Михаил Коцюбинский

ГЛАВА СЕДЬМАЯ К ГОРЬКОМУ

К 1909 году заметно ухудшилось здоровье отца. Больше всего его удручала мысль о невозможности писать. Собрано столько материалов, сделано столько заметок, но завершить все это у него не хватало сил. На семейном совете пришли к единодушному выводу: надо ехать на Капри. Соблазняла не только возможность еще раз побывать там[60], но и желание встретиться с Горьким, который поселился тогда в этом живописном уголке.

Между приступами болезни Михаил Михайлович ездил в Киев. На одном из литературных вечеров у Н. В. Лысенко он читал отрывок из повести «Fata morgana». Выступала там со своими произведениями и Леся Украинка. Иван Франко читал «Моисея», П. Саксаганский декламировал его «Камнеломов», Лысенко исполнял гимн «Вечный революционер».

В конце апреля отца посетил почетный гость — исследователь славянских литератур Нобелевского института при Шведской академии наук — Альфред Енсен. Его приезд в Чернигов был событием.

Коцюбинский сразу нашел с Енсеном общий язык. Говорили об украинской и мировой литературе. Вспоминали Ивана Франко, Осипа Маковея, с которым переписывался Енсен. Выяснилось, что оба были к тому же и переводчиками Адама Мицкевича: один — на шведский, другой — на украинский язык.

Енсен был выше среднего роста. Небольшая бородка обрамляла лицо. Он сидел в спальне отца и доброжелательно поглядывал на больного, поблескивая стеклами пенсне. Разговаривали на русском языке, которым немного владел гость.

Когда речь зашла о переводах произведений Коцюбинского на шведский язык, отец, невзирая на уговоры мамы, поднялся с постели и повел Енсена в гостиную. Он взял из шкафа томики своих сочинений и стал советоваться с ним о предстоящей работе. Михаил Иванович Жук вызвался оформить обложку будущего издания.

Енсен провел у нас почти целый день. Его очень тепло принимали. Все мы, кроме отца, побывали тогда на Болдиной горе. По зеленевшему первыми всходами полю мы дошли до кирпичного заводика Мехеда. Енсен с любопытством осматривал это первобытное производство с примитивными печами, навесами для сушки кирпича и месилкой глины, которую приводила в движение ходившая по кругу кляча. Вот и перелаз возле второго Холодного Яра. А за ним березовая роща в весенней дымке. Поднялись на Болдину гору. Гостя заинтересовали курганы — остатки древних казацких могил. Михаил Иванович рассказывал, как в прошлом году здесь производились раскопки по случаю тысячелетия Чернигова. Гость живо интересовался историей Черниговщины. Ему хотелось иметь фотографию того места в Мезене, где во время похода на Украину шведский король Карл XII переходил Десну.

Знакомство с Енсеном продолжалось оживленной перепиской. В 1909 году он перевел сочинения Коцюбинского на шведский язык[61].

Еще задолго до отъезда в Италию Михаил Михайлович прилежно изучал итальянский язык. Вообще отец знал из славянских языков русский и польский, а также четыре романских: французский, итальянский, румынский, цыганский, и два восточных: татарский и турецкий. Он с- волнением ожидал ответа от Владимира Короленко (отец обратился к нему за рекомендательным письмом к Горькому). Когда письмо пришло, у отца все уже было готово.

Промелькнули встречи с украинской депутацией в Черновицах, прогулки в Венском парке на Пратере, серенады Болоньи, домик Данте во Флоренции. Вечером 1 июня небольшой пароход пришвартовался к острову Капри. Устроился отец в гостинице «Rojal» в комнате № 23, а на следующий день встретился с Горьким.

Горький принял Коцюбинского чрезвычайно сердечно, до позднего вечера не отпускал его от себя. Отец был буквально покорен этой нежностью, какой-то детской застенчивостью Горького и его трогательным волжским оканьем. Как нельзя лучше запечатлел эти особенности Горького экспромт Саши Черного:

Вместе с Горьким и скульптором Ильей Гинцбургом он едет на яхте в Tore del greco — город под самым Везувием — на народный праздник. «Ничего подобного я в жизни своей не видел», — пишет Коцюбинский. На празднике запустили двести шаров в виде кораблей, чаш и медуз. В воздухе летали огненные пальмы и букеты цветов. Везувий метал огни. На челнах — целые пальмовые деревья, увешанные разноцветными фонарями, с лодок звенят серенады; оркестры на воде, челны в форме акул, яркая иллюминация и тысячи людей.

Певучие итальянские рыбаки, с которыми Коцюбинский ходил в море на паруснике, уличные танцовщики с кастаньетами, крестьяне в красных повязках на головах, простой рабочий люд поражали его своей жизнестойкостью, душевностью и большим чувством самоуважения.

Как-то раз Михаилу Михайловичу надо было починить ботинки, и он отправился в ту часть острова, где жили рабочие. Разыскивая сапожника, спросил у прохожего: «Здесь живет il cordoniere?» Из подвального оконца выглянула голова старою каприйца, и голос мягко, но решительно произнес: «Тут не живет il cordoniere, тут живет il signore cordoniere!»

«Стало неловко перед стариком, которого невольно обидел, — вспоминает отец, — но вместе с тем было и радостно за этого бедняка, который чувствует свое достоинство и отстаивает его»[63].

Семейство Горького старается всячески развлечь Михаила Михайловича, спешит показать ему достопримечательности острова. Неоднократно все вместе осматривают голубой, зеленый и серебряный гроты, подымаются на Монте-Соляро, откуда открывается вид на Калабриа и Неаполитанский залив. Любуются руинами виллы Тиберия. Ездят в Помпею, в Сорренто и Сицилию. Во время одной из таких поездок писателей случайно засняли на кинопленку.

«Не помню, писал ли я тебе, что мы с Горьким попали в синематограф и нас будут показывать. Может, когда-нибудь и в Чернигове покажут. Забавная история!»

В 1910 году мы вместе с отцом действительно смотрели в черниговском синематографе «Мираж» кинохронику с Горьким и Коцюбинским, стоявшими в толпе. Алексей Максимович не любил быть в центре внимания. Отец рассказывал, что, возвращаясь как-то из Неаполя, он вышел на берег, держа в одной руке клетку с птицей, а в другой — старинные шпаги. В эту секунду кинооператор навел на него объектив камеры, и Горький быстро закрыл лицо клеткой. В таком виде он и был заснят.

