Метромания

Странные фотографии

Макс влетел в прихожую, будто за ним гнались. Андрей даже выглянул на площадку – убедиться, что там никого нет. На часах шесть двадцать утра – самое время для визитов.

– Кривцов, ты че ваще?! – проорал хозяин в спину непрошеного гостя. – Замок чуть не выломал! Я даже ключ до конца повернуть не успел!

Пока приятель возмущался, Макс успел ворваться в комнату и теперь шарил в своем бездонном рюкзаке.

– Блин, где же это? А, вот! – Ранний визитер с победным видом потряс перед носом хозяина толстым конвертом. – Ты утверждал, что кадры, сделанные на цифру, не доказательство! Говорил про всякие технические прибамбасы, как одно изображение накладывается на другое… Говорил?

– Да успокойся ты! – Андрей сделал шаг назад и слегка хлопнул ладонью по конверту из жесткого крафта, что так и порхал у него перед носом на манер крыла гигантской бабочки – вверх-вниз, вверх-вниз.

– Нет, ты, Рюш, прямо скажи: было такое?

– Ну, было.

– Я тогда, между прочим, сильно обиделся: ты ж меня, типа, в мошенники записал.

Андрей ошалел:

– Сбрендил?! При чем тут мошенники?!

– Ну как же? – Макс ехидно прищурился и быстро, как китайский болванчик, покачал головой. – На этом самом месте стоял, нудел: мол, на компе любой дурак может кадр так отретушировать, что фигуры в силуэты превратятся, а потом эти силуэты в другой кадр перебросить.

– Хорош, надоело! Чего принес? Выкладывай!

Макс достал из конверта десятка два снимков и принялся раскладывать их на столе:

– Иди, смотри. Сделаны папашкиным ФЭДом шестидесятых годов. Станция «Новослободская». Два часа ночи. Выдержка максимальная, ручная, если ты, дитя мыльниц и цифровой автоматики, что-то в этом понимаешь.

На снимках были запечатлены разные уголки подземного вестибюля не так давно отреставрированной станции «Новослободская». Вестибюль был безлюден и пуст, если, конечно, не считать теней, которые присутствовали на каждом снимке и сквозь которые просвечивали и знаменитые витражи художника Корина, и лестничный переход на «Менделеевскую», и замершие ленты эскалаторов. Присмотревшись, Андрей увидел, что тени – это силуэты людей, причем не каких-то аморфных, без пола, возраста и социальных признаков, а самых что ни на есть реальных. Стоявшая боком к одному из витражей пышноволосая девушка прижимала к груди толстую папку.

Шахов взял снимок в руки, поднес к лампе и в ярком свете смог различить легкий профиль, будто нарисованный поверх вазонов с экзотическими цветами тонкой колонковой кисточкой. Словно взял кто-то полупрозрачную серую краску и филигранно нанес вздернутый носик, слегка скошенный подбородок, тонкую шею, высокую грудь… Вот нижнюю ступеньку лестницы оккупировала тень старушки, пытающейся втащить огромный баул на колесиках, из которого торчат тонкие прутики-саженцы. Правая нога Родины-матери, занявшей вместе с тянущим вверх ручонки младенцем весь торец вестибюля, показалась поначалу просто размытой. Но нет! Голую, тщательно выложенную мозаикой ступню и толстую, тумбообразную голень тоже перекрыла тень – широкоплечего мужчины с несоразмерно маленькой головой.

Пока Андрей рассматривал фотографии, Макс нетерпеливо, как застоявшийся конь, перебирал ногами. Каким трудом далось ему молчание, стало ясно, когда он начал говорить. Голос прозвучал хрипло, будто кто-то сдавил горло:

– Что скажешь?

Пальцы Андрея сами потянулись к кадыку – оттянули и резко отпустили кожу на адамовом яблоке. Есть у Шахова дурацкая привычка – в минуты растерянности или озабоченности истязать эпидермис. Он покачал головой:

– А что тут можно сказать?

