Михаил Коцюбинский

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ЧТО ЗАПИСАНО В КНИГУ ЖИЗНИ

Владимир Гнатюк уговорил Коцюбинского по дороге из Италии завернуть в живописное гуцульское село Криворивню, расположенное в узкой долине на берегу Черемоша.

Весть о приезде Коцюбинского облетела все близлежащие селения. «…Здесь была вся украинская общественность, превратившая встречу со мной в настоящее торжество, — пишет Коцюбинский о приеме, устроенном ему в Ворохте — небольшом городке, находившемся по пути его следования. — Произносили речи, я должен был отвечать, пели мне «Многая лета» и целой процессией с песнями проводили меня ночевать в гостиницу. Короче говоря, сделали мне приятную неприятность, так как я не люблю публичных торжеств».

В Криворивне, «украинских Афинах», как шутя Криворивню прозывали, отец опять встретился с Иваном Франко. Сюда же приезжают на отдых Леся Украинка, Гнат Хоткевич, Владимир Гнатюк.

В Криворивне Михаил Михайлович отдыхал трижды на протяжении 1910–1912 годов. Он был очарован Гуцульщиной. Бродил по полянкам, зеленым и веселым. Дразнил эхо, а оно, раскатываясь по горам, отзывалось многоголосым откликом. Любовался танцами, слушал коломыйки, печальное «трембитание» трембиты. Вместе с Иваном Франко и Владимиром Гнатюком осматривал чудесные окраины Криворивни под Синицами, утопая в зарослях горной травы — пушницы, собирая букеты цветов, ветки кустов колюки.

Обсуждали состояние современной литературы, издание сборников, участие в журнале «Жизнь и слово», политические события тех лет. Коцюбинского и Франко роднила общность мыслей и стремлений, схожесть литературных вкусов, были общими у них и мечты о воссоединении украинского народа.

Коцюбинский считал, что сближение надо начинать с подрастающего поколения. «Есть тут у нас один проект, — обращается он к галичанам, — если мы — украинцы, русские и галицийские — хотим сблизиться, лучше узнать друг друга, страну и жизнь, нужно начинать с детей… В Чернигове есть несколько семей, которые охотно поменялись бы детьми на каникулах. Наши дети увидели бы Галицию, ваши — Украину русскую. Можно было бы расширить этот план, и я уверен, что у нас многие ухватились бы за это с радостью… Очень и очень просил бы обратить особое внимание на этот проект — он для нас имеет большое значение. Можно соединить таким образом приятное с полезным, и кто знает, какие бы результаты принесло это для нашего будущего».

Обдумывая конкретные меры для обмена детей, Михаил Михайлович вскоре договорился с Педагогическим обществом во Львове, что сопровождать их до границы будет украинская детская писательница Костянтина Малицкая (псевдоним — Вера Лебедева), учительница школы этого общества.

В 1911 году и позже — во время зимних каникул — группа детей из Галиции жила в Чернигове. Отдыхая в это время за границей, отец все интересовался, как чувствуют себя дети вдали от родных. «Хотелось бы быть с Вами, — пишет он И. Л. Шрагу, организатору этого дела в Чернигове, — поработать с детворой (как она Вам нравится, получается ли что-либо и в какой степени?)…»[74]

Связи Коцюбинского с прогрессивными деятелями Западной Украины, Чехии и особенно с русскими издательствами способствовали печатанию его произведений в России и за границей.

В 1909 году увидел свет томик его рассказов «Из глубины» в переводе Винцента Харвата на чешский язык, с предисловием Г. Бочковского. В 1910 году отец ведет интенсивную переписку с петербургским издательством «Знание» о подготовке к печати его рассказов на русском языке.

Не прерываются его связи с Горьким.

«..Многоуважаемая и дорогая Мария Федоровна, — пишет он Андреевой. — Недомогание Алексея Максимовича сильно меня обеспокоило и огорчило… Он мало спит, мало гуляет… А природа мстит, с ней всегда надо быть начеку, как это ни скучно…»

Болезненно пережили оба писателя смерть Льва Толстого. «…Был взорван «бегством» Льва Николаевича (из Ясной Поляны. — И. К.), — пишет Горький Коцюбинскому, — поняв прыжок этот, как исполнение заветного его желания превратить «Жизнь графа Льва Толстого» в «Житие иже во святых отца нашего болярина Льва», написал Владимиру Галактионовичу по этому поводу злейшее письмо, но не успел послать. Вдруг: бом! — телеграмма: Лев Толстой умер! Заревел я отчаяннейше и целый день плакал — первый раз в жизни, так мучительно, неутешно и много».

«Больно мне было читать, что Вы так тяжело пережили смерть Толстого, — отвечает ему Коцюбинский. — Мне тоже тяжело было, но (не знаю, стыдиться ли?) и хорошо было, что на свете бывает большое. Смерть как будто вернее определяет размеры, чем жизнь».

Горький способствует изданию произведений Михаила Михайловича в журнале «Современник», рекомендуя также их М. К. Иорданской для «Современного мира». В издательстве «Литературно-научного вестника» в это время готовился к выходу четвертый том рассказов отца.

В последнее время Михаил Михайлович выглядел особенно сосредоточенным и задумчивым. Мы, дети, не понимали его состояния, его молчаливости. Но, видимо, слишком уже резко контрастировала черниговская обыденщина с той творческой атмосферой, в которой жили на Капри. Все казалось здесь мелким, однотонным, тусклым.

Жаждой духовной красоты томим и герой новеллы «Сон», которую отец пишет в это время. Он тоже полон высоких замыслов, он хочет сильно чувствовать, постоянно ощущать воздействие красоты. Он не может допустить, чтобы остановилась жизнь и начался так называемый покой — прозябание без поэзии и без деятельного созидания.

«Ежедневно было одно и то же. Словно ненужные, привычно отмеряли знакомый путь ноги, и глаза, тоже лишние, равнодушно скользили по всему до мути приевшемуся. Проплывали мимо и тут же исчезали местечковые дома и их жители, словно изношенная мебель, около которой можно годами находиться, не замечая даже. Бульвар в центре города с рядом голых тополей, белевших на фоне осеннего неба, словно рыбий хребет, аллея, по которой ходил каждый день, знакома каждой выбоиной и каждым камнем, о который не раз споткнулся. И все та же фигура навстречу — чиновник из казначейства. Колыхнулось черное пальто, наглухо застегнутое снизу доверху, шевельнулись крашеные баки, и лениво поднялась над бесцветным лицом шляпа».

Олицетворением подлинной красоты явился в новелле образ мужественной, прекрасной, с нимбом золотых волос женщины, участницы революционных боев. Так входит в творчество украинского писателя горьковская, героическая романтика.

