Минувшее

НАРДЖАН И РАИМА

Мне хочется рассказать читателю о судьбах двух узбекских женщин. Рассказать именно потому, что все в этой истории обычно и вместе с тем необычайно, как творимая легенда наших дней.

Тысячи узбекских женщин прошли тернистый путь к новому миру труда, науки, искусства…

Сюжет этого повествования взят из жизни знакомых мне людей. Мать — жертва шариата — так до конца жизни и не смогла высвободиться из его пут. А ее дочь идет светлым путем свободного, гордого своим трудом человека. Она счастливая, хотя не все гладко в ее жизни. Но что значит житейские невзгоды, когда она служит своему народу, когда ее ждет почетный научный труд! А след этого труда останется на страницах истории — след человека, с пользой для людей прожившего трудовую жизнь.

В образе чудесной Раимы отражаются судьбы многих советских женщин Узбекистана.

На краю древнего Ташкента шло бурное строительство. Уже выросло около десяти четырехэтажных кирпичных домов — первых домов массива Чиланзар. Много столетий пронеслось над Ташкентом, много поколений людей сменилось за эти столетия. Все они жили в небольших глинобитных жилищах-хаули, только дворцы владык-ханов да пышные чертоги религиозных дурманов — величественные мечети — высились над массой слепых, тесных жилищ трудового народа. С приходом русских рядом с Ташкентом, к юго-востоку и на юг от Урдыханской ставки, укрепленной на берегу полноводного Анхора, стали строиться одноэтажные дома европейского типа. Всего несколько двухэтажных зданий были выстроены из жженого кирпича.

Такого строительного чуда, как Чиланзар, ташкентцы еще не видали.

Отдельные квартиры со всеми удобствами, просторные, сухие, светлые и теплые — это ли не радует сердца матери и хозяйки? Соседи в одном из домов решили по очереди справлять новоселье. Заселили дом в студеные январские дни, а новоселье праздновали вплоть до весны.

Звонким мартовским днем справляла новоселье Замира. Собрались одни женщины. За праздничным, обильно сервированным национальными блюдами столом беседовали молодые и пожилые женщины, узбечки и русские.

У меня было приподнятое настроение. Радостно было видеть оживленные женские лица. Неужели же вот эти узбечки — дочери и внучки узбекских женщин моего детства? Многие с высшим образованием, работают, учат и лечат. Вдруг я услышала веселый задорный возглас:

— Раима! Ты все молчишь. Не заскучала ли ты о своем Мирзе? Или твоя диссертация мешает тебе веселиться?

У меня дрогнуло сердце. Раима! Как оно дорого мне, это редкое, поэтическое имя. С детских лет я любила стихи Лермонтова, многое знала наизусть, восхищалась картинами природы Кавказа:

Когда я читала эти строки, при слове раины у меня почему-то замирало сердце. Потому и от имени Раима всегда веяло нежностью и светом детских радостей. Ведь в далеком детстве у меня была подружка-соседка — босоногая, загорелая Раима. С мелко заплетенными в косички вьющимися волосами, в расшитой тюбетейке, живая, как огонек, она всех пленяла. С нею мы лазали на старую шелковицу и лакомились сладкими плодами белого тута.

И вот здесь прозвучало милое, но печальное имя — Раима, печальное потому, что когда я еще ходила в школу, мою двенадцатилетнюю подружку выдали замуж за пятидесятилетнего лавочника. Она была второй женой и несла обязанности прислуги, ухаживая за мужем и старшей женой. Моя подружка угасла, не прожив замужем и трех лет. Прошлое словно вырвало меня из шумной комнаты и бросило в далекое детство. Этот трагический эпизод запечатлелся на всю жизнь. Взглянув в сторону заговорившей Раимы, я облегченно вздохнула. Да, что-то общее было у этой цветущей женщины и моей Раимы. Так же сияли правдивые черные глаза, такие же завитки черных волос обрамляли круглое румяное приветливое лицо.

— Вас не утомила наша беседа? — улыбнулась она мне.

— О, нет! Все это мне знакомо с раннего детства. Но, я помню, все женские гапы — беседы — сопровождались пением и танцами.

— Все будет, как в старину: о которой нам рассказывали наши бабушки. Мы любим веселиться…

— А бабушки очень против нового? — спросила я, вспоминая былых затворниц.

— Что вы! За редким исключением это лучшие агитаторы за новое — разумное новое. А вот моду не признают, критикуют.

— Мода — это инфекция и стадность. Только бездумные, легкомысленные люди слепо идут за модой. Вот вы, врач, были студенткой, а одеты в симпатичное узбекское платье и не показываете оголенных коленок. И прическа скромная, не всклоченная, как у пещерного человека. Значит, правильно критикуют бабушки?

— Разумеется. В старину не все было плохо. Скромность, собственное достоинство, уважение к старшим — разве это плохие черты прежней молодежи?

Так состоялось мое знакомство с молодым врачом, депутатом горсовета и будущим ученым, готовившим уже диссертацию. А в один из пасмурных осенних дней в минуту сердечной, дружеской беседы Раима рассказала мне историю своей матери и поведала о своих детских переживаниях.

Все это легло в основу моего рассказа.

Весенний день сверкал яркими красками хан-атласа. Огромная урючина разметала свои могучие, буйно цветущие ветви над небольшим чистеньким двориком. В глубине двора протянулся белый домик с длинной террасой-айваном, застланным кошмами и коврами. На них красовались парадные скатерти, заставленные подносами с разнообразными сластями.

В углу двора — тандыр с хлопочущими вокруг женщинами. Они спешат выпечь побольше белых лепешек. А в домике, в небольшой комнате, в углу за шелковой занавеской, сидит нарядная красавица — невеста Нарджан. Сердце ее то сладко замирает, то бешено колотится, точно пойманная птичка. Мысли кружат весенними ветрами и несутся в необъятные просторы радости.

Наконец-то счастье заглянуло в жизнь Нарджан! Она невеста самого красивого, самого смелого, самого сильного человека во всем селении. Всего год прошел после смерти первого мужа, а как далеко в прошлое отодвинулось ее несчастливое замужество. Замуж ее выдали на пятнадцатом году, когда хотелось играть, лазить на урючину и тутовник за ягодами, бегать вперегонки с лохматым, неуклюжим щенком. А пришлось, по воле родителей, закрыть лицо черной сеткой чачвана, сидеть дома, вести хозяйство и угождать старому мужу, вечно читающему ей нравоучения. Он не обижал жену, но жизнь с ним была однообразной, тусклой и скучной. Семь лет Нарджан тосковала в четырех стенах этого дворика. Семь лет томилась жаждой свободы. Семь лет мечтала о любимом, о молодом.

Наконец пришло это желанное! Простудился и умер старый муж. Она стала свободной. Не успела земля обсохнуть на могиле умершего, а соседки начали беспокоиться о ее судьбе.

Через щелку в калитке они показали Нарджан проходившего мимо известного борца-любителя. Он был похож на русского. Высокий, сероглазый с рыжеватой бородкой, он был красив. Кому какое дело, что Рахман не имел профессии, что жил весело, на правах артиста. Где был свадебный той, шум и веселье, там не обходилось без Рахмана. Он потешал людей остротами и восхищал ловкими приемами в борьбе-кураше. А без кураша не обходился ни один праздник.

Когда Рахман выходил победителем в кураше, на его разостланный поясной платок сыпались деньги разгоряченных борьбой болельщиков. А побеждал он почти всегда. Легко нажитые деньги так же легко уходили на игру в кости, на кутежи с друзьями, но Рахман никогда не унывал.

— Деньги уйдут — друзья останутся, — говаривал он, забывая, что друзья по бесплатной выпивке — всегда лишь до черного дня.

— Женится — остепенится, — уговаривали соседки Нарджан, — зато жить будешь богато, весело, под защитой такого богатыря.

И вот счастливый день настал — день свадьбы с милым сердцу. Радостью трепещет каждая жилка. Радость не затухает в сердце.

…Не заметила Нарджан, как прошел — пролетел — год. Но пережила за это время молодая женщина больше, чем за все семь лет жизни со старым мужем. Была ли она счастлива? И да и нет. В первое время дни шли праздником; шутки, смех, ласки сменялись небольшими размолвками с радостным примирением. Нарджан ждала ребенка. Рахмана забавляла мысль, что у него будет сын, которого он рано приучит к борьбе. Но к концу года он заскучал, стал пропадать из дому. То он на той приглашен, то в чайхане ждут его приятели. Возвращался сильно навеселе, требовал, чтобы жена не хмурилась, а вместе с ним пела веселые песни.

