Мгновения жизни

Луиза

Деревянную лошадку для Джорджи сделал Элиот Хаммель. Он привез ее из самого Лондона, привязанную к багажнику на крыше легкового автомобиля, чем заслужил мое вечное расположение и дружбу. Я всегда считала себя верным другом. То же самое можно сказать и об Артуре, просто иногда он забывает людей. Когда для Элиота наступают трудные времена и по этой причине он вынужден продать свою машину и не может приехать в гости, что тут может поделать Артур? «Люди должны жить своей собственной жизнью». Он часто повторяет эти слова: «люди должны жить своей собственной жизнью». Разумеется, они и живут, все мы живем, но ведь иногда можно и вмешаться в чужую жизнь, разве не так? «Людям не нравится благотворительность, — говорит он. Вы не понимаете, что он имеет в виду, верно? Вы понятия не имеете, как устроен ум художника. Для вас это все материально — новая игрушка для Джорджи, меню на следующую неделю, поленья для камина, последнее творение мадам Скьяпарелли, тут ничего не поделаешь. — Но некоторые из нас, люди вроде Элиота, живут ради духовного. Им не нужны ваши корзины с лакомствами».

— Мадам Скьяпарелли — художница! — говорю я ему. — И что-то я не помню, чтобы Элиот возвращал мне корзины с лакомствами.

Потом, оставшись одна в своей спальне, я долго стою перед зеркалом. Что увидел Артур в этом худом лице с длинным носом и острыми скулами? У меня приятный цвет лица, если, конечно, ничего не иметь против бледности, и красивые глаза, но улыбаюсь я редко, а руки и ноги у меня крупные и костлявые, и походку мою не назовешь грациозной. Джентльменам по душе мягкость и округлость линий: круглые щечки, округлые плечи, мягкие маленькие ручки. Когда речь заходила о знаниях, меня считали умной, но это не тот ум, который восхищает в женщине. Все же, что такого он разглядел во мне, что заставило его полюбить меня и жениться? Что увидел во мне он, за кем буквально бегали женщины? В тот момент, когда он вошел в мою жизнь, я была вполне довольна собой. У меня были подруги, такие же молодые женщины, как я, у которых было мало денег и еще меньше воздыхателей, и мы с радостью проводили время за учебой. Впрочем, иногда нам выпадало устроить пикник на берегу реки. Я не рассчитывала на любовь. Да и вы вряд ли ожидали бы ее на моем месте: если бы ваши родители, как мои, прыгнули в смерть, взявшись за руки и шагнув с моста, совершенно не подумав о ребенке, которого оставили. Но внезапно, словно из ниоткуда, появился он, мужчина, сотканный из солнечного света, художник, гений, как считают некоторые, и заставил меня смеяться и сразу же поверить в него. Он хотел меня. Когда он попросил моей руки, у меня перехватило дыхание, и в это мгновение весь мир перестал дышать вместе со мной. Я ощутила это: коллективная остановка сердца при виде чуда, которое случилось со мной, когда исполнилось мое самое сокровенное желание.

— Да, — ответила я, — о да.

Когда мы стояли бок о бок перед алтарем в маленькой церквушке, я возблагодарила Господа за его милость и великодушие и заверила, что больше ничего не буду просить у него, ибо в двадцать пять лет у меня уже было все, о чем только может мечтать женщина.

Но потом, разумеется, меня обуяла жадность. Может быть, когда очень долго оставаться в тени, можно привыкнуть обходиться без солнца, но уж если хотя бы один раз искупаться в его теплых лучах, жить дальше без него невозможно, и вам всегда будет мало его света. Но чем сильнее я жаждала тепла, тем меньше он был склонен давать мне его. Снова и снова я спрашиваю себя, что же такое он любил во мне, и что изменилось впоследствии. Теперь я чаще вызываю на его лице недовольную гримасу, чем улыбку, а ласки его скупы и строго отмерены, словно он смотритель в богадельне, а я — нищенка, молящая о подаянии. Но я не могу винить его. Чем сильнее я стремлюсь угодить ему, тем больше, как мне кажется, он отдаляется от меня. Он — художник, а я так мало знаю о его мире. Когда он наконец разрешает мне краешком глаза взглянуть на картину, над которой работает, я позволяю себе высказать свое мнение:

— Здесь нужен шепот, дорогой, — говорю я, указывая на мазок кармина. — Шепот, а не крик. — Артур, мой красавец муж, очень-очень медленно оборачивается и смотрит так, словно я совершеннейшее ничтожество.

