Митра

МИССИЯ

Ночью Генрих спал плохо и только под утро спокойно уснул. Утром его разбудили, он быстро вскочил, умылся и собрался в дорогу. Наконец-то наступил долгожданный день отъезда. Съел скромный завтрак: вкусный персидский хлеб, испеченный на раскаленных камнях, масло, овечий сыр, югурт…

Отец Ореша ждал доктора Иоахима. Генрих как раз заканчивал завтрак, когда вошел доктор. Он был в хорошем настроении, во всяком случае, вид у него был бодрый.

— Уже на ногах? — спросил еще у дверей и добавил: — Вижу, что мой «агент» в полной боевой готовности…

Генрих вскочил со стула, надел на голову белую пробковую каску, выпрямился и доложил о своей готовности.

— Мы решили выдавать вас за армянина, а вы выглядите как европейский турист или служащий тропического английского доминиона, — смеялся Иоахим.

— Почему за армянина? — спросил заинтригованный Генрих.

— Вы говорите на персидском языке с чуть уловимым армянским акцентом, как многие европейцы, а иранцы, не знаю почему, считают армян голубоглазыми блондинами. Конечно, бывают исключения. И мы решили, что будет лучше, если люди пустыни будут считать вас армянином. У господина Канариса или его слуги Ганса Бахмана это называлось бы «легендой». Конечно, вы выступаете без маски, с открытым лицом, как человек, выполняющий почетное задание, только с другой стороны этого чертова фронта.

— А не лучше ли было бы, чтобы меня считали симпатизирующим иранцам заграничным туристом? — спросил Генрих.

— Может быть, и так, — согласился доктор, — но боюсь, однако, что вы там можете встретить другого псевдотуриста, в действительности засланного агента абвера. Они очень агрессивно проникают в это государство. В таком случае люди Канариса немедленно сочли бы вас за агента Интеллидженс сервис, а этого хотелось бы избежать.

— Считаете, что они и туда добираются?

— Не только считаю, но и уверен. Было бы удивительным, если бы накануне пробы своих сил фашисты не послали туда своих агентов.

— В таком случае вы что предлагаете? — спросил Генрих.

Иоахим посмотрел на него внимательно и сказал:

— Вы хорошо оделись: шорты, легкая хлопчатобумажная рубашка. Правда, отличает вас от туземца эта каска, но вы должны остерегаться солнца. А ночью надо надевать теплый шерстяной свитер, — по-отечески заботливо говорил он. — Хочу еще предупредить, что вы в какой-то мере рискуете. Мне хотелось бы уменьшить этот риск до минимума. — Иоахим показал на стоящий у стены рюкзак: — Я приготовил кое-что для вас и людей пустыни. Там, в рюкзаке, лекарства, инъекции против укусов змей и скорпионов. Госпожа Ширин хорошо знает, как ими пользоваться. И самое главное: в рюкзаке радиостанция, к сожалению довольно большая, но мы выбрали самую малую из тех, что у нас имеются. Это багаж тяжелый, но вы погрузите его с другими вещами на верблюда. — Доктор вдруг изменил тему: — А вы знаете, что ночное небо над пустыней — это настоящее чудо природы? Невозможно оторвать глаз: смотришь и не знаешь, где заканчивается пустыня, а где начинается синий небосвод…

Генрих смотрел отсутствующим взглядом на Иоахима, его слова напомнили ему незабываемую ночь, проведенную в пустыне вместе с Ширин, и ее слова: «Дустет дорам — люблю тебя…»

— Но зато днем, — продолжал доктор Иоахим, — пустыня меняет свой облик, ее однообразие действует усыпляюще, а жара, которая льется с неба, полностью обессиливает человека. Отсюда практический вывод: советую вам, мой дорогой, по мере возможности вести свою кочевую жизнь так, чтобы днем спать, а ночью действовать…

— Вы думаете, что они ночью сбрасывают с самолетов грузы и десанты? — спросил Генрих.

— Не только думаю, но знаю точно. Вы должны очень внимательно наблюдать за их сигналами, подаваемыми с земли. Они могут разжечь несколько костров, уложенных в форме буквы «Л», либо обозначать эту букву светом фонарей или рефлекторов. Точка пересечения двух прямых линий обозначает вершину угла, который определяет место сброса грузов и парашютистов. — Доктор Иоахим говорил, особо подчеркивая каждое слово. — Повторите, пожалуйста!

Генрих слушал очень внимательно, взволнованный той ответственной миссией, которую должен был вскоре выполнять. Он повторил инструкцию, стараясь также говорить очень четко.

— Я рад, что мы так хорошо понимаем друг друга, — сказал доктор. — Прошу запомнить: я буду ждать условный радиосигнал ежедневно в пять утра. Если будут трудности, назначаю дополнительное время в двадцать три. В рюкзаке вы найдете также бинокль: он поможет вести наблюдение. В любую минуту вас может ожидать такая воздушная операция. Мы знаем из достоверных источников, что фашисты на днях собираются приступить к действиям. Прошу также помнить, что вы являетесь армянином, другом Ширин, выбрались на природу, чтобы заниматься живописью. Вы взяли с собой этюдник и краски?

— Да, — ответил Генрих и добавил: — Обещаю, что отдам все силы, чтобы помочь установлению мира на этой земле!

Прозвучало это торжественно, как присяга.

