Митрополит Исидор Киевский (1385/1390–1463)

Приложение 1. 6 писем иеромонаха Исидора

От издателя. Публикуемый ниже перевод 6-ти писем иеромонаха Исидора был выполнен студентом 4-го курса Московской духовной академии П. Счастневым в 1916 г. по изданию В. Э. Регеля и помещен в приложении к его кандидатскому сочинению[1006], посвященному Исидору Киевскому. При сверке перевода писем с греческим оригиналом был обнаружен целый ряд недочетов в понимании П. Счастневым текста Исидора, которые мы исправили, никак не оговаривая это в подстрочнике. 4-е письмо было переведено нами заново. Примечания, принадлежащие издателю, сопровождаются обозначением «— Прим. С. А.».

Когда осень только что сменила время лета, мне, болеющему продолжительною и тяжкой болезнью, и притом заразительной[1007], пришли твои письма, право, так сильно их любящему, что [у меня] не было пресыщения даже и при частом их просматривании, но[1008] они возвещали и о твоем здоровье, и об успехе относительно книг; открывали они нам и другое, что ты нисколько не забыл нас, по крайней мере, в своем решении писать нам. Что касается здоровья, конечно, мы чувствуем благодарность Богу, давшему его тебе в изобилии, сорадовались же мы и тебе, как бы считая твое[1009] [здоровье] вместе и нашим, однако при таковом и более совершенном ты тем более должен принадлежать бы мне вполне; что же касается второго, именно разумею твои хлопоты о книгах, любовь к древним поэтам и риторам, почитание их сочинений и старание им подражать, разве это, естественно, не показывает тебя знатоком таковых сочинений, а нас, проникнутых не малою любовью ко всему твоему, не побуждает весьма удивляться твоим делам? Но и относительно остального (называю остальным твое памятование о нас), как я не получал хорошего, если ты не писал, так теперь, когда ты написал, отлагаю для себя нечто прекрасное; и я думаю, что должно не оставлять той старинной дружбы между нами, а еще более распространять ее на протяжении времени, подобно тому, как находящиеся у земледельцев растения получают орошение. Но ты посылаешь письма однажды в год, однако что я говорю, когда часто и в прошествии двух лет едва приходят мне от тебя письма, и это несмотря на то, что ты хорошо знаешь, где я нахожусь, и много есть людей, прибывающих к нам оттуда; я же, узнавая, что ты перелетаешь то на Хиос, то на Родос, иногда же в Аквилею, а также и в Рим, как и во Флоренцию теперь вот, — все-таки не медлил ни тут, ни в другом месте посылать к тебе, парящему в воздухе и поистине неким образом носимому на крылатой колеснице Зевса, письма, если и не прекрасные, то по крайней мере частые. Ты видишь, о благородный, что я обижен, а ты постоянно оказываешься обидчиком; право же, или еще теперь частыми письмами покажи, что не было какого-либо небрежения к нам, или, если уже не это, то ты дашь подозревать другое, [и] что же именно? — желание купить много дурного за цену малого доброго. Смотри же, благородный, как бы тебя, который никогда бы не потерпел оказаться ниже кого-либо из своих друзей, но напротив, побеждать их с большим преимуществом, вот это-то стремление не причислило скорее к торговцам и софистам, чем к друзьям. Прими, однако, вместе с этим письмом и Ксенофонтовы Анабасис и Икономикон[1010], и в придачу к ним так называемый Иерон или Тиранникон[1011], лучшие произведения лучшего ритора, которые, конечно, покажут тебе как совершенную красоту выражений, так и их тщательную правильность. А весной ты будешь иметь с Божией помощью и сочинения Сирийца из Самосат[1012], если же окажется нам возможным, получишь для себя и писателя Атенея в течение того же весеннего времени. Но я забыл о своем, настолько я страстно погружен в касающееся тебя. И как я о твоих делах, так и ты позаботься о моих: я, разумеется, имею в виду то, что ты сам давно обещал, — я, конечно, говорю о кодексах[1013], чтобы снова тебе напомнить о них; их еще нет у нас, а также и гороскопов[1014]. Поэтому или скорее их посылай и за это я буду премного тебе благодарен, или я буду считать, что ты медлишь относительно обещаний в нужных вещах, которыми ты связал себя, и вместо чувства благодарности я окажусь вынужденным скорее обвинять тебя.

