Сказки
Волшебные сказки
114. Необыкновенный камень
(№ 114. [58], 10-е годы XX в., место записи неизв., с англ.
Сказка записана со слов миссионера-фиджийца, работавшего на о-вах Д'Антркасто. Вероятно, информант Д. Дженнеса происходил с о-вов Лау; на это указывает произношение названия дерева (лауанскому [f] повсеместно на Фиджи соответствует [v]).)
Однажды два фиджийца отправились в плавание на другие острова. Приплыв на какой-то остров, они укрепили лодку у берега, и один сказал другому:
— Ты посторожи лодку, а я пойду посмотрю, что здесь есть.
Итак, он отправился осмотреть остров и вдалеке заметил двух людей. Один из тех, увидев его, бросился прочь. Фиджиец понял, что эти существа не обычные люди — ведь остров-то был необитаемый. Тогда он ползком подкрался к тому из них, кто оставался на месте и все искал что-то в прибрежном песке, и схватил его. А тот вдруг выпрямился и стал необычайного роста — так побежал он куда-то вверх, на вершину холма. Фиджиец же висел у него на шее. На вершине холма росло дерево мафа[318]; необыкновенное существо вошло в дупло этого дерева и скрылось в нем. А фиджиец в оцепенении остался стоять рядом с этим деревом. Наконец он пришел в себя и пошел к своей лодке, а потом лег спать.
А потом днем тот дух пришел к нему и велел вернуться к дереву — там он найдет камень, завернутый в кусок тапы.
И фиджиец пошел туда и нашел камень. Ночью дух снова пришел к нему и велел бережно хранить камень — а камень этот был прозрачный словно стекло.
— Никому не показывай его, — сказал дух, — а если тебе чего-нибудь захочется, просто посмотри на него — и у тебя все будет.
И этот фиджиец отплыл к себе домой. Потом же стоило кому-нибудь заболеть, как он смотрел на камень и сразу говорил тому, больному, чем можно излечиться. И так он многих избавил от разных недугов.
115. [Тамбуа, Янгона и Пуака]
( № 115. [23], конец XIX — начало XX в., о-в Вити-леву, с англ.
Персонажи сказки — персонифицированные ценности традиционного фиджийского общества: зуб кашалота (тамбуа), напиток из корня Piper methysticum (янгона) и свинина (пуака), являвшаяся привилегией людей высокого положения и раздававшаяся во время потлачевидных пиров.)
Однажды благородный господин Тамбуа пришел к небольшому водоему, тому, что образует вон там на своем пути бегущий ручей[319]. Он часто купался там. И вот он увидел, что вода там мутная и грязная. С негодованием спросил он:
— Кто посмел так оскорбить меня?!
А один юноша, бывший неподалеку и слышавший это, сказал:
— Это благородный господин Янгона, он купается вон там, повыше.
Тут Тамбуа воскликнул:
— Янгона, Янгона! Да что же в нем благородного — один грязный клубок изогнутых кореньев!
— Да, так это, так, — отвечал Янгона, — но когда нз меня готовят прекрасное питье, когда я в огромной чаше[320] ожидаю вождей, что спешат вкусить меня, то они приветствуют меня криками радости.
На другой день благородный Янгона пришел к водоему и увидел, что вода в нем мутная и грязная. На вопрос о том, кто это сделал, он получил ответ, что во всем виноват Тамбуа. Искупаться ему не удалось, и он воскликнул:
— О, да кто такой этот Тамбуа! Какая-то бессмысленная безделица с острыми концами, в которых и отверстия-то проделаны лишь затем, чтобы было куда вдеть плетеную веревку![321]
На это благородный Тамбуа отвечал:
— Да, так это, так, но, когда вожди собираются на свои великие и значительные торжества, они поднимают меня, да-да, возносят меня вверх, а все смотрят на меня с восхищением, стрепетом и восторгом и приветствуют возгласами: "О, о!"
[А потом купаться пришел туда благородный господин Пуака]; он тоже замутил воду, и те двое принялись честить его, называя грязнулей, разорителем и расхитителем поселков, губителем трав и кореньев.
Он же отвечал им:
— Да, это так, но когда запекут меня целиком, положат на самый верх большой корзины, а всю ее набьют ямсом или таро, тогда нет ничего важнее на пиру, чем мое появление, и все на РаРа чувствуют нестерпимый голод и приветствуют меня.
116. [Ири-ни-мбуно]
(№ 116. [54], 20-е годы XX в., о-в Зикомбиа, с англ.)
Первым господином Зикомбиа был Ири-ни-мбуно из Коро-и-драно. До него же землями Зикомбиа управляли люди из явусы на-леле. А высокого, главного вождя среди них не было.
Говорят, когда благородная Луве-на-леле, дочь вождя, умерла, Ири-ни-мбуно заглянул в ее пустой дом ночью, увидел там свет и понял: "Там остался дух".
Он закрыл вход в дом, пошел к могиле умершей, выкопал ее тело, а вместо него положил в яму банановый черенок.
Тело девушки он отнес обратно в дом и положил там. А сам вышел и крепко-накрепко закрыл все выходы из дома: обмотал дом плетеной бечевой.
Когда все было сделано, он постучал. Дух девушки сразу проснулся. Ири-ни-мбуно приказал ему:
— Входи в тело!
Дух ответил:
— Не могу, не могу, противно: уж очень мерзко оно пахнет.
Но Ири-ни-мбуно был непреклонен:
— Входи в тело!
И дух повиновался приказу, а Ири-ни-мбуно, дав ему время, спросил:
— Что, вошел ли ты в тело?
— Да.
Тогда Ири-ни-мбуно открыл дверь, зашел в дом и принялся изо всех сил тереть тело умершей. [И она ожила.]
Прошло два месяца. Ири-ни-мбуно послал за своими родителями. Он им показал молодую женщину и сказал:
— Это дочь вождя явусы на-леле. Я прошу вас дать мне зубов кашалота, чтобы я мог передать их в дар ее отцу и матери.
Та женщина отнесла зубы кашалота своим родителям и сказала:
— Это я встала из мертвых. Если не верите — откройте мою могилу.
Они пошли и увидели там внутри банановый черенок. И они разрыдались от радости, что их умершая дочь вернулась к жизни.
А потом она простилась с родителями, сказав:
— Я отправляюсь к Ири-ни-мбуно.
Через пять дней после этого умер отец Ири-ни-мбуно. Его похоронили, и тогда-то в явусе на-леле решили, что только одним могут воздать они за его ушедшую жизнь — сделать Ири-ни-мбуно высшим вождем Зикомбиа. А вождю на-леле надлежало быть вторым после него.
117. Васу-ки-ланги
(№ 117. [97], конец 50-х годов XIX в., о-в Вити-леву или о-в Мбау, с англ.)
Однажды у вождя Ваи-ни-кели родился ребенок. А одна женщина-дух решила взять его к себе. Она пробралась ночью в дом и выкрала ребенка, спавшего рядом с матерью.
Мать проснулась утром, а ребенка нет. Она стала горевать: ведь ей неведомо было, кто унес ребенка. И она сказала мужу, что, наверное, это была та женщина-дух.
А та женщина-дух назвалась бабкой младенца, завела ему няньку и кормилицу. Младенец же раз повернулся, тут же пополз, а потом вскочил и побежал. Бабка обошла все фиджийские земли и из каждого поселка отобрала по два человека, чтобы прислуживать ребенку. Один из них стал при нем посланным, и звали его Тамбутамбу.
Вот ребенок совсем вырос, пришел к той женщине и спросил:
— Бабушка, чем занимались мои далекие предки?
— Плавали по океану, метали дротик, ловили птиц, играли в веи-вана-зоро-драву
(1 Веи-вана-зоро-драву — метание дротика в мишень.).
На это он сказал:
— Из всего названного тобой надлежит оставить только последнее.
Бабка отправилась в поселок, привела оттуда двоих, они причесали длинные волосы ее воспитанника. И он сказал:
— Пойдем в край, где живет моя мать.
И они отправились туда.
А там все в это время ушли ловить рыбу. Дом осталась сторожить сестра того юноши. Он попросил ее причесать его, но она отказалась: прикасаться к голове веи-нгане-ни[322] нельзя. А потом она сказала:
— Я знаю, что мы веи-нгане-ни, но все же подойди, расчеши меня.
Он взялся расчесывать ей волосы, и тут хлынул страшный ливень. Луб, которым вытиралась их мать, смыло потоком в море, и мать, ловившая там рыбу, велела гнать к берегу, бросив все. Прибежала домой и видит: те двое расчесывают друг другу волосы! Мать стала укорять их и сказала, что они согрешили друг с другом. Тогда юноша, обиженный этими словами, бросился к бабке.
Та стала спрашивать, отчего он плачет, и он все молчал, но потом все же сказал, рассказал все. И спросил у нее, как попасть на небо. Она сказала, что туда ведут два пути. На одном путника подстерегает множество духов. Они его обязательно съедят. По второму же пути можно пройти невредимым.
Итак, он простился с бабкой, с родителями и пошел на небо. А сестра, зная, что пойдет он той самой дорогой, на которой путника подстерегает множество духов, бросилась за ним со словами, что никогда не покинет его, а если надо, то и умрет с ним вместе.
И они пошли. По ночам сестра спала, а брат сторожил. Духи решили съесть их и принялись пугать, но ничего не вышло. Так продвигались они вперед, день за днем. И наконец дошли до того места, где жили две женщины: они были духи, самые страшные людоедки. Брат выкрасился в черный цвет; теперь духи не узнают его, а к тому же поймут, что он готов к сражению[323]. Оба они пошли вперед и оказались перед изгородью, составленной из тел пойманных людей. Они вытащили несколько тел и вошли туда. Брат сел на одно бревно — а это был убитый человек, — сестра на другое, это тоже был убитый. Духи испугались и стали готовить угощение. А пока они грели печь, брат налетел на них с палицей и зарубил. Потом он отпустил всех, стоявших в изгороди, и отправил домой.
А после этого он сказал, что ему надо проспать ровно столько, сколько до сих пор он провел без сна. Он уснул и спал очень долго. Сестра никакой силой не могла его разбудить и решила, что он умер. Горю ее не было предела.
Она отрубила себе один палец[324], положила его на грудь брата, которого считала умершим, а сама пошла дальше на небо.
А путь свой она все время метила капельками масла, чтобы брат, если он все же воспрянет от сна, знал, что она ушла вперед.
Шла она несколько дней и наконец дошла до водоема, а на берегу того водоема росло самшитовое дерево. Цветы его были табу для всех, кроме жителей Основания Небес и Края Небес[325]. Они украшали себя его цветами, когда состязались в метании дротика. Она забралась на это дерево. А женщины из Края Небес пришли туда купаться, увидели в воде ее отражение, решили, что это — дух, и в страхе убежали. Они рассказали о виденном у себя в поселке, и тогда жена вождя пошла к водоему, спросила:
— Кто здесь, дух или человек?
Узнав же, что это ее внучка, она заплакала от радости и повела ее к себе в поселок[326].
А брат спал десять дней и десять ночей, а проснувшись, увидел отрубленный палец сестры и загоревал, зарыдал. Он тоже решил идти на небо, а по капелькам масла, оставленным сестрой, узнал, как шла она.
Подошел к тому поселку, услышал: кто-то плачет. Догадался, что это его сестра горюет. А она увидела его и тут же утешилась.
Вождь Края Небес велел бить в лали, созывать всех. И еще велел готовить гостям пир.
Брат с сестрой прожили там несколько дней, и вот было объявлено, что состоится состязание в метании дротика. И брат сказал про себя: "Ах, если бы здесь была бабушка! Она бы сделала мне лучший дротик, и было бы у меня каукау[327]!" Не успел он подумать так, как услышал бабкин голос: "Я здесь". Он рассказал ей, чего ему хочется. Она же отправилась, приготовила ему деревянные наконечники дротиков, потом принесла несколько плодов, вынула из них косточки, а вместо них поставила небольшие раковины каури, белые. Все это принесла ему и еще дала крашеное маро, чтобы опоясаться на состязании. И повязка эта была окрашена молнией.
Наконец все жители Основания Небес и Края Небес собрались на РаРа. И среди зрителей были две красавицы, дочери вождя, правившего Краем Небес. Началось состязание, и тут все увидели — от набедренной повязки их гостя отлетают молнии! Проходя по РаРа, он разбрасывал во все стороны ндава, а внутри вместо косточек были раковины каури! Когда же он метнул свой дротик, тот улетел дальше всех. Обе красавицы захотели узнать, кто он, направились к нему, и вдруг он скрылся в дымке и совсем исчез.
Они пошли к себе, чтобы рассказать отцу, что один из метателей дротика совершенно завладел их сердцами. Тогда вновь забили в барабан, и было оглашено, что один из метавших дротик поразил сердца тех прекрасных девушек. Было приказано повторить состязание, чтобы девушки могли указать на того, кто им полюбился. Каждый из метавших там дротик решил, что это он и есть. Снова началось состязание, и каждый входил на РаРа, а девушки говорили:
— Это не он.
Новые люди шли, а желанного удальца все не было. Но наконец он появился. Тут же девушки воскликнули:
— Это он! — бросились к нему с протянутыми руками, а он снова исчез, исчез непостижимо.
Несколько дней прятался он, но все же его нашли, и он решил взять в жены старшую сестру. Невиданные дары он принес: в поселок доставили все сокровища тех двух духов, что он поразил. Там были и необыкновенные раковины каури, и дивная материя из луба. Носильщики сгибались под тяжестью всех этих даров. А из всего съестного, что было в земле тех двух духов, приготовили великий пир.
После свадьбы молодые поселились у его бабушки. И там у них родился сын, Васу-ки-ланги.
А в одном сражении его отец отправился на помощь своим, те приняли его в свое войско, и он пал в бою.
Сестра же, не покидавшая его в тяжком пути на небо, очень горевала, когда узнала, что жену свою он любит больше, чем ее.
118. Мата-ндуа
(№ 118. [36], 70-е годы XIX в., о-в Лакемба, с англ.
Рассказ записан Л. Файсоном со слов Соко-ту-ки-веи, уроженца о-ва Мбау. В тексте чувствуется несомненное влияние тонганского фольклора.
Одноглазый дух или герой — популярный персонаж океанийских сказок, ср. здесь № 49, где Мата-ндуа — одно из имен Туи-лику. Наряду с гиперболой и преуменьшением (т. е. приемами, связанными с изменением масштаба описываемого) упоминание какого-либо очевидного физического недостатка (один глаз, одна рука — ср. Линга-ндуа в № 49, 50, 57) — простой и часто используемый способ показать необычность персонажа.)
Был некогда Туи Тонга, свирепый и дикий духом человек. Больше всего он любил воевать и убивать людей, и на всех островах его боялись, а не любил его никто. Даже женщины в его собственном доме не любили его. А женщин в его доме было очень много. Он никогда не брал себе жен так, как должно вождю брать жену, но зато забирал к себе силой всех красивых девушек, когда покорял края их отцов. А некрасивых убивал. И еще он уводил жен от мужей, отнимал дочерей от отцов. Ничего и никого он не боялся — ведь он был высокий и могущественный вождь, и за ним шли многие. При нем были все самые безумные и злые удальцы, они везде были с ним, всегда помогали ему побеждать врагов.
Однажды случилось такое. Вождь вышел в океан на своей огромной друа, и вдруг в небе показалась страшная туча, а из нее вылетел внезапный и дикий ветер. Ветер бросился прямо на лодку, сорвал с нее парус и унес его. Тут же все успокоилось.
Вождь сказал:
— Ужасный ветер! Хорошо еще, что он нас оставил в живых. Но вот паруса нам не вернуть. Ну, люди, беритесь за весла: возвращаемся к земле.
Они спустили мачту и стали грести, вычерпывая к тому же воду из лодки. Плыли они очень медленно, ведь лодка была огромная, тяжелая, и людей на ней было множество. Ночь пришла, а они все еще были в океане, проплыли совсем мало. Всю ночь гребли, не останавливаясь, и уже слабость с усталостью принялись их донимать. Утро пришло, а земля все еще была далеко. Тут поутихли их духи, видя, в какую беду они попали. И люди стали говорить:
— Мы хотим есть, мы уже совсем без сил. Больше мы не можем грести.
Подняли весла и сели молча. А лодка медленно покачивалась на волнах.
И тут вождь сказал:
— Надо поесть. Что у нас осталось из еды?
Один юноша сказал:
— Ничего, мой господин. Вчера, еще до этого страшного ветра, мы съели наш последний ямс.
И вождь сказал снова:
— Мы должны поесть. Никто не может работать без пищи. Идите и посмотрите, не осталось ли на зама[328] банановых черенков[329].
Эти слова имели другой смысл. Ведь на зама всегда сидят женщины, им не подобает сидеть на ката[330]. И потому, раз вождь сказал: "Идите посмотрите, не осталось ли на зама банановых черенков", — это означало: "Убейте какую-нибудь из женщин, и мы ее съедим".
Один юноша взял палицу и пошел к женщинам. А те уже столпились на зама в ужасе, ведь до них долетели слова вождя. Юноша высмотрел Талинго (<сomment>4 Значение имени неясно. Л. Файсон переводит его как "забытая", что сомнительно.), дочь Такапе, подозвал ее палицей и сказал:
— Идем, Талинго, тебя зовет вождь.
Она встала, прижимая к груди младенца, и медленно-медленно пошла на корму, где сидел вождь. Вот уже поднялась над ней палица — и тут с громким криком она спрыгнула в океан и скрылась под водой вместе с младенцем.
Вождь приказал:
— Копье, копье! Подать мне копье! На этот крючок рыбка и попадется! — захохотал дико, потряс копьем и ступил вперед, к самому борту. Стал высматривать ее в воде: вот-вот покажется.
А она нырнула под лодку, схватилась за крестовину между зама и ката и замерла, скрытая между корпусами лодки.
Те в лодке ждали, ждали, а потом решили:
— Акулы ее съели. И ее, и младенца. Так что опа не вынырнет никогда.
А Талинго решила прятаться до темноты. Из укрытия услышала она свист и стук палицы, слышала последний крик жертвы, слышала, как юноши переговаривались, пока готовили мбокола. А было так. Тот юноша, Фаха, спросил вождя:
— Что же нам теперь делать, кого еще выбрать? Эту женщину съели акулы, а мы по-прежнему голодны.
Тут вождь посмотрел на него гневно и закричал:
— Да, голодны. И съедим мы тебя! Это ты упустил ее, ты дал ей уйти.
С этими словами он прошил его своим копьем, а потом еще и еще раз вонзил в него острие копья. Тут-то Талинго и услышала предсмертный крик и удар жуткой палицы.
Когда стемнело, она неслышно выплыла, поплыла, а с собой взяла балансир лодки. Никто не заметил этого: все были заняты едой. Она положила дитя на балансир, сама уцепилась за его стержень, и вот уже волны понесли ее в темноте неизвестно куда.
Четыре дня и четыре ночи держалась она на волнах, все время плакала, горевала, но исправно кормила младенца. Над ними кружили огромные птицы, она отгоняла их, и все же одна задела клювом ребенка и вырвала ему глаз. Четыре дня и четыре ночи несло их по волнам, а на рассвете пятого дня выбросило на риф у берега Оно. Тут Талинго собрала все силы, поднырнула под буруны и выплыла в лагуне. Проплыла через всю лагуну и выползла на берег близ Оно-леву. Держа младенца, она рухнула на землю под пальмой.
А в том поселке жил старик по имени Таусере. У него была жена Се-ни-рева. Дом их стоял пустой: у них не было детей. Тем самым утром они сошли на берег, собирались спустить на воду лодку и плыть за рыбой и тут увидели Талинго: она лежала под деревом и держала у груди младенца. Таусере наклонился над ней, воскликнул: "Кто это?!" — и тут же заплакал, потому что увидел: бедная женщина умерла, а младенец, которого она все прижимала к груди, спит себе спокойно.
— Се-ни-рева, жена, посмотри, как грустно, — плакал Таусере, и жена заплакала вместе с ним. Потом жена сказала:
— Это чужестранцы. С Тонга. Тонганская лодка погибла, а их вынесло сюда. О горе, горе! Она такая молодая, такая красивая. А ребеночек! Правду ты сказал, муж, грустно. Что делать, надо выкопать могилу и похоронить их.
Не успела она договорить, не успели они с мужем доплакать, как ребенок открыл глаза и улыбнулся им. Тут сердце женщины загорелось счастьем, она радостно вскрикнула, бросилась к ребенку и взяла его. Прижала к груди и засмеялась, а потом опять заплакала. И сказала так:
— Мой сын, мой сын. Настоящий сын, ты будешь мне настоящим сыном, ведь тебя послали мне духи. Посмотри, муж, на нашего сына. Нам не придется больше горевать, что наш дом пуст. Духи пожалели нас!
И тут она заплакала от радости.
Талинго похоронили на берегу, к которому она стремилась до исхода сил и к которому живым доставила свое дитя. А мальчика отнесли в поселок. Все пришли, стали спрашивать, откуда он, чей, а супруги всем отвечали одно:
— Это наш сын, наш настоящий сын. Духи прислали его нам по волнам, — и больше ничего не говорили.
Мальчик стал расти, вырос красивый лицом, ловкий на руку, скорый на ногу, добрый духом. С каждым днем он все больше радовал приемных родителей, и они благодарили духов за дар, принесенный океаном. Назвали они его Мата-ндуа, что значит Одноглазый; ведь одного глаза у него не было.
А Талинго лежала в могиле на берегу, и в сильный прилив волны накрывали ее. Часто по ночам, когда поднимался северный ветер, жители Оно слышали с берега горький плач и дрожали от страха. Когда этот скорбный звук долетал до дома супругов, мальчик начинал метаться и стонать во сне и по его щекам струились слезы.
Однажды, когда так было, старуха взяла его за руку и разбудила. Он проснулся в страхе, а плач прекратился.
Он посмотрел вокруг в yжace и закричал:
— Где же эта госпожа?! Где она?!
Приемная мать вся задрожала и спросила:
— Какая госпожа, сынок?
Он сказал:
— Матушка, неужели это все был сон? Я ее видел, слышал, как она плачет, и ее слезы лились мне на щеки дождем. Матушка, посмотри, щеки не высохли! Значит, это был не сон!
И он смахнул слезы со щек.
Она сказала, успокаивая его:
— Это твои слезы, сынок. Ты плакал во сне, вот я тебя и разбудила. Что за госпожа приснилась тебе?
Он воскликнул:
— Она была, я видел ее! Высокая, благородная, самая знатная госпожа, из тех, какие только бывают. У тебя волосы каштановые, курчавые, а у нее черные, прямые, густые-густые. И кожа у нее светлее, чем у тебя. Она была вся мокрая, так, как будто долго купалась. Стояла надо мной, заламывала руки и плакала. Матушка, скажи мне, кто эта госпожа. Мне кажется, я ее раньше видел. Как подумаю о ее печальных глазах, сердце во мне жжет горем.
Старуха сказала:
— Откуда же мне знать, сынок? Откуда мне знать? Во сне мы видим много неизвестных людей. Ложись и спи, мой дорогой, спи и не тревожь себя снами.
Мальчик лег и заснул. Но когда приемные родители снова взглянули на него, то увидели, как по его щекам опять катятся слезы.
И старик сказал шепотом:
— Это была его мать. Это была его мать! Его дух узнал ее. Смотри, мальчик опять плачет. Давай ему все расскажем.
— Молчи, — зашептала сердито жена, — молчи! Он ничего не должен знать. Разве я ему не мать? Что, я не ходила за ним день и ночь? Да родная мать не могла бы сделать для него больше, не любила бы его больше, чем я! А ты теперь говоришь: "Давай ему все расскажем". Это слова глупца! Его мать умерла. Теперь я его мать, и он не должен знать никого, кроме меня.
Так они и решили. Плач по-прежнему поднимался в ночи, но они уже больше никогда не будили мальчика: он стонал и плакал во сне. А наутро забывал свои сны, и днем никогда не было слышно того плача.
Прошло время, он стал взрослым юношей, высоким, сильным, нужным своим людям. К тому же он был кроток, добр со всяким и очень любил своих родителей. Они к этому времени одряхлели и ослабли, и им воздалось все добро, что они отдали прежде приемному сыну. Они остались одни из всего своего матангали. Остальные, мужчины, женщины, даже дети, погибли в великой войне с людьми из явусы ндои. Если бы с супругами не было их приемного сына, им было бы очень плохо, одним среди чужих матангали в поселке. Никто не стал бы о них заботиться.
А вот тамошние молодые люди ненавидели Мата-ндуа. Ненавидели они его за то, что он не ходил с ними, не помогал им в их плохих делах. Он всегда говорил так:
— Ступайте, делайте, как хотите, никто вам не указ. В ваших матангали много людей, за вашими стариками найдется кому ухаживать. А нас очень мало. Все наши погибли, и я один должен присматривать за всем.
Сначала они все дразнили его. Но он не сердился, смеялся и повторял только:
— Ступайте, делайте как хотите. Я же останусь с отцом и с матерью.
И еще они опасались его: ведь он был силен и искусен в делах войны.
Однажды Янго-леву, сын Туи Оно, решил рассердить, поддразнить Мата-ндуа. Он ударил отца Мата-ндуа, Тау-сере, палицей прямо по голове, и тогда Мата-ндуа бросился на обидчика со страшным криком и свалил его ударом кулака. А потом схватил палицу — она тоже упала на землю, — стал размахивать ею в воздухе и с гневом посмотрел на молодых людей. Их там было много.
— Кто еще хочет ударить?! — закричал он.
Голос его разнесся над всем островом, в поселке все услышали его и помчались на берег — он стоял там.
— Я жду! Кто еще хочет ударить? Туи Оно, ты должен слышать мои слова! И вы, вожди, услышьте! Он ударил моего отца, старого, седого, слабого. Без всякой причины ударил старика!
И Туи Оно сказал:
— Довольно. Опусти палицу, Мата-ндуа. Послушай, что я скажу. И вы все, юноши, слушайте. Вы разве жаждете смерти? Мата-ндуа поступил верно. И теперь кто ударит, обидит его — тот ударит, обидит меня. Кто пойдет войной на него, пойдет войной на меня. Это говорю я, повелитель Оно.
Итак, они боялись его — из-за силы, из-за смелости, из-за слов, сказанных Туи Оно. Боялись и ненавидели все больше и больше. И все время думали, как бы хитростью убить его. Они боялись идти против него открыто и все делали исподтишка — и они, и разные вожди, любившие их. А Туи Оно был уже старик, ленивый и беспечный, оживавший только, если кто-нибудь ужасно прогневит его. Когда распределяли работы, погибшему матангали, из которого был Таусере, задавали делать столько же, сколько всем остальным — а ведь один только Таусере и оставался. И все равно Мата-ндуа раньше всех справлялся с работой. От этого они сердились и буйствовали еще больше. Надо было наловить рыбы для торжественного пира — его садки всегда были полны, у них же в садках было пусто. А это все Талинго помогала сыну: гнала рыбу из их садков в его. Надо было свалить дерево — огонь, которым он сушил ствол, делал свое дело за одну ночь: ведь этот огонь поддерживала Талинго[331]. А у них уходило по многу дней и ночей. И так случалось с любым делом. Но вот однажды жрец созвал всех людей и сказал, что надо поставить новый мбуре-калоу, лучше и больше прежнего. И тут враги Мата-ндуа возликовали. Они стали говорить:
— Наконец-то. Наконец-то нашлось то, что ему не под силу.