Быть может, оттого, что на долю Нарджан выпало много печальных переживаний и тревог, сын родился хилым и слабым ребенком.

— Это мальчик? Это мой сын? Нет! Это лягушонок, — разочарованно говорил он, разглядывая сморщенное личико малютки.

— Все дети родятся такими. Вот подрастет, встанет на ножки, не нарадуешься на своего сына! — успокаивала бабка-повитуха.

Но мальчик болел, хирел и умер шести месяцев.

Отец горевал, упрекал жену, что не сберегла сына. Тяжело переживала Нарджан свою утрату. Побледнела, похудела, часто плакала, склонившись над бешиком-люлькой. Скорбь ее немного утихла, когда она почувствовала, что станет матерью. Муж тоже повеселел — ждал сына. Но родилась дочь, крепкая, ясноглазая, резвая, а голос — звонкий бубенец.

Одиннадцати месяцев крошка Раима уверенно шагала пухленькими ножонками и весело смеялась. Отец забавлялся с нею, но жене говорил:

— Дочка у меня хорошая, веселая, но следующий должен быть сын. Смотри, роди сына! — И в голосе звучала угроза.

Но рождались все девочки: и первая, и вторая, и третья. Все были здоровыми, голосистыми. Рахман злился, упрекал жену, стал еще чаще уходить из дома, перестал заботиться о семье. Пропадал по нескольку дней, приходил хмурый, раздраженный, бросал жене несколько смятых рублей и вновь исчезал. Соседки по секрету шептали опечаленной Нарджан, что муж ей изменяет с легкомысленными женщинами. Молча выслушала Нарджан соседок раз, другой и, хотя нестерпимо болело сердце, гордо подняла голову, сказала спокойно:

— Не говорите мне о нем ничего. Сами вы, сватая, расхваливали его, а теперь топчете в грязь.

— Но, милая Нарджан, он забывает о семье, не заботится о детях, а они растут…

— О детях я позабочусь сама.

Давно уже молодая женщина голодала, чтобы растянуть жалкие подачки мужа, рассчитывала каждую крошку лепешки, сберегая ее для детей. А дети росли. С ними росла нужда семьи. Не долго колебалась Нарджан — решила зарабатывать деньги своим трудом. Еще в юности она славилась талантом вышивальщицы. Свое приданое — сюзане, скатерти, платки, и нарядную паранджу, — вышила своими руками. А затейливые узоры и подбор оттенков вызывали восхищение.

После решительного отпора соседкам, Нарджан, порывшись в своих девичьих узелках, достала кусочки бархата, лоскутки яркого сатина, обрезки шелка и горько задумалась. Эти яркие кусочки — остатки былых нарядов — напоминали ей безмятежное детство, когда под руководством матери, она шила себе приданое, хотя еще не было жениха. А вот эти остались от нарядов, что покупал ей первый муж: он любил наряжать молоденькую жену. А вот эти — свидетели ее счастья с Рахманом в первый год замужества. Как был он тогда щедр! Как баловал ее! Но все это прошло радостным сном. Вот этот хан-атлас Рахман подарил ей, когда родился первенец — слабенький Анвар. Как она была тогда счастлива! А дом был — полная чаша. А теперь?.. Разве она виновата, что родятся девочки? Почему муж не хочет понять, что при Советской власти дочери не уступят сыновьям, только надо дать им образование. Женщины теперь работают не хуже мужчин, занимают большие должности. Надо попытаться пробудить в Рахмане отцовские чувства. Ведь забавляется же он с дочерьми иногда. Здоровые, румяные, веселые, они всем нравятся, особенно старшая Раима, с рассыпчатым смехом, веселая и звонкая, точно ручеек.

— Хорошим была бы ты сыном, Раимаджан. Зачем родилась девочкой? — не раз смеялся Рахман, отбиваясь от наседавших на него дочерей.

Сильно забилось сердце при этих словах мужа. Она тихо сказала:

— Раиме печалиться не надо. Теперь у женщин те же права, что и у мужчины. У нас председателем сельсовета женщина, а справляется, не хуже мужчины. А ученые наши? Врачи и учительницы — все они уважаемые люди. Вот скоро и наших девочек надо будет учить.

Рахман призадумался. Видимо, такая мысль не приходила ему в голову. Потеребив свою пышную, начинающую седеть бороду, покачал головой и решительно сказал:

— Нет, все равно баба она и есть баба! Разве ей под силу кураш? Да я любую бабу двумя пальцами уложу на ковер… Вот тебе и равны.

— Зачем женщине кураш? Есть другие, более важные дела, — робко возразила Нарджан.

— Самые важные для женщины дела — это хозяйство и угождение мужу. Жена будет командовать на службе — кто будет растить детей? Обед готовить, овец откармливать? Вся жизнь пойдет кувырком. Тогда мужу домой лучше не приходить.

Эти слова словно обожгли жену. Горечь и обида закипели в сердце. Сама не помнила, как вырвались гневные слова:

— Не каждому мужу дорога семья. Есть и такие, что уют и порядок дома меняют на общество потерянных уличных девок.

Кровь бросилась в голову Рахмана. Посмотрел на жену зверем, дернул за угол вышитую скатерть. Зазвенели перевернутые пиалы, чайники, пролились остатки чая, перемешались куски лепешки, сахара и конфеты.

— Женщина. Знай свое место, укороти свой язык! — И Рахман нехорошо выругался.

Нарджан сжалась, опустила голову, тихо произнесла:

— Дети слушают ваши слова…

— Пускай знают, какая у них ничтожная мать. Пускай приучаются к покорности. — Он вскочил с ковра, пнул ногой жену и быстро вышел из комнаты. Выходя, услышал плач маленьких и гневный голосок Раимы:

— У, басмач! Зачем обидел маму? — Он оглянулся. Дочь обнимала мать и грозила ему кулачком. Смешно. Шестой год идет девчонке, а ее ничем не запугаешь, вот ведь каким славным была бы сыном. Рахман отправился в чайхану. Надо развлечься и заодно сыграть в кости, авось, выиграет. Надо семье дать денег, а их у него нет. Все промотал, что оставалось от последней победы в кураше на свадьбе лавочника. А свадьбы в последнее время стали скромными. Война повытрясла у людей достаток. Вот и дожидайся, когда устроят праздник-той ловкие люди, пристроившиеся к государственной торговле или к колхозному общественному пирогу. Эти не жалеют денег. Да, растут дети, растут и расходы… «Смотри, какая смелая стала девчонка! Басмач. Это на отца! Да не каждый мальчишка осмелится сказать отцу такое. Но что с нее возьмешь? Стукнешь — сразу дух вон, а потом расстрел. Законы теперь строгие», — так раздумывал Рахман, подходя к чайхане. Там уже шла игра полным ходом. Кости метал чернявый юркий человек. Играл он с веселыми возгласами, с прибаутками.

Рахман подошел, поставил рубль и метнул кости. Выиграл! Поставил еще — опять выиграл. Разгорячился, Но вскоре счастье отвернулось от него и перешло к чернявому. Горячась, Рахман удваивал ставки и проигрывал. Скоро у него не осталось ни копейки. Это его обескуражило. Отошел. Сел невдалеке и потребовал чайник чая. Попивая, стал наблюдать за игрой. Теперь, когда крепкий чай освежил ему голову, он стал внимательно следить за чернявым. Вскоре заметил, что тот ловко плутует, пряча в рукав запасные кости.

— Кто этот человек? Откуда он? — спросил у проигравшегося соседа.

— Какой-то приезжий, его здесь никто не знает. Умеет играть.

Рахман подвинулся ближе к игрокам. Чернявый усмехнулся.

— Что, рыжий, отыграться хочешь? Можно. Но я в долг не играю.

— А это пойдет? — спросил Рахман, снимая с руки золотые часы. Чернявый жадно схватил их, внимательно осмотрел и положил на кучу выигранных денег.

— Сразу на все или частями? — спросил, беспокойно поглядывая на блестевший корпус часов.

— Зачем частями? Сразу! — Из-под опущенных век он зорко следил за игроком. Тот пересчитал деньги, лежавшие под часами, добавил еще несколько бумажек.

— Оценил-то я по справедливости? — спросил, усмехаясь.

— По справедливости! — ответили игроки, с уважением глядя на приезжего. Рахман кивнул головой, но весь насторожился.

