Минувшее

КОМСОМОЛЬСКИЙ ВОЖАК

Солнце ярко било в широкое окно небольшой комнаты, заставленной столами, за которыми сидели женщины. Большинство из них были в красных косынках. В комнате шумно и немного суетливо. Это кузница женской свободы. В этой комнате решались все общественные и семейные женские дела. Напротив входной двери, возле большого шкафа, за письменным столом сидела секретарь Студенцова, молодая бледнолицая женщина. Студенцова так углубилась в работу, что, казалось, не слышала ни шума, ни пронзительного голоса крикливо одетой, с густо насурьмленными бровями узбечки. Она, сидя у стола маленькой русской женщины с уставшим лицом, капризно кричала.

— Ты женотдел, помогай! Я хочу развод, давай развод! Зачем мне муж, который не может купить мне хан-атласа на платье?

Возле другого стола, сбросив паранджу и закрыв ладонями лицо, тихо плакала молодая, почти девочка, женщина. Обняв ее за плечи, заведующая женским клубом взволнованно говорила:

— Ну не плачь же, Халима, не плачь! Не дадим тебя в обиду. Судить будем твоего мужа. Если ты решила уйти от него, поможем. Устроим на работу. Будешь на ткацком стайке работать, выучим. Но где жить?

— У сестры старшей. Она давно зовет. Вдова, скучно ей одной.

Это обычная картина напряженной работы женотделов в период худжума, то есть наступления, наступления на врагов раскрепощения женщины. Много было забот и работы женотделкам в ту пору. Женщины рвались к свободе. Те, кто был посмелее, сами шли в женотдел искать защиты, помощи, а более робкие покорно сидели в ичкари и, трепеща от страха, ждали помощи делегаток. Женская половина — ичкари — в домах правоверных мусульман бурлила. Там обсуждались вопросы о правах женщины и случаи освобождения от произвола мужа. Этого свободомыслия не могли перенести мракобесы. Вековые предрассудки вспыхнули с новой силой. В глухих стенах ичкари, особенно по ночам, творились черные дела. Непокорных женщин морили голодом, истязали, запирали в темный хлев, а если это не помогало, убивали.

Но у людей разные характеры, разные условия жизни и разные обстоятельства. Иногда в женотделе происходили анекдотичные эпизоды. Помню, зашла я в женотдел за материалами для журнала «Коммунарка Украины». Студенцова стала подбирать жалобы и присланные с мест протоколы. Вдруг входит огромного роста детина в старом халате в тюбетейке, смущенный останавливается в дверях, явно подавленный женским окружением. Стоит и мнет концы своего поясного платка, молчит.

— Какое у вас дело? С кем хотите говорить? — спросила Студенцова. Он беспомощно оглядывается и бормочет что-то непонятное. Приехавшая на совещание заведующая Бухарским женотделом Зухра помогла бедняге, — перевела ему вопрос Студенцовой. Он застенчиво стал объяснять, что у него есть разговор очень серьезный с самым главным женским начальником. Доложили Любимовой. А у нее в кабинете сидела делегатка с какой-то молодой обиженной узбечкой. Любимова вышла в канцелярию, села за стол и устремила свои строгие серые глаза на парня.

— Зухра, спроси у него, что он хочет? Да подробнее, точнее. — Выслушав Зухру, детина немного приободрился, низко поклонился. Прижав руку к сердцу и глядя на Любимову, заговорил:

— Вот вы, начальник, защищаете женщин, когда их обижают, это хорошо, это надо. А кто же защитит мужа, когда его обижает жена?

Все мы едва сдерживали улыбки, но Любимова оставалась серьезна. Она сочувственно сказала:

— Расскажи. Что случилось?

— Год назад я женился. Нас с Лолой обручили, когда мы были маленькими. Долго я работал, чтобы собрать калым, трудно было. Но вот привез я жену в свою кибитку на Буз-базаре, за Саларом. Жили хорошо, дружно. Лола у меня славная… Но недавно жена подружилась с молодой соседкой, женой старика лавочника. Нехорошая эта женщина, бесстыдная, крикливая. С мужчинами сама заговаривает, лицо им открывает, на мужа кричит, всегда с ним ссорится, грозит разводом. И мою Лолу научила. Вот она и требует, чтобы каждую пятницу я ей делал подарки, а теперь потребовала хан-атласа на платье, коралловое ожерелье. Плачет, грозит уйти, совсем дома покоя нет. А где я денег возьму? Я не бай. Целый день работаю, чтобы Лолу каждый день пловом кормить. Ситец покупаю на платье, а она мне в лицо кидает… Что буду делать? Помоги, начальник!

