Минувшее

ХЛОПОК

Был 1939 год. Осень хмурилась над древним городом завоевателя Тимура.

Мы сидели с заведующим радиовещания в его кабинете и выбирали колхоз для поездки. В дверь постучали, и сейчас же она широко распахнулась. На пороге стояла Рано Узакова. Жизнерадостная интересная женщина лет тридцати, она работала в областной газете, где печатались ее стихи и очерки. Лирическая поэтесса и очеркистка, она печаталась и в женском журнале. В редакции этого журнала мы с ней и познакомились год назад. Остановившись на пороге, она воскликнула:

— Вот удача! Писательницу встретила. А я к вам за советом. Редакция дала задание осветить работу показательного хлопкового колхоза. Отстают некоторые.

Молодой, но грузный и медлительный Курбанов встал и смущенно предложил Рано присесть. Было заметно, что интересная поэтесса произвела на него сильное впечатление. Рано уселась рядом со мной на диване, обняла меня. Я сказала:

— Мы намечаем мою поездку в дальний колхоз.

— Прекрасно! Значит, поедем вместе. Как раз завтра из обкома в Ургут идет машина, нас подбросят. Но куда?

— Чтобы не гадать, посмотрим карту, — предложила я.

— Правильно! Сейчас посмотрим, — поддержал Курбанов.

Он достал из шкафа карту области, прикрепил к столу, и мы стали «путешествовать».

— Не сюда, тут дорога к перевалу, за Ургутом в горы, — придержал Курбанов руку Рано.

— Да, в горах хлопка не сеют, — засмеялась она.

— Значит, сюда, в предгорье, — указала я карандашом на маленький кружок.

— «Красный партизан»? Что же, неплохо. В двадцатых годах там похозяйничали басмачи. Разорили кишлак дотла, убили председателя артели. А теперь колхоз из ведущих.

— Решено, сюда! Вот это тема! Не только заметку, очерк и стихи привезем! — радостно воскликнула Рано.

— Тема интересная. Решено, едем сюда, — поставила я точку.

…Дорога шла в гору. По сторонам надвигались холмы, по долине разбросаны огромные валуны, точно мифические циклопы для забавы перекидывались ими на этой древней земле.

Серое небо сеяло мелкий нудный дождик. Через его густую сетку едва вырисовывались контуры близких гор. Пора сворачивать, но надо заехать в Ургут, там сойдет инструктор обкома. Вдали виднелись старинные развалины, поросшие кустарником и жухлой осенней травой. В памяти вставали картины далекого прошлого Ургута.

Вот отряд пращников и лучников из фаланги Александра Македонского. Посланные в разведку решили поживиться за счет мирных жителей и пустили в ход оружие. Но жители дали такой отпор, что эти чужеземцы принуждены были уйти не солоно хлебавши. Не помогли ни пращи, ни грозные длинные сариссы.

А вон те развалины — это кала — укрепление. История его столетней давности. В 1870 году в нем был арк — дворец одного из владетельных беков, Падша-хаджи. Получив от эмира Бухарского обширные владения, он разорял налогами и поборами жителей. Но ему этого показалось мало, сколотил отряд нукеров и нападал на караваны купцов и на военные обозы русских. Самаркандский губернатор, боевой генерал Абрамов, решил пройти форсированным маршем по разбойничьим гнездам. Ближайшее гнездо разбойников Падши-хаджи было близ Ургута. Когда Абрамов подошел к Ургуту, навстречу ему вышли седобородые аксакалы селения. Один из них обратился к генералу:

— Ты, господин, большой начальник. Мы шли к тебе в Самарканд с жалобой. Бек Падша-хаджи нас сделал рабами. Обобрал, продает наших жен и дочерей, разорил наше хозяйство, забирает наших сыновей в свой отряд или заставляет гнуть спину на его полях. Защити, генерал!

Они же сообщили, что, прослышав про марш Абрамова, бек бежал, оставив часть головорезов защищать свою калу.

