Михаил Коцюбинский

ГЛАВА ШЕСТАЯ В СЕМЬЕ

Коцюбинский любил жизнь. Он был центром своей семьи, ее душою. Много он давал ей, но и много от нее имел. Все было приноровлено так, чтобы Мусе, как называли его и мать и жена, хорошо жилось, чтобы никто не мешал ему, не волновал мелочами, если он сам этого не захочет. Правда, он очень любил свою семью и интересы каждого члена ее — взрослого и малого, — их горе и радость всегда носил в душе.

Бесконечная радость, добрые, излучающие тепло глаза — вот первые мои впечатления об отце, первые чувства ребенка.

Сегодня воскресенье. Отец не идет на работу. Для нас, детей, это поистине праздник.

Можно взобраться к папе на колени, поиграть серебряной головкой мопсика — брелоком, висящим на цепочке его часов.

Отец разрешает вынуть из кармана серебряную спичечницу, украшенную ирисами. Рассмотреть тяжелый серебряный портсигар, который щелкает, когда его захлопывают. А пепельница в виде саночек окончательно покоряет нас. Они так быстро съезжают с колен отца, как настоящие!

Но самое интересное впереди. Мы с Оксаночкой садимся на свои стульчики, придвигаемся ближе к дивану, на который взбирается Юрко. Он старший — его место рядом с отцом.

Отец в коричневом костюме. На нем белая рубашка с крахмальными манжетами и твердым воротничком, круглые золотые запонки, галстук, вышитый мамой. Отец худощав, выше среднего роста. Его высокий лоб постепенно переходит в красивую по форме лысину, обрамленную с боков и сзади тщательно подстриженными седеющими волосами. Темные усы и небольшая бородка оттеняют матовое, чисто выбритое лицо.

Бабушка в синих очках сидит за столом в низком кресле, обитом турецкой материей, и шьет мешочки для грецких орехов — нынче их особенно много в нашем саду.

Ее подвижные пальцы нащупывают кромку материи, которую она старательно сшивает мелкими стежками с другой кромкой. Дошив нитку до конца, она просит Лидю вдеть новую. Тетя Лидя помогает бабушке шить.

Мама моет чайную посуду в медной полоскательнице. Донышки стаканов оставляют мокрые следы на столе. Клеенка побелела и местами вспухла от горячей воды.

Мама, как всегда, подтянутая. Она во фланелевой блузке в черную и белую полоску: бледные розы разбросаны по полосатому фону. Это папа выбирал материю, и кофточка ему очень нравится. Черная длинная юбка делает маму еще стройнее.

На дворе зима. Двор утопает в сугробах. На стеклах причудливые цветы. В печке трещат поленья. В комнате тепло. Пахнет чаем с молоком и кнышами, которые напекла тетя Лидя.

Мы с Оксаной одеты в теплые синие платьица и розовые фартучки с плиссированными бретельками. Бабушка в темном капоте с пелериной. Тетя Лидя заботливо укрывает ей ноги пледом.

Недалеко от печки сидит няня Марина с Ромцей на руках. Ее пышная фигура — в вышитой сорочке, широкой юбке и борзенской, в букетиках, корсетке — так привычна и близка нам, детям: все мы выросли на ее руках.

Ромця еще маленький. Он ничего не смыслит.

Папа говорит: «Сейчас будем читать сказки». Мы внимательно слушаем о глупых, упрямых козликах, которые не хотели уступить друг другу и погибли. Об Ивасике и Тарасике. О десяти работниках-пальцах, которые помогали человеку работать.

Эти сказки написал для нас отец. Потому они были еще милее нам, еще интереснее.

— Папочка, напиши нам еще сказку, — просит Юрко, — и отец рассказывает нам о «Правде и Кривде», о «Сне и Дремоте».

Когда мы подросли, папа читал нам «Бабу Параску та бабу Палажку» Нечуя-Левицкого. Вместе с нами он хохотал до слез, мастерски имитируя визгливые голоса ссорящихся баб.

«Энеида» Ивана Котляровского была нашей любимой книгой.

Отец выбирал также для нас и отдельные стихи Т. Г. Шевченко, более понятные нам, детям, и мы старательно учили их наизусть. Самыми любимыми были: «Вишневый садик возле хаты» и отрывок из поэмы «Катерина»: «Как шел кобзарь к Киеву да сел отдохнуть».

Отец старался привить детям бережное отношение к книге. У каждого была своя полка на этажерке в столовой, и отец следил, чтобы книги у нас всегда были чистые. Он водил нас в типографию Черниговской губернской земской управы, помещавшуюся против городского сквера. Там нам показывали, как набирают и печатают книги. Рабочие типографии с большим уважением относились к отцу и в память этих посещений напечатали щам в подарок четыре одинаковые виньетки.

Родители всячески оберегали нас от религиозных настроений. Икон в наших комнатах не было. Попы на праздники не приходили к нам никогда.

Началось с того, что, как только отец с семьей поселился в Чернигове на Северянской, к нему, как к новому парафиянину, пришел священник Воскресенской церкви Адвокатов. Крыльцо парадной двери нашего дома было рядом с окном папиного кабинета. Поп стоял на крыльце и звонил, поглядывая через окно на склоненную голову отца, который писал что-то, сидя за столом. Отец взглянет на попа и снова пишет. Поп звонил, звонил, но дверь ему так и не открыли…

Несколько лет спустя у нас были крестины. В те времена без этого нельзя было обойтись: ребенка, не говоря уже о других осложнениях, просто не приняли бы в школу. И вот, когда в нашей семье родился еще один ребенок и нужно было его крестить, пригласили Адвокатова. Хотя мне было тогда только три с половиною года, появление в доме попа и купели было таким выдающимся событием, что оно врезалось мне в память.

Детей у нас обычно крестили тогда, когда им исполнялся год, а то и больше, не особенно спеша выполнить эту процедуру.

Крестины превращались в забавное развлечение, так было и на этот раз. Ребенок, сидя на руках тети Сони — сводной сестры Веры Иустиновны от первого брака ее отца, — принимал деятельное участие в этом обряде: дул на зажженные свечи, обрамлявшие купель, подпевал дьячку, и все присутствующие, как взрослые, так и дети, забавлялись от души, чем неимоверно разгневали попа.