Всем нам было интересно, как ответит на этот сложный вопрос Любимова. Но она нашла правильный выход. Вместе с Каримом, так звали парня, она послала делегатку Хасанову. Это была пожилая вдова, серьезная и самостоятельная женщина. Хасанова должна была проверить жалобу парня, расспросить жену и обоих привести в женотдел. На другой день пришли все трое, жалоба подтвердилась. Молодой миловидной женщине разъяснили всю неприглядность ее поведения, мужу втолковали, что жене надо учиться жить по-новому и работать хотя бы в пошивочной женской артели, пусть не препятствует жене. Он охотно согласился. Опеку над молодой парой поручили Хасановой, благо, она жила тоже на Буз-базаре.

Месяца через два Хасанова привела сияющую Лолу. Та развернула принесенный сверток и заговорила:

— Посмотрите же, сестры, что я купила Кариму; сама деньги заработала. Он, бедненький, никогда еще не носил шелковый халат. — Лола радовалась, как ребенок, разворачивая мужской халат из дешевого шелка, и, захлебываясь, рассказывала, как интересно они теперь живут. Муж вечерами ходит в чайхану, где открылись курсы ликбеза, а придя домой, учит жену всему, чему учился сам. Так начала формироваться новая семейная жизнь на основе труда и взаимного доверия супругов.

Но пора уже вернуться к тому дню, в который женотдел познакомился с комсомольским вожаком, ставшим верным помощником в деле раскрепощения женщин.

В тот момент, когда разбушевалась крикливо одетая узбечка, в комнату решительными шагами вошел комсомолец — все притихли. Высокий, плечистый, в кожанке, в элегантных коричневых сапогах, он окинул соколиным взглядом всех присутствующих, сдвинул кепку с большим козырьком на затылок, тряхнул кудрявой головой и громким, слегка гортанным голосом произнес приветствие. Узбечки прикрыли лица паранджой и опасливо поглядывали на кобуру, висевшую на поясе, и нарядную камчу — на руке. Его продолговатое бледное лицо было утомленным.

— Харманг! Не уставайте, товарищи! Мне надо срочно поговорить с уртак Любимовой, — говорил он, мешая узбекские слова с русскими. Видно было, что сильно взволнован.

В это время дверь открылась, и в комнату вошла Любимова.

— А вот и сама товарищ Любимова, — сказала Студенцова.

— В чем дело? Вы откуда, товарищ? — спросила Любимова.

— Я секретарь комсомола Старого города, мое имя Гафур. Ночью наши комсомольцы вместе с милицией выезжали на операцию. В Пскент нагрянули басмачи, мы их ловили…

— Есть раненые? — беспокоясь о муже, бывшем в отряде, спросила Росс.

— Драка была, наши все целы, а вот басмачи сразу в горы удрали. Но с десяток пленных мы пригнали. Уртак Любимова, я привез на арбе женщину, хочу сдать женотделу…

— Где она?

— Там, у подъезда, больная совсем.

— Кто она? Зачем привезли в город?

— Она жена пскентского бая. Мы у него делали обыск, искали басмачей — и в сарае, в яме, обнаружили на цепи младшую жену.

Мы во все глаза глядели на комсомольца. Слишком это было невероятно, чтобы в двадцатом веке держали в яме на цепи женщину. Но лицо Гафура не вызывало сомнения, оно горело негодованием.

— Возможно ли?!

— Как так на цепи?.. — посыпались вопросы.

— Сказки рассказывает, — заявила одна из делегаток, недавно начавшая работу в женотделе. Комсомолец круто повернулся к ней, глаза его загорелись недобрым огнем.

— Сказки? Да? Сказки! На, смотри! — Он вынул из грудного кармана свежие снимки. Один протянул Любимовой, достав другой, отдал той, что не поверила. Снимок быстро пошел по рукам, а Гафур взволнованно говорил:

— Плохо снято. Торопились мы, света было мало. Да и Акбар не совсем умеет, учится только…

— Вот смотри, кого защищает женотдел! А ты со своим хан-атласом…

Голос Росс звенел слезами, когда она показывала фотографию «моднице». Та жадным взглядом впилась в снимок, с которого смотрела на нее бледная худая девчушка, с лохматыми волосами, с ошейником, прикованным цепью к стене. В глазах было безумие, страх и горе.

— Ой-бой, бой! Вай! Зачем такое? — запричитала, заплакав она. Любимова круто повернулась к Студенцовой.

— Больную в сопровождении делегатки отправь в больницу. Немедленно. По телефону сообщи редактору, пусть пришлет корреспондента. Надо снимок опубликовать. Послать комиссию на место. Почему местные власти это допустили? Вас задерживать не будем, но все же расскажите Студенцовой подробнее. Она запишет. Где муж женщины?

— Мы арестовали его за помощь басмачам, за их укрывательство. Трех у него выловили. В клевере спрятались.

— Расскажите Студенцовой и отправляйтесь домой, отдохнуть вам надо.