Отряд расположился на ночлег. Глубокой ночью нукеры бека, рассчитывая на внезапность, решили вырезать небольшой отряд, но просчитались. В жаркой схватке почти все были уничтожены. Абрамов дал распоряжение разрушить до основания укрепление. Весть эта быстро распространилась, и жители соседних кишлаков пришли помогать солдатам срывать и разрушать стены проклятого гнезда. К вечеру все было закончено. Вместо калы и дворца остались одни развалины. Скот, тягло и лес от разрушенных построек Абрамов отдал жителям.

…Вот мы и в Ургуте. Инструктор сошел у гостиницы. Это была двухэтажная постройка местного типа. Распрощавшись с инструктором, мы продолжили наш путь.

День переходил в сумерки, дождь усилился, и мы с нетерпением ждали конца пути. Наконец среди холмов увидели постройки, окруженные садами. А по обочинам дороги бежали хлопковые, почти уже убранные поля. Они тянулись в низине, иногда взбегая на откосы холмов.

Вскоре мы остановились возле длинного освещенного здания. Это был колхозный клуб-чайхана. Шофер побежал искать председателя, а мы с Рано, разминая затекшие ноги, топтались возле машины, перекидываясь шутками. Но вот дверь чайханы открылась, и к нам в сопровождении шофера подошли двое.

— Познакомьтесь, председатель Рашид-ака и женотдел Сановар-биби. Она и бригадир хлопковой бригады. А я побегу, согреюсь чаем и обратно в Ургут…

Узнав, по какому поводу мы приехали, Рашид-ака, добродушно улыбаясь, сказал:

— Плохой день выбрали, дождливый. Озябли? Пойдемте пока в чайхану, согреетесь.

— Нет, раис, гостьи наши устали, им надо немного отдохнуть. Я отведу их к себе. А вы приходите попозже, к плову, — сказала Сановар.

— Золотые слова. Не на час приехали наши дорогие писательницы, пусть сегодня отдыхают. Мы придем позднее.

Сановар-биби решительно подхватила нас под руки, и мы «лихой» тройкой почти бегом ринулись в ближайший переулок. Вскоре в дувале возникла резная калитка, и мы вошли в небольшой двор с новым домиком, приветливо белевшим на заднем плане. Возле террасы был цветничок с увядшими, сиротливо мокнувшими, доцветающими хризантемами и веселыми, ярко-желтыми ноготками. Справа, к дувалу, прилепилась старая постройка, оплетенная виноградной лозой. Под навесом приткнулся тандыр — печь для выпечки лепешек — и очаг — летняя кухня.

Как тепло и уютно показалось нам в небольшой комнате, застланной разноцветным паласом!

— Снимайте скорей мокрую одежду! Вот вешалка. Сейчас будем пить чай, — говорила приветливо хозяйка, зажигая лампу.

— Вот сюда, поближе к плите.

Мы быстро устроились на стеганых подстилках-курпачах, облокотились на пышные подушки. Из открытого хозяйкой духового шкафа пахнуло жаром. Благодатное тепло охватило нас. Сановар-биби достала из духовки чайник. На подносе появились свежие лепешки, кубики пиленого сахара, сушеный урюк, желтый и черный изюм. Блюдце с медом и каса с кипячеными молочными пенками завершали этот дастархан.

— Ух как все вкусно! — воскликнула Рано, с нетерпением ожидая, когда хозяйка нальет чай.

Из объемистого портфеля я достала бутерброды с маслом и сыром, высыпала горсть шоколадных конфет. Пиалы были наполнены чаем, и начался пир.

— Кушайте! Пожалуйста, кушайте! — приветливо угощала хозяйка.

Подкрепившись, мы стали беседовать о колхозе.

— Расскажите Сановар-биби, как организовался и окреп ваш колхоз? Говорят, что в двадцатом году ваш кишлак основательно пострадал от басмачей. Как это было?

Приветливое лицо хозяйки посуровело. Она откинула голову и задумалась. Ее продолговатое лицо побледнело, миндалевидные глаза уставились в одну точку. Казалось, раздвинулись стены и перед ней проплывают картины былых лет. Вот резче вырисовались две складки между густыми бровями, скорбно сжались губы.

