулыбались, подсели к столу.

— Ой, мужички! Так проголодалась, аж в сиськах ломит! — проверещал Глыба бабьим голосом.

— Живой Сивуч? — спросил Шакал обоих.

— Все в ажуре! — ответил Король за двоих.

— С Лангустом свиделись у него, — глянула Капка на Шакала.

У Глыбы кусок в горле застрял:

— Не замокрила плесень ненароком? — спросил, едва продохнув.

— Успею с этим. Вякал, что по слову Медведя возник. Так это иль стемнил?

— Верняк ботал! — подтвердил Шакал.

Капка с облегчением вздохнула.

— А вы где шныряли? Небось, дело провернули? Чего ж не колетесь? Вон какие довольные! Кайф из лопухов дымит! Кош тряхнули? — поинтересовалась Капка.

— Городских кентов с мусориловки сняли! Всех скопом! Вместе со шпаной!

— Ты? Зачем? — удивилась Задрыга.

— Медведь отдал их к нам в малину! А своих кентов как не выручить? Вот и возникли! Теперь ажур! — потирал пахан руки, весело подморгнув Капке.

— Подземка втянулась? — спросила та.

— Сами! Без штолен обошлись! Застремачили, когда у них наверху разборка собралась. Мозги, каких нет, друг у друга дыбали. Внизу один дежурняк кемарил — опер. Мы его по кентелю погладили. Приласкали. Ключи сорвали и к камерам! Всех сняли тихо, без шухеру! Они уже на хазе канают!

— Пахан! Это кайфово! Но у меня к тебе свой разговор! — решила не откладывать Задрыга и воспользовалась хорошим настроением Шакала.

Тот головой кивнул:

— Трехай! От кентов секретов нет!

— Свою малину слепить хочу! Из подземной «зелени», — сказала твердо.

— Вякнул, падла Лангуст! Так и думал! Не удержалась у плесени вода в жопе! Верняк, замокрить хотела, а он тебе «леща» пустил. Подсластился козел! Мол, погоди, застопорись шкуру снимать! Еще сгожусь! Так было?! — исчезла улыбка с лица пахана.

— Кончай базар! Рано иль поздно такое случилось бы! Не по кайфу мне за твоей спиной дышать! Сама фартовать хочу. Отдельно! — посуровел взгляд Задрыга.

— С чего бы так приспичило? — сузились глаза пахана.

— Я не в откол срываюсь, не линяю в чужую малину. Свою слепить хочу! С добро Медведя! Пора мне свою хамовку хавать, своей удачей дышать!

— Маэстро лишь через год тебя в паханки примет! Куда торопишься? Приморись! Время имеешь!

— Зелень надо готовить к фарту заранее. Пусть Лангуст поднатаскает иных. Кого себе отберу завтра, сама в делах обкатаю! Там есть тертые! Хоть ныне в малину фалуй!

--- Эх-х, Задрыга! Рано осмелела! Смотри, кентель посеешь ненароком!

— Вся в тебя, пахан! Иль сам себя перестал узнавать? — готовила Задрыга пахана ко второму удару.

— Короля у тебя уведу! — сказала улыбаясь. И добавила, состроив рожицу:

— Сам ботаешь, два медведя в одной малине не фартуют!

— Ну, стерва! — выдохнул Шакал, крутя головой. И предложил:

— Бери Фомку! Файный кент!

— Нет, пахан! Короля! Мы с ним уже обнюхались! Свой в доску! Верняк, кент? — положила руку на плечо Остапа уверенно. Тот головой закивал согласно.

— Да ты истинная воровка! Своего пахана ограбила, зараза! — переставал злиться Шакал.

К такому разговору он был готов с самого Минска, а потому он не стал для него неожиданным…

Одно тревожило Шакала, как станет дочь фартовать отдельно? Чем отметит ее коварная фортуна? Успеет ли он помочь и выручить? Не подведет ли Задрыгу неопытная зелень?

И только Капка была спокойна.

С утра, едва рассвет проглянул, девчонка быстро оделась, И, подняв Короля, потащила сонного к подземке.

— Не беги так шустро! Сбавь, хиляй с оглядкой. Тенью скользи! — придержал ее медвежатник. И вовремя… Капка приостановилась возле особняка бабки Егора. Перевести дыхание решила. До подземки уже ругой подать, как вдруг увидела за кустами кучку парней, они тихо переговаривались меж собой.

Капка пригнулась, чтобы остаться незаметной. Потом и Королю жестом велела сесть на землю. Тихо подползла.

— Да брешет он! Уехала воровня из города! — услышала голос.

— А кто из милиции всю шайку выпустил? Ты или я? Конечно, опять фартовые! Кроме них некому. — возразил другой.

— Чего им здесь понадобиться может?

— Прячут сбежавших из милиции! Куда такую прорву гадов

спрячешь? Только сюда! Вот» велели взять живьем любого, кто туда или оттуда высунется.

— Нет дурных! Они не полезут теперь. С неделю ждать будут, пока все в городе стихнет.

— Выходит, и мы неделю сидеть здесь будем. Пока не выловим, не отпустят нас отсюда.

— Ох и надоели мне эти уголовники! Всех бы из автомата перекрошил! Чего с ними цацкаться? Живьем брать! Я их возьму, когда увижу! В лоб пулю — и конец всему!

— Свой сбереги! — одернул кто-то говорившего.

Капка тихо вернулась, позвала Короля за собой. И повела тихой улочкой к речному спуску. Здесь не было никого.

Задрыга внимательно огляделась, вслушалась в каждый звук. Потом засвистела щеглом, тихо, условно. И вмиг за ее плечами выросла чумазая орава.

— Захлопнись, Задрыга! Нас фраера стремачат! Из лягашки воры смылись! Их хотят поймать. Думают, что здесь они прячутся! — тарахтел картавый Генка.

— Хиляем в штольню! Потрехать надо! — предложила Капка. И потянула за собой Короля. Тот первым спрыгнул вниз. Помог спуститься Задрыге.

Они шли на ощупь, пока не привыкли к липкой, сырой темноте. Капка держалась за руку Остапа. Он часто оступался, скользил.

— Зови всех в мраморный зал! — приказала Задрыга Генке.

Мальчишка заложил два пальца в рот, свистнул дважды. Во всех углах закопошилось, послышалось движение, голоса, топот бегущих ног.

Кто-то сбоку шмыгал, задевая острыми локтями бока и спину, другие бесшумно проскальзывали серыми тенями. Иные поторапливали, подталкивая в спину Капку и Короля. Они шли пригнувшись, чтобы не задевать головами грязный, осклизлый свод.

— Шустрей, пацаны!

— Катись живее! — слышалось со всех сторон.

Фартовые издалека приметили свет, струящийся из мраморного зала. Там кто-то зажег факелы, либо развел небольшой костерок, чтобы всем спешившим легче было ориентироваться.

Капка внезапно поскользнулась на чем-то, вцепилась в руку Остапа, тот мигом поднял ее на руки, пронес несколько шагов. Опустил. Но Капка долго не хотела отпускать его шею. Сцепленные пальцы будто занемели. А может, ломала девчонка комедию? Остапу хотелось поверить в искреннее…

Когда фартовые пришли в мраморный зал, там уже собрался весь подземный люд. Задрыга оглядела их. Все ли живы?

— Зойка померла. Ты ее, наверное, помнишь? Конопатая такая! Хромала она. Нога болела. От сырости сгнила. Вон там — в углу ее похоронили, подальше от прохода, чтоб душу не топтали ногами, — сказал долговязый Толик, шмыгнув простуженным носом.

— Хорошая девчонка была! Не дралась. И ругаться не умела.

Не научилась даже среди нас. Сказок много знала. Сама придумывала. Мы все на ночь около нее собирались, чтобы послушать. Она даже про всех нас сказки сложила. Красивые. Даже жить хотелось после них. А вдруг правдой станут. Хоть с кем-нибудь! Так и померла, не досказав про Борьку. Она, наверно, любила его. Все говорила, что будет царевичем. Только вот где — не успела секрет открыть. Кровь горлом пошла. Вся на землю, чтоб не холодно ей в могиле было. Сама себе место согрела, — говорила лохматая Нюрка.

