Минувшее

Эту историю рассказал мне чекист с боевым прошлым — Николай Удилов, погибший в схватке с басмачами в 1924 году.

При первом же взгляде на высокого, стройного человека в кавалерийской шинели я поняла, что услышу много интересного. Его решительные движения, острый взгляд беркута, открытое, располагающее лицо под коротко стриженными чуть рыжеватыми волосами внушали симпатию.

В то время семья моя состояла из трех человек, и все мы, сидя за чайным столом и слушая его, были зачарованы. В следующий раз он принес мне переплетенную тетрадь старых приказов. На первой странице стоял гриф: секретно. Я прочла это слово и попыталась возвратить тетрадь.

— Я не имею права читать это.

Он широко улыбнулся, отводя мою руку.

— Не беспокойтесь. Читайте.

В этой тетради были приказы и распоряжения за подписью Веревкина-Рохальского и Врачева, обоих знал и уважал весь Узбекистан. Кроме приказов, там были снимки курбаши — злейших врагов Советской власти, а также галерея лиц, оказавших большие услуги революционным войскам. Материал был богатый, на целую серию интересных рассказов. Мне до, сих пор до боли жаль, что я не сумела сохранить эту тетрадь, и она разделила участь других ценных материалов и книг, оставленных мною в Минске. Как мне сообщили в свое время, все это погибло при налете фашистских стервятников на Минск.

Особенно сильное впечатление на меня произвел рассказ о трагедии затерянного в горной долине кишлака. Долго передо мной вставали картины прошлого и требовали права на жизнь в книге. И вот он, этот рассказ.

УЩЕЛЬЕ СМЕРТИ

Хмуро сгрудились древние горы. Голые скалы мрачно нависли над тесным ущельем. Их вершины закрыты мохнатой шапкой черных туч. Казалось, первозданный хаос нагромоздил дикий камень, потом рассек его посредине, сделав узкий проход в долину ужаса, засеянную костями людей и животных.

Извивающейся змеей тянется военный обоз, громыхая по камням железными ободьями колес. Медленно вползает в роковую Байсунскую щель. Это место постоянных нападений басмаческих шаек. Жутко. За каждым камнем, кажется, таится опасность. Мрачна Байсунская щель, холодом смерти веет в ней. Люди и лошади насторожились. Все знают, была выслана разведка, нигде басмачей не обнаружила, но враг хитер и коварен.

— Не разговаривать, не курить… — был передан приказ. — Охране быть наготове!

Вдруг над головой что-то ахнуло и раскатилось в горах гулким эхом. Люди невольно вздрогнули. Лошади, прижав уши, всхрапнули. Мохнатая черная туча оскалилась огненно-красным зигзагом ослепительной молнии.

В запоздалой повозке двое: молодой белобрысый боец и смуглый стройный политрук отряда, только что очнувшийся от пароксизма малярии. Их задержало соскочившее колесо, и теперь они спешат догнать обоз, уже втянувшийся в ущелье. Гром оглушил возницу.

— Быть беде… Неспроста так громыхнуло. — Боец опасливо покосился вокруг.

— Тебе со старухами на бобах ворожить следует, а не воевать с басмачами. — Политрук усмехнулся, повернув смуглое лицо к заробевшему, ястребиным взглядом окинул простоватое лицо бойца. Сжимая в руках винтовку, спросил:

— Твоя заряжена?

— В порядке. Как было приказано. Теперь не страшно, с тобой, товарищ Алимов, а вот час назад, лежал ты в огневице, было боязно. Видать, полегчало тебе?

— Отпустила проклятая. Гони-ка коней быстрее!

Медленно выползал обоз из мрачного ущелья. Лошади храпели, косясь в сторону бездонного обрыва. Всадники растянулись цепочкой, опасливо поглядывая на скалы. Но вот горы снизились, туман, скользя на камнях, сползал в бездну. Хмурая щель раздвинулась, и обоз выполз в страшную Долину Смерти. Спустились вниз, остановились, поджидая отставшую повозку. Вот и она показалась на спуске, спешит. Да как не спешить? Мрачно в Долине Смерти. Холмики могил, кости животных и людей разбросаны среди каменных глыб.

Выехав из ущелья, Карим Алимов зорко огляделся вокруг. Вдали забеспокоилась, взлетела стая коршунов, сидевшая на трупах лошадей. Ему показалось, что заколебались складки-морщины гор…

— Готовь, Семин, винтовку, не успели к своим…

— Знать, почудилось! Тихо все. — Боец поглядел вокруг, стеганул лошадей, и повозка затарахтела сильней.

Обманчивая тишина разорвалась хлопками выстрелов. Ожили горы. Словно волна хлынула с них. С дикими криками двести всадников вынеслись в долину, стремясь окружить малочисленный обоз. Но команда уже пронеслась. Обоз построился, и залп из винтовок рассеял банду. Лошади шарахнулись, смяли ряды и в беспорядке скакали в разные стороны.

Группа басмачей бросилась на легкую добычу — одинокую повозку. Две винтовки, не умолкая, гремели, посылая смерть бандитам, но те наседали. Вот, вскрикнув, Семен рухнул, выпустив винтовку.

— Добей, политрук! Чтобы живым не взяли…

Десятки всадников кинулись к раненому, Алимов заработал штыком. Один упал, второй, третий… Но змеей свистнул аркан, петля крепко обхватила тело. Удар по голове — и перед глазами поплыли зеленые и красные круги, но слух уловил голос пулемета: «тра-та-та-та…»

«Остановили, отобьются», — проплыло в гаснувшем сознании.

…Солнце, большое и красное, точно омытое кровью, медленно спускалось к горизонту. Звучали гортанные голоса, но теплый треух, точно железный обруч, сжимал голову. Слух не мог донести до сознания четкость слов. Голова нестерпимо болела. Алимов с трудом открыл глава. Рядом изуродованное, опухшее лицо Семина. Оба, связанные ремнями, лежали под деревом.

— Перебили наших? — чуть шевеля губами, спросил Алимов.

— Не. Пулеметом наши жиганули… Потом подоспел добровольческий отряд. Погнали проклятых.

— Где мы?

— Увезли в горы… Пытать хотят.