Чернявый захватил в горсть кости, потряс их, поднес к губам, что-то пошептал, еще потряс и кинул. В этот момент Рахман схватил руку и потряс — из рукава выпали еще кости. Чайхана загудела. Стали разглядывать кости, пересчитывать их. Оказалось, что часть была подменена фальшивыми. Пока взволнованные люди были заняты выяснением, чернявый ловко откатился в сторону, прополз к двери, вскочил и, как заяц, метнулся вон. Двое-трое бросились ловить его. Остальные, отогнув край кошмы, нашли выигранные деньги, стали делить их среди проигравших. Рахман схватил часы и деньги, поставленные против них.

— Пришибить такого надо! — прогудел он, направляясь к двери. Никто не возражал. Были рады, что вернули свой проигрыш.

Это событие на некоторое время охладило Рахмана к игре в кости: слишком, рискованное дело. Кураш — вот это почти наверняка.

Вскоре в погоне за праздниками с курашем борец стал разъезжать по всей области. Дни его отсутствия были праздником для семьи. Давно он уже стал деспотом. Раима нередко получала от него шлепки за свою дерзость.

— Убью тебя когда-нибудь! Не лезь! — кричал он на дочь, когда она защищала мать.

— А тебя заберет милиционер! Посадят! — смело заявляла смышленая девочка. Она не знала страха.

Как-то в зимний день отец вернулся навеселе. Мать услала детей. Наступили сумерки. Из их калитки поспешно вернулся дядя, брат отца. Он подошел к Раиме:

— Отец убил твою мать, иди! — Сам поспешил дальше, чтобы не попасть в свидетели.

Девочка как безумная бросилась домой. Прыгнув на айван, вбежала в коридор, потом в открытую настежь дверь. На полу лежало распростертое тело, по обычаю, покрытое черным камзолом.

Навстречу Раиме надвигалась громадная фигура отца в новой шубе и меховой шапке. Вот он, виновник смерти матери! Не помня себя, девочка, подпрыгнув, вцепилась в отца. Одной рукой и ногами она держалась за шубу, другой, сжатой в кулак, исступленно колотила по лицу, вырывая клочья из бороды, при этом плача и проклиная его. Отец растерялся. Опомнившись, отцепил слабые ручонки, отбросил девочку на пол и поспешно вышел из комнаты, искоса бросив взгляд на распростертое тело жены. Неужели убил? Лишил детей матери?.. Неотвязная мысль давила мозг. Прав брат, сказав, что Рахмана ждет тюрьма. Надо бежать, уехать куда-нибудь, пока все не утрясется. А дети? Что с ними будет? Позаботится брат или кто-нибудь из соседей, а ему надо скрыться. Рахман спешил на пристань. Едва успел к отходу парохода.

Раима лежала, горько плача, потом тихонько подползла к матери, открыла камзол. Мать лежала голая, вся в кровоподтеках и синяках, с опухшим незнакомым лицом. Вокруг — разбросанные клочья одежды, разбитая чайная посуда. Обливая слезами неподвижное лицо, Раима нежно гладила спутанные волосы и твердила: «Сердце мое, мамочка, родная, без тебя умру!» Острое горе и ласка слышались в дрожащем голосе ребенка. Проясняющееся сознание уловило детский лепет. Целительным бальзамом проник он в сердце матери. Тихо застонав, она приоткрыла глаза.

— Доченька… помоги. Дай воды попить, укрой меня, холодно… — Раима бросилась к нише, выхватила старую отцовскую шубу, укутала мать, осторожно касаясь избитого тела, принесла пиалу теплого чая из остывающего сандала. Осторожно приподняла опухшую растрепанную голову и напоила мать. Затем открыла сундук, достала чистую рубаху, погрела над сандалом и помогла матери натянуть на избитое тело. Рваные клочья одежды собрала и засунула в угол ниши. Постояв возле спрятанного тряпья, тихо заплакала. Потом решительно прошла в другую комнату, отыскала длинный кухонный нож и, незаметно сунув его под подушку, прилегла рядом с матерью. Та лежала, закрыв глаза, дыхание со свистом вырывалось из больной груди. Чутко прислушиваясь к этому хриплому дыханию, Раима чувствовала, как что-то темное, сильное росло и ширилось в груди. Она не понимала, что это растет необузданная злоба. Любовь к отцу уступила перед гневным протестом. Да, когда придет домой злодей, чуть не убивший ее мать, когда он уснет… О, она знает, что надо сделать. Она видела, как сосед-мясник режет баранов, вот так: полоснет по горлу ножом и конец…

Мать задремала. Только тогда Раима вспомнила о сестрах. Бедные малыши! На улице так холодно, они хотят есть, озябли. Она зажгла светильник, поставила его в одну из ниш и выбежала на улицу. Там завывал ветер и никого не было. Маленькое сердечко сильно забилось — не уберегла сестер! Бросилась к старенькому домику соседки. К великой радости Раимы сестры оказались там. Узнав у Раимы, что мать жива, но зверски избита, соседка старушка-повитуха — буви — покопалась в своих травах, отобрала нужные, вскипятила их, процедила и понесла больной. Дети побежали следом. Нарджан было плохо. Старушка провозилась с нею ночь, а утром побежала за врачом.

Дней через десять Нарджан поднялась, с трудом двигаясь, надела паранджу и куда-то ушла. После ее ухода пришел брат Рахмана. Узнав, что невестки нет дома, обрадовался:

— Поправилась? Вот хорошо, спасибо вам, буви, подлечили. Теперь и брат сможет вернуться домой. Он горевал, что осиротил детей.

— Если бы не Раима, не жить бы Нарджан. Плоха она, — тихо говорила старушка, но в голосе ее звучали гневные ноты.

Через при дня вернулся Рахман. Он застал гостей за дастарханом у Нарджан. Тут были: брат с женой, буви и молодая женщина — главный врач местной больницы. Войдя в комнату хозяином, словно ничего не случилось, он с наигранным равнодушием поздоровался со всеми:

— Рад вас всех видеть у себя в доме, — развязно говорил он.

При словах мужа Нарджан встала, подошла к вешалке, вынула из кармана камзола конверт, повернулась к мужу и спокойно сказала:

— Гости в моем доме, и вы, Рахман, здесь гость. Десять лет назад вы вошли сюда как хозяин, сегодня уйдете как чужой. Вот развод.

Рахман опешил. Но вдруг его осенило: шутит!

— Зачем так шутить, Нарджан-ой. У нас дети… — Машинально вынул из конверта бумагу, прочел и побледнел.

— Куда же я пойду? Где смогу приклонить голову? Я десять лет ремонтировал этот дом. Сколько вложил труда…

Теперь, когда он убедился, что жена обратилась к советским законам, он прежде всего думал о себе, о своей выгоде. Нарджан это поняла. Вдруг он вскипел:

— Как ты посмела это сделать?!

— Так же посмела, как вы посмели изуродовать ее, — сухо проговорила врач, в упор глядя на Рахмана. — Протокол о зверском избиении находится в моей канцелярии. Нарджан упросила меня не начинать против вас уголовного дела. Но поднять его никогда не поздно! — добавила она с угрозой.

Растерянно оглядываясь, этот бесшабашный гуляка искал сочувствия в лицах присутствующих, но не находил.

— Куда же я пойду? — спросил обескураженно.

— Что же, брат, провинился ты сильно. Переночуй у меня, а завтра соберемся. Мы уже договорились. Завтра поговорим о разделе имущества.

На другой день пришли к соглашению: Рахман получит одну из двух комнат, выход прорубит прямо на улицу, чтобы не проходить по двору. Дверь, соединяющую обе комнаты, заложат кирпичом наглухо.

Рахман был растерян и оглушен. Он сидел притихший, с недоумением глядя на жену. Казалось, только теперь оценил он ум и великодушие своей бывшей жены. Она одна предложила выделить ему комнату. Другие, особенно врач, настаивали выселить его совсем. А когда подняли вопрос об алиментах, Нарджан гордо отказалась:

— Он никогда не думал о детях. Я сама воспитаю своих девочек, по-новому. Хочу, чтобы они не зависели от своих мужей, да и ни от кого, надеялись лишь на самих себя.

— Двери я заложу, — сказал подавленный Рахман, — но разреши мне оставить маленькое окошко, чтобы иногда поглядеть на дочек, поговорить с ними. Все-таки я отец им, — тихо добавил он, теряя былой апломб и самоуверенность. Он выглядел жалким, растерянным человеком. Благородная женщина согласилась при условии, что он не будет вмешиваться в воспитание девочек. Он на все был согласен.