Сколь много мы рукоплескали, прочитав твое письмо, то самое, что пришло по истечении целого года, даже и сказать трудно, настолько мы все обрадовались, и я, читающий, и все слушающие[1015]. И отложить его мы пожелали, многократно перечитав; оно же стало держать нас крепче, чем сирены плывущих мимо [моряков][1016]. Но и Одиссей, думаю, не миновал бы его, не бывши прельщен его чарами; оно так благородно, так прекрасно, и настолько показало твой всегда благородный образ мыслей, что обнаружило в тебе и ловкого ритора, и общественного человека, и почтенного философа, а также, подлинно, и доброго друга; потому что все в этом письме было: соразмерность выражений, стройность плана, динамика напряжения, острота мысли, величавая речь и украшенные предложения, великолепие образов и пространный панегирик друзьям, благодаря чему оно оказалось более прекрасным, чем поющие лучше всех птиц лебеди[1017], когда при [дуновении] зефира, опустивши несколько крылья, они вдохновляют [своим пением] сладко и гармонично. В самом деле, при его чтении сколько, ты думаешь, нам пришлось радоваться, изумляясь твоим делам?! Я размышлял, насколько может быть полезен прекрасный Гуарино государствам, украсивши отечество и прежде отечества всю Италию отеческой речью, а Элладу украсивши ученостью оных греков; я же прославлял твои как усердие, так и прежде оного природу, до такой степени восприявшую логосы обеих стран, что мне часто в честь тебя приходилось преимущественно говорить то, что древними говорилось в честь Зенона[1018], как если бы в самом деле ты был каким-то двуязычным существом, настолько точно зная каждый из двух языков, что едва-ли кто-либо столь же преуспел, занимаясь изучением только одного чужого языка. И если бы самый сильный из италийских [ораторов] мог услышать тебя, витийствующего, то, пожалуй, не подумал бы он, что ты и в самом деле время от времени отплываешь в Элладу, сообщаешься с мудрыми, живущими ныне в Италии; или если бы эллин случайно прочитал твои сочинения, то он без сомнения назвал бы тебя настоящим греком, никогда не преклонявшимся перед святынями Цицерона[1019], но постоянно держащимся Аристида[1020] и Демосфена[1021]. Разумеется, такого человека, украшаемого то одной, то другой ученостью, можно ли не счесть прямо-таки прекраснейшим даром Гермеса[1022], когда получаешь от него письма, равно как и наоборот, — неполучение писем есть немилость Гермеса?! Посему пиши нам, всегда тоскующим по вестям о тебе и выше благ ценящим твои дела, радуя нас как красотою, так и многочисленностью писем. Если же ты сам осудишь нас на долгое забвение, то знай, что, конечно, и мы подвергнем тебя обвинению в недружелюбии и наложим наказание, каковое, я знаю, ты нелегко перенесешь: именно, я буду молчать и сам, не терзая тебе аттический слух неприятностью писем, так как ты, хваля нас за то письмо негодное и грязное, как сказал бы кто-либо другой, кажется, чрезмерно нас любишь, пленен страстью любви, не позволяющей ясно видеть касающееся нас. Эту-то именно страсть я просил бы у Бога предпочтительно пред всем прочим никогда не выбрасывать из твоей души, а постоянно увеличивать с течением времени и никогда не прекращать; потому что и я всегда так наслаждаюсь твоими [посланиями], получая письма, полные учености, струящиеся же сладостнее того прекрасно текущего источника, — и тебе наши письма тогда покажутся сносными и пожелаешь еще больше и чаще их получать. А если тебя будет тяготить долгота письма, превосходящего меру и этим внушающего тебе отвращение, весьма стремящемуся к лаконизму в речи, то я обвиняю тебя самого более, чем себя: именно, у нас до сих пор еще нет гороскопов, так что, после их появления у нас и определения ими соразмерности времени, будут появляться тебе и письма, имеющие надлежащую меру.