— Благодарю тебя, моя дорогая, за столь бесценный совет. — Когда он произносит слово «бесценный», уголки его губ приподнимаются, словно предвещая улыбку, но в глазах ледяная холодность. — Особенно если учесть, что он исходит от такого признанного авторитета в области изобразительного искусства.

Я больше не вмешиваюсь. Я расходую свою энергию на нашего ребенка и на наш дом. Мой муж и я, мы похожи на два камешка, выброшенные на берег прибоем и постепенно разносимые волнами в разные стороны.

Я спускаюсь вниз, чтобы нарвать цветов, и вижу, что Джейн уже опередила меня. Она хочет помочь, хотя я много раз говорила ей, что именно эта работа мне по плечу, и доставляет удовольствие. Но следует быть крайне деликатной, поскольку почти любое мое замечание вызывает у нее слезы. Мне не остается ничего, кроме как смириться. Джейн всегда насильно придает цветам и листве в букете такое положение, до которого никогда не сможет додуматься природа. Всякий раз, проходя мимо составленных ею букетов, я от всей души сочувствую бедным цветам, и меня охватывает искушение освободить их, но подобное вмешательство способно вызвать лишь новый поток слез. Джейн уничижительно демонстрирует свою незначительность, но я уже усвоила, что если она расстраивается из-за чего-нибудь, то потом по всему дому несколько дней слышен недовольный ропот. Сегодня, однако, я не могу удержаться, чтобы не вынуть стебли из вазы и не встряхнуть их. С них каплет вода, зато они чувствуют себя свободными.

Артур застает меня в детской, верхом на серой в яблоках лошадке-качалке с развевающейся серебряной гривой. На коленях у меня сидит Джорджи. Лошадку зовут Доббин.

— Неужели ни у кого из вас нет ни капли воображения? — презрительно роняет Артур, узнав имя лошади.

Мы с Джорджи каждое утро отправляемся на верховую прогулку, а сейчас только что вернулись после скачки, которая продолжалась весь день, и поэтому у нас сбилось дыхание. Артур протягивает руки нашему сыну, но слишком быстро опускает их, и малыш не успевает слезть с лошадки и прийти к нему в объятия. Мой муж надел вельветовый пиджак бордового цвета и ярко-желтый галстук. Очевидно, он пребывает в приподнятом настроении, поскольку наклоняется и целует меня в губы, а затем ерошит волосы сына и называет его «замечательным маленьким человечком». Я бросаю взгляд в сторону двери, ожидая увидеть там кого-то постороннего. Обычно хорошее настроение Артура странным образом совпадает с приходом гостей. Он отличный хозяин, который умеет сделать так, что каждый гость чувствует исключительное внимание — словно прием организован именно в его или в ее честь. И как тепло он всегда отзывается обо мне и нашем маленьком сыне! Если бы не это счастливое хвастовство перед посторонними людьми, я бы никогда не узнала, как высоко он ценит нас.

Но в комнате больше никого нет, даже нянечки, она обсуждает с поваром, что приготовить Джорджи на обед.

— Должно быть, твоя работа продвигается неплохо, — улыбаюсь я ему. — Я очень рада видеть тебя в таком хорошем настроении.

Мое замечание заставляет его нахмуриться.

— Не смотри на меня так, Луиза. Мужчина начинает нервничать, если за ним постоянно наблюдают и кудахчут и каждое его движение и настроение подвергается тщательному анализу. Занимайся мальчиком, пока он еще слишком мал, чтобы постоять за себя.

Я отвожу взгляд в сторону и смотрю в окно, стараясь не расплакаться. У меня нет для этого повода: Артур всего лишь поддразнивает меня.

— Я пришел, чтобы поговорить о малышке Джейн. Она расстроена, знаешь ли.

Я медленно оборачиваюсь и смотрю на него, легонько опустив подбородок на светловолосую головку сына.

— А почему расстроена Джейн? — спрашиваю я голосом, который больше подходит для викторины.