Неожиданно грянула война — вероломный враг напал на Советскую страну. Все силы и средства были брошены на укрепление фронта. В маленьком районном центре не было ни фабрик, ни заводов, работать было негде. Единственно, что могло выручить — шитье тюбетеек, но и это дело осложнилось. Появился в городе ретивый работник Наркомфина, человек недобросовестный. Он упорно преследовал мелких кустарей-одиночек, а с крупными спекулянтами входил в сделки и наживался, строя свое благополучие на беде людей.

К этому времени Рахман женился и у него родился долгожданный сын. Казалось, это событие образумило человека. Он перестал пить, поступил на работу сторожем в торговую организацию. Но если раньше тайком от матери он изредка баловал девочек подарками, то теперь все отдавал новой семье. Работу Нарджан — шитье тюбетеек — пришлось обставлять предосторожностями. Когда она днем сидела за работой, калитку запирали на цепочку, так, чтобы малыши могли протиснуться во двор. На цепочку же вешался замок — знак того, что дома никого нет.

Часто, просыпаясь ночью, Раима видела мать, согнувшуюся у светильника над работой. Она видела торопливые взмахи руки с иглой, слышала сонное бормотание. Девочка напрягала слух, чтобы разобрать слова, и слышала одно и то же.

— О боже! Дай людям счастье! Заболевшим дай здоровья! У кого нет детей, дай им счастье материнства. У кого плохое поведение, верни их на путь праведный. Кто несчастлив, дай им счастья. Наряду с ними не обойди и меня. Дай моим детям здоровья и немного счастья… Сбереги путника в дороге…

Все тише и тише становится бормотание. Рука с иглой застывает в воздухе и резко падает, но через минуту мать вздрагивает, и снова рука делает два-три стежка. Но вот опять застывает рука, опускается, голова матери склоняется на грудь, и, качнувшись, мать медленно падает на кошму. Сон одолел труженицу. Но через несколько мгновений мать быстро поднимается, кидает встревоженный взгляд на детей. Так и есть, Раима широко открытыми глазами смотрит на нее. Нарджан смущенно улыбается, а рука вновь энергичными взмахами дошивает узор.

— Мамочка, ложись спать, дорогая, — жалобно молит дочка. Покоренная детской заботой, мать спешит сделать последние стежки. Все равно не уснет ребенок, и покорно ложится, чтобы с зарей закончить недоделанное.

В то время, как у дочерей бывали голодные дни, когда до прихода матери у них была одна лепешка на троих, у отца шел пир горой. Мать учила детей не завидовать, быть гордыми и ничего не просить. Но в душе Раимы в такие дни вспыхивало пламя протеста. Она не просила, а требовала.

Громко постучит в закрытое оконце, сделанное по просьбе отца, и кричит громко:

— Эй, бай! О детях забыл? Голодные сидят. Давай шурпу, плов!

Отец подходил, открывал дверцу, протягивая пищу, смеясь, говорил:

— Слушаюсь, токсоба[3] Раим-бек! Вот вам, кушайте на здоровье.

Еще до развода, однажды, возясь с детьми, Рахман назвал Раиму курбаши. Девочка не на шутку обиделась:

— Разве я басмач?

— Нет. Но всеми командуешь…

— Так значит, я командир, а не курбаши.

— Ладно! Будешь полковником Раим-беком! Согласна? Так, что ли?

Раима не стала возражать. С того времени отец иначе не называл ее.

Но, требуя у отца пищу для детей, Раима старалась оставить и для матери вкусный кусок. Зная по опыту, что мать гордо откажется от отцовской подачки, девочка договорилась с буви, что это она угощает детей. Жить стало труднее, продуктов становилось меньше. У Рахмана каждый год рождались сыновья: пирушки прекратились. Туго пришлось Нарджан. Правда, тюбетейки хорошо шли, но надо было много их нашить, чтобы купить вздорожавших продуктов на неделю.

Раима старалась во всем помогать матери. Очень трудно было девочке ходить в очередь за хлебом в ларек, находившийся на дальней улице. Кроме того, надо было с вечера занимать очередь за утренним хлебом и в ночь два раза бегать на перекличку. В шесть утра очередь уже выстраивалась, хотя хлеб привозили в девять. Раима выстаивала часами у хлебного ларька. Озлобленные люди, не считаясь с возрастом, старались вытеснить девочку из очереди. Раима цепко держалась за железные перила, огораживающие окно ларька. Было мучительно чувствовать, как мерзнут ладони даже через намотанные на руки тряпки. А голой рукой — не дотронься, примерзнет. Стыли ноги. Мороз заползал под старенькую одежонку, знобил все тело. Но Раима знала: дома голодные дети и мать, измученная ночной работой. Надо терпеть! И она терпела.

Давно семья не ела лепешек из пшеничной или ячменной муки. Покупали джугару, мололи на ручной мельнице на неделю и пекли лепешки. Они были темные и горьковатые. Но голод не разбирает. Если бы таких лепешек поесть вволю! Так шли месяцы. Старшие девочки уже ходили в школу. Учились охотно, особенно Раима. Когда она стала бегло читать, мать не могла нарадоваться. Часто, усадив ее рядом с собой, заставляла читать книги. Новый неведомый мир открывался перед Нарджан.

— Мамочка, ты так любишь книги! Почему не училась сама?

— Родители меня не учили, считали это лишним, а когда я стала взрослой, попробовала ходить в ликбез.

— Ну и что?

— Пошли дети, болезни, да и Рахман запретил, Он и вас не хотел учить, считая, что женщине не следует ничего знать.

— Теперь тебе никто не запретит. Хочешь я буду тебя учить?

— Хочу, доченька, очень хочу, да и тебе будет польза.

Тяжелое детство было у детей Нарджан. Но любовь матери и дружба между сестрами скрашивали жизнь, полную забот. Правда, иногда, когда дети встречали вторую жену своего отца в бархатной, бирюзового цвета парандже и нарядных братьев, девочки завидовали этому благополучию. Они мечтали хотя бы об одном лоскутке бирюзового бархата для своих неказистых кукол. А кукол они делали сами из старых чулок, набитых ватой, с волосами из черных ниток. А глаза и брови рисовали чернилами. О, как бы украсил их кусочек бархата! Если мать слышала сетования девочек, она стыдила их, учила быть гордыми, не завидовать.

— Вы должны быть новыми людьми, честными и стойкими. Зависть порождает в человеке злобу, а злоба делает его зверем.

Поучения матери формировали детские характеры. Дочери росли трудолюбивыми, выносливыми и закаленными.

…Наступила ранняя весна сорок пятого года. С фронта приходили радостные вести, советские войска били врага уже в его логове. Города, освобожденные от фашистов, залечивали раны. Близился конец войне.

Однажды в калитку решительно постучали. Саида открыла и привела отца. Нарджан удивленно взглянула на него. Он вежливо поздоровался и протянул детям принесенный сверток с гостинцами.

— Я по делу. Хочу с вами, Нарджан, посоветоваться, — проговорил смущенно, при этом поглаживая по голове младшую Акчагуль.

— Садитесь, Рахман-ака. Расскажите, что у вас случилось?

— Вот гляжу я на вас, пять лет поднимаете сами троих детей. Время трудное, а у вас дети чистые, учатся, в доме порядок. Народ хвалит ваше воспитание. А у меня три сына, денег я добываю больше вашего, а дома — сказать страшно: грязь, беспорядок, дети не ухожены, грязные, голодные, капризные. Жена все равно что овца: сколько ей ни говори, не понимает, только глазами хлопает. Плачет и все жалуется, что денег мало, не хватает. На плохое здоровье жалуется, работать не хочет. Сегодня сказал ей, что дам развод, пусть собирается к отцу.

— О детях, о сыновьях вы подумали, Рахман? Вы всегда мечтали о сыновьях, — с горечью проговорила Нарджан, вспомнив побои. Сильно постаревший Рахман сидел, нахохлившись, уныло глядя перед собой. В сердце Нарджан закипал гнев. Вспомнились все его упреки, злоба, истязании.

— Вот что я надумал, — заговорил тихо Рахман, — хочу вернуться к вам. И сыновей возьму, вы лучше их воспитаете. А при матери они как беспризорники. — Рахман умолк и с тревогой ждал ответа, глядя на задумавшуюся бывшую жену. Потом торопливо сказал:

— Вы не беспокойтесь, я теперь пью очень редко. В доме будет полный порядок при вашей заботе. А драться никогда не буду, выучили вы меня, помню.

