Месть фортуны. Фартовая любовь

Глава 9. Проколы

Забухали падлы до у серу! Ни хрена не видели и не слышали, что рядом с хазой случилось? Законники!

Мать вашу… Где стрема была? Почему налет просрали? Кто тут возникал? Как Задрыга во дворе одна осталась? — вышел к кентам бледный как снег пахан.

— Ну мы со шмарами были! Ты весь кайф сорвал! Откуда знаем? — опустил голову Мельник.

— Она велела нам с Королем слинять в хазу, — подал голос Глыба.

— Вы и рады! Не нахавались шмарья!

— Я шмар не трогал! — поднял голову Король.

— Заткнись! Тоже мне, кент! Даже не пасли налет, не стремачили Капку. А если бы замокрили ее?

— Погоди, Шакал! Ну, лажанулись! Расслабились малость. Да разве это грех? После ходки — первый раз кирнули! Что ж ты кипеж поднял! Плешивого тоже звезданули. Недавно очухался кент. И Капка придет в себя. Вякнет. Тогда решим. Теперь чего наезжаешь? — встрял Хайло.

— Я спрашиваю, где была стрема? Почему хазу оставили? Где сявки? Куда они смылись? Кто должен хазу пасти?! — гремел пахан так, что стремачи в коридоре дышать боялись.

— Вон из малины! Чтоб духу вонючего не было! — грохнул по столу.

— Они на мусора поверили! Он же вякнул, что ажур заметан. Видать, тоже бухнули, козлы! — не выдержал Чилим.

— Почему налет упустили? — сдавил кулаки.

Кенты сидели молча, понуро. У всех с похмелья болели головы. Разборка была так некстати.

— Пахан, — послышалось тихое из Капкиной комнаты. Шакал тут же забыл о малине, вернулся к дочери.

— Пить хочу. Дай воды, отец, — попросила еле слышно. И, тянув за спину, спросила:

— Кто это с тобой пришел? Никого ко мне не впускай…

— И Короля? — удивился Шакал.

— Если можно, Лангуста позови.

. — Капля! Кто тебя припутал? Вспомни, девочка моя! — склонился к губам дочери Шакал.

— Не знаю. Я не видела его, — прошептала пересохшими губами.

Лангуст обложил листьями сирени лицо и голову Капки. Протер ступни ног муравьиным спиртом, чтобы оттянуть боль от головы. Сам сел на низкую табуретку.

— Ты знаешь, Задрыга, как однажды я влип на деле? Меня кенты так измудохали, что на катушки не вставал целую неделю. А все за то, что запах нафталина не переносил. У меня от него чох начинался злостный. Со всех концов.

Капка слабо улыбнулась.

— Так я про него не сразу узнал. Уже в деле! Знаешь, как обидно было. Залезли к одному пархатому. Наводка все точно вякнула. Без шороху и шухеру. Как ветром занесло. Все вычистили до нитки. Оставалось сундук прошмонать. И только открыл, из него нафталином шибануло. Я как чхнул, фраер, враз за берданку и выскочил. Кенты все бросили и через окна. А я — в сундуке остался. Худой был. Ну и лежу, нос затыкаю, чтобы не чхать. Да натуру не проведешь. Она дырку сыщет. И тут так же… Лежу, прислушиваюсь, шнобель в клешню вогнал. А у меня уже шары на лоб полезли. Чую, откинусь я в этом сундуке. Хотел вылезти и никак. Кто-то уселся сверху тяжеленной задницей. Я поднатужился. Оказалось, хозяин на замок меня закрыл в сундуке, а сам похилял к лягавым, чтоб те меня взяли. Я их на секунды опередил. Выскочил со двора, они — навстречу. Я чхаю, аж пар из лопухов хлещет.

Капка смеялась, держась за голову.

— Нет бы заклинило на тот момент! Ни за что! Лягавые сообразили. А тут еще пархатый рявкнул:

— Вот он! Держите вора!

— Ментов лишь двое было. Они рассчитывали готовенького меня достать. Из сундука. Сунуть в браслетки и в лягашку доставить. Ну, я не будь дурак, через забор и сделал ноги. А шнобель — падлу, как прорвало! Дорвался до свежего воздуха. Бренчит на каждом шагу. Лягавые по пятам несутся. Орут, матерят, грозят. «Пушки» повытаскивали. Чую, вот-вот хана. Хорошо, что по мосту линял. Я с него — в реку. И под водой поплыл. В камышах затаился. Вылез, когда стемнело и менты свалили. Зато на хазу когда возник, вот тут кенты мне все припомнили. Не то что шнобель, тыкву чуть не открутили за прокол. С, тех пор никогда не брали в дело, если какого-то пархатого трясли. Я и сам не рад. Но нафталина и нынче не переношу, — глянул на Задрыгу.

— Весь сундук тому потроху я изгадил. Куда денешься! Натура не в ту дыру прошла. Нафталин перевонял. Ну да что теперь о том! Лафа — слинять пофартило! Иначе — хана!

— Так хмыря и не тряхнули? — спросила Задрыга, морщась от боли.

— Да куда ему от нас? Через месяц его малина наколола на перо. Прямо в доме.

— Тряхнуться не хотел?

— Стремачей лягавых у себя пригрел! Так и они вместе с ним накрылись.

В приоткрывшуюся дверь заглянул Король:

— Как ты, Капля?

— Полегче. Голова болит, — пожаловалась краснея.

— Можно и мне с вами побыть? — протиснулся, не дождавшись согласия.

Капка рассказывала ему о встрече с Костей.

— Не один он был! Это верняк! Но кто их натравил на нас? — размышлял Остап.

— Тоська с хахалем! Кто еще! Ее припутать надо.

— Чекисты? Э, нет! Не их метод! Мелковато! Если они вздумают счеты свести, нам в пределе места не будет. Тут шпана работает. Мелочь! Иначе, не булыжники летели б в нас. А кое-что покруче! Да и не подземка сюда возникла, сами бы нарисовались. Эти пацанами не прикрываются. Своих сил хватает, — размышлял Лангуст вслух.

— Надо выловить Бориса. Узнать, кто с панталыку сбивает пацанов? — предложил Король.

— Тут не нам нужно возникать! Пусть Данила их тряхнет! Ему они расколятся по-свойски, — предложил Шакал.

— Без понту мне хилять туда с пустыми клешнями. Хамовку надо мелюзге подкинуть. Хотя бы на стольник! — отозвался парень.

— Возьми! — протянул ему деньги Шакал.

— Пронюхай, с чего взъелись? Кто их натравил? Костю не тронь. Нам нужен заводила, — пояснил пахан вслед уходящему Даниле.

— Задрыга! Мы на выставку похиляем! Она сегодня открывается. С тобой останется Лангуст.

— Не стоит туда возникать, пахан! — испуганно глянула на него Капка.

— Ты не боись, не дергайся. Нынче трясти не станем. Приглядимся лишь! — успокоил Шакал, приклеив бороду, пышные усы, нацепил лысый парик. Он стал неузнаваем.

В костюме с накладными плечами, в старых туфлях, он походил на обычного деревенского мужика. Пахан нацепил темные, круглые очки, и теперь даже Капка улыбалась хитрому маскараду, изменившему человека до неузнаваемости.

Глыба, как всегда, переоделся в женское барахло. Красился перед зеркалом.

Король надел рыжий, лохматый парик. Дешевый костюм в яркую клетку и заношенную рубашку цвета болотной лягушки. Снял часы, перстень. Стал похож на городского Задиру. Под глазом нарисовал синяк.

В старый, потертый спортивный костюм влез Тундра. Прицепил жидкие усы и козлиную бороденку. Согнулся в пояснице хроническим ревматиком.

Лыжные костюмы с грязными пузырями на коленях и в пятнах вина на груди надели Плешивый и Налим.

Чилим и Хайло в дряхлых стариков обрядились. Барахло с огородных пугал снято. Несет зловонием — издалека.

Задрыга, глянув на малину, тихо улыбалась.

— Файный маскарад! — похвалила, повеселев. Успокоилась за кентов.

Они вскоре покинули хазу, по одному, по двое покидая особняк.

Шакал, уходя под руку с Глыбой, благоухающий одеколоном «Гвоздика» так, что от него на лету мухи падали, приказал шестеркам стремачить хазу, не спуская глаз.

— Не приведись облажаетесь, кентели сверну! — пообещал тихо.

Задрыга не могла приподнять голову от подушки. Она чувствовала себя совсем разбитой, слабой, придавленной.

Оставшись наедине с Лангустом, почувствовала себя совсем беспомощной, без малины. И, чтобы не впасть в депрессию, попросила старика рассказать о чем-нибудь, вспомнить случай из жизни. Но не самый страшный.

Старик улыбнулся, согласился тут же.

— Я не о себе! Ту байку я на Диксоне поймал по слухам от зэков. В фартовом бараке. Кенты клялись, что туфты ни на грош. Но кто ж проверит давнее? Да и зачем? — пожевал губами и унесся памятью в заледенелую зону, в продрогший воровской барак, к раскаленной буржуйке, где под вой пурги собирались в тесный круг осужденные законники. Чтобы не примерзнуть к нарам заживо, грелись у огня. Тепла от печки было мало. Его выдували сквозняки, съедал нещадный колотун.

Там законники вспоминали волю.

— Случилось это с фартовым, какой отбывал ходку в Сибири. Знатный был кент! Ворюга из воров! На редкость везучим считался. Его малины нарасхват из ходок выдергивали! Оно и понятно. Его навары, дела какие проворачивал, поныне в памяти законников дышат. От одних — смех до колик, от других — душа замерзала даже у бывалых фартовых. И кликуха у него подходящая— Крутой, одна на всю жизнь была, как печать на ксиве. В то время законники уже вкалывали на «пахоте» в зоне. Начальство довело. А с голодухи кому охота откидываться? Вот и Крутой — валил лес вместе с кентами барака. В тайге глухоманной вламывал. С утра до ночи. Был он здоровенным, крепким человеком. Без изъянов. Один за троих в лесу чертоломил. Да так, что зверье, завидев Крутого, со страху разбегалось. Других, случалось, медведи изламывали, шкуру, как на разборке, с них снимали. Рыси сигали на тыквы — рвали горлянки, волки в клочья разносили, этот, как заговоренный. Даже росомахи обходили стороной, глянув на его клешни, и как в них топор крутится, думалось, что он вековые кедры смог бы, как траву, косой косить. И все ему до фени. Колотун не скручивал, комарье не кусало. Дожди, туманы, как с гуся вода стекали. Он даже не простывал. Не то, что другие. Щадила его Фортуна.

— А чего он из ходки не линял? — спросила Задрыга.

— Случая не представлялось. Охраны там канало больше чем комаров в тайге! Зона считалась особой, для сплошных рецидивистов. Собак больше, чем комарья. Куда там слинять в бега? Дышать не давали без конвоя. Все на слуху, все на виду морились, как падлы! — поморщился Лангуст.

— Фартовые врезали дуба чуть не каждый день. Кого деревом придавит, либо зверье достанет, иль от холода да болезней откидывались. Крутой файней других канал. Все ему было нипочем. Уже половину срока оттянул, когда законников погнали в колхоз, картошку копать. Чтоб она под снег не попала. Заморозки в тот год рано начались. А колхоз этот зону харчами снабжал. Вот и попросил помощи. Начальник, видно, не сумел отмылиться. И погнал все три бригады в деревню. Ну и Крутой, как все, поехал не артачась. Оно, хоть и западло законнику в земле ковыряться, но все же легче, чем в тайге. И хамовка — не единая баланда. И мясо, и молоко имеются. Хлеб не режут на пайки. Хавай, сколько влезет. Вот и сфаловались кенты, чтобы хоть немного дух перевести. От зоны отдохнуть. Увидеть, какая она — воля, нынче стала? — рассмеялся старик.

— Ну, копали кенты картошку файно! За день по три гектара. Вручную! Вечером чуть не на карачках с поля приползали с непривычки. Ничего и никого вокруг не видели. Даже не приметили, кто им хамовку готовит. А для этого из деревни председатель колхоза послал баб. Троих. Они и охране варили жратву, и кентам. Всем вровень. И жили — в палатке — неподалеку. Чтоб по потемкам домой не ходить. Вставали они в пять утра, а заканчивали— в десять вечера. Три бабы… Раньше всех их Крутой заметил. Особо одну. Рыженькую, зеленоглазую Аннушку. Она и впрямь особой была. Сердечной, доброй, тихой. От нее будто теплый свет шел изнутри. Хотя красивой ее не называли. Было в ней что-то большее! Дороже красы и нарядов. В глазах солнечные зайчики играли. Она мало говорила. Ее по взгляду понимали. И уж на что фартовые — кобели, к ней никто приставать не решался. Отчего-то совестно было. Не хотелось срамиться самим и ее обижать. Если с двумя другими сальными шутками перекидывались, намеки делали грязные, то перед этой — язык немел. Не поворачивался на пошлость. Да и повода она не давала. И влюбился в нее Крутой, как сопливая зелень. Поначалу таился, а потом замечать стали, не в себе кент! — закурил Лангуст. Руки его дрожали.

— Сначала высмеивали, подкалывали законника. А он — никого не видит. Ее одну. Хоть за свою жизнь столько баб перевидал. На кентеле волос столько не росло. Средь них и моложе, и красавиц хватало. Всех перезабыл. И однажды, под утро, сумел обойти охрану, влез к ней в палатку. Не вынес мук, выяснить хотел, как она к нему относится? Аннушка поначалу испугалась его. Никого к себе не ждала, не приглашала. А тут — кент подвалил. Она в угол палатки забилась от страха, дышать боится. Крутой ее успокаивает, мол, не трясись, не буди охрану, не обижу, не за тем возник. И давай ей про свою любовь говорить. Признался, что жизнь не мила теперь. Всюду ее рядом видит, даже во сне. Она и ответила.

— Не терзайся понапрасну. Не суждено нам с тобой вместе быть. Ни теперь и никогда. Я из невезучих. Не хочу никого несчастным делать. Да и полюбить никого уж не смогу. Обманула меня любовь. Больше не верю в нее. И ты понапрасну слов не трать! Уходи, забудь, выброси из памяти и сердца, даже если это всерьез. Обмороженная яблоня — пропала Для жизни, яблок не даст. Живет себе не в радость. Душу не терзай! Иди прочь!

— Но Крутой был не таков, чтобы враз отступиться от своего. И ботает ей, мол, тоже знавал жизнь. Случались в ней невзгоды. Лихие. Но вот и его солнце увидело, судьба любовь подарила. Настоящую. Что было до того — шелупень. И он не враз поверил, что всерьез полюбил. Но теперь знает, это до конца жизни. Просил ее не отказывать сплеча, присмотреться к нему, — усмехнулся криво.

