Метромания

Встреча

Приехав утром на работу, Андрей сразу зашел к начальнику отдела и отпросился на первую половину дня по личным делам. Он еще сам не знал, как убьет время до четырнадцати ноль-ноль. А отсутствовать на службе ему нужно было непременно – на случай, если Катерина или мать Макса вздумают позвонить в офис. Мобильный он выключил прямо на выходе из здания. Сидеть в кафе поблизости от места работы было не резон – туда вполне мог заглянуть кто-то из коллег. И Шахов решил проехать пару станций, чтобы, выйдя на «Лубянке», заглянуть в «Библио-Глобус». Походить там час-полтора, купить пару книжонок, а потом… Потом видно будет. Искать Коляна он не собирался, а о вечерней встрече с Катериной и Людмилой старался не думать. На душе было так муторно и тряско, что Шахова даже подташнивало, а от мучительных мыслей шумело в ушах. «Пусть все идет как идет… Если менты действительно напали на след настоящего убийцы, Макс скоро будет на воле. С Катериной… И тогда всплывет история с показаниями Симоняна… Что я скажу, почему их Витьку не отдал? Да потому, что Витек к тому времени уже был под подозрением у своих, и всякое полученное через него известие… Нет, это глупо, никто не поверит…» Андрей вдруг подумал, что самое лучшее для него сейчас – серьезно заболеть, с температурой сорок и впадением в беспамятство, чтобы Катерина хлопотала возле него, плакала, свою вину чувствовала: ведь простудиться он мог только в подземелье, куда она его заставляла спускаться. Ну, пусть она и не заставляла (первые два раза он по собственной воле), но все равно полез-то он туда из-за Макса. Из-за ее любимого, ненаглядного Макса. «А может, сегодня вечером сделать вид, что иду под землю, а самому где-нибудь простудиться… – прикидывал Андрей. – Господи, да что же так хреново на душе!»

На платформе «Лубянки» было на удивление малолюдно. Вообще-то, Андрею не приходилось бывать здесь в утренние часы, но для любой станции, особенно пересадочной, десять часов с хвостиком – отнюдь не сиеста. Он шел к эскалатору, тревожно оглядываясь по сторонам, как вдруг услышал громкий, пронзительный голос, на одной ноте читавший кому-то нотацию:

– Мужчина, немедленно перестаньте обниматься! Уберите руку с бедра женщины! Вы где находитесь? В общественном месте вы находитесь! Вы ее еще прямо на ступеньках завалите! На глазах у всех! Совсем стыд потеряли! Воруете у страны, с чужими женами спите, а детей малых на улицу повыбрасывали! И детей, и собак, и кошек. Они все бездомные теперь стали. Ходют, милостыню просят, скулят, мяукают. Все время лают и мяукают – спать не дают… Эй, ты, проститутка! Ты, ты! И не оглядывайся на меня, не зыркай! Раз такую юбку надела, значит, проститутка. Вон как зад обтянула, чтоб мужики за тобой стаями, как за течной сукой, ходили! А про СПИД-то забыла, мочалка драная?! Все, все воры и суки-кобели похотливые! Сталина на вас нет! Иосиф Виссарионыч везде бы порядок навел. При нем в метро, как в царском дворце, было!

Исполнительницу нравоучительного речитатива он увидел прямо у изножия эскалатора. Нечесаная, грязная тетка лет пятидесяти стояла, прижавшись к стене, и провожала комментариями всех, кто поднимался наверх. Дежурная в будке, которая не могла не слышать речей сумасшедшей, с равнодушной физиономией смотрела в экраны мониторов. Андрею стало страшно. Он представил, что, едва ступит на эскалатор, вслед ему понесется: «А ты, лохматый, куда едешь? На солнышко? Друга своего предал, под землей оставил, а сам жизни радуешься?»