Они еще помолчали. Наконец Нарджан сказала:

— Вы говорили, а я слушала. Все взвешивала, думала. Нет, нехорошо вы решили. Нельзя отнимать детей у матери, нельзя! Ваша жена тупая, неграмотная женщина, но вы сами хотели иметь такую жену. Нет, разводиться вам нельзя! Сыновья вырастут, что скажут: «Вымотал силы у матери, бросил ее, а нас лишил материнской заботы». Что вы ответите им? Нет, нельзя вам выгонять жену. Надо думать о будущем.

Нарджан искренне жалела жену Рахмана, а ему не доверяла. Одна мысль, что этот своенравный, жестокий человек опять начнет здесь распоряжаться, приводила ее в ужас. Как хорошо, что она услала старших девочек. Не следует сеять смятение в их душах. Она сказала Рахману:

— Пришлите-ка вашу жену ко мне. Пусть походит, приглядится, как надо хозяйничать.

Тяжело было слушать своевольному человеку правдивые слова умной женщины. Он понимал, что возврата к прошлому нет, что она никогда не уступит. Вздохнув, сказал ей «спасибо» и ушел, не попрощавшись. Нарджан облегченно подумала: «Неисправимый человек, только о себе и думает». Да, бедность тяжела, изнурительна, но мы с моими девочками счастливы, любим, бережем друг друга, и жизнь не такая уж мрачная. Эти мысли принесли ей облегчение и бодрость, а вскоре Нарджан убедилась, что поступила правильно, отказавшись от сытой жизни с Рахманом. Не прошло и полмесяца, как Рахмана арестовали. Оказывается, в артели, где он работал сторожем, обнаружили большие недостачи. Был арестован председатель артели, уличенный в хищении, и сторож как его соучастник. Просидел Рахман полгода, но за недоказанностью его участия был освобожден.

На другой же день после выхода из заключения Рахман побрил голову, подстриг бороду, надел нарядный шелковый халат, нацепил золотые часы, на палец перстень с большим рубином и вновь явился к Нарджан с предложением начать с ним совместную жизнь. Не мог не настоять на своем. Ему хотелось подчинить себе эту гордую женщину.

— Соглашайтесь! У меня дети не узнают нужды, всегда будут сыты и тепло одеты. А жена оденется в шелка и бархат.

Оглядела его Нарджан, покачала головой и засмеялась:

— Вы все такой же беспечный, Рахман. Ваши шелка и золото приобретены нечестным путем, за это вы и сидели. Нет, мне это не подходит. Я хочу вырастить своих дочек честными и трудолюбивыми. Пути у нас разные.

Весна принесла тепло и надежду на окончание войны. Но Раима тосковала. Возвращаясь с хлебом домой, она с горечью думала: «Как долго тянется время, когда трудно живется. Вот и тепло наступило, а мама совсем больна. Как ей помочь? Как облегчить жизнь?»

Она свернула на площадь, чтобы ближайшей дорогой попасть домой. Над головой девочки раздался звучный голос диктора; прохожие замерли и вдруг с радостными возгласами стали обниматься, у многих на глазах была слезы. Раима не сразу поняла, о чем говорил диктор, но вот он повторил счастливую весть внятно и радостно: «Взят Берлин. Фашистский зверь добит в своем логове. Германия подписала безоговорочную капитуляцию. Победа!» Сердце девочки встрепенулось, и она стремглав кинулась домой.

— Мама! Мамочка! Мир! Мир! — кричала она, захлебываясь радостными слезами.

Однажды мать, давая Раиме деньги, вздохнула:

— Зайди сначала к председателю махалли. Карточки кончились, пусть выдаст новые.

— А нам вчера говорили, что карточки отменяются. Хлеб будут продавать как раньше.

— Эх, дочка! Разве так может быть? Столько лет воевали с врагом. Долго теперь придется воевать с нуждой.

Раздумывая над словами матери, Раима шла по длинной тихой улочке. Завернув за угол, пораженная, остановилась. Прочив нее на самом углу широко распахнул двери новый хлебный магазин. Продавец в белом халате отпускал редким покупателям белый и серый хлеб. Раима перебежала улицу и заскочила в магазин. Да, торгуют без карточек. Вот старик покупатель разостлал поясной платок, завернул в него две буханки хлеба и, вынув деньги, стал расплачиваться. У девочки замерло сердце. Робко спросила:

— Сколько можно купить на эти деньги?

Продавец быстро пересчитал мелочь и улыбнулся:

— Две буханки белого или три серого.

— Белого! Вот эти две. — Раима указала на круглую зарумяненную и на продолговатую пышную буханки.

Получив хлеб, бережно завернула его в скатерть-платок, прижала к груди и помчалась домой.

…Время шло, девочки росли. Все легче и краше становилась жизнь, а с нею расцветали дочери Нарджан. Но мать увядала. Ее точила неизвестная болезнь. Неизбежное несчастье надвигалось на семью. Мать слегла. Раима от врача узнала о грозном недуге матери — рак. Ужас сковал сердце, она знала: спасения нет, мать обречена. Раиме порой казалось, что вокруг нее рушится сама жизнь.

Осенью умерла старенькая соседка — буви. Полгода ухаживала за ней Раима, но она тихо угасла осенним днем. Перед смертью отдала Раиме все свои небольшие сбережения, скопленные за долгую трудовую жизнь и несколько сохранившихся с молодых лет нарядов. Потом вызвала председателя махалли и оформила передачу своей мазанки Раиме.

Маленькая комната с айваном и двориком с урюковым деревом приглянулись одинокому старику пекарю. Он хотел купить, но председатель посоветовал Раиме сдать домик на год в аренду. Она так и сделала. Деньги пригодились на лечение матери. Раима покупала дорогие лекарства. Сама она забросила школу и неотлучно сидела возле матери.

— Раимаджан, ты бы пошла к подругам, отдохнула немного, — слабым голосом уговаривала Нарджан свою дочь.

— Нет, нет!.. Посижу возле тебя, буду вышивать твой любимый узор…

Мать утомленно закрывала глаза, благодарная улыбка появлялась на увядших губах. Передохнув, она шептала:

— Помни, доченька, учиться тебе надо. В Москве учиться. Всю жизнь мечтала, что поедешь в Москву, будешь ученой, новой женщиной.

— Я буду доктором, мама. Я дала себе слово лечить людей.

— Умница моя. Хорошо надумала, очень хорошо. Быть независимой от мужа, помогать людям — счастливая доля. Бог поможет тебе.

«Почему же бог не помог тебе, родная?» — подумала Раима. Она с горечью сказала:

— Не пойду я замуж! Отец научил меня ненавидеть мужчин.

— Не говори так, дочка. Не все такие, как твой отец. Встретится хороший человек, полюбит и ты полюбишь. Но только когда станешь самостоятельной.

Раима не противоречила, но в глубине души она давала обет — избегать любви, избегать общества мужчин, жить для науки. Ее мучило сознание, что она бессильна помочь умирающей матери. Наука движется вперед, появилось много новых лекарств, которых раньше не было. В Ташкенте, в Москве есть ученые врачи, они делают чудеса, вылечивают тяжело больных. Как бы хотела она, чтобы у ней были деньги, чтобы отвезти страдающую мать в Москву в клинику.

Раиме шел четырнадцатый год, но она чувствовала себя взрослой. Заботы и горе сделали ее вдумчивой, серьезной. Поэтому, когда в селении разнеслась весть, что на родину вернулся большой ученый врач, чтобы заниматься научной работой, и пробудет месяца два, Раима решила попросить его вылечить мать. Не долго думая, она пошла к нему на квартиру, но, занятый научными трудами, он никого не принимал. Отказ не обезоружил ее. Она уселась под деревом, около дома, и стала ждать. Ведь выйдет же он когда-нибудь из квартиры. На ее счастье, часа через два врач вышел подышать свежим воздухом, посмотреть на краски весеннего заката. Девочка бросилась к нему. Волнуясь и плача, просила навестить больную мать.

— Спасите мою маму! Вы ученый, вы можете сделать чудо. Помогите нам!

Пожилой, грузный человек в недоумении остановился. Он сразу не мог разобраться, о чем его просит эта рыдающая девочка. Когда уяснил, что его зовут к больной, возмутился:

— Обратись к лечащему врачу. Я занимаюсь научной работой и больных не навещаю.

— Но вы ученый человек! Как вы можете отказать в помощи умирающей женщине? Я молю вас, помогите! Наши врачи ей не помогли.