Летом отец хотел вновь поехать на Капри, но болезнь младшего сына изменила планы. Решено было отправиться на этот раз всей семьей к морю, в Крым.

Крым в нашем воображении был связан с рассказами родителей и сувенирами, привезенными ими оттуда еще в 1894–1904 годах. Фотография отца и матери в группе экскурсантов на фоне Воронцовского дворца в Алупке в 1904 году; альбом со снимками татар, черные кофейные чашечки с тонким орнаментом; белые тахэ — тюбетейки, с черными кистями фески.

В Киев добираемся пароходом, а потом через Харьков в Севастополь — поездом. Успеваем осмотреть Аскольдову могилу, Исторический музей, панораму на Владимирской горке.

Денег у нас в обрез, так что о каком-либо комфорте нечего и думать. Дети с матерью едут в вагоне третьего класса, а больной отец — в купе второго. С утра он приходит к нам, чтобы днем быть вместе. На день остановились в Харькове. Ездили конкой по Сумской улице, осматривали памятник Каразину в городском парке. Каразина называют украинским Ломоносовым, благодаря его усилиям в Харькове в 1805 году был основан университет.

Севастополь. Занимаем один номер в дешевой гостинице. Спать не хочется. Соленый воздух врывается в распахнутое окно. Звуки порта непривычны для нас. На Графской пристани нанимаем лодку и плывем в Инкерман. Это урочище вблизи Севастополя, возле устья реки Черной, с остатками пещерного города и крепости. Бродим по катакомбам, в пещерах пугаемся сваленных в кучу человеческих черепов… Идем к бородатым монахам, привыкшим к наживе за счет туристов. Они выносят нам мед в сотах, ржаной хлеб и молоко.

Под вечер возвращаемся в город.

На рассвете выхожу на балкон. Отец сидит в плетеном кресле. Он опять не спал, вид у него измученный. Несмотря на морской воздух, бессонница не покидает его. Встревоженная мама дает ему капли. А вокруг столько солнца, столько красок! Нежно-голубое небо совсем прозрачно. Солнце только что встало. Кажется, что все вокруг объято ликованием: море, купы зеленых деревьев, фрукты в корзинах уличных продавцов. Легкий ветерок освежает отца, исподволь снимая ночную усталость. Проходит еще немного времени, и глаза снова полны блеска, и он уже готов к новым прогулкам.

Вскоре мы идем в аквариум. Разнообразные рыбы, морские чудища подплывают к стенкам аквариума и смотрят на нас своими холодными глазами. Зеленые сумерки аквариума, красные, голубые, зеленые и золотистые огоньки, вспыхивающие среди морских водорослей от непрекращающегося движения рыб, — все это похоже на какую-то феерию…

Отец рассказывает нам о рыбах, которых он ловил вместе с Алексеем Максимовичем на Капри: о морских звездах, морских угрях, ежах, акулах, о летающих рыбах-ласточках.

Он показывает в аквариуме этих крылатых рыб, красных, как кораллы, рыб-чертей, напоминающих ему Мефистофеля в плаще.

Мы с восторгом рассматриваем желтые, изумрудные глаза рыб; они как бы гипнотизируют нас. Отец рассказывает о глазах акул, светлых, без зрачков, ярко-зеленых, сверкающих наподобие драгоценного камня, завораживающих свою жертву. Засушенные глаза акул он как-то привез нам, но они сморщились, потеряли блеск и прозрачность. Крылья от рыб-ласточек украсили нашу коллекцию морских сувениров.

Поездка пароходом в Ялту. Свежий соленый ветер, белые барашки на волнах, игра дельфинов в морском просторе, смена панорам, чудесные рассказы отца — все это наполняет нас незабываемыми впечатлениями.

В Ялте договариваемся с возницей-татарином и утром усаживаемся в пароконный фаэтон с белым навесом из парусины. Мы отправляемся в Симеиз — конечный пункт нашего путешествия. По дороге встречаем мальпосты — линейки, запряженные лошадьми.

Кондуктор мальпоста трубит в рожок, извещая пассажиров об отъезде. Извилистое шоссе вьется вдоль уступов горы. На отвесных скалах, суровых и молчаливых, цветут, словно капли крови, красные маки, а море — вдали… Оно прекрасно! Играя огнями в солнечных лучах, прозрачное и легкое, веет на тебя соленым и свежим дыханием. Виноградники, спускаясь к морю, зелеными волнами наступают с другой стороны шоссе.

Отец вынимает из кармана записную книжечку и что-то записывает…

Подъезжаем к Новому Симеизу. Останавливаемся на ночь в гостинице «Эльвира». Утром родители отправляются в Старый Симеиз, чтобы подыскать подходящую комнату.

Наконец мы устраиваемся у татарина Гафурова. Его хозяйство состоит из четырех домишек, которые размещены на клочке земли, зажатой с одной стороны каменными ступенями, спускающимися к фонтану, а с другой — узкой кривой улочкой, на которой находится кофейная, булочная и другие лавчонки. За ними — базар. Домики эти стоят буквально впритык, так что дочь нашего хозяина — десятилетняя Эминэ, перепрыгивает, как козочка, с одной крыши на другую, отчего ее монисто из серебряных монет сверкает в воздухе и звенит, а мелко заплетенные косички прыгают по спине. Отец любит наблюдать за этой резвой и грациозной девчуркой.

Наша комната помещалась на втором этаже деревянной части каменного хозяйского дома и выходила на его верхнюю галерею.

Завтракали мы дома, а обедали в столовой. С балкона нашей комнаты открывался вид на старый парк, спускающийся к морю, на корону горы Ай-Петри.

Мы просыпались от громкого крика муэдзина, который с высокого минарета звал правоверных к молитве.

Отец очень любил цветы. Горький считал, что он обладал солидными знаниями ботаника. На крошечном участке свободной земли наши хозяева старательно разбили цветник. Клумбы были обложены красивыми морскими камнями, и чего только там не росло: и бальзамины, и кларкии, и маки. Особенно приятно было встретить в этом цветнике наш родной укроп и пышную украинскую мальву.

Отец бережно держит цветок в руках и любовно говорит: «Обратите внимание, дети, как нежны его лепестки, как безупречна форма и краски. Человек тоже должен бы быть таким же гармоничным и красивым».

В Симеизе родители не искали общения с дачниками. Большей частью там отдыхали обыватели, главным занятием которых были карты, флирт и сплетни. Наши соседи по даче буквально просились под перо Саши Черного… Вот в дверях флигеля мелькнуло кружевное матине. Протянулась костлявая рука и схватила шиньон, сохнущий на крыльце. Это генеральша совершала утренний туалет. Генерал, попыхивая трубкой, тем временем делал моцион. По вечерам они играли в винт или преферанс. И так ежедневно.