Михаил Михайлович встречался у Горького со многими интересными людьми: Буниным, Амфитеатровым, Луначарским, Елпатьевским, Пятницким, Шаляпиным, с художниками Праховыми. Эти встречи обогащали его, пробуждали новые мысли и настроения. Они относятся не только к 1909 году, но и к последующему времени, так как отец гостил у А. М. Горького неоднократно.

Часто теплыми вечерами Коцюбинский и Горький оставались подолгу вдвоем. Аромат чабреца окутывал остров. На душе, как вспоминает Горький, у обоих было спокойно, радостно. Необыкновенно легко мечталось о будущем…

Коцюбинский к людям относился с уважением, искренней любовью, всегда готов был утешить опечаленного, ободрить удрученного. Эта черта прежде всего и влекла к нему Горького: «В мире идей красоты и добра он «свой» человек, родной человек, и с первой встречи он возбуждает жажду видеть его возможно чаще, говорить с ним больше».

«Нужно бы вести из года в год «Летопись проявлений человечного», — вспоминает Горький слова отца, — ежегодно выпускать обзор всего, что сотворено за год человеком в области его заботы о счастье всех людей. Это было бы прекрасное пособие людям для знакомства их с самими собою, друг с другом. Нас ведь больше знакомят с дурным, чем с хорошим. А для демократии такие книги имели бы особенно огромное значение…» — так пишет он о Михаиле Михайловиче в проникновенном и очень точном очерке. — «Обо всем подумавший, он как-то особенно близок хорошему, и в нем кипит органическая брезгливость к дурному. У него тонко развита эстетическая чуткость к доброму, он любит добро любовью художника, верит в его победную силу, и в нем живет чувство гражданина, которому глубоко и всесторонне понятно культурное значение, историческая стоимость добра».

Горького — человека и писателя — отец любил искренне, нежно и, конечно же, всегда гордился добрыми с ним отношениями. Но из-за своей застенчивости он боялся показаться навязчивым и с присущим ему тактом не переступал какой-то черты в их личных отношениях. Гораздо проще он чувствовал себя с Марией Федоровной Андреевой. Советовался с ней по делам бытовым и личным, дивился уму и сердечности, естественно уживавшимся в ней с твердостью революционера. «Феноменом» назвал Марию Федоровну В. И. Ленин, и Коцюбинский считал, что это как нельзя больше соответствует истине.

Мария Федоровна оберегала Горького от домогательств любопытствующих туристов, создавала в доме необходимую творческую обстановку. Всех окружавших Горького, в том числе и Коцюбинского, умиляла эта поистине материнская забота. Вот какой экспромт сочинил тогда Саша Черный:

Дружеские отношения с семьей Горького согревали Михаила Михайловича. Коцюбинский уже освоился у них и чувствовал себя вполне своим человеком. Здесь вообще с полуслова понимали друг друга.

Вернувшись в июле домой, отец пишет Горькому: «А я все вспоминаю Вас, всю семью Вашу и сердечно благодарю за доброе отношение ко мне. Вообще у меня столько хороших воспоминаний о Капри, что до сих пор живу ими. Меня так и тянет назад, на остров чудес, на виллу Spinola».

В ответном письме Горький пишет: «Очень я доволен, что встретил Вас, и большую симпатию вызвали Вы в душе моей!»

На книге, подаренной Коцюбинским М. Горькому, сделана такая надпись: «Добрым, хорошим людям и чудным художникам — Марии Федоровне и Алексею Максимовичу Пешковым. Благодарный М. Коцюбинский. Вена, 14/VII — 1909».

По возвращении из Италии Коцюбинский полон новых замыслов. Не во внутреннюю эмиграцию уходит он в трудные годы реакции. Он выносит на суд общественности самые наболевшие вопросы времени, творчество его выражает тенденции революционно-демократической и пролетарской литературы — Ивана Франко, Леси Украинки, Горького, Серафимовича.

В усилении в период реакции обывательских настроений В. И. Ленин видел одну из форм распространения контрреволюционных идей. Большевистская партия постоянно указывала на вред, наносимый революции мещанством и обывательщиной, и придавала огромное значение борьбе с аполитизмом.

Написанный в 1909 году Коцюбинским рассказ «Дебют» был очень целенаправлен в этом смысле, развенчивая тех, кто сложные социальные вопросы склонен решать с помощью… пасьянса. Сатирически высмеяны бездушная и лицемерная «мама Костуся» — помещица, которая в «великие дни» даже посуду моет сама, а также известный в округе «демократ» и «апостол» пан Адам, собственноручно совершающий жестокую расправу над крестьянином. Развенчан также и «дебютант» — его игра в чувство, мелкость его натуры. «Это первое выступление на жизненной сцене, — комментировал Коцюбинский замысел образа дебютанта, — первая игра и вместе с тем осознанность игры, какая-то сила, которая толкает человека по наклонной вниз и не дает выйти из игры, которая рассеивает наше «я»… как сорняки свои семена».

Рассказ «Дебют» не автобиографичен, но кое-что в нем взято и из нашего непосредственного окружения, отдельные детали черниговского быта.

…Это был целый праздник, когда печь в столовой топили соломой. Дети усаживались прямо на пол, а отец, сидя на низенькой скамеечке, подкладывал солому в бушующее пламя. Он держал в. руках длинные пучки соломы, будто натягивал золотые вожжи и сдерживал ими огненных скакунов. Когда же вносили в комнату лампу, свет за окном принимал какую-то нереально синюю окраску. Все эти впечатления можно увидеть в рассказе «Дебют»: и гогочущий в печке огонь, и отчаянных скакунов, которые «рвутся куда-то вслепую и бьют в исступлении крыльями дыма», и сгущающийся сумрак вокруг, и фантастический прозрачно-синий глубокий и нереальный мир за окном, который возникает вдруг, когда в комнаты вносят лампы.

Описание стоячих озер, заросших рыжей корой ряски, «по которой прыгают длинноногие науки, пробираясь сквозь листья и заросли камыша», появилось в рассказе под впечатлением многочисленных поездок Коцюбинского в начале 900-х годов по озерам Свитязь, Шацке и Згоряны, омывающим земли Люблинской, Сувалковской, Гродненской и Волынской губерний.

…После Капри угнетающее действие затхлой провинциальной обстановки давало о себе знать с особенной силой.

