Метромания

Потери и находки

На ночь Кривцов остался рядом с пациентом: каждые четыре часа колол антибиотики, давал порошки, микстуры, а между процедурами дремал, сидя в старом, провалившемся кресле с подпиленными ножками. У Митрича в пещерке вся мебель была такая, приспособленная, как он сам говорил, под полчеловека.

Спустя сутки вылазка на землю казалась Кривцову чем-то нереальным. Пару раз даже мелькала мысль: а может, ничего этого на самом деле не было? Вдруг это был сон? Но рука сама тянулась к левой скуле, и прикосновение отзывалось тупой болью. Нет, не приснилось. Внутри все противно сжималось от запоздалого ужаса, а перед глазами вставала картина: вот он, Максим Кривцов, лежит посреди грязного двора, раскинув руки, а из груди торчит засаженный по самую рукоятку нож. Видение было таким четким, что Макс вскакивал и начинал метаться по каморке, твердя про себя, как заклинание: «Все обошлось, я живой!»

К утру у пациента почти нормализовался пульс, спала температура, и Митрич не забылся в бреду, а полноценно заснул.

Макс, не зная, куда себя деть, отправился осмотреться в «микрорайоне» преисподней, который стал на время местом его проживания. Большинство пещерок, где и вчерашним, и позавчерашним вечером кипела жизнь, сейчас были пусты. Подземный народ подался на промысел: собирать по скверам и помойкам бутылки, просить милостыню, подворовывать в метро и на рынках. Пока они с Коляном вчера добирались к месту встречи с Андрюхой, новый знакомый много чего рассказал новичку об укладе «кротов». По его словам, в московских подземельях обитает не менее сотни (а может, и две) общин, которые между собой практически не пересекаются. Пополнение с земли либо вливается в уже существующие сообщества, либо образовывает свои, новые. Попытки молодых и наглых выжить «стариков» с лучших – расположенных под центром столицы – территорий пресекаются на корню. Причем почти всегда бескровно – как выразился Колян, «путем мирного урегулирования вопроса». «Интервентам» предлагается на выбор несколько вполне приличных и еще никем не освоенных «микрорайонов». Что касается общины, которая приняла Макса, то на подобных переговорах в качестве основного докладчика она обычно выставляла Нерсессыча. Симонян производил на всех неизгладимое впечатление солидным внешним видом, академичностью речи, аристократическим обращением «господа». Самые отъявленные отморозки слегка робели. И казалось, вот-вот, намереваясь задать вопрос, начнут тянуть вверх руки. Видимо, его образ навевал воспоминания о школе, ассоциировался со строгим, но справедливым учителем.

Стариков и больных, как заверил Колян, здесь бросить на произвол судьбы никому и в ум не придет. Разве только тех, кто сам себе скорую кончину выбрал.

– Поживешь в подземелье – всякого насмотришься, – пообещал Колян. – Тут есть места, откуда за километр тухлым мясом несет. Верный признак, что приближаешься к лежбищу «котиков». Это такие, кто сам даже за водкой или новой дозой подняться наверх не в состоянии. Потребляют, что еще не совсем конченые сожители из жалости подадут, или без воды-еды в беспамятстве догнивают. Наткнешься иной раз на такого: лежит скелет натуральный, глаза мутные, в одну точку смотрят. Ну точно жмурик! Руку для крестного знамения ко лбу поднесешь, рот откроешь, чтоб «царствие небесное» сказать, а он раз – и моргнет… Живой, значит. Только это ненадолго.

Колян собирался познакомить Макса с еще одним легендарным членом общины – стариком афганцем, которого здесь зовут Адамычем.

