Мгновения жизни

НЕЛЛ ГОРДОН: Незадолго до того, как ей исполнилось тридцать, она поспешно выскочила замуж и уехала из глубинки, нарушив, таким образом, творческое уединение и сделав паузу в многообещающей карьере.

Вот уже пять лет Грейс жила в студии на верхнем этаже дома по улице Талгарт-роуд. Она очень любила эту свою квартиру и не собиралась ее менять. Когда Анжелика Лейн поинтересовалась, что она в ней нашла (ну, хорошо, когда-то здесь находилась мастерская художника, от которой остались большие окна и хорошее освещение, но здание изрядно обветшало, да и район никак нельзя назвать престижным), Грейс рассказала ей историю, услышанную в детстве от отца.

В далекой Персии жила-была бедная девушка, прекрасная, как золотая заря. Но несмотря на свою красоту, она была очень одинока, совсем как небо, когда его покидало заходящее солнце, а луна не спешила взойти на небосвод. Во всем был виноват исходящий от нее отвратительный запах. Бродяги и благородные господа — все останавливались, завидев девушку, чтобы полюбоваться на ее красоту, но их пыл быстро угасал, как только до них долетал этот запах. Однако, как объяснил отец Грейс, дело было вовсе не в том, что она не мылась. О нет, тело бедной девушки была чистым, как горный ручей, она всегда подолгу и тщательно мыла свои прекрасные руки и ноги. Но все было напрасно: запах гниющей рыбы не исчезал, он словно прилип к ней, превратившись в часть ее сияющей, но расточаемой впустую, красоты. И вот однажды мимо проезжал сам принц и, заприметив молодую красавицу, остановил коня и спешился. Бедная девушка стояла, опустив голову, — она ждала, что принц отшатнется и уедет, как все прочие. Но — странно! — принц не ушел. Он стоял совсем близко к ней и не делал никаких попыток отойти подальше. Удивленная, она взглянула ему в лицо, которое оказалось столь же красивым, как и ее собственное. Забыв обо всем, кроме тепла его улыбки, она несмело улыбнулась в ответ, и, когда он обратился к ней, она заговорила таким чарующим голоском, что птицы у них над головой перестали петь, чтобы послушать ее. Принц, конечно же, влюбился в нее и дал клятву жениться. «А как же запах? Разве он вас не смущает?» — только и спрашивали его все вокруг. На что принц отвечал: он заметил лишь самую красивую в мире девушку, она улыбалась ему и стала говорить ласковые слова, которые были для него слаще песен соловья.

— Ага. Давай посмотрим, правильно ли я тебя поняла, — заявила Анжелика. — Ты видишь себя в роли прекрасного принца, а твоя квартира — это очаровательная, хотя и дурно пахнущая девица, оказавшаяся в бедственном положении?

— Нет. Я всего лишь хочу сказать: для того чтобы оценить это место, надо постараться взглянуть немного дальше своего носа. Хотя даже агент по продаже недвижимости пытался отговорить меня от этой покупки.

В самом деле, здание стояло на оживленной магистрали, и, как бы тщательно она ни оттирала подоконники и стекла, сажа моментально оседала на них вновь, подобно хлопьям черного снега. А жильцы выносили мусор каждый день, не считаясь с тем, должна приехать сегодня мусорная машина или нет, так что выходя из дома, приходилось всегда внимательно смотреть под ноги, чтобы не наступить на рвотные массы или на еще что похуже. Бедная Аврора, богиня утренней зари, ведь ей приходилось вставать и показывать свои розовые щечки вот таким улицам, но Грейс несмотря ни на что была счастлива. Она чувствовала себя вполне комфортно в яркой светлой комнате с высокими потолками и большими арочными окнами, забранными ажурными решетками, где все еще ощущалось дыхание музы художника.

Грейс, которую, в общем-то, нельзя было назвать богиней утренней зари, тем не менее, со спокойным удовлетворением встречала каждый новый день. Она чувствовала, что их связывают дружеские узы, какие часто возникают между людьми, вместе и с удовольствием работающими над каким-то проектом. И таким проектом для нее в последние десять лет оставалась фотография. Фотография означала для Грейс крышу над головой и кусок хлеба с маслом на обед. Фотография вдохновляла ее, бодрила как тонизирующий напиток, она приходила к ней по ночам в ее снах. Эта работа была отправкой точкой ее жизни, ее радостью и гордостью, а может быть — единственной настоящей страстью. Процесс фотографирования был для нее сродни занятию любовью.

Она встречалась с мужчинами, и самый долгий ее роман тянулся примерно около года, но она упорствовала в своем желании жить одной. Во всех случаях, кроме одного, она уходила первой. Пару раз ей приходилось в спешке уносить ноги, чтобы не принести себя в жертву, и один раз она едва не рассталась со своей свободой. Казалось, принимая важные решения, она руководствуется никому не ведомыми соображениями. Анжелика как-то сказала, что она следует велению своего внутреннего голоса, Грейс тогда подумала, что это не столько внутренний голос, сколько внутренний шутник. Но в большинстве случаев она просто расставалась с очередной мечтой и приходила в себя, снимала розовые очки и обнаруживала, что мужчина рядом с ней — это лишь игра света и тени, проекция ее надежд и чаяний.

— Мужчины, — глубокомысленно заявила ей однажды миссис Шилд. — Их нужно принимать такими, какие они есть, или кто-то другой сделает это за тебя.

— Ну и пусть, — ответила Грейс.

— Ты похожа на кошку, — сказала ей Анжелика. — Тебя волнует только твой дом, а люди могут приходить и уходить.

Грейс запротестовала — она не слишком любила кошек. Собственно говоря, все упиралось в доверие, а она им не доверяла.

— Я забочусь о людях, — парировала она. — Но ведь я не обязана жить с ними. Взгляни на этот свет. — Она повела рукой в сторону окна. — Северный свет, он самый лучший.

— Ты без конца рассуждаешь об этом свете, — заметила Анжелика. — Но ты почти не бываешь здесь днем.

— Зато я знаю, что он вернется. Это единственная вещь в жизни, в которой можно быть уверенной: с наступлением утра он вернется.

— В этом банальном декларировании очевидного скрыта какая-то истина, которую я не понимаю? — поинтересовалась Анжелика.