Одна за другой проходят в моей памяти картины тогдашней жизни чиновничьего Чернигова.

Чуть согнутая фигура отца в альпийском костюме: куртка с поясом и большими карманами, короткие брюки, темно-серые шерстяные гетры с полосатыми отворотами, коричневые ботинки на толстой подошве, зеленоватая шляпа, темно-коричневый плащ, палка в виде гуцульского топорика. Он идет годами исхоженной дорогой, где ему знакомы каждая неровность, каждый бугорок, каждая ложбинка.

Вот он спустился с пригорка у калитки своего дома, идет мимо привычных домишек местных чиновников и домовладельцев. «Сплошное прозябание», как сказал бы Успенский. «Но если покопаться в моей душе, — признавался Коцюбинский, — то даже бесцветная жизнь, наверно, отложила в пей много интересного, что когда-нибудь при случае, неожиданно всплывет».

На пригорке дом Руцких, возле которого неизменно маячит фигура какого-то субъекта. Это он ежедневно строчит в жандармерию «совершенно секретные» донесения, в которых излагает свои наблюдения: «Леонтий Шрамчеико (прозвище Худой) — в 10 часов вечера заходил в квартиру Михаила Коцюбинского по Северянской улице и, пробыв минут двадцать… вышел вместе с Коцюбинским и его женой. Дойдя до Земской Управы, попрощались и разошлись по домам, когда расходились, то Шрамченко сказал Коцюбинскому: «Я буду вас ждать…» Коцюбинский (прозвище Лысый) в 8 часов вечера заходил на квартиру заведующей книжным складом Губернского Земства Листопад (Шоссейная ул., дом Губернского Земства)…»[64]

А вот дом попа Кононенко, «воевавшего» с японцами во время русско-японской войны, в результате чего он обогатился целым складом вееров, зонтиков и фарфоровых ваз. Дома инспектора народных училищ Яснопольского, чиновников Венделовского, Рябковского, мелкого служащего Доброгаева. Все они большей частью деревянные, потемневшие от дождя, со ставнями, завалинками и высокими заборами.

Из парадного крыльца дома Яснопольских появляется сам хозяин. Он прикладывает руку к козырьку форменной с кокардой фуражки и молча проплывает мимо отца. От Венделовских бочком выскакивает присяжный поверенный. Он в крылатке, гороховой шляпе, под мышкой держит порыжелый портфель.

Возле дома Венделовских на скамейке сидит генерал в отставке Дасюков. Голова до половины въехала в фуражку, и только уши не дают ей упасть. Он любит вспоминать о своей службе: о лейб-гвардии Кексгольмском полке, где все солдаты были на одно лицо, о Владимирском полке, куда подбирали солдат исключительно рыжеволосых. А были еще целые полки курносых, у которых «на смотрах» при равнении направо носы создавали ровную под шнурок линию… Да что говорить, умели в прежние времена подбирать полки! А шаг какой был! Четкий, размеренный, раз-два! Раз-два!..

Вот идет пара Рябковских — «ночные бабочки», как окрестил их отец. Дпем они почти никогда не показывались. Это неважно, что из-под пиджака у Рябковского выглядывает не первой свежести рубаха с целлулоидным воротничком, зато в губах у него дымится сигара. На правой руке повисла супруга. Ее руки вылезают из тесных заношенных митенок.

Грязные улицы города. Ветер гонит солому, мусор. В черных мундирах с красными шнурками на шеях, со свистками и «смит-вессонами» в кобурах, городовые оберегают обывательский покой…

Затхлая будничность порождала невеселые мысли. «Душенька, который час? — Чья-то цепкая рука хватает за локоть. Отец вздрагивает от неожиданности. — Ах, это вы, душенька, Михаил Михайлович… Расскажите об Италии, о Капри…» Это известная, наверное, всем в Чернигове помещица Гортынская — наша дальняя родственница. Она прославилась на весь город скупостью. «Веселье было на славу! — вспоминает отец об одном из ее дней рождения. — Пил за здоровье тетушки великолепное, слегка прокисшее пиво, а от цыплят отказался, так как не был уверен, что они не погибли естественной смертью».

«Тетушка» умоляет отца: «Душенька, возьмите меня с собой на Капри». Отец смущенно кланяется и с неизменной вежливостью обещает выполнить ее просьбу.

Днем обычно начиналась традиционная прогулка местной знати — помещиков Писаревых, По ним можно было проверять время: их ландо ежедневно появлялось на городской площади возле лавки потребительского общества ровно в половине второго.

Иногда проезжают конные стражники. На извозчичьей пролетке восседает полицмейстер в серой, тонкого сукна шинели на белой шелковой подкладке. Мелкие чиновники — кто в засаленных сюртуках, кто в шинелях — идут пешком. Многие зевают — не выспались после ночной игры в карты и выпивки в чиновничьем клубе. Каждому до мельчайших подробностей известно, какое платье сшила себе болтушка Барсукова, какой роман у жены акцизного чиновника Страховского с воспитателем ее детей, сколько варенья заготовила Филипповская, за что надавала оплеух Клеопатра Николаевна Красковская своему молчаливому супругу…

Отец всем своим обликом — диссонанс в этом тихом болоте. Что ему надо? Почему живет не так, как все? Даже одевается не по местной моде. Ни для кого не секрет, что в доме Коцюбинских происходили и полицейские обыски.

Для чего ему все это? — недоумевают обыватели. — Разве нельзя жить как приличествует положению?

А он сочиняет еще книги… и на «малорасейском» языке. Это уж слишком и совсем не вяжется с «нормами» морали!..

…Михаил Михайлович проходит мимо городских лавок. Рассматривает в витрине нотного магазина Козуба прошлогоднюю афишу, приглашающую господ чиновных с супругами на городской бал. Лотерея-аллегри, бой конфетти и серпантина, оркестр полковой музыки, призы за лучший маскарадный костюм. За красоту жюри награждало избранницу званием царицы бала; в зале были устроены киоски, где продавались бутоньерки живых цветов, разноцветные секретки. Приз назначался тому, кто получит больше секреток во время игры в почту. К услугам присутствующих новые развлечения: флирт богов, флирт цветов. В отдельных кабинетах шмен де фер, преферанс и винт; внизу бильярдная. Руководит танцами главный распорядитель Якушинский. После двух часов ночи танцы без масок. До утра работает буфет с закусками, вином и мороженым. Все на бал-маскарад!..

