Митра

ПУСТЫНЯ

За неделю до иранского Нового года жители Шираза вышли на улицы и площади. Весь город выглядел необычно. На террасах, тротуарах, почти перед каждым домом горели костры. По древнему обычаю иранцы встречали этот день огнем.

Ширин и Генрих вышли из машины в шахском районе, называемом Занд. Так его назвали в честь Карим-хан-Занда, регента, который не хотел быть шахом, но в восемнадцатом веке сделал Шираз столицей государства. Потом столица была перенесена в Тегеран, но Шираз остался колыбелью иранской культуры. Ширин повела Генриха в старый город. Смешавшись с толпой, они останавливались у горевших повсюду костров, слушали, как юноши и девушки повторяли, всматриваясь в огонь: «Забери мою печаль, дай радость…»

— В Персии огонь является символом чистоты и здоровья, приносит мир и радость, — говорила Ширин. — В ваших кирхах тоже горит вечный огонь, а у нас еще много веков назад на ступенях персидских храмов зажигали огромные факелы в честь бога Добра, сына Митры.

Город, так изменивший свое лицо, приводил в восхищение Генриха. Он не заметил даже подходившей к нему Марты. Она была с Гансом. Они встретились на перекрестке узких улочек. Марта подбежала к Ширин и предложила:

— Давайте узнаем, что нас ждет в новом году! Для этого надо стать на углу, положить связку ключей на тротуар, наступить на нее и громко произнести свое желание. А исполнится ли оно, скажет нам первый же прохожий. Его слова подскажут, что ждет нас впереди.

Развеселившись, они с ключами в руках разбежались по перекресткам в ожидании прохожих. Потом обменялись впечатлениями.

— Ну и что ты услышал? — спросила Бахмана Марта.

— Я не могу этого объяснить. Мой прохожий сказал, что кто-то съел змеиный суп.

— Ну, значит, вам повезло. Змея — символ дома, семьи, — пояснила Ширин.

— А я, наверное, до самой смерти останусь портнихой. Мой сказал, что сшил себе новый костюм, — уныло произнесла Марта.

— А моя пророчица сказала, что у нее билет на пароход, но она боится моря, — сказал Генрих.

— Это понятно. Впереди нежелаемое для вас путешествие, — пояснила Марта.

— А я услышала только одно слово: капля, — сказала Ширин.

— Капля, капелька… Искорка… Возможно, это искра надежды, — раздумывала Марта.

— Но только капля, — задумчиво прошептала Ширин.

Они беседовали еще с минуту, стоя на перекрестке живописных улочек старого Шираза. Потом Ганс и Марта попрощались, а Генрих остался о Ширин.

— Не понравилось мне мое предсказание.

— И меня мое беспокоит. Почему только капля?..

— Вы не любите воду?

— У вас море, у меня капля, что означают эти предсказания? Знаете… Нет, ничего… — Ширин остановилась на полуслове. — Лучше расскажите, над чем вы работаете в последнее время.

— Я сидел в саду и рисовал женщину. Но она этого не заметила.

— Надеюсь, вы больше не рисуете такие ужасы, как те, что я уже видела. Наш бассейн… Вы мне покажете эту картину?

— Я ею очень дорожу. В самом деле. Я очень хорошо спрятал этот портрет.

Подъехала машина Карла. Барон посигналил. Ширин и Генрих сели в автомобиль и отправились во дворец.

Тем временем Ганс Бахман и Марта бродили среди веселящейся толпы. Посетили обширный Базар-э-Вакил, потом старый город. Марта играла роль гида — рассказывала Гансу о памятниках культуры Шираза. Потом они уселись в тени кипариса во дворе средневековой мечети.

— Господин Вильям все еще ухаживает за вами?

— Меня не интересует, за кем ухаживает Мистер Зингер.

— Неужели? Давно ли это?

— С той самой минуты, как я узнала, что он женат.

— А я бы на его месте не отказался.

— Что это значит?

— Ничего. Я только сказал о том, что чувствую.

