Мгновения жизни

Луиза

Старая Лидия ковыляет в детскую, опираясь на руку Джейн Дейл. Она так низко склоняется над колыбелькой, что я начинаю бояться, как бы она сейчас не опрокинулась головой вперед и не раздавила мою малышку. От ее монотонного напевного голоса, которым она обращается к своей внучке, меня начинает разбирать смех, хотя я все еще чувствую себя истощенной, меня попеременно накрывает с головой то волна боли, то радостное возбуждение — только представьте себе, Лидия Блэкстафф кудахчет, как наседка. Они недолго задерживаются. Снаружи ярко светит солнце, но шторы на моих окнах задернуты наглухо. В полумраке я вижу, как дверь медленно открывается, позволяя свету с лестницы проникнуть внутрь. Это Джорджи. Теперь, когда я снова держу на руках новорожденную малышку, он выглядит очень большим, мой золотой мальчик с крепкими маленькими ручками и ножками и льняными волосами, но недостаточно большим, чтобы не плакать. Я вижу, что он плакал: глаза у него опухли и покраснели. Нянечка сообщила мне, что он был очень напуган — «очень обеспокоен», как серьезно и торжественно выразился он сам. Джейн сказала ему, что раз в доме появился новый ребенок, то старый — в данном случае Джорджи — должен вырасти очень быстро, потому что даже в таком большом доме, как этот, всего одна детская. После этого Джорджи начали сниться по ночам кошмары, ужасные сны, когда новый ребенок становился все больше и больше, пока не занял собой все пространство, которое раньше принадлежало Джорджи, и в конце концов вытеснил его.

— И когда я заглядывал в окно, — плача, жаловался он нянечке, — то все, что я смог разглядеть, была большая жирная щека ребенка. А тебя или маму я не видел нигде.

Я протягиваю руки к своему маленькому мальчику. Он бегом бросается ко мне, я обнимаю сына и чувствую, как его горячая влажная щечка прижимается к моей. Я глажу его кудри и шепчу, что все в порядке и что никто и никогда не сможет занять его место.

— Где он? — хочет знать Джорджи.

— Кто, Джорджи? — Потом я понимаю и улыбаюсь ему. — Ты имеешь в виду ребенка? Вообще-то это не он, а она. Посмотри вот сюда, в колыбельку.

Джорджи заглядывает и внезапно испускает один из своих радостных воплей, которые раздражают его отца почти так же, как и его внезапные приступы слезливости.

— Но она такая маленькая! — кричит он, прыгая на кровати, пока его наконец не утаскивает нянечка. — Она совсем не большая. — В полном восторге он продолжает подпрыгивать на полу.

Лиллиан следовало бы родиться мальчиком: именно эти слова повторяет Артур всякий раз, когда видит ее. В ней нет ничего от ее бледной луноликой матери или брата, ничего от нашего укоризненного и недостойного присутствия. На какое-то время Артур кажется полностью удовлетворенным. Он поднимает сына на руки и подбрасывает его вверх, а потом ловит своими крепкими и сильными руками. Он заставляет меня смеяться, рассказывая смешные анекдоты и истории о том, как еще молодым человеком он жил вместе со своими бедными друзьями-художниками и прятал щедрое содержание, которое высылала ему мать, чтобы не выделяться среди них. Он щекочет малышку за маленький пухленький животик. Он озаряет светом наши дни, отчего мы чувствуем себя теплыми, живыми и сильными, и еще полными надежды. Но вскоре ему приходится уйти, и он оставляет нас одних на холоде.

Я с головой окунаюсь в заботу о моих детях. Я пытаюсь подружиться с Джейн Дейл и жду, жду, пока он снова заметит меня. Но, подобно фрукту, оставшемуся в вазе нетронутым, я сначала синею, а уже потом мне становится по-настоящему плохо. Артур говорит, что мой черный юмор летит впереди меня, подобно мерзкому запаху.

— Ты жалуешься, что я избегаю тебя. Конечно, я избегаю тебя. Почему я должен растрачивать свой хороший юмор и свой ум на такую кислую, горькую женщину? Когда ты снова станешь моей сладкой смешной Луизой, я опять захочу быть с тобой рядом, разве ты не видишь этого?