Хотя мы и находимся далеко от вашего города и не принимаем участия в твоем благом сообществе, которое из всех красот большого города считаем самым прекрасным, однако память и очарование любви (остаются) в душе, и временами ты стоишь почти рядом с нами. И поскольку мы помним, постольку терзается душа, приходит в движение же и тело и часто желает быть возле тебя; но долгота столь великого пути и большие моря не позволяют лететь к тебе, и я сижу, только что не проливая слез из глаз, едва лишь только вспомню о тебе. Я прямо терплю участь несчастных влюбленных, которые вследствие сильной любви пренебрегают даже своими обязанностями. Оттого, притом часто, я вожделел Дедалова искусства[1023], искал и крылатую колесницу Зевса, чтобы как можно скорее прибыть к тебе. Но ни разу не довелось, но, клянусь твоей дружбой, всегда милой для меня, ни красота портиков, ни великолепие храмов, ни владение домами и полями, ни множество товаров и изобилие различных яств, не убеждают меня предпочесть вашу долю той, которую я получил по жребию; и притом в моем положении, когда чей разговор мог бы утомить меня? — и только беседа с восхитительным мидийцем, о которой безусловно можно сказать, что она действует сильнее гомеровского лотоса[1024], настолько покоряет она слушателя, несравненно более, чем весенняя свежесть цветов — глаза путников. Итак, посылай хотя бы время от времени, чтобы мы, роскошествуя в твоих посланиях, собирали от них в качестве плодов наслаждение, — и пиши часто, так как мы будем отвечать тебе письмами еще более частыми. Ты ведь знаешь, что когда мы, простившись с вами, всходили на корабль, ты просил посылать [письма] и притом частые, а мы считали справедливым, что и ты также писать будешь, да и сам ты никоим образом не возражал пользоваться от тебя равным, и ты сам не отказывался никоим образом. Посему делай это: то, что для тебя весьма легко, нам же приятнее всего прочего, иначе как же не обвинить тебя в несправедливости, — тебя, столь сурового стража законов и тонкого и уважаемого [знатока] права?

Нет, право же, я не только не думал, что ты не помнишь о нашем пребывании в Пелопоннесе, но даже если по ту сторону Альп довелось бы нам жительствовать, и тогда, [полагал я], ты не выбросишь просто так из памяти нашей старинной дружбы, но даже и туда (о, если бы это так было!) ты бы помнил посылать письма при всякой возможности. Ныне же, в то время как живем рядом с [землей] Пелопса, когда ваш город находится столь близко, когда и жители обоих городов постоянно наведываются друг к другу — от прочих получать письма, от тебя же ежедневно надеяться [и ждать], но не обретать — как же можно было не догадаться, что забвение о нас овладело тобою надолго? Вот никогда я не думал, чтобы твое красноречие так поступило с нами. Посему или пиши, письмами уничтожая дурную славу, или, если будешь продолжать молчать, то знай, что никто не извинит тебя. Если же ты сам ставишь нам в укор молчание до нынешнего времени, то мы в душе всегда о тебе помним, да и в письмах уже трижды вспоминали: в первый раз в письме к прекрасному и доброму Макарию, во второй раз, как и в первый, и вот теперь в этом письме к тебе; и притом книги и рассуждения туда, откуда мы их подняли, забросив, заботясь же о том, чтобы собирать лошадей и упряжки быков, а также пахать землю и проводить борозды, ныне то в Эпидавр[1025], а то и в Спарту[1026], иной же раз из одной деревни в другую, как скороходы, мы вынуждены бегать.