— Спасибо, — ответил Иоахим, — на этом кончается ваша задача. Наргис говорила на эту тему с Хасаном. Да, чтобы не забыть, перед началом передачи прошу два раза повторить азбукой Морзе слово «Митра». Хочу иметь полную уверенность, что получаю ваши сигналы.

— «Митра»?!! — спросил удивленный Генрих. — Это…

— Нет! Нет… — прервал его Иоахим. — «Митра» — это организация молодых иранцев, и не только молодых. Принимая это название, товарищи прекрасно знают, что делают. Оно и для нас, европейцев, также не чуждо. Не знаю, как, например, русские понимают происхождение слова «мир», которое обозначает именно мир, а ведь оно происходит от слова «Митра». По-английски воскресенье — санди — день солнца, В Иране день солнца — значит день Митры. Хотя для меня, например, более близким является иранское слово «мехр»… А вы знаете, что оно обозначает?

— Любовь! — ответил Генрих.

— Да, любовь, — подтвердил Иоахим, — конечно, в широком смысле этого слова. Оно включает глубокое содержание самой прекрасной религии, какую только я мог до сих пор узнать. Любовь…

— Да, — согласился Генрих, — я многое мог бы сказать… Вы не представляете себе, дорогой господин доктор, как я счастлив… — Приход Наргис прервал его признание…

— Эта девушка всегда пунктуальна, — сказал с уважением Иоахим.

Запыхавшаяся Наргис вытерла вспотевший лоб и сказала:

— Мы должны немедленно идти! Автобус в Исфаган сегодня уезжает на час раньше.

Доктор Иоахим крепко пожал руку Генриху. Отец Ореша забросил на плечи рюкзак, Наргис взяла дорожную сумку, и они двинулись к автобусной станции, до которой было всего несколько минут хода. Автобус уже стоял. Отец инженера Ореша положил рюкзак в багажник автобуса и сразу ушел. Наргис и Генрих заняли последние свободные места.

После нескольких часов тяжелой дороги, в жаркий полдень, они прибыли в Исфаган. На старой, запущенной автобусной станции целых полтора часа ожидали пересадку и только к вечеру, стоя в старом, дребезжащем автобусе, доехали до начального пункта пути. Вышли в небольшом поселке. Все выглядело так, как во многих персидских кишлаках. Дома стояли тесно друг возле друга, а некоторые даже располагались так, что крыша одного была террасой соседнего дома; лабиринт переходов и каменных лестниц был похож на неправильное шахматное поле. Среди узких улочек можно было заблудиться. По ним бегали овцы, куры, играли оборванные дети… Генрих смотрел на все это как на нереальный мир из сказки. На плоских крышах сидели мужчины, женщины и смотрели в одном направлении, куда-то вниз. Наргис заметила заинтересованность Генриха, объяснила ему:

— Они присматриваются к мордэшурханэ.

— Мордэшурханэ?

— Да, это место, в котором, согласно исламу, обмывают тела умерших. Помещение, предназначенное для этого, не имеет крыши, и они сверху смотрят, как близкие умершего исполняют обряд. Эти люди после работы не знают даже, о чем им говорить. Умерший — это тема для разговоров, так как он является их знакомым, он из их кишлака. Односельчане оценивают всю его жизнь и обстоятельства смерти. Если он был хорошим человеком, то радуются, что попадет в рай, где полно зелени, цветов, фруктов, еды и очень много воды, которой им всегда не хватает… Верите ли, — говорила Наргис, — они сами начинают мечтать о том времени, когда окажутся там, среди журчащих чистых родников, в раю… Чтобы это заслужить, стараются быть справедливыми и жить честно.

Так, разговаривая, они вышли на окраину кишлака, где неподалеку от ухабистой дороги увидели большое деревянное строение постоялого двора — караван-сарая. Осевшие от старости стены покрывали здесь и там зеленые ветки растущего на развалинах дикого винограда. Путники вошли через маленькую калитку в высоких воротах на широкий прямоугольный двор, окруженный полукруглой сводчатой галереей.

На середине двора был колодец с деревянным покрытием, который внушал надежду испытывающим жажду странникам. Но уже многие годы на его дне никто не видел даже капли воды. В средние века этот старый постоялый двор был предназначен для остановок больших караванов богатых купцов. Это был караванный путь к богатой Индии. Здесь путешественники запасались водой, самым главным богатством пустыни. В безлюдных песках хозяин постоялого двора был большим господином. Он предлагал путешественникам отдых в тихих помещениях и склады для перевозимых на верблюдах товаров. Теперь старые стены постоялого двора лишь отдаленно напоминали посетителям о величии староперсидской истории.

Генрих с интересом рассматривал старый двор. В специально выделенном помещении стояло несколько разгруженных верблюдов. Здесь же возле стены спали вповалку на земле уставшие мужчины. Генрих удивился, что в такую чудовищную жару, которая делает человека беспомощным, здесь был приятный холодок. Наргис показала ему выполненные несколько веков назад руками персидских ремесленников вентиляционные отверстия. Они были установлены так продуманно, что движение воздуха охлаждало помещение, несмотря на то что снаружи была жара.