Что-то шевельнулось в душе этого человека, но он быстро справился с собой и сухо проговорил:

— Я теряю время, нужное для науки, это дорого стоит. Сто рублей за визит, — отчеканил он, думая: «Сразу отвяжется эта буйная, настойчивая девчонка».

Он почувствовал себя неловко, когда увидел широко открытые, изумленные глаза. Она опустила глаза и сухо сказала:

— Я заплачу вам сто рублей. Идемте!

«Сто рублей! Чем я буду питать маму? Сто рублей», — с горечью думала девочка.

Войдя в чистый дворик, а потом в комнату, врач огляделся. В пустой комнате у открытого окна стояла единственная кровать. В нише — свернутые постели, в другой — жалкая домашняя утварь. Больная тихо стонала. Около нее стояли две девочки и со слезами следили за слабо шевелящимися губами больной.

— Где отец? — хмуро спросил врач.

— Мы живем одни с мамой. Мать и трое детей, отца нет.

«Так и есть. Не заплатит, нет. Откуда упрямая возьмет деньги? Не заплатит, нет!» — подумал этот «друг человечества», как называл врачей Гааз — великий врач-гуманист семнадцатого века.

Но делать было нечего, пришлось внимательно осмотреть больную, прописать лекарство и объяснить, как его давать больной.

Когда вышли на айван, Раима протянула ему две пятидесятирублевые бумажки. Смущенный, он остановился, поколебался, но, увидев гордо вскинутую голову девочки, поспешно взял.

После посещения приезжего врача, славу которого раздували его друзья, Нарджан почувствовала облегчение. Лекарство его вернуло сон, успокоило мучительные боли. Раима ликовала. Ей уже не было жаль денег, радовало, что мать оживает и поправляется. Но бодрое состояние больной продолжалось недолго. Прошла неделя, и боли вернулись с новой силой. Мать угасала. Раима была в отчаянии. Надо звать ученого. Он же помог в прошлый раз. Но нет денег уплатить за визит врача. Что делать? Деньги она истратила на заготовку продуктов, обеспечила семью питанием.

Долго думала Раима, как достать денег, и решилась: сломив свою гордость, пошла к отцу на работу. Выслушав ее, Рахман задумался. Прикинув что-то в уме, сказал:

— Сто; рублей — деньги большие, да у меня их сейчас нет. Ты думаешь, врач поможет?..

— Прошлый раз от его лекарства маме стало лучше…

— Не поправится она. Он говорил одному моему другу, умрет. Но возьми, это все, что я могу сделать для тебя. — Он протянул ей десятку. Раима машинально взяла деньги.

— Вся в мать, непокорная… — Услышала брошенные вслед слова. С тяжелым сердцем вернулась она домой. Мать металась, стонала, лекарства не помогали. «Вырасту, буду учиться, стану врачом и буду бесплатно лечить людей. Нет, я не буду ждать повторного приглашения, сама приду, облегчу последние минуты». Разглаживая на ногах матери одеяло, Раима увидела яркую шелковую заплату, ее осенило. Это лоскуток от нарядного платья Нарджан, того, которое она берегла для дочери, к ее шестнадцатилетию. «Наденешь его и этот бархатный расшитый камзол, а я буду любоваться тобой и думать, что это опять я молодая», — мечтала мать. Но вот она умирает в муках, не доживет даже до осени, когда дочери исполнится четырнадцать лет. Пусть же мать простит ее самовольство. Раима продаст этот наряд, чтобы облегчить страдания матери.

Оставив дежурить около матери Саодат, Раима взяла заветный узелок и побежала на базар. Ей повезло. Едва развернула наряд, как столпившиеся перекупщики, не торгуясь сами наперебой начали предлагать сто десять и сто двадцать рублей. Один надбавил десятку и завладел вещами.

С базара Раима побежала прямо на квартиру приезжего врача.

— Маме стало совсем худо, очень худо! Прошу вас пройдемте к ней. Деньги я приготовила.

— Глупая, разве я за деньгами хожу к вам? Хочу облегчить ей страдания перед смертью.

— Значит, маме не жить? — побелевшими губами прошептала она.

— Тебе уже говорили об этом врачи. Пока мы еще не научились лечить рак, — вразумительно говорил толстяк, натягивая пиджак и доставая из шкафа шприц и пузырек с жидкостью.

Когда они вошли в комнату больной, она металась от нестерпимых болей. Саодат, вся в слезах, не знала, чем помочь ей. Врач сделал укол, и вскоре Нарджан успокоилась, погрузившись в забытье. Дождавшись этой минуты, врач встал.

— Ну, все в порядке. Я пошел.

Деньги взял, не глядя на Раиму, и поспешно вышел в калитку.

Вечером Нарджан пришла в себя и снова заметалась, застонала. Ночью она попросила пить. Раима напоила ее кисловатым настоем шиповника, приготовленного по способу старенькой буви. Качалось, питье подбодрило больную.

— Позови девочек, хочу проститься, обнять их… — Сдерживая слезы, Раима разбудила сестер, приказав им не плакать. Подвела их к постели. Саодат, мужественно сдерживая слезы, нагнулась. Слабой рукой мать провела по ее лицу и голове.

— Будь счастливой, доченька… Будь честной. Иди.

Сонная Акчагуль прижалась к плечу матери, та, прошептав благословение, впала в забытье. Раима уложила сестер спать и вернулась к постели больной.

— Пить, — прошептала та. — Сделав несколько глотков настоя, взяла руку Раимы и, не выпуская ее, заговорила:

— Бог благословит тебя, моя любимая джаным… Не горюй! Учись. В Москву поезжай… Живи чистой жизнью. Людей люби… Помогай им. Я буду всегда с тобой. — Все тише, все невнятнее шептали бледные губы. Когда с рассветом заворковали горлицы, мать-страдалица тихо ушла из жизни. Дочь, потрясенная, все еще чувствовала слабое прощальное пожатие. Потом Раима сидела окаменев, никого не видя, ничего не слыша.

Утром пришли соседки, обрядили покойницу, собрались в кружок, громко плача и причитая. Жена Рахмана суетилась, готовя поминальный обед. Ей помогали плачущие младшие сестры, она их успокаивала. Раима ничего не видела, не слышала, сидела возле обряженной покойницы. И не сводила глаз с окаменевшего любимого лица, с посиневших губ, которые несколько часов тому назад шептали слова утешения и завета.

Когда солнце стало склоняться к западу, женщины, закрыв саваном лицо покойницы, повздыхав и поплакав, ушли, уводя с собой девочек. Пришли мужчины-соседи и Рахман со своими приятелями, принесли носилки скорби. Седой мулла прочел суру из корана, пробормотал молитвы. Покойницу с согнутыми коленями положили на носилки, полукруглую надстройку — покрыли шелковым покрывалом, приготовились нести. Рахман подошел к дочери, не отходившей от носилок.

— Ты уже простилась, теперь уходи!

— Я пойду на кладбище, — твердо заявила Раима.

— Это наше дело. Среди мужчин тебе не место. Закона не знаешь? Сейчас же уходи.

— Я пойду! — Раима накинула на голову платок. Рахман вспыхнул.

— Никуда не пойдешь! Уйди, ударю! — Он сжал кулаки. Все замерли, ждали, чем кончатся пререканий между отцом и дочкой. Раима посмотрела в бешеные глаза отца и, протягивая руку к большому кухонному ножу, сказала охрипшим голосом:

— Я пойду! — И столько было силы в ее голосе, а в лице такая решимость, что мужчины, сгрудясь, отодвинулись и ждали. Один из них, взглянув на лицо девочки, поспешно сказал:

— Пусть идет. Она же комсомолка.

Выход был найден, все облегченно вздохнули. Подняли носилки и почти бегом понесли их на кладбище.

Давно ушли мужчины, закончив обряд погребения. Раима осталась одна. Впоследствии, вспоминая эти скорбные часы, она не могла припомнить: было ли это глубокое раздумье, когда перед глазами человека проходит вся его жизнь, или же это было то забытье между сном и потерей чувства окружающего, которое наступает у человека, измученного до предела духовно и физически.

Очнулась она от тревожного голоса Саодат.

— Раима! Сестра, сестрица! Что ты молчишь? — Со слезами девочка тормошила сестру за плечи.

Раима подняла с рыхлой земли голову и удивленно оглянулась. Солнце зашло. Мягкий, серебристый свет луны делал окружающий мир невесомым, призрачным. На кладбище царила тишина. Саодат обняла сестру, прижалась к ней.