— Она и слушать его не стала. Ответила, мол, дитя имеет. Девочку. Без отца растит. Тот тоже в любви клялся, обещал до гроба верным быть и любить до старости. А через год бросил. Не дождавшись рождения дочери и навсегда уехал из деревни. Никто, даже родители его, не знали, где он мотается, в каком городе осел? Может, из-за нее? Так Аннушка ничего от него не требовала. Любви не выпросишь. А денег от него не хотела. Сама ребенка растила, как могла. И никогда не винила того, кто бросил. Теперь, когда прошло десять лет, он объявился в деревне. Неожиданно. Вместе с женой и двумя детьми. Заявился на третий день ночью. К Аннушке в дом. И полез к ней как к бабе. Силой хотел взять. Она его — каталкой по кентелю приласкала. Тыква у фраера слабой оказалась. Проломилась. Еле выжил. Анку за хмыря судили. Три года отбыла в зоне. Ни за хрен собачий. А когда вышла, тот потрох за ней с ножом гонялся. Потаскухой называл. Мол, сама заманила в постель. А потом, когда он отказался бросить жену и детей — голову проломила! Такую «утку» по деревне пустил. И ему поверили. Ну да Анка, хоть и баба, не стала на него в милицию заявлять. Пришла к жене того потроха, рассказала все, как было. Та сама с хмырем справилась. Средь деревни, на глазах всего люда, вломила засранцу. И уехала с детьми к своим старикам. Анка с тех пор никому из мужиков не верила. Люто обожглась. Памятно. Все годы — с дочкой и старухой-матерью. Больше никого знать не хотела. И Крутой как ни крутился, даже надежды не подарила ему. Видят фартовые, кент совсем извелся. На себя не похож. Мурло черным стало. Ни жрать, ни спать не может. Весь покой ему Аннушка отшибла. Вздумали помочь ему, поговорить с бабой всем бараком. Мол, либо сгинь отсюда — сваливай в село, либо признай Крутого — не изводи его! — уставился в окно Лангуст.

— Не понимали кенты, любовь не выпросить, не откупить, даже на время. Анка, видно, однолюбкой была. Кляла, ругала, ненавидела хмыря, но продолжала любить, потому что он был первым. Из-за него она согласилась уехать из деревни — на осень, готовить жратву зэкам, чтобы того паскуду не видеть каждый день. Потому вернуться в деревню отказалась раньше времени. Ну, а Крутой после разговора с нею не стал больше набиваться. Гордость свою — законника — не посеял. Казалось бабе, что он пошутил с нею в ту ночь. Но только зэки видели, правду он вякал, — помолчал Лангуст.

— Уже последнее поле убирали фартовые. На головы им снег сыпал. Река льдом стала стягиваться. Всем хотелось скорее в зону вернуться. В щелястый, но в барак, к буржуйке. Все торопились. И вдруг слышат, возле реки бабы кричат истошно. Визжат не своими голосами. Охрана к поварихам кинулась со всех ног. Не вся, конечно. Зэки — тоже к реке. А по ней уже шуга идет. Первый лед. Увидели, как течение затаскивает в воронку Аннушку. Она с мостков брала воду из реки да поскользнулась. Упала в реку, плавать не могла. В другое б время помогли бы бабы! Да кто сунется в ледяную воду? О своих семьях и детях вспомнили вовремя. Охране деревенская баба тоже не нужна. Им зэки поручены. Стояли они на берегу, разинув хавальники. Топтались, как усравшись. Помочь бабе не думали. Вот тут-то сиганул в воду Крутой. В чем был и к Аннушке. Она уже с головой ушла в воронку, кричать не могла. Вырвал ее фартовый из реки. Вынес на берег. Бабам передал. Те ее укутали и в деревню на всех скоростях увезли, в телеге. Нашего Крутого, не дав отдохнуть, охрана на поле погнала. Мол, никто тебя, дурака, не просил деревенщину спасать. Она за тебя норму не сделает. Сам вызвался! Вот и терпи — герой! Ничего, на ветерке, в работе, живо согреешься и обсохнешь… Он и пошел. Куда деваться, если штык в спину чуть не вогнали. А к вечеру жар поднялся. Отказался от ужина, пришел в палатку, его то в озноб, то в жар! Всю ночь бредил, Аннушку звал. Единственной называл, любимой… Средь ночи ему совсем худо стало. Сознание отшибло. Нечем было дышать. Мучился кент до самого утра. Фартовые его кипятком отпаивали. Да не помогло. К утру лицо чернеть стало. Охранники вызвали машину из зоны. Чтоб в больничку кента увезти. Да поздно спохватились. Пока она пришла, Крутой уже далеко был. Умер. Освободилась его душа от всех мук разом. А перед смертью, когда на минуту пришел в сознание, попросил прощения у кентов, велел Аннушке передать, что любил ее больше жизни, что не сетует. И желает ей счастья. Что умирать за любовь куда как легче, чем от лягавой маслины. Ботнул, что и на небе, если сыщет Бога, будет просить его светлой доли Аннушке. За нее и за себя…, — умолк Лангуст.

— А как она? Приезжала? — приподняла Капка голову.

— Кто? Аннушка? Нет, Капля! Не появилась она. Да и когда? На другой день законники убрали с поля всю картошку. Их тут же вернули в зону. В барак… Эту женщину никто не видел.

— Так и не передали ей то, о чем просил Крутой перед смертью?

— Коль свидеться не удалось, написать решили. Последнее желание кента выполнили. Я то письмо слышал.

— Расскажи! — попросила Задрыга.

— Мы больше не потревожим тебя! Не вторгнемся в твою жизнь и судьбу! Убереги нас Бог, от встреч с такими, как ты! Нас держат в зоне, а среди вольных порхают птахи, подобные тебе! Ты — жива! И, верно, долго будешь жить, кому-то в наказание! Мы — все несчастны тем, что живем в неволе. Но даже здесь мы не приносим горя таким, как ты, мы не теряем веру в людей, не разучились любить, хоть души наши поморожены много раз.

— Ты жива! Но какою ценой заплатил за это спасший тебя? Он умер, даже не услышав благодарности за спасение! Мы понимаем, любовь не выпросить, но человечье должно оставаться в людях! Иначе некому станет спасать достойных, любить так, как была любима ты! Он больше не скажет тебе ничего. Он умер на следующий день, ушел, любя и благославляя, благодаря тебя за смерть. Он ни о чем не сожалел. Ни в чем не упрекал тебя и случай. Он оставил в жизни единственное — свою любовь, заставив ее жить! Ты — не любила! Да и способна ль на такое? Проглядевшая настоящее большое чувство, не сможешь больше найти своего счастья! Живи, мучаясь укором совести, если тебе известна хотя бы она! И знай, когда-нибудь судьба наказывает слепоту! И бессердечность!

— Я больше никогда не слышал об этой Аннушке от зэков. Фартовые северов знают о том случае. Теперь уж вряд ли кто из них кинется спасать фраериху! Они того не стоят. А вот Крутого жаль! Любой из нас мог оказаться на его месте. Хорошо, что миновало нас это горе! Кенты не должны откидываться вот так нелепо! Они уходя остаются в памяти, а Крутого — кто вспомнит, помянет и пожалеет? Разве только кенты назовут вслед дураком. А она даже имени его не знала. Оно ей ни к чему. Тебе я не случайно рассказал именно эту историю. Грустную правду. Ты секи! Какою бы удачливой в фарте не слыла, не прогляди свое. Не упусти, не оттолкни. Не часто люди способны на любовь. О ней многие впустую брешут. Чтоб своего добиться. Настоящее — не в трепе, оно в жизни проявляется, в каждом дне. Его берегут, чтоб не расплескать, не замутить. От чужих глаз и сплетен охраняют. Когда любят, идут на все. Не оглядываясь, не боясь, не сомневаясь! Секи, Капля! Кто много говорит, тот мало любит. Большая любовь — молчание. Ее проверить лишь временем сможешь.

— Ты это к чему? — покраснела Задрыга.

— Я стар. Но не слеп! Доперла? О Короле ботаю! Смотри, не проморгай! Береги его. Не подставляй! Второго такого, как он, судьба уже не подарит.

Задрыга покраснела до макушки. А Лангуст продолжил:

— Ты на своем веку еще много законников встретишь. Одни будут бояться тебя, другие ненавидеть. А вот любить один из сотни сумеет. Усекла?

— Заметано! — кивнула Капка.

— Задрыжка! Ну, как ты здесь канаешь? — просунулась в дверь голова Глыбы, и накрашенный рот, сложившись бантиком, послал воздушный поцелуй.

— Кентушка! А какая выставка была! Вот это да! Только нам линять шустрей пришлось из-за нашей мамзели! — указал Хайло на Глыбу и хохоча добавил:

— Лягавые к ее щетине на мурле присматриваться стали. Хотели уже в угол зажать, чтобы пощупать, да мы вовремя ее сняли из музея, пока нашей кокотке яйцы не откусили мусора!

— Ну, чего возникаешь! Чего бочку катишь на меня? Я от вас внимание отвлекал, пылил мозги ментам! — не соглашался Глыба.

— Да! Лягавых там, хоть задницей хавай, как грязи! Все ходы и выходы пасут. Даже окна стремачат. Всех посетителей сверлят «шарами» насквозь. Ну, мы без помех возникли. Только Хайло сморозил, как всегда. Ему «мусор» на катушки наступил, кент поднял кипеж, — хохотал Глыба, снимая с себя лифчик, набитый ватой.

— Ну и что? Я возник, как все! Не хрен меня давить, как гниду! Я ему напомнил, кто он есть — недоносок старой потаскухи! Пробитый баран, затычка шмары! Выблевок пидера! — вспомнил Хайло.

— Я тебе ботаю! Мы возникли не на лягавого вякать, а по делу! Ты с кипежем пристопорился бы! Не хрен лажаться! — глянул на Хайло Шакал.

— На, пахан! — вытащил из-под кофты музейное блюдо Глыба.

— И вот это! — подал пахану три тарелки Налим.

— Для полной обоймы! — отдал еще три тарелки Чилим и сказал:

— Если б Хайло еще пяток минут позвенел, мы бы все сперли! Он на себя внимание отвлек. Мусора пока его выпихивали, мы немного пощипали выставку! У всех свой норов. Мы частенько так промышляем. Хайло пасть раскрывает. А мы — трясем, — усмехнулся Налим одними губами.

Шакал осекся. А фартовые вспоминали выставку, смеялись.

— Никого из знакомых не застопорили там? — спросила Задрыга.

— Как же? Тоську засекли! Она там торчала. Возле одного — кружила! Нас не узнала, — бросил Шакал глухо.

— Возникнуть к ней надо! — загорелись глаза Задрыги. Девчонка даже села в постели.

— Сами ее распишем! Она нас высветить решила. Я это — нутром почуял! — добавил пахан.

— Вечером к ней нарисуемся! — обронил Чилим.

— Может, не она музейку высветила? Данилу надо дождаться. Он все пронюхает! — пытался охладить кентов Король. Но Шакал отмахнулся.

— Дешевка — эта падла! Мусорам продалась! С чего б кружила там? Да если бы засекла нас, у тебя сомнения посеялись!

— Она на Задрыгу подземку науськала! Честнящей заделалась, — добавил Глыба:

— Теперь лажанулась! Подергают сучку! Без понту клеилась к лягашам.

В хазу, тихо открыв дверь, вошел Данила.

— Съехала «зелень»! Кто-то ее настрополил классно! Меня хотели трамбовать. Во, падлы, недоноски вонючие! — возмущался он. И повернулся к Задрыге:

— Их в подземке не больше двух десятков канает. И это все!

— А эти? Остальные? Накрылись?

— Что ты? Свалили из штолен! Кто куда! Все приклеились к фраерам! С горожанами дышат! Катька — швеей пашет! В общаге место дали! Отмылась, прибарахлилась. На честные башли канает. От меня рыло отвернула, будто и не знала никогда! Зинка — в парикмахерской! Уже не бедствует! Нинка — контролер в бане! Валька — в кондитерском цехе, вместе с Люськой и Зойкой. Шоколад мармеладом заедают. У них своя комната при фабрике. Борька — грузчиком в порт втерся. Башляет файно! В вечернюю школу возник. У него дядя сыскался! К себе забрал. Чего ж раньше, без башлей, не нужен был? А Нюську забрали в интернат. От рахита лечут и от золотухи. Она на повара будет учиться прямо в школе. Симку помнишь? Одноглазую? Так вот эта устроилась на молокозаводе. А Васька с Пашкой в коптильном цехе рыбокомбината приморились. Иные на хазы свалили. К родне. Помирились. Венька к бабке возник. Та все посеяла. Рада, что есть кому дрова рубить. Короче, даже те, кто остались в подземке, вот-вот смоются. Ленку, уж и не секу, как это повезло — в стюардессы забрали. Ведь она всего шесть классов имела! А Ритку? Помнишь, рыжая, шепелявая такая? Ее на медсестру учат! Валерка — в автопарке — ученик слесаря. Димка — на шофера дрессируется. В туннели сплошная мелочь. Но и тех По интернатам обещают разобрать до осени.

— Ты не про то ботаешь! С Костей виделся?

— Да! Его юнгой на торговое судно взяли. Сегодня ночью — в Сингапур уходит! — хрустел пальцами Данил, отчаянно завидуя своим пацанам.

— Кто их науськал на Капку?

— Никто! Мне мелюзга вякала и взрослые пацаны! К нам возникли фраера. Трехали долго с пацанами. Мол, на хрен вам в штольнях канать? Давай в город! Там файно дышать станете. Вылечим, отмоем, накормим, определим каждого! Как люди заживете! Я час назад Костю видел! Едва узнал его! Поболтали. Он и сознался, почему на Капку хвост поднял! Мол, если бы Задрыга не влезла, Митька с сестрой, Петька, Колька с Шуриком и я тоже кайфово задышали. А нынче мы вроде в отколе от всех нормальных. И говорил, что подземке жаль нас и стыдно, мол, мы с пути сбились.

— Это им менты вякали?

— Кой хрен? Фраера! От городских властей они! Это верняк! Лягавых не было. С ними у пацанов разговор не пошел бы. Глеб меня фаловал с ним возникнуть. Он в столярном цехе на мебельной фабрике устроился. Ему с Тимкой на двоих комнату дали. С ванной, с отоплением, со светом, водой. У них даже гальюн есть.

Лангуст сидел, бледный, как гашеная известь, опустив голову, вздыхал больным, старым мерином.