Разделили работы, и Таусере досталось построить целую стену. В слезах пошел он к себе, а дома жена как раз причесывала Мата-ндуа, натирала его ароматным маслом. Плача, Таусере рассказал им, что случилось. Старуха тоже стала плакать:
— Что же это! Целая стена! Они думают, что мы духи, а не люди! Где взять столько бечевы[332], как дотащить бревна? И кто поможет нам во всем этом?
— Никто, — ответил Таусере. — Никто. Даже дети не придут нам на помощь. Вожди поселка ненавидят нас. Они просто хотят нас погубить. Так уж лучше умрем сразу, и все будет кончено, а вожди останутся довольны. Пожалей нас, Мата-ндуа, задуши нас обоих. Мы уже стары, слабы, и пользы от нас никакой.
И жена тоже сказала:
— Верно, верно. Послушай отца, сынок, задуши нас, дай нам умереть.
Но Мата-ндуа сказал:
— Нет! Вы будете жить. Попытаемся исполнить положенное, а если увидим, что нам это не под силу, убежим отсюда. Если мы уплывем прочь, то можем утонуть. А в чужом краю нас могут убить тамошние люди. И значит, смерть все равно придет. Но сначала попробуем исполнить положенное.
И Таусере сказал:
— Хорошо. Попробуем. Ничего у нас не выйдет, но давайте попробуем еще раз. Идем за кокосовым волокном, пора плести веревку.
Итак, они уселись в доме и принялись плести веревку. Сплели одно звено — вышла целая сажень плотной веревки. В изумлении и восторге стали плести они свою бечеву: было ясно, что им помогает какой-то дух.
Ночь еще не сошла на землю, а весь пол в их доме был покрыт кольцами прекрасной веревки, и была она всех цветов.
Таусере сказал:
— Довольно, — и они скрутили ее в большой тяжелый моток.
А когда Мата-ндуа уснул, Таусере шепнул мене:
— Что за чудо, настоящее чудо! Что это, жена? Ничего похожего никогда не было.
Старуха отвечала:
— Это его мать. Точно, точно, она. Кто еще из умерших станет заботиться о нем?
Муж сказал:
— Наверное, ты права. Но кто бы это ни был, его мать или кто-нибудь еще, ясно только, что в хороший день мы нашли ребенка на берегу. А сейчас давай спать: уже поздно, а на завтра у нас еще много работы, и нелегкой.
Наутро они пошли за лесом для опорных столбов. Нашли хорошие деревья, только собрались обжигать их у основания, как налетел страшный ветер, снес все деревья и бросил к их ногам. В мгновение ока оказались они на земле, без единой ветки — можно было вытесывать столбы. А когда они подняли их, чтобы нести, изумились еще больше: огромные бревна оказались не тяжелее охапки сучьев. Они отнесли их в поселок и сбросили там, где надлежало построить мбуре-калоу. Все изумились, стали спрашивать друг у друга:
— Что же это за дерево, если даже Таусере может его поднять?
Решили тоже попробовать, оказалось: даже два силача вместе едва могут приподнять за край самый маленький столб.
И так было во всем: любая работа была легка для Таусере и Мата-ндуа. Они первыми закончили то, что должны были сделать, и еще долго ждали, пока завершат свое все другие матангали.
Тут тамошние юноши стали говорить:
— Все, что мы подстраиваем, все зря. Мы должны сами убить его.
Так и решили. Для начала вырыли огромную яму. Яму эту накрыли ветками, дерном, так что ничего не было видно. Теперь оставалось заманить его туда, он упадет в яму и погибнет. Очень довольные, возбужденные, отправились они назад в поселок. Уже солнце ушло под воду, уже вышла луна, яркая и светлая. Вдруг на тропинке показалась неизвестная женщина. Она была чудесной красоты и по всему была похожа на тонганку. Кожа у нее была мокрая, как будто она только что купалась, и капли в волосах сверкали, зажженные лунным светом. В руке у нее был большой балансир. Вот какая женщина показалась на тропинке.
Янго-леву прокричал ей:
— Кто ты?! Кто ты?! Что ты молчишь? — а женщина не произнесла ни слова.
Янго-леву поспешил к ней, и тут она повернулась и убежала в лес.
Сын Туи Оно бросился за ней, крича:
— Ловите ее, держите! — и все остальные побежали следом с громкими воплями.
Женщина мчалась по лесу, кружила, путала след, наконец выскочила на ту же тропу, оказалась у них за спиной, обогнала их и побежала к яме, что они вырыли. Миновала ее, словно никакой ямы у нее под ногами и не было, а была твердая почва. Они бросились за ней, вот-вот схватят — и забыли про эту яму! И тут по всему лесу разнесся жуткий смех, громкий, гневный, звенящий — а Янго-леву и десять его одногодков, значит, всего одиннадцать юношей, упали, как один, в ужасную яму, ту самую, что они вырыли для Мата-ндуа. Только один из тех, бежавший последним, уцелел, остался жить и с воплями ужаса бросился назад в поселок.
Туи Оно узнал, что случилось, и зарыдал:
— О горе, горе, мой сын умер! Ужасный день, горе, горе!
Он собрал много своих, и все пошли в лес. Подошли к яме и услышали тягостный стон, услышали предсмертный крик. А случилось так: трое юношей умерли в одночасье, а остальные лежали израненные — ведь на дне ямы они наставили острых кольев, чтобы больнее была смерть Мата-ндуа. Один из тех кольев так прошил в колене ногу Янго-леву, что тот навсегда охромел. С тех пор люди стали звать его не Янго-леву, Силач, а Локилоки, Хромой.
В ту ночь много слез было пролито на Оно. А Таусере, когда узнал обо всем, сказал тихонько жене:
— Это была его мать. Посмотри, как она его охраняет!
И супруги были довольны. А среди ночи, когда луна забралась на самый верх небес, с берега послышалось пение, как будто кто-то пел грозную неукротимую песнь победы, и, кажется, пел по-тонгански. И Мата-ндуа смеялся во сне и тряс кулаком, в котором виделось копье.
Никто на Оно не знал этой песни, не понимал ее, никто, кроме одного человека. Звали его Латуи, и он был родом с Вавау[333]. На Оно он попал давно, много лет назад, когда могучие волны прибили к здешним берегам большую тонганскую лодку; он один уцелел в ту бурю. Тогда он был молод, крепок духом, силен телом, а теперь стал стар, слаб и совсем ослеп. Целыми днями безучастный Латуи сидел в доме Туи Оно, ничего не слышал, ничего не видел, ничего не говорил. А когда первые звуки страшной песни долетели до ночного поселка, он вдруг вскочил, закричал безумно и остался стоять. Слепые глаза его вышли из орбит, весь он дрожал, и смотреть на него было страшно. И он вскричал глухо:
— Кто умер в поселке?! Что за смерть, чья кровь пролилась?! Горе, горе, горе этой земле! Горе, я слышу песнь, приносящую горе! Это ужасная песнь, я знаю ее! Я уже слышал ее, и это было в кровавый день, когда враги взяли нашу крепость и всех наших погубили. Они пели эту песнь, когда волокли мертвые тела к своим очагам! Слышите, это песнь смерти!
И это были последние слова Латуи, ему не суждено было сказать еще хоть слово. Изо рта у него пошла кровь, он упал на циновки, люди подбежали, а он уже умер!
Ужасный страх пришел тут ко всем. Те юноши тоже испугались и не стали больше замышлять зла против Мата-ндуа.
Прошло еще много дней, и вот что случилось. Юноши отправились на За-кау-лала ловить морских черепах к пиру, на котором вождям Лакемба подносили положенные дары. Вожди Лакемба каждый год прибывали на Оно за этими дарами. Целый день ждали юноши добычи, но поймали всего одну черепаху. Тогда решили поставить лодки у рифа, переночевать там, дождаться утра. В отлив все собрались в лодке Туи Оно, пели и рассказывали о делах прошлого — такой у них был обычай. Один только Мата-ндуа остался у себя и лег спать на палубе своей лодки.
Совсем стемнело. Хромой Янго-леву со своими одногодками пришел к той лодке, увидел, что ненавистный враг спит один на палубе, и возликовал. Тихонько подобрался он к якорным кольям, вогнанным в риф, и отпустил веревки[334], а его спутники вытащили из лодки весла и вынули балансир! Лодка тотчас ушла в темноту океана — ведь тогда был отлив и к тому же ветер дул от берега.
Янго-леву дико захохотал и крикнул:
— Прощай, Мата-ндуа!
И все захохотали вместе с ним.
— Прощай, Мата-ндуа! Доброго тебе ветра, счастливого плавания!
Но Мата-ндуа ничего не слышал, он спал крепко.
Он спал и видел сон. Снилось ему, что волны несут его в открытый океан и что он не может найти весел — их нет! Смотрит он, и вот — о горе! — земля уже далеко, а вокруг него волны и волны — справа, слева, спереди, сзади.
Ему страшно беспредельно, и вдруг он видит: черная точка пляшет на гребне дальней волны. Он смотрит на нее, а она все ближе, ближе, и его дух взволнован, непонятно отчего. Он думает: "Кажется, человек плывет", но тут видит еще большее чудо. Он видит во сне: к нему плывет женщина, светлокожая, красивая, как никто, — плывет и толкает перед собой большой балансир, а на балансире лежит дитя, и лицо у него все в крови, кровь идет из глазницы, а глаза нет. Вот уже женщина у самой его лодки, вот нырнула и скрылась. И вдруг откуда-то из-под лодки, словно бы из самой ее середины слышится громкий плач. Он хочет подняться и заглянуть туда, но чувствует, что не может пошевелиться, старается изо всех сил, до пота — и не может. Так он лежит неподвижно, в испуге и волнении, и вдруг слышит — грустный голос зовет его по имени: "Мата-ндуа, Мата-ндуа! О мой сын, сын мой, Мата-ндуа!" Изумленный, он спрашивает: "Матушка, Се-ни-рева, это ты?" А голос в ответ: "Нет, сынок, это не Се-ни-рева, это я, мой любимый, твоя настоящая мать — Талинго". Тут он говорит: "Я точно знаю твой голос, я его слышал! Но что это, что ты говоришь! Разве Се-ни-рева мне не мать, а Таусере не отец? Ведь я всю жизнь прожил с ними". И голос отвечает со всей страстью: "Нет, сынок, нет. Я твоя мать. Эти супруги очень хорошие люди, и я люблю их за то, что они так любят тебя. Но твоя мать я, Талинго. Теперь слушай, я тебе все расскажу". И она начинает с начала, с того дня, как ее, молодую девушку, взял силой жестокий вождь, тот самый, что убил ее отца, и рассказывает, как она прыгнула с лодки, когда ее хотели съесть, и как их прибило к берегу Оно, и как она охраняла его день и ночь, помогала ему в работе, берегла от опасности, спасала от смерти. Все это узнает во сне Мата-ндуа.
Потом голос говорит: "Знай, мой сын, что лодку твою нарочно отпустил Янго-леву. Тебе больше нельзя оставаться там, где он живет. Имя Туи Оно уже произнесено в Земле Духов и уже послано за ним оттуда: гонец в пути[335]. Когда Туи Оно умрет, новым вождем станет его сын, твой враг. Поэтому послушай слова матери — это слова любви. Последний раз вернись на Оно. Весел у тебя на самом деле нет, но вот тебе балансир. Он поможет тебе достичь берега, и в это время они на своих лодках еще не вернутся с охоты за черепахами. Возвращайся на Оно, забирай тех двоих, что так любят тебя, поднимай парус и возвращайся на землю, где ты родился, на Тонга. Не бойся ничего. Ветер будет попутный, и никакого худа с тобой не случится: ведь я охраняю тебя. А сейчас просыпайся, сын, просыпайся скорее и не забудь то, что я тебе сказала". Тут она берет балансир и стучит им о борт лодки.
Мата-ндуа тотчас проснулся, потому что услышал громкий стук. Перегнулся за борт и увидел, что между корпусами лодки появился балансир. А больше он не увидел ничего. Тут он стал звать:
— Матушка, дорогая матушка! Почему ты ушла? Матушка, дорогая матушка, позволь мне хотя бы раз заглянуть в твои глаза!
Но в ответ не услышал ни голоса, ни звука, только волны с шорохом подбегали к лодке. Но балансир, за который он ухватился рукой, уже заработал, и так он понял, что Талинго велит ему плыть. Плача, уселся он на корме и стал рулить тяжелым балансиром. Балансир и вправду был большой и тяжелый, но в руках у Мата-ндуа был легким, как маленькое веслышко. Лодка шла по волнам, как при хорошем ветре. Мата-ндуа сказал сам себе: "Это мать помогает мне!"
Долго придется рассазывать, о чем говорил он со старыми супругами, как поведал им о своей матери, приплывшей по волнам, чтобы снова спасти его от верной смерти, как плакала Се-ни-рева, сколько просила его не верить снам, как клялась, что он ее сын, что она его носила, она родила его на свет... Так она говорила, пока ее не остановил муж.
Таусере сказал строго:
— Довольно, женщина. Не надо больше обманывать мальчика. Сын, Талинго говорит правду, говорит правду. Она твоя мать, она. Но и мы любим тебя. С того дня, как мы нашли тебя на берегу, мы полюбили тебя и всегда были хороши с тобой. Ты тоже был нам хорошим сыном. Не плачь, жена, да и что плакать? Вот, он знает правду, но любит нас по-прежнему.
А Мата-ндуа сказал:
— Я люблю вас еще больше!
Много еще было сказано слов, но наконец они собрали все необходимое и уселись в лодку. Задул попутный ветер, и три дня они плыли по океану, а затем увидели вдали берега Тонга. В последнюю ночь их плавания юноше приснился новый сон. Ему спилось, что в лунном свете выходит к нему мать — не плывет, как прежде, а твердой поступью идет по гребням волн, и только босые ноги сверкают среди белой пены. Так приходит она к нему, наклоняется над ним, смотрит на него своими печальными глазами и рассказывает ему об обычаях Тонга, о том, как ему надо поступать. И все это им очень нужно — ведь они все трое чужие на Тонга, не знают ни островов, ни рифов, ни проливов, ничего не знают, потому что они чужестранцы, ступающие на чужую землю.
Когда наутро белой полосой вышли перед ним буруны, с берега полетела к ним навстречу маленькая зеленая птичка[336], села юноше на голову — а он правил лодкой, — потом поднялась и полетела к другому острову, правее, еле заметному. Прошло немного времени, и птичка вернулась. И так много раз.
Юноша сказал:
— Отец, приспусти парус. Не будем подходить к этому берегу, поплывем за птичкой.
Таусере приспустил парус, и, когда нос лодки уже смотрел на нужную землю, маленькая птичка устроилась на макушке Мата-ндуа и заснула. А когда лодка подошла к бурунам, проснулась и полетела перед ними, показывая, каким проходом идти. Юноша повел лодку за птичкой и вот уже прошел риф, вышел в тихие воды лагуны и пристал к песчаному берегу.
Остров, на который они прибыли, был Тонга-тамбу, Священный Тонга, и совсем близко от того места, где они пристали к берегу, стоял великий поселок — в нем жили Туи Тонга. Они пошли туда, чтобы явиться к вождю, но вдруг увидели — в поселке пусто и тихо, земляные печи давно остыли, дома вот-вот упадут и все заросло сорной травой.
Таусере сказал:
— Враги всех убили, — и его жена заплакала.
Но Мата-ндуа сказал:
— Нет. Где это видано, чтобы враги убивали людей, а дома их не предавали огню? Здесь не было никаких врагов. Здесь случилось какое-то другое несчастье. А ведь это был край вождей. Посмотрите, какие здесь дома, все большие, хорошие, сколько их. Видно, здесь была какая-то хворь, многих погубила, а кто выжил, бежал прочь, оставив мертвых.
Женщина стала просить:
— Уйдем отсюда за ними вслед. Я не могу оставаться в этом пустом поселке. Страшно оставаться с мертвыми. Смотри, сынок, вот та птичка, что вела нас до сих пор. О дух, мы попали в дурное место. Здесь одни мертвецы. Пожалей нас, дух, прошу тебя, отведи куда-нибудь к живым!
Так говорила, причитала бедная женщина, вся в слезах; подняв голову, смотрела она на птичку, а та кружилась над ними, и, когда Се-ни-рева договорила, улетела прочь.
Мата-ндуа сказал:
— Идем за птичкой.
Они последовали за ней, прошли через поселок, вышли в заросли, прошли через задние ворота в крепостном валу, прошли по могучей горе, спустились в долину — и тут птичка взмыла вверх с громким криком и полетела к густым зарослям деревьев по другую сторону ручья, что бежал по дну долины. Они перешли поток, подошли к тем зарослям, и тут им открылось ужасное зрелище: там сидели люди, убитые голодом и горем, изможденные, несчастные. Они сидели кругом на траве и смотрели пустыми глазами на одного из своих — умирающий, он лежал в середине круга. Он был очень-очень старый; он лежал на траве, воздуха ему не хватало, его седые волосы, все в нечистотах, торчали во все стороны[337].
Но Мата-ндуа, когда вошел в круг и наклонился над умирающим вождем, смотрел гневно и неумолимо. Он ведь знал, кто это, знал потому, что все ему было поведано во сне в последнюю ночь плавания, когда его мать пришла к нему, ступая по волнам.
Он смотрел гневно, неумолимо, а старик, с хрипом ужаса, привстал и испуганно смотрел — только не на самого Мата-ндуа, а на птичку, что уселась у него на макушке. Он закричал в ужасе:
— Уберите ее! Утащите ее отсюда!
Старик весь скрючился, дрожал, и на губах у него выступила пена.
— Хватайте ее за руку! Оттащите ее от балансира! Она убьет меня этим балансиром!
Тут он стал молить о прощении:
— Почему ты хочешь убить именно меня, а, Талинго? Ведь это был не я. Это был тот юноша, Фаха. И я убил его за это. Я проткнул его копьем. Пожалей, пожалей, меня, Талинго, я стар, слаб, немощен.
И опять он захрипел в отчаянии, поднял руку, словно собираясь отвести удар, — и умер.
Юноша посмотрел на мертвое тело и сказал:
— Он был мне отцом. Плохим отцом. Я хотел убить его, потому что он погубил мою мать, Талинго, но вот духи увели его от меня.
Старик с седой бородой спросил:
— Как, ты — сын Талинго? Талинго, дочери Такапе? Неужели ты ее сын? Когда она утонула, ее единственный сын был грудным младенцем; они оба тогда погибли. Я сам это видел, я, Анга-тону[338].
Мата-ндуа ответил:
— Я и есть единственный сын Талинго, а это лежит мой отец. Послушайте же меня, тонганцы, вы должны знать, что с нами было.
И он все рассказал им. А когда умолк, старик проговорил:
— Удивительный рассказ. Удивительный рассказ услышали мы сегодня. Мне следовало бы приветствовать вас по нашему обычаю, следовало бы сказать: "Хорошим было ваше плавание", но это будет насмешкой. Ведь ты видишь, земля наша погибла. Нас совсем мало, только те, кто здесь, остались в живых. Вот и вождь наш умер. Ты его сын, ты должен наследовать ему, но зачем? Воины убиты, все съедены, остались одни женщины.
Сын Талинго воскликнул:
— Что ты говоришь?! Что за горестные слова! Почему никого нет в поселке? Почему вы прячетесь здесь в лесу? Где все ваши?
Старик ответил со вздохом:
— Погибли, все погибли. Вожди и простолюдины, юноши и старики, — никого не осталось. Остались мы одни, да еще женщины. Но и их увели прочь от нас.
Тут все, кто там был, зарыдали в голос. Когда плач стих, Анга-тону продолжал:
— Прошло восемь месяцев, с тех пор как явилась к нам беда. Мы жили здесь в довольстве и достатке, и тут, ступая по океану, к нам пришел ужасный великан. Он пришел по океану и редко где пускался вплавь — все больше он шел, ступая по океанскому дну, а голова и плечи у него поднимались над волнами. Мы не знаем, откуда он пришел. Лицо у него светлое, он знает наш язык, но говорит на нем, как чужестранец. Когда он вышел на берег, мы бросились на него, но он только смеялся над нашими палицами и дротиками, смеялся и отгонял их прочь, как мы отгоняем москитов. Самым сильным из нас удавалось лишь проколоть его шкуру. Он стал убивать наших — душил их одной рукой, растаптывал пятками. Ужасные смерти! Мы бежали от него. А он взял наших женщин и увел с собой. Построил себе крепость, живет там, а при нем все наши женщины — жены, дочери; все они его наложницы. Каждый день рыщет он по лесу, убивает кого-нибудь из наших и ест. Вот почему мы прячемся здесь. Ты видишь, как нас мало, как мы несчастны. Мы боимся выходить на риф за рыбой, не то великан увидит нас и убьет. Мы едим одни коренья, то, что растет в лесу. И их мы должны есть сырыми: ведь если мы разведем огонь, он заметит дым и найдет нас. И еще у великана живет злой дух, принимающий обличье белой летучей лисицы. Эта лисица тоже людоедка. Дух помогает ему, охраняет крепость, пока великана нет, стоит на дозоре ночью, когда великан спит[339]. Сначала мы пытались подкрасться к крепости, звали своих женщин, но этот дух всегда всех замечал. Многие так погибли. Поэтому беги, беги, пока великан не знает, что ты здесь. Если он узнает, тебе не миновать смерти. Возвращайся вместе со своими спутниками к лодке, бегите из этого края зла, пока живы. Может, вы сжалитесь и над кем-нибудь из этих несчастных, возьмете и их с собой, возьмете столько, сколько увезет ваша лодка. А я сам уже стар и ни на что не годен. Я останусь здесь. Разве плохо будет, если я последую за своим господином, сегодня ли, завтра или послезавтра?! Я всегда шел за ним, в войне и в мире, в океане и на земле. Мы вместе сражались, вместе сидели на пиру, и смерть пусть возьмет нас вместе. Мы ляжем в одну могилу. Он был грозный человек, жестокий. Но что из того? Он был моим господином, всю жизнь я служил ему. Я все сказал, я, Анга-тону.
Все долго молчали, а потом заговорил Мата-ндуа:
— Да, печальные, горестные слова. Теперь послушайте меня. Я решил сразиться с великаном. Если погибну — умру, и на этом все кончится. Но если я останусь жив — будете мне верны, дадите мне то, что со смертью отца принадлежит мне по праву?
Старик сказал:
— Мы будем верны тебе, — и все подхватили:
— Мы будем верны тебе.
Но Анга-тону спросил:
— Зачем ты идешь на смерть? Если ты отправишься к великану, смерти не миновать. В тебе одном течет кровь Туи Тонга, ты один остался. Зачем же тебе искать смерти? Отправляйся на какой-нибудь другой остров, пережди тяжелое время. Великан не вечен, ты сможешь вернуться сюда, привезешь своих детей, заселите эту землю, когда великана не будет. Беги, пока не поздно, прошу тебя, беги, пока не погас совсем огонь Тонга. Встань, мой сын, Кало-фанга, встань и иди за своим господином. Служи ему так же, как я служил его отцу, будь для него тем же, кем я был для его отца. Возьми его жизнь и охраняй ее. Пусть твои глаза будут его дозором, твоя рука — его палицей, твое тело — его щитом. И вы все, вы тоже идите, идите за своим господином в другой край. Охраняйте его, берегите, а потом, когда великана не станет, возвращайтесь сюда, и ваш господин станет вождем в земле своих отцов. А мои дни прошли, дела мои совершены. Я отправляюсь за своим вождем, вот он лежит перед вами.
Так сказал Анга-тону. Кало-фанга поднялся с земли, склонился перед новым вождем, припал к его руке и сказал:
— Господин мой, я с тобой, отныне и навсегда я буду тебе верен.
И другие поднялись, всего сорок семь человек, и все поклялись верно следовать за Мата-ндуа повсюду. Одни старики остались сидеть. Они сказали:
— Мы умрем вместе с Анга-тону.
Тут заговорил молодой вождь. Он поднял руку, глаза его горели, голос был громким и звенящим, как в тот день, когда он обращался к юношам Оно, когда стоял перед Янго-леву, которого сбил ударом кулака с ног.
Мата-ндуа воскликнул:
— Я не стану никуда бежать! Разве может сын Туи Тонга бежать прочь, как последний трус, оставить своих людей в беде?! Даже дети трусливых глупцов будут смеяться надо мной! И зачем вообще слова? Сейчас не до них. Идем, Кало-фанга, веди меня к губителю моих людей.
И они вдвоем пошли через лес, а те все остались в густой чаще, и Таусере с Се-ни-ревой остались с ними. Матандуа шел молча, ни слова не сказал, пока не увидел вал великановой крепости. Тут он приказал Кало-фанга:
— Оставайся здесь и жди. Если великан убьет меня, вернешься к отцу и расскажешь ему об этом. Если я убью великана, мы вместе вернемся с победой.
Он уже собрался идти, но Кало-фанга схватил его за руку и вскричал:
— Нет, мой господин, нет! Я пойду с тобой. Не отказывай мне в этом, мне будет стыдно, если ты пойдешь один.
Но молодой вождь высвободил руку и приказал:
— Оставайся здесь, делай, как я говорю. Оставайся здесь и жди исхода схватки.
Кало-фанга сел под высоким деревом и заплакал:
— Горе, горе! Он идет на смерть. А я, я никогда не вернусь к отцу. Как можно вернуться и сказать, что мой господин погиб, а я в это время не был с ним рядом?
А молодой вождь смело подошел к крепостной ограде и вошел в крепость. Тут он увидел на вершине высокой пальмы летучую лисицу, питавшуюся человеческой кровью, огромную, совершенно белую[340]. С ужасным криком она взмыла в воздух и полетела к берегу. Тут из домов высыпали женщины, множество женщин, и среди них были женщины того острова, их силой увел с собой великан.
Они увидели в крепости незнакомца и беспредельно изумились. Столпились вокруг него и стали уговаривать его скорее бежать прочь. До того хотелось им спасти незнакомца, что они даже не стали спрашивать, откуда он.
Одна говорила:
— Беги, беги, пока еще есть время!
Другая причитала:
— Великан тебя убьет!
Третья говорила:
— Лисица уже донесла ему, что ты здесь.
Тут еще одна женщина закричала:
— Вот он! Идет!
Тотчас все женщины разбежались, и Мата-ндуа остался один посреди крепости.
Тут показался великан, сердитый и запыхавшийся. Он спешил с берега — там на рифе он охотился за морскими черепахами; земля у него под ногами дрожала.