В другом углу двора, на небольшом возвышении, прикрытом старыми, потертыми коврами, хозяин устроил чайхану… Именно здесь должен был ожидать Генриха и Наргис Хасан. И действительно, он сидел на террасе за первым столиком, уже издали их увидел и поманил к себе. Девушка подбежала и очень оживленно начала с ним разговаривать. Генрих стоял в стороне и внимательно все рассматривал. Ему хотелось запомнить каждую мелочь этой экзотической чайханы. На полинявших персидских коврах стояли железные столики, покрытые плитами из старого мрамора, в глубине, на почетном месте, виднелся огромный, полутораметровый самовар, а рядом с ним на широком прилавке стоял целый ряд чайников со свежезаваренным чаем. На стене висел, видимый издали, довольно большой портрет шаха Резы — как бы напоминая, что даже здесь, на краю пустыни, он абсолютный властелин.

Наргис и Хасан подошли к Генриху.

— Вы немного изменились, но я сразу вас узнал. Ведь вы были когда-то у меня с Ширин. Она вас ждет… — сказал Хасан, сердечно здороваясь. Удивленная их старым знакомством, Наргис с удовольствием подумала, что ей не нужно представлять своего товарища — она хотела побыстрее вернуться в Шираз. Достав из сумочки конверт, девушка сказала:

— Отец Ореша дал это для вас, деньги могут пригодиться.

— Нет, не надо, — ответил Генрих, — мне дал немного денег доктор Иоахим. Дал даже несколько золотых монет.

Генрих достал их из кармана; на его ладони золотистым блеском сверкнули солнечные лучи. Спрятав деньги, он достал из рюкзака несколько конвертов с написанными адресами.

— У меня к тебе просьба. Я написал их на всякий случай. Приклей марки и бросай в почтовый ящик по очереди, согласно датам. Это письма к моей матери. Запомнишь?

— Да, — ответила девушка и спрятала письма в сумку. Она очень спешила. — Прошу сердечно поздравить госпожу Ширин. Хорошей дороги!

Когда Наргис вышла из караван-сарая, Хасан и Генрих вошли в чайную и сели за столик.

— Уважаемый, будьте добры, отдохните здесь и подождите меня. Знаете, мы не часто приезжаем, чтобы продать свой товар и кое-что купить. Постараюсь как можно быстрее завершить свои дела, и через час двинемся в путь.

— Только, прошу, не покупайте лекарств, у меня в рюкзаке есть для вас целый набор, — сказал Генрих.

Сухое, все в морщинах, лицо Хасана засияло улыбкой.

— Я здесь покупаю мыло, индийский чай, чтобы в пустыне не парить трав, и немного тканей для наших женщин. А лекарства — это настоящий клад. Люди в пустыне всю жизнь не видят доктора. Спасибо вам, вернусь не позже чем через час…

С места, где сидел за столиком Генрих, виден был весь двор. Хозяин, старый седеющий человек, давно наблюдал за ним. Генрих тоже обратил на него внимание. Его лицо с беззубым ртом, запавшими щеками и застывшими в покорной, услужливой улыбке губами напоминало маску сатира.

— Мустафа! — позвал он своего помощника и тихо приказал: — Подай чай вон тому, — и показал головой в сторону Генриха, — англичанину и запомни его стакан, чтобы потом семь раз пополоскать его после этой британской свиньи.

Доктор Иоахим правильно заметил, что Генрих напоминает англичанина, но Генрих совершенно забыл об этом. Полностью поглощенный староперсидской архитектурой, он не слышал замечания хозяина чайной. Но это услышал двенадцатилетний мальчишка, голый по пояс, сидящий возле стены, а услышав, начал с большим вниманием наблюдать за Генрихом.

Освежающая прохлада в караван-сарае и горячий чай привели Генриха в хорошее настроение. Пил он маленькими глотками и незаметно наблюдал за сидящими возле стен, у края прямоугольного двора, кочевниками. Некоторые из них, подложив под голову только руку, спали на голой земле, а другие, прислонившись к стене, с наслаждением курили трубки.

В сонливую послеобеденную тишину вдруг ворвался звук множества колокольчиков. На большой двор вбежало стадо овец, за ними следовал пастух. На вид ему было лет около сорока, одет он был в потертую, с заплатками всевозможных цветов одежду, на голове была старая, грязная тюбетейка; его лицо, покрытое толстым слоем песка и пыли, походило на маску, в которой очень живо блестели только глаза. Пастух подошел к хозяину караван-сарая.

— Здесь ты не найдешь воды, — промолвил тот.

— Пусть мои овцы побудут хотя бы немного в тени, — ответил пастух. Он озабоченно посмотрел на свое стадо и вошел в чайную. Ему подали чай, и он начал громко хлебать горячий напиток, размачивая в нем сухари. Хозяин недовольно посмотрел на овец, которые громким блеянием и толкотней внесли хаос в этот тихий уголок. Пастух заметил его недовольство.

— Я привел сюда стадо, потому что ищу воду, — сказал он, оправдываясь.

— Сколько у тебя овец? — спросил Генрих.

— Пятьдесят. Они без воды дольше не выдержат.

— А ночью где ты спишь?

— В пустыне. Из колючек делаю ограду от ветра и сплю там среди овец.

— Без крыши?

— Крыша? — удивился пастух. — Зачем? В пустыне нет дождей, только ветер.

— И как долго ты так живешь?

— Шесть, может быть, семь месяцев. Ищу траву для овец.

— А что ешь?

— Сухари. — Пастух показал висящую на плече торбу. — А вечером — кусочек сухого мяса.

— Почему ты не остался в своей деревне?

— Там нет травы. А в пустыне всегда что-нибудь найдем. Немного здесь, немного там. Зимой возвращаемся домой.