Шахов так явственно услышал эти слова, что уже хотел повернуть обратно, снова сесть в вагон и проехать еще несколько станций в любую сторону. Но тут к будке дежурной у эскалатора подошла седая хрупкая женщина лет шестидесяти в элегантной меховой курточке и, постучав в стекло костяшкой согнутого указательного пальца, строго спросила:

– Почему вы не вызовете милицию? Понятно, что женщина нездорова, но, извините, и от сумасшедшей слышать такое людям тоже неприятно.

– Это я сумасшедшая?!

Не успел Шахов оглянуться, как ненормальная в два прыжка оказалась между ним и седой женщиной, схватила ее за локоть и, развернув к себе, плюнула в лицо.

Женщина дернулась, как от удара, и попыталась вырвать руку. Но не тут-то было: радетельница нравственности держала седоволосую мертвой хваткой. Держала и вопила:

– Это ты шизофреничка, поняла?! Из дурки сбежала, а теперь всех людей туда упечь хочешь? Убью-у суку!

С этими словами она замахнулась, но вышедший из ступора Андрей схватил ее за запястье. Тон, который способен укротить разъярившуюся тетку, пришел сразу, интуитивно:

– Милые дамы, ну к чему вам ссориться? Вы обе такие красивые, интеллигентные – и вдруг эта стычка!

Как ни странно, первой на его тираду отреагировала ненормальная. Отпустила локоть врагини и, стрельнув в Шахова глазами, кокетливо заправила под грязную панаму свисавший со лба клок волос. А пытавшаяся с помощью дежурной и милиции урезонить ее дама еще несколько мгновений стояла, уставившись на Андрея непонимающим взглядом и неинтеллигентно приоткрыв рот. Лицо у женщины было такое бледное, что почти сливалось по цвету с седой, ухоженной челкой.

Шахов взял ее под локоть и повел в глубь станции. Разворачиваясь, он краем глаза увидел, как по эскалатору вниз неспешно спускаются два милиционера, – видимо, дежурная все же вызвала подмогу.

Седая дама, не вынимая локтя из шаховской руки, открыла ридикюль, вынула оттуда тонкий вышитый платочек, промокнула щеку, на которую попал плевок, вывернула белый квадратик и вытерла лоб. И только после этого повернула к Шахову голову и благодарно улыбнулась:

– Спасибо. Вы, наверное, врач или психолог?

– С чего вы решили? – не слишком старательно изобразил удивление Шахов.

На самом деле незнакомые люди, становясь свидетелями того, как он разруливал конфликты в очередях железнодорожных касс, у таможенных терминалов и в прочих чреватых столкновениями интересов местах, часто спрашивали, не имеет ли он отношения к психологии или психиатрии.

– Нет? – Пришло время удивляться, причем искренне, элегантной даме. – Тогда, наверное, среди ваших близких есть душевнобольной или просто человек с крайне тяжелым характером.

Андрей покачал головой:

– Бог миловал.

– Ну и хорошо! – Женщина вздохнула полной грудью и опять улыбнулась: – А мы с вами даже не познакомились. Эвелина Петровна. А вы…

– Андрей.

– Очень приятно.

– Мне тоже. Ну что, вам полегче стало? – спросил Андрей и тут же смутился: получилось, что он торопится избавиться от общества женщины. – Я к тому, что, может, нам наверх подняться – и я вам такси поймаю. Мне кажется, вам в таком состоянии лучше домой.

– Да нет, спасибо. Все нормально. Мне на «Смоленскую» – меня там приятельница ждет.

– А может, все-таки не стоит? – все еще пребывая на виноватой волне, предположил Шахов.

Поезда долго не было, хотя об увеличении интервала движения по громкой связи не оповещали. Шахов стоял рядом с Эвелиной Петровной и жалел о своем порыве. Ну о чем можно разговаривать с совершенно незнакомой теткой послевоенного производства? Только для того, чтобы что-то сказать, заметил:

– У этой ненормальной наверняка родственники есть. А отпускают ее одну. Мало ли что ей в голову взбредет! Возьмет и толкнет кого-нибудь под поезд. Вы слышали про банду толкателей, которая пару лет назад орудовала в метро? На самом деле оказалось, что это и не банда вовсе, а просто шизики-одиночки.