— За смертью пришел! — зарычал он и бросился на молодого вождя. Великан ринулся на Мата-ндуа, тот отскочил в сторону, и тотчас его палица ударила великана по сухожилиям под коленом! Громадный враг упал ничком, а молодой вождь изо всей силы ударил его в это место еще раз, потом еще раз, пока великан не поднялся. А сухожилие под коленом было у великана уязвимым местом. Об этом тоже сказала спящему сыну Талинго, когда приходила к нему в последнюю ночь плавания.
Великан зарычал, поднялся наконец на ноги и опять бросился на смельчака. Вдруг раздался страшный крик: из леса выскочил Кало-фанга; огромными прыжками приближался он к крепости, размахивая над головой палицей, и кричал:
— Я здесь, я здесь! Я не могу больше оставаться там, мой господин! Мы умрем вместе!
Мата-ндуа крикнул:
— Колени! Колени! Бей его под коленом, Кало-фанга, сзади под коленом!
Так их стало трое. Это была ужасная схватка! Великан рычал и хрипел, бросался то на одного, то на другого. Они же сновали у него между ног и все время били в одно и то же место. Наконец он снова упал на землю, и они испустили победный клич, потому что думали — ему настал конец.
Но великан, падая, схватил большое дерево, пригнул его к земле, пока летел вниз, и вырвал с корнем. Снова сумел подняться, схватил дерево, как палицу, и одним махом свалил их обоих — они не успели даже отпрянуть. Мата-ндуа и Кало-фанга упали и запутались в ветках дерева.
Великан захохотал, крикнул:
— О! Ну, попались оба! —и уже хотел их схватить, но тут на него налетела маленькая зеленая птичка и впилась ему клювом прямо в глаз! Он завопил, закрыл лицо руками, а оба его врага выбрались из силка, проворно подобрались к нему, обошли его сзади, пока он топал и хрипел от боли, и еще два раза ударили в уязвимое место. Больше и не надо было, великан свалился поперек ствола того дерева и уже не поднимался.
Молодой вождь крикнул:
— Веревку! Веревку! Веревку принесите!
Выбежали из домов женщины, приволокли толстый канат от сети на черепах, и молодой вождь обвил этим канатом шею врага, Великан сопротивлялся, но ничего у него не вышло. Тут уже стало ясно, что схватке конец: Мата-ндуа и Кало-фанга схватились за разные концы каната и задушили великана. Так не стало этого чудовища, губившего и пожиравшего людей. А летучая лисица, что следила за схваткой с дерева, поднялась в воздух, горестно плача, и улетела прочь. Никогда не видели ее на Тонга.
Тем временем Анга-тону и все другие, а с ними Таусере и Се-ни-рева сидели в зарослях. Всем было страшно, головы они опустили, боялись смотреть друг другу в лицо: каждый знал, что в глазах у него — одно отчаяние. То и дело раздавался какой-то шорох, словно с северо-востока дует ночной ветерок: это они вздыхали — один, другой, третий. Они сидели в тягостном молчании и ждали гибельных вестей. Вдруг Се-ни-рева подняла голову, прислушалась и с радостным криком вскочила.
— Жив! Жив! Это его голос!
Издалека, из-за леса, послышалось мноячество голосов. Звук приближался, и вот уже все услышали песнь, известную каждому тонганцу. Анга-тону сказал:
— Это песнь смерти! Значит, он жив, он победил великана!
Все вскочили и тоже запели. Тут показались Мата-ндуа и Кало-фанга: они шли по гребню холма и высоко над собой несли голову великана, насаженную на гарпуны. За ними шли женщины, и лес звенел от их поющих голосов. А над всем этим висел густой дым: он поднимался от сожженной крепости. В этой крепости, обложенное столбами из крепостной ограды, горело тело ужасного великана.
Так на Тонга не стало этого ужасного чудовища. А привел его туда гнев духов.
В тот же день все вернулись в оставленный поселок, начали поднимать дома, работали день и ночь, неустанно. А потом совершили прекрасные обряды, и молодой вождь был провозглашен Туи Тонга. Так он наследовал своему отцу, а того вождя погребли на выступе скалы, обращенном к океану.
Так стал править новый Туи Тонга. В жены он взял Тауки, самую красивую из тамошних девушек. И вскоре уже в самом большом доме поселка на циновках барахтались детишки. У Мата-ндуа так и осталась одна жена. Как-то его приемная мать сказала:
— Господин мой, тебе надо взять других жен, и тогда у тебя будет много хорошей таны.
Он же покачал головой, улыбнулся и сказал:
— Тапа — это хорошо, но мир и покой в доме лучше.
И еще разные женщины родили много детей от того великана. Из этих детей выросли могучие люди, на которых держался тот край.
Немного лет прошло, и поселок стал тесен для живущих в нем. Решили разделиться на три поселка. Тогда-то и построили два новых поселка, Муа и Хихифо[341].
А задолго до этого, когда только стало известно, что великана больше нет, люди с Вавау, с Хаапаи, с других островов забыли про рознь и объединились, чтобы пойти войной на Тонга-тамбу, отомстить тамошним воинам за все их прежние дела. И говорили на этих островах так:
— У них осталось совсем мало людей, мы победим их.
Страх поселился на Тонга-тамбу, и уже многие готовили дары, чтобы купить мир, и собирались склониться перед новыми победителями. Но Туи Тонга не слушал их, верил, что его палица сокрушит любого, кто пойдет на него войной, заставит любого просить только пощады. Так утешал Туи Тонга своих людей.
И вот враги высадились. Он напал на них с тыла — они в это время беспечно, разобщенно двигались к его поселку. Они и не думали, что он решится на такое: ведь у него было мало воинов, а у них — множество. Когда задние ряды пали, поднялся страшный крик, и враги исполнились беспокойства. Сердца у них стали словно вода. Они побросали оружие и побежали в разные стороны и падали, сраженные воинами Туи Тонга. Даже женщины вышли из поселка, и каждая убила по воину. Те, кто остался жив, бросились к лодкам, но Туи Тонга заранее выволок их на берег. Стало ясно, что им не убежать, и они сели и заплакали в отчаянии, ожидая смерти.
Он сказал:
— От живых людей, пока они живы, много пользы. А что за польза от мертвых? Их убьют, съедят, вот и все. Не смейте никого больше убивать.
Так он остановил дело смерти. Тех, кто остался в живых, он отослал в родной край; остались только те, кто хотел. И он велел из каждой земли приносить ему раз в год дань.
Прошел год, и нашлись вожди, что восстали против него: укрепив свои поселки, они отказались нести ему дань. На таких он повел своих воинов, и непокорные погибли ужасной смертью, укрепления их пали, а поселки сожрал огонь. А покорным он всегда был хорошим вождем, не угнетал никого и не давал угнетать другим. Даже бывшие враги стали его друзьями, и все острова покорились ему. Дважды завоевал он их — однажды оружием, другой раз мудростью.
Приемные родители Туи Тонга дожили до глубокой старости. Он по-прежнему любил их, чтил и был им послушным сыном. Когда же они умерли, он похоронил их вместе с вождями, и все оплакивали их.
И старый Анга-тону тоже жил еще долго после смерти великана. В тот день радости он решил не следовать за своим господином, старым Туи Тонга. Он стал потом таким же слепым и немощным, как Латуи (человек с Вавау, попавший в бурю на Оно), но разум его оставался ясен до смерти. Никогда не уставал он рассказывать молодым о делах прошлого, и больше всего он любил рассказ об одноглазом Мата-ндуа.
Итак, Туи Тонга жил превосходно. А успех во всех предприятиях шел к нему от советов Талинго; ведь она продолжала приходить к нему во сне, предупреждала об опасности, говорила, как поступить в важном деле.
И Кало-фанга всегда был с ним, днем и ночью, дома и в чужих краях, на земле и в океане. Он держал клятву, данную в тот день, когда он склонился перед вождем, припал к его руке и говорил: "Господин мой, я с тобой! Отныне и навсегда я буду тебе верен". И он всегда помнил наказ отца, данный в тот день: "Пусть твои глаза будут его дозором, твоя рука — его палицей, твое тело — его щитом". Всегда был он верен этому наказу.
Так прошло много лет, дети Туи Тонга выросли в прекрасных мужчин и женщин, и вот к нему пришло великое желание — отправиться на Фиджи, навестить могилу матери. Он созвал вождей, рассказал им о своем замысле и поставил править до своего возвращения старшего сына. С собой он взял Кало-фанга, несколько отборных воинов, и они отплыли на Оно.
Там правил уже младший сын Туи Оно. Янго-леву давно умер от старой раны в колене: она вновь открылась, загноилась, и он умер в ужасных мучениях. Три месяца пробыли тонганцы на Оно и жили в мире с тамошними людьми, заключили с ними союз, который дошел и до нашего времени. С Оно они отплыли на другие острова и в конце концов достигли На-и-раи. На На-и-раи Туи Тонга велел проверить лодку, потому что решил возвращаться на Тонга. Но духи решили иначе, и он уже никогда больше не увидел Тонга.
Нет, его не убили враги, не свалило несчастье, не унесла злая болезнь. Случилось так. Уже все было готово к плаванию, и последнюю ночь он лег спать в большом доме в На-тау-тоа — это главный поселок на На-и-раи. И снова пришла к нему во сне Талинго. Прежде, когда она приходила к нему, глаза ее были печальны, а в эту ночь она смотрела светло и радостно. Она ничего не сказала ему, а только поманила его рукой.
Кало-фанга проснулся в испуге и услышал, как Туи Тонга тихо сказал:
— Прощай, Кало-фанга. Я ухожу. Талинго зовет меня, — и умолк.
Кало-фанга сказал:
— Мой господин разговаривает во сне.
Утром он проснулся и увидел: Туи Тонга лежит на боку, холодный, мертвый, и на лице у него счастливая улыбка.
Они не стали погребать его в чужой земле, а решили уложить под палубой лодки; на палубе они собрали груду песка, чтобы сберечь его тело. Когда с громким плачем несли его тело к лодке, Кало-фанга поддерживал его голову. Когда тело уложили, он наклонился, хотел еще раз припасть к руке вождя, и слезы дождем полились на лицо мертвеца. Тут Кало-фанга упал рядом с телом Туи Тонга, без стона, без муки. Так ушел дух этого верного воина, ушел вслед за духом того, кого он так любил. Даже духи их были вместе на пути в Мбулу.
Оба тела покрыли слоем песка, что лежал на палубе, подняли парус и отплыли на Тонга. Ветер был попутный, и на третий день они уже были дома.
Туи Тонга похоронили рядом с его отцом, а Кало-фанга положили у ног его господина.
Так без боли и хвори умер Мата-ндуа, лучший из высоких вождей, смелый в войне, мудрый в мире, ужасный для врагов, верный друзьям, любящий и добрый со всеми.
119. Сын Солнца
( № 119. [36], 70-е годы XIX в., о-ва Лакемба, с англ.
Дитя (Сын) Солнца — распространенный океанийский мотив, ср. [12, № 1, 43; 15, с. 29 и сл.; 18, с. 19-25; 70, с. 81 и сл.].)
В старые времена был на Тонга вождь — имени его никто не помнит. У вождя была дочь. Имя ее теперь забыто, все зовут ее просто Зизи-мата-и-ла, Мать Ребенка, Рожденного от Солнца.
Дочь вождя выросла необыкновенно красивой, и отец стал прятать ее от людских глаз. Ни один мужчина не должен был видеть ее: ведь никого, достойного стать ей мужем, вождь не знал.
У берега в том краю огородили место, поставили забор, сплошной, высокий. Туда, к огороженному берегу, спускалась Зизи-мата-и-ла, там купалась. Каждый день ходила она купаться в соленой воде, и волосы у нее выросли удивительной красоты и длины. Среди всех дочерей человеческих не было ни одной, которая могла бы сравниться красотой с Зизи-мата-и-ла. Искупавшись, девушка ложилась за своей оградой на белый песок — отдыхала, сушила волосы и грелась на солнце. Так случилось, что Солнечный Диск стал все чаще смотреть на нее и полюбил ее. Прошло время, и она родила дитя, назвала его Сын Солнца.
Ребенок вырос, стал большим, складным и сильным. Был он очень дерзок, любил задирать и бить ровесников — как будто он сын высокого вождя. Однажды все дети в поселке сошлись играть на РаРа, играли, играли и чем-то не угодили Сыну Солнца. Тот схватил палку и стал их дубасить-пока у него не заболела рука, а они не застонали от боли.
И тут-то дети возроптали и стали попрекать его:
— Кто ты такой, ребенок, зачатый от Солнечного Диска, как ты смеешь нас бить? Мы-то знаем, кто наши отцы, а вот ты нет, у тебя нет отца, ты подкидыш, ублюдок, дитя дороги!
Страшная ярость овладела мальчиком. Он бы и рад был накинуться на них — всех бы убил! — но от гнева не мог даже сдвинуться с места. В горле застыл комок, а в глазах стояли бешеные слезы.
Так вот он замер неподвижно, смотрел на них, смотрел и вдруг закричал и бросился прочь. Прибежал домой. Мать была там. Он к ней. Схватил ее за руку и завопил:
— Что это говорят мальчишки в поселке, что говорят? Что они мне говорили! Кто мой отец?
Закричал и тут же заплакал, горько-горько. А мать сказала:
— Не надо, сынок. Здешние мальчишки лгут. Пусть дух твой не умаляется: ведь ты сын великого вождя, более грозного, чем их отцы.
Тут он опять спросил, весь еще в слезах:
— Кто же мой отец?
Мать засмеялась и сказала с презрением.
— Кто они такие, эти мальчишки, чтобы презирать моего сына?! Они дети людей, ты же — дитя Солнечного Диска, вот кто твой отец. — И она все ему рассказала.
Сын Солнца обрадовался, смахнул слезы и воскликнул:
— Дети людей! Они ничто для меня! Ни говорить, ни жить с ними никогда не буду! Прощай, мать, я ухожу к отцу.
Гордым шагом пошел он прочь. Мать стала звать — даже не обернулся. Она все смотрела ему вслед, пока он не скрылся в лесных зарослях... С тех пор она никогда уже не видела его.
А юноша пошел густым лесом, выбрался на берег, где стояла его лодка, сел там, сплел себе парус, дождался прилива, спустил лодку на воду и отплыл к своему отцу, Солнечному Диску.
На самом рассвете поднял он парус и поплыл на восток, туда, где уже вставало солнце. Но пока он плыл туда, Солнечный Диск стал подниматься все выше и выше. Юноша кричал ему, кричал, но отец его не слышал. Пришлось повернуть — лодка пошла на запад, туда, куда направлялся Солнечный Диск. Ветер был славный, крепкий, но все же лодка опоздала: Солнечный Диск уже ушел под воду, и сын не успел заговорить с ним. Так он остался один-одинешенек в океане.
И он решил: "Отец выходит из воды на востоке. Поплыву обратно, дождусь его там". Всю ночь добирался он до восточного края земли, а ранним утром увидел перед собой Солнечный Диск — тот только собрался подняться над волнами. Юноша крикнул:
— Отец, отец! Я здесь!
Но Солнечный Диск поднимался все выше и выше. Он спросил сверху:
— Кто ты?
Юноша отвечал:
— Я Сын Солнца. Ты должен знать меня. Я твой сын. Моя мать осталась на Тонга. Повремени немного, не уходи, поговори со мной.
Но Солнечный Диск поднимался все выше и выше.
— Мне нельзя останавливаться, — сказал он. — Дети земли уже заметили меня, и теперь я уже не могу задерживаться здесь, не могу поговорить с тобой. Если бы ты пришел хоть немного раньше! А сейчас прощай, мой сын, мне надо уходить.
Тогда юноша крикнул:
— Останься, это совсем просто! Ничего, что дети земли видели тебя. Спрячь лицо в облако и тогда сможешь спуститься ко мне.
Солнечный Диск рассмеялся, довольный, и сказал:
— Да ты умен, мой сын. Мудрость твоя велика, а ведь ты еще ребенок.
Он позвал облако, зашел за него и так соскользнул вниз. Там приветствовал сына, расспросил его о матери, рассказал ему много хорошего и полезного. И мы могли бы знать это хорошее и полезное, если бы не непослушный нрав Сына Солнца...
Наконец отец сказал, что ему пора идти. И еще он сказал сыну:
— Сын, послушай, что я тебе скажу. Оставайся здесь, подожди пока на океан спустится ночь, и тогда увидишь свою тетку, мою сестру Луну. Когда она поднимется из волн, позови ее и попроси у нее одно из двух сокровищ, которыми она владеет. Одно называется мелаиа, другое — монуиа[342]. Проси мелаиа, она отдаст его тебе. Запомни мои слова и передай ей все так, как я говорю. Тогда все у тебя будет хорошо. А окажешься непослушен — сам увидишь, добра не выйдет.
Солнечный Диск взлетел над плотным облаком, поднялся в небо, и все на земле обрадовались. Но все же в тот день дети людей говорили друг другу:
— Сегодня Солнечный Диск идет медленнее, чем обычно.
Сын Солнца тем временем спустил свой парус, расстелил его на дне лодки, улегся в складках паруса и так проспал до вечера. Проснулся, поднял парус и помчался к тому месту, где должна выходить из воды Луна. Тетушка еще не успела подняться над волнами, а он уже был там. Оказался он прямо перед ней, и она закричала.
— Тише, тише, дитя земли! Тише, иначе нос твоей лодки проткнет мне щеку!
Сын Солнца чуть отвел лодку веслом, а потом опять проплыл у самого лика Луны, так, что чуть не коснулся его бортом. Вдруг он повернул лодку, оказался у самой Луны, сбоку, крепко схватил ее и сказал:
— Я не дитя земли. Я сын твоего брата, Солнечного Диска, — вот я кто! Меня зовут Сын Солнца, и я твой племянник.
Луна изумилась и спросила:
— Как, ты сын Солнечного Диска?! Удивительно, удивительно. И все же осторожнее, племянник, мне больно.
Юноша сказал:
— Если я отпущу тебя, ты уйдешь. А тогда я не смогу получить у тебя то, о чем говорил мне отец.
Луна сказала, не таясь:
— Я никуда не уйду, сын моего брата. Я рада тебе. Только не держи меня так крепко, мне же больно.
Сын Солнца отпустил руку. Луна спросила:
— А что же отец велел тебе просить у меня?
Уже тогда решил Сын Солнца, что сделает все не так, как сказал отец. У этого юноши в характере была одна дерзость — да, да, ведь он вырос непослушным и упрямым. Итак, он сказал:
— Отец велел мне просить у тебя монуиа.
— Монуиа! — вскричала Луна.-Монуиа! Не забыл ли ты чего-нибудь, мальчик? Подумай, может, отец сказал "мелаиа"?
Тот отвечал упрямо:
— Нет. Он сказал, что мелаиа останется у тебя. А я должен взять монуиа.
Луна задумалась и сказала:
— Удивительно, удивительно.
Про себя же она сказала так: "Солнечному Диску не за что ненавидеть мальчика, не с чего желать его смерти. Но я должна делать как приказано". И она сказала:
— Хорошо. Я дам тебе монуиа. Видишь, она совсем маленькая, вот она, завернута в материю. Сейчас я ее еще раз заверну и перевяжу бечевкой, обвяжу сверток много раз, чтобы не раскрылся. Бери этот сверток, племянник, но запомни, что я скажу тебе. Не смей снимать веревку, разворачивать сверток, пока будешь плыть по океану. А сейчас поднимай скорее парус, гони лодку на Тонга. Пристанешь к берегу, тогда и смотри на свою монуиа. Но не пытайся сделать это раньше, иначе случится огромное и ужасное зло.
Она простилась с ним, поднялась в небо, и все плывущие в ночи обрадовались и сказали:
— Вот наша спутница Луна. До чего она хороша! Только мы, ночные мореходы, можем понять это.
Девушки и юноши в ночных поселках выбежали из своих домов и громко закричали:
— Луна, Луна! Идем танцевать и петь на площади!
А Сын Солнца поднял парус и поплыл на Тонга. Всю ночь он плыл, весь день плыл, всю вторую ночь плыл и только утром следующего дня увидел землю. Тут уж ему стало невмоготу ждать, ведь он был нетерпелив и своеволен. Он взял сверток со дна лодки, развязал на нем бечеву. Снял один слой материи, другой, наконец все снял, и монуиа оказалась у него на ладони. Это была раковина, раковина необычайной красоты. Она была не белая, как раковины в нашем краю, а огненно-красная. Таких не было нигде никогда, и ни один человек таких не видел. Сердце у Сына Солнца подпрыгнуло — он представил, как будут завидовать ему юноши в поселке, когда он придет туда с этой раковиной на шее. В восторге смотрел он на раковину и тут услышал за спиной шум и всплески. Оглянулся, а к нему мчатся рыбы, великое множество разных морских созданий — киты, акулы, черепахи, кашалоты, всякие рыбы без числа! Все сразу бросились на него — хотели схватить его монуиа, — и в тот же миг его лодка ушла под воду, а акулы разорвали его на куски.
Так настал конец Сыну Солнца.
114. Необыкновенный камень
(№ 114. [58], 10-е годы XX в., место записи неизв., с англ.
Сказка записана со слов миссионера-фиджийца, работавшего на о-вах Д'Антркасто. Вероятно, информант Д. Дженнеса происходил с о-вов Лау; на это указывает произношение названия дерева (лауанскому [f] повсеместно на Фиджи соответствует [v]).)
Однажды два фиджийца отправились в плавание на другие острова. Приплыв на какой-то остров, они укрепили лодку у берега, и один сказал другому:
— Ты посторожи лодку, а я пойду посмотрю, что здесь есть.
Итак, он отправился осмотреть остров и вдалеке заметил двух людей. Один из тех, увидев его, бросился прочь. Фиджиец понял, что эти существа не обычные люди — ведь остров-то был необитаемый. Тогда он ползком подкрался к тому из них, кто оставался на месте и все искал что-то в прибрежном песке, и схватил его. А тот вдруг выпрямился и стал необычайного роста — так побежал он куда-то вверх, на вершину холма. Фиджиец же висел у него на шее. На вершине холма росло дерево мафа[318]; необыкновенное существо вошло в дупло этого дерева и скрылось в нем. А фиджиец в оцепенении остался стоять рядом с этим деревом. Наконец он пришел в себя и пошел к своей лодке, а потом лег спать.
А потом днем тот дух пришел к нему и велел вернуться к дереву — там он найдет камень, завернутый в кусок тапы.
И фиджиец пошел туда и нашел камень. Ночью дух снова пришел к нему и велел бережно хранить камень — а камень этот был прозрачный словно стекло.
— Никому не показывай его, — сказал дух, — а если тебе чего-нибудь захочется, просто посмотри на него — и у тебя все будет.
И этот фиджиец отплыл к себе домой. Потом же стоило кому-нибудь заболеть, как он смотрел на камень и сразу говорил тому, больному, чем можно излечиться. И так он многих избавил от разных недугов.
115. [Тамбуа, Янгона и Пуака]
( № 115. [23], конец XIX — начало XX в., о-в Вити-леву, с англ.
Персонажи сказки — персонифицированные ценности традиционного фиджийского общества: зуб кашалота (тамбуа), напиток из корня Piper methysticum (янгона) и свинина (пуака), являвшаяся привилегией людей высокого положения и раздававшаяся во время потлачевидных пиров.)
Однажды благородный господин Тамбуа пришел к небольшому водоему, тому, что образует вон там на своем пути бегущий ручей[319]. Он часто купался там. И вот он увидел, что вода там мутная и грязная. С негодованием спросил он:
— Кто посмел так оскорбить меня?!
А один юноша, бывший неподалеку и слышавший это, сказал:
— Это благородный господин Янгона, он купается вон там, повыше.
Тут Тамбуа воскликнул:
— Янгона, Янгона! Да что же в нем благородного — один грязный клубок изогнутых кореньев!
— Да, так это, так, — отвечал Янгона, — но когда нз меня готовят прекрасное питье, когда я в огромной чаше[320] ожидаю вождей, что спешат вкусить меня, то они приветствуют меня криками радости.
На другой день благородный Янгона пришел к водоему и увидел, что вода в нем мутная и грязная. На вопрос о том, кто это сделал, он получил ответ, что во всем виноват Тамбуа. Искупаться ему не удалось, и он воскликнул:
— О, да кто такой этот Тамбуа! Какая-то бессмысленная безделица с острыми концами, в которых и отверстия-то проделаны лишь затем, чтобы было куда вдеть плетеную веревку![321]
На это благородный Тамбуа отвечал:
— Да, так это, так, но, когда вожди собираются на свои великие и значительные торжества, они поднимают меня, да-да, возносят меня вверх, а все смотрят на меня с восхищением, стрепетом и восторгом и приветствуют возгласами: "О, о!"
[А потом купаться пришел туда благородный господин Пуака]; он тоже замутил воду, и те двое принялись честить его, называя грязнулей, разорителем и расхитителем поселков, губителем трав и кореньев.
Он же отвечал им:
— Да, это так, но когда запекут меня целиком, положат на самый верх большой корзины, а всю ее набьют ямсом или таро, тогда нет ничего важнее на пиру, чем мое появление, и все на РаРа чувствуют нестерпимый голод и приветствуют меня.
116. [Ири-ни-мбуно]
(№ 116. [54], 20-е годы XX в., о-в Зикомбиа, с англ.)
Первым господином Зикомбиа был Ири-ни-мбуно из Коро-и-драно. До него же землями Зикомбиа управляли люди из явусы на-леле. А высокого, главного вождя среди них не было.
Говорят, когда благородная Луве-на-леле, дочь вождя, умерла, Ири-ни-мбуно заглянул в ее пустой дом ночью, увидел там свет и понял: "Там остался дух".
Он закрыл вход в дом, пошел к могиле умершей, выкопал ее тело, а вместо него положил в яму банановый черенок.
Тело девушки он отнес обратно в дом и положил там. А сам вышел и крепко-накрепко закрыл все выходы из дома: обмотал дом плетеной бечевой.
Когда все было сделано, он постучал. Дух девушки сразу проснулся. Ири-ни-мбуно приказал ему:
— Входи в тело!
Дух ответил:
— Не могу, не могу, противно: уж очень мерзко оно пахнет.
Но Ири-ни-мбуно был непреклонен:
— Входи в тело!
И дух повиновался приказу, а Ири-ни-мбуно, дав ему время, спросил:
— Что, вошел ли ты в тело?
— Да.
Тогда Ири-ни-мбуно открыл дверь, зашел в дом и принялся изо всех сил тереть тело умершей. [И она ожила.]
Прошло два месяца. Ири-ни-мбуно послал за своими родителями. Он им показал молодую женщину и сказал:
— Это дочь вождя явусы на-леле. Я прошу вас дать мне зубов кашалота, чтобы я мог передать их в дар ее отцу и матери.
Та женщина отнесла зубы кашалота своим родителям и сказала:
— Это я встала из мертвых. Если не верите — откройте мою могилу.
Они пошли и увидели там внутри банановый черенок. И они разрыдались от радости, что их умершая дочь вернулась к жизни.
А потом она простилась с родителями, сказав:
— Я отправляюсь к Ири-ни-мбуно.