Постов мы не соблюдали, а рождество, пасху праздновали по традиции, не придавая праздникам религиозного значения.

Когда мы научились грамоте, отец старался нас увлечь сочинением детских рассказов.

«Сладкая смерть» — это было первое произведение Юрка, в котором он описал смерть мухи, погибшей в банке с вареньем. Оксаночка писала грустные стихи, описывая тоску по родному краю. Родители устраивали литературно-вокальные детские утренники, на которых мы декламировали, играли и пели.

Вот отец на рояле подбирает одним пальцем мотив шуточной песенки «Задумала вражья баба да разбогатеть». Мы подхватываем. Детские голоса как звоночки.

Летом мы с отцом на веранде, бывало, толчем уголь, смешиваем его с серой, с бертолетовой солью. Делаем из бумаги трубки, наполняем этой смесью и закапываем трубку одним концом в землю. А когда опускается вечер, зажигаем самодельные бенгальские огни. Отец любил устраивать иллюминацию в саду. Развешивал на деревьях с помощью тети Лиди гирлянды цветных бумажных фонариков, зажигал свечки и долго гулял с детьми по аллеям этого сказочного сада.

Мне всегда казалось, что мы идем в какие-то неведомые призрачные края и что дорогу нам освещают разноцветные светляки.

В определенные часы вся наша семья собиралась в столовую к завтраку, обеду и вечернему чаю. За этим отец строго следил. Он считал, что это отдых среди трудового дня, что это праздник, когда вся семья в сборе. У каждого было свое место за столом. Отец сидел спиной к окну. Справа от него мама, Роман и Юра. Слева я, Оксана и тетя Лидя. А бабушкино место было на противоположном конце стола, против отца. По утрам все пили чай со свежими булками, бубликами и молоком. Отцу отдельно готовился легкий завтрак. Стол к обеду накрывали белой скатертью и хорошо сервировали. Летом обедали на веранде.

Отец любил польскую кухню, поэтому часто подавались струделя, мазурки и разные польские блюда. Любили и украинские лежни — пирожки из гречневой муки с творогом, коржи с маком, кныши, вареники, пампушки с чесноком. Позже, когда отец вернулся из Италии, он научил тетю Лидю готовить макароны по-итальянски — с томатным соусом. К мясным блюдам всегда подавались гарниры из цветной капусты, спаржи и прочих овощей, которые отец очень любил. У каждого прибора на столе лежала салфетка в кольце и подставочка для ножа и вилки.

Серебряные позолоченные солонки, деревянные ложки и вилки к салатам, фигурные щипчики для сахара и печенья, подносы всех размеров и цветов для орехов. Все это очень украшало обеденный стол. Завтракали мы летом в девять утра, а зимой пораньше, чтобы успеть в гимназию. Обедали ровно в четыре, а вечерний чай был в восемь часов. Это расписание установил отец, и оно не менялось в нашем доме.

А вот мы собираемся с родителями на рыбалку.

Из среднего сарая выносим длинные бамбуковые удочки. Отец ставит удочку на палец и старается удержать се. Голова его запрокинута. Балансируя, он бегает по всему двору. Вот-вот удочка упадет с его пальца, но ловким движением он восстанавливает равновесие. Мама смеется. Мы прыгаем на радостях и вертимся под ногами. Собаки Бокс и Джальма с лаем носятся за нами. Поднимается шум. Потом отец ставит удочку возле сарая и по очереди кружит детей вокруг себя, бросает их в душистое сено, которое небольшим стожком возвышается возле елки. Дети раскраснелись от смеха. Сено лезет в глаза, за ворот. Мы еще немного барахтаемся с отцом. Он запыхался, устал, но весел и отдыхает с нами на свежей копне. В глазах у него — веселые огоньки. Мама слегка обеспокоена: не переутомился ли он и не слишком ли расшалился с нами?

Рыбу удили на правой стороне Десны, недалеко от лесопилки. Минуя центр города, мы, чтобы сократить путь, шли вдоль вала, сворачивали вправо, пересекали шоссе со старыми вербами по обочинам и напрямик выходили к реке. Луг был полон щавеля и ярко-желтых лютиков. Крутой берег, подмываемый рекой, был укреплен плетенками из лозы; они были похожи на набитые камнями квадратные корзинки. Сидеть в них было не очень удобно, поэтому мы подкладывали под себя наши плащи и курточки. Отец на рыбалку ходил в темном, тонкого сукна плаще.

Он показывал нам, как нужно насаживать на крючок наживку, как забрасывать леску, следить за поплавком, быстрым движением подсекать рыбу.

Сам он все делал очень тщательно и ловко.

Нам быстро надоедало ожидание, да и рыба большей частью не ловилась. А тихо сидеть мы не могли. Все интересовало: река, песчаная отмель на противоположном берегу с кустами верболоза, от которого долетал горьковатый запах. Вот пролетели утки. Вот выскочил из воды малек и мелькнул в воздухе. За ним другой, третий… А дальше — плывет челн. На нем поют.

Солнце, как шар в сизом мареве, опускается за туманный небосклон. От воды тянет прохладой. Речная зеленая мошкара облепляет нас.

Скручиваем леску на удилищах. Крючки закалываем в пробковые поплавки. По дороге домой заходим к бубличнице и покупаем горячие бублики.

Идем улицами притихшего города. Из сонного переулка появляется фонарщик. Он несет колеблющийся свет. Поднимается на лестницу и зажигает фонари. Один, другой, третий… Свет неуверенно разгорается. Тишина-Вот мы уже у своей калитки. Необычно громко в этой тишине гремит щеколда. Собаки лают — не узнали. Окно в столовой светится. На столе шумит самовар. Все устали. Ночной сторож стучит деревянной колотушкой. От этого однообразного стука еще больше клонит ко сну. С трудом жуем теплые еще бублики, запивая их чаем с молоком. Глаза слипаются. Спать… Спать!..

…Летом после обеда мы всей семьей ходили купаться на Десну в купальню Александрова. По дороге часто встречали француза Мазе. Чистенький старичок в поварском колпаке и переднике восседал на козлах небольшого фургончика, запряженного пони, и продавал мороженое. Он громко кричал «Мазе, мазе», сзывая покупателей. Его лицо и вся фигура нравились отцу. Он вежливо снималшляпу, здоровался со стариком и покупал нам фисташковое мороженое.