Дама, не поворачивая головы, слегка кивнула: да, слышала.

– А эта еще и Сталина приплела.

– Ну а кого ей еще было, как вы выразились, приплетать, если он тут всюду.

– Где?

– В метро.

– Что вы имеете в виду? – не понял Андрей.

– На стенах всех станций, построенных до пятьдесят третьего года, были огромные портреты вождя всех времен и народов. В основном мозаичные. После разоблачения культа Сталина сбивать их никто не стал – просто замазали толстым слоем штукатурки, и все. А надо было сбить, уничтожить. Чтобы следа не осталось!

Последние слова были произнесены с таким жаром и ненавистью, что Андрей опасливо взглянул на собеседницу: не хватало еще, чтобы и у этой крыша сильно набекрень оказалась. Но Эвелина Петровна, будто устыдившись своей несдержанности, продолжила ровным, чуть ли не экскурсоводческим тоном:

– Дело в том – и это уже научно доказано, – что именно в местах, где под штукатуркой спрятано изображение сей, с позволения сказать, исторической личности, приборы фиксируют повышенный радиационный фон. А самый высокий показатель во всем метро знаете где? Возле памятника Ленину на «Комсомольской»-кольцевой. Специалисты-материалисты утверждают, что виной тому материал, из которого вождь революции изваян, но это ерунда. Почему тогда бюсты классиков литературы и искусства, которые из этого же камня высечены, не фонят?

Седоволосая леди явно знала ответ на свой вопрос, тем не менее выдержала паузу и продолжила монолог только после того, как Шахов неопределенно пожал плечами.

– Здесь дело в другом. Недаром же у многих древних народов, да и у ныне проживающих, но чтящих обычаи и верования предков, табу на изображение людей. А шаманы, ведуны всякие, которые могут извести человека, соорудив куклу по его подобию и втыкая в нее иголки или кромсая ножом? То-то и оно! Когда еще такое изваяние или, скажем, портрет стоит или висит в помещении, куда проходит солнечный свет, – это одно дело, а изображение порождения сатаны, размещенное глубоко под землей, можно сказать, уже в царстве князя тьмы – это другое. Вы не замечали, что Мавзолей Ленина очень похож на наземные вестибюли станций метро, строившиеся в тридцатые и сороковые годы? Я думаю, это было сделано неосознанно, но тем не менее такая перекличка существует.

– Точно, – вежливо заметил Андрей. – Как это я раньше не замечал!

– Но вообще, конечно, метро стало для Москвы спасением, – спешила выговориться Эвелина Петровна. – Я имею в виду не только решение транспортной проблемы мегаполиса, но и архитектуру старой Москвы. Не появись этот проект, большевики с их гигантоманией снесли бы все к чертовой матери! – Запнувшись на грубоватом и не слишком вписывающемся в ее речь обороте, Эвелина Петровна коснулась пальцем переносицы. – Слава богу, свою страсть к помпезности и монументальности они стали воплощать под землей, иначе вся Москва сейчас состояла бы из широченных проспектов, застроенных серыми, безликими коробками. А так хоть какие-то храмы, дореволюционные дома сохранились. Так что да здравствует метро!