— Не знаю, может быть, он меня даже и любит, но я… Знаете, мне эта тема, по правде говоря, не интересна.

Марта поднялась со скамейки, и они пошли в направлении ее дома.

— Войдете? — спросила она.

— А семья?

— Дома и знает о вас.

— А может быть, вы хотите зайти ко мне?

— До вас далековато.

— Но ведь вы не мусульманка.

— Но я иранка.

Ганс вынул из кармана маленькую коробочку и подал ее Марте. Девушка открыла ее и извлекла узорчатый золотой наперсток.

— Это на счастье в честь сегодняшнего праздника.

— Теперь я с полным правом могу утверждать, что у меня золотые руки, — засмеялась Марта.

В салоне мраморного дворца собралась вся семья фон Витгенштейнов. Слушали радиопередачу из Берлина.

— А может быть, немного пройдемся? — предложил Генрих, которому это уже надоело. Но его отец хотел прослушать последние известия и, обращаясь к Ширин, сказал:

— У меня кое-что есть для вас. Господин Ганс Бахман вручил мне только что изданную «Майн кампф», переведенную на персидский язык. У нас есть и немецкое издание, так что вы можете сравнить. Это очень поможет вам в изучении языка.

— Тоже мне! Единственное, чему эта книга наверняка не научит, так это языку, — сказал Генрих. — Насколько мне известно, вы любите поэзию. У меня есть томик стихов великого немецкого поэта. Вы найдете там не только красоты языка, но и душу нашего народа. Это любимый поэт моих родителей — Гейне. Наверное, поэтому меня назвали его именем. Вы знаете, что именно Гейне написал прекрасные стихи о вашем национальном поэте Фирдоуси.

— Я охотно почитаю.

— Ты ведь знаешь, — вмешалась Кристина, — что сейчас настоящие немцы не читают таких поэтов, как Гейне, и тем более никому их стихов не рекомендуют.

Генрих промолчал. Диктор перешел к последним известиям. Август весь обратился в слух и попросил соблюдать тишину.

Из репродуктора доносился крикливый голос Гитлера.

— Можешь ли ты представить себе иную силу, которая так последовательно и бескомпромиссно, шаг за шагом, возвращала бы все то, чего лишил нас Версальский договор? Скоро придет очередь Польши, и твое поместье снова окажется в третьем рейхе. Думаю, что нам это удастся так же, как и в Чехословакии: мы займем и эту страну без единого выстрела.

— Да, да, в этом безумии есть своя система… — Карл хотел продолжать, но его прервала Наргис:

— Вашу милость к телефону.

Барон вышел из салона. Гитлер все еще что-то выкрикивал, но задумавшийся Генрих не слушал. Наконец он подошел к столу, что-то написал на листке бумаги и протянул его Ширин: «Пожалуйста, придумайте что-нибудь. Страшно скучно».

На обороте листка Ширин написала: «Мне ничего не приходит в голову».

«Капли плюс море?» — написал Генрих. Ширин прочитала и задумалась. С минуту поколебавшись, написала:

Игру в переписку прервал Карл:

— Мои дорогие, нас приглашает к себе консул. Прием может продлиться до утра.

— Прости, мой дорогой, но мне вовсе не хочется быть болельщицей в вашей игре в покер.

— Я должен идти один?

— У меня тоже нет охоты выходить из дома, — сказал Август.

— А я бы с удовольствием поиграла, — вызвалась Кристина.

Карл не ответил.

— Через полчаса я буду готова, барон, — произнесла вовсе не обескураженная отсутствием приглашения Кристина.

Карл вышел, чтобы переодеться. Они выехали около семи.

Ширин, Август и Генрих сели за стол. Беседа шла вяло. Выходя из столовой после ужина, Генрих шепнул Ширин:

— Я принесу вам эту книгу стихов… — И, не ожидая ответа, вместе с отцом пошел в комнаты, находящиеся в соседнем крыле дворца.