По вечерам отец с матерью любили бродить по тихим улицам. Еще с вечера, укладываясь спать, мы, дети, думали и гадали, что папа поймает нам под фонарем: бабочку, жука или стрекозу с прозрачными крыльями? Мы собираем насекомых. У нас есть сачки из марли, железные ящички, куда мы складываем свою добычу. К нашим услугам эфир, тонкие булавки, которые лежат на окне в сенях около парадного входа.

Утром просыпаемся и, обгоняя друг друга, босиком мчимся в одних рубашонках в столовую. Четыре головы склонились, внимательно рассматриваем большую ночную бабочку под опрокинутым стаканом на столе. Это «мертвая голова», которую нам так хотелось заполучить в свою коллекцию.

Ходили очень часто гулять всей семьей на Болдину гору — в Тройцу, это было любимое место прогулок отца. В послеобеденное время открывается у нас калитка, и с шумом выскакивают четверо загорелых детей Коцюбинских. У каждого через плечо железная сумка для сбора растений и жуков, в руках — сачки. За детьми с лаем несутся пять черных, рыжих и белых собак: Джальма, Бокс, Мильтон, Стоп и Трепов. Потом идут отец с мамой. Оба в больших итальянских панамах. Вся эта шумная и живописная процессия сворачивает в узкие улочки Холодного Яра.

Позже отец привозил нам из Италии прекрасные коллекции бабочек и жуков. Но больше он любил все живое — собак, птиц, белок.

Юрко с отцом всегда ставили силки и ловили клестов, синичек, снегирей. Птицы помещались в клетках, которые висели возле бабушкиной комнаты в коридоре. Всю зиму птицы пели, свистали, чирикали на все лады, напоминая о летнем тепле. Торжественно в день благовещения отец вместе с нами выносил клетки из дому, ставил под елкой и по очереди открывал, отпуская птиц.

Собирали мы также коллекцию марок. Отец очень следил за тем, чтобы ни одна марка, особенно заграничная, от его многочисленной корреспонденции не попала в стоящую под письменным столом корзину. Он откладывал их и отдавал Юрку и Ромце. Любили мы и старинные монеты, среди которых были монеты в застывшей лаве, привезенные отцом из Италии. Отдельную коллекцию составляла мозаика из смальты; отец привез ее из Помпеи.

На рождество Михаил Михайлович вместе с цами украшал елку, стараясь доставить детям как можно больше удовольствия. Зажигал бенгальские огни на пушистых ветках, оглушительно стрелял из хлопушек, пел с нами колядки и щедривки: «Щедрик, ведрик, дайте вареник, грудочку кашки, кольцо колбаски…»

Как художника, любившего феерию, отца всегда привлекало праздничное оформление новогодних и пасхальных ночных церковных служб. Особенно красиво бывало возле семинарии. Речка Стрижень (приток Десны), на берегу которой стояла семинария, весной разливалась, затапливала Красный и Белый мосты, соединявшие обе части города. Всюду устроены были узкие кладки, на которых трудно разойтись. Покрытые нежным зеленоватым пухом ветви верб Марьиной рощи у Стрижня клонились к воде. В реке отражались огоньки от светящихся фонариков, с которыми все ходили в эту ночь по городу.

Когда ударили колокола, запылали смоляные бочки вокруг церкви. Огонь с шипением вырвался из бочек и осветил морщинистые лица баб в праздничных платках. Отблески огня играли бликами на белых узелках, в которых лежали куличи и крашеные яйца, принесенные для освящения.

В эту ночь мы, детвора, тоже ходили вместе с отцом по церковным цвинтарям. В воздухе стоял дым. Пускали ракеты и фейерверки, кружились огненные колеса, пылали факелы.

Огоньки от фейерверков, падающих в воду, вызывали восторг. У отца блестели глаза:

— Смотрите, это праздник огня и красок. В нем столько же язычества, сколько и в обрядах наших далеких пращуров, которые в лесных дебрях и непроходимых чащах жгли костры своим каменным богам.

Огонь постепенно угасал, ночь становилась темнее, и звезды ярче сверкали высоко над головой.

Во время крестного хода вокруг черниговского кафедрального собора поднялась такая стрельба, что черниговский губернатор Маклаков (впоследствии министр внутренних дел), важно выступавший вслед за архиереем об руку с женой, побледнел (это было вскоре после революции 1905 года). Несмотря на парадную форму камергера, он был жалок. Пенсне съехало набок. Короткие рыжеватые усы топорщились.

Отец долго смеялся и острил по этому поводу.

А вот и рождественская ночь. Снег упруго скрипит под ногами. Улицы утопают в сугробах. Длинные ледяные сосульки, как сталактиты, сверкают в лунном свете. Из труб вьется сизый дымок. От мороза усы, брови и шапка отца становятся белыми. На него весело смотреть. Он кажется таким сказочным, что все мы заливаемся смехом. Да и отец не отстает от нас.

Мы идем в костел. Там в эту ночь происходит целое представление. Выносят куклу в виде запеленатого младенца. Это Христос. Поют, играет орган, шествует торжественная процессия.

Спустя несколько лет отец в письмах с Капри описывал нам празднование итальянского рождества.

Зима. Висячая керосиновая лампа под абажуром освещает комнату. Вся семья собралась вокруг стола. Мама читает письмо с далекого Капри. «В костеле шесть ксендзов ревут, органы играют оперные мотивы, а среди богомольной публики в церкви бегают маленькие собачки и вычесывают блох».

Все смеются, бабушка тоже улыбается. Мама продолжает: «Из узкой улицы со сводами, как из катакомб, показалась процессия: целый ряд фонарей на длинных палках, за ними идут дзампоньеры (пастухи из Абруццы) и играют старую, как христианство, новену на своих инструментах: козе и деревянной дудке. За ними маленький кудрявый мальчик несет корзину, полную цветов, среди которых лежит голый ребенок — Христос (кукла)… Через полчаса из другой улочки выходит еще одна большая процессия с фонарями, свечами, музыкой и пением — и только та разница, что Христа несет не мальчик, а самый старый каприйский столяр, изображающий Иосифа. Ого, думаю, вот так порядки: здесь дева Мария родила этой ночью двойню!..»

Мы смеемся: действительно, история — родилась двойня!