— Вовсе нет. — Грейс пожала плечами. — Но люди почему-то так боятся провозглашать очевидное, что кому-то приходится заниматься этим, иначе в конце концов сомнительное затмит очевидное.

Работы Грейс постепенно начинали пользоваться все большим успехом, но она никогда не отказывалась от дополнительного заработка, подрабатывая по уик-эндам в отделе фототоваров универмага «Хэрродс». Жить только за счет любимой работы было роскошью, она никогда не забывала об этом. Ее бывшие соседки по квартире, Анжелика и Дэйзи, уже вышли замуж. Дэйзи переехала в графство Оксфорд и исчезла из виду, погребенная под грузом забот о компосте, цветочных бордюрах и многочисленных отпрысках. Анжелика, унаследовавшая от матери выставочную галерею «Адам и Ева», вышла замуж за Тома, дилера фондовой биржи. Том был крупным мужчиной, этаким игроком в регби: высоким и широкоплечим, с копной жестких черных волос и розовым лицом. Он походил на школьника старых времен, который много времени проводит на улице. Он оказался громкоголосым и шумным. Грейс казалось, что в линии его губ таится что-то неприятное. Том заявил Анжелике, что ему нравятся женщины, которые стремятся сделать карьеру, но относился к ее работе, как к пустому времяпрепровождению. И еще он любил шутить.

— Когда мы только начали встречаться с Анжеликой, она не мылась целыми неделями. Спроси меня, почему, ну, давай же, спроси!

— Почему Анжелика не мылась, Том?

— Потому что боялась, что я позвоню, когда она будет в ванной.

Оставшись с Анжеликой вдвоем, Грейс сказала ей:

— Когда ты с ним, ты похожа на негатив: белое — это черное, а черное — это белое. Неужели это и есть замужество? — На носу у Анжелики остались капельки мыльной пены, и она выглядела так, словно вот-вот заплачет. Грейс промокнула пену на лице Анжелики уголком сухого чайного полотенца. — Вот так. — Она улыбнулась. — Прости меня. Если ты его любишь, полагаю, игра стоит свеч.

— Я действительно люблю его, — призналась Анжелика. Она взглянула Грейс прямо в лицо. — И бывают моменты, когда я ненавижу себя за это.

Для Грейс возвращение домой всегда означало приход в объятия любимого человека. Закрывая за собой дверь, она чувствовала себя так, словно поднимает мост: она находилась вне досягаемости, отгородилась от всего мира и его проблем, никто не мог добраться до нее. Когда она оставалась одна в своей квартире, никто не домогался от нее любви, не требовал еды, не надоедал разговорами. Время принадлежало только ей, и она могла делать все, что заблагорассудится. Некого было огорчать или расстраивать. Подвести ее не мог никто, кроме нее же самой, никто не желал получить от нее то, чего она не могла или не желала дать. И долгое, очень долгое время такое положение вещей устраивало Грейс как нельзя лучше.

Но в последнее время она чувствовала себя одинокой — одинокой и усталой, даже опустошенной. Грейс начинала спрашивать себя: для чего она делает то, что делает, а это, как она объяснила Анжелике, означало, что она вступила на скользкий путь. Скоро дойдет до вопроса о смысле жизни, от которого, как всем известно, не следует ждать ничего хорошего.

— Ты ведь еще не познала любовь, — как-то заявила ей Анжелика.

— Напротив, я знаю, что это такое.

— Ты никому не даешь ни единого шанса, потому что до сих пор не можешь забыть свою первую любовь, что, конечно, очень мило, но, с другой стороны, вызывает лишь жалость и недоумение.

— Не говори глупости. Я уже давным-давно не вспоминаю Джефферсона.

— Откуда ты знаешь, что именно его я имею в виду?

— Потому что, дорогой мой Рамполь[2], он был моей единственной первой любовью.

Анжелика понимающе улыбнулась, и эта улыбка разозлила Грейс сильнее, чем любые слова.

Теперь, приходя домой, Грейс испытывала непонятную ей самой тревогу. В глаза бросались неудобства, которых она не замечала раньше, ее раздражали нехватка шкафов и отсутствие надежных обогревателей, а единственная большая комната наводила на мысли не о просторе, а о пустоте. Отрывая голову от подушки, она спрашивала себя, а есть ли хотя бы одна заслуживающая уважения причина, почему ей нужно вставать и куда-то идти. Может быть, ей в конце концов начала надоедать ее работа? Но проблема заключалась в том, что эта работа полностью соответствовала ее характеру. Она выходила из дома с фотоаппаратом в поисках света и неизбежно возвращалась со снимками темной стороны мира. Она вовсе не была угрюмой, просто черный привлекал ее больше других цветов. В общем-то, в этом нет ничего плохого. У нее хорошая и честная работа, позволявшая показывать другим то, что видела она сама: облако вокруг серебристого серпа луны, грусть на улыбающемся лице, мир, в котором было столько красоты, но который так омерзительно пах. Подобно всем остальным, она умирала от желания получить ответы на свои «как» и «почему», но не было никакой гарантии, что даже после смерти она станет более информированной. Поэтому, не имея ответов, она старалась запечатлеть на пленке уголок мира, который открывался перед ней в видоискателе фотоаппарата, надеясь хотя бы на мгновение увидеть его целиком. Но сейчас ей казалось, что пришло время взглянуть на него под другим углом.

Вокруг стояла ночная тишина, когда Грейс вышла из квартиры. Одинокий саксофонист на шестом этаже высотного здания, стоявшего за ее домом, наполнял неподвижный воздух страстью и тоской: саксофоны всегда наводили на нее меланхолию. «Но какого черта, — подумала она, — я должна быть счастлива». У нее было все: хорошая квартира в старом жилом районе, она никого не любила, впрочем, как и ее никто не любил, и наступала осень: сезон сочных и нежных фруктов и медленного умирания.

Она направлялась на закрытый просмотр работ в новой галерее на Маунт-стрит. Она часто бывала на закрытых выставках, но этот отличался от прочих: на сей раз Грейс сама участвовала в выставке. Она выставила несколько портретов, которые сделала к серии газетных статей: черно-белые фотографии актеров, художников и писателей, длительная экспозиция и объектив, направленный прямо в лицо тому, кого она фотографировала.