К балам с особой тщательностью готовился черниговский прекрасный пол. Втайне друг от друга шили из старых бабушкиных кринолинов маскарадные костюмы. Некоторые брали их напрокат в парикмахерской Шуликова. Сколько хитроумия проявлялось при этом! Сколько было бессонных ночей, как подсчитывалась каждая сэкономленная на базаре копейка, чтобы костюм был лучше, чем, скажем, у мадам Савинской, которая из года в год получала на маскарадах приз. Ее ненавидели все чиновницы Чернигова. Подумаешь, красавица! Всем известно, как она тянет жилы из своего мужа, у которого от одной мысли об оплате счетов оплешивела голова.

Не мог примириться Коцюбинский со страшной болезнью, которая с ошеломляющей силой распространялась после поражения революции. Опошление, загнивание души коснулось и части художественной интеллигенции. Перешли в лагерь реакции так называемые «попутчики» революции — буржуазные интеллигенты, а также часть интеллигентов, отказавшихся от революционных идеалов. Активизируется и деятельность писателей буржуазно-националистического, декадентского толка на Украине. Центрами их деятельности становится издательство «Молодая муза» и журнал «Украинская хата».

Годы реакции проложили четкий идейный водораздел. И то, что в произведениях Коцюбинского этого времени все более усиливается сатира, направленная на политическое и духовное предательство, на сделки с совестью, чувствами и убеждениями, более чем ясно говорит о позиции писателя.

«…Я очень и очень просил бы Вас, дорогой Алексей Максимович, — пишет он в одном из писем Горькому, — прислать мне «Лето» в конвертах или иным путем, какой найдете удобным. Так хочется отдохнуть после раздражающих с нездоровым запахом недоносков Андреева».

В новелле «В дороге», характеризуя перерождение своих героев Ивана и Марии — в прошлом активных революционеров, отец с присущей ему психологической глубиной показал моральную подоплеку «опошления и загнивания души» ренегатов. «Они читали что-то странное, нездоровое, вычурное, с запахом мускуса — «А Rebours» Гюисманса, «Сад пыток», в которых любовь гноилась, как рана, и «я» распускалось пышным ядовитым цветом; оргия духа и тела, сверхъестественные инстинкты и протест всего против всего…»

Коцюбинский не избегает самых резких слов и определений. Более того, он намеренно заостряет характеристики ренегатов: «Они, наклонившись, пололи грядку… среди капусты были видны только их круглые зады, большой черный и поменьше синий, которые неподвижно жались рядышком, как эмблема покоя. И было в этой картине что-то такое отвратительное, такое противное, что Кирилл содрогнулся».

«В последней сцене я сознательно употребил то грубое слово (одинаково грубое как по-украински, так и по-русски), — пишет Коцюбинский своему переводчику М. Могилянскому, «по-дружески» советовавшему ему заменить слово «зады» на «спины». — Мне хотелось этим грубым словом подчеркнуть всю мерзость психической реакции обывателя после минутного подъема. Я так кратко описываю последнюю сцену, что только резкое, грубое слово вызовет необходимый мне эффект. Поэтому я бы считал, что, несмотря на неэстетичность выражения, лучше оставить его в состоянии первородной грубости».

Не упускал Михаил Михайлович ни малейшей возможности высказать свои взгляды и с открытой трибуны. Проездом из-за границы в 1909 году он выступал перед литературными и артистическими силами Киева в клубе «Семья». В президиуме этого вечера были М. Садовский, Н. Лысенко, В. Самийленко и другие видные деятели украинской культуры.

Некоторые украинские писатели чрезмерно увлечены просветительством, сказал Коцюбинский, замкнулись в эту скорлупу и не желают видеть широкий мир. Он горячо выступил против квасного патриотизма и национализма[65].

Любопытны изменения, которые происходят в отношениях отца с некоторыми украинскими писателями. Хорошо помню поэта Николая Кондратьевича Вороного — и как члена «Просвиты», и как участника литературных «понедельников», и как артиста драмкружка, — он часто у нас бывал. Крепкая дородная фигура, холеное лицо, белокурые прямые волосы, зачесанные назад. Галстук в виде большого небрежного банта, мягкая фетровая шляпа. На официальных собраниях и празднествах Вороный выглядел всегда элегантно, держался независимо и даже с некоторым превосходством.

Приглашая отца участвовать в альманахе «Из-за туч и долин» (1903), Вороный говорил, что здесь «…желательно было бы избегать произведений грубо реалистического направления, а вместо этого хорошо бы дать изображение «с легким философским уклоном (пантеистическим, метафизическим)». Как правильно отмечают исследователи, этот альманах все же не стал сборником одного лишь «чистого искусства». Наряду с произведениями в стиле бытового этнографизма в нем была помещена новелла Коцюбинского «На камне», а также стихотворения поэтов разных школ — Леси Украинки, Грабовского, Самийленко, Вороного, Карманского. Большинство произведений сборника отражало стремление бороться за интересы народа. Но наметившиеся расхождения Коцюбинского и Вороного углублялись, осложняясь к тому же и растущей личной антипатией.

У нас в семье Вороного называли «поэтом в белых перчатках», а мама говорила, что он принадлежит к категории «революционеров», которые, делая революцию, «прибегают к помощи пульверизатора с одеколоном, чтобы омыть руки».

Припоминаю последнее посещение Вороного. Родители очень холодно приняли его. Сидя в кресле, он перелистывал наш семейный альбом и незаметно для всех заменил фотографию моих родителей на свое изображение, на обороте которого написал:

В 1912 году в книге «Лирика», присланной им отцу, Вороный делает надпись: «Глубокоуважаемому Михаилу Коцюбинскому в память бывших добрых взаимоотношений». Но попытка наладить эти добрые отношения не увенчалась успехом.

В 1910 году Коцюбинский был избран старшиной присяжных заседателей Черниговского окружного суда.

«Положение его было не из легких, — вспоминает преподаватель Черниговского пединститута И. П. Львов, который вместе с Коцюбинским заседал в качестве присяжного заседателя, — с одной стороны, Михаил Михайлович находился под постоянным надзором жандармерии… а с другой — активно включался в рассмотрение политических дел, связанных с первой русской революцией 1905 года. Он весьма тактично и умело руководил совещанием присяжных заседателей, анализируя суть дел, связанных с революционными событиями на селе… Наш старшина никогда не навязывал никому из заседателей своего мнения, но зато настолько тонко и умело строил предпосылки для вынесения совещанием соответствующего решения, что этим самым создавал определенное мнение у присяжных заседателей в пользу обвиняемых, на основании которого суд зачастую либо оправдывал подсудимых, либо выносил приговор со стереотипным добавлением: «но заслуживает снисхождения».