— А мы возле ее могилы спим. И все просим Зою рассказать нам новую сказку, чтоб не так страшно было жить, — почесала вшивую голову Валька и вздохнула:

— Она нас любила! Теперь, небось, скучает одна? Но ничего! Скоро Верка помрет. У ней тоже кровь текет с глотки, когда кашляет. Им вдвоем уже веселее будет…

— Зойка и так не одна! Сколько наших до нее померло! Уйма! Они, небось, в раю живут. У самого Боженьки! Я еще от бабки слыхала, кто на земле плохо жил, когда помирает — в рай его берут. К Господу! Он всех невезучих жалеет. И яблоков дает сладких — сколько хочешь. Бесплатно! Оттого и я скорей хочу помереть! — чесалась Верка, кряхтя от удовольствия.

— Во, дура! Ты еще не намучилась и на одно яблоко, а уже в рай размечталась! Туда тоже не без разбору пускают. Только хороших! А ты ссышься! — оборвал девчонку Толик.

— А ты соплями всех измазал! Тебя тоже не пропустят к Боженьке! — горько расплакалась Верка.

— Кончайте базар! — оборвала споры Капка. И позвала в круг старших. Те вытеснили мелюзгу в тоннель. Сами скучились в мраморном зале. Сесть негде. Места не хватало. С нетерпением ждали, что скажет Капка? С чем она пришла? Может, снова подкинет на жратву, как в тот раз? Тогда в подземке все до отвала конфеты лопали. Даже колбасы было от пуза. И хлеба всем хватило.

Жаль, что деньги скоро кончились. И в животах опять стало пусто и холодно.

— Я хочу набрать кентов в свою малину. Из вашей кодлы. Но отбирать сама стану. Кого пригляжу! — откашлялась Капка.

— Это в воры?

— Ну да! Она ж воровка, как и ее отец! Во живут! Сало маслом заедают, шоколадом запивают!

— Такого не бывает! Брешешь все!

— А вот и не брешу!

— Завязывайте треп! — прикрикнула Задрыга на спорящих и вмиг почувствовала холод отчуждения.

— Ты это чего на наших хайло открыла? Чего глотку дерешь здесь? Ты кто тут есть? А ну, захлопнись! — нахмурился Борис и, глядя на Капку из темноты, велел строго:

— Здесь — мы хозяева! Ты — гость! Хотим — впустим. Не захотим тебя видеть — выбросим! Не разевай хлябальник! Не таким, как ты их закрывали! Потому мы тут живем, что наверху с этим не стерпелись.

— Гони воровку взашей! — послышалось из-за спины. Задрыга оглянулась.

Курносый мальчонка уже зажал в кулаке камень, приготовился швырнуть его в Капку.

— Иди в жопу! — услышала совсем близко от себя. Это будыльная Клавдия смотрела с ненавистью. И сжала мослатые кулаки.

— Бей Задрыгу! Лупи лярву! — крепли крики со всех сторон.

— Не стоит, пацаны! Давайте тихо, без шухеру уладим! Кто не хочет, силой не потянем. Дело это тонкое. Не всяк справится. Нужны только самые умные, сильные и ловкие. Им платить будем так, что всем вам на хамовку хватать станет! И без беды задышите! Жить захотите! Клянусь волей! — заговорил Король тихо, вкрадчиво. И пацаны, слушая его, успокоились.

— Нам на первый случай нужен десяток пацанов. Посмотрим, что из них получится? Если все кайфово — еще возьмем. Их тоже сначала учить будут всему, а уж потом — в дело! — продолжил Король, видя, что слушают его внимательно.

— Чему учить? Воровать? Да как бы мы жили, если б этого не умели? — рассмеялся Толик и добавил:

— Такое все умеют. Но для самих себя. Не для дяди. Если ж воровал, для Задрыги — никого не уговоришь. Она — стерва! Ее над собой никто не стерпит! — высморкался себе под ноги.

— Не надо сердиться на нее! Задрыга в своем деле — сильна! Хороший, надежный кент! Головы своей не щадила ради других. И важно, что она очень выносливая, терпеливая, в беде никогда не оставит своего. Судить о человеке надо не по голосу, не по словам, а по делам…

Пацаны озадаченно молчали.

— И все равно не хочу я к Задрыге! — проскрипел простуженным голосом совсем лысый пятилетний Ванечка. Он смотрел на Капку не по летам взрослым взглядом, в глазах — недоверие.

Капка еще раньше слышала об этом мальчишке. Его мачеха кипятком ошпарила. Думала, умрет он в этой ванне, куда она загнала четырехлетнего пасынка, лишившегося матери год назад. Но тот сумел выскочить. И выжил. Может, потому, что выбежал с воем на лестничную площадку и поднял на ноги всех соседей. Те милицию вызвали. Ванечку увезли в больницу. Когда его вернули домой, пьяный отец ночью выбросил его из дома. Там и нашли его пацаны из подземки. Возле подъезда — в одних трусах, на заснеженном пороге дома. У него не было сил и на слезы.

Ванечку принесли в подземку. Одели в тряпье, украденное у кого-то. Отогрели, накормили тем, что было. Успокоили на ночь сказкой. И уснул мальчишка.

С того дня по всем тоннелям искал мать, помня, что ее закопали в землю.

Он навсегда отучился плакать, чего-то хотеть и просить. Он никогда не капризничал и ни с кем не ругался. Он любил рисовать. Камешком или сучком рисовал мать, какою ее помнил.

На стенах, в кромешной тьме, на мраморе — углем. Он верил, она увидит, она найдет. Ведь он совсем рядом, совсем близко…

— Ия Задрыгу не хочу! Она воображала и задавака! — ковырялась в носу почти прозрачная Нинка. У нее мать свихнулась, когда умер отец. За дочерью с топором гонялась. Хорошо, что в окно выпрыгнуть смогла… Уже два года прошло, Нинка ни разу мать не навестила. Боялась даже мимо проходить, чтобы случайно не встретиться. Во сне целый год кричала. Только недавно перестала людей на помощь звать. Видно, поняла — никто не придет и не поможет. А если и успеют прибежать, будет ли от того лучше?

— А мы девок не зовем и не берем! — попыталась осечь ее Задрыга, огрев девчонку злым взглядом.

Капке было до боли обидно. Ее лажанули на глазах Короля, позоря и не желая признавать. Капка понимала, что сейчас она теряет власть не только над «зеленью», а и над медвежатником. Не на время — навсегда… И решила любыми судьбами исправить положение, вернуть паханство во что бы то ни стало. Иначе, самой придется оставаться в зависимости от прихоти малины.

— Пацаны! Пустые ваши обиды на меня. Я вовсе не хотела обидеть или унизить кого-то. Я считаю вас своими, родными мне кентами, самыми лучшими на свете! Оскорбить вас — значит, плюнуть на себя! Вы меня не поняли! Вы мне жизнь спасли, такое не забыла. И не только мне. Кентам моим! Я всегда помню ваше доброе.

— Брешет все! — нахмурился Ванечка.

— Иначе я не пришла бы сюда снова! Да и кто как не вы — самые смелые во всем городе? Вы много лучше тех, кто дышит наверху.

— Нас корнями зовут! Потому мы лучше! — послышался писклявый голос Вовки.

— Я не на холяву здесь возникла! В малину нужны лучшие. Наверху таких нет. Там проще дышать. Никто из них не сумел бы примориться тут — внизу!

— Когда в жопу клюнет, всякий сможет. Мы тоже не тут родились! — отмахнулся Борька и отвернулся от Капки, бросив сквозь зубы короткое слово:

— Трепло!

— Да пристопорись ты! — остановил мальчишку Король.

Борька, цыкнув слюной сквозь зубы, оглядел Остапа:

— Дурней себя ищете? Не выйдет! Всяк сам для себя ворует. Этим и живет, другим дает жить. Это — как мы! А вы хотите, чтоб наши пацаны для вас воровали? Такого не будет никогда! Всяк свой возок тянет. Сколько сил хватит. Лишнее, чужое — горб трет. Мы крадем по мелочи. Только жратву. За такое не судят. Даже когда в лягашку забирают поначалу, потом разберутся за что замели, дадут поджопника покрепче, чтоб дальше летел. И, гуляй, Вася! А вас по всему городу с автоматами стерегут! Есть разница? Нам жизнь, пусть она и хреновая, одна дана! Мало ли, иль долго протянем, это от Бога. Но к вам — ни ногой! И никого не дам в малину! Хоть к кому из вас!

— Постой, ты за себя можешь вякать! Другим — не мешай! — трясло Капку. Она гладила малышей по вшивым и лишайным головам. Их липкие волосы были такими тонкими, жидкими, что казалось, гладила она лысых лилипутов-стариков.

Внезапно Задрыга почувствовала, как кто-то в темноте сунул себе в рот ее палец и стал сосать причмокивая.