Итак, если мы, даже самим себе не принадлежа, письма посылаем, хотя и не изысканные, но полные любовного стремления к твоей душе, как оправдаешься ты сам, имея возможность часто посылать письма или, если же не часто, то весьма подробные, скорее изысканные, чем длинные? Поэтому пиши, радуя нас и красотой [слога] твоих писем, и объявляя ими нам о твоем здоровье, которое мы считаем одним из наипрекраснейших [качеств]. А о письме же, которое мы представили наиблагороднейшему божественнейшему царю, разъясни нам, каким образом немолчнокричащий Ферсит[1027] оскорбил божественный аттический слух или, быть может, произнес нечто сладенькое, хотя мало удовольствия письмо доставляет — [о причине] его неудачи ты откровенно нам скажешь, издавна будучи другом истины.

Быть может, нужно и для прочих писать и о сочинении, особенно о твоем, и рассказать в нем содержащееся. Ведь в самом деле, я серьезно взялся воздавать должное и многократно показывать в письмах, сколь великие похвалы приносит тебе язык пелопоннесцев; но грубость писем и невозможность своевременно говорить отнимало таковое желание и убеждало лобызать молчание, чтобы чрез это более принести себе пользы и не так терзать аттический слух, для которого следует говорить только языком Платона[1028] и Демосфена и им подобных; и еще потому, что это дело требовало ритора, много превосходящего прочих; да и как оно должно было быть исполнено, чтобы от всех быть похваленным при изложении! Но так как есть закон, и даже древний, не только богатым (способностями), но и бедным давать возможность говорить, следовательно, — и нам приносить дары царям по нашим средствам, притом закон самый человеколюбивый пред прочими, с которым весьма сходственной мы находим твою природу, — то прими поэтому и дурное письмо от души, приверженной к твоим сочинениям и питающей большее расположение к твоей державе. Посему, царь, выслушай благосклонно; прежде же я скажу тебе слово хотя и краткое, но нуждающееся в языке лучшем и более величественном, чем мой.

Когда корабль пристал к Пелопоннесу против гавани Витилеи и мы уже выходили, то мы увидели город на вершине горы, одноименный гавани, древний и эллинский, насколько мы поняли из начертаний на столбах, но народ был не эллинский, а варварский: дикость его превосходила даже скифскую. И это мы слышали и прежде, но не легко верили; тогда же, смотря на них, по взорам и обычаям, еще же и по верхнему платью и оружию, которое все во время глубокого мира держали в руках и как будто ничем не отличались от свирепых зверей, мы сочли их вполне соответствующими тому, что о них поется. Когда же, спрашивая, мы услышали, что это у них только горный образ жизни и такие обычаи, по душе же они более кротки, чем большинство других людей, то мы сразу успокоились и удивлялись перемене. Расспрашивали же мы у них и о причине (этого). Но те тотчас с рукоплесканиями, похвалами и блестящим славословием стали выкрикивать твое имя и называли тебя благодетелем, градодержавным[1029] и спасителем их рода. С того времени, говорили они, как ты приплыл к Пелопоннесу, ты успокоил их помышления, и уничтожилось то недавно еще ужасное; и ни сын не обнажал более меча против отца, ни отец, со своей стороны, не осквернял руки об отрока, но даже и брат не устремлялся на брата, ни сосед на соседа; и никто более, отсекши после убийства палец или другой член лежащего и во время пирушки погружая его в бокал, не предлагает друзьям это им издавна уже любезное и привычное; вместо этого у них теперь праздник и торжественное собрание буквально каждый день с общей попойкой друг для друга и похвалы, от всех воспеваемые за столь великое дело. Оттого, конечно, в честь тебя стоит и памятник весьма блестящий, и этот памятник, о наилучший из царей, даже величественнее издревле воспеваемых, которые были воздвигнуты Фемистоклу[1030] и Мильтиаду[1031] и им подобным. И это потому, что те другими средствами, с оружием и с кровью, воздвигали памятники и одерживали для себя победы, ты же без всего этого, с одним только великим разумением, таковые города и деревни, даже превосходящие число, ласково и кротко убедил беречь жизнь; и не однажды, но каждый день ты воздвигаешь памятники, спасая тех, каковые были бы добычей меча.