Чувствовал отец себя неважно, и Киевское общество помощи украинской литературе и искусству выделило ему 500 рублей на лечение. В мае 1910 года Михаил Михайлович вновь уезжает на Капри. По дороге он останавливается в Киеве для консультации у профессоров Петровского и Фаворского и одновременно участвует как член жюри в заседании, посвященном сооружению памятника Тарасу Шевченко в Киеве.

Ему стало хуже, и отъезд в Италию на несколько дней задержался. Неутешительными были заключения врачей. Они установили порок сердца и стенокардию. После наступившего облегчения Коцюбинский продолжил поездку. Он пробыл сутки в Одессе, а 19 мая выехал пароходом «Levanzo» в Италию.

«Вчера приехал в Константинополь. Иногда мелькают цилиндр, модная дамская шляпка, и рядом — белый халат араба, черное лицо негра и фески, фески… Стоят дворцы и такие харчевни, как в Бахчисарае. Улица мало интересная. Лучше в Стамбуле. Тут уже настоящий Восток; европейцев не видно, слепые дома с гаремами, кофейни, ослики, дервиши, фрукты, зелень и чад от жареного мяса. Осмотрел Ая-София, прекрасный величественный храм, полный золотых мозаик, мрамора, бронзы… Оттуда пошли на крытый турецкий базар, где в бесконечных коридорах собрано все, чем торгует Восток. Здесь много прекрасных вещей, кованого серебра, шелков, халатов, сабель, ружей».

Поразил отца Акрополь, а также Таормин. «Это самый дорогой и чудесный уголок Сицилии. Здесь осмотрел руины древнего греческого театра, напоминающего римский Колизей… Потом осмотрел гостиницу S. Domenico, которая была когда-то монастырем и славится старинными залами, роскошными садами, мозаикой, резьбой и картинами».

Угнетающе подействовала на Коцюбинского Мессина. «Все в руинах, улицы превратились в горы всякого мусора и камней. Все словно спрессовано, невообразимо смешано. Под развалинами еще до сих пор погребено 40 тысяч людей. Идут раскопки… При мне откопали труп женщины… По улицам опасно ходить, так как развалины вот-вот рухнут. Я пережил неприятный момент. Шел по улице, и вдруг земля задрожала, дома зашатались и, казалось, вот-вот обрушатся…»

Все эти впечатления, описанные в письмах маме, воплотились впоследствии в новеллах Коцюбинского «На острове», «Сон», «Хвала жизни».

2 июня Коцюбинский приезжает на Капри, и на следующий же день спешит к Горькому. Был он, как и прежде, встречен радостно, окружен теплотой и заботой. Обосновался в гостинице «Rojal», но большую часть времени проводил на вилле «Spinola». Солнцепоклонник, как шутя величали отца друзья, буквально купался в солнечных лучах благодатного острова. «…В особенности солнце, богатое, щедрое и ласковое, не жгучее, как у нас, очень хорошо действует на мое здоровье, — писал он М. И. Жуку. — Весь организм как-то насыщается ароматами моря, цветов, и, переполняясь красотой, забываешь, что ты человек… и сам кажешься себе ароматным растением».

Отец всегда умел мыслить по-своему и по-своему ощущать окружающий мир. «Слушаешь его и видишь человека, который именно обо всем подумал и то, что знает, знает хорошо, — так выразил эту его черту Горький. — Человечность, красота, народ, Украина — это любимые темы бесед Коцюбинского, они всегда были с ним, как его сердце, мозг и славные ласковые глаза».

«Демократия всегда романтична, и это хорошо, знаете! — говорил он. — Ведь романтизм наиболее человечное настроение; мне думается, что его культурный смысл недостаточно понят. Он преувеличивает, ну да! Но ведь он преувеличивает добрые начала, свидетельствуя этим, как велика жажда добра в людях».

В этот приезд Михаил Михайлович прожил на Капри со 2 июня по 22 июля (старого стиля) и, как свидетельствуют многочисленные источники, на протяжении тринадцати дней (с 18 июня по 1 июля старого стиля) встречался с В. И. Лениным, гостившим у Горького.

Владимир Ильич Ленин приехал на Капри неожиданно и внес в дом Горького радостное волнение.

Накануне никто из обитателей виллы «Spinola» не ожидал его, поэтому с вечера семья Горького готовилась к большой рыбной ловле, так называемой «пескаре», которую Алексей Максимович организовал в честь Коцюбинского.

Усталые, переполненные впечатлениями, вернулись после двенадцатичасовой прогулки по морю. Собирались сесть за стол. Как раз в это время «к обеду приезжает Ленин», — вспоминает Константин Петрович Пятницкий, один из основателей издательства «Знание», присутствовавший тогда у Горького.

Не так давно обнаружены в архиве воспоминания близкого знакомого Михаила Михайловича, социал-демократа Иосифа Гавриловича Дроздова о встречах Коцюбинского с Лениным на Капри.

Высланный в конце 90-х годов прошлого века из Одессы в Чернигов под надзор полиции Дроздов был секретарем черниговской социал-демократической организации и впоследствии делегатом IV Объединенного съезда партии.

В большевистской «Искре» он выступал с корреспонденциями под псевдонимами Канарейкин и Буревестник и на ее страницах в № 27 за 1 ноября 1902 года поместил очерк о мытарствах Коцюбинского в связи с неутверждением его губернатором на должность заведующего книжным складом. Коцюбинского и Дроздова связывали общие интересы. Работая статистиком в земстве, Михаил Михайлович снабжал Иосифа Гавриловича материалами земских корреспондентов о политическом и экономическом положении села. Брошюра Дроздова «Заработная плата земледельческих рабочих в связи с аграрным движением 1905–1906 годов», написанная им на основе этих материалов, заинтересовала В. И. Ленина, отметившего правильную марксистскую постановку вопроса о росте благосостояния земледельцев за счет снижения зарплаты земледельческих рабочих. В рецензии на эту брошюру Ленин писал: «Нельзя не приветствовать почин г-на Дроздова, поставившего в своей брошюре чрезвычайно интересный и важный вопрос»[66]. Материалами Дроздова Ленин пользовался для своих статей.