Слова здравицы потонули в грохоте прибывшего наконец состава. Эвелина Петровна шагнула в вагон и, подняв руку, слегка пошевелила пальцами. С лязгом закрылись двери, поезд тронулся, и только тут Шахов заметил, что на всей станции он остался один. Совершенно один. Откуда-то слева потянуло леденящим холодом. Он оглянулся – никого и ничего. Память подсунула картинку: вот они с Максом стоят в его комнате и рассматривают фотографии с запечатленными на них тенями. Тогда был точно такой же ледяной сквозняк. Шахов развернулся. При этом движение ему далось с большим трудом – тело сковало, будто за шиворот кто-то засунул гигантскую, в размер хребта, сосульку. Ленты эскалаторов двигались и вверх, и вниз, но на них не было ни единого человека. Рассмотреть, сидит ли в будке дежурная, он не смог – бликовало стекло. На негнущихся ногах он кое-как добрел до изножия движущихся лестниц. Будка была пуста. Мониторы работали, демонстрируя изображения безлюдных эскалаторов, но за ними никто не следил. Взявшись за поручень, Андрей был готов шагнуть на первую ступеньку, но вдруг развернулся и почти побежал к остановке первого вагона. Колени тряслись, глаза застилала тягучая иссиня-черная пелена. Испугавшись, что сейчас потеряет сознание и упадет прямо на рельсы, он сделал шаг назад; взгляд уткнулся в большое зеркало, установленное в начале платформы. В нем отражалась молодая женщина, очень худая и очень высокая, в развевающемся черно-сером балахоне и детской остроконечной, на манер шлема, шапочке. Головной убор женщине был явно мал и держался только на макушке, оставляя почти не покрытыми черные, торчащие обугленной проволокой волосы и делая женщину еще выше. И во всей этой высокой фигуре, и в дурацкой шапочке, и особенно в лице женщины было что-то знакомое. Глаза. Да, глаза. На Андрея из зеркала смотрели глаза Кати. Смотрели с болью и укоризной. Он оторвал взгляд от зеркала и обернулся назад – туда, где женщина стояла. Но там никого не оказалось.

Из оцепенения Шахова вывело характерное шипение и последовавший за ним смягченный резиной металлический стук. Повернув одеревеневшую шею, он увидел долгожданную электричку. Она стояла на платформе, распахнув двери. Андрей мог поклясться, что до шипения, с которым открылись двери, на станции царила мертвая тишина. Не было ни гудка, с которым поезд обычно вырывается из тоннеля, ни грохота, сопровождающего движение состава по рельсам. Электричка будто прилетела по воздуху или просто материализовалась на станции, расположив первый вагон где положено, чуть-чуть не дотянув его до зеркала обзора.

Андрей вошел в вагон, плюхнулся на диван и остервенело потряс головой. Поезд тронулся. Шахов посмотрел на свой псевдо-«Ролекс». Этого не может быть! Часы показывали десять тридцать пять. Он точно помнил, что, когда в ответном прощальном жесте, провожая Эвелину Петровну, поднимал руку, машинально взглянул на часы. На них было то же самое время – десять тридцать пять. Несколько мгновений Шахов тупо смотрел на циферблат – секундная стрелка шла по кругу в положенном ритме, вот и минутная дернулась, перескочив на очередное деление. Он на всякий случай поднес хронометр к уху. Тот тикал бодро и даже, как показалось Андрею, с особенным энтузиазмом.

«Так, спокойно! – скомандовал он самому себе, но получился не приказ, а жалкая просьба. – Наверное, на платформе я просто задремал. Стоя. И все это – и женщина в шапке-шлеме, и материализовавшийся из воздуха поезд – мне приснилось… А время… время я просто забыл. Наверное, часы, когда уезжала Эвелина, показывали десять двадцать пять, а я забыл… Да, как раз все эти мои хождения по платформе могли уложиться в десять минут».

Судя по тому, что внутри по-прежнему мелко, как не успевший хорошенько застыть холодец, дрожало, мозг рациональное объяснение не принял.

Почти все места в вагоне были заняты. Андрей против воли стал всматриваться в лица тех, кто сидел напротив. Мужчина лет пятидесяти в толстом свитере и надетой поверх него ветровке дремал, опершись затылком о стекло. Толстая тетка неопределенного возраста с «химией» а-ля семидесятые годы лузгала семечки. Закидывала из сжатой в кулак правой ладони по зернышку в рот, с хрустом разгрызала и смачно сплевывала в левый кулак. Почему-то созерцание именно этой – размеренной и безостановочной – процедуры, прежде так его раздражавшей, на сей раз успокоило и вернуло способность думать.