Таково начало похвальных тебе слов. Когда же мы были на родине спартанцев[1032], там распространилось одно великое сочинение[1033] и все искали эту книгу и относительно ее вели большие рассуждения, потому что она, пробежавши скорее, чем быстрое крыло молвы, побудила всех ее искать. Отсюда и мы получили носящуюся в воздухе весть, подобно тому как в древности посвященные в великие мистерии. Но когда далее наступил определенный срок и день года, в который прославляемый покинул здешний мир и в который обычно совершается священный обряд (поминовения), то нужно было в этот день читать и ту книгу, присутствовал же во всем наилучший и светлейший деспот, а также архиерей, старейшины и все сколько-нибудь выдающееся и лучшее из духовного сословия. И из народа никто не отсутствовал, потому что все в большем количестве, чем зрители на Олимпийские состязания, собрались к слушанию. Поэтому-то именно казалось полезным и приличным пред поминовением прочитать надгробное слово, и для этого был призываем принесший книгу; он же не слушался, говоря, что это следует другим. И те не двигались, и он не склонялся. Когда же и деспот[1034] стал приказывать, он уступил его повелению и вставши читал, все же слушали чтение слова со стоящими ушами, как кто-нибудь удачно сказал бы, и он прочитал половину книги. Вслед за ним читал Газский[1035], сперва тихо и ровно издавая звук и понемногу повышая голос до пронзительного и громкого, сколько было нужно и требовал строй слова. И одни громко отмечали, с рукоплесканиями и блестящими похвалами, удачность наименований, стройность выражений, красоту оборотов речи, порядок умозаключений и более всего гармонию и поэтичность слова, — как сказал бы какой-нибудь поэт, — удивляясь ей более всего прочего; другим же казалось, что они видят самого усопшего, совершающего дела, равные подвигам древних, и тебя, говорящего о том, что совершаемое блаженным спасало Пелопоннес или точнее — избавляло от господства варваров. Тем глубоко внедрялось величайшее побуждение к любви, и они вместе с ним (мысленно как бы) принимали участие в весьма многих из наилучших дел; у этих же слезы текли ручьем и непрерывно исходили тяжкие воздыхания, окрашиваемые цветом скорби. Поистине народ был подобен находящимся вне себя; и не было никого, кто бы словами не воздавал ему награды за спасение и не называл спасителем и благодетелем, а тебя не просил бы дожить до глубокой и почтенной старости.

Однако зачем нужно так растягивать письмо? — скажет тогда кто-нибудь, видя, что здесь присутствует сама Афина[1036] с хором муз, принимая участие в делах Геркулеса[1037], после же кончины увенчивая этого поистине нового Геркулеса и украшая его стихотворениями. Посему какие Платоны, какие Аристиды, каковые Демосфены были бы в состоянии надлежащим образом изложить достоинство сочинения? Одно только я говорю, каковое за меня кто-то и древних сказал о ком-то, что твои произведения приводят в одушевление. Но тех мужей, действительно благородных, и даже слишком благородных, и весьма благородных, пока победил иной, так как победа попеременно переходит от одних к другим[1038]. Кто же одержавший победу? — Себя самого ты, царь, пропустил. И это нисколько не странно: если у тебя сделанное без приготовления прекраснее многого, то что необыкновенного, если тщательно обдуманное лучше принадлежащего им? О чем же ты увещеваешь в письмах, что, если бы у кого-нибудь издревле знаменитых есть привычка в сочинениях говорить без приготовления, и ты свое (сочинение) оставишь как и то; если же на самом деле нужно, чтобы сказанное теми без приготовления было лучше и тщательно у тебя приготовленного[1039], то я не думаю, чтобы это было так; так как считаю, что все великие велики тем самым, что обрабатывают свои сочинения с большой осмотрительностью и часто их переделывают, или прилагая к хорошему еще лучшее, или отнимая у него излишнее. Ты, конечно, предпочитаешь прочим труд Аристона[1040], язык его сочинения наилучшее из Афинского; однако он, приводя (суждение) Сократа[1041] в Менексене[1042] или Эпитафии, как имел обыкновение делать и в других произведениях, показывает его опасающимся вместе с собеседником[1043], что риторы, по-видимому хотевшие тогда говорить в честь павших из афинян и тем не менее как будто не приготовившиеся, не скажут о достойно почивших; и таков был сам Сократ или больший охотник говорить досточтимый Платон; и сочинение, которому заглавие «Критий»[1044] или «Атлантик», не так было бы обработано у философа, если бы он не покинул жизнь. И потому в нем нет ни конца, подходящего к началу, ни полного соответствия со значением философа. И свидетельствует за меня в этом смысле Херонеец Плутарх[1045], весьма известный своими сочинениями, о чем он упоминает где-то в биографии Солона. Поэтому возьми книгу и приложи отличное к отличному и преобразуй хорошее в более прекрасное; так как в ней в таковых заботах выработано столь великое, и к тому же еще при малом упражнении, то что кто-либо в рассуждении даже при снисхождении мог бы уподобить ей? Очевидно, — что-нибудь более приятное, чем те поющие кругом сирены, наилучшее из прочего, а для нас много любезнейшее и великолепнейшее даже сокровищ Креза[1046].