Это был трехлетний Степка. Он отстал от поезда и потерял своих. Никто его не искал, не спрашивал в милиции о пропаже сына. И мальчишка вскоре оказался в подземке.

Капка взяла его на руки. Пошарила по карманам. Нашла конфету, отдала Степке. Тот обхватил девчонку за шею. Сосал конфету торопливо, пока на руках. Внизу отнять могут.

— А я тоже конфету хочу! — захныкала Ирка и потянулась к карману Капки.

На нее прикрикнули, но не обидно, не зло. И девчонка отошла, жгуче завидуя Степке.

— А я к Задрыге хочу! — подал голос рыжий, как подсолнух, Петька. Этому мальчишке было всего десять лет. Но во всей подземке не сыскать второго такого драчуна и забияки, задиры и сорванца. Он бил всех и цеплялся к каждому, как репейник. Он курил лет шесть. И матерился совсем по-взрослому. Ночью он жутко скрипел зубами оттого, что в его вздутом животе водилась прорва глистов. Он никогда не наедался.

— Ты хочешь к Задрыге? — удивленно спросил пацана Толик.

— Очень хочу! — подтвердил Петька.

— Иди, — пожал плечами Борис.

Задрыга слышала, что Петьку выгнала из дома каталкой старая бабка. Ей на попеченье оставил сын троих детей. Сам с женой поехал на Север, на заработки. А бабка получала переводы каждый месяц. Но все скулила, что денег не хватает, что провальная Петькина утроба скоро сожрет и ее вместе с домом. Двое других были нормальными детьми. А Петька, добравшись до погреба, все бабкины припасы на зиму, за неделю, подчистую съел.

Старуха, когда это обнаружилось, выгнала внука из дома на все четыре стороны, запретив показываться на глаза.

С тех пор он к ней не появлялся. В подземке больше года прожил. Когда он выходил в город, все лоточницы прятали от него пирожки с рыбой. Знали, не один, не два пирожка, как другие, весь лоток стянет. Все сожрет одним духом. Без икоты, отрыжки и изжоги. Никогда ни одного пирожка после него не оставалось. То-то удивлялись горожане, как он живым после такой пакости оставался и ни разу его не пропоносило.

— Хиляй ко мне, кент! — подала ему руку Капка и поставила рядом.

— Ты один десятка стоишь! — сказала громко.

— Это точно! — похлопал себя пацан по худеющему животу.

— И меня возьмите! — продирался к Задрыге ершистый, как ежик, Митька. Ему было девять лет.

Самый упрямый и молчаливый, он ушел из дома три года назад. Случилась в семье беда. Посадили в тюрьму отца-бухгалтера. Мать на третий день привела с улицы чужого мужика. Потом и другие наведываться стали. Митька не выдержал однажды. Вытолкал очередного кобеля. Мать скандал закатила. Митька пригрозил ей, если не перестанет позорить — сжечь вместе с хахалем живьем. Та не поверила. А через день, выведя из дома младшую сестру, облил керосином весь дом и поджег. С одной спички большой пожар получился.

Мать и впрямь сгорела в нем. А хахаль — успел выскочить. Голяком через весь город скакал без оглядки. Митька с сестрой в этот же день пришли в подземку.

Пацан люто ненавидел проституток. Он узнавал их по запаху издалека и всегда швырял в них камни и бутылки.

— А меня примете? — робко глянула на Задрыгу большеглазая Тоська. Этой уже тринадцать лет исполнилось. И многие малыши звали девчонку мамой.

— Ты, что? С ума сошла? — удивился Борис,

— Я мышей и крыс боюсь! Они даже мертвецов едят! И меня сгрызут когда-нибудь! — выдала давний страх.

— А там тебя в тюрьме сгноят! Или менты подстрелят. Ты же не умеешь быстро бегать, ноги больные! — останавливал девчонку Борис.

«Тоська смотрела на Задрыгу. Та, оглядев девчонку бегло, сказала:

— Тебе очень нужно скорей слинять отсюда. Но не к нам. Слаба ты для фарта. Но я беру тебя. Не в малину. Станешь старика присматривать. Файный кент, — оглянулась на Короля, тот понятливо подморгнул.

— Хамовку будешь готовить, стирать, убирать в доме. И сама — в тепле и сыте задышишь.

— А меня он не будет колотить? — спросила девчонка, боявшаяся крепких трепок. Ее слишком часто били, сколько себя помнила.

Родителей своих она не знала. Ее в недельном возрасте, прямо из роддома, в казенном белье, подкинули на порог к богатой семье. У них своих детей не было.

Тоську взяли. Из жалости. Хозяин семьи — толстый мужик, в летах, работал директором мясокомбината. Жена — медсестра, совсем молодая баба, польстившаяся на сытость и положение мужика. Она не беременела от своего мужа, видимо, из-за его возраста. До нее он имел три семьи. Там оставил пятерых детей, больше десятка внуков. С ними он иногда виделся. Подбрасывал мяса. Но подолгу не общался. Его раздражали бывшие жены — старые, огрузневшие, ругливые. Он предпочел им миловидную, молодую бабенку, умевшую крутиться на одной ноге. Ее он кормил и наряжал, ее обожал, с нею он себя чувствовал гораздо моложе. Она никогда не жаловалась На болячки и усталость, как прежние жены. Она всегда пела, смеялась, радовалась своему бабьему счастью, довольствовалась тем, что имела.

Оставить Тоську у себя посоветовал ей муж. И хитро прищурившись, шепнул ей на ухо:

— Скажем, ты родила! Пусть от зависти лопнут. Что я и в шестьдесят — мужик. Авось, вырастим. Да и тебе, когда я на работе, скучно не будет. Все не одна, сначала привыкнешь, потом полюбишь, — уговаривал жену.

Та согласилась взять, как игрушку. Забаву в дом. Но… За девчонкой потребовался уход. Пеленки и распашонки, молоко надо было покупать каждый день, купать и вставать к ребенку по ночам. Это вскоре надоело. И баба уже вслух жалела о своей оплошности.

Вдобавок, Тоська была болезненной и некрасивой, черной, как галчонок, она даже на самую малость не походила ни на кого в семье. На свою беду была горластой. Очень любила быть на руках. Не понимая, что живет в чужой семье, где рассчитывать на любовь и тепло — бессмысленно.

Вскоре в семье охладели к Тоське. О ней забывали надолго. Порою целыми днями лежала в мокрой постели, надорвав горло. Вскоре разучилась кричать, поняв бесполезность.

Ее заметили, когда встала на ноги и сама, без посторонней помощи, стала ходить. Это не вызвало особой радости.

Девчонка оказалась любознательной и залезала в шкафы, столы, тумбочки, разбивала вазы, фужеры, бокалы, ломала всякие безделушки. Поначалу ее ругали, потом стали бить.

Тоська особо боялась гибкого хлыста. Он больно впивался в тело и причинял долгие муки. Но Тоська не понимала, почему взрослым можно брать в руки все, а ей нельзя. И однажды добралась до косметички.

Ох и отвела душу перед зеркалом, пока никого не было дома. Все французские духи вылила на себя. В лаке, в кремах, красках блаженно уснула на диване. Вскочила от дикого визга вернувшейся с работы женщины. Та в ярости избила девчонку так, что наплевав на сытость, она рванула в дверь, крича одно:

— Спасите!

Тут соседи выскочили. Завели к себе, стали успокаивать, утешать девчушку. Ругали бабу, избившую Тоську до черна. Вызвали милицию. Показали ободранную хлыстами спину ребенка.

Милиция, пообещав разобраться, поговорила с директором мясокомбината. Вышла от него с полными сумками. Втолкнув Тоську обратно в квартиру, посоветовали хорошо себя вести и быть послушной. Не лезть, куда запрещено.

Теперь Тоську не били хлыстом. Чтоб не было видно синяков, с утра до ночи держали в углу, ставя коленями на соль или горох, на изрубленные поленья. Если она выходила из угла, получала кулаком по голове.

Девчонке было шесть лет, когда поняла, что эта семья ей совсем чужая, и от нее надо убежать навсегда. Так и сделала после того, как баба насовала ей кулаком в бока и чуть не оторвала уши за разбитое зеркало.

Тоська молча выбежала и без оглядки старалась подальше и поскорее уйти от ненавистного дома.

Она уснула в сквере на скамейке, уже под вечер, где ее нашла милиция.

Нет, не баба, директор мясокомбината заявил о ее исчезновении. И милиция снова вернула Тоську.