— А Женька с Андреем — на стройке теперь. Им в этом доме квартиры дадут. Однокомнатные пока. Они уже каменщики! И башляют, — шмыгнул Данилка носом, совсем, как в детстве.

— У Полины рисунки остались. Очень пожалели, что не дожила. Говорили, талантище умерло. И теперь Клима забрали в школу для особых пацанов. Он на скрипке здорово шпарил. Подзавели файно фраера. Не знаю, как в той школе башлять будет. Но, пока — доволен. Одели, как пархатого! Через окно с ним ботал. Его не пустили на улицу. Он мороженого обожрался и горлянку застудил. Теперь лечат его! Аж бабу к нему приставили, чтоб не он, а она за ним ухаживала! — пустил слюни Данилка.

— Чекисты навестили, — тихо заметил Лангуст и продолжил:

— Только они умеют вот так обставить! По их мнению — рассадник преступности убрали! Подрезали ворам корни! Чтоб завтра спокойно самим дышать. Заодно и в городе рабочей силы поприбавилось!

— Иди в задницу! Подрежут они мне корень! Вот им всем! — отмерил по плечо Хайло и зашелся:

— Нам, если понадобятся кенты, не в подземке возьмем! Что понту с сопливых? Я готовых надыбаю! В любом пивбаре, на барахолке, в морпорту, на пятаке, по подвалам и чердакам, от вытрезвителя уволоку. Десятка три за день насшибаю! И плевал я на пацанов!

— Но кто-то хитро нас пасет! Подсекает! Не без кентеля задумано! — согласился Шакал с Лангустом.

— А мелюзга в подземке на меня с камнями налетела! — продолжил Данила.

— За что? — глянула Капка.

— Когда я их фаловал в кенты! Они как озверели. На меня — кодлой! Вломить пришлось, по старой памяти мозги им вправил на место!

— Те фраера о нас подземку кололи? — спросил Шакал.

— Трехали, что ни слова о нас не было! Анька — плешивая, сказала, что спросили их, как еду достают. Ну, мол, мы не пальцем деланы, ответили — на помойках, на базаре выпрашиваем. Побираемся! Их хотели разом в интернат отвезти. Но они не уломались. Пообещали подходящее сыскать. Как для путевых. Индивидуально. Чтоб самостоятельно жить могли! Вчера тоже к ним возникали эти же! Двоих сблатовали. Ефимку и Витьку! Обоих обещали выучить на капитанов. Иногда, так мелюзга вякала, их навещают те, кто ушел наверх. Пожрать приносят. Барахлишко дают старое. Никто, мол, не жалеет, что с подземки смылся.

— А Тоська возникала? — перебила Данилку Задрыга.

— Она уже три раза была. Хавать приносила. О нас не спрашивала. Ничего не говорила. Только жалела всех. Сама теперь в швеях! Работает в бельевом цехе, но хочет выучиться на закройщицу бабьего платья! Тоже в вечерку пойдет. Пока выучится — совсем старухой станет.

— Она одна возникала?

— Да! Так вякали!

— Она про музейку ничего не трехала?

— Ботали, что о том трепу не было. Она ненадолго возникала.

— Чего ж к себе никого не взяла? — съязвила Капка, добавив:

— Жалеть, на словах, все фраера умеют.

— У нее бабка больная. Чахоткой! Потому не берет к себе «зелень». За плесенью уход нужен. Вот и приморилась у Тоськи — приспособилась.

— Ты что? Возникал к ней?! — изумился пахан.

— Всех навестил! Быстро? Да? На одной ходуле крутился.

— У Тоськи зачем засветился? — ахнул Лангуст.

— А что? Сам зырил, как она нынче? Вся в новом барахле. Совсем взрослая. Хоть в шмары клей! Да и то сказать, она немногим старше Задрыги. Уже паспорт — свою ксиву имеет.

— А хахалем не хвалилась?

— Сказала, что встречается с каким-то фраером. Кто он, кем пашет — не бот ала.

— Когда ты у нее был? — удивился Шакал.

— У последней. Она с выставки только вернулась. И я возник! Хвалилась, что на этой выставке полотенца были, какие она вышила на машинке. И наволочки. Ее пригласили туда. Чтоб видела реакцию посетителей на свою работу. Но ее никто не увидел. Потому что глазели на посуду, полотенца и наволочки — забыли. И Тоська плакала. Но директор музея пообещал специальную выставку постельного белья устроить, где все Тоськины тряпки будут висеть. А ей не терпится. Вот и ревела…

— А хахаля не видел?

— Не было его! Он, видно в комнату не приходит. Бабка заразная! Он и ссыт…, — взахлеб рассказывал Данила.

Фартовые переглянулись.

— Надо ее хахаля увидеть! Если тот — за жабры обоих.

— Любой мог музейку высветить, из тех, кого пригрели. Нашмонают теперь, кто ее застучал? — обронил Лангуст.

— Они видели, как мы закапывали, но не знали, что в ящиках? — вмешался Глыба.

— Много ума не надо. Чекистам важно пронюхать, кто занычил? Где? А уж догадаться — запросто можно! — сказал Лангуст тихо.

— И все же не верю, что Костя сам по себе возник! Он не один нарисовался. И не пацан мне врезал. С ним кто-то прихилял! — не согласилась Капка с Данилой.

— Мишка с ним возникал. Он стремачил. Костик вякнул. Сам сдрейфил, что ненароком замокрили. Но не булыжником. Свинчатка на клешне была.

— Какой Мишка?

— Его вся подземка психоватым звала. Он и взаправду бешеный! По себе помню. Всех я колотил за прокунды. И ничего, умнели вскоре. Когда этого гада за лопухи ловил, он аж пеной покрывался весь и кидался на меня с зубами и кулаками. Отмахивался, пока не сеял тыкву. Все портки были мокрыми, а он все равно лез. Чтоб исцарапать. Вот змей вонючий! Даже ночью ко мне прикипался. К сонному. Хотел отомстить за себя — кучка зловонная! Так вот это он за Костика вступился!

— Где он теперь канает!

— Строповщиком — в порту вкалывает. А где прикипелся, не вякнул! — развел руками Данила.

— Тряхнем Тоську! Эта сука вякнет! — вырвалось у Шакала.

— Оставь ее мне! — попросила Задрыга. Пахан ничего не ответил, сделав вид, что не расслышал просьбу.

Вечером, когда Капка уснула, пахан с Глыбой и Плешивым исчезли из хазы, сказав Лангусту, что хиляют устраивать Налима, Чилима, Мельника и Тундру в новой хазе. Данилка хотел пойти с ними, но ему велели остаться.

Король попросил Лангуста заказать разговор с матерью и нетерпеливо ждал звонок. Данилка поскучав возле Лангуста, вскоре ушел к шмарам. Лангуст следил, как сявки убирают в хазе, покрикивал на них. Требовал для усердия.

Задрыга лежала в постели, думая о своем.

— Вот так и прикончат когда-нибудь меня. Свинчаткой или пером. А может из «пушки». Свои или мусора… Ведь было, сам пахан трехал, когда своих мокрили. Да вон — Седой… Иль тот же Лангуст? А сколько раз пахана хотели размазать? Чудом от ожмуренья свалил. Как и Лангуст. Стань я паханкой, с чужими кентами наваром не поделюсь и тоже выкинут из предела любыми судьбами. И тоже к Медведю попаду на сход! Он не глянет ни на что. Две доли всегда жирней одной. Велит расписать, как падлу.

Сам, небось, тоже гастролеров не жаловал, когда паханил? Теперь велит закон держать! Другое невыгодно! С нас — хавает. А за что я ему долю должна отваливать? Он, что, в деле с нами был? Пусть фартует, как все, паскуда! Иначе, за что в законных дышит? Ишь, пристроился, кобель лохматый! Я, когда паханкой стану, не буду для него башлять! — решает Задрыга.

— А он велит ожмурить за жлобство. Иль из паханства вышибет. Ему это, как два пальца отделать! Вон Шакал хоть и зубами скрипит всякий раз, а долю маэстро всегда отваливает! Медведь вступается за пахана, знает, тот его положняк, как другие, не зажимает, — прислушалась Задрыга к телефонному разговору Короля.

Из-за тонкой перегородки было слышно каждое слово:

— Нет детей пока, мамо! И жены нет! Но есть невеста! Да, хорошая! Скоро ли поженимся? Пока не знаю! Молодая! Ей семнадцатый год пошел! Когда приедем? Как получится. Нет, в этом году вряд ли! Как ты живешь? Как дома? — слушала Капка, затаив дыхание, замерев от непонятной радости, что где-то на Украине, далеко-далеко отсюда, станет ждать и ее старая женщина. Чужая. Но ведь она — мать Остапа…

— Может, она меня своей признает? Может, заменит мать? Интересно, а что я ей про себя вякну? Где канала, кто мои родители? Что умею? Она, если допрет до всего, сама на погост свалит, пехом, чтоб шары меня не видели! А тот кент — брат Остапа— москвич засратый, когда докопается, кто я, родные яйца посеет со страха. Он же ученый! Разве таким по кайфу родниться с фартовыми?

— Нет, не расти пока для нас телушку! И хату не присматривай. Мы сами решим! Когда приедем, видно будет! — кричал в трубку Король.

Задрыга улыбалась:

— Корова? А что с ней делать? Ее вместо кента в дело не возьмешь. А молока в магазинах полно!

— Она самая лучшая! — краснеет Капка, невольно слушая разговор Короля с матерью.

— Капитолина! Каплей ее зову! Да, теплое имя! Хочется с нею поговорить? Она сейчас болеет! Потом! — но Задрыга встала. Держась за стенку, подошла к Остапу. Тот глянул, увидел любопытство в глазах девчонки. Передал ей трубку:

— Поговори с матерью, Капля! — попросил, дрогнув голосом, в каком улавливалась мольба — не подвести его.

— Здравствуйте! — сказала в трубку, собрав в комок все силы. И услышала:

— Капа, доченька, здравствуй, милая!

У Задрыги лоб испариной взялся. Пошарила стул за спиной. Остап понял. Подвинул, помог присесть.

— Как хочется мне увидеть вас обоих! Хоть бы доскрипеть до того дня! Вы уж соберитесь. Хоть на денек загляните! Родные мои! Я так жду вас! Капелька, ты слышишь меня? — плакало в трубку издалека.

Женщина очень хотела сдержаться, задавить эти слезы, но они рвались наружу вместе с рыданием:

— Я еще в силах! Еще смогу ребенка вам вынянчить! Ты только роди! И берегите друг друга. Чуешь, дочка?.

— Слышу! — ответила Задрыга, боясь пообещать и обмануть ненароком ту, какая не видя и не зная, назвала родной и просит приехать, не задавая ни одного вопроса, какой мог бы покоробить или обидеть девчонку.

— Я буду ждать вас! — донеслось до слуха Задрыги. И Капка передала трубку Остапу.

Тот вскоре закончил разговор. Улыбался глупой, счастливой улыбкой. Он сидел возле Капки, держа в своих громадных, горячих ладонях ее узкую, маленькую руку.

Задрыга умолкла, вспоминая разговор с матерью Остапа. Та не знала Капку, ни разу не видела ее, а назвала дочкой… И говорила, как с родной, добрым, теплым голосом. Капке казалось, что она слышала, как радостно и тревожно стучит сердце матери Остапа. Она любила и ждала теперь уже обоих…

— Не за «бабки» ждет. Потому что Остап назвал своею невестой. А раз ему дорога, то и она сразу признала. Интересно, а как моя мать отнеслась бы к Остапу? Признала б его или нет? Жаль, не знаю о ней ничего. Даже фотографий нет. И, наверное, не было их у отца. Где она жила, какая у нее была семья? Ничего не рассказывал. Но ведь любили они друг друга! Иначе она не оставила бы меня, не родила бы. И отец… Захоти, приткнул бы к какой-нибудь барухе. За башли растила бы. Так нет! Никому не отдал. Сам вырастил, как мог. Значит, дорожил. И не только мною, а и памятью… Выходит, любил он мать, может, единственную в своей жизни. Ведь сам признавался кентам по бухой, что никогда, ни до встречи с матерью, ни после ее смерти, ни к одной шмаре не возникал во второй раз. Не было желания, не приглянулись, или боялся привыкнуть? Кто знает? Душа фартового — потемки. Они сами порою не могут объяснить свои поступки. Но в чем Капка уверена точно, так это в том, что никогда не хотел пахан обзавестись семьей во второй раз. Он не верил никому. Даже ей — своей дочери, доверял лишь самую малость. Интересно, как отнесся бы он к тому, если бы Капка с Остапом вздумали б слинять в откол? И не просто смыться из малины, а остаться вместе навсегда?

Задрыга представила Шакала, услышавшего такую новость, и сама себе скорчила козью морду. Увидела, как наяву, рассвирепевшее лицо отца. Его глаза и кулаки. На секунду стало зябко, она с головой укрылась одеялом, задрожала, как на разборке, будто и впрямь над ее головой завис отцовский кулак, способный любого развалить пополам. Перед Шакалом не могли устоять на ногах даже фартовые… Он убил бы ее тут-же, не дожидаясь и не доводя до разборки. А Медведю сказал бы, что она — Капка, была его ошибкой. Самым большим проколом в жизни. И из-за нее он не хотел терять «малину», нарушать фартовый закон. Маэстро все понял бы. И вряд ли наказал бы Шакала, посчитав, что ему виднее…

Интересно, а что предпринял бы Король? Стал бы защищать меня или смолчал бы, не решился бы перечить пахану? Конечно, отец держится за него только за удачливость Остапа. У него в общаке больше чем у других. Будь Король не таким, не держался б за него пахан. Он для него кайфовый кент. Но не больше… Родниться Шакал не станет ни с кем. И Остапа не пощадит, узнай, что тот думает об отколе из малины. Враз ему вломит, или разборку учинит, не промедлив. А малина, конечно поддержит пахана. Даже если Остап вздумает смыться сам, один, без меня, его всюду достанут и ожмурят. Уж если не в Черной сове, то нигде не дадут дышать. Слишком много знает и умеет кент. Потому в малине он до погоста. Ему не отмазаться, — грустно вздыхает Задрыга. И, отодвинув одеяло в сторону, смотрит на Короля.

— Нет! Никогда Шакал не назовет его своим сыном! Не позовет его, если у того не будет денег. Не станет переживать за него и ждать. Случись Остапу нарушить фартовый закон, размажет, как фраера, забыв через минуту даже кликуху, — подступил к горлу колючий комок. Она представила Остапа окровавленным, умирающим, совсем беспомощным. И сердце Задрыги заболело от жалости.

Нет, она совсем не хотела его смерти! Она, сама того не осознавая любила Короля.