Над головой лохматилась корявая арча, разметав костлявые ветви, С левой стороны в двух шагах — каменистый обрыв. «Убьют и бросят туда», — вяло проползло в голове. Скосил глаза вправо — приветливая зеленая лужайка освещена солнечными лучами. Посредине — костер, вокруг него суетятся с десяток басмачей. Они в теплых халатах, перепоясанных патронташами, на головах меховые шапки. Их звериные лица время от времени скалятся, видимо, вспыхивают ссоры.

— Что твои волки… зубами щелкают. Не жди пощады, — хрипло шепчет Семин. — Вона, ласковый, лицо светлое, глядит, что дите малое…

Алимов повел глазами. Вот он, курбаши в парчовом халате, сидит один на кошме, чилим курит. Пояс в серебре, да поясе богатый кинжал, маузер. На голове белоснежная чалма. Лицо бледное, красивое, обращено в сторону пленников. Дым чилима затянул черты, до жути знакомые. Где же он видел это красивое лицо с ласковым взглядом? Память металась, заглядывая во все свои закоулки. «Видел, знаю его… Но где? Когда?» — стучало в голове.

Грузный кривоногий басмач принес чайник чая и пиалу, поставил перед курбаши. Тот протянул ему чилим, кивком указывая место рядом. Кривоногий сел и заговорил. Курбаши повернул к нему голову. Алимов ясно увидел на правом виске большую черную двурогую родинку, а над ней на лбу тянулся к чалме розовый рубец. Точно молния, осветилось прошлое. Едва сдержал возглас: «Печать дьявола!» Да, это он, тот красивый мальчик с «печатью дьявола», сын дарвазского бека, красавец Салим — гроза всех кишлачных ребят. Вот где пришлось встретиться сыну пастуха Алима, комсомольцу-политруку боевого отряда с бековским сыном, жестоким курбаши Салимом-кровожадным!

Десять лет тому назад в снежном буране погиб пастух Алим. Его заменил сын подпасок — Карим. Этот сирота добросовестно пас стадо коров бека.

В кишлаке жила вдова с прекрасной, как заря, дочкой Садихон. Восьмилетняя девочка, веселая и быстрая, как горный ручеек, была любимицей всего кишлака. С юных лет Садихон любила бегать в урюковую рощу, где сладкие золотистые плоды, зрея, падали и ковром лежали на земле, превращаясь потом в грязные комья. Никто не смел собирать плодов в этой роще, которую дарвазский бек объявил своей.

Сто лет тому назад в кишлак забрел странник. Его приютили, накормили, предложив остаться в кишлаке. В благодарность за гостеприимство странник посадил косточку урюка в солнечной ложбинке. Когда появился росток, старик заботливо ухаживал за ним. Время шло, деревцо подросло и буйно зацвело. Тогда странник решил покинуть кишлак. Прощаясь, он сказал жителям: «Пройдет несколько лет, и на этом месте будет шуметь урюковая роща. Она будет радовать вас своими плодами». Он распрощался и ушел.

Много лет люди собирали сладкие плоды, но приказа бека не нарушали, зная его жестокость. Только одна Садихон тайком бегала в рощу лакомиться урюком. Вдова была бедна и ничем не могла побаловать дочку. Девочка выбирала время, когда азанчи призывал на вечернюю молитву и во дворе бека все были погружены в вечерний намаз. Она бежала в рощу, хватала несколько горстей урюка с земли и стремглав убегала в кишлак.

Вот пронесся протяжный призыв азана. Солнце склонялось к западу. Сытое стадо сгрудилось, просясь на водопой. Мальчик погнал коров к урюковой роще, возле которой пробегал горный ручей. Пока стадо утоляло жажду, пастушонок ехал собирать сухие сучья, чтобы вскипятить себе чай. Углубился в заросли и замер, услышав вскрик боли, потом хрипение и тихий смех. Испуганно оглянувшись, он хотел бежать, но любопытство толкнуло к зарослям. Тихо подполз, раздвинул ветки кустарника и в ужасе замер. Прямо перед ним было перекошенное мукой синее лицо маленькой Садихон. Глаза вылезали из орбит, язык высунут. Петля душила девочку, ноги едва доставали землю. Рядом, держа конец веревки, тихо смеясь, стоял Салим. Он натягивал перекинутую через сук дерева веревку.

Густой красный туман заволок сознание пастушонка. С диким проклятием он кинулся на мучителя и острым пастушеским посохом рассек ему голову.

Освободив девочку, взглянул на окровавленное лицо Салима. Посылая проклятие его душе, пастушонок ушел в горы. Там он скитался, пока его не подобрал красноармейский отряд. Много тайных троп показал он своим спасителям, когда отряд уходил от сильных басмаческих банд. Помогал найти ближайший путь, чтобы окружить и внезапным ударом уничтожить банду, грабящую одинокие кишлаки. Карим узнал, что бек ушел за границу, угрожая вернуться и расправиться с жителями кишлака, если кто позарится на его земли и стада, управлять которыми оставил своего духовного наставника. Узнал и то, что после случая в урюковой роще вдова увезла заболевшую Садихон к дальним родственникам. Никто не знал, куда уехала вдова, да если и знали, то тщательно скрывали, чтобы не дошло до мстительного бека.

Несколько лет провел пастушонок Карим Алимов с родным отрядом, а потом — учеба и комсомол, потом — снова в отряд. И вот он здесь в лапах злейшего врага. Ужас охватывал его, пока смотрел на красивое лицо Салима. От этого меченого дьявола не жди пощады. Негодование и ненависть побеждали слабость, голова яснела, мысль заработала четко.

Салим взглянул на пленников. Алимов успел закрыть глаза. Курбаши сказал кривоногому два слова, и тот, мигом вскочив, направился к Семину, покачиваясь на могучих кривых ногах.

— На допрос, что ли? — хрипло спросил боец.

— Допрос. Веселый будешь, смеяться будешь… — Хищное лицо басмача заиграло гримасой. Он сделал знак, и к Семину подошел еще басмач. Сняли путы, стащили сапоги, одежду, белье и поволокли к палачу.

— Прощай, — чуть выдохнул боец в сторону Алимова. А дальше ужас… Звериный крик Семина, мольба убить разом, и тихий, жуткий смех басмача-зверя. Вот красавец курбаши склонил лицо, смотрит в измученные глаза бойца, ласково спрашивает:

— Комсомол? Карош комсомол… — А рука ножом вырезает на груди несчастного звезду. Потом вспарывает живот и с тихим смехом роется в теплых внутренностях. С хохочущим всхлипом боец приподнял голову и кровавой пеной плюнул в лицо изувера. Миг — и шашка кривоногого прекратила муки несчастного. Басмаческий телохранитель мстил за оскорбление повелителя. Но Салим расценил это по-своему:

— Собака! Пожалел… — Следом грянул выстрел маузера, и басмач замертво упал на труп красноармейца.