Отцу, естественно, хотелось, чтобы дети его росли культурными и образованными. Его очень огорчило, когда у Оксаны оказалась переэкзаменовка по географии. Он был удивлен и как-то обижен за Оксану. Ведь она так любила природу, литературу, так хорошо писала рассказы и вдруг — двойка по географии! Оксану почему-то охватывал страх перед учительницей географии, и она совершенно теряла перед ней дар речи.

Позже, путешествуя за границей по дороге из Салоник в Афины, отец напишет: «В городе очень много испанских евреев, арабов, албанцев и всякого чудного народа. Костюмы необычайно живописны. Жизнь резко отличается от нашей. Сожалею, что со мной нет детей, они насмотрелись бы на все, и, вероятно, Оксане география показалась бы интересным предметом».

В другом письме отец радуется: «Оксаночку поздравляю с успехом по географии. Так я обрадовался, будто сам получил 5. А Рома какой молодец! Пишет без ошибок диктовки. Просто не верится».

Тут же он поздравляет Юрка с днем рождения: «Целую его крепко, этого пятнадцатилетнего мужчину, и радует меня очень, что он понял, наконец, как надо относиться к своим обязанностям, старается серьезно работать, хорошо учиться. Скажи ему, что это доставляет мне большую радость: если он уже теперь так работает над собой, так хорошо учится, то это дает надежду, что из него получится умный и работящий человек…»

«…А хорошо ли закончила Ирочка экзамены?» — спрашивает он маму.

Если же он сердился на нас, девочек, за некоторое легкомыслие (особенно, если мы вертелись перед зеркалом), он бросал презрительное в его устах слово «лагутинши», имея в виду дочерей черниговского кондитера Лагутина, пустых и жеманных барышень. Слово «лагутинша» было синонимом всего мещанского и звучало для нас как тяжкая обида.

Отец не прощал нам ни малейшей провинности, не скупился на всякие меткие прозвища вроде «пума», «гуска», «гага», «кундель» (увалень), которые жгли нас и допекали. Бывало, что я ленилась, а потому не могла решить задачу по арифметике. Я не хотела сосредоточиться, дело доходило до слез.

Отец тогда усаживал меня рядом с собой. Брал мою тетрадь и рисовал на листке город с маленькими домиками, с башней, на которой выделялись большие круглые часы, показывающие время отъезда путника из города. На другой стороне листка он рисовал точно такой же город, тоже с башней и часами на ней. Над домами летали вороны. Между двумя городами он чертил дорогу, по которой ехали в маленьких повозках два путника навстречу друг другу. Лошадки быстро бежали, помахивая хвостиками. Путники сидели на облучках и нахлестывали их кнутами. Условие задачи было записано тут же. Длина дороги — такая-то. Каждый путник проезжал за час столько-то верст. Когда же они встретятся? Рисунок заинтересовывал меня, и решение приходило само собой.

Отец почти никогда не кричал на нас. Он так терпеливо помогал нам в занятиях, что мы охотно обращались к нему, хотя он и был всегда занят. Ему хотелось, чтобы дети выступали на вечерах, участвовали в спектаклях, пели. Отец водил нас на мистерии, на так называемый «Вертеп», который ставили в зале Дворянского собрания, а также на спектакли «Наталка-Полтавка» И. Котляревского, «Запорожец за Дунаем» С. Гулака-Артемовского, смотрели мы и «Вий» Гоголя. Спектакли эти ставились в старом помещении цирка на новом базаре (впоследствии это помещение сгорело). Не раз он ходил с нами и в цирк.

Бывали мы в историческом музее В. В. Тарковского, ходил с нами отец и на сельскохозяйственную выставку, раскинувшуюся на зеленом лугу возле пожарной команды добровольного общества, расположенного неподалеку от Красного моста. Зимой это место всегда заливали водой для катка. На выставке отец старался заинтересовать нас сельской продукцией, показывал нам скот, птицу, пшеницу и рожь всех сортов. Мама больше интересовалась лучшими сортами огородных семян, покупая их для нашего огорода.

В 1907 году мы ездили в Славуту, побывали там на суконной фабрике графа Сангушко. Отец показывал нам и объяснял, как ткут сукно, как его моют, красят, сушат, как затем начесывают ворс и сворачивают в штуки.

Посетили мы также пивной завод Вондрака в Чернигове. Смотрели, как варят пиво. Условия труда там были тяжелые. Отец, помню, долго разговаривал тогда с рабочими.

Он всегда хотел разумного, здорового досуга для детей.

Передо мною письмо, полное заботы о нас. «Напиши мне, Верунечка, о вечерах детских, как дети развлекаются и есть ли у них то, чего я больше всего хотел», — спрашивает он.

В длинные зимние вечера, когда отец писал, закрывшись в гостиной, или во время его поездок мама читала нам Шевченко, Глибова, Котляревского, Толстого, Достоевского, Тургенева, Гончарова, Гюго, Золя, Диккенса. Она также прививала нам любовь к классической музыке, каждый вторник водила на концерт. Следила за тем, чтобы мы знали иностранные языки, особенно французский, занималась с нами сама или же приглашала француженку. Развивала любовь к географии, истории, биологии.

Прививали нам и любовь к спорту. Мы умели грести и управлять лодкой, кататься на велосипеде, коньках и лыжах, ездить верхом.

Всех этих развлечений отец был лишен в свои юные годы, так как слабое здоровье не позволяло ему заниматься спортом. Он не умел ни плавать, ни грести, ни ездить на велосипеде. Не любил также отец никаких настольных игр: шахмат, шашек, лото, не говоря уже об игральных картах, предпочитая всему этому прогулки на свежем воздухе.

Наш сад, окружающий дом, разделялся на две части дорожкой, начинавшейся от ступенек веранды. Дорожка была обсажена декоративными деревьями, каштанами, липами, кленами, березами, ясенями.

В саду в изобилии росли фруктовые деревья, раскидистые яблони, высокие груши, низенькие деревца кизила, ветвистый воложский орех. В конце сада, закрывая листвой забор, густо зеленели кусты лесного орешника, барбариса, крыжовника, смородины, малины; кое-где подымалась светлая поросль молодого дубка.

Вдоль всей усадьбы, на меже с соседской бахчой, высились тринадцать пирамидальных тополей, видневшихся далеко вокруг. Черниговцы называли их тополями Коцюбинского.