— Джейн, Джейн, Джейн? — Джорджи хлопает в свои полненькие ладошки. — Джейн — маленькая занятая мышка, которая торопится по своим маленьким делам. — С этими словами Джорджи выскальзывает из моих объятий на пол и начинает прыгать взад и вперед, изображая мышку и приставив крохотные ручки к щекам, имитируя мышиные усики. Удивительное дело, но в последнее время он умудряется не наставлять себе синяков; разрез глаз у него в точности такой же, как у меня, вот только цвет его собственный — чистый янтарь, необычного яркого золотисто-коричневого оттенка (в последний раз я видела такой у камня, выставленного в витрине лондонского ювелирного магазина). И он окреп, мой мальчик, у него теперь сильные ножки и полненькие маленькие ручки — «совсем как связка сосисок», так я давеча сказала Артуру.

— Куда делась возвышенная поэзия? — шутливо воззвал Артур, но при этом поощрительно рассмеялся, совсем как в старые времена. — Разве присутствует красота в подобном сравнении? Связка сосисок.

Я вновь усаживаю сына себе на колени и покрываю поцелуями его пухленькую ручку, от кисти до плеча, делая вид, что собираюсь укусить его. От смеха у него начинает кружиться голова, и наконец я отпускаю его.

Но сейчас у Артура больше не осталось ни капли снисходительности или терпимости. Он похож на апрельский день: только что светило солнце, и вот уже его заслонили тучи и хлынул холодный дождь. В общем, вы никогда не знаете, каких перемен и когда можно ожидать.

— Я говорю тебе, что Джейн расстроена, а тебя это, похоже, только радует. Иногда я просто не понимаю тебя, Луиза. Она серьезно подумывает о том, чтобы съехать отсюда. Джейн чувствует, что ты неодобрительно относишься к ней, хотя одному Богу известно, как можно не любить такое славное маленькое создание. Она говорит мне, что ты не разрешаешь ей ухаживать за ребенком. Почему, Луиза, когда игра с ним доставляет ей удовольствие? Почему ты отказываешь ей в этом? Мать, у которой чрезмерно развиты материнские инстинкты и чувство собственности — плохая мать.

— Ребенок, скажи папе, как тебя зовут! — Я стараюсь схватить Джорджи, но он убегает, продолжая изображать мышку.

— А сейчас она говорит мне, что ты специально уродуешь ее цветочные букеты.

— Я вовсе не уродую собранные ею цветы, я даю им свободу.

— Должен заметить, что мне очень не нравится твое настроение. За последние несколько лет Джейн доказала свою незаменимость. Никто, кроме нее, не способен понять деловую сторону моей жизни так хорошо, как это удается ей. Я пригласил Джейн в наш дом лишь из доброго отношения к ней, но теперь мне не стыдно признаться в том, что я, как и мама, испытываю к ней настоящую благодарность. Она — не прислуга, Луиза.

— Артур, ты прекрасно знаешь, что я никогда не позволю себе проявить неуважение к прислуге, я не терплю грубого и неуважительного отношения к ней.

Щеки Артура окрашиваются ярким румянцем, но он ограничивается замечанием:

— Она всего лишь хочет быть полезной.

— Я уверена, что ты в полной мере пользуешься ее услугами, дорогой мой. Что касается нас с Джорджи, боюсь, для нас она настолько незаметна, что по большей части мы просто не можем ее найти. Тем не менее ей известно все, что происходит в доме. Может быть, именно в качестве шпионки Джейн наиболее полезна.

Щеки Артура обретают пурпурный оттенок. В сочетании с золотисто-оранжевой бородой это очень удачная цветовая гамма для сада, чего нельзя сказать о лице.

— Хотелось бы напомнить тебе, что мы ожидаем гостей к обеду. Сэра Хьюго и леди Гластонбери.

— А Виола, Виола тоже будет, я надеюсь?

— Да-да, конечно.

Джорджи старается пристроить ярко-желтый кирпичик на вершину своего каменного замка, но все сооружение рассыпается на кусочки. Глаза у него становятся большими-большими. Он открывает маленький рот и испускает пронзительный вопль. Я опускаюсь на колени рядом с ним.

— Не плачь. Ничего страшного не случилось. Смотри, смотри, принцессе удалось убежать. Видишь, — показываю я на рассыпавшиеся кирпичи, — ее нет. Она убежала. И сейчас она уже в полной безопасности у себя дома. В замке, со своей мамой-королевой и папой-королем.