— Падаль в пропасть! — Отдал приказ, а сам глазами ощупывал лицо новой жертвы.

Миллионы иголок впились в мозг Алимова. Сознание повторило услышанную фразу: «В пропасть…». «Нет, проклятый дьявол! Не порадуешься!» Сильный толчок ногами в ствол арчи, и, поворачиваясь с боку на бок, он ринулся к пропасти. Еще одно усилие — и он летит, летит в бездну. В первый момент услышал крики ярости, где-то высоко звуки выстрелов, пули цокали о камни. Вот тело рухнуло на куст стланика, куст спружинил, и Алимов, теряя сознание, покатился по откосу.

СТЕПНАЯ МИСТЕРИЯ

Нагромождая утесы и каменные глыбы, хаос мироздания не заботился ни о симметрии, ни о гармонии линий, а потом бесконечное время в союзе со стихиями доделывало формы Байсунских гор. Они рассекали каменные громады ущельями, изменяли контуры, украшали бурными потоками, улыбчивыми долинами, зарослями лесов и цветущими лугами. Но местами оставляли первобытные пейзажи, которые навевают уныние суровыми уступами, предательскими моренами, крутыми откосами и немотой, немотой…

Там все дико и мрачно. Лишь кое-где зацепится за каменный уступ лохматая арча или кустарник. Иногда, нарушая этот мертвый покой, вдруг, сорвавшись со скалы, взмоет вверх кумай — снежный орел, распластав могучие крылья. Он плавно парит в бездонном небе, высматривая добычу.

Изредка, как призрак, неведомо откуда появится стройный козерог и застынет на уступе скалы, точно каменная статуя. Стоит, гордо подняв точеную голову о длинными рогами. Или проползет, распластавшись по камням, пятнистый барс, высматривая жертву.

Мрачно и дико в северной стороне гор. Но вот они снижаются и увалами выходят в травянистую степь.

Степная долина среди гор полна очарования. Долго не желтеют в ней шелковистые травы, пестрящие душистыми цветами. Ярко улыбаются долине зеленые лесистые южные склоны гор. За их перевалами, далеко отсюда лежит грозная Долина Смерти. А в соседнем распадке сгрудился горный кишлак, забытый людьми из-за трудно проходимых троп.

В летнее время пастух Тюлябай гоняет кишлачные отары к северной стороне, где раскинулась цветущая степь. Хорош степной простор, когда из-за хмурых вершин, заливая степь ясным светом, брызжут золотые солнечные лучи, а ясную синеву неба оглашает звонкое пение жаворонка. Хороша степь и в знойный полдень, когда все замирает в истоме, и только шаловливый ветер колышет зеленое море трав. Полна она очарования в сумерки, когда уходит на покой животворное светило, и длинные, таинственные тени выползают из ущелий и морщин остывающих скал. Невдалеке от подножья мрачных скал, у звонкого ручья, стоит ветхая юрта пастуха Тюлябая.

Привольно пастись отарам на этом беспредельном зеленом просторе. Стережет их огромный лохматый пес. Ни одного хищника не подпустит он к отаре. Ни один волк поплатился жизнью за стремление полакомиться беззащитной овцой. И ни одного ягненка не унес могучий кондор. Спокоен Тюлябай, когда овцы находятся под надзором умного пса. Лежит Каскыр на пригорке, положив большую голову с торчащими ушами на громадные лапы. Можно подумать, что спит, но вот он встает вытягивая голову вверх, и разражается грозным лаем, который отпугивает орла, наметившего добычу. Услышав лай, выходит пастух и метко стреляет по хищнику. Отобьется ли овца от отары — Каскыр уже мчится за нею и возвращает беглянку на место.

Степные чары разлиты в этом привольном уголке. Тишиной и покоем дышит все вокруг.

…Алимов услышал рядом прерывистое дыхание. Что-то мягкое, влажное коснулось щеки и кончика носа. Медленно открыл глаза, перед лицом нависла серо-бурая густая шерсть. Ярко-розовый язык колеблется от дыхания, в глаза глядят по-человечьи. Улегся пес рядом, вытянул лапы.

Далеким детством пахнуло на юношу. Вот и бедная юрта родная. Через открытый тентюк синева неба заглядывает в юрту, слышатся трели жаворонка. Над головой, на решетке юрты, растянута белая пушистая шкурка ягненка, дальше развешена убогая одежда. А вот висит старинное неуклюжее охотничье ружье. В открытую дверь виден зеленый шелковистый простор. Воздух, степной, насыщенный ароматом трав, кружит голову. Даже халат на Кариме из полосатой маты, как в детстве. Но нет ласкового деда, напоить кумысом маленького Карима, утолить его жажду.

Точно в ответ на неясную мысль, раздался старческий кашель. На пороге появился старик с деревянной касой — чашей — в руках. Острые глаза оглядели больного. Коричневое от загара, морщинистое лицо озарилось улыбкой.

— Здравствуй, батыр! Рад я. Вернул тебе аллах разум. Скоро на ноги встанешь. Пей!

Карим протянул было руку за живительным питьем, но она бессильно упала. Старик засмеялся, опускаясь на корточки:

— Постой, постой, палван! Две недели лежал ты, потеряв память. Сразу нельзя за работу приниматься. — Он сильной рукой приподнял голову больного и поднес к его губам касу.

Кумыс пенился и таял по краям. Жадно глотал Карим целебный напиток. По телу разлилась блаженная истома. Глаза сами закрылись, и укрепляющий здоровый сон сковал тело.

Проснулся бодрым, с ясной головой. Снова услышал ликующие трели жаворонка. Ухо уловило ласковый старческий голос. Открыл глаза — возле сидел старик, в руках дымилась деревянная чашка, наполненная вкусно пахнувшим супом. Больной проглотил слюну — так хотелось есть — и спросил:

— Послушайте, отец, куда я попал? Или степные чары кружат мою голову! Или ветер родных кочевий перенес меня в цветущие степи Семиречья и кинул в родную кибитку?