Почему мне всегда чего-то не хватает? Почему мне всегда всего мало? Что во мне такого, что у людей, которые должны были любить меня, возникают с этим большие проблемы? Что во мне такого, что люди, которые говорят, что любят меня, действуют вопреки своим словам? Я часами стою, всматриваясь в свое отражение. В то время я этого не знала, но Джейн подсматривает за мной в щелку.

То, что она видит, Джейн позже во всех подробностях докладывает Артуру и Лидии: она утверждает, что они должны знать о том, что происходит, чтобы иметь возможность помочь мне. Я знаю, что она им говорит.

— Она стоит, совершенно нагая, а эти ее волосы падают ей на спину… — Лидия перебивает ее, замечая, что всегда говорила мне постричь длинные волосы, сменить мою неэлегантную, вышедшую из моды прическу.

— Мама! — Это уже Артур. — Джейн пытается нам что-то рассказать.

— Она была похожа на животное, нет, на сумасшедшую женщину, визжащую, изрыгающую проклятия.

— Наоборот, нужно присматривать за тихонями.

— Мама, может быть, ты позволишь Джейн закончить?

— «Да что такое со всеми вами?» Именно такие слова она все время выкрикивала, хотя в комнате никого не было…

— Ну что же, возблагодарим Господа за милость Его. Только представь себе, что могли бы подумать об этом слуги. Слухи пошли бы по всей деревне.

— Мама!

— У меня было ощущение, как будто там находились другие люди, которых видела только она. Жуткое зрелище. «Да что такое со всеми вами?» — повторяла она снова и снова в пустой комнате. Я закрыла дверь и оставила ее перед зеркалом, совершенно обнаженную и всхлипывавшую, как ребенок.

Навестить меня приходит Артур. Он говорит мне о том, что услышал. Ему больно, он уязвлен. Он чувствует, что я к нему крайне несправедлива. Неужели я не понимаю, что именно сейчас, когда приближается выставка, ему совершенно необходим мир и покой?

— Правда, Луиза, почему всегда это должна быть ты? Да, я знаю, что между нами не все так гладко, как мы надеялись, но ты — моя жена. Мы оба должны стараться изо всех сил. Я вовсе не такой черствый человек. Более того, иногда я даже думаю, что моя чувствительность идет мне во вред. Я понимаю, каким тяжелым и несчастным было твое детство. Призраки твоих родителей до сих пор преследуют тебя. Самоубийство — в самом деле величайшее предательство. Вот почему, в какое бы отчаяние я временами ни приходил, я и помыслить не могу о возможности подобного шага. На этот счет можешь не беспокоиться, уверяю тебя.

Я гляжу на него и пытаюсь угадать, взвесил ли он свои слова и знает ли, в какое отчаяние они повергают меня.

— Артур, — отвечаю я, — до настоящего момента я никогда не допускала ни малейшей возможности, что ты, именно ты, захочешь лишить себя жизни. — Я смотрю на свои руки, покорно сложенные на коленях, а потом с улыбкой поднимаю к нему лицо. — Но все равно, спасибо тебе, мой дорогой, за твои уверения.

Джорджи превратился в вечно хныкающего мальчишку, говорит Артур, он постоянно цепляется за мать и недовольно взирает на мир своими глазами цвета янтаря. Он бежит ко мне или к нянечке, как только его отец дает себе труд обратить на него внимание. Я сержусь на Артура, за то что тот жалуется на нашего сына, и говорю ему, что люди — это не вещи, с которыми можно немножко поиграть, а потом убрать с глаз долой в шкаф до следующего раза. Для человека, который неустанно указывает другим на их недостатки и слабости, Артур принимает мои замечания очень близко к сердцу. Он протестует. В следующее мгновение глаза его наполняются болью, как у Джорджи, когда тот один раз выбежал на дорогу. Наконец он с гневом удаляется.

Моя маленькая доченька… она очень странная, с этим не поспоришь. Нянюшка в изумлении качает головой.

— Это неестественно, когда ребенок, такой маленький, не плачет. Посмотрите, как она кривит свое маленькое личико и яростно смотрит на нас.