Джорджи перестает плакать и поднимается на ноги.

— Где? — спрашивает он, оглядываясь по сторонам в детской комнате.

— Ты знаешь, как важна для меня дружба сэра Дерека. — Артур присаживается на корточки рядом с нами, и твидовая ткань брюк плотно обтягивает его толстые бедра. Джорджи вырывается из его неуклюжих объятий. — Луиза, почему ты так себя ведешь со мной? Почему, когда ты особенно нужна мне, с тобой так трудно? Мне нужна моя милая сладкая Луиза. Куда она подевалась?

Мы сидим с ним на полу, наши взгляды встречаются, и что-то во мне, какой-то тугой комок, исчезает, и напряжение понемногу оставляет меня. Он улыбается, немного грустно, выпрямляется во весь рост и протягивает мне руку. Я позволяю ему поднять меня на ноги.

— Прости меня, Артур. — Не успеваю я вымолвить эти слова, как глаза мои наполняются слезами. — Иногда мне в голову приходят черные мысли, они пугают меня. Знаю, я веду себя ужасно. Но я так люблю тебя! Ты дал мне, — мой широкий жест охватывает комнату, ребенка в ней, красивое платье, которое я ношу, красивую женщину, которой он меня считает, — все это.

Уголки губ у него сочувственно опустились, но я успела заметить промелькнувшую в его глазах удовлетворенную улыбку.

— Ладно, ладно, не стоит так расстраиваться. — Он потрепал меня по щеке. — Просто постарайся не забывать о моих нуждах в дальнейшем. Ты же понимаешь, что только сейчас я вновь обрел уверенность в себе и своих силах после долгого периода застоя. Для меня это нечто новое — неспособность творить. У меня было ужасное ощущение, будто огонь угас, и я стал бояться, Луиза, очень бояться того, что он угас навсегда. Я не хочу сказать, что это как-то связано с твоим появлением в моей жизни, хотя напряжение, которое ты иногда создаешь в наших отношениях, очень утомительно. Но без своей работы, Луиза, я не смогу жить. Это все равно, как если бы я умер. Умер, слышишь? А сейчас, когда я чувствую себя лучше, ты иногда просто из кожи вон лезешь, чтобы расстроить меня. Не этого я ожидал, Луиза. — Закончив свой маленький спич, он идет к дверям. И походка у него легкая. В дверях он оборачивается, и я вижу написанное на его лице облегчение. — Не забудь о наших гостях. Они приглашены на двенадцать часов. Я буду приятно удивлен, если ты появишься за столом вовремя и с улыбкой на лице.

Я одеваюсь к обеду, и меня гнетет чувство вины. По словам моего супруга, я создаю напряженность, нарушаю равновесие домашнего уклада, подвергаю опасности его творчество. Я стою перед зеркалом и смотрю на свое презренное и жалкое отражение. Неужели это действительно так? Неужели мое присутствие мешает ему работать? И в этом виновата я, которая так сильно любит его? Я, которая хочет понимать его творчество? В кого же я превратилась? В неблагодарную и вдобавок неумелую жену, вот в кого. Я намеревалась стать его любовью, его другом, его вдохновением, я намеревалась принести с собой умиротворение и спокойствие, которые царили бы в доме, превратив его в благословенное убежище для мятущейся души художника. Я проявляла бы исключительную мягкость там, где Лидия демонстрировала жесткость, я стала бы тихим светочем там, где она ослепляла и обжигала. А вместо этого я лишь умудрилась присоединить свой пронзительный голос к какофонии вокруг него. Как я могла так поступить? Временами он называет меня едкой и бестолковой, бывают случаи, когда я кажусь ему вялой и апатичной, тяжкой обузой. Но он так подвержен перепадам настроения! Разумеется, в случае с Артуром причиной и оправданием может служить его творческая натура. Я прижимаю ладони к вискам, в которых пульсирует боль. В голове моей теснятся мысли, сталкиваясь одна с другой. Он поступил дурно, сгустив темные облака у моего порога. В большинстве случаев мне удавалось сохранить невозмутимость. Конечно, иногда она была только внешней, но я прилагала героические усилия, чтобы он не догадался об этом. Но выходит так, что, глядя на меня, он видит собственное отражение — свой вспыльчивый нрав, уныние, раздражительность — и думает, что это я.