В своих воспоминаниях о каприйских днях Дроздов рассказывает, как однажды Коцюбинский катался на лодке вместе с В. И. Лениным и А. М. Горьким. «У Владимира Ильича завязалась беседа с лодочником на довольно трудную тему — о Марксовой теории стоимости: как труд образует потребительскую стоимость, как эта стоимость в виде прибавочной меновой стоимости прикарманивается капиталом и т. д. и т. п. Рассказывая мне об этом, Коцюбинский передал и свое впечатление от беседы: он прямо восторгался тем поразительным и замечательным умением, с которым Владимир Ильич излагал перед лодочником Марксову теорию стоимости… «Да, — говорил Коцюбинский, — Владимир Ильич Ленин поистине непревзойденный диалектик»[67].

Об этих беседах Ленина с итальянскими рыбаками Горький писал:

«…Был в нем некий магнетизм, который притягивал к нему сердца и симпатии людей труда. Он не говорил по-итальянски, но рыбаки Капри, видевшие и Шаляпина и немало других крупных русских людей, каким-то чутьем сразу выделили Ленина на особое место. Обаятелен был его смех — задушевный смех человека, который… умел наслаждаться детской наивностью простых сердцем.

Старый рыбак, Джиованни Спадаро, сказал о нем:

— Так смеяться может только честный человек.

Качаясь в лодке, на голубой и прозрачной, как небо, волне, Ленин учился удить рыбу «с пальца» — лесой без удилища. Рыбаки объясняли ему, что подсекать надо, когда палец почувствует дрожь лесы:

— Кози: дринь-дринь. Капиш?

Он тотчас подсек рыбу, повел ее и закричал с восторгом ребенка, с азартом охотника:

— Ага! Дринь-дринь!

Рыбаки оглушительно и тоже, как дети, радостно захохотали и прозвали рыбака:

«Синьор Дринь-дринь».

Он уехал, а они все спрашивали:

— Как живет синьор Дринь-дринь? Царь не схватит его, нет?»

Беседы у Горького частенько затягивались за полночь. Говорили о судьбах литературы и судьбах революции. В. И. Ленин советовал выпускать сочинения писателей небольшими сборниками. Вот как вспоминает об этом Горький: «…Для толстой книги — не время, говорил Ленин, толстой книгой питается интеллигенция, а она, как видите, отступает от социализма к либерализму, и нам ее не столкнуть с пути, ею избранного. Нам нужна газета, брошюра, хорошо бы восстановить библиотечку «Знания»…»

Михаил Михайлович внимательно прислушивается ко всему сказанному. Он мечтает, что и его рассказы в переводе на русский язык войдут в эти сборники. Но скромность не позволяет ему заговорить об этом. «Между прочим я писал, что мне неудобно лично обращаться по делу издания моих рассказов и советовал Вам обратиться к Вашему знакомому, Конст. Петр. Пятницкому, который здесь живет (Villa Spinola, Capri), — пишет он своему переводчику М. Могилянскому. — Очевидно, будет общий разговор, и тогда я смогу говорить».

По всей вероятности, М. Коцюбинский имеет в виду «общий разговор» с участием А. М. Горького, К. П. Пятницкого и В. И. Ленина. И такой разговор, видимо, произошел. Вот письмо Владимира Ильича к М. Горькому от 14 ноября 1910 года: «…Пишите, как живете-можете. Хорошо ли работается? Выходит ли что с журналом, о котором говорили летом? Как со «Знанием»?»[68]

В конце 1910 года, возможно, что не без участия В. И. Ленина и при непосредственной помощи А. М. Горького Коцюбинский начал печататься в «Знании».

Он радостно делился с женой: «…Похвастаюсь перед тобой: «Знание» купило у меня право на издание всех моих сочинений в русском переводе. Рукопись первого тома (320 стр.) должна быть в редакции до 1-го декабря, чтобы еще в этом году начать печатание».

Одобрительно отнеслась к творчеству Коцюбинского большевистская пресса. Редактируемая Лениным газета «Звезда» в № 1 за 1911 год писала: «В книгоиздательстве «Знание» только что вышел первый том рассказов М. Коцюбинского, обращающий на себя внимание своей свежестью и несомненным талантом автора. Особенно интересен рассказ «Под минаретами».

«Книжку Вашу прочитал с большим наслаждением, с душевной радостью», — сообщал отцу Горький в декабре 1910 года. Но, несмотря на положительные отзывы, отец продолжал волноваться, примет ли русский читатель его томики. Горький успокаивал его: «Михаил Михайлович, дорогой мой! Вы — не правы! Первый том вызвал ряд рецензий, на мой взгляд, довольно интересных. Даже «Речь», вообще относясь к «Знанию» немилостиво, почтила Вашу книгу и добрым и не глупым отзывом. Был отзыв в «Совр(еменном) мире» и в «Современнике» Амфитеатрова, а также и в ряде провинциальных газет».

…Почти каждый день отдыхал отец в обществе Горького и его гостей: «…после обеда обычно заходит ко мне Горький с целым семейством и тянет рыбу удить, а потом к себе». «Есть тут близкие мне люди, которые ищут моего общества… — добрые и человеческие, душа с ними отдыхает. Я очень сблизился с Горьким, видимся чуть ли не каждый день, если я долго не появляюсь, он заходит ко мне, гуляем, сидим вместе и ведем нескончаемые разговоры на литературные темы… Кроме того, здесь бывает и другое общество, писатели, художники, публика интернациональная, и я со многими познакомился…»[69]

В. И. Ленин был у Горького дважды: в 1908 и 1910 годах. «…У меня осталось очень странное впечатление: как будто Владимир Ильич был на Капри два раза и в двух резко различных настроениях», — вспоминает Горький. В первый приезд он выглядел «…еще более твердым, непреклонным, чем… на Лондонском съезде…». А в 1910 году «был на Капри другой Ленин — прекрасный товарищ, веселый человек, с живым и неутомимым интересом ко всему в мире, с поразительно мягким отношением к людям».

Еще до личной встречи Ленин мог слышать о Коцюбинском от общей знакомой — художницы Марии Сергеевны Боткиной — дочери известного профессора медицины, близкой знакомой Н. К. Крупской.