В словах пастуха не было жалобы. Он говорил о своей судьбе как о чем-то само собой разумеющемся и не видел оснований, чтобы жить иначе. Когда пастух уходил из караван-сарая, хозяин чайханы сказал:

— У него только две ноги, а перед ним — сорок миллионов гектаров пустыни…

Генрих долго смотрел вслед уходящему пастуху. «Как же глубока мудрость этих простых людей, — подумал он. — Они приобретают ее, слившись с природой, из которой черпают разум и тайну жизни».

Душную сонную послеобеденную тишину прервал нечленораздельный гортанный вскрик. Генрих посмотрел на сидящего возле стены мужчину с исхудавшим, аскетическим лицом и глубоко запавшими, черными как уголь глазами. У него была коротко подстриженная борода и волосы ежиком. Нищенская, ветхая рубаха без воротника была распахнута. Мужчина все старался что-то крикнуть, но не мог произнести ни слова. Дремлющих под стеной странников злили эти крики. Некоторые, видно, хорошо знали калеку, потому что снисходительно ему улыбались. Хозяин чайханы объяснил:

— Иногда ему снится, что он поет. Думаю, лучше было бы, если бы его убили, чем жить с вырванным языком…

Его губы еще некоторое время двигались, потом застыли без движения. Хозяин чайханы достал из-под стола бутылку водки, немного налил в стакан и отнес инвалиду.

— Выпей, лучше уснешь. Это тебе поможет, пей!

Немой одним глотком выпил. Скривился и прикрыл глаза.

За этим наблюдал Мустафа — один из гостей. Он рассмеялся, показывая свои снежно-белые зубы, и на мгновение сверкнул его глаз, затянутый бельмом. Хозяин налил еще полстакана.

— Не надо, ведь он опьянеет! — заметил Мустафа.

— Мне это и нужно, — ответил хозяин. — А сейчас, сынок, поспи, — сказал он добродушно.

Но калеке-немому не хотелось спать. С заметным напряжением всматривался он в угол чайханы, где стоял музыкальный инструмент — тор. И Мустафа это заметил.

— Соловей, хочешь играть? Ну давай. — Он подал немому инструмент. Тот взял тор в руки, положил себе на колени и ударил по струнам. На его лице изобразилось большое усилие. Калека хотел петь, но не мог.

Странники проснулись, рассчитывая на развлечение.

Хозяин чайханы подошел к Генриху и рассказал трагическую историю немого.

— Когда-то его звали Али-Соловей. Парень хорошо пел, и знали его во всей округе. Бросили его в тюрьму, но и там он пел свободолюбивые песни, и за это тюремщики вырвали у него язык. Теперь Али только играет на инструменте, веселит гостей караван-сарая и тем немного подрабатывает. Никто не знает его фамилии, а сам он не может ее выговорить. Называют его уже только Соловьем.

Калека вдруг перестал играть и разрыдался.

— Соловей! Хочешь, чтобы мы устроили представление? — спросил Мустафа.

— Оставь его… — попросил хозяин.

— Хочешь, чтобы я изобразил англичанина? Англичанина! — повторил Мустафа, показав в сторону Генриха. Соловей со слезами на глазах посмотрел вокруг и моментально преобразился, его лицо прояснилось, как у ребенка. Он встал и, присев на согнутых ногах, растопырив пальцы на руках, начал изображать обезьяну, кривляясь, затем ловко прыгнул на стол. К нему присоединился Мустафа и начал играть роль «человека с Запада», а присутствие Генриха придавало зрелищу пикантность. Немой, изображая обезьяну, тщательно повторял все движения Мустафы-«англичанина», который имитировал бритье, завязывание галстука, причесывание волос. Немой спрыгнул со стола, сделал несколько движений, как бы присматриваясь к чему-то на полу, изображая радость на лице. Потом ухватился за свисающую с потолка веревку и начал на ней качаться, как настоящая обезьяна. Генрих с удивлением наблюдал за этой пантомимой, не понимая, что она обозначает.

— Обезьяна видит на дне реки золото, — объяснил хозяин чайханы. — Оно блестит на солнце, и она радуется.

В этот момент Мустафа принес две миски и поставил одну перед «обезьяной», а другую перед собой и сел по-турецки.

— В миске для обезьяны клей, а во второй — вода, — объяснил Генриху хозяин.

«Англичанин» окунул руки в миску, затем протер себе лицо и повернулся к солнцу, чтобы быстрее высохло, то же самое проделала «обезьяна». Но клей засох на ее лице и залепил глаза. И теперь «зверь» стал покорным человеку. «Англичанин» собрал «золото» со дна реки и положил его в мешок, накинул «обезьяне» на шею веревку и повел ее, как пса, на поводке.

Генрих смотрел этот спектакль с таким вниманием, что не почувствовал, как из его кармана высыпались золотые монеты, которые ему дал доктор Иоахим. Но это увидел мальчик, внимательно наблюдавший за чужеземцем. Осторожно приблизившись, он собрал рассыпанные монеты и незаметно вытащил из кармана Генриха остальные. Воришка зажал монеты в ладони, не зная, куда спрятать. Наконец он решился: подошел к столику, взял свободной рукой стакан и, не спуская глаз с Генриха, начал глотать монеты одну за другой, запивая водой. Проглотив последнюю, мальчик вернулся на свое место.