— Ваш супруг порекомендовал прекрасного учителя для Виолы, — говорит леди Гластонбери.

— Учителя, леди Гластонбери? Какого учителя?

— Учителя рисования для Виолы. — Она смотрит на противоположную сторону стола, где восседает Артур, и на губах ее играет одобрительная, теплая, благодарная улыбка. — Он устроил так, что два раза в неделю к нам будет приходить великолепный месье Гранжан. Как раз для этой цели Дерек распорядился выстроить небольшую мастерскую-студию.

— Да, Артур, вы оказались очень полезны. — Виола говорит искренне, но, как обычно, глаза ее как будто смеются над шуткой, понятной ей одной. Мне хочется узнать, что же такого она видит своими веселыми очаровательными глазами, но я двигаюсь неровными скачками, как выражается Артур, в шутку конечно. Сидя за столом, я представляю себя, галопом несущейся по полю, высоко воздев над головой сачок, подобно нелепому ловцу бабочек, в погоне за двусмысленными и ускользающими от меня шутками Виолы, и начинаю смеяться. Все поворачиваются, чтобы взглянуть на меня.

— Ты вспомнила что-то забавное, Луиза? — Вопрос Лидии звучит как упрек.

— Простите меня. — Я напускаю на себя равнодушное выражение, и голос мой звучит негромко. — Боюсь, я упустила нить разговора. Я задумалась над тем, что… что сказал Джорджи.

— Почему бы вам не составить мне компанию во время уроков? — спрашивает меня Виола. — Мне нравится ваше общество, и я считаю, что у вас зоркий глаз. Ваши букеты неизменно приводят меня в восхищение.

На лице Лидии появляется такое выражение, как если бы неловкая служанка пролила соус на ее лучшее шелковое платье.

— Вы уверены, что эти букеты составила не Джейн?

Виола поворачивается и смотрит на Джейн Дейл, которая тихонько сидит в конце стола.

— Я уверена, что у Джейн прекрасный вкус, но я говорю сейчас о букетах Луизы и о тех цветах, которые она берет для них. Мне лично и в голову не пришло бы в своих композициях использовать подобные сочетания цветов, но когда это делает Луиза, букет выглядит так, словно иначе и быть не может.

— Я буду только задерживать вас, — говорю я ей. — С тех пор как я закончила школу, мне не приходилось держать в руках кисти или грифель.

— Вы справитесь, Луиза. Тем более, что мои способности очень скромные, скорее, это увлечение, а не что-то серьезное.

— Вы несправедливы к себе, Виола, — замечает мой муж. — Клод Гранжан сказал мне, что ваш акварельный рисунок садов в Хортон-холле просто очарователен. — Он накалывает вилкой кусок баранины и глядит на меня. — Почему бы тебе не принять предложение Виолы, Луиза? Тебе полезно выходить из дому. В самом деле, мне представляется, что это превосходная идея.

— Тебе не кажется, что в семье достаточно одного художника? — спрашиваю я, но внезапно меня охватывает ощущение счастья.

— По-моему, тебе еще слишком рано называть себя художником, Луиза, — заявляет Артур, но при этом улыбается, сытый и благосклонный.

— Тогда я согласна, Виола, если вы не передумали. С радостью присоединюсь к вам. — Я оборачиваюсь к своему супругу. — В этом случае, Артур, я смогу намного лучше понимать твою работу. Я могу оказаться тебе по-настоящему полезной.

Он вытирает губы.

— Ты торопишь события, Луиза. Проявляй умеренность и не спеши, а потом посмотрим.

Не знаю, что иногда на меня находит: я бросаю нож и вилку на тарелку, к щекам приливает краска гнева.

— Почему ты всегда норовишь унизить меня, Артур, стоит мне проявить хоть немного воодушевления?

Артур сердит, он роняет слова через плечо, широкими шагами направляясь в свою мастерскую. Он говорит мне, что я устроила представление специально, чтобы опозорить перед его гостями. Я замечаю, что он сказал: «его» гостями. Я тороплюсь за ним, стараясь объяснить, что только досада и боль заставляют меня говорить подобные вещи, а вовсе не злоба, я не имела ни малейшего намерения опозорить его.

— Артур, дорогой, подожди, пожалуйста.

— Я уже сказал все, что хотел.