Баба, в наказание, лишила девчонку конфет. Но та видела, куда их спрятали, и достала. Съела все. До тошноты, через силу, назло.

Ее оставили спать в углу.

Она хотела свернуться калачиком на толстом ковре. Но баба залепила пощечину и снова поставила на колени.

А утром в дверь позвонила милиция. Увезла хозяина. Вскоре его посадили за растрату. И баба все зло срывала на девчонке. Она колотила ее днем и ночью. Придиралась по всяким мелочам. То под утро заметила вдруг, что Тоська не вымыла ноги. И хлестала девчонку ремнем. То не нравилось, как та подмела на кухне. Или не там повесила полотенце. Поводов было много, а жизнь стала невыносимой.

Тоська убежала из дома ночью, одевшись потеплее, прихватив с собой буханку хлеба.

На улице встретился сердобольный забулдыга, какой и отвел ее в подземку. Здесь она жила много лет. Никто Тоську не искал, не пытался вернуть в чужой дом. О добровольном возврате она и не думала.

— Сможешь хозяйкой в доме стать? — спросила девчонку Капка.

— Если бить не будут, — ответила та, покраснев.

— Тогда и мы с тобой! — вызвались два брата-близнеца, Колька и Шурик.

Эти подростки приглянулись Задрыге с первого прихода в подземку. Они были старше Капки на пару лет. Их давно пыталась сманить к себе местная шпана. Выманивали уговорами и куревом, сладостями и вином. Но не получалось. Мальчишки упорно отказывались корефанить с блатарями и накипью города. Они жили в штольнях уже третий год. Наверх почти не выходили. У них в этом городе случилась своя трагедия. В автомобильной аварии погибли родители. Сразу оба. Возвращались с работы на автобусе. Тот на гололеде перевернулся. Занесло его от большой скорости. Половина пассажиров погибла. Остальные навсегда остались калеками.

Колька и Шурик тогда ходили во второй класс.

— Есть у вас родня? — спрашивали ребят представители власти. Мальчишки тогда плохо ориентировались. И называли имена друзей родителей.

— А бабки иль деды имеются?

— Есть. Мамка говорила, что наша бабка — молодайка. Уже шестой мужик у ней завелся! — вспомнил Шурик.

Но ни адреса, ни телефона ее мальчишки не знали.

Целых два года жили они, продавая то платье матери, то отцовский пиджак. Их скоро забыли, Бывшие друзья родителей даже не интересовались, живы ли дети? А приехавшая через год бабка, узнав о смерти сына и невестки, слезы не уронила. Выругала ребят за грязь. Забрала остатки сыновьих вещей на память. И уехала, даже не простившись, не предупредив; чтобы не ожидали.

Вскоре к мальчишкам на квартиру попросился мужик. Сказал, что работает рыбаком в порту. Пообещал кормить и защищать ребят. Те поверили, пустили. А он стал пить, водить домой всяких уличных девок.

Сначала просил ребят погулять на воздухе час-другой. Потом выгонять начал на всю ночь. Однажды и вовсе их не впустил. Сказав, что они за жратву до конца жизни с ним не рассчитаются. Вот и ушли в подземку, от греха дальше. Хотели, конечно, дом поджечь. Но вокруг — соседи. Их обидеть испугались. А самого на улицах города давно не видели. Да и силенок еще не было, чтобы мозги прочистить негодяю. Вот и решились к Задрыге, чтоб та драться научила так, как сама умеет. Уж тогда Колька с Шуркой сумели б домой вернуться по-мужски…

— Давайте сюда, кенты! — радуется Задрыга, что и эти двое без уговоров сами к ней попросились.

— А меня возьмешь в свою кодлу? — подал голос самый старший из всех — Данила. Он в подземке оказался самым первым обитателем, самым старым из жителей штолен. Его здесь и боялись, и уважали, и слушались беспрекословно: от старших до младших детей.

— Данила! — ахнул Борис, не веря в услышанное. В душе он, конечно, обрадовался, что этот верзила покинет тоннель. Он ел за десятерых. Был груб и силен, как бык. Он был самым тупым и нахальным. Но главное, что смущало больше всего, Данил с недавнего времени стал как-то по-нехорошему рассматривать девчонок, пытался поймать за грудь или задницу. Щипал их. Иногда подсматривал за ними. А недавно ночью его пришлось избить всей оравой.

Затащил в свой угол Катерину. Раздел, вернее — разорвал все на ней. И если бы девчонка не закричала… Его сорвали с нее за шиворот. Били камнями, палками. Он даже на ноги не мог встать. Но когда пришел в себя, пригрозил Катерине достать ее и обрюхатить. И теперь девчонка ложилась спать в куче малышей, в самом дальнем тоннеле, клала под голову кучу камней.

— А что Данила? Чем я хуже сопляков? С ворами кайф! И пожрать дадут, и выпить, и баб сколько хочешь! — рыготал на всю штольню радостным жеребцом.

— Хиляй сюда! — кивнул ему Король за спину, и Данил не заставил повторять приглашение дважды.

Капка слышала о Даниле. Не от него. От всезнающих девчонок.

Данилка, когда попал в штольни, был совсем другим. Ни наглости, ни хамства не знал. Рос у матери и бабки. Без отца.

Мать нагуляла его. От кого, в том никому не созналась. Даже матери.

Та и не догадывалась о беременности дочери. Когда родился Данил — не кляла, не ругала никого. Только уж очень молчаливой стала. И из дома никуда не ходила, нянчила внука.

Тот рос спокойным, смышленым мальчишкой. Но очень любил лазить по соседским садам и квартирам.

Откуда, это у него взялось, никто не знал. Бабка уговаривала внука, убеждала. Мать просила не позорить семью.

Данил обещал, но через три дня кто-то из соседей приволакивал его домой за ухо, награждая щедрыми пинками и затрещинами. Ругал бабку и мать последними словами.

Мальчишку умоляли опомниться, одуматься, пока не поздно. Тот клялся. Проходила неделя, и очередная соседка с воем и бранью выталкивала его из дома и гнала к бабке, колотя пацана по голове грязным веником.

Мать плакала. Она устала от упреков и ссор с соседями. Но через неделю пригнал Данилу в дом сосед-верзила.

Он при матери и бабке так отделал Данила, что тот месяц с постели не вставал. Он пообещал убить мальчишку, если тот осмелится когда-нибудь переступить порог его дома.

И мать, и бабка были убеждены, что после такого заречется Данил от воровства. Но напрасно мечтали…

И через месяц, поймав его в квартире ворующим деньги, соседи измесили пацана и сдали в милицию, потребовав, чтобы семью переселили в другое место.

Данил воровал не только у соседей. А и в школе. Учителя не понимали, кто украл зарплату. Одноклассники удивлялись, куда делись деньги, взятые на завтрак, и новые ручки, подаренные к дню рождения. И однажды нашли у Данила вместе с очередной зарплатой завуча школы. Его выкинули, отчислили в тот же день.

Милиция, узнав обо всем, устроила Даниле пятый угол, дав испытать крепость кулаков и сапог, обрушив на его голову площадную брань.

Продержав целый месяц на баланде и кипятке, его выкинули пинком из отделения, пригрозив, если попадется еще раз, размазать на стене, как клопа.

Данилка пошел домой. Но ни матери, ни бабки в квартире не оказалось. Они переехали, их переселили. В этой — уже жили чужие люди.

Соседи, завидев Данила, ухватились кто за топор, кто за ремень. А один — за ружье. И погнались за ним, чтобы без помех, окончательно разделаться с мальчишкой.

Какой там адрес матери и бабки? О том даже не вспомнил. Уносил ноги от озверелой толпы, готовой разнести в клочья. Его доставали камнями по голове и плечам, по ногам и рукам. Ему вслед кричали такое, что забулдыги не слышали в свой адрес и сочувственно качали вслед взлохмаченными головами.

Данилку уже догоняли, когда он свалился в люк. Соседи, подбежав, закрыли крышку над головой. Стало темно.

Данилка, отлежавшись, огляделся. Увидел, что в стене люка есть большая дыра, словно вход куда-то под землю. Он пошел и попал в штольни. Пять дней блудил по подземке, покуда не выбрался на чей-то огород. Наевшись помидоров и огурцов, сообразил набрать про запас. И довольный вернулся в тоннель.

Вскоре он изучил здесь все входы и выходы. Знал назубок все склады. Особо продуктовые. И обворовывал их нещадно.