Как-то всей семьей собрались мы на экскурсию в Алупку. Пошли пешком. Дорога тянулась среди оливковых рощ с каменными изгородями по обочинам. Воронцовский дворец, построенный в 1828–1846 годах английским архитектором Блором в псевдоготическом стиле, с башнями и монументальными каменными воротами, увитыми глициниями, на мгновение переносит нас в прошлое. Заходим в татарскую школу. Ученики, раскачиваясь, разучивают хором писания из корана. Останавливаемся у мастерской медника, он кует жбаны. Медная посуда, расставленная прямо на улице, жарко полыхает на солнце. Входим в мечеть. Еще на ступеньках снимаем обувь и шагаем по мозаичному полу.

Приближается расставание с Крымом. Михаил Михайлович окрылен решением Киевского общества помощи украинской литературе, науке и искусству, которое установило ему пожизненную пенсию в размере 2000 рублей ежегодно. Наконец он может оставить изнурительную работу в статбюро и всецело посвятить себя литературе. Освободившись от службы, он стремится использовать остаток лета для поездки в Криворивню и 30 июня выезжает из Крыма в Гуцулыцину, а мама возвращается с нами в Чернигов.

На этот раз отец прожил в Криворивне месяц. Его можно было встретить высоко в горах на полонине, где гуцулы-номады (пастухи) пасут свой скот, а ночью у костра, под завывание горного ветра, он слушал их легенды и сказки про разную лесную нечисть: мавок и щезников, веселых чугайстров — всех этих злых и добрых духов, которые в воображении гуцула населяют лесные дебри, воды и горы. Ходил отец и на «грушку» — игру при покойнике, — заинтересовавшись этим народным обрядом. «В селе попал на оригинальный обряд, — вспоминал он. — Ночью умерла где-то старуха — и вот из далеких изб (здесь изба от избы на несколько верст) сошлись люди. На скамейке под стеной лежит покойница, горят перед ней свечи, а в избе поставлены лавки, как в театре, и на них сидит масса людей. Тут же, у покойницы, в сенях собралась повеселиться молодежь. И каких только игр не было! Смех раздавался беспрерывно, шутки, поцелуи, крик, а покойница скорбно сомкнула уста, и теплятся похоронным блеском свечи. Так всю ночь. Такие контрасты, что я на следующую ночь не мог уснуть под впечатлением сцены».

Франко рассказывал Коцюбинскому о распространенной среди гуцулов институции «годованців» — то есть приемышей, которая давала возможность старикам какое-то время жить беспечно. За отказанное ему стариками наследство приемыш заботился о них до самой их смерти.

Тут же в горах, в беседах со стариками собирал Коцюбинский материал для задуманного им произведения о родовой мести. Она среди гуцулов культивировалась почти в той же степени, что и вендетта среди итальянцев.

Однажды в обществе поэта Олеся отец помчался по бурному Черемошу на плоте — дарабе, направляясь в Впжницу. А в пору ненастья, бурь и ливней, когда Черемош выходил из берегов, затапливая узкие мостки и кладки, и невозможно было добраться до противоположного берега, Михаил Михайлович принимал живое участие в создании своеобразной «почты» с помощью проволоки, соединяющей оба берега.

Едва из-за крутых гор всходило солнце, как к хате Мойсейчука, где жил писатель, собирались гуцулы. Маячили их красные гачи и сардаки[75]. Они курили люльки, сидя на корточках возле деревянной галерейки, окружавшей хату. Коцюбинский гостеприимно встречал пришедших и присаживался тут же возле них. Это все его близкие друзья: Якибюк, Харук, Потяк, Шинкарук, Бущук и другие, всех не перечтешь.

Они рассказывали отцу о жизни, о привычках и обычаях. О том, как умирающий, одеваясь перед смертью, просит зеркало, чтобы удостовериться, хорошо ли он убран. Как горные племена, встречаясь в корчме, «балюють» и меняются женами и как все это заканчивается драками.

Немало интересного записал отец во время этих встреч.

Нравилась ему Гуцульщина, и он решил ежегодно отдыхать здесь всем семейством. Он разработал даже план постройки хаты на две половины, которую собирался ставить вместе с Гнатюком. Как всегда, Михаил Михайлович фантазировал, не имея к тому средств. Но он глубоко и как-то по-детски верил в реальность своих желаний и весь был ими поглощен. Ни мама, ни близкие не препятствовали этому.

В первых числах августа 1911 года отец возвращается из Криворивни и с полной отдачей сил работает над повестью «Тени забытых предков», которую в том же году и закончил. Мы всегда с увлечением слушали его рассказы о Гуцульщине, очень живо представляя себе таинственного щезника с бородкой клинышком и крутыми рожками, наигрывающего на флояре: «Нет моих коз, нет моих коз…»

Иллюстрируя рассказы, отец подбирал одним пальцем на рояле эту грустную мелодию. Но однажды его пальцы вдруг перешли на дискантовый регистр и запрыгали в радостном вихре: «Есть мои козы, есть мои козы!» И тут же он познакомил нас с волшебным миром мавок и чугайстров.

«Все время, как вернулся из Криворивни, — читаем в письме Гнатюку (от 12 (25) сентября 1911 года), — работаю ежедневно… Пишу рассказ на основе своих впечатлений о Карпатах. Боюсь, волнуюсь, но пишу…»

Часто слышно было через притворенную дверь в гостиную, как папа тихонько напевал коломыйки, которыми расцвечивал свою повесть:

Трогательна любовь Ивана и Марички — детей двух враждующих родов из повести «Тени забытых предков». Трогательна и трагична.

Но и в самых трагических ситуациях у Коцюбинского обычно главной оказывалась жизнеутверждающая идея. Она не бывала навязана читающему, а естественно вытекала из самой логики изображаемого.

Вспоминаю, как в семейном кругу отец читал свой рассказ «Что записано в книгу жизни». Обычно он не любил читать свои произведения и делал это только дома или среди близких ему людей.

Старуху забыла смерть, а в доме нет корки хлеба даже для детей. Немощная, никому не нужная, она валялась где-то на глиняном полу крестьянской хаты среди мусора и картофельных очисток, а смерть все не шла… Чтобы освободить угол и не обременять больше семью, она упросила сына отвезти ее в лес: там она скорее отойдет в иной мир. И сын соглашается с ее просьбой.

«По небу, как тень голубиных крыльев, плыло одинокое облако. Отвел глаза от него, съежился весь. Что-то холодное защекотало в груди. Может, это и не облачко, а душа матери плывет? И мысли устремились назад. Лежит в лесу одна, на холодном ложе, как подстреленная птица, смотрит сквозь слезы на небо. Только свеча плачет над ней и горячий воск каплет на сухие, как у покойника, руки…»

А ведь могло бы быть и иначе!.. В воображении сына возникает картина естественных домашних похорон, «по христианскому обычаю». «Он поднялся вдруг на санях, обернулся и круто повернул лошадь… понесся в туман среди комьев сбитого снега, которые швыряла в него лошадь, назад за матерью».