— Расскажу. Пусть наши внуки знают, что счастливая жизнь им досталась не даром. За эту жизнь их отцы, деды и матери заплатили ценой страдания, а часто и гибели. Помолчав, она продолжала: — Сюда меня привез мой муж Рахматджан после свадьбы. Мне было шестнадцать лет. Кишлак — таких было тогда много — небольшой, бедный. Летом пыль по щиколотку, весной и осенью грязь невылазная. Деревьев мало, несколько бедных мазанок и все.

Все мы жители кишлака были дружны, только лавочник, человек пришлый, да мулла сторонились нас, темных людей. Вскоре стали доходить до нас слухи, что началась большая война. Потом объявили, что наших людей берут на работы. Забрали и моего Рахматджана, осталась я одна с двумя крошками. Ой как трудно стало! Прошло два года, совсем я измучилась, а Рахматджана все нет. Говорили, что война уже закончилась, царя сбросили…

— Откуда все это вы узнавали? — спросила Рано.

— Разно. То приедет человек, привезет старую одежду менять на муку или зерно, а то проезжие завернут, они-то все и расскажут нам; в городах голодно стало, порядка нет. Да лавочник ездил в Ургут новости узнавать.

Наконец для меня настал счастливый день. Осенью вернулся Рахматджан. Каким-то чудным нам казался. Одет как русский, в стеганке, в сапогах, борода сбрита. Мулла сразу спросил:

— Э-эй, Рахматджан, что это ты неверным стал?

Вы видели во дворе постройку, сарайчик? Это и был наш дом. Я сижу в комнате, а гостей принимали на айване, мне все слышно. По обычаю, все навестили вернувшегося земляка.

— Почему неверный? Каким был, таким остался…

— Зачем голова не брита? Бороды нет, одежда не наша? Сам пророк ходил в халате.

— Вот вы о чем! Так я же был мобилизован. Взяли нас в Ургут, человек сто собрали и отправили в Самарканд. Там нас в баню и… прощай борода! Дали вот эту одежду и увезли в город Оренбург. Там мы строили бараки для пленных австрийцев.

— А ты слышал, правоверные объявили газават? Будем русских резать. Разбогатеем. Царя нет теперь.

— Да, царя нет. Объявили новый закон, хороший. Закон Ленина. А резать зачем? Пустое это дело.

Слушали люди внимательно, а мулла горячился:

— Зачем нам русские? Без них будет лучше. А сколько богатства добудем. Неверные они! Пророк поучал всех неверных убивать.

— Не хорошо вы говорите, мулла! И без резни заживем хорошо по новому закону. — Стал Рахматджан рассказывать о новом законе, а мулла рассердился и ушел. А тут из Ургута ревком приехал, высокий человек в кожаной одежде. Мы такой раньше не видели. А с ним два солдата с красными звездами на шапках. Рассказал нам этот человек о Советской власти, о правах бедняков, о том, что женщины должны снять паранджу, что они имеют все права, что надо выбрать Совет… Ой, как рассердился мулла, плеваться стал и ушел. Без него все решили, Рахматджана председателем выбрали. Он грамоте выучился за годы войны.

Началась весна. Бедняки стали сообща обрабатывать землю. Из Ургута новая власть нам семян отпустила, скотину дала. А мулла нас проклинает: «Зачем в мечеть не ходите, жертвы не даете? Ни одного барана не пожертвовали… Молиться за вас не буду. Аллах покарает!» Вот так мы и поссорились с муллой. Урожай в тот год был хороший, стали убирать, а тут является мулла с лавочником и еще какой-то приезжий. Собрали нас вечером, требуют денег, скот собрать и здоровых мужчин в отряды борцов за веру: приказал курбаши Джаныбек.