— Некогда! На совещание тороплюсь. Такое дело, опять к вам завтра придем, с материалом…

Так состоялось наше первое знакомство с пламенным комсомольцем Гафуром.

Как оказалось, совещание, на которое спешил Гафур, было исключительно важным. Мне об этом совещании рассказали те, кто там присутствовал.

В Старом городе в помещении милиции на балахане, где всегда устраивали свои совещания комсомольцы, было очень шумно в этот день.

— Что за безобразие! Собрал нас, а сам где-то болтается, — горячился Султан Джуманияз.

— Записать ему строгий выговор! Он любит нам их записывать, вот пусть сам попробует, — пробурчал рослый детина мрачного вида.

— Тоже мне, строгий выговор! Собрание еще не открыли, а ему строгач записывай! А знаем мы, где он? Может, поручение власти выполняет… — возмутился Акбар, защищая друга. Он аккуратно раскладывал в тетрадке какие-то снимки.

— Эй, ребята! Акбар что-то знает…

— Знает? Просто дружка защищает.

— Пусть говорит, если знает!

— Говори, Акбар! Что за секреты у вас, фотограф?

Акбар лукаво оглядел собравшихся.

— Э-эх! Что значит, нет Гафура! И порядка нет. Чирикаете, точно воробьи. Налетаете, клюете, а толку нет и нет…

— Тоже критик нашелся! А ну, скажи, где это вы с Гафуром утром пропадали? Спали? Видно, всю ночь в чайхане провели, песни пели под дутар…

— Тише, ребята! Вон Гафур идет. Э, да он с «пушкой». Воевал, что ли? — проговорил Султан, сидевший у окна.

Все кинулись к окнам, смотрели, как возвращается их вожак.

Гафур шагал торопливо, но вдруг повернул назад, сделал несколько шагов и присел на корточки в тени старенькой калитки.

— Ну вот, его люди ждут, а он отдых устроил в тени дувала, — возмутился Султан. — Да и ребят половина не пришла на собрание…

— Гляди. Голову свесил, сгорбился. Пойду узнаю, может, помочь надо, — забеспокоился Тимур (тот мрачный детина, что хлопотал о выговоре Гафуру). Он уже поднялся, но его остановили.

— Не торопись. Идет!

Когда вошел секретарь, все его окружили, расспрашивая наперебой, что с ним случилось, здоров ли.

— Потом, ребята. Султан, открывай собрание, запоздал я… Из доклада все узнаете. Акбар, приготовь снимки.

— У меня все готово. Начинай, Гафур!

С большим вниманием слушали комсомольцы сообщение своего секретаря о том, как экстренно был мобилизован отряд комсомольцев в помощь наряду ташкентской милиции для борьбы с басмачами, укрывшимися в Пскенте. Рассказал, как после горячей, но короткой схватки, в которой участвовали возмущенные наглостью басмачей жители кишлака, удалось разгромить бандитов.

— Потом мы стали вылавливать спрятавшихся, не успевших ускакать в горы, десяток выловили. Пленных связали и пошли делать обыск в дом лавочника…

— В дом почтенного Салиха-хаджи? Ночью? Как можно! — вскипел хорошо, даже франтовато одетый румяный парень.

— Ага, вот когда в тебе заговорила байская белая косточка! — прогудел мрачный Тимур. Тот вздрогнул и мирно сказал:

— Напрасно, Тимур, обижаешь меня! Тимур, ты же знаешь, что отец выгнал меня. А Салих-хаджи недавно для школы пожертвовал продукты, для бедных отдал барана, он наш…

— Может быть, ваш, но не советский. Он трех вооруженных басмачей спрятал, забросал их сухим клевером, едва нашли. — Акбар возмущенно потрясал пачкой снимков. Султан постучал карандашом.

— Прекратить базар! Доклад еще не окончен. Продолжай, Гафур.

— Продолжаю. Слушай, ты, ревнитель старых обычаев, Балты Ибрагим. В доме бая Салиха-хаджи, кроме трех басмачей, которые, отстреливаясь, ранили милиционера, мы наткнулись на замаскированную яму, в которой сидела на цепи младшая жена этого благодетеля бедных. Ребята! Вот уже восемь лет, как революция принесла свободу всем угнетенным. А тут человек на цепи!..

— Так это женщина! Наверно, очень провинилась, — не удержался Балты. Эта реплика вызвала взрыв негодования. Гафур внимательно прислушивался к горячим дебатам, наблюдал за лицами ребят и, выждав, веско проговорил:

— Акбар, покажи ребятам снимки и расскажи, и чем провинилась эта девчушка. А вы, ребята, посмотрите, во что почтенный хаджи-зверь превратил ее. Мы составили протокол, опросили свидетелей…

— А что сделали с баем? — спросил Балты.

— То, чего он заслужил. Арестовали и сдали в тюрьму.