— Нет, сын мой! Далеки отсюда привольные степи Семиречья. Бедная кибитка пастуха Тюлябая стала твоим приютом. Посмотри через решетку юрты и ты увидишь жилище проклятого шайтана. Он постоянно курит свой чилим. Это напомнит тебе, что близко Душанбинский вилайет.

Медленно повернул Карим свою легкую, будто пустую, голову, взглянул и увидел: вдали над вершинами скал, словно дым, клубились черные тучи.

— Байсунское ущелье!..

Голос пресекся. Вновь перед глазами корчилось в муках тело Семина, а проклятые черные ласковые глаза глядели прямо в душу. Опять, как тогда, мелко задрожало в ознобе тело, накрытое теплым халатом. Старый враг — липкий черный туман — начал наползать на сознание. Но морщинистая властная рука закрыла расширенные ужасом глаза, провела по бритой голове, разгоняя мрак. Ласковый голос сказал:

— Ешь шурпу, батыр! Силу копить надо… Я расскажу, как нашел тебя.

Вот что рассказал Тюлябай.

— Много лет пасу я отары овец. Хороши здесь травы, целебны. Бараны быстро жиреют, а овцы обильно приносят ягнят. Раньше эта отара принадлежала дарвазскому беку, но вот уже два года, как бек бежал в Афганистан. Год тому назад пришли красные аскеры и принесли новый закон Ленина — все стада бежавших за границу отдать беднякам. Вот и стал я пасти кишлачный скот. Жили мы вдвоем с внуком Султаном, а Каскыр был нашим товарищем и помощником.

— А басмачи?

— Что здесь, в глуши, делать трусливым шакалам? Жители кишлака вон в том, далеком ущелье, бедны. Да и часто наезжают красные аскеры, а басмачи их боятся, не приходят.

Смелым и ловким был мой Султан. От самого прославленного джигита отбивал козла, когда устраивали улак — конское состязание. Самого бешеного коня из табуна поймает, взнуздает и после дикой скачки приведет кротким.

— А где же Султан? Почему не вижу его?

— Слушай, бала: ты молод, долго жил в городе. Но ты помнишь степные весенние чары. Давно было. Подошла весна, одурманила голову джигита. Полюбил он Валидэ… Красавица была, дочь кочующего манапа. Три года платил калым Султан отцу Валидэ, три года работал на него, с ними кочевал. Но появились басмачи, и жадный манап продал дочь проклятому курбаши. Тот дал богатый калым, омытый кровью и слезами людей.

— Куда же девался Султан? — взволнованно спросил Карим.

— Султан тихонько сговорился с любимой и за три дня до свадьбы выкрал ее. Скрывались в горах, в пещерах жили. А потом, когда пушистый белый мех зимы покрыл горы и степи, пришли они ко мне.

Жили мы тихо и радостно. Их счастье веселило мои старые глаза. Видно, злой шайтан позавидовал нашему счастью. Как-то осенью повез Султан продавать шкуры волков и лисиц: много он их набил зимой. Вот тогда и налетели три басмача, связали Валидэ, перекинули через седло и ускакали туда, в Байсунскую щель.

Остался я чуть живой и израненный басмачами, истекающий кровью. Что я мог поделать один с тремя здоровыми разбойниками? Но не мог я не броситься на помощь Валидэ, когда она боролась с ними.

— А Каскыр? Разве не помог?

— Далеко в ущелье Каскыр пас отару. Вечером пригнал и стал зализывать мои раны.

Вернулся Султан, узнал о похищении любимой, потемнел весь, как туча на вершине Байсуна, скрипнул зубами, бросил на землю подарки, купленные для жены…

Вот тут, где ты лежишь, лежал и старый Тюлябай. Много раз солнце уходило за тот край земли, где пенятся воды Кафирнигана, пока я не поправился. Султан лечил мои раны, поил кумысом. Но когда я с палкой вышел погреться на солнце, внук снял свой мултук, подаренный красными аскерами, подтянул пояс, надел меховую шапку и сказал мне: «Прощайте, дед, пойду в кизил-аскеры. Не найти мне мою Валидэ. Зато много проклятых шакалов ляжет в землю от моей руки». Он ушел, а я остался один со своим верным другом Каскыром.

— Как же вы жили, дед? Больной?

— Воля аллаха! Здесь недалеко, среди скал, бьет целебный, святой источник. Я ездил туда на ослике и обмывал свои раны святой водой. И стал снова бодрым и сильным. Только душа вздыхала о внуке и о его молодой жене. Но аллах в утешение послал мне тебя.

— Где вы нашли меня, отец?

— В том диком ущелье, где бьет целебный источник из-под скалы. Поблизости, на лужайке, Каскыр пас отару. Солнце садилось, было время молитвы, я совершил намаз. Вдруг где-то далеко вверху раздались выстрелы. Там и раньше иногда стреляли. Внезапно залаял Каскыр. Думал я, он зверя учуял, но кругом было тихо, лишь с горы скатывались камни. Это в горах часто бывает.

Позвал я пса, кричу: «Домой гони отару», — а он подбежал ко мне, за халат тянет. Думал, овца ногу сломила, пошел за Каскыром. Он — в кусты и лает. Я туда, вижу — ты связанный лежишь. Памяти нет, а сердце чуть бьется. Одежда вся в лохмотьях. Вижу — аскер. Я раздел тебя, обмыл святой водой, кое-как перевязал своим поясом, перекинул через осла и привез сюда.

Вот и послал мне аллах тебя вместо Султана, чтобы согреть мою старость.

— Долго я болел?

— Долго. Дня через три раны стали затягиваться. Но голова и тело горели, и память не возвращалась. Когда ты стонал, я смачивал твою голову водой из источника, и ты замолкал.

Пять раз солнце купалось в водах Кафирнигана, а ты все не открывал глаз. К вечеру дело было, ждал я, когда Каскыр пригонит отару на ночлег. В юрте была привязана коза, неделю назад принесла беленького козленка. Напоил я ее, вышел за порог, и стало страшно старому Тюлябаю. Из ущелья, где наш кишлак, мчался всадник. Сердце сказало: «Спрячь гостя». Накинул я на тебя чапан, одежду всякую, сверху опрокинул казан, оставил возле решетки пустоту, чтобы дышать тебе легче было. Сам разостлал подальше от юрты кошму, вынес айран, баурсаки, сел спиной к всаднику, притворился, что не вижу.