— Это налог на святое дело! Все отдайте, пророк требует. — Так нам заявили мулла и приезжий. Отказались мы. На их угрозы кое-кто надавал им тумаков, едва ноги унесли… Прошло несколько дней. Как-то ночью слышим топот конский, крики. Угрозу они свою выполнили. Муж схватил ружье, сказал:

— Спрячься с детьми в кизяках, не выходи на зов… — А сам убежал. В кишлаке пошла стрельба, крики, страшно… Схватила я Нурмата, а маленького побоялась выносить на холод. Сильно болел наш Зафар, весь горел. Укутала я его, засунула в укрытье и выбежала, а в калитку уже стучат. Слышу голос муллы. Кричит:

— Открой, дочь праха! Поломаем твои запоры…

Уже и не помню, как я перелезла через дувал и Нурмата перетащила. Едва мы спрятались, затрещала калитка. А потом… Лучше не вспоминать… К утру началась перестрелка — это из Ургута помощь прискакала. Потом все стихло. Слышу во двор вошли, соседка плачет, меня зовет. Выглянула я — наши люди во дворе, принесла что-то большое, прикрытое халатом…

Сановар-биби замолкла и тяжело дышала, закрыв рукавом лицо. Затем гневно сжала губы, сурово сказала:

— Убили в бою Рахматджана и… малютку уби-ли… Не пожалели! Кишлак разорили. Все, что было ценного, унесли, скотину угнали, двери, окна поломали. Людей многих перебили. Вот и стал нашим раисом Рашид-ака, другом был он Рахматджану.

В калитку постучали. Сановар пошла открывать. Вернулась с двумя женщинами. Мы сидели взволнованные рассказом и не обратили внимания на приветствие, пока одна из пришедших не сказала:

— Мы звеньевые из бригады Сановар-биби.

Потеснившись, усадили их, налили чай. Дверь снова открылась, вошел раис с двумя членами правления. Пожилые, степенные, они поздоровались, подсели к дастархану.

— Плов уже ждет, прошу, — говорила Сановар, поднося пришедшим традиционную пиалу чая.

— Когда же вы успели приготовить плов? — удивилась я. — Это какое-то чудо!

— Чуда нет, моя подруга Анзират-ой сготовила и принесла.

Перед нами дымились два блюда горячего плова. Когда с пловом было покончено и мы снова принялись за чай, Сановар сказала:

— Просили меня гостьи наши рассказать, как вырос наш колхоз. А я пустилась в горькие воспоминания… Дошла до налета басмачей. Теперь очередь за вами, раис.

— Ну какой я рассказчик! Нет, не умею.

— Просим! Просим! — послышалось со всех сторон.

— Ладно! Попробую, только вы, друзья, поправьте, коли что не так скажу. Так вот, после налета басмачей долго не мог оправиться наш кишлак, бедствовал, голодали люди… — Рашид задумался. Этой минутой воспользовался Алим-бобо. Погладил белую бороду, напомнил:

— Легче стало, как побывали чекисты. Арестовали они лавочника, а мулла успел сбежать.

— Верно. У лавочника старший сын в басмаческом отряде нукером был. А младшего года за два перед тем отец в горы отправил пасти отару овец своих и муллы. Мальчишка хватил там горя горького. Когда прослышал, что отца арестовали, всю отару пригнал к нам. Каждой семье выдали по козе и по барану. Все же трудно было, голодно. Вот в это время и слегла наша Сановар-биби. Простудилась и слегла. Врача у нас не было, а ей становилось все хуже и хуже. К счастью, приехала врач из района узнать нет ли у нас тифозных. День был хмурый, холодный, вроде сегодняшнего. Тучи вот-вот разразятся дождем. Повел я врача к Сановар, вошли. Пусто, холодно, хозяйка лежит, а Нурмата нет. Говорю врачу:

— Вот, сестра, смотрите. Видно, бог вас послал. Хоронить думаем нашу Сановар.

Стала врач осматривать больную, а я слышу, всхлипывает ребенок. Осмотрелся, поискал — и в сандале, в теплой золе, нашел Нурмата. Врач русская, но говорит по-узбекски:

— Рано вы ее хоронить решили. Возьму с собой, вылечим. Есть у нее родные?

— Вот этот мальчик, больше никого.

— Где он будет жить? Кто его возьмет в свою семью?

— Не знаю, некому. Наступает зима, людям будет очень трудно кормить лишний рот. Пропадет мальчишка, — ответил я ей.