Зрители аплодировали выступлению Соловья. Немалое удивление вызвало то, что европеец, которого принимали за англичанина, тоже горячо аплодировал.

В чайхане появился Хасан и движением руки поманил Генриха, давая понять, что время двигаться в путь.

— Идем, пора! — торопил он. Взяв рюкзак Генриха, Хасан забросил его себе на плечо. Наблюдая это, мальчишка, проглотивший золотые монеты, онемел от удивления. Он был уверен, что обокрал английского туриста, а оказалось, это друг всем известного здесь Хасана.

Перед караван-сараем лежало несколько верблюдов. На спину одного из них Хасан забросил рюкзак и помог Генриху взобраться на него. На другого посадил свою беременную жену. На остальных сели другие путники.

Хасан потянул за уздечку своего верблюда, который был вожаком каравана, за ним поднялись остальные и двинулись в путь. Впереди шли пешком Хасан и мальчик, который украл у Генриха золотые монеты. Он то и дело посматривал в его сторону, раздумывая, кто же он такой; наверное, очень важный человек. Мальчишка чувствовал в своем желудке монеты, но угрызений совести не ощущал, помня, что хозяин чайханы в разговоре с Мустафой назвал Генриха «английской свиньей». «Бог не накажет меня за то, что я украл у англичанина деньги», — успокаивал он себя. Из раздумий его вывел голос Хасана:

— Чего глазеешь? Этот господин — друг госпожи Ширин. И останется на время у нас.

— Это не англичанин?

— Что ты? Иранец, армянин! Он наш.

Теперь парень не на шутку испугался.

— Я думал, что англичанин…

— Нет, он из Тегерана, — уверенно подтвердил Хасан.

В тот день Генрих увидел собственными глазами то, о чем читал только в сказках: караван в бескрайней пустыне. Теперь его самого окружали пески. Жаркие, падающие перпендикулярно солнечные лучи были везде — в неподвижном воздухе, проникали в каждую травинку, рассыпались в белых пустынных кочках тысячами мерцающих лучиков. Генриху казалось, что с каждым шагом он приближается к солнцу и что голубизна небосклона все время приближается к земле и становится все бледнее, чтобы наконец у горизонта соединиться с землей. Отражающиеся от песка солнечные лучи создавали обман зрения, и казалось, что пустыня поднимается к небу и превращается в плотную стену. Иногда можно было увидеть как бы щели, блестящие, похожие на разбитые на мелкие кусочки зеркала. Казалось, все теряет свою форму и размеры, становится обманчивым и неестественным, распыляется в воздухе; белеющее пространство превращалось во что-то нематериальное. Генрих медленно терял чувство реальности. Он прислушивался к звукам передвигающихся вдалеке песков, и его воображение создавало причудливые картины.

Внезапно он услышал какой-то голос. Что-то вдруг изменилось в окружающем его пейзаже. И он понял, что горизонт больше не колышется, — это остановился караван. Генрих увидел человека, который бегал кругами, держась за голову. Он, казалось, был в отчаянии, стонал и кричал, призывая пустыню в свидетели его боли.

Хасан и два путника отделились от каравана и направились в его сторону. И только сейчас Генрих заметил стадо овец. Часть из них лежала на песке. Хасан отлил из бурдюка немного воды в миску и пододвинул ее к морде ближайшей лежащей овцы. Пастух стал перед ней на колени, что-то умоляюще говорил и все подсовывал ей миску с водой, но животное уже не реагировало, только смотрело на него помутневшим взглядом.

— Я тебе воду, а ты мне молоко, — говорил пастух. — Я тебя кормил — ты меня кормила, я тебя оберегал от холода — ты давала мне шерсть. Я был твоим другом, и ты тоже была мне подругой. Я тебя не убил, не смотри на меня так, потому что мое сердце разорвется.

— Браток, это болезнь, которую не вылечишь. Нужно действовать быстро, пока еще не все овцы пали. Останется тебе немного мяса и овчинка, — сказал, сочувствуя ему, Хасан.

Пастух, с трудом сдерживая слезы, кивнул — он понял, что другого выхода нет. Хасан позвал еще несколько мужчин на помощь, достал из-за пояса острый нож и очень умело перерезал горло овце; на мягкий песок хлынула густая кровь. Затем молниеносно снял кожу, сунул руку внутрь туши и вытянул легкие. Поднял их вверх и, держа в окровавленной руке, стал рассматривать на солнце.

— Видишь дырки? Легкие как решето, — утешал он пастуха. — Если бы я не зарезал эту овечку, она заразила бы остальных, пало бы все стадо. Овцы не переносят грязной, вонючей воды из степных луж. Думаю, останется тебе только овчина, мясо не годится к употреблению, да его и немного — одна кожа да кости…

Острый запах крови насытил горячий воздух пустыни. Мужчины прочистили стадо — больных овец зарезали, их мясо зарыли. Затем из колючек построили ограду и загнали туда остальных здоровых овец. Налили в деревянные корыта воды. Генрих с огромным вниманием наблюдал за этим эпизодом повседневной жизни людей пустыни. Вскоре караван двинулся в путь, пастух и его поредевшее стадо остались позади. Когда путники немного отдалились от этого места, они увидели высоко в небе стервятников, которых, вероятно, привлекал запах мяса и крови убитых овец.

Вдруг кто-то из путников закричал:

— Смотрите туда! Вода! Там должна быть вода!..