Август с удобством расположился в кресле и погрузился в чтение последнего номера «Фелькишер беобахтер». Генрих покрутился в комнате и вышел в сад. Посмотрел на окно Ширин и заметил за занавеской ее силуэт. Невидимый, он остановился за живой изгородью, с минуту колебался, а затем быстрым шагом пересек террасу и направился ко дворцу. Ширин заметила Генриха в саду, но вдруг он исчез из ее поля зрения. Волнуясь, она подошла к двери. Услышала тихий звук шагов, сначала в холле, потом на лестнице и в коридоре, наконец, у дверей. Ширин быстро погасила свет и повернула ключ в замке, бессильно опершись о косяк. Генрих остановился у двери. Вокруг царила тишина. Генрих легко нажал дверную ручку, тихонько постучал. Ширин не ответила. Не двигаясь, она стояла за дверью. Генрих слышал ее ровное, а затем все более прерывистое дыхание. Он постучал еще раз. Ширин с трудом сдерживала дрожь, чувствуя, как лихорадочно стучит сердце. Генрих подождал еще с минуту и тихонько отошел от двери. Ширин, не зажигая света, подбежала к окну и проводила его взглядом; медленным шагом Генрих вернулся к себе. Молодая баронесса бросилась на кровать и долго не могла заснуть.

На следующий день, незадолго до обеда, в мраморный дворец приехала Марта. Ожидая Ширин, она снова стала свидетельницей беседы Августа с Карлом. Сноровки на этот раз у нее было больше. Она принесла с собой картонку, в которой находилось новое платье для жены барона. Во время примерки Ширин сказала задумавшись:

— Знаешь, я поймала себя на том, что с некоторых пор совершенно иначе воспринимаю солнце, воду, даже камешки в реке.

Марта с интересом взглянула на подругу.

— Ну что ж, завтра Новый год, а ведь это весна, — сказала она.

После примерки Карл предложил Марте подвезти ее до города. Она охотно согласилась.

На главной улице Марта покинула автомобиль барона, зашла в магазин и сделала несколько мелких покупок. Выйдя, заметила стоявший у тротуара автомобиль, за рулем сидел Вильям. Поколебавшись мгновение, девушка подошла к машине, открыла переднюю дверцу и села рядом с англичанином.

— Ты с ума сошла!

— А ты считаешь, что у них нет иных дел, кроме как следить за мной? Карл едет в Тегеран на три дня. И знаешь зачем? Хочет приобрести пай в крупной пароходной компании. Ему это посоветовал Август. Правление пароходной компании находится в Абадане. Понимаешь, что это значит? Они смогут контролировать экспорт и импорт…

— Немцы все решительней завоевывают плацдармы. Консул был прав, говоря, что эти негодяи хотят прибрать к рукам иранскую нефть.

— А как наши дела?

— Я занимаюсь разводом.

— Ты уже давно говоришь об этом, но ты меня не обманываешь?

— Это не Иран. В Англии нельзя послать жене уведомление, что ты больше не являешься ее мужем. Все это требует времени. Будь спокойна.

— Ты, кажется, не можешь обвинить меня в отсутствии терпения.

— А как дела с Бахманом?

— С каждым разом все труднее. Ганс становится агрессивным. Только благодаря тому, что иранки обязаны сохранять невинность до свадьбы, мне удается держать его на расстоянии.

— Поедем ко мне?

Марта улыбнулась в знак согласия. Вильям завел мотор и, проехав по главной улице Шираза, свернул в переулок.

На следующий день барон фон Витгенштейн поехал в Тегеран по торговым делам. Ширин рано утром отправилась к отцу. Генрих бродил по резиденции, решив, что Ширин специально избегает его во время отсутствия мужа. После обеда он поехал в город и долго бесцельно бродил по улицам Шираза. Домой возвратился поздно вечером. Входя, заметил, что в окне Ширин горит свет. Не раздумывая поднялся ее второй этаж. Дверь была открыта. Ширин лежала на диване. Она поднялась, удивленная неожиданным визитом.