Когда закрыли собрание и ребята разошлись, Гафур сказал Султану, Акбару и Тимуру.

— Предстоит большое дело, о нем никто не должен знать. Надо нам подобрать проверенных, крепких ребят и часам к двенадцати ночи устроить засаду.

— В чем дело, Гафур? Нам можно узнать?

— Вам, да, но больше ни одна живая душа не должна это знать. Когда я шел сюда, меня остановил детский голос. Оказывается, в соседнем переулке готовится казнь непокорной жены, которая ходит в женский клуб и учится. Семейный суд после избиения до полусмерти приговорил непокорившуюся к смерти. Ее ночью отнесут на носилках на кладбище и закопают живой.

— Вот мерзавцы! Это тебе через калитку сказали? Ну как таких злодеев не расстреливать! — Акбар негодовал.

Султан сжал кулаки и сдвинул брови. Месяц тому назад убили его невесту, подругу детства, веселую Замиру. Она поверила в новый закон и сбросила паранджу, записалась в комсомол.

— Да. Не всем комсомольцам можно доверить такое дело. Подберу верных ребят. Задержим здесь, но тихо, без шума. А если старики?

— И старикам не позволим мешать строить новую жизнь. Нам нужно солнце науки, свежий воздух вместе с радостным трудом. А непокорным, если даже они старики, мы не позволим нарушать советский закон, справедливый, как наша совесть, закон! — громко проговорил Гафур и провел рукой по глазам.

— Эй, Гафур, ложись-ка ты спать. Я-то немного успел вздремнуть, пока ты отвозил в женотдел несчастную. — Акбар озабоченно смотрел на сильно осунувшееся лицо друга.

— Всем нам надо выспаться, подготовиться к ночной засаде. Будет драчка, в ножи встретят, а нам нельзя применять оружие…

— Эге, вверх стрелять не запрещено! Это напугает преступников, и милиция прибежит на помощь. Не так ли, ребята?

— Правильно говоришь, Акбар! А я позову брата, скажу, что будем ловить контрабандистов. Он у нас милиционер, да такой палван, что один с четырьмя справляется, — заявил Султан.

— Дежурным оставьте Карима. А соседнего мальчишку, Хамида, надо привлечь к нашей работе. Это он сообщил мне. Тихонько, через щелку.

Была глухая ночь, темная и зловещая, как совесть злодея. Безмолвны улочки и тупички Старого города. Из-за глиняных дувалов не слышно ни звука, ни движения, не видно ни отсвета гаснущих очагов, ни отблеска скупого света лампы. Все вокруг погружено в глубокий сон. Но вот вдали послышался конский топ; все ближе, ближе… По тихой улице прорысил конный патруль. Перед рассветом этим же путем проедет еще раз.

— Пора! Хамид сказал, что как только проедет патруль, убийцы вынесут носилки, — шепнул Гафур.

Шесть человек выскользнули из комсомольского штаба и, бесшумно двигаясь, укрылись в нишах соседних с тупичком ворот. Почти тотчас открылась дальняя калитка. Из нее тенью мелькнул человек, огляделся. Тихо ступая, прошел до угла, постоял, прислушиваясь, и, не заметив ничего тревожного, вернулся назад. Следом в тупичке послышались осторожные шаги. Впереди шла охрана из трех человек, следом четверо несли на плечах носилки, покрытые сверху шелковым покрывалом. Это шествие замыкали два благочестивых старичка в белых чалмах. Едва процессия завернула за угол и достигла первых ворот, как оттуда шагнула высокая фигура, подняла руку, и насмешливый голос произнес внушительно и громко:

— Правоверные! Какое святое дело заставило вас нарушить приказ — до утра оставаться в своих жилищах?

Казалось, грянул оглушительный гром. Все застыли. Топоча кавушами, вперед ринулись старики, подошли к Гафуру.

— О, это нечестивый комсомол! Разве ты, отверженный, не видишь носилок скорби? Мы идем хоронить старушку, скончавшуюся после заката солнца. Дай дорогу!

— Для похорон завтра будет целый день. Несите в наш штаб, там как раз дежурит врач. Он посмотрит, отчего умерла старушка. Куда?! — вдруг крикнул Гафур, заметив, что его обходит согнувшаяся тень с ножом. Тот бросился на комсомольца, но его перехватил милиционер. Его внушительная, плечистая фигура заставила всех отступить. Из укрытия вышло еще четверо. Носилки дрогнули и повернули к тупичку.

— Стой! — прорычал Тимур, загораживая дорогу.

— Стой! Не двигаться! Вы арестованы, — прогудел милиционер, крепко сжав руку убийцы с ножом. Нож выпал.

— Вай-дот! Вай-дот! Разбойники! — завизжал старик, ведший переговоры. Ему на помощь пришел второй:

— Неверные! Покойников не почитаете! Будьте прокляты! Да покарает вас аллах! — Старики старались прорваться вперед.