Когда он подъехал на сером коне, я вскочил, приветствуя гостя. Лицо у него как у пери. Халат зеленый, шелковый, шашка и нож у пояса в золоте, за плечами мултук дорогой. Спрашивает:

— Кто ты?

Понял я, что что проклятый курбаши с печатью дьявола на виске, сын дарвазского бека. Говорю:

— Пастух я светлейшего бека. Пасу его отару.

— Велика ли отара?

— Вдвое увеличилась, да молодняк подрастает. Хорошие здесь травы.

— Кишлачные байгуши не зарятся на отару?

— Пока не трогают. Сюда никто не заглядывает.

— Ну, паси и стереги овец. Не убережешь — шкуру с живого сдеру.

— Надо бы перегнать на ту сторону, — говорю ему, а сам дрожу, вдруг ты закричишь. — Прошу, милостивый, выпейте айрана. — Сел он на кошму, мултук рядом положил. Озирается, спрашивает:

— Где твоя семья?

— Один я с подпаском, он в горы баранов угнал, скоро вернется.

Вижу, боится чего-то. Стал о русских спрашивать. Много ли их наезжает, когда? Нет ли в ближайших кишлаках красных сарбазов? Как к ним жители относятся? А сам ножом играет, глазами душу вынуть хочет. Страшно стало. Призвал я на помощь аллаха и говорю: «Ушли русские. Когда придут — никто не знает…»

— Куда ушли? Сколько их? Долго здесь у тебя были? Баранов резали?.. — А в глазах у него огонь.

— Как можно, — говорю, — я угнал отару в горы. Они два дня побыли. Одни пошли караван через Байсун провожать, другие — на охоту в горы. Утром стреляли. Теперь вот затихло. Может, возвратятся, а может, через перевал ушли.

Нахмурился он, стал поспешно айран глотать. Я обрадовался, что скоро уедет, вдруг ты застонал. Джигит засмеялся: «А ты говорил, что один живешь?» Задрожал я, знаю, когда смеется этот дьявол, кровь льется рекой. Поклонился я ему и говорю: «Коза объягнилась и подыхает». Пошел в юрту, смочил тебе голову и лицо водой, опять прикрыл, взял козленка и вышел, а этот шайтан к юрте подходит, за нож ухватился. Поставил я козленка у его ног и говорю: «Ему семь дней, а он уже сирота». Засмеялся басмач, ударил ножом козленка, схватил за ноги и о камень головой… Вскочил на коня, крикнул: «Русским скажи: курбаши Салим много их перережет, пока не прикончит Советскую власть. А ты, старый шайтан, оберегай отару отца. Мы скоро вернемся!» Стегнул он коня и птицей полетел туда, за Кафирниган, на ту сторону.

Козленок выкупил твою жизнь. Вот его шкурка. Повесил я ее, чтобы отгоняла от тебя злых духов.

Старик умолк и задумчиво смотрел через решетку юрты в далекую степь. Закатные лучи ворвались в открытую дверь и скользили по его сгорбленной фигуре. А он, покачиваясь, бормотал что-то свое, ему одному ведомое.

— Отец, далеко ли отряды русских? — Голос Карима звенел и ломался.

— Далеко, сын мой. Я обманул басмача. Но он прислал сборщиков за податью на священную войну с неверными. Жители выдали их русским, был бой. Шайку уничтожили, многих в плен взяли. Один только ускакал. Не хочет наш народ газавата, хочет мирной жизни. Вот после того боя и ушли русские. Луна тогда тонким ятаганом была, как и сейчас.

Слушал Карим Алимов, и печаль охватывала сердце, надежда угасала. Уже месяц, как ушли и больше не приходили русские отряды. Сколько же еще ему мыкать тоску в этом степном просторе? Да, надо поправляться, надо окрепнуть и ехать искать своих.

КРОВАВЫЙ БАЙРАМ

Дни шли своей чередой, однообразные и безмятежные. Карим Алимов чувствовал, что с каждым днем он крепнет, мускулы налились упругостью, раны и ушибы зажили. Но черные мысли часто навещали молодого политрука. В ночном кошмаре скалились звериные липа басмачей, а красивое ласковое лицо душило. И билась в голове мысль: «Встретишь, еще раз увидишь». Он хотел этой встречи, встречи в бою с клинком в руке. Он ждал, когда перестанет хромать. Падение с большой высоты оставило след.

Карим наметил свой уход на время после стрижки овец. Надо старику помочь, да и нога к тому времени перестанет мучить.

Как-то утром в степи появился человек. Тюлябай и Карим долго вглядывались в пешехода. Кто мог забрести сюда? Уж не басмаческий ли лазутчик?

Пришелец был черен, худ, в изорванной одежде и хромал.

— Не гони, отец! — после приветствия обратился он к Тюлябаю. — Хочу забыть кровь и муки людей. Три месяца был в плену у басмачей. Разграбили наш кишлак, сожгли. Тех, кто сопротивлялся, — убили. Нас, четырех пастухов, увезли, сделали рабами. Двоих убили за непокорность, а нас двоих, сильных и ловких наездников, хотели сделать басмачами. Нет, не могли мы с другом смотреть на их кровавые байрамы… Убивают, режут, жгут людей. Стариков и детей не щадят. Жен и дочерей насилуют… Ушел я. Пуля догнала, ногу пробила. Вторая в коня попала. Ушел я в камыши. Три дня таился в зарослях, потом сюда пришел.

Мудрые глаза старика оглядели измученного человека:

— Живи. Душу лечить надо…

Вот и задумчивая осень заглянула в степь. Пожелтела трава, воздух стал ломким, хрустальным, далеко слышны голоса. Солнце уже не обжигало в полдень, утренники стали зябкими.

Кончили стричь баранов. Шерсть связали в тюки, все подготовили. Дожидались каравана, чтобы погрузить на верблюжьи горбы упакованную кладь. Не сегодня-завтра явится суетливый караванбаши. Привезет он много новостей, расскажет о виденном и слышанном. А потом, погрузив шерсть, увезет ее в Душанбе на базар.

С этим караваном и решил Карим покинуть степную ширь, вернуться к людям, к борьбе.

Солнце тихо угасало за далекой серебряной излучиной Кафирнигана. Вечерний ветерок дышал прохладой. Приготовив ужин, Тюлябай совершил вечерний намаз, переложил из котла в деревянные чашки вкусный кульчитай и позвал своих гостей-помощников ужинать.