— Оденьте мальчика, возьму и его.

— Зачем он вам? — спрашиваю.

— Не мне, Советской власти нужен этот ребенок. Она и воспитает его, вырастет он полезным человеком. У нас в стране берегут людей. Помещу его в ташкентский детский дом.

— Золотые слова говорите, сестра. Наша власть заботится о бедных людях. Сейчас укутаю. Везите обоих.

А врач подошла к мальчику, присела возле, обняла, приласкала.

— Дитя, я повезу твою маму в город, буду лечить. Поедешь с нами? Подрастешь, станешь учиться в школе, хочешь?

Нурмат знал, что в районном центре есть школа, двое ребят из их кишлака учились там. Они приезжали на каникулы и много рассказывали о своей жизни. Осенью ребята с нетерпением ждали дня отъезда. Нурмат прижался к этой доброй женщине, прошептав:

— Хочу. А мама не умрет?

— Вылечим твою маму, будет она здоровой и сильной.

От этих ободряющих слов Нурмату даже теплее стало. Тут пришли соседки, помогли укутать и вынести больную.

Больше мы Нурмата в колхозе не видели. Летом вернулась Сановар-биби. Она уже не была той робкой женщиной, какой вступала в колхоз после гибели мужа. В больнице не только выздоровела, но и грамоте научилась. Вернувшись, она организовала чтение газет, и мы, колхозники, с большой охотой приходили на эти читки. Зимой она поехала за сыном, провела в городе две недели, но вернулась одна. Собрались, по обычаю, у нее соседки, она уже была «женотдел». Каждая принесла что-нибудь из съестного, устроили праздник. В разгар веселья пришел я. Ох, и засуетились женщины! Не положено мужчине быть в женском обществе. Но я успокоил их:

— Ведь вы же члены колхоза, работницы. Вот за чаем мы и обсудим дела вашей бригады, послушаем бригадира. Сановар в городе, быть может, что нового узнала. А старые порядки забыть надо. Поняла Сановар, пригласила:

— Будьте дорогим гостем, Рашид-ака, садитесь. Правильно вы сказали. Я на курсах там училась. Хлопководство будет в Узбекистане развиваться. Вот нас и знакомили с культурой хлопчатника. Как мало мы еще знаем, а какая большая наука о сельском хозяйстве!

Стали мы обсуждать наши возможности. Хотели хлопка посеять побольше. Хлопок стране нужен, и доходное дело. Да и колхоз надо поднимать. Разгорелись все, и вдруг кто-то вопрос задает:

— Тетя Сановар, почему не привезли сына? Скучает он там… — Все ждали ответа, видели: тоскует мать о сыне. Задумалась она, вздохнула и говорит:

— Думала, крепко думала я. Хотела привезти Нурмата, но поговорила с директором — хороший он человек! — и решила: что он будет здесь делать? Скотину пасти? Останется неграмотным, темным. А там его учат, кормят, одевают. Читает лучше меня. Пусть там и живет, полезным человеком станет.

— Правильно сделали, апа, — поддержал я ее, а женщины призадумались. Видно, не многие из них решились бы так поступить.

Прошло много лет. О басмачах мы и думать позабыли. Те из них, что ненавидели Советскую власть, разбойничали и грабили, ушли за границу или были перебиты в боях. Тех, кто раскаялся, Советская власть простила, и они мирно трудились. За это время мы организовали колхоз, стало легче жить…

— Ого, хлопок помог. Раньше мы его не сеяли, — подсказал член правления, человек могучего сложения с густой, сильно поседевшей бородой.

— Верно говоришь, Курбан-ата, пшеница да ячмень, еще кукуруза — вот что мы привыкли сеять. Тосковала наша Сановар-биби о сыне. Да ведь сын — не дочь. Сын, словно молодой сокол, почуяв силу крыльев, расправит их да из гнезда летит в широкий мир.