Данилка изучил, когда какой из них открыт и там работают люди. Он запасался едой впрок. Колбаса и рулеты, рыба, фрукты, всего этого было у него в избытке, и за них никто не ругал и не бил пацана.

Сигары и сигареты, конфеты и шоколад — были в изобилии. Допекало его лишь одиночество. Но… Вскоре у него появился друг. Потом еще и еще. К зиме в штольне обитало уже три десятка пацанов и девчонок разного возраста. Кто сам ушел, кого прогнали — всех приютили неразборчивые штольни.

В холодные дни дети собирали на станции уголь, тащили его в штольни и там грелись неярким теплом, радуясь тишине и относительной свободе.

Данилка, как старший, заботился обо всех. Он воровал продукты, где они плохо лежали. Но однажды его поймал сторож базы и жестоко избил.

Потом Данилку поймали на складе две собаки. Всего искусали. Одежду разорвали в клочья. Сторож не стал выручать, наоборот травил псов на мальчишку, и те полезли к горлу.

Хорошо, что сумел скатиться в люк вовремя. Иначе загрызли б до смерти.

Этот люк вскоре залили бетоном, навсегда преградив Данилке вход на склад.

Попадался он и потом. Даром нигде не сходило. Но и не остановил. Голод выталкивал из штольни наверх. Он был сильнее страха и побоев.

Данилка часто возвращался избитый. Но никогда — с пустыми руками. Он всегда успевал сунуть за пазуху палку колбасы, батон хлеба, либо целый моток сосисок. Он никогда не ел сам. Всегда делился со всеми.

Подрастая, малыши тоже начинали промышлять. Если и не могли принести, сами возвращались сытыми. И это было облегчением.

— Как жить дальше? — Данилка пока не задумывался. Он видел, как иных пацанов из подземки забирают в малины — шпана и блатари. Его пока не брали. Почему? Было непонятно. И Данил ждал, когда его позовут.

Он даже не пытался искать мать и бабку. Поначалу ума не хватало, как это сделать. А потом отвык от них.

Новая жизнь пришлась по душе. В штольнях его никто не ругал, не бил, ничем не грозил, ни о чем не молил. И Данилка жил, как ему нравилось.

Если первые годы он вылезал наружу только из необходимости, когда нужна была жратва, то теперь совсем другое дело.

Выросший, возмужавший, он не боялся трепки. Сам мог любого уложить на лопатки. Не задумываясь особо — прав иль нет? Нечем было думать. Совестью он был обойден с малолетства.

Он был на удивление тупым. Может, потому ни одна девчонка, несмотря на все старания и ухищрения, никогда не оглянулась в его сторону.

Однажды вечером вылез из штольни, решил прогуляться по городу. И в темном, глухом проулке поймал незнакомую девчонку. Всю излапал, истискал. Но только полез к ней всерьез, та каблуком туфли чуть глаз не выбила. Вырвалась, заорала. Данила мужики чуть на вилы не посадили. Едва сбежал. Стал присматривать среди своих. Но и тут случилась осечка. Вот и воспользовался Задрыгиным приглашением. О ворах, их жизни он многое слышал от шпаны. Захотелось попробовать самому.

Больше на этот раз никто не согласился уйти к Задрыге. Она оглядела столпившихся ребят и, обратившись к Данилу, сказала:

— Всех кентов своих приведи в хазу! Но не тащи кучей, чтоб в глаза не бросилось. По двое хиляйте, по разным сторонам улицы. Так кайфовее! — и назвав адрес, вместе с Королем вскоре ушла из подземки.

Она еще не успела похвастать перед Шакалом своими кента- ми, как стремач влетел в хазу, вылупив глаза, и объявил, что Капку требует свора голодранцев.

Шакал оглядел «зелень». Хмыкнул, спрятав в кулак смешок. Сказав глухо, что даже в стремачи ни одного бы не фаловал. Лишь на Даниле взгляд задержал на минуту. Но задав пару вопросов, безнадежно махнул рукой.

— Колун, а не кент, — приклеил кликуху, сам того не подозревая.

Глыба смотрел на свежаков морщась:

— И где ж ты, ебена мать, подобрала их? — проверещал бабьим голосом.

Ребятня от неожиданности дрогнула. Стала оглядываться по сторонам.

— А где тетка? — не выдержал Данил.

— Ни одного навара не приволок, а уже тетку дыбает, шелупень! Иль яйцы раньше мозгов созрели? — спросил Глыба тем же голосом. И пацаны расхохотались.

— Всем — мыть клешни, хари и прочие муди! Хавать! Потом потрехаем и смекнем, куда вас всунуть! — распорядился пахан.

Пока «зелень» отмывалась от штолен, Глыба пошел за барахлом для свежаков. А Капка с Шакалом говорили о своем.

Было решено сегодня же ночью увезти всех пацанов к Сивучу и Лангусту. Пусть попытаются что-то слепить из этой разношерстной своры.

Король, следивший за тем, как моется ребятня, проверил каждого — нет ли вшей и прочей заразы. Кроме Данила, у всех в волосах кишели вши.

— Живо сюда! — Принес пачку дуста. Посыпал им головы не скупясь. Велел обвязать волосы полотенцами. И собрав в кучу белье, отдал сявкам, чтоб выкинули немедля.

Вскоре вернулся Глыба с «шестеркой». Загруженные сумки тут же распаковал. Одел «зелень» во все новое, чистое.

Пока ребята ели, Шакал исподволь внимательно наблюдал за каждым.

Потом, велев им отдыхать, позвал к себе Капку и Короля, поплотнее закрыл двери, чтоб никто не мог подслушать.

— Хреновый у тебя улов! Много сил и башлей спустишь на эту кодлу. А понт будет ли? Ты только глянь, шары протри. Одна перхоть! Твой этот Петька — черт глистатый! В нем злобы и жадности полно. С таким кентоваться даже пидер не сфалуется. Или этот — Колун! Ни ума, ни сообразительности! Кобель редкий! А тупой до удивления! Глянь в его шары! Ни искры ума. Одна безмятежная дурь и похоть! Какой из него фартовый! Или эта — хромая транда!

— Она шестерить станет у Сивуча! Не для фарта взяла ее! — вступилась за Тоську неожиданно для самой себя.

— Ну, дело твое! Только помяни! Из этих хмырей ни хрена не слепишь! Не возись с ними, не трафь! Пустое все! Надыбаем тебе из беглецов, либо из освободившихся. Больше понту! Эти через месяц навары приволокут. А на твоих уйдут годы! Нынче в дело никого не бери. Засыпешься с гавном! — говорил Шакал.

Но Капка слушала вполуха. Она помнила, из какой «зелени» лепил малины Сивуч. Те были куда слабее и никчемнее. Не знали тех условий, не перенесли столько бед и побоев. А стали законниками. Все, кроме Паленого, фартуют кучеряво. Ни одна малина из-за них не осталась в накладе.

— Нет, пахан! Я взяла! Мои они! Гони башли для Сивуча!

Уж если прокол, то и он — мой! Ни одного не отпущу! — не согласилась Капка.

Она вошла в комнату, где спала ее «зелень», будущие кенты.

Петька во сне сжимал кулаки, скрипел зубами, метался. Митька — свернулся в клубок, сопит тихонько. Подозрительный пацан, немногословный. Оба близнеца спят обнявшись. У этих — все на двоих — и хлеб, и соль. Будут ли радости?

Тоська всхлипывает, видно, даже теперь на памяти синяки болят. Лишь Данил развалился богатырски. Глупость никогда ничто не мучает и не терзает… Таким везде прижиться можно. Ни память, ни совесть не болит. Таких нередко обходит Фортуна сердцем…

Шакал до глубокой ночи уговаривал Задрыгу отказаться от пацанов. Находил убедительные доводы, но девчонка заупрямилась и не согласилась с паханом.

Едва стемнело, Капка стала собираться. Сложила в сумку все необходимое. Пересчитав деньги, потребовала еще. Шакал недовольно поморщился, но отстегнул. Задрыга подошла к Королю.

— Не дергай его! Отпусти с нами в дело. Ты без него сама справишься. Этот кент пусть пока с нами пофартует, — попросил пахан. И добавил:

— Не на день линяешь. Сама зырь, кто на что врубится? А может, всех отсеет Сивуч. Тут же надо на общак пахать, чтоб не худел. Дошло?

— Уломал! Пусть кемарит медвежатник. Уступаю кента вместо себя! Но тогда еще башлей подбрось. Не на холяву Короля отдаю! — усмехнулась Капка. И забрав деньги, велела пацанам линять из хазы тихо.