На клумбах перед верандой красовались красный мак, белые и желтые лилии, розовые, голубые и лиловые колокольчики кампанулы, ирисы, пышные душистые пионы, ярко-желтая гайлярдия, левкои, флоксы, майоры, кусты французских роз любых оттенков, гвоздики, бальзамины, кларкии, эшшольции, нечесаные панны, скабиозы, вербены, резеда, табак и еще много разных цветов.

«Моисеев куст», привезенный отцом из Италии, благоухал одуряюще и сладко. Ночью аромат каприфолиума, маттиолы и табака наполнял весь сад.

Не мудрено, что там было так хорошо. Наши родители приложили для этого немало усилий.

У каждого из нас была грядка. Мы их старательно вскапывали, засаживали цветами, поливали.

В укромном месте, на боковой дорожке сада, где свисали ветки спиреи, как бы создавая естественную беседку, из дерна мама соорудила для отца нечто вроде зеленой кушетки. Отец любил этот уголок.

…Вот он отдыхает здесь, просматривая газеты.

Я просунула папе в петличку пиджака красную вербену, Оксаночка не знает, куда воткнуть розу, и засовывает ее в жилетный кармашек. Отец смеется:

— Что я, невеста, что вы меня так украшаете?

Он обнимает нас и целует. Садимся возле отца. Мама, в белой «волохашке» — крымской войлочной шляпе, быстро окучивает молодую картошку.

Отец повернулся к ней.

— Веруся, кончай работу, не утомляйся!

Мама выпрямилась, посмотрела на свое семейство, помахала нам рукой и ушла в дом.

А отец, лежа навзничь, рассказывает нам об аттракционах, которые видел на Пратере в Вене.

— …В парке сделаны высокие деревянные горы, так называемые американские, с крутыми пропастями и неожиданными подъемами. Поднимаешься по ступенькам на верхушку этой горы, платишь монету, садишься в открытую вагонетку на двоих. Вагонетка трогается с места; сразу проваливаешься куда-то, и сразу же с бешеной скоростью тебя мчит по рельсам то вниз, то вверх. Ветер свистит в ушах и забивает дыхание. Становится до того страшно и так безумно весело, что буквально все участники развлечения машут руками и кричат.

— И ты, папа, кричал? — спрашиваем мы.

— Конечно, кричал, пожалуй, даже громче всех, еще и руками махал.

Нередко отец рассказывал о том, как в бытность свою на Капри наблюдал там такие чудеса природы, в которые трудно и поверить. Он так живо описывал нам свои приключения, что мы видели все как наяву: скалу, которая неустанно омывалась морской волной, море, всегда волнующееся в этом месте, волны, выгрызающие пещеры, гроты… Отец приближается к отверстию грота, ложится на дно лодки. Проводник направляет челн, и волна мгновенно проталкивает его внутрь. По словам отца, трудно даже представить себе всю красоту этого грота. Он ярко-голубой. Он как бы вобрал в себя всю голубизну неба и моря. Арки и колонны подпирают своды. Вода, если зачерпнуть ее рукой, переливается и горит огнем. В гроте такая невыносимая жара, что через несколько минут яйцо, положенное у подножья колонны, испекается.

А какой силой обладает Везувий! Как он великолепен! Из кратера все время клубится дым. Внутри этого вулкана идет непрекращающаяся адская работа. Кипит раскаленная лава и огненными потоками растекается вниз. Понемногу охлаждаясь, она застывает. Отец рассказывал, что, когда он подымался на Везувий, лава уже почти не текла, но почва под ногами была горячая, зыбкая, было такое ощущение, что она колышется. Отцу хотелось во что бы то ни стало подойти ближе к кратеру.

Дыхание было затруднено от раскаленного воздуха и удушающего серного смрада. Неожиданно он провалился в горячую массу. Проводник начал бросать ему палки, веревки, чтобы он за них ухватился. Долго отцу не удавалось поймать конец веревки — руки были обожжены и сразу покрылись волдырями. Преодолевая боль, он все же изловчился, поймал веревку, и проводник вытянул его из этого пекла. Часа два он лежал без сознания. С трудом пришел в себя. Но он еще долго не мог писать — болели и не заживали ожоги на руках.

От отца пришла тогда открытка с изображением грозного Везувия на фоне зловещего темного неба с багровым, как упырь, солнцем. На ней обожженной папиной рукой был нацарапан привет с Везувия.

Михаил Михайлович очень любил свою мать, нашу бабушку. Во всех своих письмах, написанных с 1896 по 1913 год в Винницу и Чернигов, он всегда интересуется ее здоровьем, всячески о ней заботится.

У нас в семье сохранилось воспоминание о событии, которое едва не привело к катастрофе. Однажды бабушка вместо лекарства по ошибке выпила яд; все в конце концов закончилось благополучно, но отец, узнав об этом случае из маминого письма, никак не мог успокоиться и в страшном волнении писал: «Серденько мое! Я так взволновался, читая о том, что произошло с мамой, что до сих пор у меня страшно болит голова». И дальше, обращаясь непосредственно к матери: «…Любимая мамочка! Так мне тяжело, страшно даже стало, когда узнал, что с Вами произошло… Постарайтесь забыть всю историю и успокоиться, а в другой раз спрашивайте, что едите и пьете, чтобы не повторилось такой ошибки».

Гликерия Максимовна пользовалась в семье большим авторитетом. Все дети любили ее за приветливый характер, старались исполнять все ее желания и даже старческие прихоти. В комнате у нее, на круглом столике у кровати, всегда летом стояли букеты.

Заботясь о том, чтобы бабушка больше бывала на свежем воздухе, отец часто водил ее в сад. Бывало, осторожно поддерживая мать под руку, он сводит ее по ступенькам с веранды, и они идут в глубь сада. Голову бабушки покрывает фаншон из черного шелкового кружева, она в синих очках, сгорбленные плечи скрадывает темный широкий капот с пелериной, на ногах белые чулки и черные прюнелевые ботинки с ушками. Папа бережно усаживает ее на заботливо устланную им свежей травой скамейку.

— Может, принести тальму, чтобы не продуло?