Она действительно плачет очень редко, причем только от гнева и ярости, а не от боли или печали. Лиллиан смелая. Это видно по тому, как она пытается встать на ножки, как делает первые шаги в десять месяцев, и ее темные брови сходятся в ниточку от напряжения. Когда она падает, то старается подняться без хныканья, и ее крошечные губки при этом плотно сжимаются. Но у нее есть характер, у этой малышки, она колотит крохотными кулачками по полу, словно наказывая его за то, что тот подставил ей подножку. Я люблю свою дочь, она изумляет меня, но у нас нет с ней той внутренней близости, которая соединяет меня с Джорджи, скорее, между нами некоторая отчужденность, словно Лиллиан и мне еще предстоит выработать взаимную связь. Она очень самодостаточный человечек, себе на уме, и у нее нет ни одной черты, за которую стоит упрекнуть или поблагодарить меня. Она смотрит на всех нас своими кристально чистыми глазенками, словно мы втайне развлекаем ее. Только на нее во всем доме не производят ни малейшего впечатления вспышки гнева Артура. Единственное, что выбивает ее из колеи, это когда расстраивается Джорджи. Она обожает брата и обращается с ним, как со своим домашним любимцем. Она любит и меня, я знаю это, потому что замечаю, как светлеет ее сердитое маленькое личико, когда я протягиваю к ней руки, и как она придвигается ко мне, если поблизости оказываются чужие люди. В такие моменты, когда она показывает, что я нужна ей, у меня замирает сердце от радости. Впрочем, чаще всего ей не нужен никто, но если у нее возникает надобность в этом — когда она голодна, или хочет игрушку, которая лежит высоко на полке, или желает прогуляться по саду, — тогда меня ей вполне может заменить Джейн, или нянюшка, или даже суровая седовласая бабуля.

Артур говорит мне, что я должна выходить из дома, бывать на людях, иметь какие-нибудь свои интересы, помимо него и детей.

— Взгляни на Джейн, — говорит он. — Она заботится о нас о всех, но в свободное время бывает повсюду. Кроме того, нам пойдет только на пользу, если время от времени мы научимся обходиться собственными силами, без тебя.

— Он думает, что я скучная, — говорю я Виоле.

— Ты в самом деле считаешь себя скучной? — спрашивает она.

— Иногда, — отвечаю я. Потом улыбаюсь. — Но я все-таки полагаю, что Джейн, при всей ее деятельности и незаменимости, еще скучнее.

Но я возобновляю свои занятия рисованием. Не знаю, хорошо ли у меня получается, зато я знаю, что, когда стою за мольбертом, мне не нужно задаваться вопросом, кто я и что я.

— Я был прав, разве нет? — заявляет Артур, довольный и умиротворенный, поглаживая бороду и подмигивая мне. — Тебе надо было всего лишь выбраться отсюда и заняться чем-нибудь на собственный вкус.

Боюсь, что я никогда не пойму своего мужа. Новый учитель, Уильям Фентон, настолько доволен нашими с Виолой успехами, что даже предлагает устроить маленькую выставку. Его приятелю принадлежит галерея в Гилдфорде.

— Это именно то, что нужно. Льюис известен как открыватель новых имен в изобразительном искусстве.

— Я думаю, это неудачная мысль, — сначала заявляю я Уильяму. — Мы всего лишь любительницы.

— Вы и в самом деле верите в это? Именно так вы себя и ощущаете? Любительницей?

Я поднимаю глаза от мольберта.

— Нет, — отвечаю я ему. — Когда я рисую, то ощущаю себя живой.

И Виола согласна. Я рассказываю Артуру о наших планах, ожидая, что он будет гордиться мною. Я мечтаю о том, чтобы он серьезно обсуждал со мной свои идеи и планы, делился своими замыслами, как делает это с близкими друзьями. И если я проявлю себя, пусть в малом, может статься, он так и поступит. Я надеюсь на это. Но неожиданно и необъяснимо он сердится, обвиняя Уильяма Фентона в том, что тот решил использовать своих учениц.

— Неужели ты не видишь? Неужели ты не видишь, что он и этот его друг пытаются получить дивиденды от твоей связи со мной? Ох, какая же ты наивная!

