Минувшее

БЕССМЕРТИЕ

…Ленина не стало. Смерть унесла его туда, откуда нет возврата. Но великая мысль его и славные дела живут! Живут и освещают путь человечеству к счастью. (Запись в тетради 1924 года).

Был осенний день 1926 года. Природа угасала, как гаснет летний день — медленно, задумчиво, умиротворенно. Бледнеют краски, но густеет синева неба, да чаще набегает шатун-ветерок, колыша полинявшую зелень запыленных листьев.

В этот день в женсовете Средазбюро ЦК РКП(б) было людно. Активистки, делегатки и общественницы готовились к великому событию — массовому снятию паранджи мусульманками. Почти тысячу триста лет держал шариат женщин бесправными затворницами, лишив их всех общественных прав и закрыв их лица покрывалами. Но вот час настал! Женотделами долго велась работа по разъяснению новых советских правовых норм. Лед тронулся. Об этом ясно говорили заявления, присланные женщинами Ашхабада, Бухары, Коканда, Ташкента и других городов. В память великого Ленина они хотят всенародно открыть свои лица и сжечь паранджу — этот символ бесправия и угнетения. Акт сожжения паранджи они просят приурочить к Октябрьским праздникам. Вот почему так людно было в этот день в Центральном женотделе. Тут готовились к съезду сотни женщин. Съезд должен был всколыхнуть робких затворниц, придать им смелости, укрепить веру в новый закон и в свои силы. После съезда намечался всенародный митинг на площади и сожжение ненавистной паранджи.

…Длинный зал Дома Советов переполнен. Пестрые разноцветные платья девушек и молодых женщин перемешаны с темными нарядами и бархатными камзолами пожилых женщин. Между ними зловещими мрачными птицами мелькают закутанные в паранджу робкие затворницы и враждебно настроенные фанатички. А их немало собралось, этих хранительниц старого, отжившего домостроя. Они пришли сюда, чтобы дать решительный бой новым законам, новым формам жизни. Лица у этих оппозиционерок открыты. Чачваны закинуты на голову. Здесь нет ни одного мужчины: им не от кого прятаться. Взгляды их жадно скользят по лицам русских женщин. Критически смотрят на узбечек в европейских костюмах — работниц женотделов. Хранительницы старого быта явно поражены: «Как же это аллах не покарал этих отступниц от шариата! Почему не почернели их лица?!» Зал гудит, как растревоженный улей.

Смотришь — и глаза разбегаются, взгляд не может уловить знакомые лица, настолько все возбуждены. Ко мне подошла Николаева. Вот уже два года я знаю эту замечательную женщину. Среднего роста, шатенка с ярким румянцем и ясными карими глазами, всегда подтянутая, спокойная и внимательная, она предана работе, которую поручила ей партия. А несколько месяцев назад ее выбрали заведовать областным женотделом. За этот съезд она сильно волновалась.

— Ты довольна, Анна Петровна? Вон какая у тебя армия! Только не дисциплинированна, — добавила я лукаво.

— Понимаешь, тут такое столкновение различных мнений. Боюсь заварухи. Жаль, что мы свободно не владеем языком коренного населения.

— Не беда. Кое-что поймем, остальное разъяснят переводчицы.

— Перевод — дело сложное, а тут готовится оппозиция. Меня предупредили работники Ферганы.

— Дело серьезное. Кто же организовал оппозицию?

— Во главе стоит вдова ишана. После его смерти права на святость унаследовала вдова. Она имеет большое влияние не только на женщин, местное духовенство очень считается с нею. Вот она-то и пожаловала сюда.

— Так это же замечательно! Ее надо распропагандировать — женщины толпами пойдут за нею…

— Пустое! Она сама верит в свою святость, фанатична хуже муллы.

Не успела Николаева договорить фразу, как подбежавшая делегатка позвала ее в президиум, собравшийся на сцене за длинным столом, покрытым красным сатином.