Грейс шла вниз по улице, направляясь к метро, в своем единственном выходном костюме черного цвета, с приталенным жакетом до бедер. Симпатичная девочка из захудалого квартала. Симпатичная девочка с шикарной работой, живущая в доме, где сломан бойлер, а по стенам гостиной, подобно виноградной лозе, ползет сырость.

Ее работы обращали на себя внимание. За один только вечер были проданы четыре снимка.

— Фотография, — разглагольствовала она перед молодым журналистом, стараясь произвести на него впечатление. — Фотография или картина, Стив, это единственная вещь, которая имеет значение.

Она стояла с сигаретой в руке, выслушивая похвалы и даже не пытаясь скрыть самодовольство. В девять часов она все еще была в галерее. Ушла даже миссис Шилд, которая ради такого случая выбралась в город. Ей необходимо было успеть на поезд, побывать на вечеринке, провести вечер в кругу семьи, поиграть с детьми, дав отдых гувернантке. Грейс, в своем милом костюмчике, ехала в метро одна. Последние несколько сотен ярдов ей пришлось пройти по безлюдной улице; в свете фонарей мусорные баки отбрасывали на тротуар неверные тени, а в глубоких подвалах домов могли притаиться какие-нибудь жуткие создания.

Она добралась до своей входной двери, переднего оплота островка безопасности, вошла внутрь и включила свет, задержавшись на мгновение на пороге.

— Я знаю, ты умираешь от желания узнать, как прошел мой вечер, — обратилась она к пустой квартире, — поэтому я скажу тебе, что пользовалась потрясающим успехом.

Поверх пижамы на ней было пальто, в руках она держала газету, когда налетела на какого-то человека примерно в квартале от своего дома. Было воскресное утро. Еще полусонная, не поднимая головы, она посоветовала этому невеже смотреть внимательнее, куда он идет.

— А ведь я вас знаю! — воскликнул мужчина. Судя по голосу, для него это была чуть ли не лучшая новость за всю прошедшую неделю. Смахнув с глаз прядь волос, она подняла голову и посмотрела на него. Перед ней стоял абсолютно незнакомый человек. Очевидно, ему едва перевалило за тридцать, у него были вьющиеся светлые волосы херувима, прямой нос и твердый подбородок взрослого человека. В руках он держал картонную коробку с кабачками.

— Это для меня? — спросила она, показывая на коробку. — Как мило с вашей стороны!

У него был такой вид, словно он и в самом деле собирался отдать овощи ей, потом морщинки на лбу разгладились, и он рассмеялся.

— Это для моей сестры. Она безумно любит кабачки. А выращивает их мама. Но мы с вами действительно встречались, честное слово, на вечеринке у Тома и Анжелики в прошлом месяце. Вы — Грейс.

Грейс устроила целое представление, внимательно оглядывая и ощупывая свои руки и ноги, а потом согласилась, широко раскрыв глаза:

— Господи, это и вправду я.

Щеки у него порозовели, но он рассмеялся, что свидетельствовало в его пользу, решила Грейс. Она добавила:

— Простите меня, но я не помню. Там было чертовски много народу, на этой вечеринке. Наверное, Том и Анжелика решили собрать у себя всех, у кого побывали сами за последние два года. А может, я была пьяна.

— О нет, нет, что вы. Все дело во мне: у меня совершенно незапоминающееся лицо. — Его трудно было назвать высоким, зато телосложение вполне подходило для того, чтобы взламывать застрявшие выдвижные ящики и передвигать мебель. Он переложил коробку в левую руку, протянув ей правую.

— Меня зовут Эндрю Эббот.

Она пожала ему руку. Ей понравился его взгляд. Он не отводил глаз и смотрел ей прямо в лицо. Она встречала слишком многих мужчин, у которых постоянно бегали глаза во время разговора, словно они боялись, что жизнь улизнет от них, оставит с носом, пока они смотрят на нее.

Вокруг них постепенно оживала воскресная улица, на тротуаре появлялось все больше прохожих. На смену проливному дождю, шедшему всю ночь, выглянуло солнце, и город обрел нетронутый первозданный облик, как если бы за одну ночь душа его очистилась от грехов и грязи.

— Вы уже завтракали? — поинтересовался Эндрю.

Грейс ответила, что еще нет. Эндрю кивнул в сторону кафе на противоположной стороне улицы.

— Составите мне компанию?

— Мне придется сидеть в пальто.

— Уверен, что у них работает отопление.

Она распахнула пальто:

— На мне пижама!

Когда они уселись за столик в задней части кафе, он предложил:

— Кофе?

— Чай, если можно. С медом. И с молоком.

— Гренок?

— Да, будьте любезны, и еще два яйца-пашот, бекон и помидоры.

Эндрю Эббот преподавал латынь и древнегреческий в частной школе для девочек в Девоне. Если не считать трех лет учебы в университете Дарема и еще двух, когда он жил и работал в Лондоне, Эндрю, по его собственным словам, душой и телом принадлежал Девону.

— Мне нравится быть рядом со своей семьей. — Он сделал паузу, глядя на нее со смешанным выражением смущения и изумления, и она поднесла сигарету ко рту, чтобы скрыть улыбку. — Полагаю, вы подумаете, что я маменькин сынок. — Он взял коробку спичек, оставленную кем-то на столе, и дал ей прикурить. По тому, как он поморщился, когда струйка дыма скользнула по его лицу, Грейс поняла, что он не одобряет курения, и от этого его вежливость произвела на нее еще большее впечатление.

— Маменькин сынок, говорите? Вовсе нет, — откликнулась она. — Наоборот, вы приятное исключение. Если быть до конца честными с собой, то большинство из нас предпочло бы иметь семью, рядом с которой можно было бы жить.

— Не знаю. Мне кажется, это так старомодно. — Грейс не стала говорить ему, что твидовый пиджак и вельветовые брюки, а также тот факт, что он преподает древнегреческий и латынь в частной школе для девочек, в любом случае делают его еще более старомодным.

— Ну, а вы? У вас есть семья?