– То-то и оно, братан Рюша! – Макс принялся возбужденно мерить шагами комнату, натыкаясь то на угол дивана, то на острый край стола. – Если бы я снимал, когда пассажиры были, ходили туда-сюда, тогда другое дело. Тогда понятно, откуда тени. Но только они совсем другие. Размазанные, вытянутые в сторону, противоположную движению. И самое главное – цветные! Ну как будто на только что нарисованную акварелью картинку положили стекло, а потом сдвинули. Понимаешь? А тут… Ты посмотри, посмотри внимательно! – Макс схватил со стола несколько фотографий и, встав рядом с другом, стал быстро перебирать глянцевые листы: – Заметил? Все разные! На одной фотке даже ребенок есть. Сейчас найду.

Действительно, на одном из снимков можно было разглядеть мальчика, которого держала за руку мама. Сквозь них просвечивали ступени эскалатора.

Андрея обдало холодом. Так бывает, когда лютой зимой в жарко натопленной деревенской избе вдруг кто-то настежь распахивает заиндевелую дверь. Шахов зябко передернул плечами и зачем-то оглянулся.

Макс посмотрел на друга понимающе:

– Меня, когда я эту фотку напечатал, знаешь какая жуть взяла! От других тоже холодом веет, но с мальчишкой – аж зубы заклацали… Проявлять пленку и снимки печатать пришлось на даче, там у бати целая фотолаборатория. Он цифровиков не признает, снимает пленочным «Кеноном». И печатает всегда сам. Я решил папашкиному примеру последовать, ведь в любой фотостудии эти тени сочли бы за брак… Короче, когда все фотки просмотрел и сушиться пристроил, вышел я из темнушки – и чуть от страха коньки не отбросил. Вдруг понял, что я один во всем поселке, а до ближайшей деревни, чтоб с живыми людьми, несколько километров. Еле дождался, когда рассвело, – и бегом на станцию, на первую электричку. На вокзал приехал – и сразу в метро. Как раз к открытию успел. Заодно на «Киевской» с теткой-дежурной поговорил. Вообще чума! Хорошо, у меня психика крепкая, а то б прямо оттуда – и в Ганнушкина.

Андрей, чувствуя, как покрывается липкой испариной, разозлился – прежде всего на себя:

– Хватит уже спецэффектов! Что за кино?! Давай быстро про тетку – и я спать, если ты не против.

Приблизив свое лицо к лицу друга, Макс перешел на шепот:

– Понимаешь, Андрюх, пока вниз ехал, и в мыслях не было кому-то фотки показывать. Ну, до того, как ты посмотришь…

А с последней ступеньки эскалатора соскочил – и ноги сами повернули к старушенции, что в будке сидит. Фотки достаю, прошу: мол, посмотрите, может, вы что-либо подобное видели… А сам думаю: пошлет сейчас… Типа, дежурный справок не дает. Нет, очки, в которых была, сняла, другие достала, нацепила и стала рассматривать. Все перебрала и мне протягивает: «Ты про тени, что ли? Тоже мне, удивил! Я их и живьем, когда в ночную дежурю, вижу». Я обалдел: «Как это живьем?» А она как распсихуется: «Да так! Последний поезд отходит, станцию перекрывают – они и начинают шастать. Когда близко проходят – аж щекам щекотно. Будто птица крылом махнула или сквозняк. Покойники это, которые в метро погибли. Ведь редко кого из-под колес целехоньким вытаскивают, все больше по частям. А поди-ка все собери. Вот они и ходют ночью, кусочки своей плоти ищут. А есть и такие, кого смерть наверху, на земле, настигла, и похоронили их целехонькими, а вот души по сей день на части рвутся: из-за вины перед теми, кто жить остался, из-за долгов неоплаченных, из-за тревоги за близких. Где, скажи на милость, им до обретения вечного покоя приют находить? Лучшего места, чем метро, и нет…» Тут я в лицо ей посмотрел, и оторопь меня взяла. Стекла у очков толстенные, глаза огромные, как елочные шары. А улыбка такая… сумасшедшая, словом. Я фотки у нее вырвал – и в поезд. – Макс перевел дух и продолжил: – Тетка эта, ясное дело, хрень гнала. Ну, про покойников. Тюкнутая, точно. Как только таких в дежурные берут… Но должно же быть моим снимкам разумное объяснение! Ты у нас материалист, вот и растолкуй, если можешь.