Бабушка благодарно гладит руки сына. Отец берет деревянный ящичек с гильзами фабрики «Дуван», пачку табака «Стамболи» и набивает папиросы. Они закуривают и ведут нескончаемые разговоры. А иногда сидят просто молча. Бабушка знает, как тяжело живется ее Мусе в окружении «верноподданных» земляков, как обыденность оплетает его. Ласково привлекая его к себе, она старается отвлечь его от неприятных мыслей.

Все, что любил сын, все, чем он увлекался, было близко и интересно его матери. Она имела хороший вкус, любила литературу и искусство. Вообще бабушка, как характеризовал ее позже Михаил Михайлович, «была человеком со сложной, тонкой и глубокой организацией». В одном из автобиографических писем отец замечает: «Особенно с матерью, от которой я унаследовал психическую организацию, чуткую и впечатлительную, мы были в большой дружбе, и, собственно говоря, ей я обязан склонностью ко всему красивому и любовью к природе».

Михаил Михайлович выделил для своей матери самую теплую, солнечную комнату в доме, а сам поместился в северной комнатушке. У бабушки всегда пахнет яблоками. Обстановка скромная. Две узкие кровати: одна — бабушкина, другая — Ромчика, стол, за которым он готовит уроки; на круглом столике у бабушкиной кровати среди цветов в простой рамке портрет Муси. На стене вешалка, на которой капоты, ротонда на лисьем меху и шелковая летняя тальма темно-серого цвета с рюшами; у стены небольшой сундук с бельем, за сундуком мешочки с орехами — бабушкины «россыпи». Она сама их сушит и, старательно пересчитав, складывает в мешочки, чтобы в праздники одарить ими всех — и детей и взрослых.

Бабушка лежит на пристроенной к печке и покрытой старинным украинским ковром лежанке. Ковер выткан из грубой черной шерсти, порыжевшей от времени. На этом фоне разбросаны красные, желтые и розовые цветы. Отец обнимает ее за плечи.

— Поглядите-ка, что я вам привез, — говорит он и протягивает свои подарки…

Оба они очень любили музыку. Когда к нам приходили бандуристы или лирники, для бабушки на крыльцо выносили кресло, а мы, детвора, усаживались на ступеньках.

Как-то у бабушки заболели глаза. Мы прикладывали ей к глазам примочки из разных лекарств, листья трав, несколько раз вызывали доктора Тимошко. Отец волновался, спрашивал в письмах домочадцев о матери: «Беспокоюсь я, как мамино здоровье, перестала ли болеть и не нужно ли еще раз пригласить Тимошко?»

Однажды у отца собрались гости на очередную литературную «субботу». Вдруг из бабушкиной комнаты раздался испуганный крик. Отец стремглав бросился туда. Оказалось, что бабушка, лежа в постели, курила. И из папиросы на одеяло выпала искра. Одеяло, очевидно, долго тлело, пока, наконец, не вспыхнуло. Бабушка обнаружила это лишь тогда, когда огонь обжег ей пальцы.

Быстро погасив огонь, отец стал успокаивать ее, прикладывая к обожженным пальцам мазь и примочки.

Сына своего бабушка любила беспредельно. Оберегая его больное сердце, она следила, чтобы мы не шумели, не беспокоили его и не огорчали. Трогательная сцена происходила ежегодно накануне 5 сентября — дня папиного рождения. Поздно вечером, когда отец уже спит, а чаще делает вид, что спит, бабушка с каким-нибудь подарком и с обязательным мешочком орехов и плиткой шоколада в руках тихонько пробирается в папину комнату. Ее правая рука протянута вперед, нащупывая в воздухе дорогу. Неслышно бабушка подходит к постели отца, привязывает мешочек к спинке его кровати, поправляет одеяло и нежно, едва касаясь пальцами, голубит своего Мусю. И столько в ее руках ласки, что отец не выдерживает, подхватывается с постели и крепко ее целует.

Полными уважения были отношения Михаила Михайловича к своим сестрам — Лидии и Ольге. С именем Ольги, профессиональной революционерки, которая большую часть своей жизни провела в тюрьмах, в семье Коцюбинских была связана тайна; о ней не знали даже близкие люди.

…Стройная девушка в темном костюме под густой вуалью идет по Северянской улице. Вот она миновала высокие серые ворота — вход в усадьбу писателя М. М. Коцюбинскою. Движения незнакомки уверенны и решительны. Видно, что не впервые шагает здесь.

Спустившись по кривой улочке, девушка вышла на церковную бахчу, граничившую с усадьбой писателя. Тут она замедлила шаг и, оглядываясь по сторонам, незаметно приблизилась к замаскированному пролому в заборе. Мгновение — и она уже за оградой в саду. Однако же здорово она все-таки запутала следы, ловко сбила с толку того, в котелке и сером пальто, кто неотступно, как тень, следовал за нею.

Нервное напряжение сменилось усталостью.

Впереди всего лишь день-другой отдыха, а затем-снова бесконечные переезды с места на место, явочные квартиры, пароли, печатание на гектографе, транспортировка литературы…

Сквозь ветви деревьев едва виднеется одноэтажный дом с большой верандой. Вокруг темно.

Девушка чуть слышно стучит в стекло.

— Кто там? — долетает голос.

Дверь приотворяется. Гостью пропускают через парадный ход в переднюю.

Неожиданное появление таинственной тети Оли внесло в семью, как обычно, и радость и тревогу.

Ночную тишину дома нарушило шарканье ног, скрип дверей. В столовой зажгли лампу. Слепая Гликерия Максимовна, простоволосая, в наспех накинутом капоте, спешит обнять младшую дочь. Слезы радости, трогательные сердечные слова, поцелуи.

Вера Иустиновна помогает Ольге раздеться. Сестра Лидя готовит чай и ужин. «Садись, Оля, садись отдыхай! Не привела ли за собой «хвоста»? — озабоченно спрашивает Михаил Михайлович.

Ольга моложе Михаила на тринадцать лет. Из-за трудного материального положения семьи Михаилу Михайловичу в свое время пришлось устроить десятилетнюю девочку в пошивочную мастерскую. Она хотела во всем походить на брата. Сознательно стремилась к борьбе против царизма. Самостоятельно подготовившись, сдала экстерном в 1897 году при киевской гимназии Дучинской экзамен на звание народной учительницы. Но слава подпольщицы следовала за ней и лишала постоянного заработка. Являлся сотский, становой — и учительница, сложив на телегу скудные свои пожитки, покидала село. Она не имела постоянного места жительства, жила без прописки, не раз скрывалась под чужим именем.