— Миссис Шилд, моя мачеха, живет в Суррее. У меня есть тетя и дядя в Соединенных Штатах. Все мои дедушки и бабушки уже умерли. Родители тоже, хотя, как утверждает наш викарий, они всегда со мной. — Она подалась вперед. — Между нами говоря, они слишком усердно делают все, чтобы оставаться незамеченными. — Она выпрямилась и отпила немножко чая. — У меня есть брат в Австралии; он удрал от меня как можно дальше, но потом сообразил, что плавает по кругу.

Он улыбнулся и покачал головой.

— Вы слишком легкомысленно к этому относитесь.

Она бросила на него взгляд из-под темных ресниц.

— Могу заплакать, если хотите.

— Нет, не хочу, что вы. — Ей льстило, что он смотрел только на нее, не повернув головы, даже когда официантка уронила полный поднос со стаканами. — Вы близки со своей мачехой?

— Я принимаю ее как должное, что, наверное, означает «да».

На лице Эндрю появилось озабоченное выражение. А ведь он познакомился с ней… Грейс взглянула на свои часики… всего тридцать пять минут назад и уже беспокоится о ней.

— Все нормально. Я уже большая девочка. И жить одной вовсе не так уж плохо. Меньше боишься.

— Я бы подумал, что, наоборот, в таком случае начинаешь больше бояться.

— О нет. Самое худшее — это потерять того, кого любишь, а мне об этом можно больше не беспокоиться — я уже потеряла их. Если не считать миссис Шилд.

— Но ведь вы можете выйти замуж и обзавестись детьми?

Она рассмеялась.

— Хороший вопрос.

— А все-таки?

— Ну, наверное, мне придется снова привыкать беспокоиться о ком-то. Может быть, такая мысль мне не очень по душе.

Сейчас были короткие каникулы в середине семестра, и Эндрю остановился у своей сестры, которая жила с мужем и ребенком в Эрл-Корте. Перед тем как расстаться, Эндрю спросил, не согласится ли Грейс встретиться с ним еще раз.

В течение той недели они встречались трижды. Куда бы они ни пошли, везде вступали в разговор с совершенно незнакомыми людьми, обмениваясь шуточками и заговорщическими улыбками. Все дело во внимании, решила она. Когда Эндрю говорил с вами или смотрел на вас, его внимание было обращено только на вас, он не видел больше никого вокруг. Было трудно оставаться равнодушной к его искреннему интересу. И, когда он отворачивался, вы ощущали себя обделенной, как если бы музыка вдруг прекратила играть или телевизор сломался во время вашей любимой передачи. Грейс подумала, что к Эндрю можно привыкнуть, как к наркотику.

В последний день его пребывания в Лондоне она с гордостью показала ему свои работы, нервничая при этом, как мамаша, знакомящая своих любимых деток с будущим отчимом и желающая, чтобы все прошло как надо.

— Вот, полюбуйтесь, — сказала она, шутливым жестом показывая на стену. — Я развешиваю собственные работы. Некоторые относятся к таким вещам с предубеждением, но уж если мне не захочется, чтобы мои снимки висели на стенах, то почему этого должен хотеть кто-то другой?

Ему понравилось то, что он увидел.

— Вот это да! Производит впечатление, — признался он, а потом добавил: — А вот это потрясающая фотография. — Он надолго замер перед снимком сидящего на скамейке неряшливо одетого пожилого мужчины, освещенного неярким зимним солнцем. На его морщинистом лице играла такая улыбка, словно он увидел ангела. — Покажите мне все, — попросил Эндрю, глядя прямо в глаза Грейс. — Я хочу знать о вас все.

Он смущенно отвел взор от фотографии девочки-проститутки в потрепанной кожаной мини-юбке, с торчащими костлявыми коленками, круглым личиком ребенка и мертвыми глазами с черными кругами под ними. Он почувствовал себя увереннее, когда переключил внимание на следующий снимок детей, на фотографии они были такие, какими он их знал: смеющиеся, плачущие, толкающиеся в очереди в пещеру Санта-Клауса.

— В общем, кое-какие из моих работ ему не понравились, — сообщила Грейс Анжелике, пока они медленно продвигались вдоль череды магазинов, торгующих подержанными кашемировыми изделиями и старыми сумочками из крокодиловой кожи. — Впрочем, я не могу его винить. — Она задержалась у коробки с нитками для вязания и принялась рыться в ней. — Иногда они мне самой не нравятся.

— Ну и что? Никому не может нравиться абсолютно все, что он делает. Это было бы странно. Я могла бы даже решить, что у тебя мания величия.

— Нет, я не имела в виду ничего такого. Я хочу сказать, что те фотографии, которые ему не понравились, — хорошие работы, но они способны причинить боль. Я понимаю, что нужно оставаться верной своей мировоззренческой концепции, но иногда мне хочется, чтобы в ней было больше места для чего-нибудь вроде «Бакарди на пляже»[3], а не «Ад рядом с тобой». Я навожу объектив на щенка с рекламы туалетной бумаги «Андрекс», а все заканчивается тем, что проявляю снимки лаборатории вивисекции. Это не то, чего мне хотелось бы. Я хочу, чтобы щенки были живыми, веселыми и раскатывали на полу рулон этой розовой бумаги длиной в полмили. Вот что они должны делать, и еще пусть где-нибудь ненавязчиво звучит песенка Дорис Дэй о том, что в этом проклятом мире иногда случаются славные деньки.

— По-моему, она не употребляет слова «проклятый».

— Употребляет, только мы этого не слышим. — На мгновение Грейс замолчала. — Что именно мне нравится в Эндрю? Он не задумывается особенно над такими вещами. Эндрю — нормальный человек. Эндрю — цельная личность. Он живет там, где хочу быть и я.

— Сегодня я могу напиться — мне исполняется тридцать…

— Двадцать девять, дорогая, сегодня тебе двадцать девять.

— Я хотела сказать — на следующий год. В следующем году мне исполнится тридцать. И я могу напиться накануне своего тридцатилетия.

Эндрю прижал ее к себе.