Андрей молча слушал, хотя все эти утренние ужасы его уже начали раздражать. Но Макса он знал хорошо: если уж тому что-то в башку втемяшилось – не отстанет. Помолчав еще немного и потеребив и без того уже красную кожу на кадыке, Шахов предложил:

– Надо физикам показать. Которые на оптике специализируются. Есть у меня один такой. В районе «Киевской», кстати, живет. Сегодня суббота – значит, дома еще, дрыхнет. Поехали!

– Че, и звонить не будем?

– Почему? Позвоним, когда из метро выйдем. Пусть поспит еще минут сорок.

Три четверти часа, проведенных в тряском вагоне под аккомпанемент привычных: «Осторожно, двери закрываются» и «Уважаемые пассажиры, не забывайте свои вещи», настроили Шахова на еще более скептический лад. Потому, выйдя из вагона на «Киевской», он подколол Макса:

– Сейчас посмотрим… Эксперимент номер один. Ты по какой линии перемещался? По синей?

– Ну да, по какой и сейчас ехали…

– Значит, мы у цели.

И Андрей решительным шагом направился к дежурной у эскалатора.

В этот момент сидевшая в будке женщина повернулась в профиль. Андрей возмутился:

– Да какая ж она бабка? Ей и пятидесяти нет. В самом соку, так ска…

– Это не она, – перебил Макс. – Другая была. Совсем другая. Сменилась, что ли?

– Колись, сочинил про тетку, а? Не знал же, что мы с тобой тут сегодня окажемся, вот и толкнул мне байду.

– Ничего я не сочинял! Другая была, с улыбкой и в очках.

Если бы Макс обиделся или обозлился, у Шахова сомнений бы не осталось: наврал. Но тот стоял, уставившись на женщину неподвижным взглядом, и талдычил:

– Совсем другая, я ж помню.

– Щас спросим, куда они твою очкастую любительницу страшилок дели.

Макс с трудом отлепил взгляд от стекла и перевел его на друга:

– У кого?

– Да вот у этой красотки в расцвете лет!

Схватив Макса за рукав, Андрей потащил его к будке. С дамой элегантного возраста заговорил сам:

– Доброе утро, сударыня! А не скажете ли вы…

– Дежурный у эскалатора справок не дает, – глядя не на обратившегося к ней Шахова, а на стоящего молча за его плечом Кривцова, выдала дежурная фразу из инструкции. Однако сделала это с такой приветливой улыбкой, что, покажи ее сейчас без звука по телевизору и попроси зрителей озвучить героиню, они наверняка вложили бы в накрашенные перламутровой помадой уста что-то вроде: «Утро, судари, и впрямь прекрасное. Я вся внимание».

В течение следующих пяти минут выяснилось, что блондинка сидит в своей будке с полшестого и никуда не отлучалась. Что подходящей под описание Макса бабульки в числе дежурных нет и, насколько ей известно, никогда не было.

– А может, она уборщица?

– Ну что вы! – изумилась блондинка. – У нас операторами уборочных машин женщины средних лет работают: там и сила, и выносливость нужны. Точно вам говорю: нет у нас такой сотрудницы. Мне не верите – у дежурного по станции Кологривова спросите. Вон он идет. Давайте, давайте, ребятки, или туда, или сюда, а то мне сейчас за то, что лясы с вами точу, попадет. Не положено это.

По платформе в направлении будки шествовал мужчина профессорской наружности – с аккуратными бачками, переходящими в аристократическую бородку а-ля Чехов, пышной, ухоженной, такой же седой, как и растительность на лице, шевелюрой и в очках без оправы. Принадлежность «академика» к подземке выдавала лишь синяя метрополитеновская форма.