Об Адамыче Колян рассказывал с уважительным восхищением:

– У него за спиной одиннадцать ходок! Первый раз на зону в пятнадцать лет попал и был уже таким классным щипачом, что кум его своим гостям как номер художественной самодеятельности демонстрировал. Вместо фокусника. К нам Адамыч прибился, когда восьмой десяток разменял. Попервости казалось, развалина, ни на что не годная… Сидел целыми днями, папиросы одну за другой смолил и материл кого-то на чем свет стоит. Оказалось, ментов, которые не дали ему как человеку на зоне помереть. Для него ж тюрьма – дом родной, тем более что настоящего дома никогда и не было. Родился в начале тридцатых, в войну без родителей остался, прибился к какой-то шайке, которая воровством промышляла, а с тринадцати лет стал индивидуальным промыслом заниматься. Специализировался как вор-карманник, а такая профессия наличия коллектива, сам понимаешь, не предполагает.

По словам Коляна, карманником Адамыч был виртуозным и в тюрьму попадал только по собственной воле. Когда хотелось пожить без забот о крове и хлебе иль подлечиться, грубо тырил кошелек у какого-нибудь лоха на глазах у ментов и позволял взять себя с поличным. Последние лет двадцать назначенные судом сроки отбывал, можно сказать, с комфортом. В середине восьмидесятых в Мордовии, в поселке Леплей, организовали колонию для иностранцев и лиц без гражданства, а поскольку Адамыч советско-российского подданства никогда не принимал, то был ее «железным» контингентом. Зона эта, не в пример обычным, даже в начале девяностых, когда вся страна впроголодь жила, не бедствовала. А как же иначе: сидельцы-то – иностранцы! Хоть и преступники, на территории России злодеяния совершившие, но все же… Вдруг они в письмах родным или послам-консулам пожалуются, что в кашу масла недокладывают или мяса мало дают, в библиотеку пресса на их родном языке с опозданием доходит, а футбольный турнир уже полгода не проводился? Тут международным скандалом пахнет.

Вот в этой замечательной зоне Адамыч и намеревался дожить последние годочки – тихо, мирно, при уважительном отношении конвоиров и доброй заботе соседей по бараку. Готовясь к последней ходке, Адамыч раздал на воле все долги, наведался в мечеть. Сначала все шло по плану: взяли с поличным, состоялся суд, приговоривший старика – с учетом прошлых заслуг – к семи годам лишения свободы. А потом случилось непредвиденное: Адамычу заявили, что зона в Леплее ему не светит. Дескать, по причине полной распахнутости железного занавеса в страну столько иностранного жулья, наркодилеров и насильников хлынуло, что элитная колония и без старых пердунов по швам трещит. Короче, мест нет. И отправили Адамыча в интернат для рецидивистов-инвалидов. Старый карманник о таких заведениях и царящих там нравах был наслышан, а потому решил: лучше умереть под забором.

«Санаторий», в который ему выписали путевку, находился где-то в средней полосе. В качестве транспорта был избран не спецвагон, а обычный, пассажирский в самом что ни на есть задрипанном поезде. Для сопровождения матерого вора-рецидивиста – ввиду его преклонных лет и сильно пошатнувшегося здоровья – отрядили юного сержантика. Во время первой же длительной стоянки, когда конвоир отлучился на перрон купить то ли мороженого, то ли семечек, Адамыч рокировался в соседний вагон, оттуда соскочил на перрон и затерялся в привокзальной толпе. Сбежал. Что было за недосмотр сержантику, неведомо, а Адамыч на перекладных вернулся в Москву. Стояла осень с холодными, промозглыми ночами, и карманник высшего класса впервые за многие годы был вынужден ночевать под открытым небом. Ему бы тиснуть у кого-нибудь «шмель», чтобы разжиться деньгами на оплату квартиры, комнаты или даже койки. Но он боялся, потому что знал: если засветится, «санатория» с концлагерными порядками ему не избежать. Вдругорядь такого легкомысленного конвоя ему уже не дадут.