Король не слышал, как закрылась дверь за «зеленью». Капка выскочила из дома первой. И, не оглядываясь, повела, свою ораву к вокзалу.

По дороге загрузились продуктами. Втиснулись в купе. Набрали чаю у проводницы. И, разговорившись, забыли о времени. Спать никто не ложился. Все думали о предстоящем. Мечтали вслух, строили планы.

— Я, когда первые бабки сорву, похиляю к шмарам! — заговорил по фене Данилка.

— Вот дурак! И не жаль тебе на гавно деньги тратить? Зачем бабье? Лучше жратвы купить много-много! И на зиму — теплое белье! Новое, свое. А не снятое с пугала в огороде! — отговаривал Митька.

— Я себе часы куплю! Самые лучшие. Настоящие! Командирские! — мечтал Колька.

— Ерунда! Без часов обойтись можно плево! Зачем нам время знать? Ночь — всегда ночь! Вот я себе куплю магнитолу!

Портативную! Она мне и песни споет и что-нибудь сбрешет! — горели радостью глаза Шурика.

— Во! Когда я по блядям пойду, у тебя часы, а у тебя — магнитолу возьму. Чтоб закадрить! — сообразил Данила.

— Вот тебе! — отмерил Калька по локоть и тут же получил легкую затрещину.

— Эй, кент! Клешни в сраку сунь! Не то я их тебе укорочу! — предупредила Капка Данилу. Тот удивленно глянул на Задрыгу. Не понял, за что грозит?

— Тебе ботаю! Махаться завязывай! Иначе самого отмантулю! Врублю так, что мало не покажется! Секи! Ты нынче для них — никто и ничто! Они уже не в подземке! Там ты паханил. Здесь — я! Заруби себе на шнобель!..

Пацанам пришлась по душе защита Капки, и они осмелели.

— А я себе бусы куплю. Красные! Большие. И серьги. А еще — настоящее платье, — мечтала Тоська, одетая, как и мальчишки — в спортивный костюм.

Капка, чтобы не выделяться, оделась одинаково со всеми. И, оглядывая свою будущую малину, посмеивалась втихомолку.

— Все на одно мурло! Как пули в нагане. Одна обойма…

Утром в купе постучала милиция:

— Ваши документы? — оглядели притихших ребят.

— У тренера! Он, наверно, в туалете! — нашлась Капка мигом.

— Спортсмены?

— Конечно! Разве не видите? — удивилась Задрыга.

— И куда едем?

— У нас турне по городам! Куда пригласят. Так тренер говорит. А сейчас — в Москву! На соревнование!

— Ну, счастливого вам! Успехов! Будем смотреть по телевидению! — улыбнулся лейтенант, поверивший Капке.

Да и что можно было заподозрить в ней? Вся голова в бигуди, яйцо в креме, сама — в спортивке, на ногах кеды.

На столике в купе стаканы с чаем, пачки галет и печенья. Ни дать, ни взять — спортсмены. Скучились на нижних полках все разом. Чуть ли не на ушах друг у друга примостились.

— Чего таких проверять, зря время тратить? — закрыли дверь, извинившись за беспокойство и пошли в другое купе проверять взрослых пассажиров.

Капка сама себя похвалила за находчивость и выдержку. Она знала, нельзя законникам трехать с милицией. Западло это. Но Тут случай особый. Она не просто законница, она — почти паханка. А значит, должна думать о кентах, их безопасности. Кто должен привезти «зелень» в полной сохранности и без приключений? Конечно, она! Выходит, все средства хороши, главное — результат…

Сделав пересадку в Москве, поздним вечером приехали в Брянск, Тут Задрыге знаком каждый проулок.

Она вела ребят неприметными улочками засыпающего города.

Когда вышли на пустынную дорогу, ведущую к дому Сивуча, велела всем присесть, прислушаться хорошенько. Сама ухом к земле припала, не послышатся ли ненароком чужие шаги? Но нет, все вокруг было спокойно и тихо.

— Всем заткнуться. Хиляем тихо. Не ботать, не спотыкаться. Заметано? — велела Капка и пошла впереди неслышно, словно тень.

На стук в окно в доме тут же зажегся свет. Задрыга увидела выглянувшего Лангуста. Тот торопливо открыл, впустил пацанов, спешно закрыв за ними двери.

— Вы никого не встретили по дороге?

— Нет! А кто возникал? — насторожилась Капка.

— Да хмырь какой-то объявился не так давно. Принюхивается к нашему пределу! Ботает, что понадобилось ему место под заповедник.

— А ты знаешь, Задрыга, что тому хорьку Лангуст вякнул? — вышел из гостиной Сивуч и сказал хохоча громко:

— Насчет заповедника, то хрен его батьку знал! А вот зверинец можешь открывать. Только для полной обоймы пару молодых мартышек привези! Тогда мы потрехаем с тобой! На холяву— не возникай! Кентель с резьбы сверну!

— Ну и как он? Сфаловался?

— Кой там? Ученым ломался! А от него за версту стукачом несет! Нас «на понял» не возьмешь! — сознался хозяин.

— А почему сейчас о нем спросили?

— Не случайно колол!. Этот козел здесь дотемна морился. Будь на стреме! — предупредил Лангуст.

— Ты что ж, уже «зелень» подкинула нам? — заметил ребят, подойдя почти вплотную, Сивуч.

— Да, в работу тебе! Слепи мне малину, — попросила Капка.

Сивуч оглядел каждого:

— А девка тебе зачем? — удивился сразу.

— Ее в шестерки привезла. Пусть хозяйничает. Постирать, помыть, жратву сварить. Пусть управляется. У «зелени» и без того мороки хватит.

— Вот этого обалдуя я не беру! — отказался Сивуч от Данилы и добавил, сплюнув:

— Он не тем кентелем дышит!

Парень густо покраснел. Хотел выйти из дома. Но Лангуст остановил, сказав:

— Я его беру! Фаиный кент будет!

Сивуч хрипло рассмеялся:

— Бери! Не жаль! — и велел пацанам располагаться на верхнем этаже.

До вечера с каждым поговорил, всех посмотрел, проверил. Предупредил о законах и правилах.

Ребята уже на следующий день сами подготовили свои комнаты, натопили баню, вымылись в ней, напарились, впервые в жизни.

Сивуч и Капка даже не заметили, когда исчезли Лангуст с Данилом. Хватились их в обед, когда Тоська впервые накрыла на стол самостоятельно. Капка лишь иногда подсказывала ей.

Тоська очень переживала. Понравится ли обед? Все ли правильно она сделала?

Капка понимала ее переживания. Сама когда-то через это прошла. В другой раз бы, может, и высмеяла пустые страхи, но помнила недавний разговор с Шакалом:

— Пока ты не выросла, не хотел с тобой о серьезном трехать. А уж коль вздумала своей малиной обзавестись, давай, как паханы…, — усадил Капку напротив и заговорил:

— Кентами моей малины я позволял тебе забавляться. Ребенком ты была. Моею дочерью до конца будешь. Никому другому не позволил бы хамства и неуважения. Я о Боцмане, Таранке, Паленом… Нет их с нами теперь. Но ты помни, став паханкой — всякого кента держи. Не обжимай на доле, не унижай, не трамбуй без дела. Не давай в обиду никому и друг другу. Не позволяй разборок меж собой по мелочам. Стой за каждого, как за кровного, даже если лажанутся где, помни, виноваты и правы они бывают лишь перед тобой. Перед остальными ответ не держат. Иначе, ты не паханка им! — глянул на дочь строго и продолжил:

— Любой ценой держи их в жизни! И хотя это бывает нелегко, иди на все ради их воли, жизни. Башли не считай. Живой кент долги отпашет в деле. Придется рисковать и кентелем. Не без того. Покуда я дышу — рассчитывай. А дальше — самой придется. Не трясись, когда за честь фартовую, иль за свою малину, поставишь на коя — тыкву! Фортуна таких щадит и помогает им. Не базлай на своих кентов. Сдержись! Не трамбуй! Хоть имеешь право по закону. Секи, все кенты легко переносят голод и холод, тюрьмы и ходки в дальняки. Но не прощают унижений. Никому! И пахану! Стерегись ненависти! Будь ты хоть маэстро, коль возненавидят фартовые — не дышать тебе. А потому забудь все, что утворяла в «зелени». То были игры. Теперь — жизнь и фарт. Не срывайся, не кати бочку за малую провинность. И не верь вслепую никому. Всех проверь, прежде чем в дело взять. Помни, кентов нельзя обжимать ни в чем. Ты за них перед собой ответишь. За все! Если не хочешь, чтоб линяли от тебя — держи путем. И еще… Случается, ради кентов с лягавыми вякать доводится. В поездах или на улице прицепятся. Не дергайся, не хватайся сразу за «перо», если без него можно обойтись. Лягавого файно мокрить без свидетеля. Потому что за этого жмура «вышку» клеют. А жизнь — одна! Любого мента можно прижать в потемках. Без спешки.