— Я принес тебе книгу.

— Спасибо, — ответила она дрожащим голосом.

— Я приходил вчера, но…

Ширин прервала его, указав на лежащую на полу белую скатерть:

— Знаете, вот это — наша «новогодняя елка». Это старый персидский обычай. Он называется хафт-син. Это значит: семь раз «с». На скатерть кладутся семь предметов, название которых начинается с буквы «с»: сиб, что значит яблоко, сир — чеснок, сабзе — зелень, серке — уксус, сомак — приправа, секи — монета и саману — блюдо из пшеницы и миндаля. Все это, вместе взятое, является символом достатка. Это старый персидский обычай… — повторила Ширин, с трудом сдерживая волнение. Генрих заметил, что она говорит с трудом.

— Но я принес вам книгу.

— Знаете… — начала Ширин, глядя на Генриха широко открытыми глазами, но он не дал ей продолжить. Положил книгу на стол и подошел к ней. Потом он крепко обнял Ширин и страстно поцеловал. Молодая женщина сначала ответила ему, но потом вся напряглась.

— Это не имеет смысла, — прошептала она, вырываясь из объятий Генриха.

— Смысл? А где вы хотите его найти?

— В жизни, в счастливой жизни, — ответила она дрожащим голосом.

— Быть может, я смогу дать тебе ее.

— Я не хочу краденой любви. Не хочу прятаться. Я жажду любви полной, открытой, настоящей…

— Я тоже.

— А вы понимаете, что это значит?

— Да, я люблю тебя больше всего на свете и согласен на все, — сказал он, обнимая Ширин. Она больше не сопротивлялась, прильнула к Генриху всем телом. Они соединились в долгом, страстном поцелуе.

Рассвет застал Генриха и Ширин обнаженными, сплетенными в любовном объятии. Она, всматриваясь в него своими миндалевидными глазами, шептала, целуя его, тихим, ласковым голосом:

— Ты должен быть мой, только мой, а я только твоя…

— Я буду любить только тебя, всегда любить только тебя, — уверял Генрих, покрывая поцелуями обнаженное тело Ширин. — Ты моя жизнь…

— Я увезу тебя туда, где никто нас не найдет. Мы будем жить среди настоящих людей, веками связанных с природой. Мы будем принадлежать друг другу, а над нами будет много неба и много, очень много солнца.

— Где же мы найдем такое место, драгоценнейшая моя?

— В пустыне…

В тот же день они уехали за город. Машину вела Ширин. Шираз остался далеко позади, закрытый клубами пыли. Они остановились только у старого караван-сарая. Вошли во двор, заполненный лошадьми и верблюдами. Ширин обратилась к знакомому старику, который через минуту подвел к ней молодого, лет тридцати, мужчину. Его звали Хасан, он был торговцем. По просьбе Ширин он привел трех коней. Ширин, Генрих и Хасан сели в седла и поскакали по дороге, а затем долиной в сторону степи, за которой начиналась пустыня. Вдалеке виднелись палатки. Когда всадники подъехали к лагерю, кочевники радостно приветствовали их. Пригласили присесть на расстеленный на песке ковер, угостили чаем и сушеными фруктами.

— Вот это и есть дом свободных людей, — сказала Ширин. — С этим домом они бродят по пустыне в поисках воды и корма для скота. У них нет ни паспортов, ни фамилий. Власти интересуются ими только при сборе налогов.

— Так, значит, мы оказались в ином мире.

— Да, в стране, где нет ни правительства, ни администрации. Каждый из этих людей сам себе и слуга, и господин. Они как река, что пробивает себе дорогу среди скал, уходя иногда и под землю, чтобы в конце концов широко разлиться по спокойной равнине.

Генрих слушал Ширин. Наблюдал за женщинами, готовившими еду над костром, ткавшими ковры, прядущими шерсть. Один из мужчин свежевал ягненка, чтобы приготовить угощение для гостей. В палатке был разложен хафт-син, точно такой же, какой впервые Генрих увидел в комнате Ширин в ту памятную ночь.