Я догоняю его и беру за руку. Он останавливается. Будь он скульптурой, я назвала бы ее «Нетерпение».

— Да, говори.

Я отпускаю его руку.

— Нет, ничего. Иди.

В своей комнате я читаю у открытого окна, когда входит Артур, предварительно постучав. Он смыл краску с рук, волосы его влажные и блестящие. Если бы не борода, он походил бы на маленького мальчика, который знает, что расстроил вас, но прекрасно понимает, что требуется совсем немного, чтобы его простили. Я пытаюсь сохранить неприступный вид.

— Луиза. — Он подходит ближе, протягивая ко мне руки. — Луиза, моя темпераментная маленькая женушка. — Он берет меня за руку — такой очаровательный и любящий. Голова у меня идет кругом от столь неожиданного поворота событий. — Мне следует с большим пониманием относиться к перемене настроения и к фантазиям моей маленькой девочки. — Его грустная улыбка вызывает жалость. Я улыбаюсь в ответ, и щеки мои начинают гореть, когда он обнимает и кружит меня по комнате, напевая:

В исходящем от него свете я чувствовала себя так, словно нарисована яркими красками. Я ожила и воспрянула духом. После того как он ушел, я взглянула на себя в зеркало.

— Однако, Луиза, ты настоящая красавица.

Когда дотрагиваешься до Артура, он всегда теплый на ощупь, даже зимой, когда гаснет огонь в очаге. Но его присутствие требуется во многих местах одновременно. Он постоянно пребывает в движении, а я остаюсь дрожать от холода в его тени.

Виола делает потрясающие успехи, приводя в восторг месье Гранжана своей аккуратностью, четкостью линий и замысла, своими приглушенными цветами. Моя работа доставляет ему намного меньше удовольствия.

— Слишком много цвета. — Он глядит через мое плечо на мольберт. — Слишком несдержанно. Это грубо, мадам. Вы переходите все границы и пользуетесь этими цветами так, словно это масляные краски. Но это же акварель, акварель, мадам. Ее следует наносить легко и нежно. Взгляните на мисс Виолу, как воздушна ее работа. Именно так и следует рисовать леди.

По выражению лица Виолы я заключаю, что она изо всех сил сдерживается, чтобы не рассмеяться.

— Но, месье Гранжан, я вижу мир именно таким. — Я показываю на сады. — Как я могу нарисовать их по-другому? Взгляните на бордюры, вон туда, и вы увидите, что я права. Может быть, эти растения и выглядят такими аккуратными и ухоженными, но вглядитесь в них повнимательнее, и вы поймете, что они умирают от желания освободиться из плена проволочной сетки. Смотрите, как они стараются дотянуться до края бордюров в своем стремлении убежать отсюда и оказаться на свободе.

Месье Гранжан вздыхает и пожимает плечами. Я уверена, что ему заплатили недостаточно, чтобы он вкладывал душу в наше обучение. Он лишь бормочет что-то о том, что, должно быть, мои глаза отличаются от его и видят нечто другое, когда смотрят на безупречно ухоженные сады Нортбурн-мэнор.

Мы с Виолой усаживаемся пить чай после урока. Артур несказанно доволен и одновременно удивлен, тем что я подружилась с мисс Гластонбери. Он будет отрицать, естественно, но я знаю, что он спрашивает себя, как могла такая жизнерадостная, состоятельная, общительная и знатная особа, как Виола Гластонбери, выбрать себе в компаньонки его бедную Луизу.

— Твои пейзажи действительно очень странные, — говорит Виола. — Твой мир пугает. Тем не менее он красив. — На губах у нее появляется озорная улыбка, когда она спрашивает: — А как насчет меня, какой я предстаю в твоих столь необычных глазах?

Я делаю паузу, чтобы внимательно взглянуть на нее, я всего лишь поддразниваю ее, потому что успела уже достаточно хорошо изучить ее лицо.

— Чистой, — наконец отвечаю я. — Хорошей и доброй. И очень красивой. — Виола смеется, но она покраснела. — Желтой, — добавляю я, — ярко-розовой и оранжевой.

— Я кажусь тебе желтой, розовой и оранжевой? Ты сумасшедшая!

Она все еще смеется, но я серьезно смотрю на нее.

— Не надо так говорить.

— Ох, Луиза, дорогая, это всего лишь фигура речи.