— Ты напугала меня! Я думала и ты умерла, оставила нас, — всхлипнула девочка. Раима прижала к себе сестренку. Та просила:

— Пойдем домой. Отец зовет. Он разобрал кирпичи, открыл дверь. Сказал, что будем жить одной семьей. Тетя Хадича сготовила плов и пельмени, гости много ели, пили вино… а потом ушли. Меня отец за тобой послал. Пойдем!

Но у Раимы не было сил оставить одинокой ту, что наполняла всю жизнь. Саодат, поглаживая руку сестры, прижалась к ней и заплакала.

— Ты не любишь нас, никому мы теперь не нужны…

Раима решительно встала, взяла сестру за руку.

— Пойдем! Не плачь, Саодат, впереди у нас много еще будет слез и горя. Надо крепко держаться друг за друга. Так мама учила.

Она опустилась на колени, погладила рукой могильный холмик:

— Спи спокойно, родная! Я буду часто навещать тебя. — И обняв сестренку, пошла домой.

Как и предвидела Раима, в жизни детей Нарджан и слез, и горя было достаточно. Детей заставляли работать, нянчить маленьких братьев, подметать двор, мыть посуду, беспрестанно бегать по всяким поручениям Хадичи, а их у нее всегда находилось немало. Ласки дети не видели — постоянные окрики и брань.

Раима дома бывала мало. Помня прощальный завет матери, она вся ушла в учение. Братья полюбили Раиму, приходили к ней со своими бедами и огорчениями. И она привязалась к ним, но мало бывала с детьми: надо было догонять класс.

Понимая, как тяжело девочке, учительница побывала у отца, разъяснив ему, что Раиме приходится трудно, пропущено много. Рахман слушал невнимательно, неодобрительно покачивая головой. Но все же, когда Хадича попробовала оторвать Раиму от книги и девочка резко отказалась, отец, сидевший за дастарханом, прикрикнул:

— Оставь ее! Не знаешь, что ли? С норовом она, как степная кобылица. Пусть кончает школу, а там посмотрим.

Раима часто ходила на кладбище. На могиле матери она готовила уроки, читала любимые книги, мечтала о своем будущем. Вспомнила мечты матери — видеть ее ученой.

Но вот пришла пора последних экзаменов. Сдала их Раима блестяще. Вот и аттестат получен. Какое счастье! Получив аттестат, она побежала на кладбище.

— Тебе первой, моя мамочка, я принесла свою радость. Вот и выполнила твоя дочь свое обещание! А теперь — в институт! Как ты хотела.

Давно уже поглядывали женихи на цветущую девушку. Стройная, красивая, но всегда серьезная не по летам, всегда с книжкой. Они побаивались сурового нрава девушки.

Однажды, когда Раима разбирала свои учебники, выясняя, что ей может пригодится в студенческой жизни в Ташкенте, куда Раиму посылал на учебу комсомол, ее окликнул отец.

— Я слушаю, — в недоумении откликнулась девушка на ласковый зов отца. Давно он не говорил с ней таким добрым голосом.

— Стала ты, джаным, совсем взрослой, вот и школу кончила. Пора подумать о своем гнезде. Сватает тебя Курбан-ата. Ты его знаешь, наш ближний сосед, через два дома живет. Жена умерла, детей нет. Он хоть и считается сапожником, но человек зажиточный. Дом — полная чаша. Будешь жить в достатке, к отцу близко. Когда и поможешь мне.

Раима вспомнила слова матери: «Все о себе думает». Ей стало неприятно. Мать загубил, теперь меня продать своему приятелю хочет. Раима молчала.

— Ну, чего молчишь? Обрадовалась? Хозяйкою сама будешь.

— Замуж мне рано. Поеду учиться, так мама завещала.

— Глупая! — вспылил Рахман. — Мать ей завещала! Сама умерла в нищете, девчонку сбила с правильного пути.

— Не говорите так о маме. Она была умная, добрая. Сами вы к ней два раза хотели вернуться. Она одна, без вашей помощи, нас вырастила.

Решительный отпор сватовству и напоминание о своем позоре, когда бывшая жена отказалась от его настойчивых предложений — жить вместе, вывели Рахмана из себя, он возмутился:

— Я твой отец. Забыла наши законы? Я выбрал тебе мужа, завтра готовься к обручению! — грозно нахмурясь, поднялся Рахман с кошмы. — Распустилась! Не позволю своевольничать!

Со дня смерти матери никто в доме не слышал смеха Раимы, и вот словно зазвенел серебристый колокольчик. Откинув голову, она смотрела на отца и смеялась. Он с недоумением и опаской вглядывался в лицо дочери. Красивые черные глаза девушки в упор смотрели на него. Ему казалось, что два острия кинжала вонзаются ему в грудь. Смеется! Над мастером кураша смеется девчонка. Он хотел закричать на нее, ударить, но услышал злой голос:

— Поздно вы, усто Рахман, вспомнили, что вы отец! Из какого затхлого угла жизни вы явились в наши дни? Никаких прав надо мной вы не имеете. Продавать меня и насильно выдавать замуж не имеете права. Вы забыли о советских законах? Не старое время!

— Как ты смеешь так разговаривать со мной, проклятая! Кто тебя продает? Я забочусь о твоей судьба. Это мое право.

— Нет! — вспыхнула Раима. — Но сдержалась и язвительно спросила: — Эти пять баранов, что пригнал Курбан, ваш собутыльник, разве не плата за меня? Еще деньгами обещал сто рублей, как за дойную корову. Хадича рассказала о вашей торговле. Не будет этого! Не днях я уезжаю в Ташкент, учиться.

— Я покажу тебе Ташкент! — сатанея, кричал отец. — Я научу тебя, негодяйка, почтению к отцу! Так проучу, что костей не соберешь… — Он, сжав кулаки, двинулся к дочери. Она не дрогнула, лишь сузились сверкающие глаза.

— Бить будешь? Озверел? Как тогда, когда чуть не убил мать? Попробуй ударь! — Столько было ненависти в этом глухом голосе, так остро сверлили прищуренные глаза, что Рахман остановился. Сразу, словно озаренная вспышкой света, предстала картина: на полу бездыханное тело жены, укрытое черным камзолом, а в него вцепилось маленькое существо и с проклятиями колотит его кулачонками по лицу, по голове. Он отступил в угол.

— Нет тебе места в моем доме, будь ты проклята! Уходи! Чтобы мои глаза тебя не видели!

— Я уйду. Но ты, Рахман, помни, вот эта половина дома не твоя. Она оставлена нам, трем сестрам, а опекун — работник исполкома. Воспитывать сестер ты обязан. Отец! — Она горько усмехнулась.

— Во-он! — дико закричал, обезумев от злобы, Рахман. Раима сняла с гвоздя свое старенькое пальто, связала отобранные книги, свернула два платья и полотенце, ушла, не простившись.

Прошло долгих восемь лет. И вот в ясный осенний день, когда солнечные лучи не обжигают, а ласково греют, по длинной улице небольшого селения, от пристани к центру, шла молодая женщина.

Платье, переливаясь яркими красками хан-атласа, подчеркивало стройность ее фигуры и яркость красок молодого лица. В одной руке она несла небольшой чемодан, через другую был перекинут элегантный шелковый плащ. Любопытные глаза жителей из-за дувалов провожали приезжую. Но она шла, приглядываясь к домам и переулкам, ни у кого ничего не спрашивая. Казалось, ее удивляли и разросшиеся деревья, и новые добротные дома.

— Сестрица! Вы кого ищете? — послышался звонкий голос. Женщина оглянулась. От школы к ней бежал пионер. Остановившись, она вглядывалась в бойкие глаза, в буйные черные кудри, прикрытые черной с белыми огурцами тюбетейкой, улыбаясь, спросила:

— Сабир, ты не узнал меня? Как ты вырос!

— Нет, не узнал… — смутился Сабир, вглядываясь в лицо путницы. Она засмеялась. Тогда он с радостным криком кинулся к ней.

— Приехали! Сестрица Раима приехали! Скорей пойдемте домой.

— Раньше проводи меня в здравотдел. Ведь я теперь врач. Надо вашему больничному начальству показаться. А потом домой. Что нового дома? Как отец, мать, братья, сестры?

— Плохо. Отец болеет, всегда сердитый. Мать старая, всегда плачет. Братья выросли, учатся. Саида дома работает. Акчагуль умерла два года назад, — быстро говорил мальчик. Раима вздрогнула.