Остап… Она еще не понимала, как много значил он для нее. Он стал ее весною, ее жизнью, мечтой и сном. Пока несбыточным, хрупким, как первый лед. Но без него жизнь Капки была бы скушна, а может, и вовсе не имела бы смысла.

Остап… Капка помнит, как зарделся парень, когда она впервые мимоходом поцеловала его в щеку. Какою радостью засверкали тогда глаза Короля! Он обалдел от счастья! И, словно озорной мальчишка, подхватил Капку на руки и закружился с нею, как во сне. В том самом, когда он еще не был вором…

Задрыга представила себя наедине с Остапом, в его доме. Она готовит поесть, накрывает на стол, зовет. Они вдвоем. И никого вокруг. Никто не помешает, не спугнет. Как легко и просто… Как недоступно это обычное человеческое счастье им, — выкатилась слезинка на подушку. Задрыга спешно смахивает ее, постаравшись поскорее отвлечься, думать о другом…

Ей вспоминается детство без игрушек и обычных девчоночьих радостей. Ей слишком много запрещалось.

— Не одевайся вызывающе, не привлекай к себе внимание. Держись тихо. Захлопни пасть! Не возникай! Ты не фраериха! Стыдно просить конфеты и мороженое! Хавай, как взрослая. Не задирайся с городской пацанвой. Эти гниды не стоят твоего внимания. Кентоваться с ними тебе западло! Не оглядывайся на городских хмырей. Они — все как один — падлы и паскуды! Тебе с ними не о чем трехать! А об игрушках — заткнись! Такое тебе иметь — запрещаю навсегда! — синели губы Шакала. Даже белую кошку, единственную любимицу Задрыги, много раз хотел выбросить, едва та попадалась ему на глаза.

Как трудно было ей давить в себе обычное желание — пройти по улице какого-нибудь города спокойно, не оглядываясь назад, не боясь «хвоста», свистков милиции. Как хотелось ей нарядно одеться. Но даже мысли о том боялась, зная, как такое будет воспринято в малине. А уж о Шакале и говорить нечего. Он ее вмиг закрыл бы в своей комнате, как кубышку, или придавил бы своими руками.

Король сидит рядом, уставившись в одну точку. Он так близко и так далеко теперь. Разговор с матерью и для него не прошел даром. Всю душу перевернул. Вышиб из головы фарт и навары. Даже вспоминать не хочется, с кем приходится дышать под одной крышей. Остап сидит нахохлившись. Сам себя вырвал из этой хазы. Мыслями и сердцем унесся далеко отсюда. Ему вспомнилось село, где он родился и рос, где поля пшеницы уходят далеко-далеко в небо. Им нет конца и края. Они похожи на моря без берегов. Ведь и начинались они от порогов хат. Ими жила и дышала каждая семья, всякий человек. На них работали все, ими жили, о них пели, их очень любили сельчане.

Остап тоже частенько убегал в бескрайние пшеничные поля, гладил колоски, собирал васильки в букетики. Они были такие же синие, как глаза сельских девчат. А как задушевно пели девчонки! Каждая песня сердцем сложена. Случалось до самой зори их слушал. А песни кружили над полями, садами, речкой. Как недавно и как давно это было…

Остапу видится, как ведет он Капку в свой сад — за домом. Там каждое дерево в цвету, как невесты на свадьбе. На голову Капки летят белые и розовые лепестки, будто украшая под венец его невесту. Дарят тихое признание — ей одной. А ночью они услышат соловьиные трели. Смешно, но Капка никогда еще их не слышала. И все не верила, что малая птаха может вызвать радость и слезы, тихую улыбку и смех. Не знала, что они умеют отвлечь и очистить душу каждого от всего пережитого.

— Может, и она, оттаяв сердцем, признается, что любит меня.

И никогда не вернется в малину! Ведь один раз живем. Как мало и коротко… Стоит ли сокращать себе и это? — думает Остап.

— Но решится ли? Ведь порвать с нынешним не так легко и просто. Надо иметь характер жесткий. Хотя у Капки он не сахарный. Тем и дорога. Такая сумеет вырвать себя из болота. Но… для этого ей нужно полюбить! А если она не любит меня? Хотя не все от нее зависит. И не только я дорог ей в этой жизни. Шакал для нее не просто пахан, а и отец. Этот ни за что не отдаст Каплю! И не только мне, а и никому! Только мертвым отпустит из фарта! Вместе с жизнью отдаст. Но Капля ни за что не пойдет на такое, — вздыхает Король и, глянув на Задрыгу, говорит:

— Знаешь, Капля, небогато живет моя мать. Но в зону она присылала сало, сушеные сливы и яблоки. Варенье из вишни, с детства любил его. Так вот из этих посылок я ничего никому не давал. Знаю, как тяжко приходится ей растить свиней, собрать ягоды и довести все до ума. На общий стол отдавал целиком то, что присылали кенты с воли. Эти посылки были другими. В них — все, чего душа пожелает. А материнские — не мог отдать на всех. Смешно, но так было, — признался Остап.

— И у тебя их не трясли, не шмонали?

— Никто не рисковал. Допирало, дарма не спущу!

Лангуст, прикинувшись спящим, первым услышал шаги во

дворе. И тут же встал. В хазу вернулась малина. Шакал, Глыба и Хайло довольно посмеивались.

— Ну, как хаза у кентов? Потрафил лягавый? — спросила Капка.

— Какая? А это ты про ту? Нашу вторую? — спохватился пахан, подойдя к умывальнику.

Капка заметила на руках Шакала кровь.

— Тоську ожмурили? — догадалась Капка.

— Припутали лярву! Застукали обоих! Вместе с хмырем расписали! — ответил пахан, и, оглянувшись на дочь, добавил:

— Тебе в мокроту часто не стоит лезть. Не приведись, по- пухнешь, меньше шансов на «вышку». Это всегда помни! А вот это отдай сявкам, пусть пробухают! — высыпал в ладонь Лангуста золотую цепочку, перстень и кольцо, снятые с Тоськи.

Никто из троих не спешил рассказать, как и где убили Тоську с Олегом. Капка ждала, теряя терпение и, наконец, не выдержала:

— Старуха видела? В хазе замокрили?

— Зачем? Их выследили. Он ее около подъезда пас. Мы тоже стремачили. Не знали еще, она или другие засветили? Да и хахаль не без сомнений! Мог быть ученым. Тогда зачем жмурить? Других шмонали бы! Виновных, — нехотя разговорился Глыба.

— Недолго пасли. Минут пятнадцать. Видим, фраер к двери рванул. Эта тварь нарисовалась. Он ее под крендель и в парк

поволок. Мы сзади. Каждое слово на слуху держим. Хмырь ей ботает:

— Ничего, Тося, завтра милиция прочешет город. Найдут не только Шакала, а и всех шакалят. Не переживай. Не ускользнут. Один раз сумели найти экспонаты, сыщем и те, какие с выставки увели. Твоей вины нет в случившемся. Вся милиция, да и наши их проглядели. Тебе трудно их узнать. Они на выставку ни за что не появились бы в обычном. Переодетыми, в париках, с бородами. Возможно, даже женщинами переодевались. Ты в этом опыта не имеешь. Это наше упущение. Банда очень коварная, в чем теперь все убедились. За ними кровавый след далеко тянется. Из сообщений знаем. Их не только в Брянске, а и в Ростове, в Минске и в Москве, всюду разыскивают. Я думал, они убрались из города. Оказывается, нет! Что ж, пусть пеняют на себя! — копировал Глыба голос Олега:

— А эта тварь ему вякает:

— Уж скорее бы их поймали! Хоть ты да я сможем спокойно жить в своих квартирах и выходить в город, когда захочется, не пугаясь темноты. Я всегда, пока они на воле, просыпаюсь от всякого шорох а, от голоса на лестнице, даже от шагов. Боюсь я их. Кажется, всегда они следом за мной идут. Я в этой малине больше всего боюсь троих. Самого пахана, Глыбы и Задрыги. Им убить любого — ничего не стоит. Звери — не люди! — рассмеялся Глыба.

— Ну, а дальше что? — торопила Капка.

— Пришли они в парк. Сели на скамейку под фонарем. Мы — за кустами притырились. Ждем свой момент. Этот ее хахаль — не дурак. Сел там, где людей полно. Все на виду друг у друга. И этот паскудник втесался в толпу. Ни с какой стороны его не взять. Ну, мы уж хотели вернуться к дому и там их накрыть. Фраер проводить ее должен, так мы понимали. Но, смотрим, они решили по аллее погулять. Этому хмырю моча в кентель стукнула. Мы как увидали, враз ожили…

— Короче, припутали мы их в самом глухом месте парка. В конце аллеи. Они там тискались. Стояли, как срослись. Мы к ним с трех сторон. С четвертой — высоченный забор, через него только фартовый сумеет перемахнуть. Фраер — ни в жизни! Мы уже вплотную возникли, они не ловят. Лопухи заклинило им наглухо. Он ей стрекочет:

— Когда моей женой станешь?

Она ему в ответ проворковала:

— Вот поймаете Черную сову — всех до единого, расстреляют их, сразу же распишемся.

— Ну уж этого мы не могли стерпеть, Пахан как вякнул:

— Зачем тянуть, падлы? Теперь распишу обоих! На месте!

— Тоська, как услышала, так и повалилась в руки хахаля. Он не то защищаться, отмахнуться не мог. Стоял, отвесив челюсть. Никак до него не допирало, откуда мы взялись. А пахан ботни:

— Кто тут трехал, что Шакала с шакалятами накроет и под «вышку» подведет? Уж не ты ли, пидер, это вздумал устроить, вместе со своей шмарой? Так засеки, не обломится вам эдакая лафа! Раньше нас откинетесь, падлы! И вогнал ему перо! Потом ей. Они дернуться не успели. Отволокли мы их к люку. Сбросили в штольню. И крышкой закрыли. Пусть теперь мусора дыбают своих. Стукачами они были. Оба… Теперь надо зелень вывозить из Брянска, вместе с Сивучем. И чем скорее, тем файнее! — заметил пахан.

— В другой предел их надо. Подальше занычить от всех! Чтоб никто не пронюхал! — поддержал Лангуст.

Утром в Брянск поехали Глыба, Мельник и Хайло. Они должны были незаметно увезти из Брянска Сивуча и пацанов. Пахан велел приткнуть их в глухой деревушке Орловщины или в Белоруссии, где занятый делом люд не суется в чужие жизни и судьбы.

Шакал велел им уложиться за неделю.

Когда кенты уехали, Шакал собрал фартовых в своей комнате. Говорил, какие дела можно провернуть за неделю.

— В Советск?! Да это глушь!

— Зато пархато дышит банк!

— Озерск? Да куда? Грязный поселок!

— Кенты! Шухер! — послышалось со двора. И фартовые мигом выскочили через окно.

Капка спала. Рядом в комнате храпел Лангуст. Семь часов утра… Никого не ждали к себе законники.

Капка проснулась от звуков выстрелов. Их было два. Она сорвалась с постели. Выскочила из комнаты босиком. Но тут же упала. Ее ударили все в тот же висок, или старая боль дала знать о себе? Она не поняла.

В глазах закружилось потемневшее небо. Все в огненных искрах звезд. Кто-то льет ей воду на лицо, тяжело охая, кряхтя и стоная.

Задрыга открыла глаза. Увидела распухшее лицо Лангуста, сидевшего рядом с нею на полу. Под глазом старика черный фингал, губа рассечена. Лангуст измятый, весь в грязи, чуть не плачет.

Капка поняла, что-то случилось. И ей стало холодно, страшно.

— Где пахан, кенты?

— Замели их всех! Менты хазу в петлю взяли. Накрыли до единого. Никому не пофартило слинять. Подчистую уволокли всех! — выкатились из глаз две теплые горошинки-слезинки.

— Плешивого замокрили! Он на мента с «пером» возник.

Тот опередил. Короля пятеро поймали. Ноги ему пробили. Взяли в браслеты. Шакала овчарки попутали. Три сразу насели. Тут и менты возникли, вырубили кулаками. Налима с Чилимом. Всех в воронок запихали. И повезли. Четверо сюда нарисовались. Давай меня трясти. О тебе, мол, кто она? Ответил, что дочка. Приболела шибко. Показал им ксивы свои, документы на дом. Сказал, не мог прожить на малую пенсию, взял квартирантов. За них я не в ответе. Их не знаю вовсе. Они весь дом поставили на рога. Обыск делали. Глянь, что утворили! — плакал старик.

— Лангуст, кентов замели! А ты о чем, плесень? Совсем тыква сгнила? — силилась подняться Капка, но ноги не слушались.

— Надыбали они спертое из музея! Ох и матерились! Обещали всех в ментовке до суда ожмурить…

— А как же твой участковый? Он обещал! Почему его бортанули свои?

— Он уже возникал здесь. Ботнул, мол, об этой проверке его не предупредили. Теперь и ее с работы выпрут, раз улики нашли. Сказал, что попытается помочь кентам. Если не получится, вернет все бабки, какие получил. Но и предупредил, что его за нас с тобой еще трясти будут в лягашке.

— А как тебя не взяли?

— Под подписку о невыезде оставили канать с тобой. Чуют, что перебор получился. Они ж по кентелю тебе дубинкой шоковой въехали, как мужику. Не ждали ребенка. Я и вякнул, что на суде о том ботну. Расскажу, как детей убивают, кто должен их беречь. Трехнул, что эксперта позову, чтоб документально зафиксировал случившееся. Они поняли, что я не пальцем делан и смылись поскорее отсюда.

Капка закрыла глаза, уговаривая саму себя уснуть.

— Нет, это сон, дурной сон, кенты на воле. Все в ажуре! — твердила она сама себе. А над ухом стенал Лангуст:

— Тоську с хахалем надыбали. Вся крышка люка была в крови. Лягавые и заподозрили. Открыли. А эти еще остыть не успели. Так участковый вякал. Собаки след взяли. И привели к хазе. Долго не искали, — вздохнул Лангуст. И добавил:

— Считай, что это убийство доказано! За него влупят либо на Колыму, либо на Мангышлак.

— Не зуди над ухом! — отвернулась Капка. Ей сразу расхотелось спать. Она лежала на полу в одной рубашке. Ей было холодно и больно.

— Вставай, я помогу тебе лечь в постель, — предложил старик. Задрыга послушно встала. Вошла в комнату. Отказалась лечь в постель. Оделась и, шатаясь, вышла умыться.

Заглянувший в хазу сявка доложил о возвращении Данилки. Тот, узнав обо всем случившемся, онемел. Сел потерянно.

— А как теперь жить? — уставился на Лангуста.

— Ты должен был допереть, что фартовые не только дела проворачивают. А еще и в ходках канают, на дальняках в основном. Не только по шмарам лазят, но и под исключиловку подзалетают. Их век короток.