По обычаю, сели возле костра на кошме дружной семьей. Поужинали и принялись за пенистый кумыс. Но вот тревожно поднял голову Каскыр. Вгляделись в сумерки: далеко в степи мчится одинокий всадник. Стало тревожно. Вскоре лихой красавец конь подскакал к самому костру. Всадник с полуобнаженным телом, черным от загара, словно из дикого камня высечен. Глаза мечут молнии, дыхание со свистом вырывается из груди.

Тюлябай протянул приезжему чашку с кумысом. Тот соскочил с коня, с поклоном принял посуду и, одним духом выпив кумыс, поблагодарил и взволнованно сказал:

— Бегите в горы… Туча басмачей переправляется через Кафирниган. Хотят вырезать два кишлака, жители которых выдали русским сборщиков. Сменю в кишлаке коня и поскачу за помощью к русским. Надо во что бы то ни стало успеть!

Вскочил на уставшего коня и поскакал в засыпающий кишлак.

— Вот и он, Абдусаттар, ушел от проклятых, — сказал пришелец Усман. Недолго медлил Тюлябай. Сунув каждому по черствой лепешке и по горсти сухого сыра — курта, он распорядился разделить на три партии отару и погнать в тайные ложбины, где по-осеннему зазеленела молодая трава. Самим же им собраться у священного источника, Тюлябай укроет всех в убежище.

Заметалась залегшая было на ночь отара и потекла в узкие горные щели.

Перед зарей выползли люди из потайного убежища и увидели далекое зарево. Оно металось над кишлаком и лизало темное ночное небо.

— Жгут кишлак, проклятые! — сказал Тюлябай. Когда взошло солнце, возле юрты Тюлябая стали группироваться басмаческие всадники. Поставили несколько нарядных палаток для курбаши. Стреноженных коней пустили пастись. Вскоре запылали костры под котлами. Шайка готовилась праздновать победу. Тюлябай сказал:

— Проклятый шайтан пришел за отарой. Но не видеть ему ни одного ягненка. В наших горах эти шакалы не найдут себе добычи.

Он вздохнул и спустился к своей отаре на скрытое пастбище. Когда солнце поднялось над вершиной угрюмого Байсуна, оглушительный удар грома потряс воздух и эхом прокатился по горам. Следом послышался второй удар с другой стороны.

— Пушка! — воскликнул Карим. — А вот и пулемет заработал. — Все трое собрались в укромной щели. Невидимые снизу, они рассматривали то, что творилось в долине. Вот басмачи заметались в огненном кольце — ловят коней. Вот красные конники вырвались, из ущелий и начался горячий бой.

Часа через два все было кончено. Часть банды полегла, часть сдалась в плен, небольшие группы просочились в горы — кто на коне, кто пешком — спасали свою жизнь.

— Это Карлуша со своим эскадроном работает, — вздохнул Карим. Ему до боли было грустно, что он здесь, а не там, с товарищами, карающими озверевшую банду.

— Отец, я иду к своим. Прощайте!

— Иди, сын мой, иди. А мы с Усманом пригоним отару, надо накормить наших защитников.

— Ой, много погибло людей в кишлаке, опоздал Абдусаттар! — вздохнул Усман.

— Он предупредил жителей, как и нас. Надо полагать, ушли в горы, — с надеждой в голосе проговорил Карим.

— Ой-бой… Много крови сегодня пролил меченый шайтан. Мало кто ушел в горы. Ночь, темнота, холод, — проговорил пастух.

Старик оказался прав.

Спустившись к юрте, Карим оказался в своем эскадроне. Загоревшего до черноты, бритого и прихрамывающего, его сначала не узнали.

Только командир Андерсон, окинув внимательными серыми глазами пастуха, порывистым движением привлек его к себе, обнял:

— Ты ли, друг? А мы тебя оплакивали и мстили за твою смерть. Нам говорили раненые, вас увезли в горы, замучили там.

В двух словах рассказал Алимов о своем спасении.

— Дай, Карлуша, оружие! Душа не терпит…

— Верю. Сто четыре жителя превращены в обуглившиеся трупы. Многие умирают от ран. А здесь, на стоянке, мы нашли все награбленное и даже десять комплектов красноармейского обмундирования.

— Зачем оно басмачам?

— Засылать лазутчиков выведывать, какие кишлаки тянутся к Советской власти.

— Поймали курбаши? — волнуясь, спросил Карим.

— Ушел проклятый! Всех бросил — шайку и четырех жен. Три из них почти девочки. Все исщипаны, в синяках и ссадинах. Это муж шутил с ними…

— Дай людей! Надо догнать, отыскать злодея!

— Сейчас тебя обмундируют, бери взвод и местного проводника, езжай! Навряд ли след отыщется… За рубеж ушел.

Карима обступили товарищи, обнимали, но он искал глазами кого-то. Вот он, черный каменный богатырь с огненным взглядом!

— Абдусаттар! Ко мне, друг!

Через полчаса два лихих красноармейца во главе взвода подъезжали к пожарищу. От небольшого, но цветущего кишлака остались угасшее огневище и груды развалин.

На медпункте, у палатки, в тени, лежали перевязанные раненые бойцы и жители, видимо, принятые во время резни за мертвых и потому недобитые. Врач и два санитара перевязывали молодую девушку.

— Алимов! Дорогой мой! Опять с нами, вот как чудесно! — воскликнул эскадронный врач грузин. — Посмотри, как мучают людей эти гады! Хуже диких зверей, мерзавцы!

Подъехав ближе, Карим увидел тонкий стан, прекрасное лицо и милые, широко открытые глаза.

— Сади! Маленькую Сади мучили, терзали!.. — с болью воскликнул Карим, и перед глазами возникла картина далекого детства.

Он соскочил с коня, нагнулся над девушкой. Губы чуть шевельнулись жалобой:

— Он… Салим… радовался, что нашел меня… Прощай, Карим…

Голова ее скатилась набок. Врач наклонился над нею.

У Алимова сжалось сердце. Старый враг — черный туман — начал гасить сознание… Бодрый, уверенный голос Абдусаттара вернул его к жизни.

— Спешить надо, командир! Уйдет проклятый дьявол.

Карим вскочил в седло и понесся в ту сторону, куда указал Абдусаттар, успевший разведать, что час тому назад курбаши с двумя телохранителями проскакал в сторону границы.