Отец познакомился с Марией Сергеевной на Капри в 1909 году. В письме Горькому от 6 августа 1909 года отец писал: «Если Мария Сергеевна еще гостит на Капри, пожелайте ей от меня успеха в работе и всего наилучшего», а в письме Федору Вовку замечал: «Пользуюсь случаем, чтобы передать Вам поклон от Марии Сергеевны Боткиной, гостившей у Горького на Капри. Мы с ней и г. Гинцбургом все вспоминали Вас».

Автор повести «Fata morgana» вызвал интерес у Владимира Ильича. Пй воспоминаниям члена КПСС с 1918 года Ф. П. Дидука, который вместе с делегацией украинских крестьян-бедняков был у Владимира Ильича в начале 1921 года, Ленин интересовался, «имеются ли в селах украинские издания Шевченко, Франко, Коцюбинского…». А В. Д. Бонч-Бруевич вспоминает, что о Коцюбинском ему «нередко приходилось слышать как о писателе, близком к нашему большевистскому направлению, и что — Владимир Ильич особенно хорошо к нему относился… возлагал на него большие надежды».

Два сборника рассказов Коцюбинского «Под минаретами» и «Что записано в книгу жизни» в русском переводе, изданные в 1922 году в Берлине, стоят на полке в кремлевском кабинете Ленина.

Идеи Ленина оказывали благотворное влияние на общественную и творческую деятельность Коцюбинского. Проявилось это влияние в оценке писателем политических событий, в его позиции, в умении точно ориентироваться в самом сложном хитросплетении политических тенденций и линий.

«Черносотенцы, — писал Ленин, — это — партии, поддерживающие правительство. Они стоят за самодержавную монархию, за полицейскую власть, за сохранение всей помещичьей земли. Это — партия монархистов, союз русского народа, партия правового порядка, торгово-промышленная партия, союз 17 октября, партия мирного обновления. Все это — прямые враги народа, прямые защитники правительства погромщиков, правительства, разогнавшего Думу, правительства военно-полевых судов»[70].

А вот что читаем в письме М. Коцюбинского от 5 мая 1907 года студенту Глуховского института Константину Зленко (ныне учитель-пенсионер) по поводу привлечения новых членов в возглавляемую Коцюбинским «Просвиту»: «Понятно, на черносотенные элементы рассчитывать нечего, нам таких не нужно, так как они изгадили бы нам «Просвиту». У нас надежда только на демократические и прогрессивные сферы — оттуда мы хотели бы иметь членов».

Еще задолго до личного знакомства с В. И. Лениным Коцюбинский знал его произведения по аграрному вопросу. В поисках способов распространения ленинских идей он, работая в земстве, ввел в 1906 году в каталог «книг, намеченных для бесплатной рассылки г.г. корреспондентам оценочно-статистического бюро черниговского земства» такие произведения Ильича, как «Нужды деревни», «К деревенской бедноте», «К пересмотру аграрной программы», «Победа кадетов и задачи рабочей партии». Как уже говорилось, Михаил Михайлович широко пользовался ленинскими работами, собирая также материалы к повести «Fata morgana».

Встреча с В. И. Лениным взволновала Коцюбинского. Ему хотелось поделиться своими впечатлениями с родными, но конспирация не позволяла назвать в письмах имя Ильича. Отец сообщает, как живет, как чувствует себя, что видит и как относятся к нему семья и окружающие Горького, и только по отдельным намекам можно догадаться о том, что особенно волнует его.

…Однажды Коцюбинский поздно засиделся у Горького за головоломной игрой с математическими выкладками и различными комбинациями, развивающими память. В игре, по словам Коцюбинского, принимали участие уважаемые люди, «жрецы литературы и жрецы философской мысли», как пишет он в письме к А. И. Аплаксиной, видимо, имея в виду Владимира Ильича. То же повторяет он и в письме к жене.

О пристрастии Ленина к сложным играм, развивающим память, Горький вспоминает: «…он (Ленин. — И. К.) азартно играл с Богдановым в шахматы и, проигрывая, сердился, даже унывал как-то по-детски. Замечательно: даже и это детское уныние, так же как его удивительный смех, — не нарушали целостной слитности его характера».

А вот воспоминание о встрече Коцюбинского с Лениным свидетеля этой встречи В. А. Фесенко — ныне преподавателя филологического факультета Ленинградского государственного университета. «Летом 1910 года мне вторично посчастливилось быть с учительской экскурсией на острове Капри… Если память мне не изменяет, это было в двадцатых числах июня (по старому стилю). Горький принял нас гостеприимно, организовал теплую встречу учителям из России и Украины. Тут я второй раз видел Михаила Михайловича и Алексея Максимовича, а также был счастлив встретиться с Владимиром Ильичем Лениным»[71].

Весьма возможно, что именно этот день — 26 июня 1910 года описывает и Коцюбинский в письме к А. И. Ап-лаксиной: «…часа в три моя комната наполняется людьми — это заходят ко мне Горький с семейством, и мы вместе отправляемся на море. После рыбной ловли… он принимал 54 учителей-экскурсантов. Были, между прочим, и украинцы, устроившие мне маленькую овацию».

Только в личных беседах с близкими людьми говорил отец о своей удивительной встрече.

В последние дни перед отъездом Владимира Ильича с Капри Коцюбинский ежедневно встречается с ним во время обедов у Горького. «Три последние дня я, например, не обедал дома. Хозяин гостиницы даже в претензии на меня за это», — пишет он А. Аплаксиной в письме от 1 июля 1910 года.

Из дневника Константина Петровича Пятницкого, хранящегося в архиве Горького, узнаем, что 1 июля (ст. ст.) 1910 года В. И. Ленин и М. Горький уехали с Капри:

«В пять встают. Провожаю Г(орького) и Лен(ина) к пароходу».

В то же время, 2 июля 1910 года, М. Коцюбинский сообщает в письме жене: «Горький уехал на 10 дней к своим детям куда-то по направлению к Генуе»[72].

Отец прожил на острове до 22 июля 1910 года. В это время сюда приехали писатель С. И. Гусев-Оренбургский и издатели «Современного мира» — Иорданские.

Мария Карловна Куприна-Иорданская — первая жена Куприна — вспоминает:

«За обедом моим соседом был Михаил Михайлович Коцюбинский. Я знала его произведения, и мне было очень приятно познакомиться с ним. Это был на редкость обаятельный человек — мягкий и деликатный. Тем не менее суждения его были не только очень определенны, но иногда и беспощадны.