— Но ты-то дышишь?

— Не всем фартит. Секи, из сотни законников своей смертью откидываются пятеро. Остальных не шмонай по погостам. Одни — в зоне! Откинулись в шизо, на сапогах охраны, овчарки порвали, сорвались на пахоте, либо колотун ожмурил, цинга, сырость схавала. Другие, что чаще всего, до зоны не добираются. Тем более, если ментов мокрили. Лягавые с законниками свои разборки проводят, когда те в мусориловке попухают. Устраивают конвейер…

— А это что? — вылупился Данила.

— Петушат! Всем лягавым хором. А после такого кенту уже не дышать. Сам на себя клешни наложит. В камере с ним никто канать не сфалуется. Он — западло всюду. Бывает, откидываются прямо в дежурке или в камере. А скольких расстреляли после суда, в этапах, при попытке к бегству. А сколько косят пулеметы за бузу в зоне? Тебе о том вякали кенты? Не? Не ботали, скольких проигрывают сами? В очко, в рамса? А разве мало засвечивают фартовых суки в зонах? Не десятки и не сотни, большие тысячи полегли! Я много видел и знаю, наслышался всякого. Ты знал лишь шик и сытость — праздную сторону. Но есть еще изнанка, подноготная. Ее еще зовут расплатой. От нее никто не ушел. И даже выжившие, дожившие до плесени кенты не минули ее! Мне — в старости бьют морду и ломают ребра! У меня нет семьи! В любой момент маэстро может повелеть выкинуть меня отсюда, как бездомную собаку и поселить здесь нового пахана, чтобы тот давал ему долю. А мне куда? Даже в подземку не гожусь. На улицу, в чужой подвал! Если оттуда не вышибет участковый или бухари. Кто меня возьмет? Кому нужен Сивуч? В радость ли нам — наши годы? Да я уж давно прошу себе погибели. Да Бог отвернулся, грехов многовато. А дышать ох как тяжко! Сам был в паханах, теперь мною паханят, как сявкой! Из милости держат, дают дышать! А для чего я жил? Что имею? Да ничерта! Ворочал рыжухой! Имел башли! Где они? Все меж пальцев, все, как в пропасть! И сам — живой жмур! Секи! В другой бы раз не вякнул. Теперь все знай, сынок! Не всякое тепло греет, не каждая сытость — в радость, не любая хаза — кров! И сын! Твой кровный сын, если ты не растил его, не откроет дверь, не пустит на порог. Отречется, прогонит, обругает!

— Зачем ты так? — покраснел Данил до макушки. И, справившись с впечатлением от услышанного, посерьезнел, задумался.

— А почему ты вовремя не слинял в откол? — спросил Лангуста.

— Я слишком поздно понял. Когда уже ничего нельзя было изменить. Там — на сходе у Медведя! Когда от ожмурения выкупил меня Шакал. Он же сунул меня на тот сход! Спросишь, зачем он это сделал? Обязанником меня держит. Иначе, разве спас бы я нынче Задрыгу? — глянул на Капку грустно.

Та лежала, широко открыв глаза, не моргая, смотрела на Лангуста. Такое она слышала от него впервые.

— А как теперь жить собираешься? — выдохнул Данил.

— Вот думаю! Не хотелось бы с тобой разлучаться, Данилушка! Но уж тут, как сам захочешь. Прав у меня никаких. Претензий быть не может. Ты должен ненавидеть меня. Я изувечил всю твою судьбу! А как исправить, ума не приложу! Завязли мы с тобой в болоте. Оба застряли!

— Но вдвоем и легче выбраться! — рассмеялся парень.

— А как? Не опоздали?

— Пока мы живы, значит, есть надежда.

Лангусту вспомнилось свое, давнее, полузабытое, тяжкое… Когда это все было, с чего началось? Ведь и он не родился вором. Ни в роду, ни в семье таких не водилось. Сплошная интеллигенция, культурные, грамотные люди, с какими все искали дружбы. Ничем не запятнали себя. Никто. И только он, как прокаженный.

Он с самого детства отличался от всех. Своенравный характер мальчишки удивлял отца — профессора медицины, мать — известную скрипачку, сестер и даже теток. Он всегда был груб и неприветлив с ними. Никогда не общался и не вникал в их разговоры. Они казались ему скучными. Вот то ли дело мальчишки во дворе соседнего дома! Оба — сыновья сапожника! Они жили интересно. Не по указке родни. Не помогали отцу. А все, что хотели, то имели. Наручные часы меняли каждую неделю. Курили, выпивали, имели девок.

Конечно, Лангусту стоило попросить, тоже купили бы часы. Но обязательно под какое-нибудь условие, какое непременно нужно было выполнить. Так было заведено в семье. Иначе считалось неприличным — бросать на ветер обещания. Но ведь не все хотелось выполнять. Ну, какой мальчишка добровольно станет ежедневно мыть бабкины калоши или чистить угольный самовар до зеркального блеска? Смешно, ведь он тут же, почти сразу коптился. А эти вечные ворчания: не там положил рубашку, не бросай брюки на спинках стульев, заправь свою постель… О! Как это все надоело! Домашний уклад казался сплошным адом, его невозможно стало терпеть! И он сдружился с детьми сапожника.

Поначалу они играли в карты просто так — в подкидного.

Потом — на деньги. Лангуст проигрывал. Но просить у родителей не хотел и вскоре вместе с братьями пошел на первое дело. Все обошлось удачно. Даже лучше, чем предполагали. Мальчишка получил кучу денег. И его сразу просветили, как их надо тратить — притащили ему девку. Она стала первой. Ему в то время едва исполнилось тринадцать лет.

Он выпил для смелости. Обо всем другом уже был наслышан от своих новых друзей. И до самого утра кувыркался с известной всему городу проституткой. Она сделала мальчишку мужчиной и уходя говорила, что теперь он никогда не забудет ее. И запомнил… Хорошо, что только гонореей отделался. Лечили его дома. Отец поседел в те дни. Он и предположить не мог, как проводит время его сын у своих друзей. Он считал для себя позором проверять своего ребенка и всегда доверял ему. Он долго пытался узнать у сына, как, от кого он заразился. Но тот ответил, что скорее руки на себя наложит, чем скажет правду. И отец отстал.

Это горе было первым в семье. Все были уверены, что после случившегося его не потянет ни на какие приключения. Но ошиблись… Этот случай стал лишь началом.

Вскоре к ним домой пожаловала милиция. Его арестовали вместе с сыновьями сапожника. Тогда они сообразили и всю вину свалили на него одного. Отвели от всех «групповуху». И лишь он — Лангуст, получил тогда на всю катушку. Никто из судей не обратил внимания на юный возраст вора, на первую судимость, на положение семьи, на слезные просьбы отца и матери. Успокоив их тем, что в тюрьме парнишку научат, как ценить жизнь, свободу и волю.

В холодной зоне — на Колыме, он не раз вспоминал свой дом, родных, глупое детство и подлых друзей. Они предали его и, оставшись на воле, оклеветали, сказав, что это он втянул их в пьянку и курение, он, а не они тянулся к бабам. Что из-за его необузданности они едва не влетели под суд. Они ни разу не прислали ему грев в зону, не написали ни одного письма. Они попросту вычеркнули его из своей жизни. А он завяз в «болоте», из какого самому, в одиночку не выбраться ни за что.

В воровском бараке зоны ему не дали долго горевать. Быстро приметили способности и стали шлифовать. Учили дотошно, всему, что знали и умели сами. Вначале заставили на запах отличать сорта чая. С этим он справился за три дня. Восемь сортов мог отличить с закрытыми глазами. А когда смылись в «бега», продолжили обучение в «малине». Его способностям удивлялись даже бывалые фартовые. Считали Лангуста находкой и подарком самой судьбы. Его брали только в самые сложные, наваристые дела.

Может, потому он вскоре перестал нуждаться в деньгах, имел все, чего только мог пожелать. К нему, сравнительно молодому вору, с большим уважением относились даже фартовые.

Да, он попадал под суд не раз. Но никогда не отбывал свой срок до конца. Всегда сбегал. Его постоянно разыскивал угрозыск и никогда не находил. Даже когда он открыто жил в Калининграде, милиция не могла арестовать его. Лангуст был связан невидимыми нитями со своей элитой города и взять его под стражу не рисковал никто. Никому не хотелось навлечь на себя гнев и неудовольствие начальства, которое все равно выпустило бы своего друга из любой тюряги. Он был негласным хозяином города, его повелителем. Он мог карать и миловать, обкрадывать и дарить.

Как недавно и как давно это было… Кажется, стоит хлопнуть в ладоши, в дверях появится знакомый до боли сявка, спросит, улыбаясь, что понадобилось ему — Лангусту? Жратву заморскую? Выпивон? Или девок? Он все сумеет организовать в лучшем виде. Все, кроме одного. Он никогда не смог бы вернуть то безоблачное, давнее прошлое, когда все могло сложиться иначе… Сколько лет с тех пор минуло? А ведь ни разу не поинтересовался родными. Да и зачем? Не хотелось виниться? Да нет! Страшно было вернуться в прошлое и понять, что проиграл саму жизнь…

Задрыга видела, как посерьезневший Данила молча выкурил у окна сигарету. Думал о чем-то. Потом вдруг пошел к двери, бросив на ходу, что скоро вернется.

Они не говорили и не думали о том, как выручить кентов из ментовки. Задрыга не могла просить их о том. Ждала возвращения троих законников из Брянска.

— Они возникнут через неделю. А может, «зелень» и Сивуча привезут сюда? Кайфово бы было! Вместе придумаем, как фартовых спасти из мусоряги, — думала Капка, не поворачивая головы к Лангусту. Тот, как ей казалось, предал всех и достоин презрения. Ведь никогда Шакал не пытался запугать ее. Он говорил о том, что бывает, но не забывал добавить о крепкой выручке, круговой поруке, мести и поддержке фартовых — малинами и самими законниками.

— Ворами не рождаются! Такими их делают обстоятельства, созданные фраерами. А раз так, они не должны на нас сетовать, обязаны любить! — хохотал пахан, уча дочь ничего в жизни не бояться.

— Со страху фраера всю жизнь откидываются. Спокойно дня не дышат. Нам такое — не по кайфу! Фартовый в эту жизнь возникает — на праздник. Ну, если в ходку влип — дыши, как с похмелья, и помни: все кончается. Даже на Колыме — снег тает. Зима нигде не вечна. И в судьбе… Смотря, как относиться к проколам. Нигде нельзя распускаться. Тем более в беде, — говорил пахан.

Он готовил ее ко всему. И к предстоящей ходке, но не к Одиночеству. Он и в страшном сне не мог предположить, что его Задрыга хоть на миг может остаться без кентов, больная, совсем беспомощная.

Единственный сявка, уцелевший на воле чудом, сидел в углу, обхватив руками голову, думал, куда и к кому податься? На Задрыгу он не оглядывался. Забыл, что в ее присутствии не должен даже переступать порога.

Капка глянула на него искоса и собрав в комок все силы, цыкнула:

— А ну сваливай в коридор, падла! Чего тут канаешь? Сушишь свой хрен вонючий! Линяй с шаров!

Сявка вскочил, но Лангуст остановил его:

— Застопорись, кент! Мамзель погорячилась! Посеяла, что в этой хазе — я хозяин. И только сам могу вышибить иль принять! Канай здесь! А она пусть радуется, что сама тут приморена! Ишь, хвост подняла! Смирись! — глянул на Капку строго.

— Твоя хаза? С чего она такой стала?

— Вот ксивы! Я по ним — пахан тут, — усмехался Лангуст.

— А если власти допрут, за какие башли ты ее купил? — прищурилась Капка.

— Эти ж власти, если допрут, кто ты есть, мне надо говорить, где тебе место отведут? Персональное? С парашей в углу? — ухмылялся Лангуст.

— Не рано ли празднуешь? Кенты слиняют, что с тобой утворят? А те, кто вернется из Брянска? В клочья тебя пустят! — грозила Капка.

— За то, что своего сявку в хазе приморил? Не трепись, Задрыга! Даже кипежа не будет! — отмахнулся Лангуст от девчонки. И продолжил:

— В беде кучковаться надо, а не поднимать хвост, как ты. Иной сявка для законника сделает больше своего фартового. Если его не обижал! Доперла? Нам теперь всякий человек важен! И захлопнись! Кто хлеба принесет? Ты или я? Кто в хазе приберет? Кто нас на ноги поставит? Кто глоток воды подаст? А сявка летать не может! И не цыкай на него! Все мы в его шкуре побывали. Он еще может стать паханом, а я — уже нет. И ты — не будешь!

— Это почему? — удивилась Задрыга.

— Когда твоего пахана возвращали в предел, Медведь при мне ботал, если хоть один кент из малины накроется, он сам Шакалу кентель свернет. А Плешивого — нет! Да еще в ментовке скольких ожмурят? Вот и секи — дышать Шакалу в паханах? Дай Бог, чтобы не ожмурили на сходе! Медведь свои обещания всегда держал. И помнил их. Шакал меня в свое время на сход подставил. А такое не прочесывают! Должок возвращать надо тою же монетой!

— Пахан причем? Твой лягавый подсадил малину! Стрема прозевала! Медведь трехал, если в деле кент откинется! Но не так! — вступилась за Шакала Капка.

— Не темни! Я там был! Мне виднее! — взялся за телефон и заказал разговор с Минском.

— Падла ты, Лангуст! — не выдержала Капка.

Она решила дождаться разговора с Медведем и прояснить ситуацию. Подсела к столу.

Телефонный звонок сорвал со стульев одновременно Лангуста и Задрыгу. Капка вырвала трубку из рук старика. Попросила законника позвать к телефону самого маэстро.

— Что случилось? — переспросил Медведь.

— Кентов замели! Всех! — повторила Капка.

— Шифруй, я пойму! — велел маэстро.

— Ребят увели. Отца с ними. Утром. Сегодня. Одного друга не стало. Он хотел уйти. Ему помешали. Плешивый козел наш — убежал. Со мною никого. Трое друзей — поехали Сивуча с зеленью глянуть. Надо им в деревню. Жду через неделю. Со мною хозяин дома. Обижает. Хвост начал поднимать. Намекает, что с квартиры выкинет на улицу. Он с сыном решил отделиться от нас. А я болею. Утренние гости разбуянились. И мне голову чуть не проломили. Ну, хозяин удочерил. Теперь жалеет. Хочет признать ошибку.

— Отец на работе заболел или дома? — услышала в трубку.

— На работе прокололся! На технике безопасности. Мокроту не вытер. Не сменил обувь на безопасную. По следам узнали причину аварии. Теперь лечится. Наверно, надолго слегли! — говорила Капка.