В предисловии к этому рассказу в переводе на русский язык, напечатанному в 1912 году в № 12 «Бюллетеней литературы и жизни», под названием «Жуткая страница» читаем:

«Не может быть! Хочется крикнуть, прочитав новый рассказ талантливого украинского беллетриста, не может быть… Вы отворачиваетесь от кошмарной картины, Вы успокаиваете себя мыслью, что это только видение художника, вроде дантова ада, но нет Вам покоя: пусть даже «видение», Вы, однако, чувствуете, что писатель подошел вплотную к какой-то огромной страшной правде жизни — крестьянской жизни».

Этот рассказ очень понравился Горькому и Марии Федоровне. По словам отца, они плакали, читая его, и очень всем хвалили.

С каждым годом силы отца заметно таяли. То его охватывало творческое беспокойство, и он даже по вечерам без передышки работал за своим письменным бюро, то, обессиленный, без мыслей, неподвижно лежал в кровати. Но даже лежа — истощенный и измученный болезнью, он, едва почувствовав облегчение, уже забывал о недуге, рвался к жизни, работе, молодежи. По-прежнему жил их интересами, помогал им, участвовал в их делах. Круг его знакомств расширялся.

Эта чуткость, стремление быть всегда с людьми, помогать им составляли все содержание его жизнелюбивой натуры.

После поражения революции 1905 года был сослан в Сибирь ученик реального училища Иван Товстуха. Во время обыска у него на квартире обнаружили нелегальную библиотеку большевистской организации. Ссылку он отбывал в Тутурской волости Верхоленского уезда, откуда бежал в 1912 году и эмигрировал во Францию, где вступил в ряды большевистской партии и работал до 1917 года под партийной кличкой Жан. Вспоминаю бурные волнения, связанные с событием, которое произошло в 1912 году.

Участница литературных «суббот» Коцюбинского Елена Демиденкова, молодая девушка, только-только закончившая гимназию и работавшая сельской учительницей, неожиданно отравилась. Известно было, что она переписывалась с сосланным в Сибирь Иваном Товстухой, поддерживая в нем веру в будущее…

В жандармском деле Киевского охранного отделения № 3736 за 1912–1914 годы (ст. 93) сохранилось открытое письмо И. Товстухи в редакцию киевской газеты «Рада»:

«Уважаемый г. редактор, если возможно, напечатайте это письмо. Ни фамилии, ни адреса своего дать Вам не могу, так как живу нелегально. Да в этом, собственно, и нет надобности.

Полтора года тому назад я был далеко от родного Чернигова, от Украины. Был сослан в Сибирь. Здесь украинского слова и не слышно. Из Чернигова приходили письма — все на русском языке, все связанные с Черниговом, ни одно — с Украиной… Наконец пришло письмо на украинском языке от незнакомой украинской девушки, узнавшей о моей ссылке… Она говорила о лучшей жизни, о других временах, которые настанут, о борьбе…

И вот через горы, тайгу, через бури и снега убегал я из Сибири. Бежал… — и тут я узнал, что она отравилась…»

Под этим письмом расшифровка жандармерии:

«Обращение к умершей Лесе (Елене) Демиденковой».

Понятно, что жандармерия терроризировала Елену, пытаясь узнать хотя бы какие-нибудь сведения о беглеце, и поэтому причина ее самоубийства была ясна.

По поводу этого возмутительного случая у Коцюбинского состоялось внеочередное собрание молодежи. Оно проходило чрезвычайно бурно, на нем сложилось общественное мнение по поводу «методов» полиции.

О связи Михаила Михайловича с Товстухой читаем также в донесении департамента полиции: «Имеется упоминание о Михаиле Михайловиче в письме бежавшего из ссылки Ивана Павловича Товстухи. Михаил Михайлович, по предположению департамента полиции, может быть известный украинский писатель Мих(аил) Мих(айлович) Коцюбинский, выехавший из Чернигова в Австрию»[76].

Среди молодых, приходивших к отцу на «субботы», заменившие, как я уже говорила, «понедельники», Михаил Михайлович отличал Павла Тычину. Знакомство их произошло в конце 1910 года. Юноша часто гулял над извилистым Стрижнем, протекавшим через Марьину рощу. Делал в альбоме пейзажные зарисовки, уверенным движением тонких пальцев нанося на бумагу нежные прозрачные краски черниговской осени.

Однажды, рисуя, он вдруг почувствовал, что кто-то стоит за его спиной. Глаза юноши встретились с теплым лучистым взглядом темных глаз незнакомца. Вскоре их познакомили, и он начал бывать у Коцюбинского, неумело скрывая растущую нежность. О чем только они не говорили! О новостях в литературе, о задачах изящной словесности, о роли ее в воспитании масс. Юный семинарист как-то естественно вошел в круг наших интересов и забот, часто сопровождал нас в бесконечных прогулках. Где только мы не побывали! И в Тройце, и в Малеевом рву, и в Святом, в Никулыцине, в Еловщине, Подусовке на Черторейском мосту, и в Погорелках.

В письмах Коцюбинскому на Капри Тычина жаловался на удушливую атмосферу семинарии: «Звонки, притеснения, капуста, соленая рыба — все это до того опротивело, что готов, кажется, бежать на край света»[77]. Отец старался всячески ободрить начинающего поэта. Видимо, в продолжение их разговоров он в письме советует ему заняться переводами с русского. «У нас, например, очень слабая детская литература, и, если бы кто-нибудь занялся переводом лучших русских произведений для детей, можно было бы издать».

Коцюбинский встречался с молодежью не только дома. Он постоянно общался с семинаристами, читал в семинарии доклады на литературно-общественные и политические темы. Местом для них служил музыкальный класс на нижнем этаже. Собирались поздно, часам к одиннадцати вечера, причем по соображениям конспирации выключали электричество. Об этом упоминается в воспоминаниях И. П. Львова[78].

Среди семинаристов выделялся будущий известный украинский поэт, публицист, критик и общественный деятель Василь Элланский, вошедший в литературу под именем Эллана (Блакитного). В отличие от задумчивого Павла Тычины он был всегда в действии, полон энергии и кипучего запала.

Василь дружил с нами и часто бывал у нас. Одно из первых своих стихотворений (в 1913 году) он посвятил сестре Оксане.

Меня сблизило с Василем участие в украинском хоре А. Приходько, администратором которого он был.

Богатство чувств, переполняющих Михаила Михайловича, согревало окружающих. Он умел, по словам современников, «подойти, умел взять душу, заглянуть в самые сокровенные, самые интимные ее уголки и так бережно относился к ней, словно держал в руках драгоценную жемчужину, которая могла упасть, разбиться».