— Ты, моя дорогая Грейс, можешь делать все, что тебе взбредет в голову, — прошептал он. — Но на нас уже все так странно смотрят, наверное, слышали, о чем мы говорили. По-моему, нам лучше подумать о том, как доставить тебя домой. — Он обвел глазами полупустой зал ресторана, где, кроме них, оставалась лишь еще одна парочка, а официанты нетерпеливо поглядывали на часы и гремели посудой. Грейс восторженно улыбнулась сразу двум Эндрю. Она сумела встать на ноги без посторонней помощи, держа в пальцах зажженную сигарету, — другая торчала во рту. Эндрю взял дымящуюся сигарету и погасил ее в пепельнице, которую тут же убрали.

— Ты очень заботливый, — заплетающимся языком пробормотала Грейс. — Мне это нравится. Ты не хочешь заставлять ждать этих бедных официантов, ну, а мне все равно, ведь я ужасная эгоистка, думающая только о себе. Кроме того, я считаю, что они выставили непомерный счет за второсортные блюда, которые, как мне кажется, уже кто-то ел, а еще они презрительно оглядывают своих клиентов, поэтому их следует хорошенько наказать, заставив ждать как можно дольше. Видишь, — продолжала она, нетвердой походкой направляясь к выходу, — я — ужасное создание, а ты очень мил; вот потому мы так хорошо ладим. — В дверях она обернулась и, широко раскрыв глаза, пристально уставилась на Эндрю, задержав взгляд на несколько секунд. — Можно даже сказать, что мы дополняем друг друга.

Грейс помнила, что ее стошнило в раковину и Эндрю одной рукой убирал ей со лба волосы, а другой гладил по спине. Она помнила, как он наполнил ванну водой и помог ей раздеться. Она помнила, что не испытывала никакого стыда, думая только о том, чтобы сохранить равновесие, когда он опустился перед ней на колени и принялся стягивать с нее колготки. Она наблюдала из ванны, как он аккуратно сложил ее одежду, положив сверху колготки, и, наконец, помог ей выбраться из ванны и завернуться в огромное розовое пушистое полотенце, о котором она совсем забыла.

Грейс проснулась с ощущением, что ее разбудил маленький человечек, который у нее в голове изо всех сил колотил по наковальне. Язык не помещался во рту, и она отдала бы последний пенни из своего кошелька за стакан воды. Но когда ей удалось оторвать голову от подушки, застонав от боли, в дверях появился Эндрю с подносом в руках. На нем стояли стакан свежевыжатого апельсинового сока, баночка живого йогурта и ваза с одной желтой розой. Грейс попыталась выдавить улыбку, но у нее ничего не вышло. Она протянула руку за стаканом сока и залпом выпила его до последней капли. Обретя наконец способность изъясняться членораздельно, она улыбнулась и произнесла слабым голосом:

— «Пей до дна, милая, до последней капельки» — так говорила моя мама. По крайней мере, отец всегда утверждал, что именно так говорила моя мама.

Опустив поднос на ночной столик, Эндрю присел на краешек кровати.

— Так, наверное, говорят все матери. Моя, во всяком случае, говорила и, наверное, говорит до сих пор.

— Ну, хорошо, хорошо, моя мать была не первой, кто сказал это. Не будь к ней слишком строг, она умерла молодой. Ей не хватило времени придумать нечто более оригинальное.

— Вот, попробуй лучше это. — Эндрю протянул ей баночку йогурта. — В нем полно полезных бактерий. Это как раз то, что сейчас нужно твоему желудку после вчерашней ночки, когда мы так славно повеселились. — Он поправил подушку, чтобы она могла сесть поудобнее, и Грейс улыбнулась, услышав, как он сказал «мы» — когда мы так славно повеселились, — хотя было совершенно ясно, что веселилась она одна. Он был совершенно трезв, а ее стошнило в раковину. — Извини меня, за то что тебе пришлось быть свидетелем моего вчерашнего состояния, — сказала она. — Это было не самое удачное завершение вечера. Хотя, наверное, это было любопытно…

Склонив голову набок, Эндрю рассматривал ее так, словно она новорожденный ребенок, хрупкая драгоценность, о которой он должен был заботиться, а не высокая крепкая двадцатидевятилетняя девица, страдающая жутким похмельем. Он протянул руку и нежно убрал с ее лба прядку взмокших волос.

— Ты очень красивая, — заметил он.

Она уставилась на него.

— Красивая? Сейчас?

— М-м.

— По-моему, мне пора убрать за собой. — Грейс отбросила в сторону покрывало.

— Сиди смирно. Все уже убрано.

— Тебе не стоило заниматься этим. Я верю в две вещи: в мир во всем мире и в то, что свою блевотину каждый должен убирать сам.

Эндрю улыбнулся, с нежностью глядя на нее. На глаза Грейс навернулись слезы: она вспомнила о тех временах, когда рядом не было никого, кто бы смотрел на нее вот так.

— Мне нравится ухаживать за тобой, Грейс, — сказал Эндрю. Он коротко и негромко рассмеялся. — Ты выглядишь такой уверенной, я бы даже сказал, самоуверенной. И ты совсем непохожа на тех женщин, которые нравились мне раньше.

— А теперь ты видишь, что я оказалась в конце концов все той же старомодной маленькой штучкой, которая вырубилась после пятнадцатой двойной порции водки с мартини.

— Остальные обычно останавливаются на двух, ну да ладно.

— Расскажи о своей матери.

— О моей матери? — Его удивил столь неожиданный поворот в разговоре. — Робина, э-э, в общем, сама понимаешь, она моя мать.

— Вот это да! Столь интимные подробности мужчины обычно разглашают, только после того как их очередному роману исполняется не меньше шести месяцев. И, нет, я не понимаю. А как насчет отца? Полагаю, он просто, э-э, твой отец?

— Вроде того. Но они очень милые. Они тебе понравятся. А тебя они уж точно будут обожать.

— Почему? С чего бы это им обожать меня? Я не из тех, кто достоин обожания.

— У тебя всегда такое воинственное настроение с похмелья?

— Не знаю. Обычно я просыпаюсь в одиночестве. Они любят друг друга?

Он выглядел так, словно до сих пор никогда не задумывался над этим.

— Да, да, я полагаю, любят.

— Как они встретились?

— Мне казалось, что ты неважно себя чувствуешь.

— Так оно и есть. Поэтому мне нужно отвлечься от мыслей о том, как неважно я себя чувствую.