Через пять дней после этого умер отец Ири-ни-мбуно. Его похоронили, и тогда-то в явусе на-леле решили, что только одним могут воздать они за его ушедшую жизнь — сделать Ири-ни-мбуно высшим вождем Зикомбиа. А вождю на-леле надлежало быть вторым после него.
117. Васу-ки-ланги
(№ 117. [97], конец 50-х годов XIX в., о-в Вити-леву или о-в Мбау, с англ.)
Однажды у вождя Ваи-ни-кели родился ребенок. А одна женщина-дух решила взять его к себе. Она пробралась ночью в дом и выкрала ребенка, спавшего рядом с матерью.
Мать проснулась утром, а ребенка нет. Она стала горевать: ведь ей неведомо было, кто унес ребенка. И она сказала мужу, что, наверное, это была та женщина-дух.
А та женщина-дух назвалась бабкой младенца, завела ему няньку и кормилицу. Младенец же раз повернулся, тут же пополз, а потом вскочил и побежал. Бабка обошла все фиджийские земли и из каждого поселка отобрала по два человека, чтобы прислуживать ребенку. Один из них стал при нем посланным, и звали его Тамбутамбу.
Вот ребенок совсем вырос, пришел к той женщине и спросил:
— Бабушка, чем занимались мои далекие предки?
— Плавали по океану, метали дротик, ловили птиц, играли в веи-вана-зоро-драву
(1 Веи-вана-зоро-драву — метание дротика в мишень.).
На это он сказал:
— Из всего названного тобой надлежит оставить только последнее.
Бабка отправилась в поселок, привела оттуда двоих, они причесали длинные волосы ее воспитанника. И он сказал:
— Пойдем в край, где живет моя мать.
И они отправились туда.
А там все в это время ушли ловить рыбу. Дом осталась сторожить сестра того юноши. Он попросил ее причесать его, но она отказалась: прикасаться к голове веи-нгане-ни[322] нельзя. А потом она сказала:
— Я знаю, что мы веи-нгане-ни, но все же подойди, расчеши меня.
Он взялся расчесывать ей волосы, и тут хлынул страшный ливень. Луб, которым вытиралась их мать, смыло потоком в море, и мать, ловившая там рыбу, велела гнать к берегу, бросив все. Прибежала домой и видит: те двое расчесывают друг другу волосы! Мать стала укорять их и сказала, что они согрешили друг с другом. Тогда юноша, обиженный этими словами, бросился к бабке.
Та стала спрашивать, отчего он плачет, и он все молчал, но потом все же сказал, рассказал все. И спросил у нее, как попасть на небо. Она сказала, что туда ведут два пути. На одном путника подстерегает множество духов. Они его обязательно съедят. По второму же пути можно пройти невредимым.
Итак, он простился с бабкой, с родителями и пошел на небо. А сестра, зная, что пойдет он той самой дорогой, на которой путника подстерегает множество духов, бросилась за ним со словами, что никогда не покинет его, а если надо, то и умрет с ним вместе.
И они пошли. По ночам сестра спала, а брат сторожил. Духи решили съесть их и принялись пугать, но ничего не вышло. Так продвигались они вперед, день за днем. И наконец дошли до того места, где жили две женщины: они были духи, самые страшные людоедки. Брат выкрасился в черный цвет; теперь духи не узнают его, а к тому же поймут, что он готов к сражению[323]. Оба они пошли вперед и оказались перед изгородью, составленной из тел пойманных людей. Они вытащили несколько тел и вошли туда. Брат сел на одно бревно — а это был убитый человек, — сестра на другое, это тоже был убитый. Духи испугались и стали готовить угощение. А пока они грели печь, брат налетел на них с палицей и зарубил. Потом он отпустил всех, стоявших в изгороди, и отправил домой.
А после этого он сказал, что ему надо проспать ровно столько, сколько до сих пор он провел без сна. Он уснул и спал очень долго. Сестра никакой силой не могла его разбудить и решила, что он умер. Горю ее не было предела.
Она отрубила себе один палец[324], положила его на грудь брата, которого считала умершим, а сама пошла дальше на небо.
А путь свой она все время метила капельками масла, чтобы брат, если он все же воспрянет от сна, знал, что она ушла вперед.
Шла она несколько дней и наконец дошла до водоема, а на берегу того водоема росло самшитовое дерево. Цветы его были табу для всех, кроме жителей Основания Небес и Края Небес[325]. Они украшали себя его цветами, когда состязались в метании дротика. Она забралась на это дерево. А женщины из Края Небес пришли туда купаться, увидели в воде ее отражение, решили, что это — дух, и в страхе убежали. Они рассказали о виденном у себя в поселке, и тогда жена вождя пошла к водоему, спросила:
— Кто здесь, дух или человек?
Узнав же, что это ее внучка, она заплакала от радости и повела ее к себе в поселок[326].
А брат спал десять дней и десять ночей, а проснувшись, увидел отрубленный палец сестры и загоревал, зарыдал. Он тоже решил идти на небо, а по капелькам масла, оставленным сестрой, узнал, как шла она.
Подошел к тому поселку, услышал: кто-то плачет. Догадался, что это его сестра горюет. А она увидела его и тут же утешилась.
Вождь Края Небес велел бить в лали, созывать всех. И еще велел готовить гостям пир.
Брат с сестрой прожили там несколько дней, и вот было объявлено, что состоится состязание в метании дротика. И брат сказал про себя: "Ах, если бы здесь была бабушка! Она бы сделала мне лучший дротик, и было бы у меня каукау[327]!" Не успел он подумать так, как услышал бабкин голос: "Я здесь". Он рассказал ей, чего ему хочется. Она же отправилась, приготовила ему деревянные наконечники дротиков, потом принесла несколько плодов, вынула из них косточки, а вместо них поставила небольшие раковины каури, белые. Все это принесла ему и еще дала крашеное маро, чтобы опоясаться на состязании. И повязка эта была окрашена молнией.
Наконец все жители Основания Небес и Края Небес собрались на РаРа. И среди зрителей были две красавицы, дочери вождя, правившего Краем Небес. Началось состязание, и тут все увидели — от набедренной повязки их гостя отлетают молнии! Проходя по РаРа, он разбрасывал во все стороны ндава, а внутри вместо косточек были раковины каури! Когда же он метнул свой дротик, тот улетел дальше всех. Обе красавицы захотели узнать, кто он, направились к нему, и вдруг он скрылся в дымке и совсем исчез.
Они пошли к себе, чтобы рассказать отцу, что один из метателей дротика совершенно завладел их сердцами. Тогда вновь забили в барабан, и было оглашено, что один из метавших дротик поразил сердца тех прекрасных девушек. Было приказано повторить состязание, чтобы девушки могли указать на того, кто им полюбился. Каждый из метавших там дротик решил, что это он и есть. Снова началось состязание, и каждый входил на РаРа, а девушки говорили:
— Это не он.
Новые люди шли, а желанного удальца все не было. Но наконец он появился. Тут же девушки воскликнули:
— Это он! — бросились к нему с протянутыми руками, а он снова исчез, исчез непостижимо.
Несколько дней прятался он, но все же его нашли, и он решил взять в жены старшую сестру. Невиданные дары он принес: в поселок доставили все сокровища тех двух духов, что он поразил. Там были и необыкновенные раковины каури, и дивная материя из луба. Носильщики сгибались под тяжестью всех этих даров. А из всего съестного, что было в земле тех двух духов, приготовили великий пир.
После свадьбы молодые поселились у его бабушки. И там у них родился сын, Васу-ки-ланги.
А в одном сражении его отец отправился на помощь своим, те приняли его в свое войско, и он пал в бою.
Сестра же, не покидавшая его в тяжком пути на небо, очень горевала, когда узнала, что жену свою он любит больше, чем ее.
118. Мата-ндуа
(№ 118. [36], 70-е годы XIX в., о-в Лакемба, с англ.
Рассказ записан Л. Файсоном со слов Соко-ту-ки-веи, уроженца о-ва Мбау. В тексте чувствуется несомненное влияние тонганского фольклора.
Одноглазый дух или герой — популярный персонаж океанийских сказок, ср. здесь № 49, где Мата-ндуа — одно из имен Туи-лику. Наряду с гиперболой и преуменьшением (т. е. приемами, связанными с изменением масштаба описываемого) упоминание какого-либо очевидного физического недостатка (один глаз, одна рука — ср. Линга-ндуа в № 49, 50, 57) — простой и часто используемый способ показать необычность персонажа.)
Был некогда Туи Тонга, свирепый и дикий духом человек. Больше всего он любил воевать и убивать людей, и на всех островах его боялись, а не любил его никто. Даже женщины в его собственном доме не любили его. А женщин в его доме было очень много. Он никогда не брал себе жен так, как должно вождю брать жену, но зато забирал к себе силой всех красивых девушек, когда покорял края их отцов. А некрасивых убивал. И еще он уводил жен от мужей, отнимал дочерей от отцов. Ничего и никого он не боялся — ведь он был высокий и могущественный вождь, и за ним шли многие. При нем были все самые безумные и злые удальцы, они везде были с ним, всегда помогали ему побеждать врагов.
Однажды случилось такое. Вождь вышел в океан на своей огромной друа, и вдруг в небе показалась страшная туча, а из нее вылетел внезапный и дикий ветер. Ветер бросился прямо на лодку, сорвал с нее парус и унес его. Тут же все успокоилось.
Вождь сказал:
— Ужасный ветер! Хорошо еще, что он нас оставил в живых. Но вот паруса нам не вернуть. Ну, люди, беритесь за весла: возвращаемся к земле.
Они спустили мачту и стали грести, вычерпывая к тому же воду из лодки. Плыли они очень медленно, ведь лодка была огромная, тяжелая, и людей на ней было множество. Ночь пришла, а они все еще были в океане, проплыли совсем мало. Всю ночь гребли, не останавливаясь, и уже слабость с усталостью принялись их донимать. Утро пришло, а земля все еще была далеко. Тут поутихли их духи, видя, в какую беду они попали. И люди стали говорить:
— Мы хотим есть, мы уже совсем без сил. Больше мы не можем грести.
Подняли весла и сели молча. А лодка медленно покачивалась на волнах.
И тут вождь сказал:
— Надо поесть. Что у нас осталось из еды?
Один юноша сказал:
— Ничего, мой господин. Вчера, еще до этого страшного ветра, мы съели наш последний ямс.
И вождь сказал снова:
— Мы должны поесть. Никто не может работать без пищи. Идите и посмотрите, не осталось ли на зама[328] банановых черенков[329].
Эти слова имели другой смысл. Ведь на зама всегда сидят женщины, им не подобает сидеть на ката[330]. И потому, раз вождь сказал: "Идите посмотрите, не осталось ли на зама банановых черенков", — это означало: "Убейте какую-нибудь из женщин, и мы ее съедим".
Один юноша взял палицу и пошел к женщинам. А те уже столпились на зама в ужасе, ведь до них долетели слова вождя. Юноша высмотрел Талинго (<сomment>4 Значение имени неясно. Л. Файсон переводит его как "забытая", что сомнительно.), дочь Такапе, подозвал ее палицей и сказал:
— Идем, Талинго, тебя зовет вождь.
Она встала, прижимая к груди младенца, и медленно-медленно пошла на корму, где сидел вождь. Вот уже поднялась над ней палица — и тут с громким криком она спрыгнула в океан и скрылась под водой вместе с младенцем.
Вождь приказал:
— Копье, копье! Подать мне копье! На этот крючок рыбка и попадется! — захохотал дико, потряс копьем и ступил вперед, к самому борту. Стал высматривать ее в воде: вот-вот покажется.
А она нырнула под лодку, схватилась за крестовину между зама и ката и замерла, скрытая между корпусами лодки.
Те в лодке ждали, ждали, а потом решили:
— Акулы ее съели. И ее, и младенца. Так что опа не вынырнет никогда.
А Талинго решила прятаться до темноты. Из укрытия услышала она свист и стук палицы, слышала последний крик жертвы, слышала, как юноши переговаривались, пока готовили мбокола. А было так. Тот юноша, Фаха, спросил вождя:
— Что же нам теперь делать, кого еще выбрать? Эту женщину съели акулы, а мы по-прежнему голодны.
Тут вождь посмотрел на него гневно и закричал:
— Да, голодны. И съедим мы тебя! Это ты упустил ее, ты дал ей уйти.
С этими словами он прошил его своим копьем, а потом еще и еще раз вонзил в него острие копья. Тут-то Талинго и услышала предсмертный крик и удар жуткой палицы.
Когда стемнело, она неслышно выплыла, поплыла, а с собой взяла балансир лодки. Никто не заметил этого: все были заняты едой. Она положила дитя на балансир, сама уцепилась за его стержень, и вот уже волны понесли ее в темноте неизвестно куда.
Четыре дня и четыре ночи держалась она на волнах, все время плакала, горевала, но исправно кормила младенца. Над ними кружили огромные птицы, она отгоняла их, и все же одна задела клювом ребенка и вырвала ему глаз. Четыре дня и четыре ночи несло их по волнам, а на рассвете пятого дня выбросило на риф у берега Оно. Тут Талинго собрала все силы, поднырнула под буруны и выплыла в лагуне. Проплыла через всю лагуну и выползла на берег близ Оно-леву. Держа младенца, она рухнула на землю под пальмой.
А в том поселке жил старик по имени Таусере. У него была жена Се-ни-рева. Дом их стоял пустой: у них не было детей. Тем самым утром они сошли на берег, собирались спустить на воду лодку и плыть за рыбой и тут увидели Талинго: она лежала под деревом и держала у груди младенца. Таусере наклонился над ней, воскликнул: "Кто это?!" — и тут же заплакал, потому что увидел: бедная женщина умерла, а младенец, которого она все прижимала к груди, спит себе спокойно.
— Се-ни-рева, жена, посмотри, как грустно, — плакал Таусере, и жена заплакала вместе с ним. Потом жена сказала:
— Это чужестранцы. С Тонга. Тонганская лодка погибла, а их вынесло сюда. О горе, горе! Она такая молодая, такая красивая. А ребеночек! Правду ты сказал, муж, грустно. Что делать, надо выкопать могилу и похоронить их.
Не успела она договорить, не успели они с мужем доплакать, как ребенок открыл глаза и улыбнулся им. Тут сердце женщины загорелось счастьем, она радостно вскрикнула, бросилась к ребенку и взяла его. Прижала к груди и засмеялась, а потом опять заплакала. И сказала так:
— Мой сын, мой сын. Настоящий сын, ты будешь мне настоящим сыном, ведь тебя послали мне духи. Посмотри, муж, на нашего сына. Нам не придется больше горевать, что наш дом пуст. Духи пожалели нас!
И тут она заплакала от радости.
Талинго похоронили на берегу, к которому она стремилась до исхода сил и к которому живым доставила свое дитя. А мальчика отнесли в поселок. Все пришли, стали спрашивать, откуда он, чей, а супруги всем отвечали одно:
— Это наш сын, наш настоящий сын. Духи прислали его нам по волнам, — и больше ничего не говорили.
Мальчик стал расти, вырос красивый лицом, ловкий на руку, скорый на ногу, добрый духом. С каждым днем он все больше радовал приемных родителей, и они благодарили духов за дар, принесенный океаном. Назвали они его Мата-ндуа, что значит Одноглазый; ведь одного глаза у него не было.
А Талинго лежала в могиле на берегу, и в сильный прилив волны накрывали ее. Часто по ночам, когда поднимался северный ветер, жители Оно слышали с берега горький плач и дрожали от страха. Когда этот скорбный звук долетал до дома супругов, мальчик начинал метаться и стонать во сне и по его щекам струились слезы.
Однажды, когда так было, старуха взяла его за руку и разбудила. Он проснулся в страхе, а плач прекратился.
Он посмотрел вокруг в yжace и закричал:
— Где же эта госпожа?! Где она?!
Приемная мать вся задрожала и спросила:
— Какая госпожа, сынок?
Он сказал:
— Матушка, неужели это все был сон? Я ее видел, слышал, как она плачет, и ее слезы лились мне на щеки дождем. Матушка, посмотри, щеки не высохли! Значит, это был не сон!
И он смахнул слезы со щек.
Она сказала, успокаивая его:
— Это твои слезы, сынок. Ты плакал во сне, вот я тебя и разбудила. Что за госпожа приснилась тебе?
Он воскликнул:
— Она была, я видел ее! Высокая, благородная, самая знатная госпожа, из тех, какие только бывают. У тебя волосы каштановые, курчавые, а у нее черные, прямые, густые-густые. И кожа у нее светлее, чем у тебя. Она была вся мокрая, так, как будто долго купалась. Стояла надо мной, заламывала руки и плакала. Матушка, скажи мне, кто эта госпожа. Мне кажется, я ее раньше видел. Как подумаю о ее печальных глазах, сердце во мне жжет горем.
Старуха сказала:
— Откуда же мне знать, сынок? Откуда мне знать? Во сне мы видим много неизвестных людей. Ложись и спи, мой дорогой, спи и не тревожь себя снами.
Мальчик лег и заснул. Но когда приемные родители снова взглянули на него, то увидели, как по его щекам опять катятся слезы.
И старик сказал шепотом:
— Это была его мать. Это была его мать! Его дух узнал ее. Смотри, мальчик опять плачет. Давай ему все расскажем.
— Молчи, — зашептала сердито жена, — молчи! Он ничего не должен знать. Разве я ему не мать? Что, я не ходила за ним день и ночь? Да родная мать не могла бы сделать для него больше, не любила бы его больше, чем я! А ты теперь говоришь: "Давай ему все расскажем". Это слова глупца! Его мать умерла. Теперь я его мать, и он не должен знать никого, кроме меня.
Так они и решили. Плач по-прежнему поднимался в ночи, но они уже больше никогда не будили мальчика: он стонал и плакал во сне. А наутро забывал свои сны, и днем никогда не было слышно того плача.
Прошло время, он стал взрослым юношей, высоким, сильным, нужным своим людям. К тому же он был кроток, добр со всяким и очень любил своих родителей. Они к этому времени одряхлели и ослабли, и им воздалось все добро, что они отдали прежде приемному сыну. Они остались одни из всего своего матангали. Остальные, мужчины, женщины, даже дети, погибли в великой войне с людьми из явусы ндои. Если бы с супругами не было их приемного сына, им было бы очень плохо, одним среди чужих матангали в поселке. Никто не стал бы о них заботиться.
А вот тамошние молодые люди ненавидели Мата-ндуа. Ненавидели они его за то, что он не ходил с ними, не помогал им в их плохих делах. Он всегда говорил так:
— Ступайте, делайте, как хотите, никто вам не указ. В ваших матангали много людей, за вашими стариками найдется кому ухаживать. А нас очень мало. Все наши погибли, и я один должен присматривать за всем.
Сначала они все дразнили его. Но он не сердился, смеялся и повторял только:
— Ступайте, делайте как хотите. Я же останусь с отцом и с матерью.
И еще они опасались его: ведь он был силен и искусен в делах войны.
Однажды Янго-леву, сын Туи Оно, решил рассердить, поддразнить Мата-ндуа. Он ударил отца Мата-ндуа, Тау-сере, палицей прямо по голове, и тогда Мата-ндуа бросился на обидчика со страшным криком и свалил его ударом кулака. А потом схватил палицу — она тоже упала на землю, — стал размахивать ею в воздухе и с гневом посмотрел на молодых людей. Их там было много.
— Кто еще хочет ударить?! — закричал он.
Голос его разнесся над всем островом, в поселке все услышали его и помчались на берег — он стоял там.
— Я жду! Кто еще хочет ударить? Туи Оно, ты должен слышать мои слова! И вы, вожди, услышьте! Он ударил моего отца, старого, седого, слабого. Без всякой причины ударил старика!
И Туи Оно сказал:
— Довольно. Опусти палицу, Мата-ндуа. Послушай, что я скажу. И вы все, юноши, слушайте. Вы разве жаждете смерти? Мата-ндуа поступил верно. И теперь кто ударит, обидит его — тот ударит, обидит меня. Кто пойдет войной на него, пойдет войной на меня. Это говорю я, повелитель Оно.
Итак, они боялись его — из-за силы, из-за смелости, из-за слов, сказанных Туи Оно. Боялись и ненавидели все больше и больше. И все время думали, как бы хитростью убить его. Они боялись идти против него открыто и все делали исподтишка — и они, и разные вожди, любившие их. А Туи Оно был уже старик, ленивый и беспечный, оживавший только, если кто-нибудь ужасно прогневит его. Когда распределяли работы, погибшему матангали, из которого был Таусере, задавали делать столько же, сколько всем остальным — а ведь один только Таусере и оставался. И все равно Мата-ндуа раньше всех справлялся с работой. От этого они сердились и буйствовали еще больше. Надо было наловить рыбы для торжественного пира — его садки всегда были полны, у них же в садках было пусто. А это все Талинго помогала сыну: гнала рыбу из их садков в его. Надо было свалить дерево — огонь, которым он сушил ствол, делал свое дело за одну ночь: ведь этот огонь поддерживала Талинго[331]. А у них уходило по многу дней и ночей. И так случалось с любым делом. Но вот однажды жрец созвал всех людей и сказал, что надо поставить новый мбуре-калоу, лучше и больше прежнего. И тут враги Мата-ндуа возликовали. Они стали говорить:
— Наконец-то. Наконец-то нашлось то, что ему не под силу.
Разделили работы, и Таусере досталось построить целую стену. В слезах пошел он к себе, а дома жена как раз причесывала Мата-ндуа, натирала его ароматным маслом. Плача, Таусере рассказал им, что случилось. Старуха тоже стала плакать:
— Что же это! Целая стена! Они думают, что мы духи, а не люди! Где взять столько бечевы[332], как дотащить бревна? И кто поможет нам во всем этом?
— Никто, — ответил Таусере. — Никто. Даже дети не придут нам на помощь. Вожди поселка ненавидят нас. Они просто хотят нас погубить. Так уж лучше умрем сразу, и все будет кончено, а вожди останутся довольны. Пожалей нас, Мата-ндуа, задуши нас обоих. Мы уже стары, слабы, и пользы от нас никакой.
И жена тоже сказала:
— Верно, верно. Послушай отца, сынок, задуши нас, дай нам умереть.
Но Мата-ндуа сказал:
— Нет! Вы будете жить. Попытаемся исполнить положенное, а если увидим, что нам это не под силу, убежим отсюда. Если мы уплывем прочь, то можем утонуть. А в чужом краю нас могут убить тамошние люди. И значит, смерть все равно придет. Но сначала попробуем исполнить положенное.
И Таусере сказал:
— Хорошо. Попробуем. Ничего у нас не выйдет, но давайте попробуем еще раз. Идем за кокосовым волокном, пора плести веревку.
Итак, они уселись в доме и принялись плести веревку. Сплели одно звено — вышла целая сажень плотной веревки. В изумлении и восторге стали плести они свою бечеву: было ясно, что им помогает какой-то дух.
Ночь еще не сошла на землю, а весь пол в их доме был покрыт кольцами прекрасной веревки, и была она всех цветов.
Таусере сказал:
— Довольно, — и они скрутили ее в большой тяжелый моток.
А когда Мата-ндуа уснул, Таусере шепнул мене:
— Что за чудо, настоящее чудо! Что это, жена? Ничего похожего никогда не было.
Старуха отвечала:
— Это его мать. Точно, точно, она. Кто еще из умерших станет заботиться о нем?
Муж сказал:
— Наверное, ты права. Но кто бы это ни был, его мать или кто-нибудь еще, ясно только, что в хороший день мы нашли ребенка на берегу. А сейчас давай спать: уже поздно, а на завтра у нас еще много работы, и нелегкой.
Наутро они пошли за лесом для опорных столбов. Нашли хорошие деревья, только собрались обжигать их у основания, как налетел страшный ветер, снес все деревья и бросил к их ногам. В мгновение ока оказались они на земле, без единой ветки — можно было вытесывать столбы. А когда они подняли их, чтобы нести, изумились еще больше: огромные бревна оказались не тяжелее охапки сучьев. Они отнесли их в поселок и сбросили там, где надлежало построить мбуре-калоу. Все изумились, стали спрашивать друг у друга:
— Что же это за дерево, если даже Таусере может его поднять?
Решили тоже попробовать, оказалось: даже два силача вместе едва могут приподнять за край самый маленький столб.
И так было во всем: любая работа была легка для Таусере и Мата-ндуа. Они первыми закончили то, что должны были сделать, и еще долго ждали, пока завершат свое все другие матангали.
Тут тамошние юноши стали говорить:
— Все, что мы подстраиваем, все зря. Мы должны сами убить его.
Так и решили. Для начала вырыли огромную яму. Яму эту накрыли ветками, дерном, так что ничего не было видно. Теперь оставалось заманить его туда, он упадет в яму и погибнет. Очень довольные, возбужденные, отправились они назад в поселок. Уже солнце ушло под воду, уже вышла луна, яркая и светлая. Вдруг на тропинке показалась неизвестная женщина. Она была чудесной красоты и по всему была похожа на тонганку. Кожа у нее была мокрая, как будто она только что купалась, и капли в волосах сверкали, зажженные лунным светом. В руке у нее был большой балансир. Вот какая женщина показалась на тропинке.
Янго-леву прокричал ей:
— Кто ты?! Кто ты?! Что ты молчишь? — а женщина не произнесла ни слова.
Янго-леву поспешил к ней, и тут она повернулась и убежала в лес.
Сын Туи Оно бросился за ней, крича:
— Ловите ее, держите! — и все остальные побежали следом с громкими воплями.
Женщина мчалась по лесу, кружила, путала след, наконец выскочила на ту же тропу, оказалась у них за спиной, обогнала их и побежала к яме, что они вырыли. Миновала ее, словно никакой ямы у нее под ногами и не было, а была твердая почва. Они бросились за ней, вот-вот схватят — и забыли про эту яму! И тут по всему лесу разнесся жуткий смех, громкий, гневный, звенящий — а Янго-леву и десять его одногодков, значит, всего одиннадцать юношей, упали, как один, в ужасную яму, ту самую, что они вырыли для Мата-ндуа. Только один из тех, бежавший последним, уцелел, остался жить и с воплями ужаса бросился назад в поселок.
Туи Оно узнал, что случилось, и зарыдал:
— О горе, горе, мой сын умер! Ужасный день, горе, горе!
Он собрал много своих, и все пошли в лес. Подошли к яме и услышали тягостный стон, услышали предсмертный крик. А случилось так: трое юношей умерли в одночасье, а остальные лежали израненные — ведь на дне ямы они наставили острых кольев, чтобы больнее была смерть Мата-ндуа. Один из тех кольев так прошил в колене ногу Янго-леву, что тот навсегда охромел. С тех пор люди стали звать его не Янго-леву, Силач, а Локилоки, Хромой.
В ту ночь много слез было пролито на Оно. А Таусере, когда узнал обо всем, сказал тихонько жене:
— Это была его мать. Посмотри, как она его охраняет!
И супруги были довольны. А среди ночи, когда луна забралась на самый верх небес, с берега послышалось пение, как будто кто-то пел грозную неукротимую песнь победы, и, кажется, пел по-тонгански. И Мата-ндуа смеялся во сне и тряс кулаком, в котором виделось копье.