— Ладно! Не переживай, приемыш! Пришлю врачей. Самых сильных. Но уж заплатить надо будет за работу. И дорожные расходы! Эти хирурги справятся с болезнью. А хозяину скажи, что когда ему дом покупали, он прошел в документах не основным владельцем, а лишь нанимателем жилья! То есть временным квартиросъемщиком. В его годы такие тонкости знать надо. Кстати, когда отец вылечится, пусть меня навестит! Давненько с ними не виделся! Соскучился по другу. Привет ему от меня передай. И еще — дай адресок! Завтра врачей ждите.

— Хозяин хочет с тобой поговорить! — сказала Капка в трубку.

— Что?! Он так обнаглел, что о таком просить насмелился? Или забыл, чей он должник? Передай ему, что мне с ним говорить не о чем! Я свое давно сказал. Повторять не буду! Поняла? Так и передай! Поправляйся, Капля! Жди отца и плюй на всех! Я тебя помню! Всего доброго! — положили трубку. Капка плакала от радости. Она передала Лангусту разговор с маэстро. И улыбалась каждому углу дома.

— Иди поешь! — позвал ее Лангуст, указав на накрытый столик в комнате.

— Не хочу! — отказалась девчонка.

— Надо! Силы тебе нужны, может, твоя помощь завтра понадобится, а ты — расклеенная вся! — напомнил старик. И подойдя к Капке, добавил глухо:

— Я тебя высвечивать не думал! Когда менты за ноги схватили и поволокли в воронок, отнял! За что в морду сапогом получил. Сказал как о кровной, своей! Тебе свои ничем не могли помочь. А ты, как и Шакал, тоже меня подставила, маэстро. Не ожидал я от тебя такое! — качал седою головой.

— Теперь уж не лепи темнуху! Знаю, кто ты есть! Не навешаешь больше лапши на уши, — отмахнулась Капка, но за стол села одна, не позвала Лангуста, как было еще совсем недавно.

Задрыга, глянув в зеркало, долго приводила себя в порядок. Выпила бальзам, подсказанный Сивучем, и вскоре почувствовала облегчение. Шум в голове прошел, боль стала отпускать. Задрыга даже напевать начала, когда сявка крикнул ей в дверь:

— Задрыга, смывайся, менты!

Лангуст откинул линолеум, открыл крышку подвала, Капка нырнула в темноту и затаилась.

Сколько жила в этом доме Черная сова, никто из кентов, даже пахан, не знали о подвале.

Задрыга слышала приглушенные, тяжелые шаги над головой.

— Где девчонка? — услышала внезапно.

— Только что была здесь! Может, в саду, на качелях катается или спит в гамаке? — ответил старик.

— Ах ты, лярва! Отпетую бандюгу прячешь у себя! Ребенок! Дочка родная! Да, дочь! Но чья? Шакала! И ты смолчал?

— Да что вы? Дочь Шакала давно отсюда смоталась. Неделю назад, как уехала! Еще до вас! А эта — моя девочка! Она — не блатная! Она с матерью живет. Меня иногда навещает! Но о прошлом ничего не знает. И вы меня не выдайте. Она на неделю- другую, потом опять уедет надолго. Если скажете, кто я — больше не увижу, — заплакал Лангуст навзрыд.

— Нет никого в саду! — хлопнула дверь.

— Обыщите дом! Брешет он все! — послышался звук удара, потом падения.

— За что издеваетесь? Жаловаться буду, — услышала Капка над самой головой.

— Валяй, твою мать! Пригрел банду, да еще воняешь здесь? Захлопнись, козел. — доносилось до Капки.

— Нет никого!

— Чердак, сарай обыщите, гальюн гляньте!

— А ну, диктуй адрес дочери! Запрос сделаем, узнаем, стемнил ты иль правду стрехал?

— Не скажу! Зачем их позорить? Я с ними не живу! А там порядочная семья! Интеллигенты! Ее отчим ко мне никогда не отпустит! Он вам ни чета! В органах работает. Узнает, что вы с его падчерицей сделали, не только мне, а и вам не поздоровится. Все под статью влетите! Уж о работе я не говорю — никого не оставит на своем месте. И начальника, какой вам до смерти не простит прокола. Я еле упросил ее не говорить о случившемся по телефону. Он тут же чекистов пришлет.

— А ты нас не бери на арапа! Если он чекист, должен знать, кому ребенка доверил!

— Она к подружке отпросилась на две недели. Сама — ко мне. Да и то, мать отпустила, сам отчим, в командировке был. Завтра вернется. И уедет к нему моя девчонка, — вздыхал Лангуст.

— Нигде никого нет! Все обыскали! — услышала Капка голос.

— Где же дочь?

— Может, на базар или в магазин пошла. Она самостоятельная у меня!

— А куда Задрыга делась?

— Это только они знают. Мне не говорят. Да и зачем мне чужие заботы, своих хватает! Я с ними не общался.

— В чем она была одета, когда из дома уходила?

— Кто? — прикидывался Лангуст.

— Задрыга!

— Не обратил внимания!

— Она одна поехала?

— Да кто ее знает? Я за свою отвечаю. Зачем мне чужие дети?

— Хитер старый бес! Но дочь твоя сегодня домой вернется?

— Конечно! Куда ей деться?

— Хорошо! Мы придем вечером! Но если не застанем — смотри, пеняй на себя!

Тяжелые шаги протопали к двери. Лангуст стонал и охал им вслед. Лишь через час после ухода милиции выпустил он Капку из подвала.

— Все слышала?

Задрыга кивнула головой.

— Что делать будем?

— Ты любишь праздники? Устроим маскарад. Иного выхода нет! — примеряла Капка на себя лифчик Глыбы. Но нет! Он оказался велик для нее.

Задрыга взбила волосы, сделав крутой начес. Накрасилась, подложила в платье ватные плечи, ватную накладку на задницу, какою пользовался Глыба, — себе приспособила. Оделась так, словно в театр собралась. Вся в бархате, в кружевах.

— Халат надень! — посоветовал Лангуст.

— Дочь начальника халат не носит!

— Скромнее оденься. Послушайся! — просил старик. И Капка неохотно влезла в серую клетчатую юбку, выгоревшую кофту накинула на плечи.

С Лангустом они все обговорили, отрепетировали. Боялись одного, как бы вернувшийся Данила не испортил бы им все. Его к такому еще не готовили.

Но Данила вернулся засветло. Ему все рассказали, подсказали, но милиция не пришла.

Весь вечер нервничал Лангуст. Подходил к окнам. Его тщетно отвлекал Данилка. И только когда время пошло к полуночи, успокоился старик, сел к камину ближе, слушал, грелся. Данил рассказывал:

— Съездил я сегодня в Балтийск. Не удивляйся. Взял у матери метрику. Поговорил с нею, с отчимом. С сестрой познакомился. Она на год моложе Капки. Хорошая девчонка. Так вот и узнал, что родню имею. Отчим — путевый мужик. Во всем помочь берется. Поначалу — паспорт получить. Это — на себя он взял. Потом — с жильем и работой образуется все.

— Ну, а как она в глаза тебе смотрела? — спросил старик.

— Да, как и ты! Вы одинаковы! Случайным я родился у вас, потому никому не нужен. Поначалу не узнала. Потом в слезы ударилась, меня винила! Я ее обложил со всех сторон, напомнил кое-что! Все просила отчиму не говорить. Но я ему выложил правду, как было — рассказал. Он слушал. Ее ни о чем не спрашивал. Потом поинтересовался, как жить собираюсь? Я ответил. Мол, работать хочу. Ну, о жилье напомнил. Он сказал, что еще с холостяцких времен имеет квартиру в пределе. Правда, однокомнатную. Но чистую, со всеми удобствами. О ней жена не знала. На всякий случай берег. Хотел дочери сюрприз сделать. Но, коли так получилось, обещал переоформить на меня, с работой в порту поможет. Предлагал на торговое судно матросом пойти. Но там заработок мал. Я сфаловался в грузчики. Там хорошо башляют мужики. А я чем хуже их? Советовал вечернюю школу закончить. Но мне это ни к чему! Сказал ему, мол, старого отца не могу оставлять надолго, не в пример иным. Он и тебе хочет помочь. Встречу попросил. Дал адрес своей квартиры, завтра ждать нас будет. Давай сходим? Что теряем? Авось, получится.

— Мы должны дождаться кентов. Передать им Задрыгу с рук на руки. Чтобы меня совесть не мучила. А уж потом пойдем, — согласился Лангуст.

— Хорошо. Но после этого — на встречу! И никаких дел! Слышишь, отец! В откол сваливаем! Навсегда! От всех! Не пропадем!

— На что мы жить станем? — загоревал старик.

— Отчим обещал на первый месяц дать нам денег. А дальше — сам получать буду.

Задрыга вытащила у себя из матраца заначку, пачку десяток. Отдала старику:

— Ты меня спас. Больше нет. Из общака — пахан даст, когда выйдет. Тебе на месяц хватит этого?

— Конечно! С лихвой! Лишь бы ты не держала на меня зло! Все в тебе кайфово, но есть одно, что отталкивает всех! И в жизни всегда помехой будет. Это — твоя заносчивость, Капка! Нельзя так гоношиться, ставить себя выше крыши! Падать будет больно. Я в паханах так себя не вел, как ты — недавняя зелень. Как дальше канать собираешься с таким гонором? Ни с кем не сладишь, ни с кентами, ни с фраерами!..

— Это верняк! Тебя и в подземке за такое не любили! — поддержал Данилка старика:

— Ты везде хочешь паханить. А для этого нужно, чтобы тебя любили. Тогда и слово послушают, и просьбу выполнят. Но просьбу, не требование. До того ты сама должна помочь многим и понимать всех.

— Кого понимать? — спросила Капка.

— Ну, возьми хотя бы меня! Я поехал в Балтийск к женщине, какая от меня отказалась еще в детстве. Ради себя, я бы не поехал к ней. Но у меня есть отец. О нем заботиться должен. Со стариками не воюют. Тем более, его вины мало. С баб и вовсе спроса нет. У меня своя цель была. Ради нее перешагнул через обиды и память. Может, не добьюсь ничего, но, может, и обломится. Поверь, даже ту женщину я не оставил во врагах. Зачем? Пусть их будет меньше в этой жизни. Я не мститель! Потому живу легче. Ты злопамятная! Оттого много будет бед в твоей жизни, пока не поумнеешь! Вы все меня дураком считали, а сами чаще всех в них оказывались. Вот и ты! Любишь Короля? Сама не уверена! Потому что себя выше ставишь. А жизнь тебя потреплет не раз за это! Держись за Короля. Путевый он мужик! Не опоздай с ним. Терпение у каждого кончается! Ни с кем другим ужиться не сможешь.

— Молодец, Данилка! Верно подметил. Линяй с ним в откол, пока тебе не нацепили на ручки белые не злато с серебром, а браслетки железные, смойся подальше от всех. Стань женой, матерью, пока не опоздала. Иначе, взвоет у тебя в изголовье Колыма, поставит вместо памятника — сугроб на могиле. Ни дети оплачут, а волчья стая… И даже на том свете одиноко канать будешь, помянуть некому станет…

— Это, знаешь, видывал я одну такую. Огонь — девка! Воровка редкая! Одна на весь свет. Заводила, каких средь мужиков не сыскать. Красивая — глаз не отвести. Добрая и умная! Оттого, малина ее не редела. Так вот она, нет, не по глупой гордости, по несчастью любовь упустила! В деле ее фартового замокрили менты. И после того все горести посыпались. Скрутили и саму. Подзалетела на всю катушку. Прямиком на Мангышлак. Помиловали от расстрела. Через полгода — как растаяла. Приехали за нею кенты, да не узнали. Она их — тоже. Так и кончилась. А все от жадности. Остановиться вовремя не смогла… А надо было! — вздохнул Лангуст.

— Сам почему не смог остановиться вовремя? Тоже жадность сгубила? — спросила Задрыга.

— Дело не в ней! Я был хозяином предела. Это не простое паханство. Я в чести дышал, в уважении. Отказаться от такого самому — никому не пришло бы в голову. Свой предел я знаю лучше самого себя. Не думал, что стану в нем чужим и лишним.

— Я, когда в подземке канал, думал, что никогда ее не брошу, не уйду оттуда. А все потому, что привык в ней. Всех пацанов в своих клешнях держал. Кормил их много лет. Но потом понимать начал, что одной жратвы мало. Подрастали пацаны, учились промышлять и обо мне уже не говорили как о хозяине подземки. Всякий сопляк себя считал таким. Прошлое, совсем недавнее — скоро забывается. И я допер — пришло мое время — линять. Пацаны уже не пропадут без меня. Конечно, хотелось, чтобы попросили остаться, поуговаривали. Но хрен там! Никто и не подумал. Видишь ли, они вспомнили, как я их колотил! Но ведь и кормил! Так жратву они забыли, а вот колотушки — перевесили! Я ушел от пацанов. И не жалею. Давно надо было смыться от них. Зря время потратил! Правильно доперли Федька с Мартыном. Они из подземки смылись еще лет пять назад. На рыбацкие суда втерлись. Целый год, считай, за одну жратву работали. Им разрешили жить на судне. Потом в общагу взяли, бабки стали платить. И неплохие. Заставили ходить в вечерку. Поначалу они не хотели. А потом — стерпелись. И что ж теперь? Хотят в техникум поступать, на судовых механиков. Чтоб на больших судах работать — в океан ходить! А Федька — уже дизелистом пашет! В очереди на получение квартиры стоят оба. Уже близко. У обоих— невесты есть! А они — на год старше меня! И смотри, получилось! Башли на счету есть. Оба одеты пархато! Канают — на большой. И про подземку давно память посеяли. Умными оказались! Я против них и впрямь — дурак! Поздно понял! — тихо вспоминал Данилка.

Капка смотрела на Лангуста. Молча прощалась с обоими, понимая, что эта ночь — последняя. Больше не посидят они вот так у камина, не посумерничают за чаем, не поговорят. Уйдут из малины оба кента навсегда. В разные стороны разойдутся их дороги. Останутся лишь воспоминания, да и те — ненадолго и не часто.

Как сложатся их судьбы? Вряд ли, это будет интересовать малины? Законники быстро забывают откольников. Встречаясь с ними даже случайно, не хотят узнавать.

Лангуст смотрит на Капку с грустью.