В 1904 году ее, как учительницу села Ивашцы Льговского уезда Курской губернии, разыскивала полиция в Киеве. А она тем временем скрывалась в Боярке у крестьянина Онисима Лахтадыра, где вскоре жандармерия произвела обыск[51]. Ее можно было увидеть на заводах, в мастерских, в железнодорожных депо, в рабояих поселках. 27 марта 1905 года Ольга Михайловна была вызвана на допрос в Курское губернское жандармское управление. Ее обвинили в распространении противоправительственных изданий среди служащих Сапоговской земской больницы, где она работала[52].

Михаил Михайлович сочувствовал Ольге и всячески поддерживал, но ее постоянное нелегальное положение тревожило мать, и это не могло не сказываться болезненно на писателе.

…Ольга вконец издергалась нескончаемыми преследованиями. Она нуждалась в отдыхе. Но, несмотря на это, порывалась ехать дальше. Михаил Михайлович не отпускал сестру. Днем она питала. Ее радовали покой и тишина, топот босоногой детворы.

Повеселела и Гликерия Максимовна. На ее лице все чаще появлялась ласковая улыбка.

Так продолжалось недолго. Однажды под вечер Ольга увидела полицейских, выходящих из-за угла дома. Бежать было поздно, девушку заметили…

И снова тюрьма, тесная сырая камера, неизвестное будущее…

Вскоре Ольгу перевели в киевскую тюрьму.

Неспокойно было на Черниговщине в 1906 году. Черная сотня окончательно распоясалась. Стражники на лошадях носились по притихшим улицам. «Нам не дают теперь ничего строить, если это не тюрьма, — пишет Коцюбинский Гнатюку, — темные силы строят новые тюрьмы, ибо старые переполнены. Мы, видимо, мало еще разрушили, чтобы можно было что-то создавать».

1907 год был тяжелым для семьи Коцюбинских. — Об Ольге почти ничего не знали. Она снова где-то скрывалась, находясь на нелегальном положении. Обнаглевшие шпики лезли прямо во двор Коцюбинских, подглядывали в щели, буквально путались под ногами.

17 мая 1907 года Ольгу снова арестовывают в Харькове. Во время обыска у нее было найдено 1616 экземпляров противоправительственной литературы. Ольга собиралась переправить ее в другое место, но не успела. В этот день были также арестованы ее друзья по работе[53]. Из донесения одесской охранки за № 1086 от 9 сентября 1907 года с грифом «Совершенно секретно» узнаем: «в городе Харькове… Нетеченская улица, субботняя школа, спросить Ольгу Михайловну (учительницу). Пароль: «Поклон от Степана Валериановича»; вопрос: «Балмашов?» ответ: «Да»[54], — находится явочная квартира, с которой была связана Ольга. Явка провалилась. Участников подпольной организации оповестили, разослав листки с текстом, написанным химическим раствором, во многие города, в том числе и в Чернигов[55]. На основании этих материалов Ольгу 26 октября 1907 года по постановлению Харьковской судебной палаты осудили на два года крепости[56].

Все были расстроены и подавлены. Михаил Михайлович совершенно не мог спать.

Из секретного сообщения начальника Харьковского губернского жандармского управления от 31 октября 1907 года узнаем, что «30 октября 1907 года (Ольга. — И. К.) отдана на поруки с денежной ответственностью поручителя в сумме 1000 рублей в г. Харькове»[57].

Долг этот лег тяжелым грузом на плечи Коцюбинского.

И наконец, Ольга на свободе. Худая, бледная, в темном старом пальто с потертой горжеткой, появляется она на пороге Коцюбинских…

Помню, как повела она меня однажды с собою на собрание, происходившее в зале городской думы.

Я со страхом поднималась по чугунной лестнице на второй этаж. Мы вошли в зал, где стоял стол, покрытый темно-зеленой суконной скатертью с золотыми кистями. Слева под балдахином из такого же сукна стоял гипсовый бюст Николая II.

Я прижалась к Ольге и испуганно озиралась по сторонам. Шло какое-то заседание. В первых рядах я увидела родителей и много знакомых. И вдруг я заметила городового, сидевшего в стороне. В моем сознании боролись два чувства: гордости за тетю Олю, которая, будучи взятой на поруки, может присутствовать на этом собрании и полицейский не имеет права ее арестовать, а также страха, от которого дрожали коленки: а вдруг он все же арестует?

Ольга была спасена. Но надолго ли? Оказалось, нет. Вскоре она вновь была арестована. На сей раз ей грозила пожизненная ссылка.

В первые минуты Михаил Михайлович как бы окаменел. Это была уже катастрофа. Такой беды он не ожидал… Нужно немедленно действовать, сделать все, чтобы спасти сестру. Но как это осуществить? Кто даст деньги для того, чтобы взять Ольгу на поруки? Заложить вторично дом, на котором и так висит банковский долг в 2000 рублей? А чем рассчитываться? Что ожидает впоследствии его семью?..

Но это все потом. Сейчас же главное — вырвать Ольгу из тюрьмы. А дальше? Как ее переправить за границу? Ведь для этого нужен паспорт. Жить под своим именем она уже не сможет. Это ясно.

Долго судили на семейном ночном совете. Паспорт? Только родной человек может спасти Ольгу. Выбора нет. На эту жертву готова Лидия Михайловна. Да, да, она сама так решила. Как-нибудь проживет с семьей брата, со старой матерью… Ей уже ничего не нужно. Лишь бы спасти младшую сестру…

У Лидии была несчастливая любовь, Виталий Дзюбинский, близкий друг детства, товарищ брата. В 1882 году его в числе пятнадцати человек исключили из семинарии за участие в революционной сходке по поводу годовщины убийства Александра II. Умер он в ссылке в Сибири. Нет, она не может допустить, чтобы подобная участь постигла ее младшую сестру.

А постоянная опасность раскрытия тайны? Угроза самой оказаться в тюрьме, в ссылке… Ну что ж, она возьмет полностью ответственность на себя.

