Метромания

Исповедь Петровича

Мужичок был худощавый, со слипшимися пегими волосами, в вытянутых на коленках джинсах и сером кургузом свитере. Кривцов, даже во время шутливой потасовки не забывавший следить за дверьми с надписью «Выход», сказал:

– Гляди, похоже, он.

– С чего ты взял?

– Озирается, и вообще…

– Да брось! Тот в какой-нибудь спецухе должен быть. Да и видок у него, я тебе скажу…

Но Макс уже резво шагал в сторону пегого. Андрей плелся следом и шепотом матерился – на Макса, который поднял его ни свет ни заря в субботнее утро, когда еще часа четыре можно было давить подушку, на дежурного по станции, вспомнившего про знакомого с привидением Петровича, на самого этого алкоголика, которого столько пришлось ждать на ветру. «Нет, все-таки Макс козел, – распалял себя Шахов все больше и больше. – А я идиот! Сколько раз зарекался не поддаваться этому его долбаному энтузиазму, этой его детсадовской страсти ко всяким тайнам и секретам. И опять, как последний дебил, попался!» На «дебиле» Шахов со злостью выплюнул сигарету и остервенело растер бычок об асфальт.

Макс с пегим стояли метрах в пяти и о чем-то возбужденно говорили.

«Вот если я сейчас слиняю, Макс и не заметит – так занят своим Петровичем, – подумал Андрей. – Вспомнит минут через тридцать в лучшем случае, когда потребуется аудитория для обкатки очередного бреда». Но через мгновение ему уже было стыдно. Просто не нравилась ему эта затея друга, от нее веяло какой-то опасностью, а может, и бедой.

Андрей так и стоял поодаль, вдавливая правой подошвой в асфальт ошметки бычка, когда Макс, повернувшись и сделав приглашающий жест рукой, пошел за пегим, который, просочившись сквозь встречную жидкую толпу, уже скрылся за одной из дверей с надписью «Выход». Петрович ждал их у обтерханной деревянной дверки, за которой открывалась ведущая вверх лестница. Поднявшись на два пролета, электрик по-хозяйски толкнул точно такую же дверку, и все трое оказались в небольшой комнате, похожей одновременно и на мастерскую, и на номер в захудалой провинциальной гостинице. В углу стоял диван, покрытый одеялом цвета засохшей крови, с черными полосами. Рядом – колченогая тумбочка с оторванной дверцей, на тумбочке – металлический электрочайник и пара граненых стаканов, от крепости наливаемого в них чая и отсутствия у хозяина привычки время от времени мыть посуду утративших прозрачность и приобретших цвет одеяла. К другой стене был прилажен верстак, заваленный кусками кабелей, розетками, выключателями и контрольными лампочками с торчащими из цоколей разноцветными проводами.

– Располагайтесь, мужики! – предложил Петрович, сопроводив слова широким гостеприимным жестом. – Я, когда в ночную иду, тут иногда и отдыхаю. А чего? С часу до четырех все дела переделаешь, а потом минут пятьдесят, а то и поболе – твои. Но в пять я как штык. Как же, надо световые сигналы подавать: вдруг в тоннеле кто остался – заработался, счет времени потерял? А тут уж и контактный рельс подключать пора – тоже, между прочим, электрик на посту должен быть. Слушайте, ребятки, может, чайку? У меня и лимончик имеется. Подвял немного, но это ничего, запах-то все равно даст.

Своими хлопотами Петрович явно оттягивал момент возвращения к разговору, который был начат на улице. Макс же этой отсрочкой был явно раздосадован:

– Да не хотим мы чаю! Давайте по делу.

Степан Петрович дунул-таки еще раз в коричневый стакан (видимо, именно эта процедура заменяла мытье граненого сосуда перед применением, а может, выдувание пылинок было свидетельством особого расположения к гостям) и со вздохом поставил его на тумбочку. Прошаркал до стула в углу, сел и обреченно взглянул на Макса:

– По делу так по делу. Спрашивай.

– Вы действительно видели эту женщину… Нину Андреевну?

– Как тебя.

– И что подумали?

– Что рехнулся! – В голосе Петровича послышалось раздражение. – А что я еще мог подумать, если гроб с каталки, на которой его к могиле от церкви привезли, снимать помогал? Если сам комок глины на крышку кинул?

– Ну, а потом?