Однажды Нурмат написал, что призван в армию, будет служить на далекой границе, отслужив, вернется к матери в колхоз. Сановар все письма нам читала. Заскучала она. А тут как раз постановление — увеличить площадь посева хлопка. Вот тут и показала себя Сановар. Организовала женскую бригаду, и, пока мы сомневались да раскачивались, женская бригада вышла на первое место. Бригадира на слет в Ташкент пригласили. Думала я сына там увидит, но он уже уехал на границу.

В прошлом году дело было. Рано мы закончили окучку хлопка. Люди ушли с полей. Тихо стало кругом. Солнышко уже садилось и окрасило все в розовый цвет. Земля отдыхала после знойного дня. Стоял я на кургане, глядел на зеленые просторы, любовался. Насколько мог охватить глаз, кудрявились кусты хлопчатника, покрытые зелеными коробочками. Радость-то какая! Последняя окучка закончена, да как закончена — ни одного стебелька сорняков не осталось! Вот он предо мной открылся весь долгий, дружный труд наших людей. Забота о земле с осени — и вот какое богатство! Центнеров шесть-десять с гектара соберем. Ну, думаю, теперь все те, кто боялся вступить в колхоз, захотят быть колхозниками…

— А помнишь, раис, как много приходилось волноваться в дни посева, не досыпать ночей, забывать о еде? — напомнил Курбан.

— Да. Дело было новое, не верил народ в хлопок. Земля у нас кое-где засолена, да и степь холмистая, — раздумчиво проговорил Алим-ата.

— Агроному многие не верили. Да и как верить? Приедет, посмотрит, посоветует и уедет, ну, народ в сомнении, — вступила в разговор молчаливая Анзират-ой.

— Вот тогда-то наша Сановар взялась за книжки и нас убедила, по-научному надо работать, — добавила краснощекая молодая звеньевая. Сановар-биби метнула в ее сторону укоризненный взгляд.

— Правильно говоришь! — поддержал Рашид-ака. — Вот стоял я на кургане, радовался. Ветерок с гор потянул, листья хлопчатника затрепетали… И сердце у меня в груди застучало сильнее. Думаю: «Только бы сберечь всю эту красоту! Все это богатство». Вдруг услышал за плечами шорох, тихий звон. Сердце замерло. Оглянулся, смотрю: стоит военный, лицо загорелое, гимнастерка, галифе и сапоги запыленные, видать, издалека. Встревожился я. Кто он? Глаза черные, недобрые. Вглядывается в меня, точно изучает. Жутко стало. А он шагнул ближе, сурово так говорит:

— Рашид Ирмат, ты один на колхозном поле. Почему?

— Когда идут полевые работы, председатель колхоза обязан быть в поле. Вы ко мне, товарищ? — отвечаю ему, а на сердце тревога. Кто он?

— После ранения приехал я мать навестить…

— Нурмат Рахметджан! Ты ли? Ой, и большой же ты стал! Много лет тому назад увезли тебя малышом…

— Давно это было. Теперь я сержант, служу на границе. — Помолчав, он сказал раздельно. — Ехал я сюда через перевал заброшенной тропой, тропой контрабандистов…

Слушаю я, смотрю на гостя и не понимаю, чего это он? Взгляд у Нурмата хмурый, недоброжелательный… Но надо быть гостеприимным: подошел я к приезжему, пожал ему руку, сказал:

— Ты сын нашего лучшего бригадира, ты вернулся домой, пойдем же в чайхану. Там собрались все колхозники праздновать окончание окучки. Рады будут тебе.

Пошел я по извилистой тропинке, чувствуя на своем затылке недоброжелательный взгляд Нурмата, беспокойно как-то стало: «Зачем так неожиданно появился Нурмат? Может быть, он дезертир? Рос вдали от колхоза, в городе. Кто знает, что у этого парня на уме. Почему прошел сразу на поле? Где его конь?»

Тропинка вывела нас на пыльную проезжую дорогу, и мы зашагали рядом, изредка перебрасываясь словом.