«Вы ведь так много духовно дали мне… — писал отцу молодой учитель из Петербурга Евгений Галдзевич, с которым отец познакомился на Капри в 1909 году. — Да и теперь еще даете и давать будете, т. к. кусочек Вашей души я увез с собой в виде подаренной мне Вами книжки «Из глубины»… Я сейчас вижу Вас, слышу Вас говорящим… и помню даже, где, в каком месте на Капри Вы приблизительно это говорили. А Ваши описания природы!.. А в рассказе «Неизвестный»: «Ты бросила цветок в мое сердце, а я поймал его и несу». Как это красиво и как мне напоминает о том Вашем романе на миг, на мгновение с какой-то незнакомкой, «подарившей Вам свои глаза». Помните, Вы рассказывали мне об этом на площадке у трамвая фуникулера, встретились Вы с ней на самой высокой площадке над «Picola marina»[79].

Отца всегда привлекала душевная чистота и цельность молодых, их увлеченность, жажда прекрасного. С молодыми он и сам молодел, смеялся, проказничал совсем по-детски, ловил детей за ноги согнутым концом своей палки, рассказывал смешные истории, фантазировал. Егр поднимала волна творчества, он так жадно пил жизнь, что с ним было легко и радостно. И все же страстное желание жить проявляется с особой остротой у него в последние годы. Понимая, что жизнь его может оборваться в любую минуту, он все хочет прочувствовать, всем насладиться, все испытать, не жалея себя.

Но это же внесло и раздвоенность в его жизнь.

В неопубликованном при жизни писателя наброске «Меня угнетает» есть такие строки:

«Я замыкаюсь, я ищу одиночества и радуюсь ему, хотя сердце щемит, так как не могу поделиться со своим другом — женой. Я живу двумя жизнями. Одна — явная, такая правдивая, искренняя в отношении к ней, что я даже обиделся б, если бы она или кто другой подумал, что я лукавлю. Другая — тайная, глубоко скрытая, как подземные воды, которые не могут пробиться наверх. Мне стыдно перед женой — самым близким для меня человеком, что кое-что таю от нее, тем более я уверен — эта натура не может ничего затаить от меня — это хрусталь, звонкий и прозрачный.

Знает ли она меня? Она думает, что знает, а между тем ошибается. Есть стороны жизни, целая сфера чувств и мыслей, которые остаются при мне».

Слова во многом автобиографичны.

О его глубоком, «со всем примиряющем и все оживляющем» чувстве к Александре Ивановне Аплаксиной я узнала значительно позже, в 1938 году, спустя двадцать с лишним лет после смерти моих родителей.

Вера Иустиновна тяжело переживала случившееся, по понимала мужа.

«Никто не требует от меня жертвы… Ужаснее всего, что жертвы никто от меня не требует, кроме моей совести»[80], — писал Коцюбинский Аплаксиной.

Здоровье отца между тем ухудшалось из года в год. К пороку сердца и астме со временем присоединился и туберкулез легких. На все уговоры мамы беречься, полежать и не утомляться отец, стремясь не волновать близких, уверял, что ему лучше.

Однако зиму 1911/12 года Михаил Михайлович решил провести снова у Горького. В морозы он совсем задыхался. Перед отъездом на Капри отец беспокоится о судьбе своих произведений. Был обрадован, что «Сон» и «Тени забытых предков» выходят из печати в Киеве в издательстве «Литературно-научного вестника». Рассказ «Что записано в книгу жизни» он отослал Амфитеатрову для напечатания в журнале «Современник».

8 ноября 1911 года отец выезжает через Львов в Италию, куда и прибыл вечером 19 ноября. Отцу отвели у Горького прекрасную комнату, с верандой и видом на море.

Михаила Михайловича интересуют новые встречи, новые знакомства. Здесь находился в то время Иван Алексеевич Бунин, отец часто гулял с ним и беседовал. Бунин «довольно симпатичный, немного суховатый, как академик, и исключительно трудоспособный», отозвался о нем Коцюбинский. Обоих писателей интересовала тема «мужиков», но каждый подходил к ней со своей точки зрения.

«…Вчера вечером, — делится отец своими впечатлениями с Аплаксиной, — моя комната наполнилась людьми: Бунин читал свою повесть «Суходол», которая будет напечатана в «Вестнике Европы». Очень красиво написанная вещь, хотя философия для меня неприемлема, и мы вчера долго, до двух часов ночи, спорили».

А от рассказа Бунина «Захар Воробьев» отец был в восторге. «Он, — по его словам, — словно пропитан ржаным запахом».

При расставании Иван Алексеевич подарил отцу свою фотографию с автографом.

Общение с Горьким доставляло отцу особую радость. Его мнение было для отца свято. «Если Вам нравится книжка — значит, стоит писать», — говорил он Горькому. По свидетельству Горького, они обсуждали замыслы и планы, «читали черновики работ и оба очень искренне говорили друг другу, что каждый думает о работе другого. Если говорить о «влиянии», оно, вероятно, было взаимным».

Живя на Капри, отец написал два сатирических рассказа: «Лошади не виноваты» и «Подарок на именины». Первый рассказ обличает либеральствующих помещиков — экономическую опору самодержавия, второй — моральные устои царизма.

От евангельского благодушия «татка» — помещика Малины, проповедующего «демократические» идеи, не остается и следа, когда перед ним встает реальная опасность потерять свои десятины: «Буду стрелять, когда придут!» — так решает «дворянская кровь», возмущенная «посягательством» крестьян на землю.

В обоих рассказах резкая обличительность сочетается с углубленным психологизмом.

Почти одновременно с рассказом «Лошади не виноваты» Горький написал свою шестую сказку из сатирического цикла «Русские сказки». И тема и проблематика обоих произведений необычайно близки между собой. Это естественно — замысел вызревал у писателей одновременно. Вместе с тем каждое из произведений глубоко самобытно.

На Капри царил свой прочно установившийся быт. У Горького всегда было шумно во время обедов, много спорили. Прогулки чередовались с часами творческой работы.

Коцюбинский спускался к морю. Подолгу сидел на нагретой за день скале — слушал хор цикад. В призрачном вечернем свете остров приобретал фантастические черты. Зубчатые листья агав раскрывали свои акульи пасти. Дрок, как щетка, то здесь, то там поблескивал в лунных лучах. Не верилось, что в Чернигове двадцатиградусные морозы.

Трудно было представить себе, что вот сейчас он шел бы по Богоявленской улице от Красного моста к центру города. Теплая шуба, оленья шапка, глубокие фетровые боты мешают передвигаться. Он вынужден часто останавливаться. Холодный воздух забивает дыхание. Грудь разрывается от боли.