Относительно всех твоих товарищей все обстоит очень хорошо, весьма прекрасно и полно удивления; только касающееся меня одного прямо противоположно этому, а что именно, скажу немного после. Но для них так хорошо отражается случившееся с тобою, и настолько они попользовались от твоей дружбы, что, я думаю, никто из них никогда не забывает твоей святости, хотя бы достигал старости Титона[1048] и Аргантония[1049], но всегда тебя держит в памяти и помнит о тебе с большими похвалами. Они столько испытали хорошего, вдвойне получая дары, частью подарками, частью же письмами, чрез которые в особенности возобновляется немалое побуждение к любви для страстно почитающих все касающееся тебя. Они поистине, как бы видя в письмах изображения возлюбленных, весьма много наслаждаются ими и всех побуждают удивляться твоим делам. Поэтому не только от них, но и от всех наших граждан твоим подвигам (воздаются) славословия, рукоплескания и похвалы весьма блестящие. В виду всего этого, на одном собрании, где случайно и я сам присутствовал, шла речь относительно тебя; и один хвалил твое великодушие, другой — кротость, иной — благожелательность и гармоничность душевного склада, иной — усердие и остроту ума; и просто сказать, все ораторствовали, сплетая эти похвалы с им подобными. Я же слушал и даже хвалил это, но оказался не в силах сдержать себя и сильно засмеялся, слыша, что они прославляют то, что можно найти даже во многих простых людях, они же, как бы смутившись, спрашивали меня: «По какой причине ты один не согласен с нашим мнением?», на что я сказал: «Пропустивши великие достоинства мужа, вы удивляетесь малым, а то, что присуще именно ему и лишь немногим из обладающих столь великой властью вы, как мне кажется, не знаете, и я вам объясню». Теперь, — говорил я, — будет счастлив род сарматов, теперь этот удивительный муж множеством различных доводов укротит высокомерие скифов и примирит правителей, находящихся в распре между собой из-за стремления ко власти. Когда я это излагал и погрузился в эти события, некто из людей, прибывших из тех краев, внезапно вставши, засвидетельствовал говоримое и рассказывал, как единокровные родственники великого князя, оторванные от своего народа, объединились со скифами и они намеревались с ними подтвердить пословицу, которая получила название от их (скифов) дел, и сделать вашу (страну) скифской пустыней, если бы не ты: ты сам, тотчас поднялся, несмотря на середину зимы, пренебрег сильной стужей, пренебрег страхом, пустился в полный опасностей путь, и хотя многие, особенно верховный правитель, запрещали тебе подвергать себя столь серьезной и очевидной опасности, непосредственно угрожающей жизни, ты, сейчас же приведя себе на ум Господню заповедь, и как истинный пастырь, полагая душу за словесных твоих овец, когда даже домочадцы не знали, куда ты отправишься, скоро очутился в скифских пределах, сам примиряешь их и освобождаешь немалые толпы от неминуемого рабства, соединяя быстроту действий и знание сердец. Потом тотчас я опять возвратился к перечню твоих успехов, говоря, что именно теперь города получили благоустройство чрез твое попечение о правосудии, именно теперь доставшийся тебе по жребию народ процветает в умножении благ, и что при такой власти ты не желаешь никого опечалить, но быть полезным для весьма многих, в чем бы то ни было, и всем благодетельствовать, не требуя от них никакой благодарности, и в особенности, — что даже и при столь великой власти ты не забыл кого-либо из друзей. И когда я все это высказал, слушатели каждое из говоримого считали за великое чудо и были подобны находящимся вне себя, и воздавали хвалы уже не просто, как прежде, а со многими рукоплесканиями. И так радовались они, радовался и я сам, сколько ты думаешь? Итак, таково наше отношение к тебе; касательно же твоего ко мне я намереваюсь тебе сказать, хотя и хорошо знающему, что именно, как я обещал в начале письма. Твои письма пришли всем, а мне совсем нет. И тем (достались) великие милости, мне же едва частица какой-либо из них. Очевидно, касающееся нас не имеет для тебя никакого значения[1050]. И посему, сколько я прежде радовался, столько сержусь теперь, не потому что я и сам не получил, как многие, величайших даров, так как наша дружба определялась не ими, но потому, что все наслаждались, получая от тебя письма, а мы не только не удостоились писем, но и ничего другого, хотя бы случайного приветствия и какого-нибудь отзвука от приходящих к нам оттуда; это меня убеждает, что ты окончательно забыл о нас. Однако, если тебе любезно таковое, имей сношения с теми же лицами, а я никогда не буду медлить поддерживать сношения с теми, с которыми и прежде.