— Ну, тогда слушай. Моя мать приехала в Оксфорд к своему старшему брату. Очевидно, мой отец, который учился в том же самом колледже, что и мой дядя, имел репутацию человека высокомерного, с большим самомнением. Наверное, поэтому после вечеринки дядя с приятелями решили подшутить над отцом. Они вышли на улицу и подменили его велосипед точно таким же, только маленьким, решив, что в темноте он…

— Раньше мне очень нравилось слушать о том, как познакомились мои родители, — сообщила ему Грейс и в следующую секунду заснула, по-прежнему сжимая в руке баночку с недоеденным йогуртом.

— Этот мужчина заслуживает лучшего, — заявила она в тот же вечер Анжелике, разговаривая с ней по телефону.

— Этого не заслуживает ни один мужчина.

— Ты озлоблена.

— Подожди, и ты станешь такой. Просто до тебя медленно доходит.

— Он хочет познакомить меня со своей семьей. Они все живут в Девоне. Совершенно очевидно, что у них очень близкие отношения.

Робина Эббот укладывала волосы в высокий шиньон с блестящими заколками и шпильками, выкрашенными китайским лаком, которые просвечивали сквозь серо-стальную гриву. «Сорочье гнездо», — подумала Грейс. Мать Эбби встретила Грейс у передней двери белого домика в викторианском стиле, стоявшего на вершине самого крутого в городке холма, широко раскинув руки для объятия. Грейс посмотрела налево, потом направо, даже оглянулась через плечо, пока наконец не поняла, что объятие предназначалось ей. Она шагнула вперед, испытывая одновременно неловкость и облегчение. Под свободным вязаным джемпером Робины оказались сильные руки и мягкая грудь. С решительным восклицанием «Моя дорогая!» она провела гостью в коридор, благоухающий стряпней и мокрым мехом, и принялась выкрикивать чье-то имя, Грейс решила было, что она зовет кота, но это оказался отец Эндрю.

— Тимми, Тимми, ты где? — надрывалась Робина. — Я знаю, что ты где-то здесь.

В коридор стремительной походкой ворвался Тимоти Эббот с уже протянутой рукой, чтобы избежать возможных недомолвок.

— Грейс, — выдохнул он, энергично встряхивая ее ладошку. — Грейс.

Затем Грейс была представлена Кейт, младшей сестре Эндрю. Никто точно не знал, следует ли ожидать Леонору, ту самую сестру, которая любила кабачки и жила в Лондоне.

— Все зависит от Арчи, — заметила Робина. — Он славный мальчик. Мы безумно любим его, но он слишком много работает.

Они выпили шерри в гостиной, которая производила двоякое впечатление: убогая и запущенная, но с глубоким альковом и высокими, с раздвижными переплетами окнами, откуда открывался потрясающий вид на бархатные зеленые холмы города. Ленч был подан в большой кухне. Грейс усадили напротив Кейт. Глядя на сестру Эндрю, у Грейс складывалось впечатление, будто все черты Эндрю, придававшие ему такое очарование, были искажены в ее облике каким-то злобным гоблином. Золотистые кудри превратились у Кейт в рыжеватые завитушки, а сильный фамильный подбородок — в выступающую нижнюю челюсть. Если римский нос смотрелся на лице Эндрю очень уместно и гармонично, то у Кейт он доминировал, и остальные черты служили лишь приложением к нему. Однако у нее была такая открытая и обезоруживающая улыбка, какую Грейс еще не доводилось видеть. Заметив, что ее внимательно рассматривают, Кейт залилась краской, что совсем не шло к ее рыжим волосам.

— Прошу прощения, я смотрела слишком пристально. Дурная привычка, приобретенная на работе, — извинилась Грейс. — Понимаете, я люблю рассматривать лица людей, поэтому всматриваюсь в них очень внимательно, это некрасиво, я знаю, но ничего не могу с собой поделать. У вас замечательная улыбка, а ведь заснять улыбку удается далеко не каждому фотографу, это намного сложнее, чем представляется. Бывает, вы ее сфотографировали, а она оказывается кривой или вымученной, ничуть не похожей на ту славную гримаску, на которую вы несколько мгновений назад нацеливали свой объектив.

— У Кейт лицо такого типа, которые очень нравятся художникам, — заявила Робина.

— Мама!

— Радуйтесь, что у вас есть мать, которая может привести вас в смущение, — сказала Грейс и, когда выражение лица Кейт, очевидно знавшей о ее сиротском детстве, сделалось совсем уж несчастным, добавила: — Потому что во многих случаях нельзя полагаться на чужих людей.

Появилась Джанет, приятельница Робины и соседка, Она извинилась за опоздание, пробормотав что-то насчет больного котенка. Ее познакомили с Грейс.

— По воскресеньям я всегда встречаюсь за ленчем с дорогой Робиной и Тимоти, — заявила Джанет, сопроводив свои слова столь воинственным взглядом, что Грейс немедленно захотелось сказать, что а) за столом еще несколько свободных стульев и б) что она, Грейс, ест обычно совсем немного. Но она промолчала, ограничившись понимающим кивком, и улыбнулась.

— Мы так счастливы наконец-то познакомиться с Грейс, — высказалась Робина.

Эндрю нашел под столом руку Грейс и легонько пожал ее. Глаза их встретились, они улыбнулись друг другу. Лучи осеннего солнца, падающие сквозь оконные стекла, купались в струйках пара, поднимавшихся от кипевшего на плите пудинга, придавая всей обстановке какой-то романтический и нереальный вид, — для того чтобы запечатлеть его на своих фотографиях, Грейс надо было приложить немало усилий.

Тимоти предложил всем желающим поиграть в загадки. Грейс, которая считала, что жизнь и так достаточно непростая штука, чтобы еще больше осложнять ее выдуманными загадками, отодвинулась в сторону и потягивала красное вино, пока остальные напрягали мозги, пытаясь первыми найти ответ на вопрос.

— Кейт, — поинтересовалась Робина, — а ты что думаешь? Обычно у тебя получается легко и быстро.

— У меня? Ты прекрасно знаешь, что это не так. И вообще, мне не нравятся дурацкие загадки папы.