— Ты хочешь, чтобы мы жили здесь? — спросил Генрих, положив руку на плечо.

— Тебе не нравится?

— Отвечу: мы можем не возвращаться.

— Если хочешь…

— Ты действительно решилась?

— В тот миг, когда я стала твоей, я перестала принадлежать Карлу и никогда в нему не вернусь. Кому-то мое бегство может показаться позором, для меня же позором станет возвращение домой.

Генрих ничего не ответил. Ширин продолжала:

— Ты знаешь, что такое игра в прятки? Как-то у нас собрались гости. Представители лучшего общества города. Там были и иранцы, и иностранцы. Карл предложил игру, в которой раздают фанты. И раздают так, чтобы фанты мужчин оказались в руках женщин. Потом начинались прятки, то есть поиск хозяев розданных предметов. Мне достался пистолет какого-то генерала. Когда он нашел меня, то дал понять, что игра еще не кончена. «У нас есть несколько часов для себя», — сказал он. Я ответила, чтобы он начал с ног, а точнее — с туфель, и смотрела, как этот вельможа, который мечтал с помощью Гитлера укрепить военную мощь Ирана, вернуть временна Дария Великого, как этот вельможа слизывает грязь с моих подошв. Я начала прижимать его голову к стене все сильнее и сильнее, пока не потекла кровь. Тогда я почувствовала отвращение и стыд, побежала к Карлу, а он успокаивал меня, говоря, что это всего лишь игра. И знаешь, дорогой, именно в тот миг во мне начало что-то умирать. Ты снова вернул мне жизнь, настоящую жизнь. Даже если ты вернешься к ним, я сохраню эту любовь и останусь с ней здесь навсегда. Отец Хасана служил у моего отца, — продолжала она. — Я знаю его и его братьев с детства. Они знают меня. Иначе я не смогла бы сюда приехать с тобой. Эти люди сохранили свободные души древних кочевников. Часто бывает, что иранцы, когда заработают немного денег, столько, сколько надо на жизнь, всей семьей отправляются кочевать в пустыню. А она почти так же велика, как Германия. Никому и в голову не придет искать нас тут.

Жена Хасана пригласила Ширин и Генриха к дастархану. Кто-то наигрывал на свирели, кто-то на тамбурине. Какая-то женщина танцевала. Так хозяева хотели отпраздновать приезд гостей. После ужина Ширин и Генрих пошли прогуляться. Генрих, глядя на густо усеянное звездами небо, сказал:

— Удивительно тепло для этой поры года. Тот, кто не видел неба над пустыней, не может и представить себе, что такое Восток.

— Теперь у тебя будет что рисовать…

— Это восхитительно! Восхитительно! — кричал Генрих, и его голос замирал в непроходимом море песка.

— Когда-то я искала счастья в красивых словах и в далеких странах. А ведь счастье есть даже в этом, — говорила Ширин, указывая на маленькое растеньице, растущее в песке. — Смотри, осенью оно было одиноко. Зимой мечтало о солнце. А сейчас весна, и оно зеленеет. Летом оно расцветет. А осенью даст семена. Звездочка, у нас так, а как у вас? — крикнула Ширин, глядя на расцвеченное звездами небо.

— Как по-персидски «я люблю тебя»?

— Дустет дорам.

— Дустет дорам! Дустет дорам! Дустет дорам! — повторял Генрих, целуя Ширин.

— Я люблю тебя, — ответила она, возвращая поцелуй.

— Дустет дорам.

— Я люблю тебя. Слышишь? Послушай, как говорит пустыня.

— Господи, как здесь тихо! Наверное, точно такая же тишина в космосе. Я знаю людей, которые не могут жить без моря. Сегодня я понял, что не смогу прожить без пустыни. В нее можно влюбиться, и я уже влюблен, — произнес Генрих, вглядываясь в залитые лунным светом пески. — И это ничем не нарушаемое спокойствие…

Утром они вернулись в город.