С кайфом. Для этого не надо рисковать собой…

Задрыга старалась следовать советам пахана во всем.

Она внимательно следила за ребятами. Те прилично убрали каждый в своей комнате. Теперь приводили в порядок двор. Выметали каждую соринку. Здесь им заниматься. Тут они научатся ходить и бегать, драться, прыгать. Задрыга вспомнила свое недавнее, грустно усмехнулась. Почему-то вспомнился Остап.

— Как-то он там теперь? Наверное, не сидит без дел? Пахан его живо сфалует! Не даст кемарить Королю, — думает Задрыга и замечает человека, скользнувшего в чащу легкой незаметной тенью. Так скрываться в лесу мог только очень опытный, тертый фартовый. Даже ветки деревьев не дрогнули. Не пошевелились кроны. Не слышно шагов и дыхания. Словно призрак появился. Был и нет его.

Капка насторожилась. Нехорошее предчувствие засело. Она понимала, что за домом следят. Но кто и зачем?

Задрыга обошла пацанов, перебросившись парой безобидных шуток и тут же стрелой метнулась в чащу, откуда вскоре донесся пронзительный крик.

Пацаны выронили лопаты и грабли, веники. Оглядевшись, кинулись гурьбой, следом за Капкой.

Увиденное ошеломило их.

Задрыга сидела верхом на мужике и, заломив ему руку до самой макушки, спрашивала:

— Колись, падла! Зачем возник?

Мужик извивался под Капкой, пытаясь сбросить с себя цепкую девчонку. Но не удавалось. Она выламывала руки, пытая больно, жестоко:

— Обмишурился я. Хотел к Сивучу подколоться ненадолго. Из тюряги слинял неделю назад. Думал, приморюсь на месяц. А тут занято! — стонал мужик.

— Не темни, козел! — сдавила коленями ребра:

— Зачем было тыриться, если с таким делом возник? От кого в чащу шмыгал? Если примориться возник, с чего хазу обогнул? — ударила кулаком по голове. И, увидев пацанов, попросила:

— Позовите Сивуча!

Мужик под Капкой задергался изо всех сил. Попытался схватить за ногу, но получил носком в лицо.

— Не трепыхайся! Песня спета! — увидела спешившего Сивуча, его вела «зелень».

Капка повернула мужика лицом к старику, спросила:

— Знаешь ли его?

Сивуч нагнулся совсем близко. И вдруг отпрянул:

— Знаю ли? Да я из-за этой падлы чуть «под вышку» не загремел. На Колыме… Столько лет его дыбал по всему свету! Он же, паскуда, сам нарисовался! А я его давно жмуром считал.

Задрыга прихватила мужика за шею. И только хотела ударить по ней ребром ладони, увидела, скорее почувствовала на себе осуждающий взгляд.

— Не жмури его здесь! — услышала голос Лангуста.

— Хиляй. Сейчас я его в сарай приволоку! — ухватил мужика как пушинку. Бросил в сарай на мерзлые доски. И придавил ногой:

— Канай, пидер! — вдавил в пол. И приказал Даниле, стоявшему за спиной:

— Вытряхни его из барахла!

Голого, дрожащего мужика привязали к лавке. Облили холодной водой.

— Зачем возник? — спросил его Лангуст.

— Ожмурите, сами не станете дышать. Найдется, кому достать и за мою душу! — сипел мужик.

— Вякай, кто прислал? — сдавливала Задрыга суставы ног бечевкой.

— Не расколюсь! Жмурите! А завтра вас достанут! — стонал мужик.

— Вломи ему, Данила!

Парень лишь вполсилы двинул в ухо. Тот затих. Пришел в себя не скоро. За это время пацаны обыскали всю его одежду. Но ничего не нашли. Тогда за дело взялась Задрыга.

В подкладе шапки нашла документы и деньги. Под стелькой ботинка — листок бумаги с цифрами. Подала Сивучу.

— Так это номера телефонов! Первый — угрозыска Брянска. Второй — телефон дежурного. Только последний — не знаю.

— Значит, он стукач?!

— Он всегда таким был. Засветил меня операм на Колыме, когда я с фартовыми в бега намылился! Застучал всех! Мы и дернуться не успели, как попутали. А кроме него никто не допер! Мы уже часового сняли. И, на тебе — со всех вышек пулеметы запели. Уложили харями в снег. И под штыками — в шизо. Там два месяца охрана нас сапогами пересчитывала. А этот — лыбился падла! — вспоминал Сивуч.

— Замокрить суку! — рванулась Капка, но Лангуст придержал:

— С этим не опоздаем. Пусть вякнет, с чем возник?

— Не расколюсь, одно вякну, ожмурите меня — от вас ни хрена не останется» Это — заметано! — сказал стукач.

— Лады! Одевайся, падла! — велела ему Задрыга, развязав все узлы, сняв все веревки.

— Оно и так доперло, зачем сюда возник. А чтобы знал, как нас «на понял» брать, хиляй вперед! — указала ему на полотно железной дороги, где обычно подкладывали под колеса поездов убитых стукачей, имитируя смерть по пьянке.

Мужику такой прием был хорошо известен. Он оглянулся на Задрыгу, бросив несколько слов, озадачивших ее:

— Меня вы знали. Вам подкинут нового. Узнаете ли его?..

Через час разнесли мужика в клочья колеса поезда дальнего

следования. А в душе Капки осталась тревога. Она понимала, охотится милиция не на стариков. На других капкан ставила. Да и сама ли?..

Ее озадачил и натуралист-ученый, появившийся здесь на следующий день. Этот не прятался по кустам. Приехал на велосипеде, открыто. Поздоровался с Лангустом и Сивучем. Разрешил пацанам покататься на велосипеде. А сам пошел в лес. Как сказал, старикам:

— Посмотреть, как оживает лес. Кто в нем проснулся, а кто спит?

Капка не поверила ему. Едва человек свернул за деревья, Задрыга пошла за ним следом, наблюдая за каждым движением и шагом.

Вот он поднял сучок, поковырялся в земле, потом подошел к дереву, нагнулся к самым корням.

— Уж не того ли стукача шмонает? — подозрительно вглядывалась Капка. Но ничего опасного за ним не приметила. Вернулась к Сивучу. А там — милиция.

Капка издали увидела машину, остановившуюся у дома. Решила не входить. Выждала здесь, в лесу. Ждала с полчаса. Двое оперативников вернулись в машину, переговаривались меж собой:

— Сам не пойму, какого черта нас сюда гоняют? Ну живут у него дети! Родные иль на квартиру взял, жить-то на что-то надо?

Конечно! А ребятня хорошая! Да и какие из них преступники? Нет! Не там чекисты ищут! Измельчали они нынче…

Задрыге сразу стало холодно…

Она вошла в дом, когда машина уехала. А пацаны и старики смеялись громко, весело.

— Ну, умора! Слышь, Задрыга! Лягавые к нам возникали! — заметил Капку Сивуч.

— И что им надо было из-под нас?

— Про «зелень» интересовались! Мол, где я их набрал и зачем? Во, пидеры! Зачем людям дети? Вякнул бы им! Да такие, как они — наделают пацанов, а растить их не хотят! — пробурчал Сивуч.

— Что трехнули лягавым? — спросила Капка.

— Назвал их родственниками своими! И прибавил, что сыскал я нынче всю свою родню, попросил не оставлять в старости одного. Вот и привезли детей. Сестра и брат. Еще ожидаю. У меня родни оказалось полсвета! Не отвернулись. И прошлого не испугались, потому что оно прошло. А детей мне дали своих — без страха. Чтоб они помогали. Иль вы запретите? Спросил я ментов. Они не знали, что трехнуть. Извинились за беспокойство и слиняли.

Задрыга смолчала тогда о подслушанном. Оглядевшись, она не увидела Данила и спросила о нем у пацанов:

— Где наш ублюдок? Куда его черти унесли?

— Не знаем! — пожимали плечами ребята.