Я оглянулась, все стулья были заняты. Но вот в третьем ряду затрепетала красная косынка. Молодая женщина в элегантном черном костюме махала мне косынкой, указывая на свободный стул рядом. Я узнала Рисолят, работавшую в женотделе. Едва я успела занять свое место, как прозвучал звонок и председатель объявила о докладе Любимовой.

И вот на трибуне зазвучал голос докладчика. Говорила Любимова на русском языке. Странное дело, когда выступала Любимова, какие-то невидимые нити протягивались от нее к аудитории. Так было и теперь. Большинство не понимало русского языка, но никто не мог отвести глаз от вдохновенного лица, обрамленного огненно-золотистыми подстриженными волосами, от искрящихся серых глаз. Да, вождь женских боевых отрядов умела покорять, завораживать затворниц.

Едва закончился доклад, место на трибуне заняла переводчица Шамсикамар Гаибджанова. В черном костюме, сухощавая, с характерным смуглым лицом, с проницательными черными глазами и тоже коротко подстриженными волосами, она стояла под взглядами взволнованных слушательниц. Такой она мне запомнилась на долгие годы.

Зал не шелохнулся, все ждали. И вот, точно могучая полноводная река, потекла плавная, спокойная речь на родном языке. В глубокой тишине раздавался уверенный голос переводчицы. Вот в нем звучит печаль при имени великого учителя Ленина, но сквозь эту печаль прорываются при слове «шариат» нотки гнева. А вот уже зазвучали раскаты грома, и зал ожил, задышал, заволновался… Послышались вздохи, всхлипы, приглушенные возгласы. И разразился ураган рукоплесканий.

Начались выступления. Казалось, прорвало плотину и хлынули волны женских обид и горя. Все выступавшие говорили о своем бесправии, рабской зависимости от отца, мужа, брата. Приводили факты насилия, продажи в жены тринадцатилетних девочек, говорили о истязании непокорных жен, о издевательствах… Атмосфера накалялась.

Из первого ряда поднялась стройная узбечка в белом длинном платье, в черной бархатной безрукавке с белой повязкой на голове. Она не спеша шла к трибуне. Все головы повернулись в ее сторону, по залу пронесся тихий шелест голосов. Настороженные глаза следили за каждым ее движением.

— Паризат… Сама… святая… Жена ишана. О-о, что скажет?

Я жадно разглядывала ее тонкое, одухотворенное лицо, бледное со взметнувшимися вверх бровями, словно она сама удивлялась тому, что идет к трибуне, с которой неверные призывали к непокорности женщин-рабынь и так разволновали их, что каждую минуту эти робкие затворницы взорвутся рыданиями. Ей было лет шестьдесят, но выглядела она значительно моложе. Горькие складки у губ, тонкие морщинки у глаз и на лбу говорили о трудно прожитых годах. Но какое-то обаяние юности излучал весь ее облик. Гордо поднятая голова, властный взгляд, неторопливые, плавные движения. Вот она уже на трибуне. Зал затих, замер, казалось, не дышал. В президиуме задвигались, зашептались. Одна Любимова оставалась в гордом спокойствии. Когда вдова ишана подошла к трибуне, Любимова окинула ее соколиным взглядом своих серых глаз. Только у нее, наверное, был такой взгляд. Не шевельнувшись, поведет зоркими глазами как-то сбоку, сверху вниз, сразу охватывая человека, словно проникая в его внутренний мир, в тайные мысли. Вот она взглянула на Паризат и встретила спокойный, открытый взгляд больших черных глаз. Мне показалось, что на упрямо сжатых губах Паризат мелькнула лукавая улыбка. Так мелькает солнечный луч сквозь сетку зеленых листьев чинары, колеблемых ветром.

Красива ли была Паризат? Если и была красива в дни молодости, то годы неумолимо стерли яркость красок этого характерного лица. Не могут быть красивыми впалые щеки, увядшая кожа, морщины и седые пряди волос, выбивающиеся из-под белого головного платка. Нет, красивой назвать ее было нельзя, но необычайное очарование веяло от всего ее облика.