— Я хочу навестить отца по случаю Нового года. Может быть, это уже в последний раз, — сказала Ширин.

— Мне, наверное, надо купить много холста и красок.

— Да, в пустыне нет магазинов. Я тоже должна приготовить вещи. У нас в распоряжении всего два дня. Потом приедет Карл.

— Собирайся как можно скорее, — сказал Генрих, выходя из машины.

Он остановил извозчика и велел отвезти себя в одно из древнеперсидских святилищ. Перед входом в него он встретил дервиша, который окинул его внимательным взглядом.

— Вы меня не узнаете? — спросил Генрих.

— Да, теперь узнаю. Приготовить чаю?

— Нет, нет, спасибо. Мне бы только хотелось еще раз взглянуть на эти прекрасные картины. Кто их рисовал?

— Неизвестно, ведь это было очень, очень давно. В конце концов, неважно, кто рисовал, важно, о чем говорят эти картины.

— А о чем они говорят?

— Это самая прекрасная из всех историй, которые я когда-либо рассказывал. Написана она в двенадцатом веке поэтом Атором. Это история о короле птиц по имени Симург. В этом рассказе заключен весь смысл нашей религии. Это религия любви.

— Может быть, мы все-таки выпьем чаю, — напомнил Генрих.

— О нет, рассказы о Симурге лучше всего слушать за чашей вина.

— Прекрасная мысль.

— Здесь неподалеку живет старый еврей, он торгует прекрасным вином из ширазского винограда.

Извилистыми улочками они направились к дому торговца. Купили большой глиняный кувшин с вином, мясо, фрукты и вернулись к святилищу.

— Теперь я могу начать рассказ, — заговорил дервиш. — Как-то раз, много лет назад, сотни птиц отправились на поиски птичьего царя Симурга. Однако довольно быстро путешествие это им надоело, и под разными предлогами они стали отказываться от дальнейших поисков. И тогда удод, возглавлявший стаю, напомнил, что смыслом жизни является любовь, но настоящая любовь не бывает без страданий. Птицы пересекли семь долин, часть из них погибла от трудного пути, и до цели, места, где жил Симург, добрались всего лишь тридцать птиц. Но никто так и не смог увидеть царя птиц. Птицы взглянули вниз, на свои тени, и показалось им, что летит их множество. И тогда они поняли, что Симург находится среди них, а они сама живут в Симурге и вместе с ним составляют единое целое. Таким образом, «си» означает по-персидски тридцать, «мург» — птица, а значит, Симург — это «тридцать птиц». Бог является чем-то вроде солнца, а без солнца нет лучей. Поэтому я, — говорил дервиш, — ты, старый еврей, продающий вино, Магомет, Наполеон, вода, деревья, все вместе — это бог. И тогда каждый из нас может сказать: бог — это я. У дервишей есть такой танец, он называется «само». Во время этого танца каждый старается отыскать бога в себе, чтобы слиться с ним, как капля с морем.

— Море отдельно, и капли отдельно. Когда они соединятся, будет только море, — сказал заслушавшийся рассказом дервиша Генрих.

— Откуда вы это знаете?

— Мне сказала это та, которую я люблю.

— Вы счастливы?

— Мне бы хотелось увидеть этот танец «само».

— Зачем смотреть, танцуйте с нами. Мы скоро начнем. Может быть, тогда и вы скажете: бог — это я.

Внезапно неизвестно откуда появилась старая иранка, которая, увидев распивавших вино мужчин, сказала:

— Никто не видел ног змеи, глаз муравья и денег дервиша, но я их вижу. Год назад я одолжила тебе десять туманов и не могу получить их обратно, — обратилась она к дервишу. — Я хожу и хожу, а тебя или нет, или ты в пустыне, или у тебя нет ни гроша. Траву ты завариваешь вместо чая. И я сказала себе, что прощу тебе эти десять туманов. У меня нет денег, но и дервиш тоже беден. Зачем отбирать их у него?

— Ты говоришь справедливо, — ответил дервиш.