— Я уверена, что Уильям считает, будто у меня есть талант.

Артур качает головой.

— Ох, Луиза, я же не говорю, что у тебя ничего не получается. Ты нарисовала несколько милых маленьких картинок…

— Ты уже давно не видел моих работ.

— Может быть, все может быть, но я не верю, что ты добилась такого прогресса, который оправдал бы мой постоянный интерес к твоим работам. Нет, моя дорогая, боюсь, тебя принимают за дурочку.

Но несколькими днями позже он сообщает, что у него для меня есть сюрприз.

— Я пригласил Дональда Аргилла к нам на уик-энд, чтобы тот взглянул на твои работы. Нам в любом случае нужно обсудить с ним мою следующую выставку. Если он сочтет их достойными внимания, тогда я готов признать, что ошибался, и лично организую для тебя небольшую экспозицию. Хотя мне кажется, что лучше всего сделать это здесь, у нас дома, пригласить друзей и соседей.

Дональду Аргиллу принадлежала модная галерея в Лондоне, через которую Артур продавал свои работы и на мнение которого очень полагался.

— Он строгий критик, — говорю я.

— Тебе нечего бояться, Луиза. Чего Дональд не выносит, так это претенциозности: неоперившихся юнцов, рассуждающих о модернизме и выдающих себя за великих художников. У тебя нет таких притязаний. Ты всего лишь молодая женщина, стремящаяся разделить мир со своим супругом, обладающая скромным талантом. Поскольку я все-таки некоторым образом пристрастен, чтобы считаться надежным судьей, Дональд скажет нам, прав ли этот молодой человек в том, что превозносит твои способности.

— Разве тебе не следует сначала самому взглянуть на мои работы?

— Если таково твое желание, моя дорогая, если таково твое желание.

Но в течение нескольких следующих дней он все время занят, и подходящий момент все никак не наступает. К тому времени, когда прибывает Дональд Аргилл, я чувствую себя неловко и глупо, оттого что согласилась с молодым Уильямом Фентоном. Однако мистер Аргилл просто очарователен. Он делает мне комплимент по поводу моих детей и великолепного ленча. После чего они удаляются в мастерскую Артура, чтобы взглянуть, как продвигается его работа, великое полотно «Острова». Много позже, когда свет уже угасает и я с некоторым облегчением начинаю верить, что они забыли обо мне, Джейн приводит меня из детской, говоря, что мистер Аргилл готов взглянуть на мои творения.

Вместе с Уильямом Фентоном и Виолой я отобрала для показа пять картин, разместив их в маленькой столовой, примыкающей к кухне: одну — на своем мольберте, а остальные расставила на стульях. (Я решила, что будет бесцеремонностью развесить их на стенах, да и Артур не советовал мне этого делать.)

Мистер Аргилл ходит по комнате. Артура с ним нет. Я наблюдаю за ним, стремясь уловить хоть какой-то проблеск эмоций. Сердце мое учащенно бьется, а ладони становятся холодными и влажными, пока я жду его приговора. Он не заставляет меня ждать слишком долго.

— Моя дорогая миссис Блэкстафф, могу я спросить вас, почему, имея столько обязанностей, к выполнению которых вы оказались весьма склонны, вы хотите следовать нелегким путем художника?

Жар приливает к моим щекам, а глаза начинают гореть, но я смотрю прямо на него открытым и, смею надеяться, приятным взором.

— Я никогда не ставила перед собой такой задачи. Это всего лишь способ отвлечься от домашних дел. Но постепенно это занятие захватило меня — да, мне трудно подобрать другое слово. Я пыталась сделать вид, что это не так, полностью осознавая собственное несовершенство, но это, — указываю я жестом на мольберт и картину на нем, — для меня великая радость. Я счастлива, когда рисую. А затем мистер Фентон, наш учитель, сказал нам, будто считает, что мы, Виола Гластонбери и я, вполне достойны выставить свои работы. Он считает, — я колеблюсь, но потом распрямляю плечи и заявляю: — что у меня есть талант.

— Вот как, он считает? Тогда на том и остановимся. — Дональд Аргилл разворачивается на каблуках, намереваясь выйти из комнаты. — Мне больше нечего добавить.