В это время носилки странно задергались. Из них послышался глухой стон. Державшие бросили носилки и кинулись бежать в разные стороны, но комсомольцы переловили их, скрутили руки.

— Стереги их, Сабир, а мы займемся «покойницей». Сколько их? Четырех мы связали, пятого ты стукнул, лежит и думает, как бы удрать. Шестого ты держишь. Значит, трое удрали. Справишься?

— Как не справиться? Эй, ты, ротозей! Садись на того, что лежит… — Едва милиционер прикрикнул, лежавший вскочил и заскулил:

— Я не уйду… Они меня насильно заставили нести носилки. Я не хотел. — И он уселся возле милиционера.

Гафур и Султан подняли перевернувшиеся носилки. На земле лежал крепко завязанный мешок. Подняли валявшийся нож, распороли грубую ткань и увидели обнаженную, всю в синяках и ожогах молодую женщину, потерявшую сознание.

— Что будем делать? Выживет ли? — проговорил он, укрывая женщину своей курткой. Султан, скрипнув зубами, сказал:

— Мало расстреливать этих изуверов! Надо жечь на медленном огне.

— Вот что, ребята! Через полчаса здесь будет патруль, пусть он заберет и преступников, и замученную. Куда мы ее ночью денем?

— Это верно. Надо в Новый город. Здесь у нас арестованные сбегут, а больную отравят, чтобы не выдала виновных. — Гафур взглянул на часы. — Да минут через двадцать патруль поможет нам. Где Тимур?

— А, вон бежит. Что-то тащит. — Акбар пошел навстречу. — Чего ты?

— Чаю горячего принес. Она едва дышит. Давай, Султан, пои.

Пока несчастную поили чаем, среди связанных началась суета. Они попытались незаметно развязать друг друга, но Сабир не зря считался одним из лучших борцов в махалле. Он махнул свободной рукой, и трое легли, а четвертого, прыгнувшего в сторону, схватил за ногу тот, который заявил, что насильно был привлечен к злому делу. В это время послышался конский топот, все вздохнули с облегчением. Преступление не свершилось.

…Сдав в редакцию стихи, написанные под впечатлением пережитого в течение двух бурных ночей, Гафур зашел в ЦК комсомола. Там его ждали.

— Тебя хочет видеть начальник Особого отдела. Поспеши, — сказал, здороваясь, заведующий отделом пропаганды.

— Спешить надо на той, чтобы плов не прозевать, а в Особом отделе плова не будет. Чую, маклаш дадут, шея с утра чешется.

— А что? Натворил что-нибудь? Говори!

— Ночью муллу упустили из Кукельдаша, нес он хоронить живую женщину. Удрал. Из самых рук ушел.

— Получишь, что причитается! Двигайся, да поживее.

Но в Особом отделе разговор был большой, на другую тему. Гафур подоспел как раз, когда разрабатывали план ареста давно выявленных врагов Советской власти. Поступили сведения, что в чайхане, возле базарчика Иски-Джува, должны собраться заговорщики. Ожидается приезд главного настоятеля соборной мечети из Бухары. С ним прибудет долгожданный турецкий муэдзин. На это совещание надо незаметно проникнуть, послушать, о чем там будут говорить.

Получив инструкции, Гафур отправился в больницу, узнать о состоянии спасенной им ночью женщины. Там с ним не захотели разговаривать о том, что его интересовало. Наконец он дождался главного врача, а тот, убедившись, что перед ним секретарь комсомольской организации да к тому же спаситель несчастной сказал:

— Не обижайся, друг. Эту женщину охраняет женотдел. Никого не пускают к ней. Уже хотели подкупить сиделку, чтобы пробраться к ней и погубить. Всю ночь мы боролись за ее жизнь. Теперь спит. Будет жива, поправится. Хорошим будет борцом за освобождение женщин: сама чуть жива, а все время шепчет угрозы палачам.

…Высоко вознеслось старинное здание мечети-медресе Кукельдаш. Построенное триста лет назад, оно было местом кровавых расправ и жестоких казней, а в наши дни, на заре новой жизни, стало местом тайных убийств непокорных женщин. Время разрушило верхний этаж, источило стены, но фанатичные поклонники аллаха время от времени ремонтировали их, стараясь поддержать этот оплот бесправия и убийства.

Невдалеке от медресе Кукельдаш, возле базарчика, под старым развесистым карагачом, приютилась маленькая чайхана. Деревянный настил над полноводным, широким арыком и густые лохматые ветви карагача создавали благодатную прохладу в знойную пору, манившую на отдых.