Андрей сделал шаг навстречу:

– Здравствуйте. Вы дежурный по станции?

Седовласый сдержанно кивнул. В этом еле уловимом движении парни должны были прочесть и ответ на приветствие, и официальное представление.

– В таком случае нам очень повезло. Дело в том, что мы хотели бы с вами проконсультироваться, – как можно более почтительно продолжил Андрей.

Недаром среди друзей, знакомых и коллег маркетолог Шахов считался специалистом по мгновенному считыванию типа собеседника и умению налаживать контакт.

– Весь внимание, – сдвинул брови «академик».

Андрей попал в точку: давать консультации, комментировать, быть привлеченным к разрешению сложных вопросов – это сотрудник среднего звена Московского метрополитена Кологривов любил больше всего.

Но наладившийся было контакт едва не порушил Макс. С нетерпеливым воплем «Дай лучше я скажу!» он оттер друга плечом и оказался сантиметрах в сорока от «академика» – что называется, грудь в грудь.

Кологривов дернулся и сделал два шага назад. Высокомерную сосредоточенность на холеном лице как ветром сдуло – теперь на нем читались раздражение и брезгливость.

«Да он, оказывается, категорически не переносит вторжения в свое личное пространство, – отметил про себя Андрей. – Как же господин Кологривов, интересно, по утрам на работу ездит? На личном транспорте? А если потребуется в час пик по станции пройтись, когда народ снует туда-сюда, наступая друг другу на ноги и пихаясь?..»

Кологривов между тем уже перебирал фотографии. Закончив тасовать глянцевые листки, грозно взглянул на Макса:

– И что вы хотите от меня услышать?

– Ну, вот эти тени – откуда они? – Макс протянул руку за снимками, но Кологривов быстро убрал стопку за спину.

– Никаких теней там нет. – Для убедительности Кологривов решительно помотал головой. – Все эти серые разводы – следствие некачественных реактивов или брака бумаги. Сам по молодости фотографией увлекался, знаю. А вы, молодой человек, ответьте мне на один вопрос: каким образом вам удалось проникнуть ночью на станцию? Вы знаете, что метро – это стратегический объект и нахождение здесь в неурочное время грозит суровым наказанием?

С ответом Максу пришлось повременить: к станции с обеих сторон подходили поезда – грохот поднялся такой, что пришлось бы орать, срывая связки. Дождавшись, когда составы «пришвартуются» и откроют двери, Макс пренебрежительно махнул рукой (этот жест Кологривов воспринял как личное оскорбление):

– Да ладно вам! Скажете тоже! Ну спалили меня однажды тетки, которые за дефектоскопом по рельсам ночью шастают, стукнули ментам. Те документы у меня проверили и наверх турнули – и все. Хотели сперва бабок срубить, но я попросил назвать мне статью в административном кодексе, которую я нарушил, и размер штрафа в МРОТ – ну так сразу и отпустили.

– Уверяю вас, на этот раз вы так легко не отделаетесь. А снимки эти, – вдохновенно потряс пачкой Кологривов, – послужат нам доказательством. Правила нахождения в метро фотосъемку категорически запрещают.

Загрохотали, отправляясь от платформы, поезда. После полуминутной паузы, когда вагоны скрылись в тоннеле, унеся с собой грохот и клацанье, Макс назидательно выставил вверх палец и поправил Кологривова:

– Видеосъемку. И то не категорически, как вы изволили выразиться, а без разрешения администрации. Если деньги по прейскуранту заплатил – триста, что ли, баксов за час, – договор составил, то снимай сколько хочешь. А о фотосъемке в ваших правилах ни гугу. Или запрет избирательно действует? Когда иностранные туристы все уголки и закоулки на старых станциях общелкивают, работники метрополитена по вестибюлям передвигаются на полусогнутых – как бы перед объективом не оказаться, кадр не попортить… Или вы по-прежнему, – Макс добавил в голос праведного гнева, – живете по законам совка: что позволено иностранцам, нашему гражданину запрещено?! Отдайте фотографии!