Заговорили о молодом украинском писателе Винниченко. Коцюбинскому рассказы Винниченко очень не нравились. Он находил, что в них проскальзывало пренебрежительное отношение к женщине, которое с таким откровенным цинизмом проявилось в его романе «Честность с собой». Я не знала этого романа, он еще не появился в печати, но Коцюбинский знал о нем…

…Скоро мы должны были уезжать с Капри. Собирались домой и Сергей Иванович Гусев-Оренбургский и Михаил Михайлович… Но Алексей Максимович сказал твердо, что никого из нас не отпустит, пока мы не побываем на ловле акул…

Особенно радовало Алексея Максимовича то восхищение, с каким Михаил Михайлович Коцюбинский смотрел на море в это замечательное яркое утро и с каким интересом он разглядывал странных рыб и водоросли, поднятые сетями со дна моря.

И было хорошо и трогательно смотреть на этих двух стоявших рядом больших людей, которые с такой любовью относятся друг к другу…

…В декабре 1910 года я получила от Михаила Михайловича Коцюбинского письмо из Чернигова: «Невеселые вести приходят ко мне с Капри. Алексей Максимович так тяжело пережил смерть Толстого, что у него возобновилось кровохарканье, и хотя он бодрится, все же из писем и фотографической карточки, которую он прислал, я замечаю большую перемену в нем к худшему…»

В этот приезд Коцюбинского семья Горького особенно заботилась о больном. Мария Федоровна считала, что Михаилу Михайловичу было бы куда удобнее жить здесь вместе с женой и детьми, и подыскивала для нас частный пансион.

Отцу была по душе эта перспектива: вилла из четырех комнат за 65 лир у хорошей хозяйки. Но, как всегда, это были неосуществимые мечты. Долги росли из года в год, и о поездке за границу всей семьей нечего было и думать.

Внутренне обновленным возвратился Коцюбинский в этот раз с Капри. Как сейчас вижу его сухощавую, чуть согнутую фигуру. Стоя в гостиной, он распаковывает чемодан, наделяя нас подарками.

Отец был в приподнятом настроении и, громко смеясь, рассказывал о случае в таможне.

Жандармерия получила шифрованную телеграмму[73], в которой предписывалось как можно тщательнее проверять вещи писателя во время его переезда через границу.

Чиновники таможни, пограничные жандармские офицеры насторожились; они с особым рвением шарили в его чемодане, рылись в вещах. Им бы хотелось обыскать и самого писателя, но на это не было распоряжения. «А оружие у вас есть?» — ограничились они вопросом. «Да, есть!» — последовал ответ.

От неожиданности чиновники замерли на мгновение, а потом засуетились: «Где?» Выждав паузу, Коцюбинский показал на ручку, выглядывающую из верхнего кармана пиджака.

В память об этом случае Михаил Михайлович торжественно поднял перед нами свою черную тоненькую автоматическую ручку. Тогда же он осторожно вынул из чемодана небольшую книгу — заграничное издание повести М. Горького «Мать». Ее он спрятал при переезде через границу под жилетом.

Из Италии отец привез очень любопытные подарки, в их числе и переданные Алексеем Максимовичем, Марией Федоровной, художником Праховым.

Среди них были кастаньеты, венецианские ожерелья, каприйские кораллы, чернильницы в виде гондол, брошки из мозаики. Однажды папа подарил нам новогоднюю куклу в национальном итальянском костюме, с ногами в виде прутиков, на которых были нанизаны сладкие ягоды. Собрал он для нас огромные шишки пиний с орехами, морских звезд и коньков, смальту от мозаик.

На открытках были изображены итальянки на осликах с корзинами фруктов на головах, итальянцы, пляшущие тарантеллу. Были и открытки с видами Везувия и голубого грота, Генуи, Рима, были репродукции картин Рубенса, Рембрандта, Тициана.

Уже второй раз вернулся отец с Капри, а долгожданную фотографию Горького снова не захватил. «Дети были в восторге от Ваших подарков, — пишет Михаил Михайлович Горькому. — А Оксана опечалена: не привез Вашей фотографии. Этот пузырь уже любит Вас».

И наконец, пришел долгожданный пакет с острова. «Вот, Оксана, — гласила шутливая надпись на фотографии, — какой я был узенький три года тому назад, а теперь растолстел, уширился и больше не стану сниматься, стыдно!

Будь здорова, будь счастлива. М. Горький».

Оксана горячо благодарит Алексея Максимовича за подарок и в простоте душевной пишет ему: «Вы мне очень понравились на фотографии. Я хотела бы увидеть Вас живым. Может, мы приедем на Капри, если будут у папы деньги. Юрко, Ира, Рома и я очень благодарны Вам и Марии Федоровне за красивые подарки».

Сестра посылала Горькому открытки со своими акварелями, первые фиалки из нашего сада, ласковые письма.

Алексей Максимович любил девочку, дарил ей альбомы Альбрехта Дюрера, сберегал ее наивные письма, рассказывал о них сыну Максиму. В одном из писем ему он пишет:

«Посылаю также письмо-открытку на малорусском языке; это писала девятилетняя девочка из Чернигова, дочь писателя украинского Оксана, рисунок ее же. Огромное удовольствие чувствую я, переписываясь с ребятишками. Это, брат, самый лучший народище на земле…»

В 1916 году Горький подарил Оксане чудесное аметистовое ожерелье. «Вы мне сделали такой дорогой подарок, — отвечает ему сестра, — но я точно так же была бы счастлива, если б получила от Вас коробочку спичек или кусочек бумаги, так как я знала бы, что это Ваша коробочка, Ваша бумага! Мне очень дорого, очень радостно Ваше внимание. И я благодарна Вам от всего сердца!»

Сестра переписывалась с Горьким на протяжении восьми лет. В 1917 году Оксана жила в Москве у дяди — Василия Иустиновича Дейши и училась в Народном университете имени Шанявского. Узнав о том, что Горький в Петрограде, Оксана решила во что бы то ни стало побывать у него. С волнением позвонила у парадной двери. Не раздумывая долго, как была, в шубе и шапочке, влетела в комнату и горячо обняла Горького. На радостные возгласы поспешила Мария Федоровна.

Целый день провела у них Оксана.