Пришел Артур, и сейчас он тоже инспектирует мои работы. Я попыталась прочесть выражение его лица, он заметил это и отвернулся, но в то краткое мгновение, когда его глаза встретились с моими, я увидела в них неприязнь. Я поняла, что еще немного и расплачусь, поэтому постаралась взять себя в руки, отвернувшись к окну и глядя на сад.

— Нет, Дональд, — голос моего мужа оставался ровным, — мы пригласили вас сюда, чтобы услышать ваше непредвзятое мнение. Вы же не станете отпускать Луизе ложные комплименты, чтобы она оставалась в плену иллюзий и выставляла себя на посмешище.

При этих его словах внутри у меня все похолодело, я с ужасом ожидала продолжения.

— Очень хорошо. Я не стану заходить так далеко, чтобы утверждать, будто в том, что я видел, полностью отсутствуют признаки какого-либо мастерства, миссис Блэкстафф. В этих работах есть наивность, которая иногда может показаться даже очаровательной. Однако же, если сравнивать ваши картины с работами настоящих художников, к числу которых принадлежит и ваш муж… — при этих словах Артур наклоняет голову в знак признания своих заслуг, — то приходится констатировать, что в них нет умения и точности, каковые только и могут свидетельствовать о профессионализме. Позволю себе добавить также, что в некоторых ваших работах, в особенности это относится к полотну «Мать и дитя», отсутствуют не только хороший вкус, но и основные принципы рисования, композиция, перспектива и цвет.

— Все это только к лучшему, — утешает меня Артур. Гнев, который я заметила в его глазах, когда он впервые увидел мои картины, куда-то испарился. Может быть, я ошиблась, ведь я была расстроена. — Я боялся, что одного моего слова будет недостаточно и ты заподозришь меня в каком-нибудь низменном мотиве, побуждающем скрывать твои работы от широкой публики. Вот почему я пригласил Дональда, чтобы он высказал свое мнение. Наверняка это все же лучше, чем испытать публичное унижение. И не забывай, что выставка привлекла бы большое внимание именно потому, что автор работ — моя жена, а не какая-то никому не известная леди. Поверь, он оказал нам обоим добрую услугу. И потом, никто ведь не предлагает тебе перестать получать удовольствие от своих уроков. Ты всего лишь должна воспринимать их как приятное времяпрепровождение, чем они и являются на самом деле. И еще я хотел бы добавить, что в последнее время ты несколько пренебрегаешь своими домашними обязанностями.

Я прекращаю посещать уроки и пытаюсь объяснить причину Уильяму Фентону и Виоле. Уильям стискивает зубы, и в его темных глазах вспыхивает гнев; как же он еще молод, думаю я.

— Этот напыщенный старый плут. Этот… — Я кладу руку ему на плечо, и, когда он опускает на нее взгляд, мне приходит в голову, не думает ли он, что у меня очень большая, совсем не женская ладонь. — Луиза, я умоляю вас не обращать внимания. Не позволяйте им отобрать у вас рисование.

Я улыбаюсь ему.

— Вы говорите так, словно это какой-то заговор. Не думаю, что я представляюсь им настолько важной персоной. Нет, это мой собственный выбор. Я просто слишком уважаю работу настоящих художников, чтобы и дальше безрассудно тратить время, краски и холст на игру в искусство. Мистер Аргилл непременно сказал бы, если бы заметил хоть какие-то достоинства в моей работе.

— Он всего лишь человек.

— Который считается нашим самым выдающимся критиком. И не забывайте о моем муже. Он не выразил несогласия.

— Ваш муж… — Уильям нервно меряет шагами маленькую студию, его приятное молодое лицо нахмурено. Я вспоминаю, что его мать была итальянкой, может быть, испанкой: у него оливковая кожа и такие выразительные темные глаза. Он оборачивается, смотрит на меня, и я вижу, что он с трудом старается сохранить спокойствие. — Я лишь могу сказать, что они оба ошибаются.

— О Уильям, вы очень добры, но я не могу просто взять и отмахнуться от их мнения. Конечно, я уважаю вашу точку зрения, естественно…

— Но не настолько, чтобы поставить ее выше их мнения?