Здесь было очень уютно и на закате, после вечернего намаза, когда косые лучи солнца слегка пронизывали густую листву и тонкой золотой сеткой ложились на старую кашгарскую кошму. В круглой клетке, подвешенной среди густых ветвей, звонко «пит-пиликала» перепелка, под настилом плескался и всхлипывал арык, стремясь что-то рассказать о виденном за долгий жаркий день. Все это миром и покоем манило прохожего и проезжего путника. Особенно людно бывало здесь по вечерам, когда при свете висячей лампы сюда собирались мелкие торговцы, на закате закрывшие свои лавочки, мардикеры, уставшие после трудового дня, студенты медресе Кукельдаш со своими наставниками и шоиры — певцы-поэты. Все они заглядывали в чайхану, чтобы выпить чайник кок- или фамиль-чая, послушать газели шоира, обменяться новостями и принять участие в спорах студентов, которые считали чайхану своим клубом, а посетителей — желанной аудиторией для демонстрирования своего красноречия. А их наставники настойчиво стремились проповедовать здесь идеи шариата, искали новых мюридов. Обычно все это кончалось приготовленным в складчину пловом, который мастерски готовил старый чайханщик.

В один из таких вечеров маленькая чайхана как бы принарядилась. Палас и кашгарские кошмы, покрывавшие настил, выбиты и вычищены, земля вокруг и даже часть дороги политы и чисто подметены, медный начищенный самовар блестел как новый, а посуда и котлы тщательно вымыты.

Из ворот медресе, важно ступая, вышел настоятель мечети. За ним потянулась вереница преподавателей и приближенных учеников — опора имама. Они шли, тихо беседуя, сохраняя на лицах благочестивое выражение мусульманина после последнего намаза. Спустя две-три минуты ворота вновь открылись и пропустили группу студентов, во главе которой шагал стройный веселый юноша с насмешливыми глазами. Он говорил, обращаясь к товарищам:

— Помните наш уговор — не сдавайте своих позиций. Начну спор я, а вы поддержите да поэнергичнее.

— Имам рассердится, — тихо проговорил бледный юноша с печальными глазами.

— Пускай! Мы думающие люди, а не стадо. Конечно, надо вежливо.

— Смотрите, — прервал коренастый парень, — что за представление!

Все повернули головы и увидели, как из-за дерева от чайханы метнулся человек с ведром, весь в лохмотьях, с завязанной щекой. Он согнулся в низком поклоне перед имамом, потом быстро подбежал к мостику и начал усердно поливать тропинку, уже основательно политую ранее. Имам шел чинно, опираясь на посох, стараясь ступать там, где было посуше. Не успел он ступить на мостик, как усердный поливальщик выплеснул ему под ноги полное ведро, да так неловко, что брызги залепили лакированные кавуши и длинные полы нарядного, серебристого шелка халата. Имам поскользнулся, ахнув, уцепился за своего рослого мюрида. Поднялся крик, азанчи с палкой кинулся на виновного, но старик-самоварчи успел уже ударить и оттолкнуть растерявшегося парня. Тот стоял в стороне, выпустив из рук ведро и широко открыв обезображенный рот, озираясь из-под грязной повязки одним глазом. Пока имама приводили в порядок и усаживали на помост, где для него была постелена курпача — стеганая подстилка, — самоварчи взволнованно говорил:

— Не извольте гневаться, святой отец, этот глухонемой дивона, он мученик за веру…

— Кто он? Урод какой-то, откуда взялся? — подозрительно глядя на парня, спрашивал имам.

— Пришел из Ходжикента. Там попал в руки краснопалочников. Они и изуродовали его, слабоумным стал, слуха лишился, язык отрезали.

— Несчастный. Он правоверный?

— Да, был воином газавата.

Понизив голоса, переговаривались в свите имама. А вторая группа студентов приближалась, стараясь изобразить на лицах благочестие. Хотя за минуту до этого студенты весело смеялись над своим строгим наставником. Между тем самоварчи рассказывал:

— Старательный парень, работает как раб. Вот только звереет, когда увидит красноармейца. Был он в рядах борцов за веру, ранили его в схватке и попал к этим отступникам. Если б не мулла Юсуф-хаджи, пропал бы парень…

— То-то, когда он разинул рот, я увидел что-то красное, точно кусок мяса. Видно, отрезанный язык. — Азанчи сморщился от отвращения. Все сочувственно посмотрели на парня, а он, закрыв лицо руками, согнувшись под тяжестью отчаяния, что-то мыча, ушел в ближайшие ворота. Никто не заметил, как спустя некоторое время, когда люди были поглощены беседой, склонившись друг к другу, поливальщик незаметно юркнул под настил, залег там, на берегу арыка, чутко прислушиваясь к таинственной беседе имама с азанчи.