– Что потом? Потом Кологривов сказал, что мне Нина Андреевна просто привиделась. – Голос Степана Петровича не то что помягчел, но стал каким-то серым, без искорок раздражения и злобы. – А супруга в церковь повела. Она у меня богомолка. Я священнику все рассказал, а он мне: «А не виноват ли ты, сын мой, перед этой женщиной, сестрой своей, в каком-нибудь грехе?» И смотрит так – с осуждением. Я психанул: «Это на что, говорю, вы, батюшка, намекаете? Если на какие особые с ней отношения – так смешно, право слово! Она ж старуха была, чуть не в два раза меня старше!» Раскипятился – вспоминать стыдно… Выбежал из храма как ошпаренный. И так меня выпить потянуло – невмоготу! Ноги сами к пивнушке – сейчас бар «Стрекоза» называется – понесли. Но я сдержался. Взял только бутылку пива безалкогольного, да и ту не допил… Когда Кологривов мне про тебя, парень, – Петрович боднул подбородком в сторону Макса, – сказал, я, с одной стороны, обрадовался: не могут же два человека одинаково с ума сойти. Ну, чтоб на том же месте и с одним и тем же видением. А с другой… Ведь я тот случай забыть хотел, а тут ты…

– А сестры у этой Нины Андреевны не было? – подал голос Андрей, все еще надеявшийся на материалистическое объяснение произошедшего. – Может, она на станцию заходила, а дежурные ее попросили на минутку подменить – в туалет сбегать…

– Нет, никого у ней не было, – помотал головой Степан Петрович. И тут же вскинулся: – Да ты, никак, думаешь, я обознаться мог? Да разве ж Андреевну с кем спутаешь? Раз увидишь – на всю жизнь запомнишь! Не по внешности даже, а по… как бы это… – Петрович выжидательно глянул на Макса, но, не получив от того подсказки, обошелся сам: —…По излучению, вот… От нее всегда – даже еще когда жива была, будто волны какие шли. Морозко враз становилось, и мурашки по всей коже.

Макс удивленно и в то же время благодарно взглянул на Петровича: похоже, он при встрече с обладательницей бородавки испытал то же самое.

– А что она за человек была? – спросил Андрей. – Почему одинокая-то? Замуж что не выходила?

– Как не выходила? – почему-то оскорбился за покойницу Степан Петрович. – Она в молодости красавица была. Я фотографию на стенке видел. И родинка около носа ее не портила. На снимке она с мужем своим. Видный парень, скажу я вам! Гордый такой, решительный. Перед самой войной на строительстве метро погиб. Кессон у них там, что ли, прорвало. Или пожар был. Нина за ним всего полгода замужем и побыла. И как похоронила, больше ни одного мужика к себе не подпустила. Хоть, старики рассказывают, многие к ней клинья подбивали и даже сам Лазарь Каганович знаки оказывал. Он метро курировал, а Нина самой красивой на всех станциях была. Поговаривают, заступничество Кагановича ее и от НКВД спасло. Кологривов вам про то не говорил?

Андрей с Максом одновременно и с равной амплитудой – прямо как в синхронном плавании – помотали головами.

– Ну, что в октябре сорок первого метро взрывать и затоплять планировали, точно слышали, – не столько спросил, сколько констатировал Петрович. Шахов кивнул: дескать, да, что-то такое припоминаю, а Макс снова помотал головой.

– Эх, вы, молодежь! – укоризненно вздохнул Степан Петрович. – Каждый день в метро ездите, благами его, так сказать, пользуетесь, а ничего про подземку и не знаете. А что самое обидное – даже не интересуетесь.

Подождав, чтобы визитеры устыдились своего невежества – или глаза опустили, или вздохнули пару раз, – но так ничего и не дождавшись, Петрович распевным, на манер древнего сказителя, голосом поведал:

– Немцы когда к самой Москве подступили, Сталина и всю Ставку было решено в Самару эвакуировать, прямо в бункер. В то, что столицу отстоим, мало кто верил. И то сказать – экая силища на нас перла! Все более-менее крупные московские заводы, предприятия связи, мосты, транспортные узлы были заминированы. В том числе и метро. 16 октября метрополитеновские вагоны вывели из подземки, и они по железнодорожным путям потянулись на восток. Предполагалось использовать их для нужд фронта. А на местах раздали инструкции по обрушению эскалаторов и порядку затопления станций, тоннелей… Мне мать рассказывала, как люди в то утро плакали – даже больше, чем когда 22 июня Сталин по радио про начало войны объявил. Тогда-то все верили, что Гитлеру сразу отпор дадут. А тут пришли к своим станциям, на работу ехать, а метро закрыто. Это ж понимать надо, чем тогда оно для москвичей – да и для всего народа – было! Как им гордились! Чуть ли не главное доказательство силы советского строя, по-научному сказать – символ СССР. А тут – закрыто. Да еще слух прошел, что взрывать его собираются. Мать говорила, люди у станций, как у гроба, стояли. Даже не разговаривал почти никто, только плакали. Каждый думал: если метро рушат – значит, Москву решено фашистам сдать.

– А Нина Андреевна каким боком тут? – вернул рассказчика к теме Макс.

– А вот каким…

В голосе Петровича послышалось недовольство: дескать, сосунок, песню испортил. Однако вслух сказитель ничего такого не выразил, лишь, немного сбиваясь, продолжил:

– Нина, значит, Андревна, в ту пору контролершей у турникета была. На какой станции, не припомню. Но только, как первые слухи о планируемом подрыве пошли, как начали по ночам парни в фуражках с синим околышем взрывчатку под землю таскать, она словно умом тронулась. Подлетела к какому-то энкавэдэшному офицеру, как схватит его за грудки, как начнет трясти: «Ты это метро строил?! Отвечай! Нет? Так не тебе и ломать! Люди в тоннелях здоровье оставляли, мой Ваня с друзьями погиб! Метро ему и таким, как он, – памятник! А ты взрывать?! Хватит того, что церквы порушили, безбожники, потому Господь от нас и отвернулся, потому Гитлер и прет! А теперь метро хотите? Вы бандиты, враги народа! Не пущу, не позволю! Хоть стреляйте меня прямо здесь, хоть в лагеря сошлите!»

Петрович замолчал и, улыбаясь, покачал головой. И в этом жесте, и в улыбке сквозили преклонение перед отчаянной женщиной и довольство, как складно и неспешно движется сказ.

– А дальше что? – подался вперед Макс.

– Понятное дело что… – Улыбка сошла с лица Петровича, оно стало серьезным, даже жестким. – Под белы рученьки – и в каталажку. В те годы и за меньшее расстреливали, а тут пятьдесят восьмая в чистом виде. У моей тетки мужа – уже после победы, и сам он фронтовик, – считай, за ерунду закатали. Его, как с фронта пришел, директором школы назначили, мужик был хозяйственный, ремонт затеял. Ребятишки возьми да и поставь снятый со стенки портрет Сталина вверх ногами, а какой-то оголец еще и рога известкой пририсовал. Кто-то из учительш увидел такое глумление и подсуетился. Может, директорское кресло кому снилось, а тут дядю Колю назначили… В общем, врать не буду, знаю только, что был звонок в местное УНКВД, а вскоре и ребятки оттуда заявились. Дяде Коле антисоветскую агитацию и пропаганду припаяли, десять лет лагерей и пять «по рогам». Так и сгинул где-то под Магаданом… Не дождался хрущевской оттепели и реабилитации. О чем бишь я? Ну, Нина у энкавэдэшников неделю, не то две провела, а потом вдруг снова объявилась. Сама она ничего ни про сидельство, ни про то, как освободили, не рассказывала, но по метро слухи пошли. Одни говорили, что это Лазарь Каганович за нее вступился, другие – что Сам. Дескать, он, когда Нина разгон чекистам устраивала, как раз по станции «Кировская» – там Ставка верховного командования и Генштаб располагались – туда-сюда ходил, решение принимал: ехать ли в Самару, взрывать ли заводы, электролинии и метро. А тут ему будто про нее и доложили. И он, как слова ее в пересказе своих подручных услышал, так и скомандовал: «Остаемся! Будем до последнего стоять! Метро разминировать – и пусть работает!» И в семь часов вечера того же дня метро пустили. И такое освобождение духа случилось у всех москвичей, такая радость…

Петрович потер костяшками пальцев веки и, устыдившись своей сентиментальности, отвернулся к тумбочке. Налил в стакан воды из чайника, сделал два глотка. Потом продолжил:

– А к Нине Андреевне, у которой и так всегда почет был и за ее работу, и за мужа погибшего, вообще как к героине относиться стали. Многие допускали, что про Сталина не вранье, а значит, это она, Нина Андреевна, метро спасла.