Проночевав три ночи в Битцевском парке, Адамыч заработал жесточайший бронхит и уговорил тусовавшихся на импровизированном рынке у метро «Беляево» пацанов-беспризорников указать ему ближайший коллектор теплосетей, где он мог бы прогреть дыхалку. Те сжалились и свели его в сухой и теплый то ли бункер, то ли каземат, куда Адамыч, впрочем, едва добрался. Сначала пришлось спускаться хрен знает на какую глубину, а потом еще час тащиться по тоннелям, ходам, канализационным стокам. Но путешествие стоило того – дней через пять у Адамыча, которому пацаны натаскали таблеток, трав, меда, начала отходить мокрота, а еще через неделю он чувствовал себя лучше, чем когда садился с сержантиком в поезд.

Чтобы не быть дармоедом, Адамыч решил открыть школу юных воров-карманников, но вскоре понял бесперспективность своей затеи. Мало того что его благодетелям тонкости воровского ремесла были до фонаря, еще и объективно «материал» был никчемный. Мальчишки токсикоманили, курили травку и пили по-черному. А меж тем карманник – что твой чекист: голова должна быть холодная и ясная, руки ловкие и легкие (чистота необязательна, но ногти лучше постричь коротко, как у скрипача или пианиста, чтобы подушечки были открыты), а ноги – быстрые. Однако Адамыч не сдавался и в конце концов так надоел своими приставаниями, что пацаны свели его в «шарагу Митрича». Никаких переговоров по поводу передачи «ветерана», ни даже церемонии представления не было. Просто двое пацанов сопроводили деда до определенного места и сказали:

– Тебе все время прямо. Не боись, мимо не пройдешь. Все. Будь здоров, не кашляй!

Как уже было сказано, первые дни новенький только курил и матерился, но потом потихоньку включился в общинную жизнь, а еще через месяц заявил, что устал быть нахлебником и намерен работать. Но для успешного осуществления профессиональных обязанностей ему нужен хороший костюм, приличная обувь и французский парфюм. Все это община купила Адамычу в кредит, который карманник погасил уже через неделю.

На «службу» афганец выходил чисто выбритым, надушенным, в начищенных до блеска ботинках. Иначе нельзя, потому как теперь он работал исключительно по «чубайсикам» – так Адамыч именовал дорого одетых господ, из-за запруженности московского центра автомобилями вынужденных добираться до мест деловых встреч в метро. Таких с каждым месяцем становилось все больше, что не могло не радовать афганца и его подземных собратьев. Еще стоя на платформе, старый вор не только намечал жертву, но и острым глазом фиксировал, в каком именно кармане «селезня» лежит портмоне. В вагоне старался быть неподалеку, а потом, делая вид, будто пробирается к двери, на пару секунд тормозил возле «делового», который ничуть не настораживался от короткого соседства ухоженного, прилично одетого, пахнущего дорогой туалетной водой старичка. Еще через несколько секунд Адамыч выходил из вагона, сжимая в засунутой в карман (дна у кармана, понятное дело, не было – одна прорезь) руке толстенький бумажник. За два года Адамыч ни разу не попался, но время от времени возвращался домой вконец расстроенным. Такое случалось, когда он становился свидетелем топорной работы коллег по цеху.

Нынче был как раз подобный случай. Заглядывавший во все подряд пещерки Макс признал Адамыча сразу по хорошему, даже в каком-то смысле щеголеватому костюму, дорогому амбре, длинному, загибающемуся вниз хрящеватому носу – детали, которую Колян при описании внешности Адамыча счел самой существенной и отличительной. На появившегося на пороге его кельи Макса старик едва взглянул, продолжая что-то ворчать себе под свой раритетный нос.

– Добрый день! – еще раз, погромче, поздоровался Кривцов. – Я знакомый Митрича…

Снова никакой реакции. Афганец продолжал ворчать, роясь в большой сумке с продуктами.

– …Можно сказать, его лечащий врач, – добавил Макс с просительной улыбкой.

– Ну и лечи себе. Ко мне-то чего пришел? – пробурчал наконец дед.

– Да Митрич уснул, а я…

– А ты от скуки дохнешь, – подсказал Адамыч. – Заходи. Счас пошамаем.