Наконец жаркие споры студентов затихли. Посетители разошлись. Шоир закончил распевать свой дастан о битве краснозвездных богатырей с шайками Джунаидхана, нападавшими на мирные кишлаки хивинцев и аулы туркмен. Едва он ушел, как имам обратился к «непокорным» студентам, выступавшим в спорах против наставников, предложил им пройти в мечеть подготовить вопросы. Через час он придет разъяснить их заблуждения. Все они встали, склонились в поклоне и гурьбой направились к медресе. Остался лишь их задиристый вожак, он присел за спиной у дюжего детины, верного спутника имама. Несомненно, его сразу обнаружили бы, но к чайхане подъехал запыленный всадник в военной форме. Он устало слез с покрытого потом коня. Взяв его за повод и подведя к дальнему краю настила, привязал на длинный чембур и устало опустился на кошму. Подбежавшему самоварчи сказал:

— Чаю, браток, да покрепче! Два дня не спал… Где тут военкомат? Фу, черт! Сидя засыпаю…

Самоварчи растерянно оглянулся, пробормотав. — Не понимаю, — и побежал за чаем. Азанчи заговорил:

— Не понимает он по-русски. А военкомат помещается в Новом городе. Здесь только дружина и милиция. Издалека ваш путь?

— Из Самарканда. Срочное донесение, день и ночь скакал, коня замучил и сам измотался. — Он сделал несколько глотков чая, растянулся на кошме и моментально захрапел.

— Вот так гонец! — усмехнулся азанчи. — Голыми руками бери. — Он перевел имаму слова военного. Тот нахмурился, посмотрел на притихших мюридов, тихо сказал:

— Я получил сообщение из Бухары. Настоятель и его спутник задержатся в Самарканде. Не арестовали ли их? Надо добыть бумагу.

— Проснется. Спит-то как… на животе, — с сомнением сказал азанчи. Телохранитель имама, рыжий детина, пробурчал:

— Тогда голову надо отрезать. — Он ощупал на поясе нож. Имам опасливо покосился на чайханщика, но тот был углублен в свою работу: аккуратно собрал на поднос нарезанную для плова морковь, мясо, лук и пошел готовить плов.

— Догадался уйти старик. Не доверяю ему. А ты попробуй достать бумагу. Может, не проснется… — Имам осмотрел спящего бойца. Телохранитель встал и, косолапо шагая, подошел крадучись к спящему. Нагнувшись, прислушался к дыханию и решительно протянул руку. Вдруг дремавший конь вскинул голову, прижал уши, заржал, оскалив зубы, и чуть не схватил руку. Детина испуганно отпрянул, опасливо косясь на злого коня.

— И-и-е! Вот шайтан, чуть руку не отгрыз, проклятый…

— Пусть спит. Слышу шаги, это Абдулла-касаб. Он нам достанет бумагу, да и голову этого неверного. А труп унесем, спрячем там, где живет такой же разрушитель шариата. — Имам напряженно вглядывался в темень дороги. Вскоре к чайхане подошел дервиш.

К этому времени на опустевшем настиле чайханы осталось не более шести человек, приближенных имама, кроме спящего красноармейца и веселого студента медресе Кукельдаш. Он сидел в отдалении с края и почти сливался со стволом дерева. Юноша делал вид, что наслаждается чаем. Казалось, он не замечал, что делается вокруг. Но вот дервиш тенью скользнул на мостик, перешел его и шагнул к любопытному студенту. Остановился и, гнусавя стих из корана, дробно застучал посохом о сухую землю. Обернувшийся имам гневно сверкнул глазами и сурово проговорил ослушнику:

— Непокорность от дьявола! Сегодня ты будешь наказан. Иди!

Юноша, побледнев, вздрогнул, нехотя встал, прижал руки к груди, низко поклонился и медленно направился к воротам мечети. В его голове ясно рисовалась картина: вот он привязанный стоит, охватив резной столб мечети, руки прикручены бечевой. А вокруг собрались наставники и студенты, они слушают негодующий визгливый голос имама, поучающего смирению и покорности. При каждой фразе он взмахивает посохом, а присутствующие, по одному проходя мимо наказуемого, длинной тонкой палкой ударяют по обнаженной спине. Так до тех пор, пока спина не превратится в сплошную рану.

Медленнее становятся шаги юноши, дрожь проходит по телу. Но вот и ворота, тень от стены скрыла его от зорких глаз сидевших в чайхане. Приникнув к стене, он бесшумно скользнул в сторону, завернул за угол. Но едва он сделал несколько шагов, подобрав полы халата, чтобы бегством спасти себя от предстоящих истязаний, как сильные руки схватили его.

Он услышал тихий голос:

— Молчи! Кто ты? Куда спешишь?

— Я студент медресе, спасаю свою жизнь от назначенного истязания, — стуча от страха зубами, проговорил он. — Спешите, в чайхане хотят зарезать спящего красноармейца, — добавил он, все еще стуча зубами от пережитого.

— Да это же Анвар! Я знаю его! — проговорил один из державших студента. Тот обрадованно оглянулся на голос.