— Не ругайся, дорогая, — наставительно изрекла Робина, но тут же отвлеклась и помахала рукой в сторону открывшейся застекленной двери, где появился очередной гость. Нейл преподавал экономику в том же самом колледже, в котором Тимоти служил казначеем. Он был примерно одного возраста и роста с Тимоти, но голова его, заострявшаяся к макушке, уже была лысой и блестела, как если бы ее натерли специальной мастикой. Он пожал Грейс руку и кивнул остальным. Кейт поднялась с места и принесла ему чистую тарелку и нож с вилкой. Грейс восхищалась тем, как легко Робина подала на стол ленч. Она поджарила двух цыплят и приготовила огромную миску салата. Когда все расселись вокруг стола, она просто разрезала птицу на противне и выложила мясо на поднос, который гости передавали друг другу. Кроме того, она испекла две буханки домашнего хлеба и выставила на стол тарелку с маслом. Все сами накладывали себе угощение, кто сколько захочет, и Нейл, присоединившись к остальным, поступил точно так же. Грейс вспомнила о миссис Шилд, у которой был пунктик насчет поведения за столом и перемен блюд, когда все было строго спланировано и тщательно организовано. Гул голосов стал громче. Сидя со стаканом вина в руке, Грейс прислушивалась к жужжанию припозднившейся пчелы, ощущая на своей спине тепло солнечных лучей. Ее охватила сонная полудрема, а это означало, что она чувствовала себя спокойно и умиротворенно. «“Обычно Грейс приносит с собой подушку”, — всегда говорила в таких случаях миссис Шилд, — но сегодня я не захватила ее с собой, не захватила», — лениво размышляла она, слегка одурманенная алкоголем, в приятной и шумной тишине кухни Эбботов.

У Робины Эббот не было профессии как таковой, если, конечно, не считать работой одержимость. Она олицетворяла собой последний бастион местной общины, которой грозило поглощение близлежащим городком. Миссис Эббот стояла на страже ее молочных, мясных, бакалейных лавчонок и независимых книжных магазинчиков, которые уже вытеснялись конторами торговцев недвижимостью и филиалами больших супермаркетов. Она оберегала общину, в которой умирали старики, а молодежь постепенно перебиралась в город, освобождая место неприкаянным пришельцам, покидавшим те же самые большие города, чтобы осесть в деревне, эти люди приносили с собой все городские болячки, намертво впившиеся в них, подобно впитавшемуся неприятному запаху. Если бы не Робина, местная церковь уже лишилась бы своего хора и некому было бы петь по воскресеньям и праздничным дням. Без нее не было бы ни клуба «Эвергрин», ни ярмарки народных ремесел, ни песенок на Рождество. Одному Богу известно, сколько стариков в Африке остались бы без очков, не будь Робины. В общем, к концу ленча у Грейс составилось представление, что ни одни роды, крестины, свадьба или похороны не обходились без деятельного участия Робины Эббот.

Затем был подан клейкий рисовый пудинг, причем подан на ярких глиняных тарелках, среди которых не найти было двух одинаковых, — все они были собственноручно изготовлены и обожжены Робиной в их самодельной печи в дальнем углу сада. И тут взволновались все три спасенные из приютов для бездомных животных собаки, во всю прыть бросившись к дверям приветствовать очередную гостью. Ею оказалась Леонора, та самая сестра из Лондона. Она появилась в ворохе кружев, шалей и прочих предметов туалета, крайне непрактичных для путешествия на поезде, и со свертком на руках, в котором оказался ее ребенок Рори. Робина вскочила с места и исчезла в глубине дома. Впрочем, минуту спустя она вернулась в кухню, толкая перед собой большую старомодную детскую коляску. Она взяла Рори на руки и покрыла его поцелуями, прежде чем уложить спать. Грейс перенесла свое внимание на Леонору: волосы у сестры Эндрю были такими же золотистыми и вьющимися, как у брата, но намного длиннее — они доходили ей почти до талии. В глазах, близко поставленных, как у матери, притаилась настороженность. Казалось, они вбирали в себя все, ничего не упуская. Когда дело дошло до еды, Леонора лишь поковырялась в тарелке с салатом, отщипнув кусочек хлеба, и наотрез отказалась от клейкого пудинга. Нейл жаловался на новый набор студентов в колледже, и тут она заговорила, не обращая ни на кого внимания, словно все в кухне сидели молча и только и ждали, когда она откроет рот.

— Никто из вас не имеет понятия, каково мне приходится.

Грейс решила, что Леонора, должно быть, привыкла изрекать подобные сентенции вслух, поскольку никто не обратил на нее особенного внимания. Робина накладывала новую порцию пудинга на тарелку Нейла. У нее был такой мягкий и негромкий голос, у Робины, что собеседнику приходилось напрягать слух, чтобы расслышать ее. Она посмотрела на свою старшую дочь, сидевшую на противоположной стороне стола.

— Ты склонна слишком все драматизировать, дорогая. Всего неделю назад у тебя был вид влюбленной девчонки.

— Ты видишь только то, что хочешь увидеть. Я знаю, вы все считаете его мистером Совершенство в нашем несовершенном мире, но он совсем не такой.

— Перестань, ты же по-настоящему его любишь. — Эндрю поднялся с места, подошел к сестре, запечатлел на ее кудряшках поцелуй, а потом наполнил ее бокал. Он обернулся к Грейс: — Арчи и Леонора просто созданы друг для друга, это всем известно. — Рори в коляске испустил короткий вопль.

— Кому кофе, а кому чай? — пропела Робина. — Пожалуйста, перейдите в гостиную, а я пока приберусь здесь. Нет, Грейс, я сама управлюсь, мне нравится заниматься такими делами. А вы ступайте и отдохните. Затем вы сюда и пришли.

Остальные отправились на прогулку. Диван оказался таким мягким! На продавленных подушках сидеть было очень приятно. Грейс дремала, положив голову на плечо Эндрю, когда Робина вкатила тележку, на которой стояли кружки, чайник и кофейник.

— Молоко?

— Да, если можно, — кивнула Грейс.

— Сахар?

— Грейс предпочитает мед. — Эндрю поднялся на ноги. — Пойду принесу.