Она стояла молча, точно впитывая в себя тишину зала. Потом, как бы оканчивая молитву, медленно провела тонкими руками по щекам, подняла лицо, словно увидела что-то, никем не видимое, и, внимательно оглядев ряды женщин, спокойно заговорила. Мне редко приходилось слышать такой мелодичный, покоряющий голос. Говорила она уверенно, четко бросая слова, как бросает в землю сеятель золотые зерна пшеницы. Я старалась не упустить ни одного слова, и, когда звучала непонятная фраза, я касалась руки Рисолят. Тотчас же она наклонялась к моему уху и шептала точный перевод. Казалось, что настало время поединка между женой ишана — носительницей старых предрассудков, и Любимовой — непримиримым борцом за женские права, за право мусульманки быть человеком. А властный голос звучал уверенно, грозно. Она процитировала несколько статей шариата, потом, вскинув голову, властно повысила голос:

— Женщины! Мусульманки!

Словно ветер наклонил все головы в зале. Скрестив руки на груди, склонив низко головы, женщины застыли в безмолвии. А звонкий голос с особыми переливами продолжал:

— Со всех концов могучего Туркестана собрались вы сюда, как собирается стадо овец вокруг своего пастуха. Собрались вы, чтобы принять новый закон о женщине Востока. Но что услышали от вас мои уши?. Вы, как трусливые самки шакалов, плакали и стонали, жалуясь на свою рабскую долю. А вы давно знали о новом законе…

Я взглянула на президиум, там царило оживление. Вся пунцовая Николаева склонилась к Любимовой и что-то шептала. Любимова отрицательно покачала головой. Секретарь Студенцова с бесстрастным видом строчила, успевая заносить каждое слово внятной раздельной речи Паризат. А та, словно понимая важность минуты, говорила плавно, с паузами.

— Прошло уже пять лет, как вышел новый закон о жизни народа. Против нового закона восстали Мадамин-бек, Халходжа, а вы знаете их. Это они подняли газават. Во славу аллаха они проливают кровь дехкан, кровь бедняков. Но аллах оставил нам свою священную книгу-коран, по ней мы должны жить, ей верить. Прошло пять лет, а вы все стонете, жалуетесь, безропотно сносите обиды. Вы слушаете черные слова злых людей. Это они требуют покорности от женщины. А знаете ли вы, что закон Ленина — это закон аллаха? В священной Бухаре над входом в старинную мечеть есть сура из корана, нашей священной книги. Там по-арабски написано: «Женщина-мусульманка должна быть грамотной и наравне с мужчиной проводить закон аллаха». Знаете ли вы, что эта гнусная черная сетка из волос конского хвоста, этот чачван, который вы носите и боитесь снять, — выдумка таких, как Мадамин? Жены великого пророка Магомета не закрывали лица. Лишь после того как пророк заподозрил в измене свою младшую жену Айшу, он закрыл лицо ее покрывалом.

Можно себе представить напряженную тишину, царившую в зале, и то внимание, с которым все слушали смелые слова. Ведь в зале, несомненно, были сторонницы Мадамин-бека, грозного басмача, но Паризат спокойно продолжала:

— Мой муж, ишан Азимкул-ходжа, — да воссияет над ним милость аллаха! Душа его полгода назад отлетела к престолу всевышнего, — вчера во сне явился мне и сказал…

Она умолкла, молитвенно закрыв глаза, а сотни горящих глаз впились в ее вдохновенное лицо. Торжественно она продолжала:

— Святой человек сказал: «Иди в большой город, в тот дом, где соберутся женщины-мусульманки. Расскажи им, что видела моя душа, когда Азраил принес ее к подножью аллаха. Прежде всего моя душа увидела неземной свет. Там, в голубом пространстве, на белом облаке, сидел сияющий, как солнце, аллах. По одну сторону его стоял пророк Магомет, по другую — пророк Ленин. Азраил поверг мою душу к стопам аллаха и сказал:

— «Вот праведный ишан Азимкул-ходжа. Он жил по слову корана, и люди называли его святым. О аллах! Что ты назначишь ему?