Выпад был для Кологривова полной неожиданностью. Он покорно протянул снимки и вознамерился было уйти, но на его пути встал Андрей:

– Уважаемый… извините, не знаю вашего имени-отчества… вы уж не сердитесь на моего друга. Сегодня утром, вот прямо тут, на вверенной вам станции, он пережил глубокое потрясение.

Взяв Кологривова под локоть, Андрей почувствовал, как тот напрягся – согнутая рука буквально окаменела. Но маркетолог хватку не ослабил. Элементарные навыки в психологии и личный опыт диктовали именно такой стиль поведения: напористый и бескопромиссный. Если с таким, как Кологривов, не удалось наладить доверительные отношения, значит, надо нагло вторгаться в его личное пространство и брать жестским натиском. А еще лучше – выставить виноватым.

– Сегодня в полшестого утра, – продолжил Шахов, – мой друг показал эти фотографии женщине преклонного возраста, сидевшей в будке у вот этого, – он ткнул пальцем в подножие движущейся лестницы, – эскалатора. – Дама вела себя очень странно, и у моего друга создалось впечатление, что она не в себе. И еще эти очки диоптрий в десять… Как вы вообще таких к работе допускаете? Они же у вас тут должны по мониторам за эскалаторами следить! А эта женщина… она же траншею у себя под ногами не заметит, не то что пассажира, у которого плащ в зазор затянуло!

Кологривов медленно развернулся к стоящему неподалеку Максу. Лицо начальника станции, еще пару минут назад достойное украсить собой рекламный плакат о продлевающих безнедужную жизнь биодобавках, стало серо-желтым, под цвет прослужившего с полвека станционного мрамора.

– Вы ее вправду видели? – Губы Кологривова дрогнули, в глазах колыхнулся ужас.

– Ту толстую, слепую тетку? – уточнил Макс и добавил не без злорадства: – Конечно, видел! И даже разговаривал. Кстати, она мне про тени на снимках мно-о-о-го чего интересного рассказала. Сама, говорит, такие силуэты, причем в натуре, ночью, после закрытия станции видела.

– А брови у нее какие? Густые? И концы вверх, как усы у гусаров, закручиваются?

Макс на мгновение задумался. Пожал плечами:

– Брови? Не заметил. И потом, она ж в кепке была, такие у пэпээсников к летне-полевой форме прилагаются. А вот на щеке… на правой… да, на правой… большая бородавка, волосатая вся. Я еще подумал: старой-то небось все равно, а вот по молодости…

Кологривов как-то разом обмяк и почти повис на руке Андрея.

– Что это с ним? – встревоженно спросил Макс, подхватывая дежурного по станции под другой локоть и зачем-то дуя ему в ухо.

Как ни странно, процедура дала результат. Кологривов по-собачьи потряс головой и жалобно уточнил:

– Вы ее точно видели или вам Петрович рассказал?

– Какой Петрович? Про что рассказал? – Макс недоуменно вытаращился на Кологривова.

– Ну Петрович… Он у нас раньше машинистом работал, а потом попивать стал – не на службе, конечно, дома, после смены, но все равно убрать его из машинистов пришлось.

Заискивающие нотки и простецкая торопливость речи Кологривова в сочетании с профессорской внешностью произвели на друзей впечатление. Они посмотрели друг на друга с укором: вот, дескать, довели мужика…

А Кологривов меж тем продолжал сыпать деревенской бабьей скороговоркой:

– У нас ведь машинисты по части здоровья очень серьезно проверяются. А как иначе? В час пик до двух тысяч пассажиров в одном поезде везут. Такая ответственность! А работа тяжелая, все время в напряжении, тряска, излучение от кабелей в тоннеле… А он еще пить вздумал. Сердце и забарахлило. В общем, списали из машинистов. Списали подчистую, хоть с водкой он тогда же одним махом завязал. Как только доктора про клапаны, про мыщцу слабую сказали – как бабка отговорила. Но куда ему податься, коли он всю жизнь в подземке! Начальник станции взял его электриком, поскольку Петрович в этом деле очень даже понимает…

– Ну-ну, и что этот Петрович? При чем он-то тут? – нетерпеливо напомнил Макс.