— Кто теперь подскажет ей, кто одернет, научит? Как-то сложится судьба девчонки? Поймет ли она, прислушается ли к советам? Может, впустую стараются они с Данилкой? А может, заронили в ее душу сомнение? Ведь и сам дошел до всего слишком поздно. Не верил откольникам и не слушал советов умирающих кентов завязывать с фартом, пока не все потеряно. Дотянул до старости, не оставив в запасе ничего — ни сил, ни денег. Без всякого багажа… Как Данилка говорит, налегке уходить проще. Как знать? — вздыхает старик. Пора чемоданы собирать. В них старое барахло от забытых праздников. Сгодится ли оно для новой жизни? Вряд ли. Сколько ее осталось? Год иль два? Интересно, кто пойдет за его гробом? Кенты, конечно, не придут. Чужой он им… А и фраерам не сможет стать своим. Мало времени в запасе. А чужого никто не оплачет. Разве только холодной зимой встанет в изголовье белый сугроб. Кент — колотун… В память о пустой жизни, ненужной судьбе, лишнем на земле человеке. Да и то, неспроста наметет его пурга. Чтоб, не приведись, не взбрело в голову фартовому, полежав в одиночестве, без кайфа и общения, без громких дел и веселых шмар, соскучившись, слинять с погоста, чтобы тряхнуть тех, кого не успел взять за жабры при жизни. Что с него спросишь? Законники и на том свете, наверное, у чертей водку крадут? — усмехнулся Лангуст. И вспомнив один случай, решил рассказать его Капке напоследок. Позвал и Данилу, решившего вздремнуть перед уходом.

— О том случае весь предел знает. Не было семьи, бухаря иль шмары, какие бы об этом не тарахтели. Все началось проще некуда. Попутали фартовых в деле мусора. На банке приловили. Сигнализация — сука засветила. Взвыла, падла, не ко времени. Зацепил ее ходулей кент. Не разглядел в темноте. Другие уже мешки с купюрами похватали и ходу, а этот стал шмонать, как заткнуть глотку сигнализации. Ну, тут уж надо было смываться. А этот выход из подвала закрыл. Его кто-то оттолкнул, но не сумел убрать с пути. Так и накрыли лягавые троих. На месте припутали. Сразу в браслетки и в ментовку законопатили. Всех в одну камеру. Тогда те, двое, что из-за одного попухли, оттыздили виновного. Да перебрали. Он слабаком оказался. И вскоре откинулся. В жмуры. Менты не враз доперли. А кенты думали, что канает тихо. И не подходили к нему. Злились за прокол. Вечером, когда баланду принесли, смотрят, кент не встает. Окликнули, а он не отзывается. Тронули — уже остыл. А лягавые уже по хазам смылись. Рабочий день кончился. Они просили жмура убрать. В морг увезти. Но некому было. И тот опер, какой дежурил, ответил, мол, пусть до утра полежит покойный. Теперь, мол, морг закрыт. Все водители — по домам разошлись. И деть жмура некуда! — усмехнулся Лангуст.

— Ну, фартовым пришлось смириться. Подвинулись подальше от жмура, кемарить стали. Вдруг, слышат, как откинутый шевелиться стал. Вроде, встать захотел. Первым Чума засек. Ну и жутко стало ему. Окликнул жмура по имени. Тот не отозвался. Затих. Чуму сомнение взяло. Ощупал себя — нет, не спал. Напарник дрыхнет. А покойник впритирку лежит. Вовсе не там, где был. Отодвинул его Чума и снова на нары завалился. За напарника, к самой стене. Лежит, дышать боится. Прислушивается. А в ментовке тихо, как на погосте. Слышно было, как мыши под полом скребутся. И чует, как к его мурлу что-то крадется. Чума, долго не думая, хвать! И поймал что-то холодное. Это была рука покойного. Отбросил, а она через минуту и прихватила за горло. Да так, что не продохнуть. Кент задыхаться стал, а выбраться не может. Напарник к стенке придавил. Чума ногами в него колотиться стал. Тот вскочил. Рука успела отпустить горло. Ну, Чума вякает, что стряслось. Напарник не верит, хохочет. Мол, почему меня не трогает? И только легли, уже второго — Психа, жмур прихватил за горло. Так тихо, неслышно подкрался к нему. Он Чуме — в ухо! Думал, тот разыгрывает. Но кой смех? Так-то оба в двери заколотили:

— Уберите жмура!

— Опер пообещал, если не заткнутся, до утра из обоих покойничков изобразить. Обложил их матом со всех сторон. И свалил на пост досыпать. Кенты кое-как до утра доканали. Утром покойника увезли в морг. И законники вздохнули. Их вечером в тюрягу отбарабанили, вкинув за беспокойную ночь, за то, что дежурному оперу спать мешали. Сунули их в камеру. К ворам. И вот ночью, когда все уснули, а Чума с Психом раньше других, ну-ка, до того ночь не спали, а тут Псих захрипел! Ногами лягает фартовых. Все проснулись. Не допрут, что с кентом? А тот про жмура стрекочет. Не поверили ему. На смех подняли. А он, как баба — заплакал. Волей клянется, что жмур душил. Ну, фартовые его в середину положили. Мол, сюда покойный не сунется. А утром, когда проснулись, глядь — Чума мертвый! И никаких следов на шее. Но глаза чуть не на лоб вылезли у него. Фартовые родным шарам не верят. Пальцем никто к кенту не прикасался, а он откинулся. Увезли и этого в морг. А ночью к Психу опять жмур прикипелся. К горлянке лез. Законники устали всю ночь от криков подскакивать, потребовали, чтоб Психа в другую камеру отсадили, пока они из него сами жмура не сделали. Ну, перевели в одиночку! Психа там жмур враз доставать стал. Вопил он не своим голосом всякую ночь. Спал только днем. Ночью не кемарил. Отбивался. Кое-как до суда дотерпел. Приговорили его к червонцу. И что б вы думали, кент радовался, как навару, что из предела слиняет, избавится от жмура. Вякал, что на Колыме колотун застопорит покойника. Да и то, не верили ему, считали, будто крыша у законника поехала, вот и видится всякое. Его в этапе из вагона грозились выкинуть за крики по ночам. Его тыздили, как сявку. Но Псих свое твердил. Так и прихилял он в зону со жмуром за плечами. Вдвоем на Колыму прибыли. Никто в зоне не поверил в месть жмура. Все считали, что комедь ломает Псих, хочет в больничку, только бы не вкалывать. А тому не до комедий. В первую же ночь так взвыл, всех зэков со шконок сдернул. Подскочили, никого нет! Ну и выбросили кента из барака. На мороз… Его опера в шизо пристроили. Но и там жмур достал. Кент уже жизни не рад. Сколько горя натерпелся. И тогда один старик пожалел его. Дал ему свой нательный крест. Научил молиться. Но к тому еще и вера нужна была, и раскаяние. Откуда им взяться у законника? Оттого не помогло и это. Короче, влип Псих. Живого его — покойник извел. Отовсюду гнали. И администрация зоны вернула кента в предел на обследование. Затолкали Психа в психушку. Там всяких долбанутых хватало! Все в гениях! Не ниже Махно! И только Псих остался без почестей. Всякую ночь блажил так, что психи по стойке смирно стояли, со страху усравшись, а санитары по пять смирительных рубах на кента натягивали. Уж что только не пытался сделать Псих, чтобы обдурить жмура. Свое барахло, еще в зоне, другим зэкам дарил. Пайку жмуру предлагал, только бы отстал и отвязался. В психушке пообещал, если выйдет на волю, первым делом на могиле жмура памятник поставит. И впрямь, пофартило, свалил оттуда. Прихилял к могиле жмура, достал бутылку, чтоб помянуть, закусь разложил. И только открыл бутылку водки, жмур его припутал. Не стал ждать памятника. Закопали Психа в этой же могиле. Крест поставили в изголовье. Имена обоих написали. А через неделю пришли — Психа будто и не было, могила провалилась, и гроб Психа пустой оказался. Труп его за оградой кладбища нашли. Будто мертвый хотел слинять от кого-то. Там его и схоронили. Но сторож-старик рассказывал, что по ночам часто слышит, будто кто-то хрипит в той могиле, а вокруг нее — черная тень ходит. Чуть приблизишься — исчезает, словно тает в земле. Отойдешь, снова появляется. И так долго было, пока священники, сжалившись, не освятили могилу Психа. С тех пор перестал он пугать сторожа. И тень исчезла. Успокоилась. Но с тех пор законники боятся мокрить своих кентов за проколы в деле. Только очень провинившихся. Кто чью-то душу подставлял, высвечивал, проигрывал. Потому что и на том свете не все грехи прощаются. А жмуры, оказывается, умеют живых достать везде…

— Кхе-кхе-хе! — закашлялся сявка в углу. И подняв взлохмаченную голову, встрял, не выдержав:

— Не все верно ботал Лангуст! Прости меня, но я, старый, хорошо знал всех троих. И Психа, и Чуму, и Шайбу! Да, жмура так звали. Блатным он не был. Немного фартовал с кентами. Да и то, не ради башлей в малину возник. А чтобы пронюхать, кто из воров всю его семью порешил. Порезал сестру и мать. Менты это дело никак не могли раскрутить сами, не поймали убийц. Не удавалось. А Шайба их сыскал. Чума носил на шее крест матери. А Псих — сестрино кольцо. По ним узнал. Это нам доподлинно известно было. И отомстил за них. Кенты знали, за что покойный мстит. Но не ботали. Потому как за домушничанье их из закона выпереть могли. А Шайбе — большее нужно было. Видать, и у жмуров душа болит. Не все прощают…, — улегся сявка в углу. И поворочавшись немного — вскоре уснул.

Капка усмехнулась. Но вспомнила, что и ей всю ночь снилась окровавленная Тоська. В пышном, белом платье, с букетом сирени. Она просила у Капки воду для цветов. Задрыга подала ей полную банку, но в ней оказалась кровь.

В эту ночь Тоську убили…

Капка сникла, погрустнела. Неужели из ее снов никогда не уйдут покойные? И тоже будут стоять за плечами везде и всюду?

— Капка! К тебе возникли! Из Минска! — просунул голову стремач. И тут же открыл дверь перед фартовыми.

Они вошли молча. Хмурые. Оглядев Лангуста с Данилой, Капку, предложили ей разговор с тазу на таз. Задрыга увела их наверх.

Кенты спросили, как попухла малина, как взяли фартовых, кого именно и где они теперь?

— В ментовке их уже нет. Мокроту лягавым не дадут в производство. А значит, в тюрягу вогнали! Это верняк!

— На воле кто канает кроме них?

— Когда кенты вернутся из Брянска?

— Сколько фартовых в пределе?

— Есть ли башли, чтобы оплатить дело? — спрашивали фартовые.

— Кто знает тюрягу? Кто в ней канал? — спросил Задрыгу высокий, жилистый фартовый.

Капка пошла за Лангустом. Старик лучше других знал и помнил каждый угол, всякую камеру городской тюрьмы. Все ходы и выходы — наперечет, во сне не спутал бы. Но…

Девчонка остановилась беспомощно среди гостиной. Лангуст ушел вместе с Данилкой. Ушел, не попрощавшись с нею, словно боялся оглянуться в прошлое, с каким порвал навсегда.

На столе — ни записки, ни письма. Он словно растворился.

Задрыга выскочила на дорогу, надеясь увидеть, окликнуть, вернуть. Но поздно… Уходящие кенты назад не оглядываются.

Капка вернулась в дом. На плечи давила тяжесть. Она поняла, фартовые еще не раз пожалеют об уходе Лангуста и долго будут вспоминать его…

— Ладно! Сами обойдемся! Не впервой! — услышала Капка уверенное.

— Меня возьмете с собой? — попросила негромко.

— Еще чего? Соплями «ежа» мазать? Обойдемся! Хамовку к вечеру сообрази! — не попросили — потребовали, глянув на Задрыгу, как на «шестерку».

— Я с вами похиляю! Я — в законе! — осерчала девчонка.

— Заглохни, зелень! Пасть не отворяй! Не возникай много! Делай, что велели, пока лопухи у тебя на месте! Секешь? Сгинь с шаров! — приказали приехавшие.

Так с Задрыгай никто не рисковал говорить в последние пару лет. И затаила зло. Она понимала, мстить фартовым нынче — неразумно. Пусть они выпустят на волю Черную сову, а уж после этого — ее руки будут развязаны.

Законники решили разузнать в городе, где содержится Черная сова. И оставив пару сумок, какие привезли с собой, вскоре покинули хазу.

Капка позвала шестерку, поручила ему убрать в особняке, сама принялась готовить ужин.

— Может, сегодня снимут кентов из ментовки? — думала Капка, торопясь.

— Интересно, вспоминал ли меня Остап, или беда ему память поморозила? Как они там канают? — терзалась Задрыга.

Она уже все приготовила и только хотела отдохнуть, как зазвонил телефон. Капка стремглав подскочила:

— Задрыжка, это я — Лангуст! Не обессудь, что не попрощался с тобой, сама знаешь, на встречу спешили, не хотели опоздать.

— Ну как у вас? Ажур? — перебила Капка ненужное извиненье.

— Да, Капля! Даже лучше, чем думали. Хата кайфовая! Ксивы у нас будут! Свои! На родной фамилии дышать будем! И Данилка отказался от усыновления. Мою фамилию взял! Не захотел выгадывать на чужом родстве! Выходит, не совсем зря я дышал. Хорошего мальчонку себе родил! Ты знаешь, кем меня устраивают работать? Объездчиком Куржской косы. Там заповедник. Я его от браконьеров охранять стану! Природу беречь от бандитов! И зарплату давать обещают. Небольшую, конечно, зато никто меня ею не попрекнет и не отнимет. В моем хозяйстве, говорят, подножного корма много — грибов и ягод — тьма! Буду в путевые старики выбиваться!

— А Данила как?

— Грузчиком на торговое судно взяли. Через неделю уходит в рейс — в плавание. В самую Африку! Посмотрит, как канают ихние фартовые! Не может быть, чтоб их там не было! Боюсь я за него! Только сроднились! А он уходит… Обещает писать и даже скучать по мне. Во чудо! Скажи! Никто меня не вспомнит. А сын — всегда! Кстати, как твои гости? На путевое гожи?

— Ты нам нужен! Рассказать о том доме, где мои теперь канают! — вспомнила Задрыга.

— Запиши номер телефона. В последний раз помогу! — пообещал Лангуст и, наспех попрощавшись, положил трубку.

Капка пересмотрела содержимое своей сумки. Кое-что решила обновить, усовершенствовать, починить. И взялась за дело, чтобы не терять время впустую. А тут сявка попросился погреться у печки, пожаловался на больную спину. Задрыга разрешила, и мужик, прижавшись спиной к раскаленным камням, блаженствовал.

— Давно с фартовыми корефанишь? — спросила его Задрыга.