Шумно и весело было в чайхане. Звуки патефона смешивались с голосами людей, заглушая журчание большого арыка. Но когда мы вошли, все притихли. Прошел я в глубь чайханы с Нурматом, положил руку на его плечо, сказал:

— Друзья! Сегодня у нас двойная радость. Первая — мы увидели силу нашего труда на хлопковом поле. Оно нам обещает большой урожай. Вторая радость — приехал дорогой гость, боец нашей доблестной Красной Армии Нурмат, сын нашего лучшего бригадира Сановар-биби. Где вы, тетушка?

— Нет ее. Пошла домой. Сейчас за ней побежим, — ответила Анзират-ой.

Все теснились к Нурмату, стараясь ближе рассмотреть земляка. Тут, же внесли плов, и пир начался. Нурмат, по просьбе колхозников, рассказывал об охране границы, о хитростях нарушителей, о борьбе с ними, о героизме пограничников.

— Слава Красной Армии! Цвети, наша родина! — дружно закричали колхозники, и эхо прокатилось по полям. Колхозники обнимали Нурмата, хлопали его по плечам.

Все хорошо было. Хотел я в ответной речи сказать, что и герои труда крепят мощь отчизны. Но слова замерли. Я увидел возле двери караулчи Эргаша. Восхищенными глазами глядел он на гостя. Значит, Эргаш оставил поле без охраны? Покинул свой пост! Какая безответственность! В это время вбежала запыхавшаяся Сановар-биби. С возгласами радости она заключила в объятия долгожданного сына. Я выскочил из чайханы, торопясь на хлопковое поле. Сердце тревожно билось.

Луна ярко освещала пыльную дорогу. Черные шапки карагачей бросали резкую тень и прятали в ней ворота колхозной фермы, но я заметил, что ворота приоткрыты. Еще тревожнее стало на сердце, побежал быстрее к полю. Скрытое росшей по меже джидой и такое тихое час тому назад, оно точно ожило. Шуршали и хрустели ветки хлопчатника. Рванулся вперед, перепрыгнул арык, взбежал на откос и замер. Выпущенные кем-то колхозные коровы топтали пышные кусты хлопчатника. Неуклюже передвигаясь по бороздам, они объедали верхние веточки, вытаптывали растения. Освещенные луной, коровы походили на страшных чудовищ, пришедших из старых, забытых сказок.

Выкрикнув проклятие, я кинулся к стаду, размахивая поднятым прутом. Коровы сгрудились и затрусили к дороге. Вот и заросли джиды. Сейчас выгоню этих проклятых животных! Нагнулся я поднять камень, лежавший на пути, и почувствовал страшный удар по голове. В глазах поплыли огненно-красные круги, ноги подкосились, и я рухнул на землю. Железные пальцы сдавили горло. Больше ничего не помню.

Когда я пришел в себя, первое, что услышал, это шум борьбы, скрежет зубов и неясные проклятия. С трудом открыл глаза, повернул голову и увидел: возле боролись двое. Болела и кружилась голова, с трудом поднялся, шатаясь, точно пьяный, шагнул и при свете луны увидел, что Нурмат, навалясь всей тяжестью, держит за горло полоумного Мирсаида. Сразу я и не понял и закричал:

— Что ты делаешь, Нурмат?! Это больной человек!

Вот уже два года, как в колхоз пришел этот дюжий попрошайка, добродушный и придурковатый. Он никогда никого не обижал, кротко сносил насмешки, охотно выполнял несложные работы. Кто же все-таки меня ударил? Нурмат или безумный Мирсаид?

— Держу твоего убийцу! — хрипло ответил Нурмат. — Дай-ка мне твой пояс! А-а, ты кусаться, проклятый! Получай! — Нурмат кулаком оглушил Мирсаида.

Связав ненормального, Нурмат погнал к дороге часть задержавшегося стада. В это время подоспел караулчи, его палка и крики заставили всех коров затрусить на ферму.

Я сидел возле связанного Мирсаида, чувствовал, что постепенно возвращается способность двигаться и соображать. Мирсаид хныкал и бормотал обрывки молитв. Подошел Нурмат. Он тяжело дышал. Руки дрожали, когда закуривал папиросу. Опустившись на пригорок, глубоко вздохнул:

— Вовремя подоспел я… Задушил бы тебя этот гад.