Я делаю паузу.

— Нет. Нет, наверное.

— Но ведь тебе нравится рисовать, — говорит Виола. — Разве этого недостаточно, и разве это больше ничего не значит?

— Я сказала тебе: это значит все. Я питаю слишком глубокое уважение к искусству, слишком люблю его, чтобы продолжать заниматься мазней.

Уильям выглядит удивленным. Он еще не видел меня такой, никогда не слышал, чтобы я разговаривала повышенным тоном. Виола успела узнать меня лучше, но она не соглашается с моими настроениями.

— Я думаю, ты ошибаешься. Я думаю, ты очень сильно ошибаешься.

— А что вы скажете, если я позволю себе заметить, что вовсе не считаю картины вашего мужа столь выдающимися, как об этом говорят? — Вызывающе-мрачное лицо Уильяма живо напоминает мне о Джорджи, и я не могу не улыбнуться.

— Я скажу, что вы имеете полное право на собственное мнение.

— А вы — что вы на самом деле думаете об этом? Если скажете, что считаете его великим художником, я более не стану вас разубеждать. — Уильям отступает, и в глазах его появляется такое выражение, словно он выиграл наш спор.

Я в упор смотрю на него, стараясь ничем не выдать, как сильно бьется мое сердце.

— Я верю, что мой муж — хороший художник, — отвечаю я.

Когда я протягиваю ему руку, Уильям отказывается взять ее. Молодые мужчины разбивают мне сердце своей честностью и быстротечными страстями.

— Ты оказался прав, — говорю я позже Артуру. — Я была дурочкой, осмелившись даже понадеяться, что могу стать кем-то, больше, чем любительницей.

— Нет, ну что ты, моя дорогая, — откликается он, беря мои руки в свои, поднося к губам сначала одну, потом другую и целуя по очереди все мои пальцы. — В стремлении к успеху не может быть ошибки. Ошибкой будет не смириться, достигнув своего потолка. Ты же знаешь, насколько строг и бескомпромиссен Дональд Аргилл. Его попросили оценить тебя как профессионального художника. Если бы он рассматривал твои работы как любительские, его суждение было бы совершенно иным.

— Ты хочешь сказать, оно бы более соответствовало моему преступлению? — Я пытаюсь улыбнуться.

— Нет, Луиза, вовсе нет, — смеется он. — Я всего лишь хочу сказать, что проблема не в твоих работах, а в твоих ожиданиях.

Через несколько недель он отправляется на пару дней в Лондон и, вернувшись, сообщает мне, что снова разговаривал с Дональдом Аргиллом.

— Он попросил передать тебе наилучшие пожелания и сказать: если ты чувствуешь, что твоя творческая энергия требует выхода, то следует подумать о ткацком ремесле. Он заметил мне, а в словах такого человека, как Аргилл, это настоящая похвала, что у тебя встречаются интересные цветовые решения.

— Неужели он не мог сказать этого сразу? — бормочу я себе под нос, так чтобы Артур не услышал. Последующие комментарии сего доблестного мужа ясно давали понять, что он думает, об этом же свидетельствовала и реакция Артура. Ему, оказывается, стало стыдно за плохое качество моих работ, вот почему он выглядел сердитым. Думаю, именно эти слова поразили меня сильнее всего… мой муж счел мою работу столь негодной, что устыдился. Но моя неудача на поприще искусства сблизила нас с Артуром. Я буквально обожала своего супруга, когда он отзывался обо мне в подобной доброжелательной манере, мы с ним были словно близкие друзья и конфиденты. Как я могла быть такой неблагодарной, такой несправедливой, что почти ненавидела его в последнее время? Только посмотрите на него, — такого очаровательного, такого нежного и заботливого. Я подхожу к нему, обнимаю и прижимаюсь щекой к грубому твиду его куртки. Он быстро, с неловким смехом освобождается из моих объятий.