Сурово посмотрел на меня аллах, и душа моя затрепетала. Голос аллаха был подобен грому:

— Слушай, грешный ишан, служитель пророка Магомета, слушай! Магомет сделал большую ошибку, закрыв лицо женщине. Прошли века, женщина стала домашним животным. Разве этому я учил его? А пророк Ленин исправил ошибку Магомета. Он правильно понял мое слово, которое в коране я дал своему любимому народу. Он объявил мою волю в новом законе. А ты, ишан, плохо читал святую книгу. Ты слушал тех, кто вредил народу. За этот грех ты семь раз в мучениях сойдешь на землю и объявишь то, что слышал здесь». О женщины! Таков был мой сон. Аллах велик и всемогущ! Я передала его волю.

Паризат погрузилась в безмолвную молитву, потом провела ладонями по щекам и, тихо ступая, пошла к своему месту. Безмолвные женщины провожали ее встревоженными взглядами. Стояла тишина. Но вот поднялась Любимова и звонко хлопнула в ладоши. Ее поддержали в президиуме. А затем неудержимые всплески волной прокатились по залу, взорвались неистовыми хлопками.

— Молодец эта жена ишана! Умница. Хотелось бы мне познакомиться с ней, — сказала я Рисолят.

— Это не трудно. Паризат остановилась у меня. После съезда мы с тобой и Паризат поедем ко мне на плов.

В тихом переулке, в уютном домике жила Рисолят. Перед террасой в цветнике доцветали осенние розы. Их благоухание, вливаясь в открытые окна, наполняло комнаты. Две комнаты у Рисолят были обставлены по-европейски, а две по-восточному обычаю устланы коврами с мягкими шелковыми курпачами — подстилками — и с ворохом пышных подушек. Это была михманхана — комната для приема гостей. В другой — обитала Санобар-холя, пожилая родственница Рисолят.

Вместе с нами приехали две наманганки, преданные ученицы Паризат. Была с нами и делегатка Хасанова, Об этой простой, энергичной и преданной женщине следовало бы написать отдельный очерк.

Санобар-холя приготовила обильный дастархан, и мы, выпив по пиалушке чая, принялись лакомиться ароматным пловом. А потом с напряженным вниманием слушали Паризат. Словно шелковое сюзане с затейливым узором, развертывала перед нами рассказчица картины своей жизни.

Она единственная любимая дочь Алимджана-ходжи. Его предки были учениками пророка Магомета и потому учитель медресе Алимджан-ходжа пользовался большим уважением. Родители не чаяли души в своей красивой дочери, берегли и холили ее. Отец рано выучил ее грамоте. Вместе читали коран, диваны Навои, рубаи Саади, газели сладкозвучного Гафиза. Муаллим был умным, честным человеком. Читая коран, он негодовал на имамов и мулл, которые толковали коран в пользу имеющих власть и богатство.

Тяжелый удар обрушился на Паризат на шестнадцатом году жизни. Скоропостижно умер отец. Злые языки уверяли, что не без участия мракобеса-имама, настоятеля местной мечети. Через год, тоскуя о муже, умерла мать, оставив дочь беспомощной сиротой. Дальний родственник, присвоив все, что было лучшего в небольшом наследстве, поспешил сбыть с рук «нищенку», выдав ее замуж. Старый хилый ишан соседнего селения Азимкул-ходжа, объявив себя святым человеком, сделал «богоугодное» дело, женившись на нищей сироте.