Через пять минут, разливая по кружкам густой и черный, словно деготь, чай, он уже общался с Кривцовым, как с давним знакомым. Причем в душу не лез, с расспросами не приставал, говорил все больше о себе. И не о себе даже, а о вымирающем элитном ремесле карманника, ругал молодежь, которая ничего не умеет и учиться не хочет.

– Ну разве так делают, мать иху тудыт-растудыт! – ярился старик. – Еду сегодня в вагоне, вижу, стоит какой-то с наглой рожей, глазами туда-сюда стреляет, а сам на пальце брелок вертит. В одном боку штуковины этой, в торце, раз – и блеснет, раз – и блеснет. Бритву пристроил, шельмец! Я его сразу срисовал, а гражданам хоть бы что! Даже внимания не обратили. В такой давке, вместо того чтобы карманы и сумки держать, по журналам-книжкам чуть не носами водют: простору-то нет, чтобы сантиметров на двадцать чтение от глаз отнести… Ну, этот, смотрю, к какому-то мужику подошел и у задницы его зашебуршился. Вот еще один пример! Какой идиот кошелек в задний карман штанов кладет?! Его оттуда тиснуть – два пальца обмочить. Но это только если с умом, а не как этот олух, веретеном деланный. Гляжу краем глаза, что-то слишком долго он у задницы селезня торится. Тот очухался, головой завертел, обернулся, прошипел что-то. А тут как раз остановка, и недоумок этот шмыг из вагона. Я потом на зад-то мужика глянул: карман порезан, а из дырки угол «шмеля» торчит. Не смог, значит, вытащить. Еще бы, при таком-то надрезе! Он же бритвой по прямой резанул, а надо полукругом. И тогда только ладонь подставляй – «шмель» туда сам, как созревшее яблоко, упадет.

Адамыч сокрушенно помотал головой и, вытянув губы длинной трубочкой, потянул в себя огненный – из-за высокой температуры и крепости – чай.

Две кружки безобидного, казалось бы, напитка подействовали на Адамыча удивительным образом, будто старик потребил бутылку шампанского. На щеках появился румянец, губы то и дело расплывались в улыбке, а рассказ прерывал тихий, дребезжащий, как трамвайный звонок, смех.

– Еду сегодня на эскалаторе и от скуки рекламу на стенках рассматриваю. Висят подряд три огромные картинки. По бокам – про коньяк и водку, какие они замечательные, бутылки такие красивые, а в середине – про пьяницу. Рожа опухшая, красным зарисована, рядом написано что-то про стыд и совесть. Я вот думаю: они нарочно их все рядом повесили, чтобы народ повеселить, или нечаянно так получилось?

Макс и сам (кажется, при переходе с «Курской» на «Чкаловскую» или на эскалаторе «Новослободской») видел подобный «триптих»: на первом щите – реклама коньяка «Черный аист»; на втором – грубо намалеванный мужик с отекшей, небрежно затушеванной красным карандашом физиономией в сопровождении изречения Сенеки о том, что пьяный совершает много такого, чего, протрезвев, стыдится. Что-то в этом роде. Третьим, завершающим творением человеческой мысли и компьютерной графики в этом «триптихе» была реклама водки, где рядом с бутылкой беленькой наличествовала девица с томно прищуренными глазами и сладострастно приоткрытым красным силиконовым ртом. Помнится, тогда у него мелькнула мысль. Точнее, даже две. Первая: с чего бы это для метро, самого популярного вида транспорта, сделано исключение? Известно ведь, что реклама спиртных напитков и даже пива в общественных местах категорически запрещена (как, впрочем, и табака, хотя пачки сигарет на рекламных щитах Московского метрополитена встречаются на каждом шагу). И вторая: социальная реклама о вреде пьянства в окружении щитов, рекламирующих алкоголь, – это тонкая издевка над законодательством или, напротив, условие федеральной антимонопольной службы, разрешившей пропагандировать здесь коньяк и водку только при наличии противовеса в виде опухшей похмельной рожи и упреждения от мудреца Сенеки?