Никто на Оно не знал этой песни, не понимал ее, никто, кроме одного человека. Звали его Латуи, и он был родом с Вавау[333]. На Оно он попал давно, много лет назад, когда могучие волны прибили к здешним берегам большую тонганскую лодку; он один уцелел в ту бурю. Тогда он был молод, крепок духом, силен телом, а теперь стал стар, слаб и совсем ослеп. Целыми днями безучастный Латуи сидел в доме Туи Оно, ничего не слышал, ничего не видел, ничего не говорил. А когда первые звуки страшной песни долетели до ночного поселка, он вдруг вскочил, закричал безумно и остался стоять. Слепые глаза его вышли из орбит, весь он дрожал, и смотреть на него было страшно. И он вскричал глухо:
— Кто умер в поселке?! Что за смерть, чья кровь пролилась?! Горе, горе, горе этой земле! Горе, я слышу песнь, приносящую горе! Это ужасная песнь, я знаю ее! Я уже слышал ее, и это было в кровавый день, когда враги взяли нашу крепость и всех наших погубили. Они пели эту песнь, когда волокли мертвые тела к своим очагам! Слышите, это песнь смерти!
И это были последние слова Латуи, ему не суждено было сказать еще хоть слово. Изо рта у него пошла кровь, он упал на циновки, люди подбежали, а он уже умер!
Ужасный страх пришел тут ко всем. Те юноши тоже испугались и не стали больше замышлять зла против Мата-ндуа.
Прошло еще много дней, и вот что случилось. Юноши отправились на За-кау-лала ловить морских черепах к пиру, на котором вождям Лакемба подносили положенные дары. Вожди Лакемба каждый год прибывали на Оно за этими дарами. Целый день ждали юноши добычи, но поймали всего одну черепаху. Тогда решили поставить лодки у рифа, переночевать там, дождаться утра. В отлив все собрались в лодке Туи Оно, пели и рассказывали о делах прошлого — такой у них был обычай. Один только Мата-ндуа остался у себя и лег спать на палубе своей лодки.
Совсем стемнело. Хромой Янго-леву со своими одногодками пришел к той лодке, увидел, что ненавистный враг спит один на палубе, и возликовал. Тихонько подобрался он к якорным кольям, вогнанным в риф, и отпустил веревки[334], а его спутники вытащили из лодки весла и вынули балансир! Лодка тотчас ушла в темноту океана — ведь тогда был отлив и к тому же ветер дул от берега.
Янго-леву дико захохотал и крикнул:
— Прощай, Мата-ндуа!
И все захохотали вместе с ним.
— Прощай, Мата-ндуа! Доброго тебе ветра, счастливого плавания!
Но Мата-ндуа ничего не слышал, он спал крепко.
Он спал и видел сон. Снилось ему, что волны несут его в открытый океан и что он не может найти весел — их нет! Смотрит он, и вот — о горе! — земля уже далеко, а вокруг него волны и волны — справа, слева, спереди, сзади.
Ему страшно беспредельно, и вдруг он видит: черная точка пляшет на гребне дальней волны. Он смотрит на нее, а она все ближе, ближе, и его дух взволнован, непонятно отчего. Он думает: "Кажется, человек плывет", но тут видит еще большее чудо. Он видит во сне: к нему плывет женщина, светлокожая, красивая, как никто, — плывет и толкает перед собой большой балансир, а на балансире лежит дитя, и лицо у него все в крови, кровь идет из глазницы, а глаза нет. Вот уже женщина у самой его лодки, вот нырнула и скрылась. И вдруг откуда-то из-под лодки, словно бы из самой ее середины слышится громкий плач. Он хочет подняться и заглянуть туда, но чувствует, что не может пошевелиться, старается изо всех сил, до пота — и не может. Так он лежит неподвижно, в испуге и волнении, и вдруг слышит — грустный голос зовет его по имени: "Мата-ндуа, Мата-ндуа! О мой сын, сын мой, Мата-ндуа!" Изумленный, он спрашивает: "Матушка, Се-ни-рева, это ты?" А голос в ответ: "Нет, сынок, это не Се-ни-рева, это я, мой любимый, твоя настоящая мать — Талинго". Тут он говорит: "Я точно знаю твой голос, я его слышал! Но что это, что ты говоришь! Разве Се-ни-рева мне не мать, а Таусере не отец? Ведь я всю жизнь прожил с ними". И голос отвечает со всей страстью: "Нет, сынок, нет. Я твоя мать. Эти супруги очень хорошие люди, и я люблю их за то, что они так любят тебя. Но твоя мать я, Талинго. Теперь слушай, я тебе все расскажу". И она начинает с начала, с того дня, как ее, молодую девушку, взял силой жестокий вождь, тот самый, что убил ее отца, и рассказывает, как она прыгнула с лодки, когда ее хотели съесть, и как их прибило к берегу Оно, и как она охраняла его день и ночь, помогала ему в работе, берегла от опасности, спасала от смерти. Все это узнает во сне Мата-ндуа.
Потом голос говорит: "Знай, мой сын, что лодку твою нарочно отпустил Янго-леву. Тебе больше нельзя оставаться там, где он живет. Имя Туи Оно уже произнесено в Земле Духов и уже послано за ним оттуда: гонец в пути[335]. Когда Туи Оно умрет, новым вождем станет его сын, твой враг. Поэтому послушай слова матери — это слова любви. Последний раз вернись на Оно. Весел у тебя на самом деле нет, но вот тебе балансир. Он поможет тебе достичь берега, и в это время они на своих лодках еще не вернутся с охоты за черепахами. Возвращайся на Оно, забирай тех двоих, что так любят тебя, поднимай парус и возвращайся на землю, где ты родился, на Тонга. Не бойся ничего. Ветер будет попутный, и никакого худа с тобой не случится: ведь я охраняю тебя. А сейчас просыпайся, сын, просыпайся скорее и не забудь то, что я тебе сказала". Тут она берет балансир и стучит им о борт лодки.
Мата-ндуа тотчас проснулся, потому что услышал громкий стук. Перегнулся за борт и увидел, что между корпусами лодки появился балансир. А больше он не увидел ничего. Тут он стал звать:
— Матушка, дорогая матушка! Почему ты ушла? Матушка, дорогая матушка, позволь мне хотя бы раз заглянуть в твои глаза!
Но в ответ не услышал ни голоса, ни звука, только волны с шорохом подбегали к лодке. Но балансир, за который он ухватился рукой, уже заработал, и так он понял, что Талинго велит ему плыть. Плача, уселся он на корме и стал рулить тяжелым балансиром. Балансир и вправду был большой и тяжелый, но в руках у Мата-ндуа был легким, как маленькое веслышко. Лодка шла по волнам, как при хорошем ветре. Мата-ндуа сказал сам себе: "Это мать помогает мне!"
Долго придется рассазывать, о чем говорил он со старыми супругами, как поведал им о своей матери, приплывшей по волнам, чтобы снова спасти его от верной смерти, как плакала Се-ни-рева, сколько просила его не верить снам, как клялась, что он ее сын, что она его носила, она родила его на свет... Так она говорила, пока ее не остановил муж.
Таусере сказал строго:
— Довольно, женщина. Не надо больше обманывать мальчика. Сын, Талинго говорит правду, говорит правду. Она твоя мать, она. Но и мы любим тебя. С того дня, как мы нашли тебя на берегу, мы полюбили тебя и всегда были хороши с тобой. Ты тоже был нам хорошим сыном. Не плачь, жена, да и что плакать? Вот, он знает правду, но любит нас по-прежнему.
А Мата-ндуа сказал:
— Я люблю вас еще больше!
Много еще было сказано слов, но наконец они собрали все необходимое и уселись в лодку. Задул попутный ветер, и три дня они плыли по океану, а затем увидели вдали берега Тонга. В последнюю ночь их плавания юноше приснился новый сон. Ему спилось, что в лунном свете выходит к нему мать — не плывет, как прежде, а твердой поступью идет по гребням волн, и только босые ноги сверкают среди белой пены. Так приходит она к нему, наклоняется над ним, смотрит на него своими печальными глазами и рассказывает ему об обычаях Тонга, о том, как ему надо поступать. И все это им очень нужно — ведь они все трое чужие на Тонга, не знают ни островов, ни рифов, ни проливов, ничего не знают, потому что они чужестранцы, ступающие на чужую землю.
Когда наутро белой полосой вышли перед ним буруны, с берега полетела к ним навстречу маленькая зеленая птичка[336], села юноше на голову — а он правил лодкой, — потом поднялась и полетела к другому острову, правее, еле заметному. Прошло немного времени, и птичка вернулась. И так много раз.
Юноша сказал:
— Отец, приспусти парус. Не будем подходить к этому берегу, поплывем за птичкой.
Таусере приспустил парус, и, когда нос лодки уже смотрел на нужную землю, маленькая птичка устроилась на макушке Мата-ндуа и заснула. А когда лодка подошла к бурунам, проснулась и полетела перед ними, показывая, каким проходом идти. Юноша повел лодку за птичкой и вот уже прошел риф, вышел в тихие воды лагуны и пристал к песчаному берегу.
Остров, на который они прибыли, был Тонга-тамбу, Священный Тонга, и совсем близко от того места, где они пристали к берегу, стоял великий поселок — в нем жили Туи Тонга. Они пошли туда, чтобы явиться к вождю, но вдруг увидели — в поселке пусто и тихо, земляные печи давно остыли, дома вот-вот упадут и все заросло сорной травой.
Таусере сказал:
— Враги всех убили, — и его жена заплакала.
Но Мата-ндуа сказал:
— Нет. Где это видано, чтобы враги убивали людей, а дома их не предавали огню? Здесь не было никаких врагов. Здесь случилось какое-то другое несчастье. А ведь это был край вождей. Посмотрите, какие здесь дома, все большие, хорошие, сколько их. Видно, здесь была какая-то хворь, многих погубила, а кто выжил, бежал прочь, оставив мертвых.
Женщина стала просить:
— Уйдем отсюда за ними вслед. Я не могу оставаться в этом пустом поселке. Страшно оставаться с мертвыми. Смотри, сынок, вот та птичка, что вела нас до сих пор. О дух, мы попали в дурное место. Здесь одни мертвецы. Пожалей нас, дух, прошу тебя, отведи куда-нибудь к живым!
Так говорила, причитала бедная женщина, вся в слезах; подняв голову, смотрела она на птичку, а та кружилась над ними, и, когда Се-ни-рева договорила, улетела прочь.
Мата-ндуа сказал:
— Идем за птичкой.
Они последовали за ней, прошли через поселок, вышли в заросли, прошли через задние ворота в крепостном валу, прошли по могучей горе, спустились в долину — и тут птичка взмыла вверх с громким криком и полетела к густым зарослям деревьев по другую сторону ручья, что бежал по дну долины. Они перешли поток, подошли к тем зарослям, и тут им открылось ужасное зрелище: там сидели люди, убитые голодом и горем, изможденные, несчастные. Они сидели кругом на траве и смотрели пустыми глазами на одного из своих — умирающий, он лежал в середине круга. Он был очень-очень старый; он лежал на траве, воздуха ему не хватало, его седые волосы, все в нечистотах, торчали во все стороны[337].
Но Мата-ндуа, когда вошел в круг и наклонился над умирающим вождем, смотрел гневно и неумолимо. Он ведь знал, кто это, знал потому, что все ему было поведано во сне в последнюю ночь плавания, когда его мать пришла к нему, ступая по волнам.
Он смотрел гневно, неумолимо, а старик, с хрипом ужаса, привстал и испуганно смотрел — только не на самого Мата-ндуа, а на птичку, что уселась у него на макушке. Он закричал в ужасе:
— Уберите ее! Утащите ее отсюда!
Старик весь скрючился, дрожал, и на губах у него выступила пена.
— Хватайте ее за руку! Оттащите ее от балансира! Она убьет меня этим балансиром!
Тут он стал молить о прощении:
— Почему ты хочешь убить именно меня, а, Талинго? Ведь это был не я. Это был тот юноша, Фаха. И я убил его за это. Я проткнул его копьем. Пожалей, пожалей, меня, Талинго, я стар, слаб, немощен.
И опять он захрипел в отчаянии, поднял руку, словно собираясь отвести удар, — и умер.
Юноша посмотрел на мертвое тело и сказал:
— Он был мне отцом. Плохим отцом. Я хотел убить его, потому что он погубил мою мать, Талинго, но вот духи увели его от меня.
Старик с седой бородой спросил:
— Как, ты — сын Талинго? Талинго, дочери Такапе? Неужели ты ее сын? Когда она утонула, ее единственный сын был грудным младенцем; они оба тогда погибли. Я сам это видел, я, Анга-тону[338].
Мата-ндуа ответил:
— Я и есть единственный сын Талинго, а это лежит мой отец. Послушайте же меня, тонганцы, вы должны знать, что с нами было.
И он все рассказал им. А когда умолк, старик проговорил:
— Удивительный рассказ. Удивительный рассказ услышали мы сегодня. Мне следовало бы приветствовать вас по нашему обычаю, следовало бы сказать: "Хорошим было ваше плавание", но это будет насмешкой. Ведь ты видишь, земля наша погибла. Нас совсем мало, только те, кто здесь, остались в живых. Вот и вождь наш умер. Ты его сын, ты должен наследовать ему, но зачем? Воины убиты, все съедены, остались одни женщины.
Сын Талинго воскликнул:
— Что ты говоришь?! Что за горестные слова! Почему никого нет в поселке? Почему вы прячетесь здесь в лесу? Где все ваши?
Старик ответил со вздохом:
— Погибли, все погибли. Вожди и простолюдины, юноши и старики, — никого не осталось. Остались мы одни, да еще женщины. Но и их увели прочь от нас.
Тут все, кто там был, зарыдали в голос. Когда плач стих, Анга-тону продолжал:
— Прошло восемь месяцев, с тех пор как явилась к нам беда. Мы жили здесь в довольстве и достатке, и тут, ступая по океану, к нам пришел ужасный великан. Он пришел по океану и редко где пускался вплавь — все больше он шел, ступая по океанскому дну, а голова и плечи у него поднимались над волнами. Мы не знаем, откуда он пришел. Лицо у него светлое, он знает наш язык, но говорит на нем, как чужестранец. Когда он вышел на берег, мы бросились на него, но он только смеялся над нашими палицами и дротиками, смеялся и отгонял их прочь, как мы отгоняем москитов. Самым сильным из нас удавалось лишь проколоть его шкуру. Он стал убивать наших — душил их одной рукой, растаптывал пятками. Ужасные смерти! Мы бежали от него. А он взял наших женщин и увел с собой. Построил себе крепость, живет там, а при нем все наши женщины — жены, дочери; все они его наложницы. Каждый день рыщет он по лесу, убивает кого-нибудь из наших и ест. Вот почему мы прячемся здесь. Ты видишь, как нас мало, как мы несчастны. Мы боимся выходить на риф за рыбой, не то великан увидит нас и убьет. Мы едим одни коренья, то, что растет в лесу. И их мы должны есть сырыми: ведь если мы разведем огонь, он заметит дым и найдет нас. И еще у великана живет злой дух, принимающий обличье белой летучей лисицы. Эта лисица тоже людоедка. Дух помогает ему, охраняет крепость, пока великана нет, стоит на дозоре ночью, когда великан спит[339]. Сначала мы пытались подкрасться к крепости, звали своих женщин, но этот дух всегда всех замечал. Многие так погибли. Поэтому беги, беги, пока великан не знает, что ты здесь. Если он узнает, тебе не миновать смерти. Возвращайся вместе со своими спутниками к лодке, бегите из этого края зла, пока живы. Может, вы сжалитесь и над кем-нибудь из этих несчастных, возьмете и их с собой, возьмете столько, сколько увезет ваша лодка. А я сам уже стар и ни на что не годен. Я останусь здесь. Разве плохо будет, если я последую за своим господином, сегодня ли, завтра или послезавтра?! Я всегда шел за ним, в войне и в мире, в океане и на земле. Мы вместе сражались, вместе сидели на пиру, и смерть пусть возьмет нас вместе. Мы ляжем в одну могилу. Он был грозный человек, жестокий. Но что из того? Он был моим господином, всю жизнь я служил ему. Я все сказал, я, Анга-тону.
Все долго молчали, а потом заговорил Мата-ндуа:
— Да, печальные, горестные слова. Теперь послушайте меня. Я решил сразиться с великаном. Если погибну — умру, и на этом все кончится. Но если я останусь жив — будете мне верны, дадите мне то, что со смертью отца принадлежит мне по праву?
Старик сказал:
— Мы будем верны тебе, — и все подхватили:
— Мы будем верны тебе.
Но Анга-тону спросил:
— Зачем ты идешь на смерть? Если ты отправишься к великану, смерти не миновать. В тебе одном течет кровь Туи Тонга, ты один остался. Зачем же тебе искать смерти? Отправляйся на какой-нибудь другой остров, пережди тяжелое время. Великан не вечен, ты сможешь вернуться сюда, привезешь своих детей, заселите эту землю, когда великана не будет. Беги, пока не поздно, прошу тебя, беги, пока не погас совсем огонь Тонга. Встань, мой сын, Кало-фанга, встань и иди за своим господином. Служи ему так же, как я служил его отцу, будь для него тем же, кем я был для его отца. Возьми его жизнь и охраняй ее. Пусть твои глаза будут его дозором, твоя рука — его палицей, твое тело — его щитом. И вы все, вы тоже идите, идите за своим господином в другой край. Охраняйте его, берегите, а потом, когда великана не станет, возвращайтесь сюда, и ваш господин станет вождем в земле своих отцов. А мои дни прошли, дела мои совершены. Я отправляюсь за своим вождем, вот он лежит перед вами.
Так сказал Анга-тону. Кало-фанга поднялся с земли, склонился перед новым вождем, припал к его руке и сказал:
— Господин мой, я с тобой, отныне и навсегда я буду тебе верен.
И другие поднялись, всего сорок семь человек, и все поклялись верно следовать за Мата-ндуа повсюду. Одни старики остались сидеть. Они сказали:
— Мы умрем вместе с Анга-тону.
Тут заговорил молодой вождь. Он поднял руку, глаза его горели, голос был громким и звенящим, как в тот день, когда он обращался к юношам Оно, когда стоял перед Янго-леву, которого сбил ударом кулака с ног.
Мата-ндуа воскликнул:
— Я не стану никуда бежать! Разве может сын Туи Тонга бежать прочь, как последний трус, оставить своих людей в беде?! Даже дети трусливых глупцов будут смеяться надо мной! И зачем вообще слова? Сейчас не до них. Идем, Кало-фанга, веди меня к губителю моих людей.
И они вдвоем пошли через лес, а те все остались в густой чаще, и Таусере с Се-ни-ревой остались с ними. Матандуа шел молча, ни слова не сказал, пока не увидел вал великановой крепости. Тут он приказал Кало-фанга:
— Оставайся здесь и жди. Если великан убьет меня, вернешься к отцу и расскажешь ему об этом. Если я убью великана, мы вместе вернемся с победой.
Он уже собрался идти, но Кало-фанга схватил его за руку и вскричал:
— Нет, мой господин, нет! Я пойду с тобой. Не отказывай мне в этом, мне будет стыдно, если ты пойдешь один.
Но молодой вождь высвободил руку и приказал:
— Оставайся здесь, делай, как я говорю. Оставайся здесь и жди исхода схватки.
Кало-фанга сел под высоким деревом и заплакал:
— Горе, горе! Он идет на смерть. А я, я никогда не вернусь к отцу. Как можно вернуться и сказать, что мой господин погиб, а я в это время не был с ним рядом?
А молодой вождь смело подошел к крепостной ограде и вошел в крепость. Тут он увидел на вершине высокой пальмы летучую лисицу, питавшуюся человеческой кровью, огромную, совершенно белую[340]. С ужасным криком она взмыла в воздух и полетела к берегу. Тут из домов высыпали женщины, множество женщин, и среди них были женщины того острова, их силой увел с собой великан.
Они увидели в крепости незнакомца и беспредельно изумились. Столпились вокруг него и стали уговаривать его скорее бежать прочь. До того хотелось им спасти незнакомца, что они даже не стали спрашивать, откуда он.
Одна говорила:
— Беги, беги, пока еще есть время!
Другая причитала:
— Великан тебя убьет!
Третья говорила:
— Лисица уже донесла ему, что ты здесь.
Тут еще одна женщина закричала:
— Вот он! Идет!
Тотчас все женщины разбежались, и Мата-ндуа остался один посреди крепости.
Тут показался великан, сердитый и запыхавшийся. Он спешил с берега — там на рифе он охотился за морскими черепахами; земля у него под ногами дрожала.
— За смертью пришел! — зарычал он и бросился на молодого вождя. Великан ринулся на Мата-ндуа, тот отскочил в сторону, и тотчас его палица ударила великана по сухожилиям под коленом! Громадный враг упал ничком, а молодой вождь изо всей силы ударил его в это место еще раз, потом еще раз, пока великан не поднялся. А сухожилие под коленом было у великана уязвимым местом. Об этом тоже сказала спящему сыну Талинго, когда приходила к нему в последнюю ночь плавания.
Великан зарычал, поднялся наконец на ноги и опять бросился на смельчака. Вдруг раздался страшный крик: из леса выскочил Кало-фанга; огромными прыжками приближался он к крепости, размахивая над головой палицей, и кричал:
— Я здесь, я здесь! Я не могу больше оставаться там, мой господин! Мы умрем вместе!
Мата-ндуа крикнул:
— Колени! Колени! Бей его под коленом, Кало-фанга, сзади под коленом!
Так их стало трое. Это была ужасная схватка! Великан рычал и хрипел, бросался то на одного, то на другого. Они же сновали у него между ног и все время били в одно и то же место. Наконец он снова упал на землю, и они испустили победный клич, потому что думали — ему настал конец.
Но великан, падая, схватил большое дерево, пригнул его к земле, пока летел вниз, и вырвал с корнем. Снова сумел подняться, схватил дерево, как палицу, и одним махом свалил их обоих — они не успели даже отпрянуть. Мата-ндуа и Кало-фанга упали и запутались в ветках дерева.
Великан захохотал, крикнул:
— О! Ну, попались оба! —и уже хотел их схватить, но тут на него налетела маленькая зеленая птичка и впилась ему клювом прямо в глаз! Он завопил, закрыл лицо руками, а оба его врага выбрались из силка, проворно подобрались к нему, обошли его сзади, пока он топал и хрипел от боли, и еще два раза ударили в уязвимое место. Больше и не надо было, великан свалился поперек ствола того дерева и уже не поднимался.
Молодой вождь крикнул:
— Веревку! Веревку! Веревку принесите!
Выбежали из домов женщины, приволокли толстый канат от сети на черепах, и молодой вождь обвил этим канатом шею врага, Великан сопротивлялся, но ничего у него не вышло. Тут уже стало ясно, что схватке конец: Мата-ндуа и Кало-фанга схватились за разные концы каната и задушили великана. Так не стало этого чудовища, губившего и пожиравшего людей. А летучая лисица, что следила за схваткой с дерева, поднялась в воздух, горестно плача, и улетела прочь. Никогда не видели ее на Тонга.
Тем временем Анга-тону и все другие, а с ними Таусере и Се-ни-рева сидели в зарослях. Всем было страшно, головы они опустили, боялись смотреть друг другу в лицо: каждый знал, что в глазах у него — одно отчаяние. То и дело раздавался какой-то шорох, словно с северо-востока дует ночной ветерок: это они вздыхали — один, другой, третий. Они сидели в тягостном молчании и ждали гибельных вестей. Вдруг Се-ни-рева подняла голову, прислушалась и с радостным криком вскочила.
— Жив! Жив! Это его голос!
Издалека, из-за леса, послышалось мноячество голосов. Звук приближался, и вот уже все услышали песнь, известную каждому тонганцу. Анга-тону сказал:
— Это песнь смерти! Значит, он жив, он победил великана!
Все вскочили и тоже запели. Тут показались Мата-ндуа и Кало-фанга: они шли по гребню холма и высоко над собой несли голову великана, насаженную на гарпуны. За ними шли женщины, и лес звенел от их поющих голосов. А над всем этим висел густой дым: он поднимался от сожженной крепости. В этой крепости, обложенное столбами из крепостной ограды, горело тело ужасного великана.
Так на Тонга не стало этого ужасного чудовища. А привел его туда гнев духов.
В тот же день все вернулись в оставленный поселок, начали поднимать дома, работали день и ночь, неустанно. А потом совершили прекрасные обряды, и молодой вождь был провозглашен Туи Тонга. Так он наследовал своему отцу, а того вождя погребли на выступе скалы, обращенном к океану.
Так стал править новый Туи Тонга. В жены он взял Тауки, самую красивую из тамошних девушек. И вскоре уже в самом большом доме поселка на циновках барахтались детишки. У Мата-ндуа так и осталась одна жена. Как-то его приемная мать сказала:
— Господин мой, тебе надо взять других жен, и тогда у тебя будет много хорошей таны.
Он же покачал головой, улыбнулся и сказал:
— Тапа — это хорошо, но мир и покой в доме лучше.
И еще разные женщины родили много детей от того великана. Из этих детей выросли могучие люди, на которых держался тот край.
Немного лет прошло, и поселок стал тесен для живущих в нем. Решили разделиться на три поселка. Тогда-то и построили два новых поселка, Муа и Хихифо[341].
А задолго до этого, когда только стало известно, что великана больше нет, люди с Вавау, с Хаапаи, с других островов забыли про рознь и объединились, чтобы пойти войной на Тонга-тамбу, отомстить тамошним воинам за все их прежние дела. И говорили на этих островах так:
— У них осталось совсем мало людей, мы победим их.
Страх поселился на Тонга-тамбу, и уже многие готовили дары, чтобы купить мир, и собирались склониться перед новыми победителями. Но Туи Тонга не слушал их, верил, что его палица сокрушит любого, кто пойдет на него войной, заставит любого просить только пощады. Так утешал Туи Тонга своих людей.
И вот враги высадились. Он напал на них с тыла — они в это время беспечно, разобщенно двигались к его поселку. Они и не думали, что он решится на такое: ведь у него было мало воинов, а у них — множество. Когда задние ряды пали, поднялся страшный крик, и враги исполнились беспокойства. Сердца у них стали словно вода. Они побросали оружие и побежали в разные стороны и падали, сраженные воинами Туи Тонга. Даже женщины вышли из поселка, и каждая убила по воину. Те, кто остался жив, бросились к лодкам, но Туи Тонга заранее выволок их на берег. Стало ясно, что им не убежать, и они сели и заплакали в отчаянии, ожидая смерти.
Он сказал:
— От живых людей, пока они живы, много пользы. А что за польза от мертвых? Их убьют, съедят, вот и все. Не смейте никого больше убивать.
Так он остановил дело смерти. Тех, кто остался в живых, он отослал в родной край; остались только те, кто хотел. И он велел из каждой земли приносить ему раз в год дань.