— И ты смеешь говорить о справедливости? Ты — бездельник! Распутник! У тебя нет денег, чтобы отдать долг, но устроить пир для этого неизвестного красивого парня ты можешь! — Иранка смотрела по очереди то на Генриха, то на мясо, фрукты и вино.

— Женщина…

— Ты хочешь сказать, что все, что я вижу собственными глазами, мне только кажется? Это неправда?

— Неправда, — решительно произнес дервиш.

— Нет?

— Нет! Потому что я гость этого господина.

— Ты думаешь, я тебе поверю… Чтобы армянин пригласил на пир дервиша?

Генрих с интересом прислушивался к их разговору. Потом достал бумажник, вынул из него банкноту в десять туманов и протянул женщине.

— У армянина я не возьму… Хотя, собственно, почему? Ведь это же мои деньги.

— Женщина, это гость моего святилища.

— Но ведь ты же сказал, дервиш, что сам его гость. Боже, слышишь ли ты? Все, что может испортиться, посыпают солью. Беда, когда и соль портится. Конец света, дервиш лжет! — закричала женщина и ушла.

Наступила неловкая тишина. Через минуту дервиш сказал:

— О чем мы беседовали?

— О танце, — ответил Генрих.

Но дервиш словно не слышал, взял в руки блюдце, в котором росла зеленая пахучая травка, и протянул ее Генриху:

— Это благовонное растение всегда будет свежим и зеленым. Это самое ценное из того, что может подарить тебе дервиш…

В святилище начали собираться верующие, желавшие принять участие в танце «само». Дервиш зажег свечи и расставил их вдоль стен. Потом он объяснил Генриху, как надо танцевать этот танец.

— Это очень просто, — сказал он, — надо только следить за движениями остальных и двигаться в такт музыке. Начинать надо с полной неподвижности и заканчивать быстрым вращением.

Генрих уселся в широкий круг. Кто-то запел, а остальные повторяли припев:

Будь благословенна, любовь, Врач всех наших болезней… Будь благословенна, любовь…

Дервиш подал Генриху кубок с вином, который стал потом переходить из рук в руки. Собравшиеся сначала одновременно покачивали головами, потом всем телом, ритмично, в такт музыке, затем поднялись и танцующим шагом стали двигаться все быстрее и быстрее, почти до потери сознания. Затем они падали на землю, постепенно приходили в себя, и танцевальный ритуал начинался сначала. Временами Генриху казалось, что он очутился совершенно в ином мире. Нарисованные на стенах святилища птицы при блеске свечей казались живыми. Свет луны странным блеском отражался от пола. Все это создавало необыкновенно торжественное настроение. Генриху, который двигался все быстрее и быстрее, стало казаться, что среди птиц он видит фигуру Ширин. Танцующие переместились во двор. Небо посветлело, приближался рассвет…

Молодой Витгенштейн остановил проезжавшего извозчика и велел отвезти себя в мраморный дворец. Весь дом был погружен в сон, только Ширин, одетая, спала, притулившись в кресле. Генрих сел рядом с ней, взял ее руку, коснулся губами.

— Где ты был, любимый?

— Я был с тобой, моя единственная, только с тобой. Ты была во мне. И теперь я уже могу сказать: бог — это я. Я был в святилище. Танцевал с дервишами. В танце «само» каждый искал своего бога, и я его нашел. Танцуя, я думал о тебе, о том, что ты во мне. Всем своим существом я ощущал тебя. Мы были нераздельны. Ты и я — это бог.

— Иди… иди… иди… Возьми меня, — произнесла Ширин своим прекрасным и низким голосом. — Уже все готово, мой самый милый. — Она показала на два больших чемодана, стоявших в углу. — Ты купил холсты и краски?

— Нет, но я еще успею.

— Ты мой бог, мое солнце, — говорила Ширин, прижимаясь к Генриху. — Мне хочется как можно быстрее уехать отсюда. Хочу быть уверенной, что ты навсегда мой. Пойдем.