«Нет, эта тетка на платформе мне не привиделась. Она там точно была. А куда потом делась? Нет, это не главное. Откуда ощущение, что она как-то связана с Катей? А, да, глаза! У нее были Катины глаза. Нет, просто похожие – такие же черные, большие и чуть раскосые…» Внутри у Андрея все оборвалось. Он вспомнил, где видел эту женщину. Это лицо, эти жесткие черные волосы и даже эту неспособную укротить непослушную гриву дурацкую островерхую шапочку. В Катином фотоальбоме. Это был один из последних снимков ее мамы. В голове заметалось: «Значит, она жива! Нет, не может быть! Женщине, которую я видел в зеркале, лет двадцать шесть – от силы тридцать, а Катюхиной матери сейчас было бы за сорок. Не могла она так сохраниться! И где тогда все эти годы пропадала? Если она чужая, тогда почему так смотрела? Будто приговор выносила».

Рука сама потянулась к внутреннему карману куртки, где лежали сложенные вчетверо листы с показаниями старика армянина. Едва дождавшись следующей станции, Андрей выскочил из вагона, понесся по ступеням вверх, толкая плечом оккупировавших левую половину эскалатора пассажиров, выбежал на улицу и, не дожидаясь, когда устаканится дыхание, нашел в телефонной памяти номер майора, который вызывал его для дачи показаний. При первой, и единственной, встрече милиционер заставил Шахова забить циферки в сотовый и взял обещание непременно позвонить, если друг даст о себе знать.

На звонок Андрея майор, как ни странно, отреагировал безо всякого энтузиазма:

– Ну, приезжайте… Только давайте прямо сейчас, потом у меня времени не будет.

Написанный Симоняном текст опер едва пробежал глазами и небрежно забросил в картонную папку.

– Что это значит? – поразился Шахов. – Вы что, не собираетесь давать этим показаниям ход? Они же в корне меняют дело: в них полное оправдание Кривцова!

– Чего вы кипятитесь? – взглянул исподлобья на Шахова оперативник. – Спасибо, что принесли.

– И все?!

– А вы правительственной награды ожидали? – огрызнулся майор. – Или премии в размере министерского оклада?

– При чем здесь премия? Я про Макса, а не про премию!

– Да понял я. Понял, – помягчел опер. – С Максом вашим все в порядке. Обвинение с него, считайте, уже снято. Мы на этих теток-дефектоскопщиц еще позавчера вышли. Под их описание Кривцов вообще не подходит. Органы уже другого фигуранта разрабатывают. А за показания этого… – он приоткрыл папку и прочел: —…Симоняна спасибо, хотя в таком виде они никакой юридической силы не имеют. Нам нужно будет его допросить по форме, протокол составить. Но уже хорошо, что еще один свидетель есть, которому можно будет подозреваемого предъявить. – Опер вдруг напрягся: – А скажите-ка мне, как он выглядит, этот ваш Симонян, и где вы с ним встречались?

Шахов растерялся:

– Как выглядит, не знаю. Я его не видел.

– Как так? – вскинул брови майор, и Андрей увидел, что глаза у него необычные: радужная оболочка почти сливается по цвету с сероватыми белками, а зрачки маленькие и не черные, а темно-серые, как тупые концы штопальных иголок.

– Мне просто передали эти бумаги и попросили, чтобы я довел до вас… до органов.

– А как этот порученец или порученцы на вас вышли?

– Это долгая история, – заерзал на стуле Шахов. – Просто эти люди были в курсе проблем Макса, и вот…

Андрей замолчал, уставившись глазами в покрытый ламинатом пол.

– То есть исключить, что этот Симонян причастен к преступлению, нельзя, – не обращаясь к Максу, а рассуждая сам с собой, изрек майор.

– Нет, вы что?! – вскинулся Андрей. – Он же старый совсем – почти семьдесят человеку.

– Ага, значит, вы все-таки в курсе личности этого Симоняна?

– Да я про возраст из его заявления узнал! Там же написано – год рождения тясяча девятьсот тридцать восьмой.

– Зато о месте регистрации или фактического проживания – ни слова. Вы знаете, где его можно будет найти, если он нам понадобится? Где он, этот ваш Симонян, проживает?