Прошел год, и нашлись вожди, что восстали против него: укрепив свои поселки, они отказались нести ему дань. На таких он повел своих воинов, и непокорные погибли ужасной смертью, укрепления их пали, а поселки сожрал огонь. А покорным он всегда был хорошим вождем, не угнетал никого и не давал угнетать другим. Даже бывшие враги стали его друзьями, и все острова покорились ему. Дважды завоевал он их — однажды оружием, другой раз мудростью.
Приемные родители Туи Тонга дожили до глубокой старости. Он по-прежнему любил их, чтил и был им послушным сыном. Когда же они умерли, он похоронил их вместе с вождями, и все оплакивали их.
И старый Анга-тону тоже жил еще долго после смерти великана. В тот день радости он решил не следовать за своим господином, старым Туи Тонга. Он стал потом таким же слепым и немощным, как Латуи (человек с Вавау, попавший в бурю на Оно), но разум его оставался ясен до смерти. Никогда не уставал он рассказывать молодым о делах прошлого, и больше всего он любил рассказ об одноглазом Мата-ндуа.
Итак, Туи Тонга жил превосходно. А успех во всех предприятиях шел к нему от советов Талинго; ведь она продолжала приходить к нему во сне, предупреждала об опасности, говорила, как поступить в важном деле.
И Кало-фанга всегда был с ним, днем и ночью, дома и в чужих краях, на земле и в океане. Он держал клятву, данную в тот день, когда он склонился перед вождем, припал к его руке и говорил: "Господин мой, я с тобой! Отныне и навсегда я буду тебе верен". И он всегда помнил наказ отца, данный в тот день: "Пусть твои глаза будут его дозором, твоя рука — его палицей, твое тело — его щитом". Всегда был он верен этому наказу.
Так прошло много лет, дети Туи Тонга выросли в прекрасных мужчин и женщин, и вот к нему пришло великое желание — отправиться на Фиджи, навестить могилу матери. Он созвал вождей, рассказал им о своем замысле и поставил править до своего возвращения старшего сына. С собой он взял Кало-фанга, несколько отборных воинов, и они отплыли на Оно.
Там правил уже младший сын Туи Оно. Янго-леву давно умер от старой раны в колене: она вновь открылась, загноилась, и он умер в ужасных мучениях. Три месяца пробыли тонганцы на Оно и жили в мире с тамошними людьми, заключили с ними союз, который дошел и до нашего времени. С Оно они отплыли на другие острова и в конце концов достигли На-и-раи. На На-и-раи Туи Тонга велел проверить лодку, потому что решил возвращаться на Тонга. Но духи решили иначе, и он уже никогда больше не увидел Тонга.
Нет, его не убили враги, не свалило несчастье, не унесла злая болезнь. Случилось так. Уже все было готово к плаванию, и последнюю ночь он лег спать в большом доме в На-тау-тоа — это главный поселок на На-и-раи. И снова пришла к нему во сне Талинго. Прежде, когда она приходила к нему, глаза ее были печальны, а в эту ночь она смотрела светло и радостно. Она ничего не сказала ему, а только поманила его рукой.
Кало-фанга проснулся в испуге и услышал, как Туи Тонга тихо сказал:
— Прощай, Кало-фанга. Я ухожу. Талинго зовет меня, — и умолк.
Кало-фанга сказал:
— Мой господин разговаривает во сне.
Утром он проснулся и увидел: Туи Тонга лежит на боку, холодный, мертвый, и на лице у него счастливая улыбка.
Они не стали погребать его в чужой земле, а решили уложить под палубой лодки; на палубе они собрали груду песка, чтобы сберечь его тело. Когда с громким плачем несли его тело к лодке, Кало-фанга поддерживал его голову. Когда тело уложили, он наклонился, хотел еще раз припасть к руке вождя, и слезы дождем полились на лицо мертвеца. Тут Кало-фанга упал рядом с телом Туи Тонга, без стона, без муки. Так ушел дух этого верного воина, ушел вслед за духом того, кого он так любил. Даже духи их были вместе на пути в Мбулу.
Оба тела покрыли слоем песка, что лежал на палубе, подняли парус и отплыли на Тонга. Ветер был попутный, и на третий день они уже были дома.
Туи Тонга похоронили рядом с его отцом, а Кало-фанга положили у ног его господина.
Так без боли и хвори умер Мата-ндуа, лучший из высоких вождей, смелый в войне, мудрый в мире, ужасный для врагов, верный друзьям, любящий и добрый со всеми.
119. Сын Солнца
( № 119. [36], 70-е годы XIX в., о-ва Лакемба, с англ.
Дитя (Сын) Солнца — распространенный океанийский мотив, ср. [12, № 1, 43; 15, с. 29 и сл.; 18, с. 19-25; 70, с. 81 и сл.].)
В старые времена был на Тонга вождь — имени его никто не помнит. У вождя была дочь. Имя ее теперь забыто, все зовут ее просто Зизи-мата-и-ла, Мать Ребенка, Рожденного от Солнца.
Дочь вождя выросла необыкновенно красивой, и отец стал прятать ее от людских глаз. Ни один мужчина не должен был видеть ее: ведь никого, достойного стать ей мужем, вождь не знал.
У берега в том краю огородили место, поставили забор, сплошной, высокий. Туда, к огороженному берегу, спускалась Зизи-мата-и-ла, там купалась. Каждый день ходила она купаться в соленой воде, и волосы у нее выросли удивительной красоты и длины. Среди всех дочерей человеческих не было ни одной, которая могла бы сравниться красотой с Зизи-мата-и-ла. Искупавшись, девушка ложилась за своей оградой на белый песок — отдыхала, сушила волосы и грелась на солнце. Так случилось, что Солнечный Диск стал все чаще смотреть на нее и полюбил ее. Прошло время, и она родила дитя, назвала его Сын Солнца.
Ребенок вырос, стал большим, складным и сильным. Был он очень дерзок, любил задирать и бить ровесников — как будто он сын высокого вождя. Однажды все дети в поселке сошлись играть на РаРа, играли, играли и чем-то не угодили Сыну Солнца. Тот схватил палку и стал их дубасить-пока у него не заболела рука, а они не застонали от боли.
И тут-то дети возроптали и стали попрекать его:
— Кто ты такой, ребенок, зачатый от Солнечного Диска, как ты смеешь нас бить? Мы-то знаем, кто наши отцы, а вот ты нет, у тебя нет отца, ты подкидыш, ублюдок, дитя дороги!
Страшная ярость овладела мальчиком. Он бы и рад был накинуться на них — всех бы убил! — но от гнева не мог даже сдвинуться с места. В горле застыл комок, а в глазах стояли бешеные слезы.
Так вот он замер неподвижно, смотрел на них, смотрел и вдруг закричал и бросился прочь. Прибежал домой. Мать была там. Он к ней. Схватил ее за руку и завопил:
— Что это говорят мальчишки в поселке, что говорят? Что они мне говорили! Кто мой отец?
Закричал и тут же заплакал, горько-горько. А мать сказала:
— Не надо, сынок. Здешние мальчишки лгут. Пусть дух твой не умаляется: ведь ты сын великого вождя, более грозного, чем их отцы.
Тут он опять спросил, весь еще в слезах:
— Кто же мой отец?
Мать засмеялась и сказала с презрением.
— Кто они такие, эти мальчишки, чтобы презирать моего сына?! Они дети людей, ты же — дитя Солнечного Диска, вот кто твой отец. — И она все ему рассказала.
Сын Солнца обрадовался, смахнул слезы и воскликнул:
— Дети людей! Они ничто для меня! Ни говорить, ни жить с ними никогда не буду! Прощай, мать, я ухожу к отцу.
Гордым шагом пошел он прочь. Мать стала звать — даже не обернулся. Она все смотрела ему вслед, пока он не скрылся в лесных зарослях... С тех пор она никогда уже не видела его.
А юноша пошел густым лесом, выбрался на берег, где стояла его лодка, сел там, сплел себе парус, дождался прилива, спустил лодку на воду и отплыл к своему отцу, Солнечному Диску.
На самом рассвете поднял он парус и поплыл на восток, туда, где уже вставало солнце. Но пока он плыл туда, Солнечный Диск стал подниматься все выше и выше. Юноша кричал ему, кричал, но отец его не слышал. Пришлось повернуть — лодка пошла на запад, туда, куда направлялся Солнечный Диск. Ветер был славный, крепкий, но все же лодка опоздала: Солнечный Диск уже ушел под воду, и сын не успел заговорить с ним. Так он остался один-одинешенек в океане.
И он решил: "Отец выходит из воды на востоке. Поплыву обратно, дождусь его там". Всю ночь добирался он до восточного края земли, а ранним утром увидел перед собой Солнечный Диск — тот только собрался подняться над волнами. Юноша крикнул:
— Отец, отец! Я здесь!
Но Солнечный Диск поднимался все выше и выше. Он спросил сверху:
— Кто ты?
Юноша отвечал:
— Я Сын Солнца. Ты должен знать меня. Я твой сын. Моя мать осталась на Тонга. Повремени немного, не уходи, поговори со мной.
Но Солнечный Диск поднимался все выше и выше.
— Мне нельзя останавливаться, — сказал он. — Дети земли уже заметили меня, и теперь я уже не могу задерживаться здесь, не могу поговорить с тобой. Если бы ты пришел хоть немного раньше! А сейчас прощай, мой сын, мне надо уходить.
Тогда юноша крикнул:
— Останься, это совсем просто! Ничего, что дети земли видели тебя. Спрячь лицо в облако и тогда сможешь спуститься ко мне.
Солнечный Диск рассмеялся, довольный, и сказал:
— Да ты умен, мой сын. Мудрость твоя велика, а ведь ты еще ребенок.
Он позвал облако, зашел за него и так соскользнул вниз. Там приветствовал сына, расспросил его о матери, рассказал ему много хорошего и полезного. И мы могли бы знать это хорошее и полезное, если бы не непослушный нрав Сына Солнца...
Наконец отец сказал, что ему пора идти. И еще он сказал сыну:
— Сын, послушай, что я тебе скажу. Оставайся здесь, подожди пока на океан спустится ночь, и тогда увидишь свою тетку, мою сестру Луну. Когда она поднимется из волн, позови ее и попроси у нее одно из двух сокровищ, которыми она владеет. Одно называется мелаиа, другое — монуиа[342]. Проси мелаиа, она отдаст его тебе. Запомни мои слова и передай ей все так, как я говорю. Тогда все у тебя будет хорошо. А окажешься непослушен — сам увидишь, добра не выйдет.
Солнечный Диск взлетел над плотным облаком, поднялся в небо, и все на земле обрадовались. Но все же в тот день дети людей говорили друг другу:
— Сегодня Солнечный Диск идет медленнее, чем обычно.
Сын Солнца тем временем спустил свой парус, расстелил его на дне лодки, улегся в складках паруса и так проспал до вечера. Проснулся, поднял парус и помчался к тому месту, где должна выходить из воды Луна. Тетушка еще не успела подняться над волнами, а он уже был там. Оказался он прямо перед ней, и она закричала.
— Тише, тише, дитя земли! Тише, иначе нос твоей лодки проткнет мне щеку!
Сын Солнца чуть отвел лодку веслом, а потом опять проплыл у самого лика Луны, так, что чуть не коснулся его бортом. Вдруг он повернул лодку, оказался у самой Луны, сбоку, крепко схватил ее и сказал:
— Я не дитя земли. Я сын твоего брата, Солнечного Диска, — вот я кто! Меня зовут Сын Солнца, и я твой племянник.
Луна изумилась и спросила:
— Как, ты сын Солнечного Диска?! Удивительно, удивительно. И все же осторожнее, племянник, мне больно.
Юноша сказал:
— Если я отпущу тебя, ты уйдешь. А тогда я не смогу получить у тебя то, о чем говорил мне отец.
Луна сказала, не таясь:
— Я никуда не уйду, сын моего брата. Я рада тебе. Только не держи меня так крепко, мне же больно.
Сын Солнца отпустил руку. Луна спросила:
— А что же отец велел тебе просить у меня?
Уже тогда решил Сын Солнца, что сделает все не так, как сказал отец. У этого юноши в характере была одна дерзость — да, да, ведь он вырос непослушным и упрямым. Итак, он сказал:
— Отец велел мне просить у тебя монуиа.
— Монуиа! — вскричала Луна.-Монуиа! Не забыл ли ты чего-нибудь, мальчик? Подумай, может, отец сказал "мелаиа"?
Тот отвечал упрямо:
— Нет. Он сказал, что мелаиа останется у тебя. А я должен взять монуиа.
Луна задумалась и сказала:
— Удивительно, удивительно.
Про себя же она сказала так: "Солнечному Диску не за что ненавидеть мальчика, не с чего желать его смерти. Но я должна делать как приказано". И она сказала:
— Хорошо. Я дам тебе монуиа. Видишь, она совсем маленькая, вот она, завернута в материю. Сейчас я ее еще раз заверну и перевяжу бечевкой, обвяжу сверток много раз, чтобы не раскрылся. Бери этот сверток, племянник, но запомни, что я скажу тебе. Не смей снимать веревку, разворачивать сверток, пока будешь плыть по океану. А сейчас поднимай скорее парус, гони лодку на Тонга. Пристанешь к берегу, тогда и смотри на свою монуиа. Но не пытайся сделать это раньше, иначе случится огромное и ужасное зло.
Она простилась с ним, поднялась в небо, и все плывущие в ночи обрадовались и сказали:
— Вот наша спутница Луна. До чего она хороша! Только мы, ночные мореходы, можем понять это.
Девушки и юноши в ночных поселках выбежали из своих домов и громко закричали:
— Луна, Луна! Идем танцевать и петь на площади!
А Сын Солнца поднял парус и поплыл на Тонга. Всю ночь он плыл, весь день плыл, всю вторую ночь плыл и только утром следующего дня увидел землю. Тут уж ему стало невмоготу ждать, ведь он был нетерпелив и своеволен. Он взял сверток со дна лодки, развязал на нем бечеву. Снял один слой материи, другой, наконец все снял, и монуиа оказалась у него на ладони. Это была раковина, раковина необычайной красоты. Она была не белая, как раковины в нашем краю, а огненно-красная. Таких не было нигде никогда, и ни один человек таких не видел. Сердце у Сына Солнца подпрыгнуло — он представил, как будут завидовать ему юноши в поселке, когда он придет туда с этой раковиной на шее. В восторге смотрел он на раковину и тут услышал за спиной шум и всплески. Оглянулся, а к нему мчатся рыбы, великое множество разных морских созданий — киты, акулы, черепахи, кашалоты, всякие рыбы без числа! Все сразу бросились на него — хотели схватить его монуиа, — и в тот же миг его лодка ушла под воду, а акулы разорвали его на куски.
Так настал конец Сыну Солнца.
Сказки о животных
120. [Кокосы Туи Тонга]
(№ 120. [71], 1935-1936 гг., о-в Вануа-леву, с англ.)
Раз задумали в явусе мануману[343] приготовить кушанье, запечь себе ужин в земляной печи. Но не было у них кокосов. Решили украсть кокосы у Туи Тонга, чтобы было с чем запечь клубни таро.
А вождем у них был благородный и знатный господип, Мотылек. Он приказал сделать так: господин Муравей должен собрать кокосы, благородный кустарник Ндока[344] очистит их, Булыжник расколет их на части, Ракушка измельчит большие куски, Банановый Лист соберет всю мелочь, а Таро вываляется в этих кусочках.
Сам же Мотылек поднялся в воздух, долетел до вершины кокосовой пальмы, стал пританцовывать и петь:
Тонганские кокосы сорву я с черенков,
В большую груду сложит
Их Черный Муравей,
Очистит славный Ндока,
Булыжнику отдаст,
Булыжник их расколет,
Ракушка измельчит.
Банановые Листья
Кусочки соберут,
Придут большие Таро,
Чтоб вываляться в них!
О да, о да, о да!
О да, о да, о да!
Туи Тонга услышал это и сказал:
— Мои кокосы крадут! Что это за подонки подобрались к моим кокосам?!
Схватил топор и побежал в рощу. А там как раз собрались все те. Только он захотел схватить Муравья, как тот превратился в маленькую-маленькую букашку. Кинулся на благородного Ндока, а тот кустарником застыл у него под рукой. Схватил Ракушку — она стала створкой самой обыкновенной раковины, каких множество на морском берегу. Набросился на Банановый Лист, а тот превратился в обычный лист, что есть на каждом шагу. Налетел на Таро — в руках у него оказался простой клубень. Один Мотылек остался. Сидел он на самой верхушке кокосовой пальмы. Туи Тонга велел ему спускаться, но тот и не думал слушать: ведь в руках у Туи Топга был громадный топор! Принялся вождь рубить пальму, на которой сидел Мотылек. Вот уже она накренилась, и тут Мотылек затянул такую песню:
Срубишь эту,
Прыгну на другую,
Свалишь ту,
На третьей окажусь!
Будет только так,
Будет только так!
И правда, ни одной пальмы у Туи Тонга не осталось. А Мотылек все же спасся от него.
Туи Тонга же очень горевал, что все его кокосы погибли.
121. [Черепаха и ящерица]
(№ 121. [52], 20-е годы XX в., о-ва Лау, с англ.)
Жили на свете вождь черепах и вождь ящериц. Жили они в разных местах: дом черепашьего вождя был в океане, а домик вождя ящериц стоял на суше. Однажды они встретились, повстречались в очень славном месте. Увидели, что неподалеку лежит большая витая раковина и решили пойти за ней. По дороге завязался разговор о том, кто где живет. Ничего хорошего не вышло из этого разговора, потому что предводитель черепах стал говорить своему спутнику разные обидные слова:
— Вы, горцы, едите одну траву, а вот мы, жители морей, едим и моллюсков, и рыбу, и водоросли!
Вождь ящериц рассердился и сказал, что если так, надо устроить состязание: раковина достанется тому, кто перетянет ее на свою сторону. А в час смерти того, кто победит в состязании, в эту раковину протрубят, и все узнают: умер вождь ящериц или умер вождь черепах.
Предводитель черепах согласился, и началось состязание. Каждый тянул раковину к себе. Вождь ящериц ухватился за край раковины лапами — вот откуда пошли черные полоски на отверстии витых раковин. Они видны и сейчас. А вождь черепах просунул в отверстие раковины с другой стороны свой член. С тех пор закручивающийся конец раковины весь в полосках и прожилках — как черепаший член.
Так они боролись, боролись, и предводитель черепах победил. Раковина досталась ему, он унес ее в свой предел, и с тех пор в час смерти черепашьего вождя трубят в эту раковину.
122. Госпожа Лысуха и госпожа Крыса
(№ 122. [35], 70-е годы XIX в., о-в Мбау, с восточнофиджийского.
Повторено с уточнениями в [21], запись 40-х годов XX в.
Текст представляет собой вариант популярнейшего океанийского сюжета "ссора двух животных", ср. [12, № 136; 18, с. 17].)
Жили на свете два создания, Лысуха и Крыса. Пошли они вдвоем как-то и видят — висит кисть бананов. Лысуха говорит:
— Я полезу за этими бананами, а ты стой внизу.
Забралась на дерево, наелась бананов, а потом бросила кожуру Крысе. А тут Крыса и говорит:
— Пойдем вместе на риф.
Пошли, а там оказалась большая раковина. Крыса предлагает Лысухе:
— Давай возьмем все, что у нее внутри.
Лысуха засунула ногу внутрь, а раковина возьми да закрой свои створки. У Лысухи ноги оказались в плену. Стала она причитать:
— Ой, горе мне, госпожа Крыса, помоги мне, я умираю!
А Крыса в ответ:
— Это тебе за бананы. Ты съела в них все, что было хорошего, а мне достались одни очистки — и мне было обидно, грустно. Теперь оставайся здесь, и тебя накроет приливом. А я посижу на берегу, и со мной уж ничего не случится.
123. [Земляной Червь и Свинья]
(№ 123. [71], 1935-1936 гг., о-в Вануа-леву, с англ.
Сходный текст приводится в [23]; он записан А. Брустером на о-ве Вити-леву, что указывает на широкое распространение сюжета.)
Раз приготовили животные ямс и таро и собрались на совет, чтобы решить, кого из них надо испечь вдобавок к этим кушаньям, Решили, что Собаку, но тут Земляной Червь сказал, что Собака всем хороша, кроме одного: когда ее испекут, на морде у нее застынет неприятная ухмылка. И вместо Собаки Земляной Червь предложил испечь Свинью — а сам скорей уполз в землю.
И по сей день свинина — лучшее угощение на пиру. Когда свинья лежит в печи, это красиво и на нее приятно смотреть. А земляные черви никогда не живут там, где ходят или роются свиньи, потому что с тех пор, как их предок дал тот совет другим животным, они и свиньи стали заклятыми врагами.
124. [Крыса и Пес]
(№ 124. [71], 1935-1936 гг., о-в Вануа-леву, с англ.)
Раз собрались животные на совет, чтобы решить, как им построить лодку. Вождем у них был Филин. Это он хотел, чтобы у них была своя лодка. А Крыса пошла и увидела спящего Пса. Увидела и стала звать:
— Идите все сюда! Вот готовая лодка. В ней уже все есть, даже балансир уже есть, и есть куда крепить его.
А Пес лежал на спине, раскинув лапы.
Филин сказал, что его надо стащить к воде — так, как стаскивают бревна. Звери принялись тащить его, а Крыса шла за ними и распевала:
Тащат дерьмо, тащат дерьмо,
Пёсье дерьмо к воде волокут...
(1 Ср. образцы меке, исполняемых при переносе лодки, во Вступительной статье и в [37, с. 15, 22 и сл.; 78; 79, с. 45].)
Потом Крыса сказала:
— Это лодка вождя, так что подтащить ее надо вон к тем манграм.
На самом же деле Крыса думала об одном — как бы ей улизнуть.
Те потащили Пса, а Крыса опять затянула:
Тащат дерьмо, тащат дерьмо,
Пёсье дерьмо к воде волокут.
На воду стащат собачье дерьмо!
С этими словами Крыса засунула лапу Псу в задний проход. Пес разозлился и сожрал всех, кто там был. Одна только Крыса успела вскочить на самую верхушку мангров — так она осталась жива.
125. [Цапля и Кустарница]
(№ 125. [71], 1935-1936 гг., о-в Вануа-леву, с англ.
Фиджийский вариант сказки о лисе и журавле.)
Госпожа Цапля и госпожа Кустарница были в дружбе. Раз пошли они гулять, и Цапля сказала:
— Приходи ко мне, благородная госпожа Кустарница. Я приготовлю угощение, и мы сядем пировать с тобой.
Итак, Цапля приготовила кушанья и набила ими свои калебасы. Все было готово, пришла Кустарница, и Цапля сказала:
— Идем садиться за угощение. Все готово.
Кустарница была очень довольна:
— Прекрасно, давай садиться за угощение.
Цапля подала ей калебасу, сама взяла себе другую, и они принялись за еду. Цапля свой клюв легко просунула в калебасу, а Кустарнице это никак не удавалось: клюв у нее был слишком велик, а отверстие калебасы — слишком мало.
Итак, Цапля легко просунула клюв в отверстие калебасы и тут же принялась есть. А у Кустарницы ничего не получалось, она только пощипывала горлышко калебасы, а попасть клювом внутрь не могла никак. Горлышко было для нее слишком узким.
И вот Цапля сказала:
— Пойдем в дом. Трапеза окончена.
Кустарница ответила ей:
— Благодарю, я сыта, а еда еще осталась.
С этими словами она поднялась — а ведь она осталась совсем голодной, потому что не могла есть вовсе: клюв у нее был слишком велик, отверстие калебасы — слишком мало.
Они еще поговорили о разном, а потом Кустарница сказала:
— Теперь пора прощаться. Я пойду к себе, а ты завтра приходи, встретимся в моем доме.
И Цапля согласилась:
— Прекрасно!
А Кустарница думала только об одном — как отплатить Цапле за то, что та с ней так обошлась.
Тут Цапля сказала:
— Будь благоразумна, госпожа Кустарница, оставайся у меня, а домой пойдешь поутру. Оставайся, заночуешь здесь, ведь на земле уже ночь.
Кустарница согласилась:
— Хорошо.
Стали готовиться ко сну. Цапля принесла два подголовника. Один назывался кали-ни-лоло, другой — кали-ни-вока[345]. Цапля спросила гостью:
— Какой подголовник ты возьмешь, кали-ни-лоло или кали-ни-вока?
Кустарница сказала:
— Давай я возьму кали-ни-лоло, а тебе останется кали-ни-вока.
Они легли спать, Цапля тут же уснула, а Кустарница никак пе могла заснуть. Ей казалось все время, что она не лежит вовсе, а сидит, выпрямив спину.
Прошла ночь, настало утро. Кустарница встала вся разбитая, тело у нее ныло, и к тому же она всю ночь не сомкнула глаз. Она сказала Цапле:
— Я пойду, а ты приходи ко мне вечером.
Поспешила к себе — готовить угощение. Приготовила все, разложила на листе дикого таро. А вскоре пришла и Цапля. Кустарница сказала:
— Можно приниматься за еду.
Цапля же отвечала:
— Превосходно!
Итак, перед каждой оказался лист дикого таро с разложенным на нем угощением; стали они есть.
Сколько ни старалась Цапля подобрать своим клювом угощение с листа таро, ничего у нее не выходило. Клюв у нее был слишком длинен, и она только дырявила им лист — а в рот ей ничего не попадало. И она раскидала все угощение вокруг.
А госпожа Кустарница тем временем подобрала все, что у нее было. Так закончилась эта трапеза. Кустарница спросила:
— Ты сыта, благородная госпожа Цапля?
Цапля сказала:
— Благодарю, я сыта, а еда еще осталась.
С этими словами она поднялась. А ведь она ничего не съела, вся еда осталась раскиданной вокруг по земле.
Цапля сказала:
— Мне пора идти, дома меня ждут.
Это была ложь — просто она осталась голодной. И домой она спешила только с тем, чтобы там поскорее подкрепиться.
Кустарница же сказала:
— Хорошо, ступай. И помни — отныне дружбы между нами нет.
126. [Попугай и Летучая Лисица]
(№ 126. [83], 1860-1861 гг., о-в Вануа-леву, с англ.
Повторено в [92]; практически тот же текст дается в [71] (ср. русск. перевод в [18, № 89]).)
Летучая Лисица и Попугай были большими друзьями. Раз Летучая Лисица говорит:
— Друг мой, на острове Коро растут замечательные ндава!
Попугай в ответ:
— Летим же туда, друг мой, съедим и мякоть, и косточки, ничего не оставим.
Летучая Лисица согласилась:
— Прекрасно, летим сейчас же.
И они полетели туда. Лисица летела низко, над самыми волнами. А Попугай летел очень высоко. Летели они, летели, и Попугай устал. Стал звать свою спутницу:
— Лисица, Лисица, я уже еле дышу, крылья у меня очень устали.
Летучая лисица в ответ:
— Ничего, друг мой. Спускайся, полетим низом, над волнами, — я помогу тебе.