Приложение 2. Исидор, кардинал Рутенский, епископ Сабинский, папский легат, всем верным во Христе[1051]

Слушайте все народы, слушайте и внимайте ушами все, живущие во вселенной![1052] Слушайте все это, населяющие просвещенную верой часть вселенной, служители, пастыри и предстоятели всех христианских Церквей, также все цари и правители христиане, и весь народ Господень со всеми благочестивыми! Слушайте, говорю, и да будет вам известно, что предшественник истинного антихриста, правитель и владыка турок, столько же раб демонов, сколько и пророков, имя которому Магомет[1053], враг Креста Христова, наследник дела и имени того первого лжепророка и учредителя гнуснейшего закона агарянского, сын сатаны из всех порочнейший, — он, будучи объят неистовством и безумием, неутомимо жаждет крови христиан, и его жажда не в состоянии утихнуть после бесчисленных их убийств. И вот, при столь великой вражде против Христа и членов Его, он восстает, чтобы постараться истребить имя Его с лица земли; и, увидевши какого-либо христианина, идущего ему навстречу, он уже считает себя оскверненным, так что обмывает себе глаза и лицо, сперва считая себя нечистым. Итак, это столь страшное и ужасное чудовище, по заслугам выродков из христиан, по справедливому суду Божию, посланный над ними свирепствовать и насильствовать, царственный город Новый Рим, некогда счастливейший, теперь же весьма несчастный и подавленный всевозможными бедствиями, Константинополь, взял после долгой осады, завоевал, лишил всех благ и почти разрушил.