Получив от Адамыча приглашение «заходить, если что», Кривцов вернулся к Митричу. Тот по-прежнему спал. На лбу и тыльной стороне ладоней сверкали крупные капли пота. Макс, стараясь не разбудить пациента, проверил пульс. Тот был хорошего ритма, наполненный. Кривцов удовлетворенно потер ладони: теперь он был уверен, что поставит Митрича на ноги. В фигуральном смысле.

Мысль о том, что этот человек – Витек врать не будет! – добровольно стал инвалидом, не давала Кривцову покоя. Спрашивать об обстоятельствах, при которых он лишился обеих ног, у самого Митрича вряд ли стоит. Вон даже Симонян и Адамыч, когда новенький полюбопытствовал насчет происхождения инвалидности Митрича, нахмурились и сказали, что не их ума это дело. Хорошо, не послали.

Вспомнив о Симоняне, Макс решил и ему нанести визит. Надо было чем-то занять время в ожидании результатов отправленного вчера с Андрюхой послания.

Симонян опять корпел над бумагами. Однако, подняв на звук шагов глаза, кажется, даже обрадовался гостю:

– О-о-о, Максим! Решил навестить старика? А я грешным делом думал: получил свое – и больше не заявишься. Пиво будешь? С копчеными свиными ребрышками, а? Вредно, конечно, но вкуснотища! Нектар с амброзией! Я, кстати, еще не обедал. Только недавно вернулся. В Музей метро на «Спортивную» ездил, а потом на «Университет» – на склад забытых вещей зарулил. Приступил, понимаешь, к работе над главой «Что пассажиры забывают в метро?», а материала не хватает. И на удачу в музее с такой удивительной женщиной встретился! Сорок лет метрополитену отдала – начинала дежурной у эскалатора, а на пенсию с должности начальника целой ветки уходила. Это, брат, тебе не фунт изюма! Если с армией сравнивать, почитай, Нина Ивановна – генерал-лейтенант в отставке. Умница какая! А память!.. Не нам с тобой чета.

Под пиво и ребрышки Симонян поведал Кривцову множество удивительных историй. Нина Ивановна, например, вспомнила случай, как однажды, приехав на склад забытых вещей с обычной ревизией (такие проводятся раз в три месяца, чтобы сделать опись не востребованных в течение девяноста календарных дней предметов и подготовить их к утилизации), она и другие члены комиссии увидели стоящий посреди камеры хранения… мотоцикл. Оказалось, его обнаружили на одной из станций. Стоял себе, прислоненный к колонне. Объявился ли потом хозяин, Нина Ивановна сказать не могла – не интересовалась, зато прекрасно помнила, какое строгое разбирательство устроила по этому поводу своим подчиненным. Это ж чем надо было заниматься, чтоб не увидеть, как через турникет тащат этакую громадину!

Макс, сосредоточенный только на одном и еле сдерживавший свое нетерпение, выдал наконец реакцию. Изобразил удивление и головой покачал:

– Ни фига себе! А рояли в метро не находили?

– Рояли – нет, – подхватил иронию Симонян. – Зато других музыкальных инструментов сколько хочешь. Чуть не каждый месяц столько набирается, что впору два оркестра создавать – струнный и духовой. И контрабасы, и виолончели на склад доставляли, а однажды даже геликон – знаешь, такая огромная-преогромная труба. Но больше всего маленьких скрипок, какие детям покупают.

– Это я понимаю, – развеселился Макс. – Сам был свидетелем… Со мной в вагоне ехал пацан лет девяти. Весь чистенький, прилизанный, а моська шкодливая до невозможности. Сидит напротив, ногами болтает, рядом футляр со скрипкой. Поезд начинает тормозить, диктор объявляет название станции, он подхватывается – и к выходу. Без скрипки. Я вперед дернулся, хотел крикнуть: мол, пацан, инструмент забыл, а он прямо в дверях обернулся и так со злорадством на скрипку посмотрел! Прощальный взгляд, так сказать…

– Вот-вот, – нетерпеливо закивал Грант Нерсессович, которого больше устраивало, когда он один говорит, а слушатели внимают. – Первым в рейтинге популярности, как думаешь, что идет?