— Видите, господин, то одинокое дерево? Где растет дерево, там обычно бывает вода, — сказал Генриху Хасан.

Действительно, вскоре люди увидели временный колодец.

Они начали поить верблюдов и заполнять живительной влагой кожаные мешки.

Один из путников, худой мужчина, подсел к Генриху. Немного помолчал, затем начал говорить, одновременно наслаждаясь холодной водой:

— Вода в пустыне редкость, ее немного, и она медленно просачивается из-под земли, не журчит, подобно горным потокам. Но тем она желаннее, только она утоляет жажду людей и животных.

Генрих не успел ответить, так как услышал возбужденные голоса. Кто-то подбежал к Хасану. Трудно было понять, отчего наступила суматоха. Мужчины быстро вбили в песок колья и накрыли их полотнищем, под которое постелили ковер. Оказалось, что у жены Хасана начались роды. Принимал их сам Хасан. Будущий отец попросил у Генриха вату и спирт. Генрих стал в стороне. Наконец он услышал громкий плач новорожденного и увидел сияющее радостью лицо Хасана, который высоко над головой держал ребенка.

— Кричи! Кричи, мой сынок! — произносил Хасан. — Кричи, пусть вся пустыня тебя слышит. У меня сын! Смотрите, это мой сын! — объявил он торжественно.

Началось веселье. Путники быстро приготовили пир по случаю рождения нового человека. Один играл на дудке, другой пел, кто-то плясал…

Очарованный всем этим, Генрих взял бумагу и уголь. Короткими, уверенными штрихами он набросал праздник в пустыне. Он заметил, что в празднике не принимал участие только один мальчишка. Уже на протяжении некоторого времени он беспокойно вертелся, каждую минуту хватался за живот и бегал за песчаные холмы, присаживаясь и напрягаясь. Но все было напрасно. Боль в животе становилась нестерпимой.

— Помоги мне, аллах, — плакал парень. — Никогда больше я этого не сделаю, — повторял он, поднимая глаза к небу. — Клянусь памятью своей матери, что, если поможешь, отдам три монеты бедным. — Он задумался. — Я отдам даже пять. — И закончил молитву.

Вдруг плач парня заглушил рев верблюда. Услышав это, Хасан побежал в ту сторону. Он почувствовал, что случилось что-то нехорошее. Оказалось, один разъяренный молодой верблюд повалил старого и вцепился зубами в его горло. Хасан сразу понял, что ситуация опасная. Схватив палку, он начал бить разъяренного верблюда, который теперь набросился на человека. Хасан старался ухватить уздечку, но взбесившийся верблюд не подпускал его к себе. Тогда Хасан начал говорить ему:

— Что с тобой? Будь рассудительным. Все можно уладить. В пустыне нельзя обижать друг друга…

Человек медленно, не спуская глаз с разъяренного животного, отступал, а тот ревел и все двигался вперед. Хасан знал, что, если сейчас повернуться спиной, верблюд растерзает его. Отмахиваясь палкой, шаг за шагом человек отступал. Наконец он повернулся и побежал. Верблюд успел схватить его зубами за плечо. Хасан рванулся, и в зубах животного остались клочки одежды. Верблюд наступал. Хасан чувствовал на своей спине его горячее дыхание. Вдруг он упал на землю; верблюд опять хотел схватить его зубами, но, к счастью, промахнулся. Хасан полз по песку, извиваясь как уж, вдруг моментально вскочил и выхватил нож, заткнутый за голенище сапога. Верблюд, увернувшись, не дал нанести себе удар. Несколько мужчин подбежали к нему с двух сторон, набросили на шею аркан, отвели к колодцу и начали поливать водой, пока он не успокоился.

Мальчишка, наблюдая, как Хасан сражается о верблюдом, казалось, забыл о боли в животе. Хасан же, немного отдохнув, сказал ему:

— Надвигается буря. Не уходи далеко от лагеря.

Мальчик посмотрел на небо, которое мгновенно потемнело. Тяжелые, мрачные тучи, гонимые ветром, мчались с бешеной скоростью. Ветер становился порывистым, песком засыпало глаза. Пустыня помрачнела. Караван быстро готовился к дороге.

Жена Хасана прикрыла тонкой тканью лицо новорожденного и несла его перед собой в перевязанном через плечо платке.

— Во время такой бури нельзя даже на минуту останавливаться, — сказал Хасан Генриху, — полностью может засыпать песком. Укрывайтесь за верблюдом.

Караван двинулся в путь. Люди шли рядом с животными. Сильный ветер поднимал огромные массы песка, затем бросал их на землю и опять поднимал с еще большей силой. Пришедший в движение песок полностью закрыл солнце. Песчаные волны образовывали движущийся вал. Путники с трудом держались на ногах. Ветер налетал на них неожиданно, а затем гнал дальше. Пустыня как бы сжалась, день перешел в ночь, а люди и верблюды слились в одно целое. Волосы, усы и бороды мужчин покрылись белой пылью, морщины на лбу заполнились мелким песком, песок въедался в уголки глаз, забивался в уши и рот… Караван с трудом передвигался в этой стене песка.

Вдруг воцарилась неожиданная тишина. Ветер сразу утих, масса песка опала на землю. Генрих увидел холмистую линию, которая тянулась поперек пустыни. Показался большой солнечный шар медного цвета, который на западе приближался к горизонту.