Медленно подходит к Красной площади. Возле потребительского общества — биржа извозчиков. Горят костры. Извозчики греются, похлопывая себя руками в неуклюжих рукавицах…

…Горький живо интересовался всеми событиями в России. С большим вниманием слушал он рассказы отца об убийстве Столыпина, которое произошло в Киевском оперном театре 1 сентября 1911 года. Убийца действовал по поручению киевской охранки, имевшей распоряжение «свыше». Реакционные круги были в состоянии, близком к полному отчаянию, когда, как говорится, «своя своих не познаша»…

Коцюбинский с юмором рассказывал Алексею Максимовичу о приезде царя в Чернигов, обо всей «патриотической» шумихе вокруг Николая II, который в окружении правительственных особ и юродствующих монахов приехал поклониться мощам Феодосия. Дворянство Чернигова во главе с губернатором устроило встречу царя с «народом». На лугу, вблизи Десны, была установлена триумфальная арка, а за ней расположился так называемый «городок Феодосия». «Народ» подносил хлеб-соль на деревянном блюде, а купцы, изощряясь в фантазии, загромождали витрины лавок портретами царя с вензелями, выложенными из продаваемого товара: в галантерейном магазине — из клубков ниток краше; в кондитерской — из трубочек с кремом; в магазине канцелярских принадлежностей — из ученических линеек и невыливаек.

— А интересно, как бы украсил свою витрину владелец шорной мастерской? — смеялся отец. — По всей вероятности, вензель был бы выложен из нагаек, и это была бы, пожалуй, лучшая из витрин.

Весть о приезде к Горькому Шаляпина облетела весь остров мгновенно. Шаляпин приехал 1 февраля 1912 года в три часа дня из Монте-Карло, где в то время концертировал. Встреча с ним продолжалась с трех часов дня до шести утра; в семь часов он должен был уже возвратиться обратно.

«Все время он то рассказывал, красиво, художественно, то пел, знакомя нас с «Хованщиной», — вспоминает отец. — Федор Иванович стоит у колонны террасы, а Алексей Максимович ходит взад и вперед, останавливается время от времени и «дает заказ». «Теперь «Блоху». Теперь «Дубинушку»! А ну, нашу волжскую!» И Шаляпин поет, поет, только вполголоса. А мы слушаем затаив дыхание…

…Кончил петь Шаляпин. И вдруг на дороге, на тропинках, окружавших виллу, раздался взрыв аплодисментов и крики: «Viva Gorki!», «Viva Scialapin!», «Viva la musica russa!»

И тут же ставшее обычным выражением симпатии к русскому изгнаннику: «Abasso lo zar!» («Долой царя!»).

Среди гостей Горького внимание отца привлек и Алексей Алексеевич Семенов. Это была бурная, деятельная натура с удивительными организаторскими способностями, самородок и самоучка, страстный жизнелюб, пролагатель путей в далекой и суровой Якутии, строитель рудников и пристаней, проектировщик легендарного города Томмота в дикой тайге, «доверенный и писарь» племени ламутов, ходатай якутского народа по многим и разным делам.

Горький характеризует Семенова как полуякута, полурусского. Явился он к нему из Якутии с женой-китаянкой из-под Шанхая. Семенов организовывал экспедицию для изучения кратчайшего пути от Якутска к берегам Охотского моря. На Капри приехал, знакомясь с Европой. «Он — один из самых бескорыстных людей, встреченных мной за всю мою жизнь, — пишет Горький. — К деньгам и вещам у него органическое презрение, он любит только книги, а больше их — работу… Когда Алексей Семенов был у меня на Капри, там жили два писателя — украинец Михаил Коцюбинский и поляк Стефан Жеромский…»

Облик Семенова ассоциировался в воображении Коцюбинского с Крашенинниковым, Дежневым, Щаповым и другими северянами — путешественниками-открывателями.

Отца роднила с ним жизнерадостность, оптимизм, незыблемая вера в лучшее.

— Какая сила жизни! — говорил Коцюбинский Горькому. — Мы привыкли к этому и не замечаем победы живого над мертвым, действенного над инертным, и мы как бы не знаем, что солнце творит цветы и плоды из мертвого камня, не видим, как всюду торжествует щи-вое, чтобы бодрить и радовать нас. Мы должны бы улыбаться миру дружески…

В марте 1912 года на Капри по инициативе Коцюбинского отметили шевченковскую годовщину. Сельваторе, сын садовника на вилле, вместе с друзьями разучил несколько украинских песен. В общем хоре с украинцами пели в тот вечер и итальянцы.

Между тем состояние Михаила Михайловича быстро ухудшалось. Он уже не мог совершать прогулки в Monte Tiberio, ana-Capri. Он заметно осунулся, похудел, и знакомые, которые давно его не видели, поражались происшедшей в нем перемене.

«Мне очень хотелось видеть вас всех рядом… Плохо, что ты не поехала со мной…» — пишет он неоднократно жене.

Он обращается к любимой дочери Оксане: «В 12 часов под Новый год я выпью за тебя, а ты вспомни обо мне — так мы как будто вместе встретим его. Если будешь мне писать, пришли в конверте немного снега, потому что я его давно не видел, а я тебе, если хочешь, пришлю немножко моря».

Он думает о семье, вспоминает, как обычно 17 сентября, в день именин жены, старался не отлучаться из Чернигова.

И теперь, собираясь домой, Михаил Михайлович купил жене подарки — камею в тонкой золотой оправе, вырезанную на сердолике, пояс с венецианской пряжкой из тонкого, как кружево, бронзового литья. Итальянки хвалили его: «У синьора прекрасный вкус».

Отец не переносил ни малейшей подделки. Все украшения, все вещи, купленные им, были всегда настоящими произведениями искусства.

Вся жизнь нашей семьи была построена на контрастах. Покупались дорогие книги, ноты, не отказывали себе в поездках в Киев, Крым, в посещении театров. К детям ходили учителя иностранных языков, музыки, каждый вторник всем семейством были на концертах. И в то же время дети летом бегали босиком, платья девочкам шились из самой дешевой ткани. Продукты в магазинах часто брали в долг…

Михаил Михайлович прощался с островом, мечтал написать об ослепительном море, раскаленных скалах. И о Горьком. Старался быть бодрым, выражал надежду на встречу.

Но по возвращении домой отец слег, простудившись. В мыслях и воспоминаниях он продолжает жить картинами далекого Капри, жизнью людей, окружавших Горького. Радовался обоюдному пониманию и доверию.