– Так он тоже ее видел! – Глаза дежурного по станции лихорадочно блеснули из-под очков. – Нину Андреевну-то! В будке своей сидела! Только он с ней не говорил. Испугался.

– Почему испугался? – не понял Макс.

– Она уж лет семь покойница! А видел он ее месяц назад. Живую. Как тут не испугаться, когда мы все на кладбище были, видели, как гроб в могилу опускают? И я, и Петрович, и кто еще от смены был свободный, и пенсионеры наши – все пришли попрощаться, кто вместе с Ниной работал, кто знал ее… А месяц назад Петрович ко мне, значит, прибегает, белый как мел, трясется весь: «Счас, – говорит, – Нину видел». Я даже принюхался к нему: не запил ли, часом, снова? Он клянется, что ни в одном глазу, и крестится все время. Это наш богохульник-то, ну, атеист то есть, крестом себя осеняет и все повторяет: «Свят, свят…» Еле уговорил его снова к будке пойти. Пришли, а там, конечно, никакой Нины Андреевны, Людмила сидит, слава богу, живая и здоровая. Петрович вроде немного успокоился. И мы с ним решили, что привиделось. Ну, померещилось, значит.

От академичности во внешности Кологривова не осталось и следа. Высоко зачесанная прежде шевелюра растрепалась и походила теперь на плохой парик а-ля крепостной крестьянин, в бороде также порядка не наблюдалось, а очки на перекошенном от ужаса лице смотрелись и вовсе инородным предметом.

– А Петровича где сейчас можно найти?

Кологривов будто не слышал – глядя куда-то вдаль, твердил как заведенный:

– Померещилось. Конечно, померещилось. А как же? По-другому никак…

Вопрос пришлось повторить еще дважды, прежде чем дежурный понял, о чем его спрашивают.

– Да он сегодня здесь. Его смена. Поговорить, конечно, можно, только вы его на улице подождите. Тут-то, с поездами, какой разговор?

Попрощавшись с дежурным, друзья направились к эскалатору, Кологривов – в противоположную сторону. Вдруг окрик:

– Молодые люди!

Разом обернувшись, Андрей с Максом удивились произошедшей перемене. Кологривов успел уже обрести какое-никакое душевное равновесие. В голосе, как иголки травинок по весне, прорезались строгие нотки:

– Убедительная просьба: долго Степана Петровича не задерживать: у него очень много работы.

Эскалатор был почти пуст – кроме них, еще человек десять, не больше. И никто из этой пассажирской дюжины не бежал, не торопился – стояли сонно-расслабленно, каждый на своей ступеньке.

– А ты заметил, когда народу мало, эскалатор нервно себя ведет: подрагивает-потрясывает и тащится медленней обычного? Злится, наверное, что жизнь свою зря растрачивает.

Это Макс. Весь он в этом. Мужику двадцать два, а он до сих пор сочиняет всякие идиотские байки, а потом сам же в них верит. А то, что все вещи, механизмы, здания якобы имеют душу и характер, – вообще его любимый конек.

– А чего ты удивляешься? – Макс сделал вид, что не заметил выражения смертной скуки, которое Андрей пристроил на свою физиономию. – Я тут разговорился с бригадиром ремонтников, которые, кажется, на той же «Новослободской» меняли у лестницы всю начинку: тросы, противовесы, двигатели, тяговые цепи. Так они говорят: срок жизни эскалатора зависит от времени, которое он находится в движении. И ему по фиг, сколько он людей при этом везет, одного или тысячу. Груз на амортизацию вообще не влияет, сечешь? Вот метрошники и включают все лестницы только в часы пик, а вовсе не потому, что им нравится смотреть, как мы в загоне перед эскалатором давимся.

Похоже, Макс вообще не собирался останавливаться, его как прорвало этим утром. Андрей слушал вполуха, не вникая. Но Кривцов вдруг, прервав сам себя, воскликнул:

– Блин, я ж тебе мульку не рассказал! Мульку про мамульку!