Михаил Михайлович решил просить у писателя Леон-товича три тысячи рублей под закладную дома. Как обычно, в денежных делах инициативу взяла на себя Вера Иустиновна. Она едет в Киев, рассказывает о тяжелой болезни мужа, о необходимости безотлагательно уплатить долги, просит, уговаривает и в конце концов добивается обещания занять деньги.

Получив согласие в письме от 17 июля 1908 года, отец 24 июля едет в Ромодан на Полтавщину, чтобы договориться о порядке оформления закладной и получить необходимую ему сумму. Закладную оставили у лубенского нотариуса, умышленно уменьшив размер предыдущего банковского долга. Ценой величайших усилий Ольгу берут на поруки под залог в 2 тысячи рублей.

Эта победа далась нелегко. Слишком много было поставлено на карту: семейное благополучие, будущее писателя, жизнь Лидии Михайловны, громадный долг, поставивший Коцюбинского в зависимость от людей, с которыми он не желал иметь столь близкие отношения.

С деньгами и паспортом на имя Лидии Михайловны Коцюбинской Ольга эмигрирует за границу. А в Чернигове остается подлинная Лидия Михайловна Коцюбинская.

Она только теперь как следует осознала свое безысходное положение. Больше сидела дома. Но время шло, и она чувствовала, что не сможет примириться с таким существованием. Как-то под утро она вышла в сад. Мы, девочки, видим ее через окно: она блуждает узкой тропинкой вдоль забора. Мы взволнованы, так как давно заметили, что с Лидией творится что-то неладное. Невпопад отвечает, а чаще вообще промолчит. Поминутно оглядываясь, она пыталась накинуть петлю на ветку. Руки у нее дрожали. Мы замерли… но тут у нее вдруг упали руки; почти теряя сознание, она опустилась на скамью, вкопанную под вишней, и горько зарыдала.

Михаил Михайлович был надломлен всеми этими переживаниями. Лицо стало прозрачным, начались приступы.

Долго еще отец чувствовал себя слабым. «Как только приехал я из Кононивки домой, свалились на меня всякие неприятности, хлопоты, горести и скрутили меня так, что я еще хуже стал, чем до своих вакаций. Самое главное, я утратил душевное равновесие и еще более слаб душой, нежели телом», — жаловался он в письмах. «Не везет мне: вот уже больше месяца сильно болею, чуть было не скончался, так как болезнь моя началась таким сильным нервным припадком, что я сорок часов кричал, как сумасшедший, и никакие лекарства не могли ничего сделать, даже морфий и хлороформ… — и еще не знаю, скоро ли выйду из дому»[58].

Вопрос о серьезном лечении отца встал со всей остротой. Снова деньги… Нужно их достать любой ценой… А тут еще старший нотариус Чернигова не соглашается утвердить вторую закладную на дом — дескать, составлена она незаконно, с преуменьшением суммы первой.

4 ноября 1910 года Черниговский государственный банк вновь напоминает писателю об уплате долга: «Во избежание публикации о продаже заложенного Вашего недвижимого имущества, Правление Банка покорнейше просит Вас поторопиться взносом причитающихся от Вас срочных платежей»[59].

Помню, как приходил банковский чиновник, описывал наше имущество, осматривая и ощупывая каждую вещь, как угрожал продать на аукционе письменный стол отца, шкафы с его библиотекой, рояль, трюмо, мягкую мебель и картины. Родители волновались. Мама с ног сбилась, занимая у знакомых деньги.

Тем временем Ольга Михайловна под именем Лидии Михайловны Коцюбинской жила то в Швейцарии, то во Франции и Италии. Через несколько месяцев, в конце 1908 года, она возвращается в Гадяч Полтавской губернии и там выходит замуж за бывшего студента Харьковского университета Павла Андреевича Шинкаренко, который был назначен контролером винокурен в Гадяче.

Священник Хоб, венчавший молодых, был весьма удивлен тем, что невесте по паспорту сорок лет, а перед ним стояла стройная, по виду не более тридцати лет женщина.

Вскоре у четы Шинкаренко родились две дочери. Прошло еще немного времени, и Павел Андреевич умер от туберкулеза. Ольга Михайловна осталась вдовой.

Никаких связей с семьей брата она не имела, боясь раскрыть тайну. Понимая огромную ответственность, которую взяли на себя Михаил Михайлович и его семья, Ольга вынуждена была в какой-то мере прекратить революционную деятельность. Материальное ее положение было тяжелым. Но летом 1913 года Ольга Коцюбинская под именем Лидии Михайловны Шинкаренко неожиданно появилась с детьми в Чернигове. Остановилась в гостинице. Выходила на улицу только в шляпе под вуалью. Один-единственный раз решилась Ольга Михайловна прийти и к нам с детьми.

А вот как встретились на людях обе Лидии Михайловны. Тетя Лидя гуляла со мной и Оксаной возле Екатерининской церкви. Издалека мы увидели на скамейке женщину в черной юбке. С нею две девочки трех-четырех лет. Обе женщины пристально смотрят друг на друга. Ни одним движением они не выдают себя. Нас, подростков, от страха бьет лихорадка.

Позже империалистическая война забросила Ольгу в Румынию в город Бакеу, где она заведовала питательным пунктом. В Бакеу она встретила и революцию 1917 года, не зная, что сестра Лидя, давшая ей паспорт, а с ним и волю, умерла в 1916 году. Затем Ольга вернулась в Россию.

На протяжении всей своей жизни Ольга Михайловна стремилась быть полезной народу. Живя в селе, собирала вокруг себя девчат и читала им запрещенные книги, помогала голодающим беженцам из Поволжья, делилась с ними последним куском хлеба, не раз вступала в отчаянный спор с попом, пытаясь ограничить его влияние на крестьян, особенно на школьников. А в первые годы Советской власти активно выступала против кулачества.

Во время эпидемии тифа Ольга Михайловна обходила тяжело больных крестьян, лечила и ухаживала за ними. Заразившись сыпняком (болезнь к тому же осложнилась еще и воспалением легких), она 22 мая 1922 года умерла. Похоронили ее в саду возле школы села Демина Балка, недалеко от Хорола на Полтавщине, где она учительствовала. Похоронена под именем Лидии Михайловны. В последние годы ее могила разыскана. Школьники из Деминой Балки помогли ее восстановить, и на постаменте могилы под фотографией написано ее настоящее имя — Ольга Михайловна.