А Попугай уже совсем не мог лететь, стал камнем падать вниз. Летучая Лисица крикнула:
— Спускайся на меня, я тебя спасу!
Когда Попугай был совсем близко, Лисица раз — и подобрала свои крылья. Попугай упал в океан, и тут же скаровая рыба[346] налетела на него и съела.
Клюв попугая и морда скаровой рыбы совершенно одинаковые. И еще крылья у попугая совершенно такие же, как плавники у скаровой рыбы.
127. [Угорь и Рак]
(№ 127. [71], 1935-1936 гг., о-в Вануа-леву. с англ.)
Однажды Рак и Угорь отправились возделывать землю. Принялись за работу, стали полоть. А солнце тогда очень припекало. Наконец Рак сказал:
— Вот несчастье! Угорь, уж очень палит солнце! Меня так напекло, что я сейчас умру.
Угорь сказал:
— Хорошо, дойдем до этого каштана, закончим полоть и пойдем купаться.
Добрались до каштана, но купаться не пошли, а продолжали полоть. Словом, пе стали отдыхать.
Рак застонал:
— Ох, несчастье! Угорь, меня так напекло, что я сейчас умру.
Угорь же сказал:
— Хорошо, дойдем до этого ндои, закончим полоть и пойдем купаться.
Стали полоть дальше, добрались до ндои, и тут Угорь сказал, что надо бы выполоть весь участок. Когда наконец все было сделано, он сказал:
— Прекрасно, теперь идем купаться.
Они пришли к ручью, и Рак сказал:
— Входи первым, Угорь, ты длинный, тебе легче понять, глубоко ли здесь.
Но Угорь сказал:
— Нет, Рак, входи ты первым.
Рак нырнул первым и выставил над водой свою клешню. Угорь нырнул и напоролся на эту клешню, она вошла ему в задний проход, и он тут же умер.
128. [Журавль и его жена]
(№ 128. [71], 1935-1936 гг., о-в Вануа-леву, с англ.)
Вот рассказ о Журавле. Жена его, благородная госпожа Ндоли[347], понесла. Журавль стал ее спрашивать:
— Чего бы тебе хотелось съесть?
Она отвечала:
— Мне хочется самой середки большого таро.
Журавль пошел на свой участок — а там побывали свиньи, все разорили. Тогда Журавль пропел:
Видел я клубень огромный,
Клубень дикого таро,
Выскребу в нем середину,
В клубень сверну кожуру я,
Так, только так, так, только так.
И пошел домой. Жена увидела, как он возвращается, несет таро — но это было не настоящее таро, а скрученная кожура дикого таро.
Госпожа Ндоли запела:
Вот идет умелый вождь.
Умелый вождь идет, о да!
Но когда она съела принесенное им, поняла, что ошиблась. В положенное время она родила и стала петь своему сыну песню, в которой поносила Журавля. Тот рассердился и убежал прочь. С тех пор и перестал он жить на воде, переселился на сушу.
120. [Кокосы Туи Тонга]
(№ 120. [71], 1935-1936 гг., о-в Вануа-леву, с англ.)
Раз задумали в явусе мануману[343] приготовить кушанье, запечь себе ужин в земляной печи. Но не было у них кокосов. Решили украсть кокосы у Туи Тонга, чтобы было с чем запечь клубни таро.
А вождем у них был благородный и знатный господип, Мотылек. Он приказал сделать так: господин Муравей должен собрать кокосы, благородный кустарник Ндока[344] очистит их, Булыжник расколет их на части, Ракушка измельчит большие куски, Банановый Лист соберет всю мелочь, а Таро вываляется в этих кусочках.
Сам же Мотылек поднялся в воздух, долетел до вершины кокосовой пальмы, стал пританцовывать и петь:
Тонганские кокосы сорву я с черенков,
В большую груду сложит
Их Черный Муравей,
Очистит славный Ндока,
Булыжнику отдаст,
Булыжник их расколет,
Ракушка измельчит.
Банановые Листья
Кусочки соберут,
Придут большие Таро,
Чтоб вываляться в них!
О да, о да, о да!
О да, о да, о да!
Туи Тонга услышал это и сказал:
— Мои кокосы крадут! Что это за подонки подобрались к моим кокосам?!
Схватил топор и побежал в рощу. А там как раз собрались все те. Только он захотел схватить Муравья, как тот превратился в маленькую-маленькую букашку. Кинулся на благородного Ндока, а тот кустарником застыл у него под рукой. Схватил Ракушку — она стала створкой самой обыкновенной раковины, каких множество на морском берегу. Набросился на Банановый Лист, а тот превратился в обычный лист, что есть на каждом шагу. Налетел на Таро — в руках у него оказался простой клубень. Один Мотылек остался. Сидел он на самой верхушке кокосовой пальмы. Туи Тонга велел ему спускаться, но тот и не думал слушать: ведь в руках у Туи Топга был громадный топор! Принялся вождь рубить пальму, на которой сидел Мотылек. Вот уже она накренилась, и тут Мотылек затянул такую песню:
Срубишь эту,
Прыгну на другую,
Свалишь ту,
На третьей окажусь!
Будет только так,
Будет только так!
И правда, ни одной пальмы у Туи Тонга не осталось. А Мотылек все же спасся от него.
Туи Тонга же очень горевал, что все его кокосы погибли.
121. [Черепаха и ящерица]
(№ 121. [52], 20-е годы XX в., о-ва Лау, с англ.)
Жили на свете вождь черепах и вождь ящериц. Жили они в разных местах: дом черепашьего вождя был в океане, а домик вождя ящериц стоял на суше. Однажды они встретились, повстречались в очень славном месте. Увидели, что неподалеку лежит большая витая раковина и решили пойти за ней. По дороге завязался разговор о том, кто где живет. Ничего хорошего не вышло из этого разговора, потому что предводитель черепах стал говорить своему спутнику разные обидные слова:
— Вы, горцы, едите одну траву, а вот мы, жители морей, едим и моллюсков, и рыбу, и водоросли!
Вождь ящериц рассердился и сказал, что если так, надо устроить состязание: раковина достанется тому, кто перетянет ее на свою сторону. А в час смерти того, кто победит в состязании, в эту раковину протрубят, и все узнают: умер вождь ящериц или умер вождь черепах.
Предводитель черепах согласился, и началось состязание. Каждый тянул раковину к себе. Вождь ящериц ухватился за край раковины лапами — вот откуда пошли черные полоски на отверстии витых раковин. Они видны и сейчас. А вождь черепах просунул в отверстие раковины с другой стороны свой член. С тех пор закручивающийся конец раковины весь в полосках и прожилках — как черепаший член.
Так они боролись, боролись, и предводитель черепах победил. Раковина досталась ему, он унес ее в свой предел, и с тех пор в час смерти черепашьего вождя трубят в эту раковину.
122. Госпожа Лысуха и госпожа Крыса
(№ 122. [35], 70-е годы XIX в., о-в Мбау, с восточнофиджийского.
Повторено с уточнениями в [21], запись 40-х годов XX в.
Текст представляет собой вариант популярнейшего океанийского сюжета "ссора двух животных", ср. [12, № 136; 18, с. 17].)
Жили на свете два создания, Лысуха и Крыса. Пошли они вдвоем как-то и видят — висит кисть бананов. Лысуха говорит:
— Я полезу за этими бананами, а ты стой внизу.
Забралась на дерево, наелась бананов, а потом бросила кожуру Крысе. А тут Крыса и говорит:
— Пойдем вместе на риф.
Пошли, а там оказалась большая раковина. Крыса предлагает Лысухе:
— Давай возьмем все, что у нее внутри.
Лысуха засунула ногу внутрь, а раковина возьми да закрой свои створки. У Лысухи ноги оказались в плену. Стала она причитать:
— Ой, горе мне, госпожа Крыса, помоги мне, я умираю!
А Крыса в ответ:
— Это тебе за бананы. Ты съела в них все, что было хорошего, а мне достались одни очистки — и мне было обидно, грустно. Теперь оставайся здесь, и тебя накроет приливом. А я посижу на берегу, и со мной уж ничего не случится.
123. [Земляной Червь и Свинья]
(№ 123. [71], 1935-1936 гг., о-в Вануа-леву, с англ.
Сходный текст приводится в [23]; он записан А. Брустером на о-ве Вити-леву, что указывает на широкое распространение сюжета.)
Раз приготовили животные ямс и таро и собрались на совет, чтобы решить, кого из них надо испечь вдобавок к этим кушаньям, Решили, что Собаку, но тут Земляной Червь сказал, что Собака всем хороша, кроме одного: когда ее испекут, на морде у нее застынет неприятная ухмылка. И вместо Собаки Земляной Червь предложил испечь Свинью — а сам скорей уполз в землю.
И по сей день свинина — лучшее угощение на пиру. Когда свинья лежит в печи, это красиво и на нее приятно смотреть. А земляные черви никогда не живут там, где ходят или роются свиньи, потому что с тех пор, как их предок дал тот совет другим животным, они и свиньи стали заклятыми врагами.
124. [Крыса и Пес]
(№ 124. [71], 1935-1936 гг., о-в Вануа-леву, с англ.)
Раз собрались животные на совет, чтобы решить, как им построить лодку. Вождем у них был Филин. Это он хотел, чтобы у них была своя лодка. А Крыса пошла и увидела спящего Пса. Увидела и стала звать:
— Идите все сюда! Вот готовая лодка. В ней уже все есть, даже балансир уже есть, и есть куда крепить его.
А Пес лежал на спине, раскинув лапы.
Филин сказал, что его надо стащить к воде — так, как стаскивают бревна. Звери принялись тащить его, а Крыса шла за ними и распевала:
Тащат дерьмо, тащат дерьмо,
Пёсье дерьмо к воде волокут...
(1 Ср. образцы меке, исполняемых при переносе лодки, во Вступительной статье и в [37, с. 15, 22 и сл.; 78; 79, с. 45].)
Потом Крыса сказала:
— Это лодка вождя, так что подтащить ее надо вон к тем манграм.
На самом же деле Крыса думала об одном — как бы ей улизнуть.
Те потащили Пса, а Крыса опять затянула:
Тащат дерьмо, тащат дерьмо,
Пёсье дерьмо к воде волокут.
На воду стащат собачье дерьмо!
С этими словами Крыса засунула лапу Псу в задний проход. Пес разозлился и сожрал всех, кто там был. Одна только Крыса успела вскочить на самую верхушку мангров — так она осталась жива.
125. [Цапля и Кустарница]
(№ 125. [71], 1935-1936 гг., о-в Вануа-леву, с англ.
Фиджийский вариант сказки о лисе и журавле.)
Госпожа Цапля и госпожа Кустарница были в дружбе. Раз пошли они гулять, и Цапля сказала:
— Приходи ко мне, благородная госпожа Кустарница. Я приготовлю угощение, и мы сядем пировать с тобой.
Итак, Цапля приготовила кушанья и набила ими свои калебасы. Все было готово, пришла Кустарница, и Цапля сказала:
— Идем садиться за угощение. Все готово.
Кустарница была очень довольна:
— Прекрасно, давай садиться за угощение.
Цапля подала ей калебасу, сама взяла себе другую, и они принялись за еду. Цапля свой клюв легко просунула в калебасу, а Кустарнице это никак не удавалось: клюв у нее был слишком велик, а отверстие калебасы — слишком мало.
Итак, Цапля легко просунула клюв в отверстие калебасы и тут же принялась есть. А у Кустарницы ничего не получалось, она только пощипывала горлышко калебасы, а попасть клювом внутрь не могла никак. Горлышко было для нее слишком узким.
И вот Цапля сказала:
— Пойдем в дом. Трапеза окончена.
Кустарница ответила ей:
— Благодарю, я сыта, а еда еще осталась.
С этими словами она поднялась — а ведь она осталась совсем голодной, потому что не могла есть вовсе: клюв у нее был слишком велик, отверстие калебасы — слишком мало.
Они еще поговорили о разном, а потом Кустарница сказала:
— Теперь пора прощаться. Я пойду к себе, а ты завтра приходи, встретимся в моем доме.
И Цапля согласилась:
— Прекрасно!
А Кустарница думала только об одном — как отплатить Цапле за то, что та с ней так обошлась.
Тут Цапля сказала:
— Будь благоразумна, госпожа Кустарница, оставайся у меня, а домой пойдешь поутру. Оставайся, заночуешь здесь, ведь на земле уже ночь.
Кустарница согласилась:
— Хорошо.
Стали готовиться ко сну. Цапля принесла два подголовника. Один назывался кали-ни-лоло, другой — кали-ни-вока[345]. Цапля спросила гостью:
— Какой подголовник ты возьмешь, кали-ни-лоло или кали-ни-вока?
Кустарница сказала:
— Давай я возьму кали-ни-лоло, а тебе останется кали-ни-вока.
Они легли спать, Цапля тут же уснула, а Кустарница никак пе могла заснуть. Ей казалось все время, что она не лежит вовсе, а сидит, выпрямив спину.
Прошла ночь, настало утро. Кустарница встала вся разбитая, тело у нее ныло, и к тому же она всю ночь не сомкнула глаз. Она сказала Цапле:
— Я пойду, а ты приходи ко мне вечером.
Поспешила к себе — готовить угощение. Приготовила все, разложила на листе дикого таро. А вскоре пришла и Цапля. Кустарница сказала:
— Можно приниматься за еду.
Цапля же отвечала:
— Превосходно!
Итак, перед каждой оказался лист дикого таро с разложенным на нем угощением; стали они есть.
Сколько ни старалась Цапля подобрать своим клювом угощение с листа таро, ничего у нее не выходило. Клюв у нее был слишком длинен, и она только дырявила им лист — а в рот ей ничего не попадало. И она раскидала все угощение вокруг.
А госпожа Кустарница тем временем подобрала все, что у нее было. Так закончилась эта трапеза. Кустарница спросила:
— Ты сыта, благородная госпожа Цапля?
Цапля сказала:
— Благодарю, я сыта, а еда еще осталась.
С этими словами она поднялась. А ведь она ничего не съела, вся еда осталась раскиданной вокруг по земле.
Цапля сказала:
— Мне пора идти, дома меня ждут.
Это была ложь — просто она осталась голодной. И домой она спешила только с тем, чтобы там поскорее подкрепиться.
Кустарница же сказала:
— Хорошо, ступай. И помни — отныне дружбы между нами нет.
126. [Попугай и Летучая Лисица]
(№ 126. [83], 1860-1861 гг., о-в Вануа-леву, с англ.
Повторено в [92]; практически тот же текст дается в [71] (ср. русск. перевод в [18, № 89]).)
Летучая Лисица и Попугай были большими друзьями. Раз Летучая Лисица говорит:
— Друг мой, на острове Коро растут замечательные ндава!
Попугай в ответ:
— Летим же туда, друг мой, съедим и мякоть, и косточки, ничего не оставим.
Летучая Лисица согласилась:
— Прекрасно, летим сейчас же.
И они полетели туда. Лисица летела низко, над самыми волнами. А Попугай летел очень высоко. Летели они, летели, и Попугай устал. Стал звать свою спутницу:
— Лисица, Лисица, я уже еле дышу, крылья у меня очень устали.
Летучая лисица в ответ:
— Ничего, друг мой. Спускайся, полетим низом, над волнами, — я помогу тебе.
А Попугай уже совсем не мог лететь, стал камнем падать вниз. Летучая Лисица крикнула:
— Спускайся на меня, я тебя спасу!
Когда Попугай был совсем близко, Лисица раз — и подобрала свои крылья. Попугай упал в океан, и тут же скаровая рыба[346] налетела на него и съела.
Клюв попугая и морда скаровой рыбы совершенно одинаковые. И еще крылья у попугая совершенно такие же, как плавники у скаровой рыбы.
127. [Угорь и Рак]
(№ 127. [71], 1935-1936 гг., о-в Вануа-леву. с англ.)
Однажды Рак и Угорь отправились возделывать землю. Принялись за работу, стали полоть. А солнце тогда очень припекало. Наконец Рак сказал:
— Вот несчастье! Угорь, уж очень палит солнце! Меня так напекло, что я сейчас умру.
Угорь сказал:
— Хорошо, дойдем до этого каштана, закончим полоть и пойдем купаться.
Добрались до каштана, но купаться не пошли, а продолжали полоть. Словом, пе стали отдыхать.
Рак застонал:
— Ох, несчастье! Угорь, меня так напекло, что я сейчас умру.
Угорь же сказал:
— Хорошо, дойдем до этого ндои, закончим полоть и пойдем купаться.
Стали полоть дальше, добрались до ндои, и тут Угорь сказал, что надо бы выполоть весь участок. Когда наконец все было сделано, он сказал:
— Прекрасно, теперь идем купаться.
Они пришли к ручью, и Рак сказал:
— Входи первым, Угорь, ты длинный, тебе легче понять, глубоко ли здесь.
Но Угорь сказал:
— Нет, Рак, входи ты первым.
Рак нырнул первым и выставил над водой свою клешню. Угорь нырнул и напоролся на эту клешню, она вошла ему в задний проход, и он тут же умер.
128. [Журавль и его жена]
(№ 128. [71], 1935-1936 гг., о-в Вануа-леву, с англ.)
Вот рассказ о Журавле. Жена его, благородная госпожа Ндоли[347], понесла. Журавль стал ее спрашивать:
— Чего бы тебе хотелось съесть?
Она отвечала:
— Мне хочется самой середки большого таро.
Журавль пошел на свой участок — а там побывали свиньи, все разорили. Тогда Журавль пропел:
Видел я клубень огромный,
Клубень дикого таро,
Выскребу в нем середину,
В клубень сверну кожуру я,
Так, только так, так, только так.
И пошел домой. Жена увидела, как он возвращается, несет таро — но это было не настоящее таро, а скрученная кожура дикого таро.
Госпожа Ндоли запела:
Вот идет умелый вождь.
Умелый вождь идет, о да!
Но когда она съела принесенное им, поняла, что ошиблась. В положенное время она родила и стала петь своему сыну песню, в которой поносила Журавля. Тот рассердился и убежал прочь. С тех пор и перестал он жить на воде, переселился на сушу.
Бытовые сказки
129. [Как фиджиец съел кошку, которая была табу]
(№ 129. [36], 70-е годы XIX в., о-в Лакемба, с англ.
До колонизации кошки на Фиджи известны не были и первое время после своего появления на островах действительно приводили местных жителей в трепет.)
В старые времена, когда все были язычниками, мы, жившие на Тонга, увидели, как большая лодка пристала к берегу на одном острове в Хаапаи[348]. Наши отцы собрались на совет, чтобы решить, как убить этих людей и забрать себе их лодку. И вот уже готов замысел, коварный и верный. И уже всех приплывших считали мертвыми, и женщины смеялись и говорили:
— Вон погибшие бродят по берегу. Завтра они будут лежать в земляных печах.
Все было готово, но ночью лодка отплыла. Ужасен был гнев наших, когда утром они встали и увидели, что берег пуст. Ужасна была их ярость, громок их сердитый разговор: они обвиняли друг друга в том, что кто-то предупредил чужестранцев. А от слов перешли к драке, и началось ужасное побоище, и многие пали. Та ночь была ночью великого плача на Хаапаи.
А утром жрец пошел на святилище говорить с духом, узнать, отчего тот разгневался на наших людей. Все собрались и сидели в молчании и печали на святилище, ожидая услышать слова Алоало, духа Хаапаи[349]. Ждать пришлось недолго: вскоре жрец выбежал опрометью из дома и сел среди них. Он весь дрожал страшной дрожью. И настало великое молчание, и всех объял страх, и чувствовали все, что произошло что-то удивительное.
— Вот мои слова, — сказал он наконец тихо. — Слушайте, люди Хаапаи, сегодня случилось великое — вот этими глазами я сам смотрел на Алоало. Вот, вот! Смотрите, он идет!
И тут из дома вышла кошка. Она уселась на край возвышения, на котором стоял дом Алоало, и уставилась на людей.
Нет сомнения, что кошка убежала с того судна. Но наши отцы впервые видели кошку и очень испугались, решили, что она прибыла с неба. И ей оказали великие почести. И многие пиры устроили в ее честь.
А потом одна из наших лодок вернулась с Фиджи и привезла много наших, они помогали воевать жителям Лакемба[350]. И среди них был фиджиец по имени Ндау-лаваки, человек, сильный духом и лишенный страха; он ни во что не верил и думал лишь о себе.
И вот увидел он кошку, и его желудок возжелал ее. Днем и ночью думал он только о том, как заполучить ее в пищу. Но он боялся украсть ее: ведь люди поклонялись ей как духу. Ничего он не мог придумать, чтобы исполнить свое желание.
Наконец однажды ночью, когда все спали, в доме Ало-ало раздался громкий крик и все кинулись к святилищу, спрашивая: "Что это? Что это значит?"
Но жрец сказал:
— Спокойствие, люди Хаапаи. Послушаем. Быть может, дух будет говорить.
И они застыли в молчании, а из дома раздался грозный голос. Трижды прозвучал он и смолк. И вот что за слова произнес он: "Отдайте кошку фиджийцу, чтобы он съел ее". Тогда наши отцы в благоговении разошлись по домам. А вожди собрались на совет вместе со жрецом. Утром же ударили в барабан, и все собрались на святилище. Вожди, старейшины и жрец сидели посередине. Принесли кошку, уже связанную, и положили к их ногам. Тут поднялся жрец и позвал Ндау-лаваки:
— Приблизься, — сказал он.
Ндау-лаваки приблизился и тоже сел посередине святилища, а жрец сказал:
— Мы думали сегодня ночью, что за великое, удивительное тут случилось. И мы не можем понять этого. Ало-ало говорил с нами, со своими людьми. Но отчего он говорил с нами на чужом языке? Мы -люди Тонга, он — дух Тонга. Отчего же он говорил с нами языком фиджийцев? Может быть, он разгневан на нас и хочет покинуть нас? Что мы сделали? Чем и когда обидели мы его? Сердце мое сжалось, о люди Хаапаи. Может быть, дух голоден? Он велик, и многие поклоняются ему. Может, мы мало приносили ему даров? Так вот, беритесь за дело, готовьте ему великий пир, чтобы он сжалился над нами и не оставил нас. Ведь вы же знаете, что он дает нам дождь, солнце, плоды земли. Пусть же с сегодняшнего дня краше будут его пиры, и тогда он останется на Хаапаи и будет хорош с нами. Но ясно одно — мы должны повиноваться. Встань же, Ндау-лаваки, убей кошку Алоало, приготовь ее в печи и съешь, как трижды повелел дух сегодня ночью.
И жрец сел.
Тогда Ндау заговорил, дрожа, как бы от страха:
— Пощадите меня, вожди, пощадите! Я не могу убить священную кошку, иначе со мной случится несчастье.
Но вожди грозно смотрели на него.
— Кто ты такой, — вскричали они, — чтобы оспаривать приказ духа?! Ешь или умри!
— Жизнь сладка, — сказал Ндау-лаваки. — Дайте мне нож, и пусть юноши готовят печь.
И вот он убил священную кошку, испек и съел —остались только кости и череп. Их люди Хаапаи торжественно похоронили посреди святилища. А тогда Ндау-лаваки стал просить вождей отпустить его в его родную землю.
— Я боюсь духов Тонга, — говорил он. — Не я ли съел священную кошку?
Тогда вожди велели приготовить ему двойную лодку, и он отплыл на Лакемба, откуда и был родом. Три ночи плыли они, и на четвертое утро показалась земля, и все, кто плыл с ним, радовались, потому что до того времени плыли в великом страхе, что Алоало будет преследовать их из-за Ндау-лаваки.
Ндау-лаваки был очень осторожен и ни слова не говорил о кошке, пока не высадился на Лакемба. Там же он рассказал своим, как обманул всех на Хаапаи, как спрятался ночью на святилище и выкрикивал слова, которые они приняли за слова духа.
— И верно, — говорил он, — я боялся, что они уличат меня: ведь я, не зная их языка, говорил как фиджиец. Но они трусы, эти люди с Хаапаи.
И он рассказывал всем, как изобразил страх, когда ему велели съесть кошку, и как они тогда стали пугать его смертью за непослушание. И все хохотали и говорили:
— Да, прав Ндау-лаваки, жители Хаапаи все трусы.
Ужасен был стыд и гнев тонганцев, которые привезли его на Лакемба. Даже дети бегали за ними с криком: "Отдайте кошку фиджийцу, чтобы он съел ее!" И в гневе они уплыли прочь.
А Ндау-лаваки уже никогда не показывался на Хаапаи.
130. Война, начавшаяся из-за рыболовного крючка
(№ 130. [61], конец 90-х годов XIX в., о-в Мбау или о-в Вити-леву, с англ. Записано со слов губернатора Фиджи сэра Джона Серстона (состоял на этом посту в 1888-1897 гг.). Рассказ-анекдот интересен с точки зрения трактовки фиджийских правил поведения с врагом: противника предупреждают о нападении, дают ему скрыться, и важнейшим в отношениях с ним является нанесение материального ущерба. В связи с этим см. также Вступительную статью. )
Было некогда три брата, три богатых и знатных человека, владевших многими землями, имевших при себе множество людей. И вот старшему брату вроде бы удалось завладеть необыкновенным рыболовным крючком; говорили, что это был перламутровый крючок, совершенно особенный. Из всех троих старший брат был самым великим и могучим. Среднему же брату тоже захотелось иметь такой крючок. Он пошел к старшему и попросил у него необыкновенный крючок. Тот же сказал, что отдал бы его охотно, но вот беда: еще раньше ему пришлось отдать этот самый крючок другому человеку. Средний брат понял, что это ложь, но ничего не сказал и ушел.
Спустя некоторое время старший брат пришел к младшему — принес ему зуб кашалота. И сказал ему:
— Мне не нравится, как ведет себя наш средний брат. Он хотел забрать у меня мой рыболовный крючок, который ему вовсе не надлежит иметь. И вообще ему хочется заполучить все, все. Надо бы проучить его.
Младший брат согласился, и они дали знать среднему брату, чтобы готовился к обороне: они идут на него войной, идут, чтобы разрушить его поселок, заколоть его свиней, надругаться над его женщинами, сжечь его дома, так что пусть укрепляет свои земли.
Тот приготовился к приходу врагов, но ничего не помогло: люди его были разбиты, дома сожжены, свиньи заколоты и тут же съедены; над его женщинами надругались, а самому ему пришлось бежать. Он спрятался в густых зарослях. А братья потом опомнились, решили, что он уже достаточно наказан, позвали его и помогли все устроить заново.
А потом средний брат пришел к старшему и сказал:
— Ты прав, брат, ты мог обидеться на меня за то, что я попросил у тебя чудесный крючок. Я верю, что он должен принадлежать одному тебе, а не всем нам. И не мне решать это, и дело уже прошлое. Но отчего пошел на меня наш младший брат? Ведь я не сделал ему никакого зла, и ему не за что было на меня сердиться. Теперь же он стал великим вождем. Так поступим и с ним так, как вы поступили со мной.
И старший брат сказал:
— Хорошо, пусть будет так.