– Какую мамульку?

– Да свою, конечно!

– Снова замуж собирается? За того белобрысого? Или у нее на сегодня уже новый бойфренд нарисовался?

Тон Андрея Максу не понравился. Сам он о своей родительнице мог говорить что угодно и каким угодно тоном, но другие, а уж тем более лучший друг…

Кривцов поморщился, но педалировать ситуацию не стал.

– Почему снова-то? Она – после отца – первый раз.

– А за кого?

– За Георгия, естественно.

Андрей пренебрежительно дернул углом рта:

– Так он же моложе ее на десять лет.

– На девять, – буркнул Макс.

Шахов счел за благо тон поменять:

– А что? И правильно. На фиг ей старый пердун? Потом, судя по твоим рассказам, Жора этот – не альфонс, который решил к богатой бабе присосаться, сам нехило зарабатывает. И вообще… а если это любовь?

Макс подозрительно покосился на друга: издевается? Но Шахов ответил ясным, честным взглядом. Однако в искренности своей не вполне убедил. Это следовало из того, с какой ёрнической интонацией Кривцов протянул:

– Да-а-а, любовь – великая сила! Тут недавно маман на разговор по душам пробило, так я много чего интересного и про себя, а особенно про тебя узнал. Про тебя – вообще уржался! Представляешь, маман уверена, что ты до сих пор с бабами дел не имел. Что с пятого класса по Катьке сохнешь, а секса без любви не признаешь! Знала б маман, чего ты с этой рыжей… ну как ее… которая апельсины килограммами жрала… блин… неважно… чего ты с ней на нашей даче на Новый год выделывал! А еще, прикинь, маман любовный треугольник придумала: ты любишь Катьку, Катька любит меня, а я…

А я люблю тебя!

Макс состроил гримаску, призывно дернул бедром и, сложив губы дудочкой, потянулся к щеке друга.

– Иди в задницу! – скривился помрачневший Андрей.

– Приглашаешь? – жеманно потупился было Макс, но тут же, вмиг посерьезнев, философски заметил: – Да, разные поколения, братан Андрейка, – они как жители разных планет. Ни хрена друг про друга не понимают.

– Ну это ты зря. Вы-то с твоей маман понять друг друга вполне в состоянии.

В голосе Шахова явственно прозвучали ехидные нотки.

– Я не понял: ты это про что? – угрожающе уточнил Кривцов.

– Про то, что она у тебя современная тетка, с прогрессивными взглядами, – пошел на попятную Шахов. – Чего взбеленился-то? А-а-а, ты ж не спал почти.

– Не почти, а вообще, – пробурчал Макс.

– Ну так не фиг было прям сейчас этому Петровичу стрелку назначать, могли на завтра-послезавтра договориться.

Оценив сочувствие друга, Макс хлопнул его по плечу:

– Не боись, мы крепкие, во время сессии по три ночи не спать приходилось. Это у тебя твоя маркетология – сплошная болтовня, за счет длинного языка можно выгрести, а у нас, на медицинском, братан, одна наука: не выучил, как на латыни сто тысяч костей, мышц и сухожилий называются, можешь хоть песни, как Шаляпин, петь, хоть плясать, как Нуриев, – хрен чего, кроме неуда, обломится.

Теперь настала очередь обижаться Андрею.

– Маркетология – тоже, между прочим, наука. К тому же мы изучали статистику, социологию, экономику – макро и микро…

– Ну да, ну да… – скривившись, покачал головой Макс. – Только почему-то при таком изобилии высокообразованных специалистов эта самая экономика, причем именно с приставкой «микро», находится у нас в такой макрозаднице.

Андрей пихнул его локтем в бок, а потом чуть было не засадил хук справа, только Макс не дремал, выставил защиту и тут же сам сделал ответный выпад.

Так бы они долго еще перепихивались, потому как замерзли, если бы наконец из дверей станции не появился, щурясь, словно давно света белого не видел, странноватый мужичок.