Жена Хасана открыла лицо младенца и нежно вытерла с него пыль. Парнишка с больным животом с трудом поспевал за караваном. В конце концов он не выдержал и начал плакать.

— Что с тобой? — спросил Хасан.

Парнишка приблизился к нему и шепотом начал рассказывать. Хасан, мгновенно среагировав, ударил его по спине.

— Сколько их было?

— Я проглотил шесть, думал, что он англичанин…

Хасан достал кожаный мешок с верблюжьим молоком и подал его парню:

— Пей, сколько сможешь. Это тебе поможет.

— Что с ним? — поинтересовался Генрих.

— Ничего, что-то скушал, и болит живот.

— Сын?

— Его отца расстреляли, — сказал Хасан. — Он был пастухом в пустыне, как и мы. В палатку пришли два жандарма, стали требовать денег. Его мать, как обычно в пустыне, вместо чая заваривала травы, подала изюм, хлеб и сушеное мясо. Они потребовали молока, женщина подала и молоко. Тогда они выгнали парнишку из палатки и начали к ней приставать. Пришел отец, набросился на жандармов, убил их, а потом и жену. Так… — Хасан задумался и добавил: — Гордость бедного — это его богатство. Парень остался один, я забрал его к себе. Четверо моих, он — пятый. Знаете, бог дает нам хлеб, а мы исполняем его волю.

Начался дождь, который через минуту превратился в ливень. У парнишки опять начал болеть живот, он спрятался за песчаный бугор, присел. Молоко помогло. К нему подошел Хасан.

— Очень болит?

Парнишка не ответил. Потом с радостью сказал:

— Уже три.

Густые струи дождя ополаскивали золотые монеты, которые блестели на песке. Хасан поднял их, разглядывая, и сказал:

— Сам шах ин шах собственной персоной.

— Сейчас будет еще, — прошептал парень.

Дождь перестал так же неожиданно, как и начался. Кочевники разожгли костер, сняли мокрую одежду и начали сушить ее, сами завернулись в одеяла. Стемнело. Кто-то подвесил над костром чайник. Новорожденный начал плакать, мать дала ему грудь. Парнишка подошел к Хасану и тихонько сказал на ухо:

— Эта, последняя, не хочет выйти…

— Хорошо, она будет твоя, но сейчас положи монеты туда, откуда взял, только чтобы никто не видел.

Парень посмотрел удивленно на Хасана.

— Да, сын мой, да. Деньги нужно зарабатывать своим трудом. Только тогда они принесут радость. Ну, иди и сделай то, что я тебе приказал.

Парень исполнил приказание: незаметно положил монеты в карман пиджака Генриха.

Небо стало бархатным, сияли тысячи звезд, наступила ночная прохлада. Кочевники передавали из рук в руки чайник с горячим чаем. Мужчины лежали вокруг костра и ели изюм. Кто-то играл на дудке, кто-то тихо напевал. Генрих старался взглядом проникнуть в бескрайнюю, таинственную, одетую в ночной наряд пустыню. Вдруг кто-то из мужчин закричал:

— Семеро разбойников!

Все повернули головы в ту сторону, куда указал кочевник. В густой темноте, при сверкающих звездах, были видны слабые контуры семи столбов, выросших как бы из-под земли. Кочевник начал рассказывать:

— Люди говорят, что когда-то давно семь братьев грабили в пустыне караваны. Кто им сопротивлялся — тех они убивали. Прежде всего они забирали воду. Всех их поймали и поставили семь полых столбов, в каждый из них затолкнули по одному из братьев, затем отверстия залили гипсом. И сейчас люди видят их души, блуждающие по пустыне. Говорят, они все время испытывают жажду и как будто все время грабят воду. Иногда, ночью, можно услышать их голоса.

Кочевники в раздумье смотрели на блестящие столбы, освещенные луной.

— Смотрите! — сказал один из кочевников.

В темноте показался белый силуэт. Кочевники смотрели на него с тревогой, все были удивлены. «Привидение» миновало семь столбов и приблизилось к табору. Тишину нарушил Хасан.

— Эй! Эй! Голь-э Муллах Дервиш! — приветствовал он приближающегося человека.

— Эй, эй, Джан-э Муллах Дервиш! — ответил гость.

— Это известный странник, он не один раз босыми ногами измерил пространство пустыни.

Зачарованный Генрих только сейчас узнал странника, которого видел в караван-сарае. Приближающийся был в белом длинном одеянии с бледно-зеленым поясом. Толстый канат, свернутый в виде тюрбана, прикрывал его голову. В одной руке он держал большой посох, а в другой кадило, в котором тлели душистые травы. Усы и борода его были запорошены песком. По староперсидскому обычаю странник приветствовал сидящих у костра словами:

Затем он сел среди кочевников. Хасан угостил его чаем, странник достал из мешка сухой хлеб, разломил его пополам, набрал в рот чая, смочил им хлеб и завернул его в льняную тряпку, чтобы он стал мягче. Кочевники подали ему кусок копченого сухого мяса. Один из них, показывая на виднеющиеся во мраке столбы, сказал:

— Это души семи разбойников, почему ты им поклонился? Они грабили людей, а ты им кланяешься. Почему?

— Это семь братьев родников, — ответил странник.

— О нет! Все знают, что это разбойники. Убивали людей, грабили добро, а сейчас их души блуждают по пустыне. Какие там родники?

— Кто не знает правды, повторяет выдуманные истории.