В комнатушке повисло молчание. Но не тяжелое, неловкое, а, наоборот, объединяющее всех троих в какой-то прочный, незыблемый союз.

– А ты фотографии-то Петровичу показал? – спохватился Андрей.

– Не-е-ет, – протянул Макс и торопливо достал из рюкзака коричневый конверт.

С минуту в комнате раздавалось только легкое чпоканье – звук разлепляющихся после поцелуя губ издавали слипшиеся фотографии.

– Что я вам скажу? – Петрович приосанился и глянул на друзей не то что свысока, но покровительственно. – Тут вам надо к Вилетарию Михайловичу.

– А кто это?

– Есть в Москве один человек, очень метро интересуется, всякие материалы собирает, факты, ну и небылицы или, как их называют, легенды. Не без этого…

– Про полуметровых крыс, что ли? – ухмыльнулся Шахов.

– Это уж совсем ерунда. Бред натуральный. Говорю твердо. Потому как сам столько лет поезда по тоннелям водил, но никаких чудовищ не видел. Обычные крысы и мыши – это да, этого добра полно. Но все нормального размера, как и положено. Сколько их ни травят, все равно и по тоннелям бегают и, бывает, на полотно у платформы вылезают. Куда деваться-то! Подземелье и есть подземелье, считай, подвал, а грызуны всегда по таким местам кучкуются… Не, Вилетарий человек ученый, не энлэошник какой-нибудь… Он совсем другие истории собирает. Такие, что в передачу «Очевидное – невероятное» можно поставить.

– А вы с этим… с Михалычем про свою встречу говорили? – спросил Макс.

– Нет. – Петрович запустил пятерню в сальные волосы и почесал макушку. – Была поначалу такая мысль. Но не стал. На меня и так в коллективе с опаской смотрят, приметы помешательства ищут, еще не хватало, чтоб и в научной среде…

Петрович взглянул на часы – не таясь, не деликатничая, впрямую намекая, что ему пора за работу.

– Степан Петрович, – заторопился Макс. – Я понимаю, вам не хочется возвращаться к тому разговору. Про Нину Андреевну… Но давайте попытаемся рассуждать здраво. Вот вам она могла привидеться, померещиться, потому что вы ее знали. Какой-нибудь специалист-психолог вмиг бы ситуацию по полочкам разложил: заставил бы вас припомнить, что незадолго до этого вы о ней думали, а не думали – так в подсознании у вас на жестком диске все равно и внешность, и информация про нее записаны. Так?

– Ну, так, – неуверенно согласился Петрович.

Половину из того, что Макс сейчас выдал, он не понял, но чутьем уловил: парень знает, что говорит.

– И вот идете вы по платформе, и вдруг пахнуло какими-то духами, звук какой-то, мимо тетка толстая с утиной походкой… Ну я не знаю, что еще такое могло быть, что вдруг Нину Андреевну напомнило. Вы сознанием этот сигнал-напоминание даже уловить не успели, не то что проанализировать, а подкорка – раз! – запах, звук, походку поймала и, как проводок, тык в нужное гнездо! То самое, где вся информация о Нине этой хранится. А в натуре у вас перед глазами в этот момент будка дежурной у эскалатора. Ну, вам и померещилось, что за стеклом Андреевна сидит. Могло такое быть?

– Могло, – закивал Степан Петрович. И, просветлев лицом, добавил: – Конечно, могло!

Экс-машинист сейчас до глубины души был благодарен малознакомому парню, который взял да и все объяснил – по-научному, без всяких потусторонних, мистических, холодящих душу и горячащих разум глупостей.

– Ну а я тогда как? – задал Макс вопрос, который Петрович не сразу и понял.

– Я-то Нину Андреевну не знал, – продолжил свою мысль Макс и увидел, как глаза собеседника сначала наполнились разочарованием, а потом и страхом. – Как же она мне-то могла померещиться? – Приподняв обтянутый джинсами зад с дивана и присев перед электриком на корточки, Макс взял его за рукав. – Мы с вами еще там, на улице, выяснили, что видели одну и ту же женщину. Приметы до единой совпадают. Ну скажите, как такое могло быть?

– Не знаю, – помотал головой Степан Петрович и затравленно посмотрел сначала на Макса, потом на Андрея.