Как ни гнал коней отряд Алимова к переправе, догнать басмачей не смог. Курбаши был уже на другой стороне. В бессильной ярости Карим бесцельно разрядил карабин. Салим обернулся, погрозил камчой и ускакал.

После отъезда Алимова Андерсон снарядил обоз раненых и отправил в Душанбе с запиской Каримову сопровождать его.

— Вы должны встретить Алимова, передать ему приказ, — сказал он врачу.

Когда обоз был готов тронуться, к Андерсону подошел старик.

— Помоги, командир! Мне сказали, что в твоем отряде мой внук Султан, хочу повидать его.

В ту же минуту из одной повозки раздался взволнованный голос:

— Я здесь, дедушка! Уцелел ты? Не убили басмачи? Как я рад!.. Раненный в руку и ногу Султан попросил командира оставить его на излечение у деда. Тот дал свое согласие.

Оставшимся в живых жителям кишлака, которые вернулись из ущелий и пещер, бойцы отряда помогли перебраться к старой юрте пастуха. Так был основан новый кишлак, которому жители дали почетное название Кизил-аскер.

Отряд после отдыха и обеда, распрощавшись с жителями, ушел за перевал.

А вечером на сером скакуне с карабином за плечом у юрты Тюлябая появилась Валидэ. Увидя ее, старик словно помолодел.

— Входи, дочь моя! Сам аллах послал тебя! А конь у тебя откуда? На нем приезжал курбаши…

— Моя добыча! Все расскажу, отец. Где Султан? Мне сказали, он ранен, остался у вас.

Радостна была встреча влюбленных, разметанных в один миг басмаческой злобой.

Вечером, за ужином, возле постели Султана его верная жена рассказывала:

— Салим не стал требовать у отца возвращения калыма. Он разыскивал меня все эти два года. Три его гонца случайно прослышали, что я живу здесь. Вот и налетели, и скрутили, и увезли к Салиму. Сдали на женскую половину. Курбаши был где-то в набеге, разбойничал. Меня подлечили, нарядили. Три девочки-жены очень меня полюбили. Через месяц вернулся меченый дьявол. Хотел сделать женой, но я царапалась, кусалась, выдирала ему бороду. Говорю: «Убей». Злился, но не убивал. Отца боялся. Помогает сильно ему мой отец.

За мою строптивость этот дьявол придумал мне наказание: должна я быть служанкой у его трех жен, делать самую черную работу и ухаживать за его двумя скакунами. Когда я попадалась ему на глаза — стегал плетью.

— Сегодня я чуть не зарубил курбаши, но ему помогает дьявол: шальная пуля перебила мне руку с занесенным клинком, — мрачно сказал Султан.

— Он сам шайтан. Вы же видели у него на лбу двурогую печать. Когда он родился, старый отшельник сказал: «Аллах послал его в мир в наказание за грехи людей», — вспомнил былое Тюлябай.

— Правда! Он сам шайтан или шайтан ему помогает: три раза я пытался его убить, когда был в плену, и всегда что-нибудь мешало, — угрюмо признался Усман.

— Продолжай, дочь моя! Расскажи, как ты спаслась?

— За эти долгие месяцы, ухаживая за конями, я сдружилась с этим Серым, строптивым скакуном. Хотела было на нем бежать, — быстрее ветра этот конь, но курбаши решил с большим отрядом перебраться на эту стону. Взял всех жен. Думал изгнать красных из душанбинского вилайета и вернуть поместья своего отца.

Когда я узнала об этом, то шепнула Абдусаттару — рабу: «Предупреди жителей. Дай знать в Душанбе». Когда переправлялись, я ночью ускакала на Сером. В горах встретила отряд, рассказала все командиру. Абдусаттар успел известить другой отряд. Вот красные и окружили бандитов. Жаль, не всех перебили! — жестко добавила Валидэ.

— А те, что прячутся в горах, опять на нас нагрянут, — сказал старик, горестно вздохнув.

— Смотрите, дед, — Султан указал на степь, — горит десять костров. Там десять человек могут взять винтовки, да нас трое метких стрелков…

— Четверо! Я научилась стрелять. Но где винтовки у людей?

— Командир оставил жителям, на всех хватит. Командир считал трофеи — четыреста винтовок от убитых и пленных досталось нашему отряду, — разъяснил Султан.

— В банде было пятьсот басмачей. Не скоро оправятся, — радостно заметила Валидэ. — Не скоро придет сюда Салим-злодей. Те, что в горах, тоже переправятся на тот берег.

В юрту вошел пожилой охотник Азимбай. Это он, узнав об угрозе нашествия басмачей, предложил жителям кишлака спасаться в горах, обещая спрятать там хоть на неделю. Но всего десять семейств и шесть юношей-сирот пошли за ним. Все они вернулись невредимыми.

Азимбай поздоровался, взял протянутую чашку с кумысом и сказал:

— Тебя, Тюлябай, и меня люди выбрали старшинами. Надо организовать оборону нашего небольшого селения, так наказывал командир. Он оставил нам оружие и патроны. У нас вооружено шестнадцать человек, да у тебя трое…

— Четверо! Вот мой карабин и конь, — поспешно сказала Валидэ.

Азимбай улыбнулся и ласково проговорил:

— Значит, нас будет двадцать джигитов. Надо всегда держать дозор у дороги и на трех тропах. Тогда и триста басмачей не проникнут сюда, так советовал командир. Народ назвал наш новый кишлак Кизил-аскером. Мы будем кизил-аскерами.

Так началась самооборона кишлаков, которые раньше были беззащитны.

РАСПЛАТА

Река времени безвозвратно уносит дни, месяцы, годы…

Кровавые кошмары прошлых лет стали стираться в памяти Карима. Комсомольская работа захватила его. Грамотных людей в ту пору не хватало, а необходимо было проводить земреформу; в глухих кишлаках организовывать трудовые артели; разъяснять запуганным, забитым беднякам и батракам их права; пробуждать в них сознание чувства собственной ценности и силы.

Вот эта работа и забросила Алимова в Ферганские горы. В их ущельях осень уже опустила туманы. В долинах и степи ветер насвистывал осенние мотивы, перелетные птицы с тоскливым криком покидали родные места.