— А ты знаешь правду? — поинтересовался другой кочевник.

— Давно, за четырнадцать веков до рождения Христа, здесь были только скалы и пещеры. Однажды из них вышел пастырь, звали его Мехр. Это имя любви и согласия. Его голову окружал ореол света. И когда он от нас ушел и пошел к солнцу, люди назвали его Митра.

— Митра? — спросил кочевник.

— Именно так. Когда он убивал корову, то в том месте, где кровь впитывалась в землю, вырастали хлеба. Мясо Митра раздавал людям. Потом, когда он уже вернулся от солнца, люди из уважения к нему делились хлебом так, как он делил мясо, а в память о крови пили вино. Был это знак любви и согласия между ними. Земля эта благоухала цветами и добром. В дома пришел достаток. Всего было вдоволь, но каждый мог иметь больше, и каждый хотел иметь больше, но всем не хватило. И тогда люди выдумали разных богов и разную правду. Каждый хотел своего бога и свою правду поднять выше других. Разожгли люди между собой ненависть и войны. Здесь находились семь родниковых братьев. Люди засыпали их камнями, чтобы врагу не было доступа к воде. И тогда земля стала бесплодной и пустой, как сердце, в котором умерла любовь. Люди создали обман, фальшь и лицемерие, в которое верили, родники начали иссякать, потому что вода — это жизнь. Люди молились, чтобы родники опять стали родниками, и приносили им жертвы. Одни вешали ленты, другие — глиняных божков, а иные — художественные изделия из различных металлов, даже из драгоценных, символизирующих благодарность верующих…

— Люди собственными глазами видели разбойников, видели их души, а ты, браток, рассказываешь сказки, — прервал его один из кочевников.

— Ты сам говорил, что именно души ищут воду, — сказал второй.

— Да. Потому что каждый здесь ищет воду, — ответил странник.

Костер погас, и только над песками поднималась вверх небольшая струя дыма. Начало светать, и в лучах рассвета еще более четко были видны столбы семи разбойников. Сейчас они казались очень близко и были очень выразительны. В каждом из них можно было разглядеть силуэт человеческого тела. Генрих заметил на них ленты, иконки и цветные тряпки, которые шевелились при каждом движении ветра. Ниже можно было различить высеченные прямо в металле ладони и стопы, а также прикрепленные к столбам фаянсовые статуэтки. Кочевники в молчании смотрели на восток, ожидая начала дня.

— И вы здесь? — обратился странник к Генриху.

— Что такое правда? — ответил вопросом на вопрос задумавшийся Генрих.

— Никто до конца не узнает правды. Достаточно верить в нее. Правда здесь, — сказал странник и положил ладонь на свое сердце. — Спасибо тебе, чужеземец, за угощение. Будь благословен…

Он встал и в одиночестве пошел своей дорогой через пустыню. Кочевники также встали и начали готовить караван в дальнюю дорогу. Генрих подошел к одному из столбов, снял с шеи золотой крестик и повесил его среди других даров. Затем вернулся к каравану. Люди сели на верблюдов и двинулись в путь. Столбы становились все меньше и меньше и наконец исчезли среди песков, и опять вокруг были только барханы.

Ранним утром пустыня приобрела цвет молока. Первые солнечные лучи золотили волны песка. «Рассвет в пустыне выглядит так же, как и на море, — подумал Генрих, — только в море волны пляшут в лучах солнца, а здесь солнце господствует над гребнями песчаных волн». Ритмическое движение верблюдов создавало впечатление, будто эти волны однообразно и постоянно колеблются.

Пронизывающий ночной холод постепенно отступал. Солнечные лучи медленно обогревали кочевников и начинали слепить глаза.

На горизонте показалось несколько сухих деревьев, напоминающих растопыренные и воткнутые в песок покореженные сучья. Хасан с улыбкой сообщил Генриху:

— Уже виден лес, скоро будем на месте.

— Лес?

«В таком случае неудивительно, что здешние люди представляют себе рай как зеленый сад, заполненный деревьями и водой, — подумал Генрих. — Итак, где-то здесь я встречу Ширин. Как она меня примет?»

Через некоторое время караван задержался возле лагеря. Навстречу прибывшим выбежали женщины и дети, но среди них Ширин не было. Хасан хорошо знал этот лагерь и повел Генриха прямо к стоящей в стороне палатке.

Когда Ширин увидела его за спиной входящего Хасана, она встала, как бы онемев; лицо ее было загорелым и обветренным, девушка походила на бронзовую статую. Все еще не веря своим глазам, она приблизилась и коснулась рукой лица любимого — как бы хотела удостовериться, действительно ли это он. Она не могла даже произнести его имени.

— Это ты… — наконец сказала она.

— Я вырвался из пекла… Но я вернулся, вернулся к тебе навсегда, — промолвил Генрих на одном дыхании. Они бросились друг другу в объятия.

— Я знала, что ты вернешься. Верила… Иначе не могло быть… Все время, во сне и наяву, жила только тобой. Ты постоянно был здесь, со мной… — шептала Ширин.

Генрих хотел что-то сказать, но не сумел найти слов, и молчание его значило больше, чем тысячи признаний в любви и слов о счастье.

Хасан потихоньку удалился из палатки. Он выполнил свою миссию. Был слышен плач ребенка.

— Иди скорее сюда! — позвала его жена. — Налей воды в бадью, нужно искупать нашего сына.