— Не понимаю я… Это же безумный Мирсаид, тихий был. — Стало душно, я расстегнул ворот гимнастерки, сжал голову руками.

— Такой же безумный, как и мы с тобой. Шпион и предатель, — резко сказал Нурмат. Я не соображал и смотрел то на одного, то на другого.

— Нет, не понимаю…

Нурмат протянул руку и сказал задушевно:

— Прости меня, друг! Подозревал я тебя. Следил все время, как приехал. Но когда увидел, что этот негодяй убивает тебя, — все понял.

— Вот оно что! Прости и ты меня, Нурмат, не верил я тебе, боялся, что приехал ты погубить наш колхоз, наш хлопок.

— Сам я дал повод так думать. Но знаешь, почему все так получилось? Ехал я через перевал, стал спускаться в долину, ночь захватила меня у подножия горы, возле речки. Луна всходила, я заехал в кустарник, хотел соснуть и коню дать отдых. Стал поить коня, слышу топот: дорога рядом. Хотел окликнуть, но воздержался. Слышу, говорят о нашем колхозе, что все подготовлено, хлопок будет погублен, назвали твое имя. Понял — враги хотят разрушить колхоз. Теперь-то я уяснил, почему они назвали твое имя. Видимо, говорили о твоем убийстве. А тогда подумал, что ты с ними. Твой внезапный уход из чайханы утвердил меня в моих подозрениях.

— Вот ведь… Если бы не ты, задушил бы меня Мирсаид, а хлопок стравили бы коровы. Это он их выпустил.

— Здоровенный дьявол. Едва справился с ним.

— Все равно вырежут вас всех, проклятых, — прохрипел Мирсаид, пытаясь освободиться от пут.

— Пришел конец тебе, гад, и твоим хозяевам! Граница не пропускает басмачей. Всем вам крышка!

И потому, что Нурмат говорил уверенно и спокойно, Мирсаид понял: да, пришел конец делу, которому он служил два десятка лет. Матерый был бандит. Он скрипнул зубами и молчал. О нем мы все узнали на другой день, когда приехал следователь. А тогда я не мог понять, почему услужливый незлобивый дивона накинулся на меня.

— Одурел парень. А хлопок-то мы сберегли!

— Да, сберегли. Сберегли хлопок людям, много потрудившимся и вырастившим эту красоту, эти неоглядные поля, — согласился Нурмат. Он не мог налюбоваться нашими полями.

Но вот мы услышали неясный шум, он рос и приближался. Мы оба повернулись к дороге. Тревога росла. Я заметил, что и Мирсаид насторожился, видно, появилась надежда на помощь, на обещанный налет басмачей. Вслушиваясь, Нурмат спросил:

— Что же это за шум? Словно толпа людей бежит. Я встал, взошел на пригорок и долго вглядывался в дымку ночи. Вскоре я различил большую толпу бежавших к нам людей.

— Колхозники бегут! Вся чайхана, да нет, тут весь колхоз!

А гневные голоса звучали все ближе, отчетливей. Скоро можно было разглядеть, что все вооружены, кто серпом, кто кетменем, а кто дубиной. Я обернулся к Нурмату:

— Нурмат, друг! Они бегут защищать свой труд.

А люди кричали:

— Эй-эй, председатель! Жив ли ты?!

— Жив, дорогие, жив!

Нурмат гостил у нас две недели, многому он нас научил. Не такими доверчивыми стали мы, как были раньше. Теперь мирсаиды нас не обманут…

На этом закончилась наша дружеская беседа. Гости, попрощавшись, разошлись.

На другой день было солнечно, дороги подсохли, и мы ознакомились с колхозом, встретились с его знатными людьми. Провели еще один приятный вечер у гостеприимной Сановар-биби, а ясным теплым утром возвращались в Самарканд.

Заботливый раис отправил нас на колхозной пролетке, запряженной сытой буланой лошадкой. По дороге из Ургута нас нагнала обкомовская машина. Внимательный инструктор предложил нам пересесть к нему, что мы и поспешили сделать, отпустив кучера обратно.