– Ну зонтики, наверное, перчатки, книжки.

– Не угадал. Огромные китайские баулы – клетчатые, красно-синие… Ну знаешь же, видел сто раз… Со строительным инструментом и рабочей одеждой. Удивлен? Гастарбайтеры их нарочно в метро оставляют. Хитрость такую придумали. Перед тем как домой в отпуск отбыть, складывают в сумку молотки, рубанки, ножовки, шпатели, валики. И «забывают» все это добро на одной из станций. Тащить-то сначала на родину, а потом обратно в Москву – геморрой. За камеру хранения на вокзале платить надо. А стол находок – бесплатный. Все продумано: вернулся в столицу – и сразу на станцию «Университет». Дескать, так и так, месяц назад забыл в метро рабочий инструмент. А ему: «Получите, в целости и сохранности». При мне сегодня девчушка из служащих метрополитена такой вот баул в стол находок приперла. Два пролета по лестнице еле проволокла.

А поверх сумки, между ручек, еще и тубус пристроила. Ну, эту штуку с чертежами кто-то, видно, по-настоящему посеял.

– У них там, наверное, помещение размером со станцию…

– Ага, как же! – огорчился Симонян. – Девчонки вместе со всем барахлом ютятся в двух небольших комнатах.

– А вас что, прямо туда запустили?

– Не положено, инструкуция строго запрещает. Но я и через окошечко очень даже хорошо с ними пообщался. Девчонки рассказали, что им и золотые кулончики приносили, и дорогие кейсы с документами, и женские туфли – чаще всего почему-то по одной. Ты мне скажи: в каком это состоянии должна быть дама, чтобы потерять туфлю с ноги и не заметить?

– Всякое бывает, – улыбнулся Макс. – Мы как-то с бывшей женой в гости к ее подруге на день рождения ехали. Абсолютно трезвые. Идем на «Белорусской» по мостику, вдруг у нее туфля с правой ноги раз – и слетела. Между прутьев проскользнула – и на рельсы. Я вниз, к дежурной. А у них, оказывается, на такой случай даже особое приспособление есть. Что-то вроде багра. И вот этим крюком на конце палки она так ловко туфлю подцепила… Едем часа через четыре обратно – и на том же самом мостике, с той же самой ноги у жены снова туфля слетает. И опять на рельсы. Дежурная, скажу честно, мне уже не улыбалась. Туфлю вытащить вытащила, а в руки не отдала, на пол кинула. Наверное, решила, что издеваемся.

Когда с пивом и ребрышками было покончено, Грант Нерсессович дал понять, что ему пора за работу. Максим поднялся, но, прежде чем уйти, попросил что-нибудь почитать. Симонян задумался:

– Книг у меня много… В основном по архитектуре и строительству – это тебе вряд ли интересно. Альбомы, выпущенные метрополитеном к своим юбилеям. Но там общая информация – о самых длинных и самых коротких перегонах, глубине залегания станций, лучших работниках… Есть несколько книг на английском – о лондонском, нью-йоркском и пекинском метро. У тебя как с инглишем? Неважно? Все равно возьми – хоть картинки посмотришь. А лучше знаешь что? – Глаза старого армянина загорелись тем огнем, какой бывает, когда человек вдруг решает поделиться с другим чем-то бесконечно дорогим и сокровенным. – Дам-ка я тебе почитать предисловие к моей книге и пару-тройку готовых глав. Согласишься быть моим рецензентом?

– Давайте, – без энтузиазма промямлил Макс. – Только рецензент из меня никакой… Я ж и тысячной доли того, что вы про метро знаете…

– А мне как раз нужна свежая голова. Только если какую нелогичность заметишь или что-то непонятно будет – давай без церемоний. Договорились?

– Не вопрос.