— Третий год знаюсь! Аккурат, как меня с дому баба выперла.

— За что?

— Отлупил ее! За дело измолотил! Застал с кобелем-соседом! И врубил ей промеж глаз. Сосед милицию вызвал. Ну, баба без памяти на полу валялась. Менты, ни о чем не спрося, враз сгребли за шиворот. Дали мне в дежурке пятый угол понюхать. И на пятнадцать суток — в декабристы забрали. Когда вышел, с работы меня уже уволили. А баба ляпает:

— Уходи, Ванька, с дому добром! Не то загремишь в тюрьму надолго! Я это тебе живо устрою! Не прощу мордобоя и мата, каким ты меня поливал!

— Я ей в ответ, мол, сама виновата! За дело тебе врезал. Если ты о своей хварье печешься, подумай еще о детях. Их у нас двое. Малы, чтоб я их тебе — суке, оставлял без догляда! Короче! Ради них я останусь. А ты ко мне не прикипайся. Так ответил ей и пошел работу себе искать. Но кто возьмет? Мне же в трудовую книжку статью влепили. А с нею куда? Неделю ноги оббивал повсюду! А баба все злее! Денег не приношу! Попреками извела, хоть сама во всем виновата, — скульнул жалобно и продолжил:

— А сосед, рыло свиное, в глаза ухмыляется, встречаясь. Что, мол, рогоносец, как живется тебе нынче? Нет бы смирился, теперь мучайся!.. Й как было обидно увидеть, что мои вещи выставила лярва за порог. И записку сверху, мол, тунеядцам в семье места нет, нечего детей объедать! Я прочел, аж сердце заболело. Постучал. Она вышла и говорит, еще раз постучу, сдаст меня в ментовку за тунеядство. Упекут надолго. Не только квартиры, воли не увижу. Я и ушел от нее в забулдыги. Целый год по чужим подвалам жил, среди пьяниц и крыс. Болел, голодал, умирал… И однажды проснулся, чую, будят. Глядь, сынок мой стоит. Держит хлеб и вареную картошку с селедкой. Поесть принес. Сам. Я аж взвыл со стыда. Ручки ему целовал. А он сказал, что хочет со мной жить. Но где? Не оставлю я ребенка в подвале. Уговорил домой вернуться. Пообещал, как устроюсь на работу — вернусь в дом. Но, куда ни ходил — не взяли. Хорошо, что тут сгодился, без трудовой. Лангуст мне помог хорошо. Купил домишко на окраине из моей доли. Сад есть, участок. Пусть небольшой, но свой. Теперь бы хозяйство свое завести, корову, кур, свиней. И зажил бы человеком. Сына к себе забрал бы. Он нынче в седьмой класс пойдет. Хорошим растет, добрым, но при отчиме. А он меня не заменит ребенку, как ни старайся. Вот и коплю. На книжку деньги складываю. Уже на полкоровы собрал. Глядишь, на будущий год хозяином заделаюсь, сам задышу! И сына заберу!

— Жениться не думаешь?

— Чего?! Только не это! Одной курвы по горло хватило! Навек зарекся! Лучше свои яйцы в банк отнесу, пусть лежат невостребованные до самого гроба, чем еще раз ошибиться! Ни за что! Пропади они пропадом эти бабы! Слабый пол! Ага! От них все мужики стонут не своими голосами. Повидал я в забулдыгах — всяких. Уж чего не наслушался! Волосы дыбом вставали, жуть брала, как эта слабина мужиков со свету сживает. Уж чем так, лучше век одному маяться! Все бабье, будь моя воля, в одну яму поскидывал и живьем бы зарыл.

— Ну да раскатал губы! А я причем, что тебе блядь попала? — разозлилась Капка.

— Ты еще девочка! У меня тоже дочка есть. Я про баб говорю таких, как бывшая стерва! Она и от нового мужика хвостом крутит. Видели ее с другим! Пошла по рукам. Хоть бы дочь не в нее удалась!

— А ты в доме своем бываешь?

— Там теперь моя мать живет. Я ее из Сибири перевез. Ковыряется в огороде, в саду. Иногда к ней заскакиваю на часок- другой, когда пахан отпускает.

— Что ж так мало скопил? Всего на полкоровы? Иль пахан слабо башляет?

— Нет, Капля, грех жаловаться. Но в дом мебель понадобилась. Ремонт тоже денег стоил. Сарай, баньку поставил. Колодезь во дворе теперь имеется. Сам оделся, мать приодел. Это же — не с ветру берется. Теперь парники сделал, тепличку возле дома. Пусть маманька ни в чем отказу не знает. Жене никогда не угодишь. Сколько ни старайся — в последних засранцах и лодырях прослывешь. А я в хорошие мужья не набивался. Зато плохим сыном стать не хочу. Любую бабу мужик заменить сможет. Маманю — никогда… Она от Бога. Жена — от самого сатаны…

— Но ведь жены матерями становятся!

— Не все! Родить и зверю дано! Вон змея, тоже не без потомства. А много она жизни на змеенышей положила? То-то!

— Кем ты работал?

— До запоя? Плотничал на стройке! Столярку делал! Двери, окна, полы! Все в моих руках было! Да вот испозорила!

Капка пожалела мужика, затравленного жизнью, неурядицами.

— А как же сосед теперь? Тот, какой выжил из дома?

— Уже дважды она его в «декабристы» отправляла. И тоже пригрозила в тюрьму всунуть. Видел я недавно Кешку. Собирается к своей бабе воротиться. Обратно. В ноги упасть, чтоб простила и приняла дурака обратно. Хорошо, если согласится. А нет, в бухари скатится навовсе, насовсем. Он слабый. Коль упадет, уже не поднимется. Я его много лет знаю. Ленивый, безвольный мужик. Всю жизнь дурака валял — в гражданской обороне работал. Ни дела в руках, ни профессии. Не получится из него путевый дед внукам. Отцом своим детям он так и не был. Всю жизнь таскался, как последний кобель, по потаскухам!

— А как его жена терпела?

— Гавну всегда везет! Его жена — настоящая женщина! Мать своим детям! Она все терпела и молчала. Даже когда он с моей крутился, не дозволяла ребятне не то говорить, думать плохо о нем. Себя винила. Его — шелудивого — выгораживала перед всем белым светом.

— Зачем? — изумилась Капка.

— Чтоб дети не стыдились своего имени и его фамилии. Вот это — баба! Сама троих на ноги ставила. Без его помощи. Он — козел, всю свою зарплату на сучек изводил! Она даже не ругалась. Гордость ей не позволяла деньги с него просить. Еще и его, облезлого, всю жизнь кормила! Оно и понятно! С деревни ее привез. Там — народ совестливый, чистый. Не то что моя падла — горлохватка! Любому на ходу яйцы откусит и скажет, что таким народился на свет!

— А чего ты на ней не женился?

— Зачем? Да и не пошла бы за меня! Свое гавно каждый втихомолку нюхает! Ей своего гада хватило, мне — своей! Этот — уже перебесился! Много лет будет помнить. Ну, а моя шлюха еще не нахавалась. Вот когда детей заберу, может, и до нее допрет.

— Поешь, — предложила ему Задрыга.

Сявка тут же выхлебал суп. Жадно ел тушеную картошку, жареную рыбу. Пил чай с присвистом и хвалил девчонку на все лады.

— Вкусно готовишь, как моя маманя. Хорошая из тебя хозяйка получится. Мужик любить будет! Все ты умеешь по дому сделать. Огонь, не девка! Подарок любой свекрухе. Даром, что без матери росла! Управляешься, будто десяток баб всему учили! Вот только жизнь твоя трудная. Нескладная и корявая. Как у меня. И за что, не пойму, хорошим людям всегда не везет. А что ни гавно — цветет и пахнет. Всегда в жизни бутерброд получается: хорошей бабе — хреновый мужик и горькая доля. Никчемной, лярве безрукой — кайфовый муж и легкая доля! Ну почему так? Сам не пойму.

— А разве ты не видел, когда женился, что берешь в жены гавно?

— Она со своей маманей жила. Та все жалела дочку. Сама приготовит, а говорит, что дочь постаралась. Она жалела, а я потом волком выл от ее жалости. Ведь ни хрена не умела. Сам ее учил всему. Совестно сказать, пеленки стирал, детям кашу варил. Потом я теще высказал все, что накипело на душе. Ну та, жаба, не легше. Ответила, никто меня не просил жениться на ее дочке. Были кавалеры получше и почище меня! Жена не лошадь! Ее беречь надо! Обложил я ее матом со всех сторон, сказал, если заявится еще раз, помойное ведро на башку натяну и в таком виде На улицу вытолкаю! Ох она завопила! Эксплуататором меня обгадила! Домостроевцем! А я такой и есть — столяр-плотник! Даже в трудовой книжке! Никогда того не стыдился. Зато они интеллигенты! Теща — в духовом оркестре работает! Ни одни похороны без нее не обходятся. Кроме Шопена — ни хрена. Сплошной траурный марш. Чем гордиться? Что половину города на тот свет проводила? Со своим барабаном! Он у ней на брюхе как игрушка болтается. А тесть? Тоже срамно признаться — в конторе по отлову бродячих животных! Начальник! Туды его мать! Признаться стыдно, где они работают! От тестя псиной за версту несет! Будто не он, а его всю жизнь с сеткой ловили, а он — линял! Чего ж, зараза, никак не может выловить самую грязную из всех городских сук — свою дочь! И самую брехливую — свою бабу! С нее мыла всему городу на целый год хватило бы. Уж лучше в работягах жить, чем в такой интеллигентности кувыркаться!

Капка смеялась на всю хазу. И вдруг услышала шаги в коридоре:

— Чего стрема не на месте? — вошли фартовые Медведя, огрев сявку злым взглядом. Тот мигом выскочил в коридор.

— Мечи хамовку! — потребовали кенты. Задрыга накрыла на стол.

— Что с кентами? Пронюхали, надыбали, где они канают? — спросила Капка.

— В ментовке пока! В тюрягу не успели увезти.

— Когда их достанете?

— Ишь, шустрая! Надо все обмозговать, подготовиться! А уж потом — в дело! — ответил угрюмый, лысый фартовый с рябым, серым лицом.

— Пока вы готовитесь, их в тюрягу упрячут. Там достать труднее! — не выдержала Капка.

— Чего шпыняешь? Не по кайфу, сама вытаскивай своих кентов! А нет — не суй свой шнобель в чужие сраки! Тоже мне — «зелень», а уже хвост поднимает!

— Слушай, ты! Заткнись, паскуда, покуда я тебе хавальник не закрыла! Я — фартовая, а не «зелень»! Повякай еще на свою тыкву! Параша лысая! Тебя все черти шилом брили! Не выпинайся, не возникай! Не то нарвешься здесь! — побелела Задрыга.

И оглядев удивленных фартовых, продолжила:

— Я не раз доставала кентов из тюряг и ментовок! Меня не удивишь. Я вас не звала! Маэстро прислал! Вякал, что самых кайфовых… Что-то обмишурился Медведь. Ботну ему о том сегодня ж! — глянула на телефон.

— Валяй! — услышала в ответ.

— Похавать не дала, зараза, сморчок гнилой! — со звоном отбросил ложку рябой законник. И матерясь, вышел из-за стола. Следом за ним другие встали, косясь на Капку.

— Вы за кентами?

— Нет, по шмарью!

— Куда же, как не в ментовку? Или ослепла вовсе? — процедил рябой. И направился к двери, сутулясь.

Фартовые ушли, громко хлопнув дверью. Прихватив с собой лишь маленький чемоданчик, какой достали из сумки.

Капка смотрела им вслед, не очень полагаясь на удачу.

Вскоре после них к особняку подъехал участковый. Он позвал Капку, тихо предупредил, что сегодня ночью будет проверка. И ей лучше где-то переждать это время.

— Некуда мне линять! — созналась Задрыга. Участковый головой покачал:

— Смотри, я предупредил, — и вскоре уехал.

Капка быстро позвала сявку. Попросила его передать кентам, что будет их ожидать во второй хазе. Той, что неподалеку.

— Но и ее менты не обойдут! Весь участок протряхнут! — испугался мужик. И Капка, глянув на него, поняла, этот не предложит ей переждать проверку в своем доме, о каком недавно говорил.

Задрыга открыла подвал. Велела сявке, когда закроет крышку, постелить линолеум и поставить на это место стол или кресло. Чтобы никто из чужих не догадался. А кентам, когда вернутся— указать, где она канает.

Девчонка сразу услышала чужие, тяжелые шаги над головой. Они ходили по комнате из угла в угол:

— Смылась банда? Ну хорошо! Теперь спокойно дышать будем. Без происшествий! Надоело за них клизьму получать! — слышала Задрыга голос сверху.

— Смотри, ни одной шмотки в доме! Даже вони не осталось! Все забрали! — глянула девчонка на кучу барахла и сумки, предусмотрительно сброшенные ею в подвал.

— А где хозяин? — спросили сявку, и тот ответил, как велела Капка:

— К женщине пошел. Свидание у них. Утром воротиться обещал.

— Во, кобелище! В таком возрасте по бабам бегает! Ну и прыткий чувак! Передай ему, чтоб в старости остепенился и не сдавал дом всякой шобле! — сказал кто-то из проверяющих уходя.

Задрыга молила Бога, чтобы возвращающиеся кенты не натолкнулись, не встретились с милицией.

Через полчаса она постучала в крышку подвала, и сявка тут же выпустил ее. Время шло к полуночи.

Задрыга выскакивала из дома, прислушивалась к каждому звуку в тишине. К шепоту и шороху, к шагам и голосам. Нервы были на пределе.

Она не доверяла старому сявке. Тот мог не услышать, прозевать. Задрыга только вернулась со двора, как следом за нею открылась дверь. Капка оглянулась. На пороге стоял бледный, до неузнаваемости, Остап.

— Линяем, Капка! Шустрей!

— Общак возьму. И барахло! — кинулась Задрыга в комнату пахана. Отодвинула шкаф. Выгребла в две сумки деньги, передала Королю.

Барахло забросила в чемоданы комками. И застегнув ремни, поставила у ног Остапа.

— Живей за мной! — бросил через плечо и помчался к машине, стоявшей в темноте.

— Я не могу с вами! Я тутошний! — взмолился сявка. Король, вытащив из сумки пачку десяток, отдал ему.

— Хазу закрой, ключи Лангусту! Сам сваливай! Прощай, дед! О нас — ни звука никому! — закрыл дверцу перед лицом сявки. Тот, увидев в своих руках пачку денег, обрадовался, перекрестил вслед уходящую машину, засеменил к дому Лангуста.

Капка с Королем сидели на заднем сиденьи, впереди двое — из приезжих.