И они дали знать младшему брату, чтобы он готовился к обороне: они идут на него войной, идут, чтобы разрушить его поселок, заколоть его свиней, надругаться над его женщинами, сжечь его дома, так что пусть укрепляет свои земли. И вот они пошли на него войной, и люди его были разбиты, и ничего не осталось там, а самому ему пришлось бежать и скрываться в лесных зарослях.
Но прошло время, и братья пожалели о нем, позвали его, построили ему новые дома, наделили его добром.
Все было хорошо, но вот младший брат пришел к среднему и сказал:
— Да, ты по праву пошел на меня войной; но скажи, что плохого сделал я нашему старшему брату? Ничего, совершенно ничего. Он мог рассердиться на тебя — ведь ты хотел отобрать у него тот замечательный крючок. Но я, я, который во всем помогал ему, в чем я виноват? Он стал слишком надменным и гордым. Мы должны проучить его. И кто знает, может, нам удастся теперь получить его крючок?
И они решили пойти на старшего брата войной и дали ему знать об этом. И еще велели передать ему, что если он вовремя покинет свои земли, то они только сожгут его дома и забьют его свиней. Но он не должен ничего уносить оттуда.
Старший брат так и поступил: он бежал прочь, а те двое пришли на его земли и разорили их.
А потом они позвали его к себе и сказали:
— Хорошо, теперь все мы равны. Можешь возвращаться, и мы поможем тебе построить новые дома. Свиней твоих не вернуть, мы их съели. Скажи же теперь, где твой замечательный рыболовный крючок?
И тогда старшим братом овладела робость, и он сказал:
— О горе, горе! Вот правда: у меня никогда не было никакого крючка. Однажды, опьяненный янгоной, в порыве хвастовства, в пылу самодовольства, придумал я эту историю про чудесный крючок. А на самом деле его вовсе не было.
И тогда, после всех испытаний, они вспомнили, что их связывает кровное родство, и примирились с тем, что у них нет и не будет чудесного крючка.
131. [Две сестры]
(№ 131. [42], 80-е годы XIX в., о-в Вануа-леву (?), с англ.
В рассказе описывается самоубийство из-за несчастной любви. Религиозное мировосприятие океанийцев, фиджийцев в частности, не относило самоубийства к противоестественным поступкам. Ср. также [12, № 119, 128].)
Один вождь взял себе в жены двух сестер[351]. Одна родила ему детей, и он очень ее любил. У другой же детей не было, и вождь совсем не обращал на нее внимания. В конце концов от ревности и от тоски она решила расстаться с жизнью
(2 Следующие стихотворные строки — речь оскорбленной сестры.).
Спит госпожа Ваве-друса,
Сон ее покоен или грустен?
Голова лежит в изголовье.
Спи, женщина, спи —
Ты любовь мужа украла.
Ты забыла сестру, совсем забыла,
Больно быть при муже забытой,
Больно — словно моли щиплет кожу
(3 Моли — обобщенное (родовое) название цитрусовых.),
Больно — словно ракушки ноги режут.
Возьму для лица краску, возьму красивую лику
(4 Се-ни-кумба уже решила умереть и готовится к смерти, сакральнейшему событию; ее убор и одежда должны соответствовать торжественности совершающегося независимо от причины, ведущей к самой смерти.),
Прочь пойду — по широкому долу,
Прочь пойду — по горам высоким,
Прочь пойду — перейду реку,
У берега двое детишек сиетура
(5 Имеется в виду поселок группы сиетура (На-муа-воивои), описанный Б. Квейном в [71]. Ср. № 94-105.),
Это дети Мба-ниси-кулу.
Сойду с тропинки, обсаженной лемба,
Открою корзинку с краской,
Черным раскрашу веки,
Пятна краски на щеки лягут.
Достану цветную лику,
Достав, разверну, раскрою,
Ее повяжу на пояс,
Так затяну, что дыханье стянет.
Так затяну, что чихать стану
(6 Чиханье и кашель рассматривались как предзнаменования (знаки, подаваемые яло — духом человека), причем этим знамениям могло быть приписано самое разное содержание.).
К чему бы это, что это значит?
Что это — день ли моей смерти?
Стану лицом к кокосовой пальме.
Руки смочив, на нее взбираюсь.
До середины ствола забравшись,
Остановилась. Смотрю на землю.
Грустно смотреть на родную землю.
Сиетура прекрасен там в отдалении.
Вдали заметны родные крыши.
Вдали — поток, мне жизнь даривший.
Ракушки белые по краю лодки
(7 Это означает, что Се-ни-кумба видит лодку вождя (своего мужа), украшенную по бортам белыми раковинами каури, ценившимися очень высоко (ср. примеч. 3 к № 53).)
Вдали мелькают с ярким блеском.
Руки я разжимаю, Жизнь от меня уходит.
И я ухожу — прощайте.
Сначала второй сестре было просто одиноко, она не могла найти сестры. Потом же она стала догадываться, что случилось. Сестры нигде не было, а прошло уже два дня. Госпожа Ваве-друса стала горевать. Она решила: "Пойду к мужу. И еще возьму свою яркую лику". Пошла к мужу, сказала ему:
— Побудь с ребенком, позаботься о нем, а я буду через два дня.
И пошла прочь по долине. А ребенок помахал ей вслед ручкой. И она вернулась поцеловать его. Снова сказала мужу:
— Позаботься о ребенке. Я вернусь через два дня.
Пустилась в путь, но тут ребенок снова помахал ей вслед ручкой. И снова она вернулась поцеловать его. И снова сказала:
— Я вернусь через два дня.
Пошла по долине, прошла висячие камни, перешла реку Ндолундолу. В реке плескались и играли двое детей Мба-ниси-кулу. Госпожа Ваве-друса спросила их:
— Никто не проходил здесь два дня назад?
Они сказали:
— Ты, наверное, спрашиваешь про очень красивую женщину, самую красивую на свете, такую же красивую, как ты. Волосы у нее спадают вниз на два локтя. Она проходила здесь два дня назад.
Она пошла дальше и под красным лемба увидела сестрину корзинку для краски. Корзинка была раскрыта. Она взяла краску, зачернила ею один глаз. На щеки она положила черные пятна. Развернула набивную лику и обвязалась ею. Обвязалась, и так туго, что чихнула. Отчего? Не день ли ее смерти пришел?
Она повернулась к кокосовой пальме, смочила ладони и стала взбираться на нее. Добралась до середины ствола, остановилась и посмотрела вниз. И что же она увидела? Длинные волосы госпожи Се-ни-кумба, мертвое тело сестры.
Ваве-друса вскричала:
— Неужели сестра умерла?!
Еще раз она осмотрелась, увидела вдали прекрасные земли Сиетура, дымчатые дома в отдалении, песчаную отмель, по которой они ходили с сестрой.
И тут она разжала руки и вскричала:
— Мы обе прощаемся с жизнью!
Тела их остались лежать вместе.
132. [Об одной супружеской измене]
(№ 132. [42], 80-е годы XIX в., о-в Вити-леву (?), с англ.)
У жены одного вождя завелся возлюбленный. Он приходил к ней в дом, но не через вход, а через узкую щель в задней стене. Он подарил госпоже гребень, а она ему — деревянный подголовник, украшенный костыо. Когда муж вернулся, он спросил:
— Где твой подголовник?
— Подголовник? Его сейчас чистят и трут.
— А чей это гребень?
— Гребень? Да какой же это гребень? Этой деревяшкой я раздвигаю полоски луба, когда плету циновки.
— А чьи это волосы в стенном проеме?
— Волосы? Мои, я зацепилась за бамбук, когда выходила.
— Твои? Это не твой цвет. Эти волосы какие-то желтоватые, курчавые и жесткие. А у тебя волосы мягкие, как у тонганки[352]. Это точно мужские волосы, волосы Ра-вула!
А в отместку за это вождь соблазнил жену Ра-вула.
133. [Каи-се-вау]
(№ 133. [52], 20-е годы XX в., о-в Лакемба (о-ва Лау), с англ.
Каи-се-вау — небольшая птица Ptilotis sp. либо Leptornis viridis.)
Раз отплыли жители Кендекенде (неизвестно, были они тупуа или нет) на На-иау. А там жили птицы каи-се-вау; от их гомона им никак не удавалось уснуть. Когда те люди уже стали собираться в обратный путь, Туи Лакемба сказал:
— Люди На-иау, пойдите, наловите каи-се-вау.
А на На-иау тогда было очень много жителей.
Они пошли, наловили птиц, положили их в корзины и с этим грузом пристали к берегу Лакемба в Ванга-талаза. Вождь ждал их на берегу. Своим людям он отдал приказ выкопать печь. Сделали две ямы, большую и поменьше, — они до сих пор видны на некотором отдалении от Ванга-талаза.
Когда вождю доложили, что печи выкопаны, он приказал готовить их. Он думал, что люди На-иау опустят в печи птиц прямо в корзинах, но те открыли корзины, и все птицы тотчас разлетелись. За это Туи Лакемба многих с На-иау прогнал прочь. Теперь они живут на Тонга.
А жители Лакемба, глупцы, вырыли большую печь, думая, что каи-се-вау — большая птица. А это совсем маленькая птичка, так что труд их пропал даром.
129. [Как фиджиец съел кошку, которая была табу]
(№ 129. [36], 70-е годы XIX в., о-в Лакемба, с англ.
До колонизации кошки на Фиджи известны не были и первое время после своего появления на островах действительно приводили местных жителей в трепет.)
В старые времена, когда все были язычниками, мы, жившие на Тонга, увидели, как большая лодка пристала к берегу на одном острове в Хаапаи[348]. Наши отцы собрались на совет, чтобы решить, как убить этих людей и забрать себе их лодку. И вот уже готов замысел, коварный и верный. И уже всех приплывших считали мертвыми, и женщины смеялись и говорили:
— Вон погибшие бродят по берегу. Завтра они будут лежать в земляных печах.
Все было готово, но ночью лодка отплыла. Ужасен был гнев наших, когда утром они встали и увидели, что берег пуст. Ужасна была их ярость, громок их сердитый разговор: они обвиняли друг друга в том, что кто-то предупредил чужестранцев. А от слов перешли к драке, и началось ужасное побоище, и многие пали. Та ночь была ночью великого плача на Хаапаи.
А утром жрец пошел на святилище говорить с духом, узнать, отчего тот разгневался на наших людей. Все собрались и сидели в молчании и печали на святилище, ожидая услышать слова Алоало, духа Хаапаи[349]. Ждать пришлось недолго: вскоре жрец выбежал опрометью из дома и сел среди них. Он весь дрожал страшной дрожью. И настало великое молчание, и всех объял страх, и чувствовали все, что произошло что-то удивительное.
— Вот мои слова, — сказал он наконец тихо. — Слушайте, люди Хаапаи, сегодня случилось великое — вот этими глазами я сам смотрел на Алоало. Вот, вот! Смотрите, он идет!
И тут из дома вышла кошка. Она уселась на край возвышения, на котором стоял дом Алоало, и уставилась на людей.
Нет сомнения, что кошка убежала с того судна. Но наши отцы впервые видели кошку и очень испугались, решили, что она прибыла с неба. И ей оказали великие почести. И многие пиры устроили в ее честь.
А потом одна из наших лодок вернулась с Фиджи и привезла много наших, они помогали воевать жителям Лакемба[350]. И среди них был фиджиец по имени Ндау-лаваки, человек, сильный духом и лишенный страха; он ни во что не верил и думал лишь о себе.
И вот увидел он кошку, и его желудок возжелал ее. Днем и ночью думал он только о том, как заполучить ее в пищу. Но он боялся украсть ее: ведь люди поклонялись ей как духу. Ничего он не мог придумать, чтобы исполнить свое желание.
Наконец однажды ночью, когда все спали, в доме Ало-ало раздался громкий крик и все кинулись к святилищу, спрашивая: "Что это? Что это значит?"
Но жрец сказал:
— Спокойствие, люди Хаапаи. Послушаем. Быть может, дух будет говорить.
И они застыли в молчании, а из дома раздался грозный голос. Трижды прозвучал он и смолк. И вот что за слова произнес он: "Отдайте кошку фиджийцу, чтобы он съел ее". Тогда наши отцы в благоговении разошлись по домам. А вожди собрались на совет вместе со жрецом. Утром же ударили в барабан, и все собрались на святилище. Вожди, старейшины и жрец сидели посередине. Принесли кошку, уже связанную, и положили к их ногам. Тут поднялся жрец и позвал Ндау-лаваки:
— Приблизься, — сказал он.
Ндау-лаваки приблизился и тоже сел посередине святилища, а жрец сказал:
— Мы думали сегодня ночью, что за великое, удивительное тут случилось. И мы не можем понять этого. Ало-ало говорил с нами, со своими людьми. Но отчего он говорил с нами на чужом языке? Мы -люди Тонга, он — дух Тонга. Отчего же он говорил с нами языком фиджийцев? Может быть, он разгневан на нас и хочет покинуть нас? Что мы сделали? Чем и когда обидели мы его? Сердце мое сжалось, о люди Хаапаи. Может быть, дух голоден? Он велик, и многие поклоняются ему. Может, мы мало приносили ему даров? Так вот, беритесь за дело, готовьте ему великий пир, чтобы он сжалился над нами и не оставил нас. Ведь вы же знаете, что он дает нам дождь, солнце, плоды земли. Пусть же с сегодняшнего дня краше будут его пиры, и тогда он останется на Хаапаи и будет хорош с нами. Но ясно одно — мы должны повиноваться. Встань же, Ндау-лаваки, убей кошку Алоало, приготовь ее в печи и съешь, как трижды повелел дух сегодня ночью.
И жрец сел.
Тогда Ндау заговорил, дрожа, как бы от страха:
— Пощадите меня, вожди, пощадите! Я не могу убить священную кошку, иначе со мной случится несчастье.
Но вожди грозно смотрели на него.
— Кто ты такой, — вскричали они, — чтобы оспаривать приказ духа?! Ешь или умри!
— Жизнь сладка, — сказал Ндау-лаваки. — Дайте мне нож, и пусть юноши готовят печь.
И вот он убил священную кошку, испек и съел —остались только кости и череп. Их люди Хаапаи торжественно похоронили посреди святилища. А тогда Ндау-лаваки стал просить вождей отпустить его в его родную землю.
— Я боюсь духов Тонга, — говорил он. — Не я ли съел священную кошку?
Тогда вожди велели приготовить ему двойную лодку, и он отплыл на Лакемба, откуда и был родом. Три ночи плыли они, и на четвертое утро показалась земля, и все, кто плыл с ним, радовались, потому что до того времени плыли в великом страхе, что Алоало будет преследовать их из-за Ндау-лаваки.
Ндау-лаваки был очень осторожен и ни слова не говорил о кошке, пока не высадился на Лакемба. Там же он рассказал своим, как обманул всех на Хаапаи, как спрятался ночью на святилище и выкрикивал слова, которые они приняли за слова духа.
— И верно, — говорил он, — я боялся, что они уличат меня: ведь я, не зная их языка, говорил как фиджиец. Но они трусы, эти люди с Хаапаи.
И он рассказывал всем, как изобразил страх, когда ему велели съесть кошку, и как они тогда стали пугать его смертью за непослушание. И все хохотали и говорили:
— Да, прав Ндау-лаваки, жители Хаапаи все трусы.
Ужасен был стыд и гнев тонганцев, которые привезли его на Лакемба. Даже дети бегали за ними с криком: "Отдайте кошку фиджийцу, чтобы он съел ее!" И в гневе они уплыли прочь.
А Ндау-лаваки уже никогда не показывался на Хаапаи.
130. Война, начавшаяся из-за рыболовного крючка
(№ 130. [61], конец 90-х годов XIX в., о-в Мбау или о-в Вити-леву, с англ. Записано со слов губернатора Фиджи сэра Джона Серстона (состоял на этом посту в 1888-1897 гг.). Рассказ-анекдот интересен с точки зрения трактовки фиджийских правил поведения с врагом: противника предупреждают о нападении, дают ему скрыться, и важнейшим в отношениях с ним является нанесение материального ущерба. В связи с этим см. также Вступительную статью. )
Было некогда три брата, три богатых и знатных человека, владевших многими землями, имевших при себе множество людей. И вот старшему брату вроде бы удалось завладеть необыкновенным рыболовным крючком; говорили, что это был перламутровый крючок, совершенно особенный. Из всех троих старший брат был самым великим и могучим. Среднему же брату тоже захотелось иметь такой крючок. Он пошел к старшему и попросил у него необыкновенный крючок. Тот же сказал, что отдал бы его охотно, но вот беда: еще раньше ему пришлось отдать этот самый крючок другому человеку. Средний брат понял, что это ложь, но ничего не сказал и ушел.
Спустя некоторое время старший брат пришел к младшему — принес ему зуб кашалота. И сказал ему:
— Мне не нравится, как ведет себя наш средний брат. Он хотел забрать у меня мой рыболовный крючок, который ему вовсе не надлежит иметь. И вообще ему хочется заполучить все, все. Надо бы проучить его.
Младший брат согласился, и они дали знать среднему брату, чтобы готовился к обороне: они идут на него войной, идут, чтобы разрушить его поселок, заколоть его свиней, надругаться над его женщинами, сжечь его дома, так что пусть укрепляет свои земли.
Тот приготовился к приходу врагов, но ничего не помогло: люди его были разбиты, дома сожжены, свиньи заколоты и тут же съедены; над его женщинами надругались, а самому ему пришлось бежать. Он спрятался в густых зарослях. А братья потом опомнились, решили, что он уже достаточно наказан, позвали его и помогли все устроить заново.
А потом средний брат пришел к старшему и сказал:
— Ты прав, брат, ты мог обидеться на меня за то, что я попросил у тебя чудесный крючок. Я верю, что он должен принадлежать одному тебе, а не всем нам. И не мне решать это, и дело уже прошлое. Но отчего пошел на меня наш младший брат? Ведь я не сделал ему никакого зла, и ему не за что было на меня сердиться. Теперь же он стал великим вождем. Так поступим и с ним так, как вы поступили со мной.
И старший брат сказал:
— Хорошо, пусть будет так.
И они дали знать младшему брату, чтобы он готовился к обороне: они идут на него войной, идут, чтобы разрушить его поселок, заколоть его свиней, надругаться над его женщинами, сжечь его дома, так что пусть укрепляет свои земли. И вот они пошли на него войной, и люди его были разбиты, и ничего не осталось там, а самому ему пришлось бежать и скрываться в лесных зарослях.
Но прошло время, и братья пожалели о нем, позвали его, построили ему новые дома, наделили его добром.
Все было хорошо, но вот младший брат пришел к среднему и сказал:
— Да, ты по праву пошел на меня войной; но скажи, что плохого сделал я нашему старшему брату? Ничего, совершенно ничего. Он мог рассердиться на тебя — ведь ты хотел отобрать у него тот замечательный крючок. Но я, я, который во всем помогал ему, в чем я виноват? Он стал слишком надменным и гордым. Мы должны проучить его. И кто знает, может, нам удастся теперь получить его крючок?
И они решили пойти на старшего брата войной и дали ему знать об этом. И еще велели передать ему, что если он вовремя покинет свои земли, то они только сожгут его дома и забьют его свиней. Но он не должен ничего уносить оттуда.
Старший брат так и поступил: он бежал прочь, а те двое пришли на его земли и разорили их.
А потом они позвали его к себе и сказали:
— Хорошо, теперь все мы равны. Можешь возвращаться, и мы поможем тебе построить новые дома. Свиней твоих не вернуть, мы их съели. Скажи же теперь, где твой замечательный рыболовный крючок?
И тогда старшим братом овладела робость, и он сказал:
— О горе, горе! Вот правда: у меня никогда не было никакого крючка. Однажды, опьяненный янгоной, в порыве хвастовства, в пылу самодовольства, придумал я эту историю про чудесный крючок. А на самом деле его вовсе не было.
И тогда, после всех испытаний, они вспомнили, что их связывает кровное родство, и примирились с тем, что у них нет и не будет чудесного крючка.
131. [Две сестры]
(№ 131. [42], 80-е годы XIX в., о-в Вануа-леву (?), с англ.
В рассказе описывается самоубийство из-за несчастной любви. Религиозное мировосприятие океанийцев, фиджийцев в частности, не относило самоубийства к противоестественным поступкам. Ср. также [12, № 119, 128].)
Один вождь взял себе в жены двух сестер[351]. Одна родила ему детей, и он очень ее любил. У другой же детей не было, и вождь совсем не обращал на нее внимания. В конце концов от ревности и от тоски она решила расстаться с жизнью
(2 Следующие стихотворные строки — речь оскорбленной сестры.).
Спит госпожа Ваве-друса,
Сон ее покоен или грустен?
Голова лежит в изголовье.
Спи, женщина, спи —
Ты любовь мужа украла.
Ты забыла сестру, совсем забыла,
Больно быть при муже забытой,
Больно — словно моли щиплет кожу
(3 Моли — обобщенное (родовое) название цитрусовых.),
Больно — словно ракушки ноги режут.
Возьму для лица краску, возьму красивую лику
(4 Се-ни-кумба уже решила умереть и готовится к смерти, сакральнейшему событию; ее убор и одежда должны соответствовать торжественности совершающегося независимо от причины, ведущей к самой смерти.),
Прочь пойду — по широкому долу,
Прочь пойду — по горам высоким,
Прочь пойду — перейду реку,
У берега двое детишек сиетура
(5 Имеется в виду поселок группы сиетура (На-муа-воивои), описанный Б. Квейном в [71]. Ср. № 94-105.),
Это дети Мба-ниси-кулу.
Сойду с тропинки, обсаженной лемба,
Открою корзинку с краской,
Черным раскрашу веки,
Пятна краски на щеки лягут.
Достану цветную лику,
Достав, разверну, раскрою,
Ее повяжу на пояс,
Так затяну, что дыханье стянет.
Так затяну, что чихать стану
(6 Чиханье и кашель рассматривались как предзнаменования (знаки, подаваемые яло — духом человека), причем этим знамениям могло быть приписано самое разное содержание.).
К чему бы это, что это значит?
Что это — день ли моей смерти?
Стану лицом к кокосовой пальме.
Руки смочив, на нее взбираюсь.
До середины ствола забравшись,
Остановилась. Смотрю на землю.
Грустно смотреть на родную землю.
Сиетура прекрасен там в отдалении.
Вдали заметны родные крыши.
Вдали — поток, мне жизнь даривший.
Ракушки белые по краю лодки
(7 Это означает, что Се-ни-кумба видит лодку вождя (своего мужа), украшенную по бортам белыми раковинами каури, ценившимися очень высоко (ср. примеч. 3 к № 53).)
Вдали мелькают с ярким блеском.
Руки я разжимаю, Жизнь от меня уходит.
И я ухожу — прощайте.
Сначала второй сестре было просто одиноко, она не могла найти сестры. Потом же она стала догадываться, что случилось. Сестры нигде не было, а прошло уже два дня. Госпожа Ваве-друса стала горевать. Она решила: "Пойду к мужу. И еще возьму свою яркую лику". Пошла к мужу, сказала ему:
— Побудь с ребенком, позаботься о нем, а я буду через два дня.
И пошла прочь по долине. А ребенок помахал ей вслед ручкой. И она вернулась поцеловать его. Снова сказала мужу:
— Позаботься о ребенке. Я вернусь через два дня.
Пустилась в путь, но тут ребенок снова помахал ей вслед ручкой. И снова она вернулась поцеловать его. И снова сказала:
— Я вернусь через два дня.
Пошла по долине, прошла висячие камни, перешла реку Ндолундолу. В реке плескались и играли двое детей Мба-ниси-кулу. Госпожа Ваве-друса спросила их:
— Никто не проходил здесь два дня назад?
Они сказали:
— Ты, наверное, спрашиваешь про очень красивую женщину, самую красивую на свете, такую же красивую, как ты. Волосы у нее спадают вниз на два локтя. Она проходила здесь два дня назад.
Она пошла дальше и под красным лемба увидела сестрину корзинку для краски. Корзинка была раскрыта. Она взяла краску, зачернила ею один глаз. На щеки она положила черные пятна. Развернула набивную лику и обвязалась ею. Обвязалась, и так туго, что чихнула. Отчего? Не день ли ее смерти пришел?
Она повернулась к кокосовой пальме, смочила ладони и стала взбираться на нее. Добралась до середины ствола, остановилась и посмотрела вниз. И что же она увидела? Длинные волосы госпожи Се-ни-кумба, мертвое тело сестры.
Ваве-друса вскричала:
— Неужели сестра умерла?!
Еще раз она осмотрелась, увидела вдали прекрасные земли Сиетура, дымчатые дома в отдалении, песчаную отмель, по которой они ходили с сестрой.
И тут она разжала руки и вскричала:
— Мы обе прощаемся с жизнью!
Тела их остались лежать вместе.
132. [Об одной супружеской измене]
(№ 132. [42], 80-е годы XIX в., о-в Вити-леву (?), с англ.)
У жены одного вождя завелся возлюбленный. Он приходил к ней в дом, но не через вход, а через узкую щель в задней стене. Он подарил госпоже гребень, а она ему — деревянный подголовник, украшенный костыо. Когда муж вернулся, он спросил:
— Где твой подголовник?
— Подголовник? Его сейчас чистят и трут.
— А чей это гребень?
— Гребень? Да какой же это гребень? Этой деревяшкой я раздвигаю полоски луба, когда плету циновки.
— А чьи это волосы в стенном проеме?
— Волосы? Мои, я зацепилась за бамбук, когда выходила.
— Твои? Это не твой цвет. Эти волосы какие-то желтоватые, курчавые и жесткие. А у тебя волосы мягкие, как у тонганки[352]. Это точно мужские волосы, волосы Ра-вула!
А в отместку за это вождь соблазнил жену Ра-вула.
133. [Каи-се-вау]
(№ 133. [52], 20-е годы XX в., о-в Лакемба (о-ва Лау), с англ.
Каи-се-вау — небольшая птица Ptilotis sp. либо Leptornis viridis.)
Раз отплыли жители Кендекенде (неизвестно, были они тупуа или нет) на На-иау. А там жили птицы каи-се-вау; от их гомона им никак не удавалось уснуть. Когда те люди уже стали собираться в обратный путь, Туи Лакемба сказал:
— Люди На-иау, пойдите, наловите каи-се-вау.
А на На-иау тогда было очень много жителей.
Они пошли, наловили птиц, положили их в корзины и с этим грузом пристали к берегу Лакемба в Ванга-талаза. Вождь ждал их на берегу. Своим людям он отдал приказ выкопать печь. Сделали две ямы, большую и поменьше, — они до сих пор видны на некотором отдалении от Ванга-талаза.
Когда вождю доложили, что печи выкопаны, он приказал готовить их. Он думал, что люди На-иау опустят в печи птиц прямо в корзинах, но те открыли корзины, и все птицы тотчас разлетелись. За это Туи Лакемба многих с На-иау прогнал прочь. Теперь они живут на Тонга.
А жители Лакемба, глупцы, вырыли большую печь, думая, что каи-се-вау — большая птица. А это совсем маленькая птичка, так что труд их пропал даром.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги