Метеор

XXX

Назовем наугад: Гаити, Пуэрто-Рико, Барбуда, Гваделупа, Барбадос, Тобаго, Кюрасао, Тринидад. Голландские торговцы, британский колониальный "свет", морские офицеры из США, скептическая, нечистоплотная французская бюрократия. И всюду креолы щебечут на patois[41], негры, filles de couleur[42], много людей жестоких, еще больше несчастных, а больше всего тех, кто тщится сохранить свое достоинство, поколебленное пьянством, зудом и связями с цветными женщинами.

Наш Икс не искал нового, пока можно было идти проторенным путем, и все же ему приходилось недели и месяцы жить где-то у самых джунглей, сотрясаемых ветром или дымящихся от тропических ливней, под соломенной крышей, в хижине, построенной на сваях, как голубятня, — чтобы не досаждали крабы и стоножки. Здесь он восседал на деревянных ступеньках, и, пока негр вытаскивал клещей из его ступни, Кеттельринг надзирал за тем, как еще несколько сот акров, отвоеванных у дикой природы, превращаются в посев, где вырастает злак, именуемый Процветанием.

Благодать цивилизации нисходит на этот край — она в том, что неграм отныне придется работать больше, чем прежде, но они останутся такими же нищими, как были. Зато где-то далеко, в другой части света, крестьянам станут убыточны плоды их труда. Таков ход вещей, и мистеру Кеттельрингу все это совершенно безразлично. Тростник так тростник. Пусть же стучат топоры, жужжат москиты и кряхтят негры, — в конце концов все эти звуки просеются и откристаллизуются в цокот пишущих машинок… Нет, это не пишущие машинки, это квакают лягушки, трещат цикады, птица стучит клювом по дереву… Нет, это не птица и не шелест стеблей, это все-таки стучит машинка: мистер Кеттельринг сидит на земле и тычет пальцем в ржавые клавиши — всего лишь деловое письмо принципалу, ничего больше, но проклятая машинка насквозь проржавела от сырости!..

У Кеттельринга как-то отлегло от сердца; что поделаешь, письма уже не дописать, значит — надо возвращаться.

И вот, внеся свой вклад в дело разведения сахарного тростника на Антильских островах, Кеттельринг возвращается на пузатом суденышке, груженном ванилью, пиментом и какао, мускатным цветом и мандаринами, ангостурой и имбирем; суденышко благоухает, как лавка с колониальным товаром. Под голландским флагом тащится оно от гавани к гавани, подобно болтливой тетке, что останавливается посудачить перед каждой лавчонкой. Спешить некуда, сэр, засунем руки в карманы и будем глазеть. А на что?

Ну, на воду, на море, на солнечную дорожку, которая пролегла по нему, или на острова в синих тенях, на золотистые облака и летучих рыб, что разбрызгивают сверкающую воду. По вечерам — на звезды. Изредка подойдет грузный капитан, угостит пассажира толстой сигарой и тоже не ведет долгих речей. В конце концов совсем неплохо оставаться неким мистером Кеттельрингом… Где-то на горизонте непрерывно бушует гроза, ночью за завесой дождя полыхают алые зарницы, и море иногда начинает светиться — бледные голубоватые полосы разбегаются по воде и вдруг пропадают. А внизу, в черной бурлящей воде что-то все время светится собственным светом.

Кеттельринг, облокотясь, стоит у борта, душа его преисполнена чем-то, не похожим ни на скуку, ни на опьянение. Да, ясно одно, когда-то он вот так же плыл на корабле, такой же счастливый и беззаботный. Сейчас он бережно прячет в себе это чувство, чтобы сохранить его в памяти. Хочется запомнить это желание обнять весь мир, запомнить безмерное чувство любви и смутное ощущение свободы.

Камагуэно встретил его с распростертыми объятиями. Старый пират умел быть признательным сообщнику, который привез ему корабль с богатой добычей. Он принял Кеттельринга не в конторе, а в прохладной комнате за столом, покрытым камчатой скатертью, на которой стоят бокалы из английского стекла и кувшины с массивными серебряными крышками. Он наливает Кеттельрингу темное вино и — явно в знак уважения — не без труда ведет беседу по-английски. Украшенная арками и легкими колонками комната выходит в патио, вымощенный майоликой, посредине которого журчит фонтан, окруженный крохотными пальмами и миртами в фаянсовых горшках, — совсем как где-нибудь в Севилье. Сеньор Кеттельринг — сейчас дорогой гость.

— Мой дом — ваш дом, — говорит кубинец с великолепной старомодной испанской учтивостью, расспрашивает о поездке, о том, каков был обратный путь, словно речь идет об увеселительной прогулке досужего аристократа.

Но Кеттельринг не привык к традиционным околичностям, он сразу переходит к бизнесу. Так, мол, и так, положение такое-то, такой-то должник ненадежен, у такой-то фирмы есть перспективы, стоит вложить в нее деньги.

Камагуэно кивает:

— Very well, sir[43], об этом мы еще потолкуем, — и машет рукой. — На это еще хватит времени, да, да. — Он изрядно постарел, стал и солиднее и бестолковее, чем прежде. Он то и дело вскидывает мохнатые брови. — Ваше здоровье, дорогой Кеттельринг, ваше здоровье! — Старик возбужденно хихикает. Ну, а женщины? Как ваши успехи по этой части?

Кеттельринг удивляется.

— Спасибо за внимание. Ничего. Что касается земельных участков на Тринидаде, то они чертовски заболочены. Если провести мелиоративные работы…

— А правда, — прохрипел кубинец, — правда ли, что на Гаити негритянки во время своих языческих fiestas[44] становятся просто одержимыми, а?

— Правда, — сказал Кеттельринг. — Они в самом деле как бешеные, сэр. Но самые лучшие женщины — на Гваделупе.

Патрон наклонился к нему.

— А индианки, каковы индианки? Они muy lascivas[45]. Говорят, они знают… всякие такие штучки? Это правда? Вы должны мне рассказать все, милый Кеттельринг.

В гостиную вошла девушка в белом платье. Кубинец встал и недовольно приподнял брови чуть ли не выше лба.

— Моя дочь Мария-Долорес… Мери. Она училась в университете, в Штагах.

Он словно извиняется за нее: ведь испанская девушка не войдет в комнату, где сидит незнакомый кабальеро. Но Мери протягивает руку.

— How do you do, mister Kettelring[46].

Она старается выглядеть угловатее и развязнее, чем на самом деле, соблюдает англо-саксонский стиль.

Цвет лица у нее бледно-оливковый, волосы, как смоль, сросшиеся брови и на верхней губе пушок — настоящая породистая кубинка.

— Well, Mary[47], - говорит камагуэно, давая понять, что она может уйти к себе.

Но Мери — независимая американизованная девушка. Она садится, закинув ногу за ногу, и забрасывает Кеттельринга вопросами. Что он видел на островах? Каково социальное положение негров, как живут они и их дети, каковы санитарно-гигиенические условия. Кеттельринга втайне забавляет ее ученическое рвение, а папаша огорченно поднимает брови, похожие на огромных мохнатых гусениц. Кеттельринг врет, как школьный учебник:

— Благословенные острова, мисс Мери, сущий рай, кругом девственные джунгли, где летают колибри "фуфу", сама собой произрастает ваниль, знай только собирай ее. А что касается негров, то жаловаться им не приходится: они счастливы, как дети…

Американизованная девушка слушает, обхватив колени руками, и не сводит глаз с путешественника, который вернулся прямо из рая.