Разумеется, у него случаются перепады настроения. Но ведь я знала об этом, когда соглашалась выйти за него замуж. Он сам сказал мне об этом, опустившись передо мной на колени на сырой траве, практически погубившей его белые фланелевые брюки. Вот как он выразился:

— Я нелегкий спутник, парень с характером, бываю подвержен перепадам настроения. Я хочу, чтобы ты знала, какой груз взваливаешь на себя, моя дорогая Луиза, моя прекрасная Мадонна. — Он сказал, что я напоминаю ему средневековые фрески с суровым ликом Марии, которая не мигая взирает с небес на мир во всем его несовершенстве.

Я храню воспоминания о прекрасных мгновениях, и в тяжелые времена его равнодушия они поддерживают меня.

Я снова беременна. Как бы мне хотелось, чтобы это было не так. Я боюсь, что беременность разрушит вновь обретенную близость между нами. После рождения Лиллиан Артур признался, что ему не очень нравятся изменения, происходящие с женским телом во время беременности.

— Разумеется, я понимаю, что это не твоя вина, — добавил он, — таков закон природы, но я бы солгал, если бы сказал, что твое тело становится привлекательным. — И еще я знаю, что он ревнует меня к той любви, которой я одаряю своих детей, хотя никогда не признается в этом. В душе он добрый человек и хочет, чтобы у его детей была хорошая любящая мать. Беда в том, что ему нужна еще и жена, которая любила бы только его одного.

Во время появления на свет Джона, с того самого момента, как была перерезана пуповина, стало ясно: что-то с ним не так. Повивальная бабка качает головой и цокает языком, прежде чем решается посмотреть мне в глаза и выдавить бледную улыбку. Немного позже отец и бабушка новорожденного склоняются над колыбелькой и глядят вниз, не находя что сказать. Они задерживаются недолго.

— Можно подумать, что они заказывали телятину, а им подали рубец, — обращается Джейн к нянюшке. Они стоят у открытой двери моей комнаты, но Джейн и не думает понижать голос. Я слышу, как нянюшка упрекает ее, говоря, что сейчас не время для скабрезной болтовни.

Я знаю, что ребенок не выживет. И знаю почему. Он не выживет, потому что этого не захотела его собственная мать. Я не желала этого с того самого момента, когда узнала о его существовании. Я проклинала каждый лишний дюйм своей талии и каждую новую вену на своей груди, ох, как я ненавидела растущего во мне ребенка, за то что он заставлял моего мужа держаться подальше от моей спальни. По ночам, лежа одна, я исходила злобой. «Я не хочу тебя, слышишь? Ты все разрушишь!» В течение долгих дней и недель слепой ярости, в течение долгих недель безудержной ненависти и долгих жарких месяцев глубокой меланхолии я желала, чтобы жизнь ушла из моего ребенка. И я была услышана. Теперь я смотрю на свое прозрачное дитя и плачу. «Будьте осторожны в своих желаниях, потому что однажды они могут сбыться».

Джорджи говорит мне, что сегодня ребенок выглядит «кажется, очень хорошо». Я держала Джона на руках всего несколько мгновений назад и не заметила никакого улучшения в его крошечном восковом личике.

— Я люблю тебя, — прошептала я, даже зная, что опоздала. Но я знала и то, что Джорджи пытается приободрить меня, насколько это в его силах, поэтому киваю, улыбаюсь и говорю: да, может быть, он прав и Джону в самом деле сегодня получше. Лиллиан хотела прийти поздороваться, но, когда нянюшка сказала ей, что она может прокатиться на большой тачке, Лиллиан передумала.

— Все в порядке, — успокаиваю я его. — Не все любят маленьких детей так, как ты.

— Но ты и я, мы очень их любим. — Джорджи взбирается на кровать и садится рядом со мной. В следующую минуту он на четвереньках подползает к колыбельке и смотрит через край на малыша. — Если ты пообещаешь выздороветь, я покажу тебе свои игрушки, — обращается он к нему.

— Вот какой ты добрый и славный мальчик, — говорю я.

— Он уставился на меня, но не улыбается. Почему он мне не улыбается?

— Он слишком маленький. Он еще не умеет.

Джорджи тянет меня за рукав.

— Но он уставился. Это невежливо. Ты ведь просто смотришь.

Я перегибаюсь через постель, и мне приходится поднести руку ко рту, чтобы не закричать.