Участник Стокгольмского IV Объединенного партийного съезда социал-демократ М. Басок, знакомый М. Ф. Андреевой и Коцюбинского, в письме отцу от 7 мая 1912 года писал: «Дорогой Михаил Михайлович, получил я express от Марии Федоровны с Капри. Пишет она мне: «…Выручайте, если можете! Так подошло круто, что хоть волком вой… Если только можете, займите для меня денег, под вексель за %, как хотите, как удастся. Сроком на 2 года, в крайнем случае даже на год. Не обращалась бы к Вам, если бы не крайность, сами знаете…» «…Кому-кому, а нам с Вами, — продолжал Басок, — нужно как-нибудь пособить ей… Не могли бы Вы их достать в Чернигове или в ином месте?..»[81]

Из более позднего письма В. И. Ленина А. М. Горькому, написанного в январе 1913 года, узнаем, что деньги нужны были М. Ф. Андреевой для партийной работы.

В. И. Ленин агитирует в этом письме Горького перебазироваться ближе к России: «школу бы опять рабочую наладили, переход через границу нетруден, цена проезда 12 руб. от Питера, сношения с рабочими Москвы, Юга тоже возможны!..Размечтался я в связи с поездкой М(арии) Ф(едоровны)… Вот чудесно она придумала, право, чудесно. Черкните непременно при случае, удалось ли ей легализироваться (наверное, удастся)… ежели не найти деньжонок на расширение и упрочение «Правды» — погибнет она»[82].

Действительно, Андреева приехала в Россию в конце 1912 года нелегально и вынуждена была жить шесть месяцев под чужим именем. Потом ее по поручению В. И. Ленина разыскал Петровский, член большевистской фракции IV Государственной думы. Связь ее с ЦК была налажена, и она, по-прежнему выполняя функции финансового агента, занялась изысканием средств для партии.

Несмотря на тяжелое состояние здоровья, Михаил Михайлович весной 1912 года все же едет в Криворивню за материалами к задуманным «Приемышам». Он уже не мог ходить без посторонней помощи, его сопровождают старший сын и М. Могилянский.

Поселился Коцюбинский вместе с Гнатюком в гуцульской хате. Погода выдалась в тот год плохая, ненастье отравляло жизнь. Превозмогая болезнь, отец тянулся к каждому солнечному лучу, тянулся к друзьям, особенно к Франко, который жил на противоположном берегу Черемоша. Как я уже говорила, первая их встреча относилась к 1890 году, и с тех пор теплые их отношения не прекращались. «Я просто диву даюсь его таланту, — писал Коцюбинский 8 сентября 1905 года Владимиру Гнатюку. — Дай ему боже здоровья, этому Франко! Я необычайно люблю и уважаю этого светлого человека».

В библиотеке Михаила Михайловича до сих пор хранится автограф стихотворения «Стрелы», которое Иван Яковлевич прислал ему в альманах «Из потока жизни». Эту же библиотеку украшают 42 книги сочинений Франко. Среди них стихи, исторические изыскания, литературные портреты, проза, комедии, сказки, рассказы, поэмы. На двух книгах автографы.

В задымленной хате Миколы Потяка, обогреваемой без дымохода, «по-черному», сидели Франко и Коцюбинский под образами, убранными початками кукурузы — символом богатства и изобилия, угощаясь бараболя-ком — пресным коржом из картофеля и кукурузы, почтительно подаваемым хозяином.

Микола Потяк рассказывал о народной поэтессе Па-раске Харюк, которая импровизировала стихи и песни, аккомпанируя себе на народном инструменте и о ее сыне-парубке, который кормил коров и овец самой что ни на есть лучшей пищей и согласно обрядам расставлял ее в мисках в хлеву или в овчарне, особенно в рождественские праздники. Оберегал, окуривал животных от дурного глаза, холил. На пастбище пел им песни, играл на флояре. Продать или зарезать свою «жовтаню» или «биланю» почитал тяжелейшим грехом. Эту любовь гуцулов к животным отец описал в «Тенях забытых предков».

Готовясь к празднованию юбилея Франко, смертельно больной Коцюбинский, как член юбилейной комиссии, подписывает вместе с Лесей Украинкой, Василием Стефаником, Ольгой Кобылянской, Владимиром Гнатюком, художником Иваном Трушем и другими деятелями культуры обращение об издании литературно-научного сборника в честь юбиляра и сборе средств для лечения больного. По предложению отца обращение рассылается не только украинским писателям, но и русским. «Решаюсь напомнить Вам (Вы сами просили об этом) обещание Ваше прислать какую-нибудь вещь для юбилейного сборника в честь Франко, — пишет Михаил Михайлович Горькому. — Как раз наступило время… Не напомните ли об этом и Ив(ану) Алек(сеевичу) Бунину?»

В этом сборнике М. Коцюбинскому не довелось выступить. Не помогло ему горячее солнце Капри, в целительную силу которого он так верил.

21 октября 1912 года мама по совету врачей повезла больного в Киев, чтобы устроить его на лечение в клинику профессора Образцова. Вначале Михаил Михайлович лежал в общей палате, потом его перевели в отдельную палату.

Лечили его лучшие врачи и профессора Киева — Образцов, Стражеско, Рафиев, Фаворский, Яновский.

Он невероятно страдал от гнойных нарывов во рту, возникших от лекарств, которые ему давали в клинике, спасая сердце. Каких только мук не терпел он!

Но даже за несколько месяцев до смерти, сам тяжело больной, в каждом своем письме из Киева он тревожился о здоровье родных, матери и поддерживал в нас надежду на свое выздоровление: «Пусть мама не волнуется из-за меня, я поправлюсь к рождеству непременно. Еще танцевать буду на елке», — пишет он в письме от 29 ноября 1912 года.

Из дому мы посылали ему самые лучшие фрукты — груши и ароматные яблоки, цукаты из фруктов, приготовляемые тетей Лидей, виноград, интересные книги, цветы. Мама, несмотря на недовольство своего земского начальства ее частыми отлучками в Киев, на протяжении трех месяцев пребывания отца в лечебнице неоднократно ездила к нему, дежуря возле него иногда по нескольку суток. Мы писали отцу нежные письма. Да и киевские знакомые отца не забывали больного. Мама рассказывала, что его палата напоминала теплицу. Везде — на столах, на подоконниках, на полу даже — стояли чудесные осенние хризантемы, астры, гвоздики. Но здоровье его все ухудшалось. Встал вопрос о возвращении в Чернигов — надежды на выздоровление не было.

Долго обсуждали, как удобнее перевезти отца: ведь сообщение в зимнее время между Черниговом и Киевом было никудышное. Больной вынужден был в ожидании поезда просидеть долгие часы на станции Круты. Мама уложила его на диване в кабинете начальника станции. А как везти больного в мороз и плохую погоду с черниговской станции, которая в то время находилась за Десной, в трех километрах от города? Надо было проезжать через Киевский мост, где всегда бушевал лютый ветер. Все эти подробности детально обсуждались, бабушка очень волновалась. Мама решилась просить архиерея предоставить за любую цену карету, чтобы больному можно было в ней доехать полулежа в тепле и покое. Это была единственная в Чернигове карета. Но архиерей отказал.