— Я знаю. Но иногда задаю себе вопрос, так ли это на самом деле. — Я гляжу на нее, и она смотрит на меня в ответ, возвращая мне мой взгляд, спокойно и понимающе.

— Виола, неужели тебе никогда не бывает настолько грустно, неужели тебя никогда не гнетет печаль, неужели ты никогда не устаешь от себя самой, что только усилием воли удерживаешься от того, чтобы упасть на землю и зарыться в нее поглубже?

— Нет. Нет, Луиза, мне никогда не приходят в голову подобные мысли. — Она наклоняется ко мне через стол, покрытый чудесной скатертью с вышивкой, и кладет маленькую мягкую ручку на мою ладонь. — А кто заставляет тебя чувствовать так?

— В этом все дело — я сама. Это все я сама. Но иногда у меня возникает ощущение, будто я наделена неким особым даром, что я способна видеть, слышать и понимать мир так, как никто другой. Или, во всяком случае, могла бы, если бы только сумела уловить и обуздать мысли, которые проносятся у меня в голове. Но они мчатся так быстро, что мне остается одно лишь эхо. Я бегу за ними, Виола, бегу и иногда приближаюсь настолько, что вижу, как ворота рая вот-вот раскроются передо мной. Но я всегда опаздываю.

Виола по-прежнему держит меня за руку.

— Мне кажется, ты живешь в недобром окружении. Тебе плохо в этом доме.

Я удивленно смотрю на нее.

— Но Артур — сама доброта. Хотя я знаю, иногда он выглядит совсем другим. И он подарил мне сына. Никто не может любить тебя так, как твой ребенок. Иногда я плачу, глядя в его глаза и сознавая, что для него я — самое дорогое существо на свете, как и он для меня.

— Почему ты плачешь от этого?

— Потому что мы можем потерять друг друга. И потому, что моя любовь будет длиться вечно, а его — ослабевать, по мере того как станет взрослеть его мир. С каждым прошедшим годом, с каждой новой дверью, которая откроется перед ним, она будет становиться все слабее и слабее — таков закон природы.

Виола отняла свою руку, и сейчас наливает нам еще по одной чашке чаю с розовыми лепестками. Она сама высушивает лепестки и смешивает их с обычным чаем, купленным у бакалейщика в деревне.

— У тебя очень мрачный взгляд на мир.

— Таким я его вижу. — Наступает мой черед наклониться и взять ее за руку. — Знаешь, в чем заключается самая большая странность? Я не хочу перемен и не желаю меняться сама. Вот что я имею в виду, когда думаю: не сумасшедшая ли я? Я могу ненавидеть себя или испытывать такую огромную печаль, что начинаю бояться, как бы она не осталась со мной навечно. Тем не менее, я довольна, потому что считаю: наступит такой день, когда этот взгляд и станет моим спасением. Да, я отдаю себе отчет в том, что в моих словах полно противоречий. — Я отвожу глаза и смеюсь, чтобы ослабить напряжение. — Понятия не имею, как этого добиться. У меня отсутствует музыкальный слух. Я пробовала писать стихи, но мои опусы казались мне настолько претенциозными, что я только смущенно хихикала и краснела. Мне нравится рисовать, но посмотри, что получается: мои работы не радуют взор и не вдохновляют душу. — Я смотрю на них и разражаюсь смехом. — Они отпугивают.

— Меня — нет, — заявляет Виола. — Но, быть может, если тебе нужна благодарная аудитория, то стоит прислушаться к таким мужчинам, как твой супруг и наш месье, чтобы понять, как понравиться им.

— Но ведь я не понимаю, в чем состоит мое предназначение, и потому месье Гранжан столь нетерпелив со мной. У меня возникает ощущение, будто я следую какому-то ритму, голосу, который звучит у меня в голове, и я хорошо вижу перед собой цель. Но потом, глядя на то, что у меня получилось, я обнаруживаю искаженные пропорции, неверные перспективы, детские линии, отсутствие деталей, и тогда я понимаю отчаяние, которое охватывает беднягу.

— Тогда, возможно, тебе следует в первую очередь обратить внимание на технику рисунка, — советует Виола. — У тебя есть талант и призвание к подобной работе, осталось только набить руку.

Я рассказываю Артуру о том, что посоветовала мне Виола, и он соглашается, что необходимо сосредоточиться на технике рисования.