— Как четвертая младшая жена, по обычаю, я должна была стать прислужницей у сварливых старших жен. С первого дня они помыкали мной, всячески унижали. Разве я могла мириться с такой ролью? — Вскинула на собеседниц взгляд своих огненных глаз Паризат.

— Конечно, нет! Как можно терпеть такое! — Дружные возгласы возмущения ободрили рассказчицу.

— Вы правы. Быть покорным животным у глупых, вечно скандалящих жен ишана я не могла. И я надумала. У меня стали появляться припадки «одержимости». Жены жаловались ишану. Он заинтересовался, стал расспрашивать, какие видения посещают меня? Я рассказала безграмотному старику о священных легендах, которые читала когда-то с отцом. Ишан был поражен. Он уверовал в мою святость. Ведь я так горячо молилась и постилась… Муж приблизил меня к своим чилля-молениям с мюридами, — где я читала им коран. Ишан, скрывая свою безграмотность, объявил себя слепнущим и теряющим голое. Он называл меня своими глазами. Потом я стала подсказывать ему его «святые» сны. Он слушался меня во всем. У него появилось много последователей из богатеев.

— Но как вы, Паризат, достигли влияния на духовенство?

— Наше кишлачное духовенство малограмотно. Оно уверовало в чудеса и святость ишана. А меня признало за то, что хорошо читала коран и разъясняла сны святого. Муж бормотал какую-нибудь чепуху, а я рассказывала то, что читала когда-то с отцом. Последователей привлекали такие чудеса.

Любопытство заставило меня нарушить этикет. Я спросила:

— Какие чудеса?

Паризат взглянула на меня. Веселый смех озарил ее аскетическое лицо и зазвучал так весело, так заразительно, что и мы последовали ее примеру. Но она вдруг стала серьезной.

— Расскажу. Мой старик был безграмотный, но хитрющий. Он выстроил себе михманхану в переднем дворе, на высоком фундаменте. Там и принимал посетителей, мюридов, там же проводились моления. Посредине комнаты был вмазан в очаг большой котел. Когда после моления наступало время приема пищи, ишан подходил к этому котлу, долго молился, просил аллаха помочь ему, немощному, но преданному религии рабу, сварить без огня пищу. Ведь у него нет средств купить топливо. Через некоторое время котел нагревался и один из мюридов, заранее припасший все продукты, по знаку ишана, подходил и готовил плов без огня. Как же было не верить в святость ишана?

— В чем же состояла эта механика? Неужели все верили?

— А кто будет сомневаться, если перед молением святой проявил прозорливость?

— Прозорливость? В чем?

— В определенные дни собирались мюриды. Все они привозили пожертвования. В михманхану их впускал старый Усман по одному. Когда гость склонялся в земном поклоне, Усман делал условные знаки. Если в дар пригоняли двух баранов, старик двумя пальцами теребил свою бороду. Если дарили корову, он выставлял два пальца рогами и «доил усы». В это время ишан говорил:

— Аллах трижды вознаградит тебя, правоверный, за тех двух баранов, которых ты не пожалел всевышнему.

— Но как готовили плов?

— Под полом михманханы был устроен очаг. Лаз к нему был из сада, да так хорошо замаскирован, что никто из домашних об этом не знал. Топили очаг я или слуга Усман.

— Ну, а теперь готовится святой плов?

— Нет! Не могу я обманывать людей?

Я наклонилась к ее уху и тихо спросила:

— А как же с Магометом?

Не оборачиваясь, она приложила палец к губам, шепнула:

— После.

На большом подносе внесли нарезанную чудесную осеннюю дыню. И когда все увлеклись ею, слушая веселые были-небылицы делегатки Хасановой, Паризат поднялась, потянув меня за платье, и кивнула на дверь в сад. Незаметно я последовала за нею. Спустившись в цветник, я подошла к супе, где меня ждала Паризат.