— Не стоит беспокоиться, — запротестовала Грейс, которой не хотелось причинять лишнее беспокойство, но он уже вышел в кухню.

— Почему же, если вам нравится мед, то не нужно от него отказываться, — заявила Робина, присаживаясь рядом с Грейс и поворачиваясь к ней лицом. — А теперь я бы хотела узнать о вас все. Я ведь вижу, что Эндрю сражен наповал. — Она взяла руки Грейс в свои. — Я хочу, чтобы мы с вами стали настоящими друзьями, вы и я. — В ее маленьких глазках цвета кайенского перца появилось озабоченное выражение, и она несильно сжала шершавые руки Грейс своими мягкими ладошками. — Эндрю говорил нам, что ваша мать умерла, когда вы были совсем маленькой.

Грейс кивнула.

— Но вскоре у меня появилась миссис Шилд, моя мачеха, она сделала все, что было в ее силах, чтобы заменить мне маму.

— Пусть так, все равно это не одно и то же. А потом умер и ваш отец.

— С ним случился сердечный приступ.

— О Боже! Какой ужас.

— Вы правы. Мне почему-то кажется, что он устал от бесконечных попыток найти компромисс между тем, кем он желал быть сам, и тем, кого хотели видеть в нем его жены. — Непонятно почему Грейс вдруг охватило чувство стыда, словно это ее беспечность привела к потере стольких родственников.

Робина отпустила ее руки.

— Ох, моя дорогая, я расстроила вас. Я слишком прямолинейна.

В комнату вернулся Эндрю.

— Грейс не нравится, когда ее жалеют, — предупредил он. Он положил мед в крошечную стеклянную вазочку, и Грейс улыбнулась ему, думая о том, что не припоминает, когда за ней последний раз вот так заботливо ухаживал мужчина.

— Нет, нет, твоя мама очень добра. Я ценю участие. Я бы просто свихнулась, если бы за все эти годы мне никто не посочувствовал бы. Просто иногда мне кажется, что обо мне судят по тому, чего я лишилась, а не по тому, что у меня есть, и какая я сама. Мне нравится думать, что меня ценят ради меня самой.

Воцарилось молчание, которое прервала Робина:

— Вы совершенно правы.

Эндрю благодарно улыбнулся матери и пробормотал:

— Ох, Грейс! — Ей понравилось, как он сказал это: получалось, что, хотя от нее можно было ждать любых сюрпризов, она все-таки умная и интересная. Это был достаточно неожиданный поворот, обычно ее не считали ни умной, ни интересной. — У тебя так хорошо получалось, — продолжал он. — Целое предложение о своих чувствах, безо всяких дурацких шуточек, а потом ты взяла и все испортила. Перестань сражаться хотя бы на время. Позволь другим помочь тебе. — Он перегнулся через спинку дивана и поцеловал ее в щеку, его губы оказались в такой близости от ее губ, что она повернулась к нему, совершенно забыв о Робине. Но тут до ее слуха донесся звон посуды и голос его матери, говорившей:

— Ступай к остальным, дорогой, и скажи им, что кофе готов. А я обещаю, больше никакой жалости. — Эндрю снисходительно улыбнулся им обеим и удалился. Его мать смотрела ему вслед. — Он такой добрый и хороший мальчик, — сказала она. — Временами он проявляет слабость, но виной всему его доброе сердце.

— Проявляет слабость? Мне он не кажется слабым. — Грейс сама удивилась тому, что подобное предположение оскорбило ее. Слабая улыбка тронула утолки ненакрашенных губ Робины.

— Вы любите его, не правда ли?

— Да. Да, люблю.

— Очень хорошо. Ему нужен кто-нибудь вроде вас.

Грейс была так поражена услышанным, что даже забыла о том, что собралась протестовать против того, что Эндрю бывает слабым.

— Мой опыт свидетельствует о противном: матери как раз думают, будто я это совершенно не то, что требуется их сыновьям. Может быть, они чувствуют, что я не умею холить и лелеять. И, должна признаться, тут они правы.

Ответом ей послужила понимающая улыбка.

— Знаете, если дело в этом, то значит вас просто этому никто не научил. Я подозреваю, что на вашу долю выпало не слишком много ласки и доброты.

Грейс знала, что это неправда, она была любимым ребенком. Но, подумав о том, что сказал Эндрю, решила оставить все как есть. Она чувствовала себя спокойной, умиротворенной и счастливой, как кошка, которую гладят так, как нужно, — не слишком грубо, не слишком мягко и, конечно же, по шерсти, — поэтому не стала возражать против этой неправды, позволив посеять семя лжи в отношениях со своим прошлым. Она гордо несла свой флаг — свою силу, свою независимость, привычку полагаться только на себя и ни на кого больше. А теперь вот она устала, ей захотелось опустить его и отдохнуть, ощутить себя маленькой, слабой, похожей на себя прежнюю.

— На самом деле все было не так уж плохо, — пробормотала она.

— Я вижу, вы — храбрая девушка, — заметила Робина.

— Я бы не стала этого утверждать, — проговорила Грейс. Ей стало стыдно за то, как хорошо ей было в теплом свете проявленного к ней интереса и участия. — Вы не будете возражать, если я налью себе еще чашечку чая?

— И вы фотограф. Это, должно быть, такая интересная работа. И такая гибкая.

Грейс выпрямилась, словно услышав сигнал тревоги, и улыбнулась так, как если бы в комнату вошла ее ближайшая подруга.

— Да, и я ею занимаюсь.

К ним присоединились остальные, Грейс сделала несколько групповых снимков, а Эндрю настоял на том, чтобы сфотографировать и ее, сидящую на диване рядом с Кейт, смеющуюся вместе с Робиной, ломающей голову над загадками Тимоти.

Позже, оставшись одна в своей квартире, она не могла оторваться от этих фотографий. Ее поражало, как она на них выглядит. Неужели эта круглолицая девушка — действительно она, ведь раньше она была такой угловатой? Неужели эта женщина с безмятежной улыбкой — это она? Откуда она взялась такая — помолодевшая, счастливая, посвежевшая, то есть такая, какой ей всегда хотелось видеть себя в зеркале, но никогда до сих пор не удавалось? И самое поразительное: у нее возникло чувство, будто она нашла свою судьбу.