— Даже к хобби стоит относиться серьезно, — говорит он. — А если ты намерена добиться успеха, тогда необходимо прислушиваться к советам тех, кто разбирается в живописи лучше тебя. Разумеется, если только ты не исповедуешь модную нынче в некоторых кругах идею, что самое главное — это самовыражение, пусть даже при этом ты рисуешь не лучше ребенка, которого впервые оставили наедине с кистями.

— Нет-нет, конечно, я хочу учиться и надеюсь научиться. Но, Артур, неужели тебе никогда не кажется, что суть предмета или явления может оказаться похороненной под грузом внешних мелких подробностей и деталей?

— Я не понимаю тебя, Луиза. Ведь только путем точной, правильной и искусной передачи образа предмета можно постичь его сущность. Или ты принадлежишь к сторонникам сюрреализма? Может быть, ты стремишься подражать сеньору Дали? Или думаешь, что сможешь лучше понять человека, нарисовав его с одним глазом, четырьмя ушами и ртом размером с пещеру?

— Я видела слишком мало примеров подобного творчества, чтобы составить о нем мнение, — говорю я своему супругу. — Но по твоему описанию я могу заключить, что ответ был бы «нет»: нет, я так не думаю, не стремлюсь и не принадлежу.

Итак, я попробовала последовать совету тех, кто знает о живописи намного больше меня.

— Но ведь это неправильно, — вырывается у меня однажды. — Я радовалась похвалам, но больше не могу отрицать того, что они отдаются во мне похоронным звоном. — Я смотрю на небольшой портрет Виолы, который я нарисовала и теперь принесла показать своему мужу.

— Что неправильно? Сходство есть, и даже очень заметное, особенно если принять во внимание, что ты все еще новичок-любитель. Я видел немало учеников, которым учеба давалась намного труднее, чем тебе, но многие из них в конце концов научились рисовать вполне прилично. Разве не об этом я говорил только вчера, Джейн?

Я не заметила, что она сидит за маленьким столом в алькове у окна. «Джейн тиха, как мышка», — всегда говорит Артур. Но мне известно, мыши далеко не так тихи, как представляется некоторым. Они стучат коготками по полу, пищат и визжат, когда дерутся за крошки пищи. И даже если вы их не слышите, мышиный помет свидетельствует, что они оказываются в самых неожиданных местах.

— Вы должны гордиться Луизой, — говорит Джейн. — Будьте осторожны, иначе не успеете и оглянуться, как она заберет все ваши контракты. — Смех у нее, должна признаться, очень музыкальный, и, я думаю, Артур тоже заметил это, потому что он оборачивается и смеется вместе с ней, хотя и замечает:

— Думаю, еще какое-то время я смогу спать спокойно. — Артур возвращает мне рисунок. В комнате воцаряется тишина. Тишина, как любит повторять Артур, его любимый звук. Однажды я поинтересовалась у него, как можно считать тишину, то есть отсутствие звука — звуком. Я знаю, что отсутствие может проявляться более заметно, нежели присутствие, и иметь большее значение. Если Джорджи находится со мной в одной комнате, я могу уделять ему меньше внимания, уверенная, что он рядом. Но если он в другом месте, я скучаю о нем и начинаю беспокоиться, где он и что делает. Я пыталась объяснить месье Гранжану, что именно подобные мысли заставляют меня изображать то, чего мы воочию не видим перед собой. Я пыталась объяснить ему, откуда на моих полотнах взялись сильные руки, опутывающие проволокой вьющуюся розу, птица, застрявшая в проволочной паутине и сломавшая крыло в попытке вырваться на волю. Но месье Гранжан лишь перечеркнул грифелем мой рисунок, заявив, что такие вещи вижу только я и больше никто, следовательно, мне нужно начать все заново. Поэтому теперь я рисую только такие картины, каких требуют от меня мой супруг и месье Гранжан, удостаиваясь наконец похвалы. Но мне кажется, что заслужила я ее только потому, что более не верна себе.

Месье Гранжан принял решение возвратиться на родину. Артур с головой ушел в работу над своим полотном об островах, поэтому, когда его приятель предлагает ему вместо уехавшего наставника своего сына, только что закончившего Слейд[9], он соглашается.

На следующем уроке в мастерской Виолы меня ожидал совершенно другой учитель.