— Отчего умерла Акчагуль? — с болью в сердца спросила она.

— Ну, в тот год дети болели, умирали. Сыпь, и горло опухло.

— Скарлатина. А меня возле не было, — в раздумье проговорила.

— Да. Врач так называл болезнь. В доме дезинфекцию делали.

— Почему Саида не написала мне? Я бы приехала.

— Саида сама болела. А потом ее взяли из школы, дома помогать. Теперь ее отец просватал, скоро свадьба. Я думал, вы на свадьбу. А вот наша больница. Врач живет в этом домике.

— Спасибо, Сабир, иди по своим делам, вечером я приду.

Заведующей больницей оказалась однокурсница, вместе кончали медицинский институт. Она очень обрадовалась Раиме.

— О Раимаджан! Как я рада! А ты похорошела, расцвела. Заходи, заходи! Садись за стол, завтракай! Вот это радость и неожиданно. Ты к нам на работу?

— Нет, у меня отпуск, навестить сестер приехала.

— Садись, дорогая, я так рада твоему приезду. Сейчас будем пить чай. Столько лет не виделись! Где работаешь?

— А ты, Замира, по-прежнему как пулемет? Сразу и не ответишь.

— Ах, чудесное студенческое время! Ты вспомнила про пулемет?

— Я ничего не забыла. Очень обрадовалась, увидя тебя. Ты замужем?

— Развелась. — Махнув рукой, Замира засмеялась. — Сделала глупость: на четвертом курсе выскочила, лишний год просидела. На пятом ты меня догнала. А ты? Помню, Мирза по тебе вздыхал. А ты Снегуркой обернулась, хотела заморозить. Где он?

— Вот за него я и вышла замуж. Оказался верным, преданным другом, живем хорошо, заботливый он, культурный.

— Как я рада! — захлопала в ладоши подруга. — Мы так за него переживали. Очень неприступная ты была, а он мучился, любил.

— Ну, теперь причин для мучений у него нет. Живем дружно. В работе мне помогает.

— А где ты работаешь? Мирза учительствует?

— Я — в аспирантуре, а Мирза преподает в институте и пишет. Он неплохой литературовед.

— Ой, как я рада за тебя. Хорошо сложилась твоя жизнь. Ну, позавтракала? Теперь отдыхать. Вот ложись на тахту и спи, а я пойду посмотрю своих больных.

Вечером, сидя в кругу семьи отца, Раима смотрела в одутловатое лицо Рахмана, на отекшие руки и ноги. В ней заговорил врач:

— Давно у вас эти отеки?

— Давно, Раимаджан, года два не дают они мне покоя. И ревматизм мучает. Суставы болят.

Жалким, беспомощным стал этот когда-то самонадеянный человек.

— Сыро у вас. Надо пол поднять, свежие доски настелить… Иначе и ребята тоже заболеют ревматизмом. Я вам сделаю укол, боль сразу стихнет, а завтра положу вас в больницу.

— Не примут, просился я.

Сделав укол, Раима села за дастархан. Было заметно, что к ее приему подготовились, прибрались. Хадича приготовила плов. Но комната была мрачной, стены давно не белены, все в подтеках, потолок закопчен. «В таких, условиях все ребята зачахнут», — подумала Раима. Ей стало жаль мальчиков. Мало у них радостей при таком отце. Она спросила мачеху:

— Тетушка Хадича, у вас тоже ноги болят? Вы хромаете.

— Болят, доченька, ревматизм замучил. Иногда сил нет, болят.

— Давайте-ка посмотрю. Тут больно? Вижу, вижу… Втирайте ту же мазь, что я выписала отцу. Сабир сейчас принесет. А вы не знаете добросовестного плотника, полы настелить? Я бы с ним договорилась, если не дорого возьмет за работу.

— Знаю, знаю. Есть такой, Юсуп-ака, помните его?

Посланный матерью один из мальчиков вернулся с мастером. Раима сразу узнала его. Он стал солидным, этот человек с открытым лицом и ясными, правдивыми глазами. Обрадовался Раиме.

— Раимаджан! Рад, рад вас видеть. Умно вы сделали, что уехали из вашей дыры. Хотя и девочкой вы были умницей и работящей. Чем я могу услужить вам?

— Рада и я видеть вас, Юсуп-ака. Есть у меня к вам просьба, — подсчитайте во сколько обойдется ремонт этого жилища. И если не дорого, не возьметесь ли сделать все так, как вы всегда делаете, добротно, аккуратно?

— Для вас, по старой памяти, все сделаю, как самому себе. И ремонт обойдется не дорого, если достанете лес по казенной цене. Вам должны отпустить, имущество-то сиротское.

— Я уверена, что меня еще не забыли земляки.

Юсуп набросал, сколько нужно материалов, стоимость их и работы, сумма оказалось приемлемой.

— Вот и отлично! Завтра же приступайте к ремонту. Мальчики будут помогать, и ремонт не задержится.

— С такими молодцами мы в пять дней управимся.

Когда мастер, распрощавшись, ушел, Раима сказала отцу:

— Пока вас будут лечить в больнице, ремонт закончат и вы вернетесь в сухое помещение, ревматизм перестанет вас мучить. Хадича-апа тоже поправится, и мальчикам не будет угрожать болезнь. А Саодат я увезу с собой. — Она взглянула на сестру. Та вся зарделась радостью.

— А как же я? Кто за мной будет ходить? Хадича сама больна, — заволновался Рахман. Ему очень хотелось выдать замуж Саодат. Раима покачала головой.

— Вы все тот же… только о себе думаете. Саиду надо лечить. Худенькая она, бледная и кашляет. Надо о ней подумать. У вас пять сыновей, позаботятся об отце. Да в подлечат вас в больнице основательно. Но здоровье в ваших руках…

— А что надо делать? Буду все делать, дашь бы избавиться от этих мучительных болей.

— Я вам скажу правду, не обижайтесь. Если хотите жить, надо прекратить ваши кутежи. Алкоголь убьет вас.

Когда Раима говорила, Рахман со страхом смотрел в ее глаза.

— Умру я? Скоро конец?..

— С вашей болезнью благоразумные люди живут десять и двадцать лет, но они не употребляют алкоголя. Проживете и вы, а если будете пить, то через год семья осиротеет, — жестко сказала она.

Когда поужинали и выпили чай, Раима открыла чемодан и стала одаривать детей. Саодат не могла нарадоваться на платье из хан-атласа. Но вот Раима достала красивую теплую шаль и вручила ее Хадиче. Старуха прослезилась:

— Не забыла меня, джаным, спасибо! Ты столько сластен принесла и торт, дорого они стоят.

— Так сладости по обычаю — дастархан. А шаль носите на здоровье. Будете меня вспоминать.

— Буду, буду, доченька. Я и так не раз вспоминала.

— Вот вам подарок, отец. Только курите поменьше. — Она подала ему красивый портсигар. Поблагодарив дочку, Рахман полюбовался и открыл его. Там, кроме папирос, лежало немного денег.

— Как же так, доченька, — взволнованно и бессвязно бормотал он, — столько денег потратила на нас… Как сама без денег будешь?

Раима видела, что отец растерян и сражен ее великодушием. Чувство торжества шевельнулось в сердце…

— Хватит, я ведь в аспирантуре. Получаю достаточно. Муж работает. Живем-то мы скромно, экономим. Дом начали строить.

— Ох, доченька, права была твоя мать, когда требовала учить дочерей. Не хотел я не понимал, в чем сила человека…

— Вот она победа. Признал правоту матери. Понял.

— Ну прощайте! Лечитесь, боритесь за свою жизнь. А ты, Саодат, будь готова. Завтра отходит пароход. — Она распрощалась. Сестра и братья гурьбой пошли ее провожать до больницы.

Взошла луна, посеребрила все вокруг. С реки веяло прохладой. Длинные тени деревьев колыхались на освещенной дороге. Подошли к больнице. Прощаясь, Саодат прижалась к сестре и взволнованно сказали, обнимая ее:

— Как я счастлива, дорогая сестра! Ты, точно добрая фея из сказки, вдруг появилась и принесла нам радость, устроила нашу жизнь.

— Спасибо, дорогая сестра Раима! Большое вам спасибо за то, что приехали, порядок навели, жизнь нашу украсили. Мы будем вам писать. Не забывайте нас, — наперебой говорили братья.

Раима всех по очереди обняла, поцеловала. На душе у нее было светло и радостно.