— Послушай, джаным. Дни мои сочтены. Пройдут годы, и тогда ты напиши о несчастной жене ишана. А теперь слушай. После смерти мужа народ продолжал приходить ко мне за советами, а муллы за разъяснениями не понятой ими суры корана. Они верили, что святость ишана перешла на меня. Но недавно я спасла девчушку от тяжелой участи. Отправив ее в город в женотдел, я навлекла на себя гнев страшного человека, Ее насильно хотел взять в жены юзбаши Палван-ата, свирепый басмач, любимец курбаши Курширмата. Я не знаю, как он узнал о моем участии в отправке Мухаббат в город, но прислал ко мне старуху жену со словами: «Ты вырвала из моих рук добычу. Клянусь бородой пророка, что больше года тебе не жить на свете».

Помолчав, она сорвала бутон розы и, протянув мне, продолжала:

— Прошло уже три месяца, я жива. Но доживу ли до весны — не знаю. Юзбаши кровожаден. Он всегда держит слово, когда хочет пролить кровь. Эти три месяца я веду борьбу с шариатом. Вот и сюда приехала за этим.

— Почему же вы сами не работаете в женотделе? Надо переехать в город. Там вы найдете защиту и пользу принесете, — проговорила я взволнованно. Мне казалась страшной ее обреченность.

— Нет, джаным, нельзя мне в город. Как я оставлю робких затворниц? Они верят мне, верят и мужья этик несчастных. Ведь я правоверная жена святого, читаю и объясняю им коран! Многих я направила по новому пути.

На террасу вышла Рисолят и позвала нас пить чай. Обнявшись, мы пошли в комнату, а вскоре, распростившись, я ушла домой.

Время шло. Часто передо мною вставал яркий образ Паризат, этой поборницы женских прав. Иногда у приезжих делегаток я наводила справки о Паризат. Мне восторженно рассказывали о ее успехах, о смелых выступлениях. Уже прошел условный срок — Паризат жила. Я успокоилась. В недобрый час сообщила мне Рисолят черную весть: «Убита Паризат!»

Чудесным апрельским днем ехала она на арбе в сопровождении пяти женщин в Наманган на слет кишлачных активисток. На полпути на них налетела шайка басмачей. Испуганный арбакеш соскочил и спрятался в придорожных камышах. Паризат погнала лошадь вскачь. Казалось, уйдут от погони. Но верховые срезали поворот дороги, догнали арбу, остановили. Женщины, плача и причитая, заслонили Паризат. Все они были в паранджах, и узнать ее было нельзя. Свирепый юзбаши выхватил из ножен шашку:

— Открыть чачван! Где Паризат? Ну? Всех зарублю!

Тогда Паризат поднялась во весь рост и, откинув чачван крикнула:

— Трусливый шакал! Ты воюешь с беззащитными женщинами! Руби же, трус! Я Паризат! Но помни, злодей, час твой пробил. Смерть стоит за твоими плечами!..

Взбешенный юзбаши взмахнул саблей, но, вздыбив коня, удержал удар. Хрипя от бешенства, свирепо завизжал:

— Связать ее! Ко мне на седло! Я научу эту дочь праха выполнять волю мужчины. Вяжи!

Видимо, нукеры знали, что ожидало эту несчастную женщину, какие ей грозили муки. Они горячили коней, но к арбе не приближались. Вдруг прогремел выстрел. Паризат как подкошенная упала на дорогу. Юзбаши зарычал, обернувшись, взмахнул шашкой, намереваясь снести голову смелому нукеру. Тот успел прикрыться винтовкой, но винтовка была выбита ударом и кисть руки отсечена клинком. Озверевший басмач уже рубил и топтал конем мертвое тело Паризат.

В пылу ярости юзбаши не расслышал топота коней, не заметил, что из-за ближнего холма на звук выстрела вылетел конный дозор и с ходу врубился в шайку. Это спасло остальных женщин. Часть басмачей успела ускакать. Юзбаши и безрукого басмача красноармейцы взяли в плен.

По приговору суда юзбаши был расстрелян.