Четкой ходой, с перестуком копыт гнедой конь Алимова спешил к придорожному караван-сараю большого Хакулабада. Но что это? Пусто и тихо на окраине селения, всегда оживленного и многолюдного… Но вот в конце длинной улицы виднеется медресе. Оно, словно живое, колышется. Взглянул и понял: крыша, стены и ближайшие деревья — все облеплено людьми. А из смежных улочек ручейками текут и текут жители, направляясь к медресе. Направил коня и он в ту сторону. Соскочил на землю, привязал к старой шелковице своего боевого коня и пошел к воротам.

Навстречу, широко улыбаясь, шагнул Султан. Военная форма ловко охватывает его могучее тело. Глаза смотрят внимательно, с победной улыбкой.

— Салам, друг! Поспеши, скоро начало…

— Но что это? Маслахат?

— Да, да. Народный праздник. Советский суд зверя судит. Пять лет занимался разбоем, а потом, как змея, сменил шкуру, прикинулся преданным советским работником. Два года понадобилось, чтобы разоблачить его. Проходи ближе, вон в первые ряды. Его и теперь жители боятся.

Карим прошел вперед, сел около старого чабана, спросив его:

— Отец, кого и за что судят?

Старик посмотрел на юношу и тихо ответил:

— Большой человек. Два года правил нами… Разорил всех, в тюрьме многие умерли. Говорил: так приказывает Советская власть. Послушаем, что приезжие начальники скажут…

Повернул Алимов голову и застыл в изумлении. На скамье подсудимых сидел рослый красавец в дорогом суконном халате. Цветная шитая тюбетейка прикрывала шелковистые кудри. Черная повязка через правый висок, чуть прикрывая глаз, оттеняла мраморную белизну лба. Четыре конвоира зорко следили за каждым движением арестованного. А он, гордо закинув голову, властно оглядывал толпу. Люди жались под этим взглядом и опускали головы.

«Салим! Так вот где пришлось встретиться!» — пронеслось в голове.

Начался суд. Громко и ясно было зачитано обвинение. Советский работник Азиз Нурджанов, по сообщению группы бедняков дальнего кишлака, является басмаческим курбаши, жестоко расправлявшимся с жителями кишлаков, которые оказывали гостеприимство и помощь красным отрядам. Когда же понял, что басмачеству пришел конец, явился в город под видом обиженного баем батрака, втерся в доверие членов Совета и вскоре занял пост руководителя района. Разорял дехкан налогами, истязал неплательщиков, дискредитировал Советскую власть и обогащался.

— Признаете себя виновным? — задал вопрос седовласый судья.

— Нет! Я не басмач. Кто видел меня среди басмачей? Никто! Пусть кто-либо скажет мне в лицо, что я басмач! Да, я был строг к врагам Советской власти. Моя рана, — он картинно указал на повязку, — дает мне право уничтожать врагов. Я получил ранение за Советскую власть. Кто посмеет назвать меня басмачом?

Вокруг царила тишина. Ни один человек не повернул головы, ни одного голоса не прозвучало обвинением. А Салим стоял, властно глядя на людей, которых так долго угнетал.

Алимов встал весь натянутый, как струна. С гневом посмотрел на красивое лживое лицо и громко заявил:

— Я скажу, что ты басмаческий курбаши Салим! И не рану скрываешь под черной повязкой, а печать дьявола, который отметил тебя от рождения. Да еще прячешь рубец от моей пастушьей палки. Она рассекла лоб сыну дарвазского бека.

Тысячная толпа, как одна грудь, глубоко вздохнула. Послышались крики:

— Правильно! Басмач он, курбаши!

— Верно сказал джигит. Это Салим, сын бека.

— Смерть кровожадному шакалу!

— Смерть палачу!

Чтобы прекратить шум и успокоить толпу, начальник охраны приказал играть сигнал сбора. Звонкие трели рожка успокоили людей. И когда воцарился порядок, суд продолжался. Алимову предложили дать подробные показания.

Голосом, полным гнева, он рассказал о Байсунском ущелье, о муках Семина, о горном кишлаке, сожженном в одну ночь, о его ста четырех замученных жителях.

Закончив, с ненавистью взглянул на злодея. Салим сидел бледный, опустив голову, и что-то шептал.

Из толпы вышла женщина в парандже. Приблизилась к столу судей, заявила, что хочет дать показания.

Получив разрешение, откинула чачван и, взглянув на преступника, грозно спросила:

— Узнаешь ли ты, курбаши Салим, проклятый народом басмач с печатью дьявола, узнаешь ли Садихон, дочь батрачки твоего отца?!

Салим с ужасом отпрянул, закрыв лицо руками.

— Аллах! Мертвые встают… Я сам убил ее.

— Нет, не добил ты меня, Салим-кровожадный. Мучил, терзал, но не добил. Там, где оставил ты сто четыре жертвы, там русский отряд, что разгромил твою банду, подобрал умирающую и спас. Смерть отступила, чтобы я обличила тебя, коварный и кровожадный убийца!

Морским прибоем гневно рокотала народная толпа. Тысячи глаз с ненавистью были обращены на Салима. Он сидел бледный, опустив голову, мелкая дрожь сотрясала его.

Закрывая руками лицо при виде вышедшей из могилы, как он думал, девушки, он сдвинул черную повязку, и все теперь видели мохнатое, двурогое родимое пятно на виске, а над ним розовый шрам, о котором говорил Алимов.

Суд удалился на совещание. Недолго оно продолжалось. И вот открылась дверь.

— Встать! Суд идет!

Все встали. Вытянулся и Салим среди конвойных. Со страхом и тайной надеждой смотрел он в лица судей. Бесстрастный голос зачитал приговор. Прозвучало последнее грозное слово:

— Расстрелять!

Преступник взвизгнул, упал на колени, стал извиваться в руках охраны.

А кругом бушевали ликующие крики.

…Под развесистой шелковицей Садихон рассказывала Алимову, как врачи вырвали ее из когтей смерти, как два года прилежно училась в школе, что женотдел хочет послать ее в Москву.

— Там маленькая Сади забудет Карима, — грустно проговорил Алимов.

— Никогда! Там, в урюковой роще, ты спас мне жизнь. Как забыть тебя, любимый! Все эти годы ждала тебя.

Солнечным лучом радость озарила лицо Карима. Он погладил и сжал тонкую руку девушки.

— Мы будем вместе! Моя радость, мое счастье…

— Всегда вместе, — шепнула Сади, стыдливо опуская длинные ресницы.