– Не знаю.

– А я вот, кажется, догадываюсь, – ухмыльнулся майор. – Если человек в три часа ночи бродит по метропутям, а места жительства у него нет как такового, значит, он кто? Правильно, подпольщик. А точнее, подземщик. Но ничего, скоро мы эту шушеру из-под Москвы выкурим. Кого пересажаем, кого в психушку сдадим или в интернат, остальных на соцработы оформим. Вот увидите, – глядя куда-то вдаль, будто обращался не к Шахову, а к большой, ловящей каждое его слово благодарной аудитории, подытожил офицер, – в столице сразу чище станет. Освободим город и от криминальных элементов, и от попрошаек, которые облик города уродуют, настроение и самоощущение людям портят… Ладно… – Он ударил ладонью по картонной папке. – Можете идти.

Выйдя на улицу, Шахов вдохнул воздух полной грудью и прищурился на солнышко. Ему было сейчас легко, будто вот волок-волок он на себе огромный рюкзак, набитый камнями, устал и измотался так, что еще один шаг – и чуть не замертво упадет, и вдруг неподъемная поклажа превратилась в накачанный гелием воздушный шар, на котором в небо, конечно, не взмоешь, зато можно бежать, едва касаясь ступнями земли.

– Какая потом кому будет разница, когда я эти бумажки отдал! – горячо шептал самому себе Шахов, направляясь к метро.

В вагоне Андрей репетировал будущий разговор с Катей и Людмилой. Он им скажет, что до полудня мотался по станциям, а когда понял, что Коляна не найти, решил заехать в УВД метрополитена – узнать, что там сделано по заявлению Симоняна. Они спросят: «Какому такому заявлению?» А он ответит: «Я вам не говорил… Во время нашей встречи Макс передал мне бумаги, в которых один очевидец описывал внешность настоящего преступника. Я тогда решил не обнадеживать вас раньше времени – мало ли, может, в органах этот документ просто бы проигнорировали. Но сейчас могу сказать: с Макса вот-вот снимут обвинение…»

– А той женщины в метро не было, – прошептал Андрей. – Мне она приснилась. Эвелина и сумасшедшая, которая всех обзывала, были, а той, с черными волосами и в шапке-шлеме, не было. Просто в подсознании фотокарточка из альбома отпечаталась, а когда я уже принял решение – вдруг всплыла. Да, точно, это был микросон. Я на какое-то мгновение отрубился – и мне все привиделось: и пустая станция, и женщина, похожая на Катину маму. И часы не останавливались: как шли, так и шли. Я ж буквально на какие-то секунды в сон провалился… Разбудила меня прибывшая к платформе электричка. Она, как и положено, громыхала и сигнал давала, просто я в это время еще спал.

Андрей вспомнил, что хозяйка таксы тетя Лена как-то рассказывала про серьезную проблему, которую вот уже многие годы – чуть ли не со дня пуска первой очереди московской подземки – пытается решить руководство метрополитена. А проблема эта – микросон, который внезапно вырубает машиниста, и причина его – темнота в тоннелях, мерный перестук колес, опутавшие стены тоннелей кабели с излучением да и вся атмосфера подземелья в целом. Раньше, в советские времена, когда на место водителя метропоездов был конкурс, как в престижный вуз (и устраивались на эту высокооплачиваемую работу в большинстве случаев по родству или по знакомству), у машинистов была подстраховка в виде помощников. Те, если что, могли и в бок толкнуть, и в ухо заорать, на худой конец взять управление на себя. Теперь в водительском составе метрополитена недокомплект, и многие машинисты выходят на маршрут в одиночку. Потому и случаются раз в квартал – как минимум – такие казусы, когда состав пролетает станцию без остановки. Хорошо еще, в хвост впереди идущему не врубается – за этим хитрое оборудование под названием «автоматическая система регулирования скорости» следит. Если машинист сам ход при опасном приближении не снижает – аппаратура за него тормозит. Одно время водителям метропоездов специальные наушники-будильники выдавали, которые при резком наклоне головы вперед начинали орать, как сумасшедшие. Но толку в приспособлении оказалось чуть: выяснилось, что, когда человека одолевает сон, голова не одномоментно на грудь падает, а очень даже плавно склоняется. Ну и какое средство остается бедным машинистам в борьбе со сном? Некоторые на перегонах благим матом песни орут, другие во время остановок делают зарядку.