— Я трехну, где Данилка! — отозвался Лангуст и подозвал Капку поближе. Предложив ей присесть к камину, сам не решился в ее присутствии присесть на стул. И заговорил стоя, понизив голос:

— С Данилой — ажур! Я его к шмарам определил. Пусть дурную кровь сгонит! — Пора его пришла!

— Как? Без моего ведома кентом распоряжаться?! Зачем из пацана кобеля делаешь? Только этого не хватало! Он и так дурак! Тут — последнее растрясет! — возмутилась Задрыга.

— Не горячись, успокойся! Время его пришло бабу познать! Природа свое взяла. Оттого он дурным был, что ни о чем другом не мог думать! Я это допер враз. Помочь решил, как мужик. Ты про это пока не врубилась, не секешь, что плоть мужиков допекает не спрашивая, кто он — фартовый иль фраер? Пусть опорожнится. А потом из него такого законника слеплю — удивишься!

— Почему мне не вякнул? Кто из нас пахан Данилы? Сколько он по шмарам таскаться будет? Не многовато ли для начала? По себе судишь?

— Стоп, Задрыга! Не перегибай! Я не в твоей малине, чтоб на меня наезжать. И на Даниле срываться не дам! Пусть оскомину собьет. Всяк мужик не бесконечен. Да и зачем он тебе теперь? Пусть натешится! Долго спокойным будет. Шелковым и послушным. Готовым к занятиям. А теперь, что толку его учить? Когда в яйцах свербит, в кентель ничего не лезет! Заклинивается на учебе. Я — старый, знаю, что ботаю! — усмехался Лангуст.

— Присядь! — заметила Капка, как переминается человек с ноги на ногу.

— Заплатил я за него шмаре. За неделю вперед! Нельзя, чтоб башли пропали!

— Абонемент у бляди выкупил! — подал голос Сивуч из-за Капкиной спины и, присев рядом с Задрыгой, встрял в разговор.

— Ты на Лангуста хвост не поднимай, Капля! Он меня за грудки с того света не раз выдернул. Я ж ни хрена не видел. Помнишь? А Лангуст меня выхаживает. И я хоть немного, а прозрел. Ноги уже сам таскаю. И по нужде теперь без нянек обхожусь. А все он! Не гляди, что его Медведь с паханов и закона выбросил. Лангуст — файный кент. И тебе еще, ох, как сгодится! Не отрывайся на нем! Не гонорись! И Данилке кипеж не закатывай! Ты еще не паханка! А Лангуст главней был. Смотри, чтоб за твой норов и тебя Фортуна не сунула шнобелем в сраный зад! Учись, покуда мы дышим! Я тоже гоношился поначалу. Потом доперло, что без Лангуста — не дышать. Он много знает. Прислушайся, зауважай, как кента! В накладе не останешься! Ты их оставишь и слиняешь в предел к Шакалу, а малину тебе — нам с Лангустом лепить вместе. Одному мне не потянуть такую свору. А ты еще подкинешь. Я тебя знаю. Они — тоже на его горб свалятся. Так что не сри в клешни, из каких малина всю жизнь хавать станет!

Капка после этой отповеди замолчала. Не бранилась на Лангуста, лишь спросила, сбавив тон:

— Он теперь все время будет по шмарам шляться?

— Все фартовые баб имеют. И эти пацаны, когда в свою пору войдут, не смогут без шмар обойтись. Не все счастье в леденцах. Детство проходит. И тебя когда-нибудь возьмет природа за горлянку. Кайф, если на ту минуту рядом окажется кент, а не гавно.

— Меня?! Я никогда не буду думать о мужиках! И они — тоже! — указала на пацанов.

— Погоди. Пока не созрела! Что тогда вякнешь? Тебе уже недолго ждать осталось. Тогда поймешь Данилку. Он вовсе не дурак! Просто в хреновое время вы его подловили! Он многих кентов за пояс заткнет, когда придет его час! — говорил Лангуст.

— Но ведь шмары и заразные бывают! Я слышала от кентов малины!

— Те заразы лечатся. Но Данила не заразится. Это верняк! Я его научил, как уберечься.

— Да вон он — заявился! Смотри, как мурло сверкает! Как у кота в марте! И смирный стал, к пацанам не прикипается больше. Нас слушается, особо его! — указал Сивуч на Лангуста, поспешившего к Даниле.

— Ты, Капка, смотри, не проиграй Лангусту на кентах! Он для этого Данилки нынче, как отец родной. Главное угадал. И не высмеял, не обозвал, не отказался от него. А понял и помог. Хоть и не пахан. Это ты должна была сделать…

— Что сделать? — побелела Капка.

— К шмаре его подкинуть. За это доброе Данила верой и правдой до гроба уважал бы тебя, как маму родную! Я — старый хрен, забыл. Давно уж не фартую. И по шмарам не возникаю. Разве памятью…

— И ты по шмарам лазил? — удивилась Задрыга.

— Вот чудачка! А то как же! Да я по шмарам с тринадцати лет обкатался! Первая, была не намного старше! Семнадцати не исполнилось. Бухого обучила! За уши затащила к себе! Я тогда стыдился всего. Оно и понятно! Ни пуха ни пера еще не завелось! Ну, а девка — все огни и воды познала. К утру и я научился всему. Пахан меня заранее к шмарам таскал. Чтобы потом — не влюбился ни в какую. Чем раньше — тем надежнее, если хочешь из «зелени» кентов получить. Познают быстро, что все бабы одинаковы. Отличаются лишь нижним бельем.

— Но ты любил!

— И теперь ее помню! Потому, что она не стала моей. А если бы взял, как бабу, может, на другой день забыл! Это как недопитая бутылка, всегда она во всем виновата! Иль не стоило начинать, либо надо было допить до дна! — смеялся Сивуч.

— А у Лангуста тоже были шмары?

— Да ты посмотри, какой он лысый? Все волосы на чужих подушках оставил. У него столько баб было, что всей Черной сове во сне не снилось! И он не только со шмарами кадрил! Этот хмырь, чтоб меня из болячки вырвать, такое вякал, я детство вспоминал — вставал мокрым. И животом маялся со смеху. У него хватало романов и романсов. Кобель теперь на заслуженный отдых вышел. Но вынужденно. Если в город возникнет — не оплошает. Думаю, что он Данилку учит собственным опытом, на наглядном примере.

— Тьфу! — фыркнула Задрыга.

— Не фукай, кикимора облезлая! Понавезла пацанов, а у самой, вместо мозгов — гнилая махорка. Малину ей слепи. Да ты вначале глянь, как с них кентов лепить? Они ж на большое дело не годны! Дура! Леденцы да мороженое начнут тыздить! Тебе такие нужны? Нет! Чтоб к башлям и золоту страсть имели! А как это заронить? Только шмары! К ним с голым хреном не подвалишь! Бабки нужны! Рыжуха! Тогда кайф! Всего обласкают! Вот и секи! Не будет понта, не получишь навар!

Задрыга онемела. Выходит, все фартовые ходят в дела со своей целью? Не ради малины и общака? Значит, Король, если сфалуется в дело с Шакалом, тоже пойдет в притон к шмарам?

— Все в притоны возникают. И тебе нельзя забывать о том и отпускай кентов! Иначе не удержишь никого! Разбегутся! — словно прочел мысли Сивуч.

Подоспевший к этому времени Лангуст, смеясь сказал:

— Доволен кент! Еще неделю покайфует и можно с ним работать.

— Ты их всех к цыганам поведешь? — спросила Капка дрогнувшим голосом.

— Ну не всех разом! А что тебя колышет, Задрыга? Как из них фартовых лепить? — удивился Лангуст и продолжил:

— У них своя жизнь была. Никто не появился на свет в малине. К ней надо приручить. А за пайку кентель никто не подставит. Кент должен знать, за что рискует. Не просто за башли, а куда он их может пустить. Вот это покажи! Своди в кабак, к бабам, барахло дай клевое, кучерявую житуху!

— Да я сама того не видела! — призналась Задрыга тихо.

— Не поведу в кабак! Вначале в хазе надо проверить, какие они будут бухими.

— Тоже верно! Вот и прощупаем заодно. Кто чем дышит? — подозвал Лангуст Данила. Дал ему денег, велев взять с собой Кольку с Шуриком, отправил в магазин со списком.

Данил, прежде чем пойти, отпросился у Капки. Сам додумался или Лангуст надоумил, но Задрыге пришлось по душе, что ее слово он счел главным, и отпустила с ним обоих близнецов.