Помню, как отца, худого и изможденного, закутанного в теплую меховую шубу, мама под руку ввела в прихожую. Его бережно раздели и уложили в постель в теплом углу гостиной. От усталости он проспал почти трое суток. Очень страдал от водянки. Руки и ноги опухли. Задыхался. И все же до последней минуты интересовался литературой, жизнью.

— Читали вы «Звон»? — спрашивает он М. Жука. — А я прочел винниченковского «Олафа»… Неудачно написано, не удалось! Не знает он этой жизни, а по материалам, которые напишут знакомые в письмах, нельзя узнать ни характера, ни переживаний.

Потом он, немного передохнув, снова взял книгу, лежащую около него, и поглядел на начало второй вещи.

— Вот я прочитал эти несколько строк, и у меня такое впечатление, что это дешевый ситец по восемь копеек за аршин, а у Винниченко сукно, и сукно добротное, хотя я его и не буду носить, мне оно не по вкусу.

До конца остается преданным он своей вере в жизнь, в добрые начала в человеке. Два последних произведения Коцюбинского — новелла «Хвала жизни» (1912) и неоконченная новелла «На острове» (1912) — более чем явственное тому доказательство. Над кладбищем человеческих стремлений и надежд — над мертвой, разрушенной землетрясением Мессиной — звучит этот гимн жажде действовать и созидать. Хвалу здоровой и сильной природе и человеку — труженику, хозяину земли — поет он и в новелле «На острове».

В письме М. Могилянскому Коцюбинский сообщал: «думаю попробовать написать кое-что о Капри — это будут мелкие картинки, солнце, море, природа и немного о человеке, который все это любит».

Это произведение состоит из девяти миниатюр, в которых писатель с большим мастерством зарисовал — иначе не скажешь — свои впечатления от Капри.

Каприйские картинки Коцюбинского перекликаются со «Сказками об Италии» Горького. В них немало общего и в видении мира, и в философской трактовке жизни и смерти, и в гуманистическом пафосе.

Коцюбинского интересовало оформление сборника его рассказов, который должен был выйти из печати под названием «Тени забытых предков». Он заказал виньетку Жуку, который нарисовал щезника в обрамлении фантастических крыльев.

Горький, не зная о безнадежном состоянии Коцюбинского, приглашал его в письмах участвовать в журнале «Современник»: «С января 913 года реформируется журнал «Современник»… Обращаюсь к Вам с просьбой: нельзя ли к январской или февральской книжкам «Современника» дать статью на тему «Культурные запросы Украины»? Затем был бы очень нужен очерк по истории украинской литературы. Помогайте, Михаил Михайлович».

«…Поддержите! Нет ли небольшого рассказа из старых, не переведенного еще на великорусское наречие?»

Но болезнь настолько обострилась, что о работе нечего было и думать.

Он почти ничего не ел. Как ни изощрялась тетя Лидя, все ее попытки оставались втуне: отец не притрагивался к еде. Пригласили из ресторана специального повара. Он мастерски готовил заливную рыбу, художественно разукрашивая ее цветами из моркови, свеклы, лука. Для охлаждении рыбу поставили в сенях, и я поминутно бегала туда проверить — застыло ли желе. Так хотелось, чтобы отец поел…

12 апреля в 2 часа 20 минут пополудни Коцюбинского не стало.

Смерть отца произвела на семью страшное впечатление. Не верилось, что его может не стать. Вспоминалось, как не так уж и давно, погожим июльским днем, мы, дети, вместе с отцом и матерью гуляли по склонам Болдиной горы. Отец стоял, опершись на свою палку, и задумчиво смотрел на зеленые луга. Вдали раскинулся массив соснового леса… Еще дальше несла свои воды Десна. Отец очень любил это место. Здесь было столько простора, красок, солнца!..

Его тонкая, чуть согбенная фигура в белом костюме и каприйской панаме отчетливо выделялась на фоне синего неба и зеленых просторов.

— Когда я умру, похорони меня, родная, на этом месте, — сказал он, повернувшись к маме.

Через несколько дней после кончины отца Александр Олесь от имени редакции «Литературно-научного вестника» обратился к Горькому с просьбой написать воспоминания о М. М. Коцюбинском.

Алексей Максимович ответил: «Любезный и уважаемый Олесь! Посылаю Вам несколько страничек воспоминаний моих о Михаиле Михайловиче. Очень огорчен я его уходом из мира нашего, люблю я Михаила Михайловича, хорошие отношения были у нас»[83]. «Знаем, что излишни слова сочувствия горю Вашему, — обращается Алексей Максимович в телеграмме к маме. — Почтительно кланяюсь Вам, крепко обнимаю детей; большого человека потеряла Украина, долго и хорошо будет помнить она его добрую работу»[84].

Глубокой верой в народ, в силу жизни звучат слова Горького, обращенные в эти печальные дни к черниговцам: «Смертен человек, народ бессмертен. Глубокий мой поклон народу Украины»[85].

Даже после смерти отца жандармы не оставляют нас в покое. Усиливается наблюдение за усадьбой писателя, следят, чтобы из дому не вынесли какой-нибудь нелегальщины. Сыщики обнаглели, даже не пытаясь сохранить свое инкогнито, и целыми днями просиживали на скамейке возле усадьбы Руцких, недалеко от нашего двора, наблюдая за двигавшимися к нам беспрерывным потоком людей.

С полицией блокировалось и духовенство. Желая выполнить завет отца — похоронить его на самом высоком месте Болдиной горы, мама обратилась за разрешением к черниговскому архиерею Василию, так как эта гора принадлежала владениям Троицкого монастыря. «Там стоит царская беседка, — надменно возразил архиерей. — Приедет царь, будет отдыхать — и вдруг рядом могила!..»

С величайшими трудностями удалось добиться разрешения похоронить отца на другом крутом уступе горы.

Во время похорон полиция всеми способами пыталась приуменьшить торжественность траурной процессии, не разрешила нести венки перед гробом, следила, чтобы красные ленты на венках, которые везли на колесницах, были завернуты.

Полиция запретила петь хору семинаристов, а также выступать с речами на могиле и фотографировать.

Об этих запретах с возмущением говорил в IV Государственной думе депутат-большевик Г. И. Петровский, проект речи которого написал В. И. Ленин.

Всенародный почет победил. На венках пламенели алые ленты, развевающиеся в воздухе. Тысячная толпа в скорбном походе сметала с пути жалкие полицейские заслоны.

Стихийно возникло пение.

Пел весь траурный кортеж, и, сопровождаемый этим пением, весь усыпанный цветами, высоко на поднятых руках плыл в воздухе гроб с телом Михаила Коцюбинского.

Ясное весеннее солнце, которое он так любил, провожало его в последний путь.