— Карим! Слава аллаху, теперь я не погибну.

— Пошли! Ты с нами, Анвар! Поможешь взять своего имама. Сейчас должен прозвучать сигнал…

И, точно дожидаясь этих слов, гулко прозвучал раскатистый выстрел. Все трое и Анвар бросились к воротам мечети. Анвар удивился: точно ожили все неровности в стенах высокого здания, отовсюду выскакивали люди, бежали к чайхане, другие — к воротам. При свете луны Анвар увидел, что, подобрав полы халатов, от чайханы во весь дух неслись два человека. В одном он узнал дервиша. Массивные ворота мечети приоткрылись для беглецов. Вот-вот они скроются за ними. Анвар сделал отчаянный рывок, влетел в ворота, выхватил у привратника — старого кляузника — дубину и, свалив его с ног, повернулся к вбежавшему во двор дервишу. Тем временем комсомольцы взяли визжавшего имама. Анвар остался один против двух, так как сторож поднялся с земли и тоже вытащил нож. Дервиш размахнулся, но юноша успел ударить его по руке. Нож выпал. Оба противника разом кинулись на Анвара. Плохо пришлось бы ему — не подоспей на помощь милиционеры и Карим. Дервиша и сторожа связали и повели к чайхане.

Там милиция стерегла связанных пятерых мюридов. Когда подвели трех арестованных, красноармеец весело проговорил:

— Ну, теперь все в сборе. Никого не упустили, операция прошла удачно. Поздравляю, товарищи!

В это время из ворот вышел старик чайханщик с большим блюдом в руках. Поклонившись, проговорил:

— Прошу, дорогие гости, откушать плова. Не свершилось здесь гнусного дела — убийства человека, слава аллаху, рад я! Прошу начальник. — Он поднес блюдо красноармейцу.

Имам ощерился, стал извиваться, стараясь вырваться.

— Проклятый! Ты, старик, предатель. Да покарает тебя аллах!

— Не горячись, почтенный! Много черных дел на твоей душе, и аллах уже покарал тебя, — проговорил старик, ставя блюдо.

В чайхане же, когда ушел Анвар, произошло следующее: проводив пытливым взглядом непокорного студента, дервиш — он же Абдулла-касаб — вспрыгнул на помост и, поджав ноги, уселся между имамом и его телохранителем. Ему сейчас же поднесли пиалу чая, подвинули сладости, лепешки и склонили головы в ожидании.

— Вы, почтенные, очень неосторожны, — грубо заявил он. — Вот из-за такой беспечности в Самарканде арестовали ишана и гостя из Турции. Что за человек храпит здесь?

— О-оббой! — тихо воскликнул имам, погладив свою густую бороду. — Я опасался этого. У спящего человека не иначе важное донесение, об этой нашей беде. Он не знает нашего языка. Мы ждали вас, курбаши, чтобы разделаться с ним и завладеть бумагой.

— Почему он еще жив?

— Джура попытался разделаться с ним, но у него конь шайтан, чуть руку не изуродовал моему мюриду.

— Неумелые вы люди… Сейчас увидите, как в моем отряде головы снимают. — Дервиш поставил пиалу, откинул полу халата и достал длинный нож. Сверкнула остро отточенная сталь. — Ты, Джура, зайди к коню с левой стороны, помани его лепешкой и хватай за повод, а я прыгну и мигом справлюсь с красным дьяволом. Не одного уложил… — Он вскочил на ноги и пригнулся, готовясь к прыжку.

Но едва Джура подошел к коню и поднял руку, тут же с воплем повалился на землю. Он почувствовал, как крепкая рука схватила его за ногу и повалила. В ту же секунду красноармеец вскочил. Выстрелив в воздух, крикнул по-узбекски:

— Ни с места, бандиты! Не шевелись, буду стрелять!

Вмиг помост был окружен милицией и отрядом комсомольцев. Они стали вязать мюридов. Здоровяк Джура барахтался в руках «немого» Гафура и подоспевших двух милиционеров. Пока шла схватка на помосте, имам и дервиш выскользнули из толпы и, подобрав полы халатов, кинулись к мечети, где надеялись скрыться в ее тайниках, но в воротах их изловила группа, задержавшая Анвара.

Так была ликвидирована опасная шайка басмачей и раскрыто гнездо контрреволюционного подполья. В руки Особого отдела попал матерый бандит, шпион и связной Ибрагим-бека, ловко скрывавшийся Абдулла-касаб. Когда в 1926 году истребительный отряд А. А. Лучинского разгромил в горах Бабатага опасную банду Хурамбека, его помощник Абдулла-касаб и часть басмачей рассеялись в горах и пробрались в Бухару, где сконцентрировалось гнездо врагов Советской власти. Вот почему поимка Абдуллы-касаба была ударом по басмачеству.