Размышляя над тем, как можно устранить конструктивное несовершенство наушников-будильников, Шахов перешагнул порог родного отдела. На часах было полчетвертого.

Завотделом встретил Андрея воплем:

– Шахов, у тебя совесть есть? Ты ж только до двух отпрашивался! Давай быстро к ребятам, они зашиваются!

Андрей виновато приложил руки к груди, по-солдатски развернулся на каблуках и помчался к ребятам.

В девятом часу вечера, когда гоп-компания вернулась с отчета начальству, Борька Снаткин вдруг хлопнул себя по лбу:

– Во, блин, совсем забыл! Андрюх, тебе тут с самого утра баба какая-то обзвонилась. Требовала сказать, где тебя можно найти. Нервная такая, а голос, как у сволоты-прапора, который у меня в армии был.

– Бас, что ли?

– Почему бас? Нормальный, женский. Я не про высоту, а про то, что баба, по всему видно, командовать привыкла.

– Это Людмила, – сделал вывод Шахов.

– Точно, – кивнул Борька. – Я и телефон, и имя записал. Пообещал: как появишься – сразу звякнешь. А че у тебя с сотовым? И я тебе на него звонил, и она.

– Мать твою! – выругался Шахов и полез в карман за трубой. А под нос пробормотал: – Из башки вон, что выключил…

Андрей набрал номер Людмилы. Не успела протрещать-пропиликать последняя цифра, как в трубке рявкнуло:

– Да, Кривцова!

– Людмила Романовна, это я, Андрей!

– Ты где был? Почему до тебя невозможно дозвониться?

В голосе мадам Кривцовой сконцентрировались такой силы требовательность и гнев, что наезд начальника за опоздание мог сойти за колыбельную.

– В милиции, – приглушенно ответил Андрей (коллективу его престижной и тщательно блюдущей реноме фирмы не обязательно было знать, что у Шахова или у кого-то из его близких проблемы с органами). – Перед тем как к оперу войти, трубу выключил, а включить забыл…

– Ну и что в милиции?

– Не по телефону. Новости хорошие, обнадеживающие то есть.

– Ладно. Катерина не звонила?

– Когда?

– Сегодня.

– Нет. А что случилось?

– Надо срочно что-то делать, искать ее. Если только не поздно.

– Что значит поздно?

– Она позвонила мне и сказала, что тебе не верит. Не верит, что ты пойдешь искать по станциям этого Петюню или как там его?

– Коляна.

– Да, Коляна. И что ты вообще не хочешь, чтобы Макс из этой клоаки на свободу вышел. Что ты нарочно все так обставляешь, чтобы он там навсегда остался.

– Что за бред! – возмутился Шахов.

Сделал это, наверное, слишком бурно, потому что на том конце возникла пауза. И голос у Людмилы, когда она заговорила, был не очень уверенный:

– Я ей тоже сказала, что бред. А она на своем стоит. Спросила, буду ли я с ней вечером спускаться. Я говорю: «Надо подождать Андрея, может, в этом надобности не будет». Но она как помешалась. Твердит одно и то же: «Тогда я одна, тогда я сама». Потом быстро попрощалась – и все. Я перезвонила – она трубку не берет. А мобильный, как и у тебя, выключен. Ты скажи, карта эта подземная у нее осталась или ты забрал?

– У нее.

– Ну, все, значит, она все-таки одна в эту канализацию полезла. Пропадет девчонка.

В голосе мадам Кривцовой послышалось отчаяние. И оно напугало Шахова даже больше, чем само известие об одиночной экспедиции Кати в преисподнюю.