Кто же (воспользуюсь словами пророка)[1054] даст голове моей воду и глазам моим источник слез, чтобы я мог оплакивать днем и ночью убитых из того народа и преступнейшие святотатства, совершенные при этом завоевании? Кто, помня об этом ужасе, не придет в оцепенение? Не впадет в летаргический сон? Не онемеет от скорби? Однако я не буду изъяснять все это безобразие, чтобы уши благочестивых не отвратились от слушания: но иное понимается и из весьма немногих сообщений. Этот безбожный тиран, полный имен богохульства, взявши город, после убийства императора со всем его родом и знатью, весьма многих скованных железными узами вывел вон из города, связавши их шеи веревками; знатных воинов, простых людей, монахов и монахинь, девиц и женщин, блиставших добродетелью и положением, весьма позорно влекомых, оскорбил многими обидами. Тогда турки годных для позора лиц, как распутных и публичных женщин, тащили в лупанарий и многое такое делали с ними, каковое с бессмысленными животными, и о чем без стыда никто не может говорить; молодых людей того и другого пола отторгали от родителей и отдельно торговались об их цене; детей пред глазами их родителей закалали, как агнцев; матери были лишены своих сыновей, дети — родителей; единокровные отторгались от братьев, жены от мужей, невестки от свекровей, плачущих и причитающих; разлученные родственники и друзья, будучи проданы в рабство, отвозились в различные страны. О сколь горькие слезы! О сколь великое воздыхание! О сколь громогласные стенания среди друзей и знакомых, какие жалкие вопли раздавались среди стольких убийств, рабства, изгнания и позора! Правители, бароны и владыки сделались прислужниками пастухов, свинопасов и незначительных людей; десятилетних мальчиков они принуждали к обрядам своего погубительного учения.

Увы! Как потемнело блестящее золото мудрости под мраком невежества, золота достоинства чрез унижение рабства! Как заменился прекрасный цвет греческого красноречия варварством турок! Камни священного места, если они оказались твердыми в вере, рассеяны по перекресткам всех дорог, валяясь разбросанными. Об остальном, что есть человеческого, мы умолчим, но какой язык в состоянии рассказать об обидах, насмешках, поношениях, злодейских бесчестиях по отношению к божественному? Какой ум — воспринять? Какие уши терпеливо выслушать? Если не ошибаюсь, Бог никогда не был так поругаем. Боже, пришли племена, назначенные для геенны, на Твое наследие, которое есть Израиль, видящий Тебя чрез веру[1055]. Осквернили они храм Твой святый, знаменитейшую церковь Св. Софии вместе с прочими оплевывая, разрушая и попирая ногами иконы Господа нашего Иисуса Христа, Преславной Девы Матери Его и святых Божиих, также изображения Животворящего Креста; разрывая, обезображивая и сожигая святые Евангелия, служебники и остальные церковные книги; священные одеяния иереев и прочие церковные принадлежности разрывая и употребляя на свою одежду и украшение или продавая по дешевой цене; сосуды Господни, назначенные для богослужения, употребляя для вкушения пищи и пития и переплавленные обращая для обычного использования.

Наконец, плоть святых Твоих, трупы Твоих рабов, останки блаженных тел они отдали в пищу птицам небесным, рассеивая туда и сюда для зверей земных плоть святых Твоих, которых они убили: и не было, кому похоронить. Они перерыли алтари, призывая имя злоречивого Магомета и восхваляя его за победу.

Ради стыда я опускаю, что они намочили, напакостили навозом в храмах и упражнялись во всем позорном над иконами и прочими святынями; святое они отдавали псам, драгоценнейшее в таинствах бросали пред свиньями. Когда я это рассказываю, то весь содрогаюсь от ужаса и не могу более писать пером об их нечестии, насмешках над христианской верой и нанесенных бесчестиях. Нападая на монастыри, как мужские, так и женские, они все грабили, выбрасывая монашествующих из жилищ, разрушили даже пристанище для слабых. Хотя историографы также рассказывают о многих и великих убийствах и истреблениях отечественных городов, но почти ничто не может сравниться с этим опустошением. Ни одного жителя они не оставили внутри города (!): ни грека, ни латинянина, ни армянина, ни иудея; самый город, лишенный своих граждан, они сделали как бы пустым; я сам видел собственными глазами их дела и деяния и вместе с некоторыми весьма твердыми мужами претерпел многие бедствия и опасности, хотя Бог и исхитил меня из рук их, как Иону из чрева китова.

После завоевания Константинополя они овладели недалеко оттуда отстоящей Перой, до основания сокрушивши стены последней. Из церковных колоколов они вылили бомбы; крест, который был на вершине ее башни, уничтожили вместе с самой башней; государственные дела низвели до ничтожества, поставивши турка их судьей и правителем; они установили различные[1056] налоги и тягости для предавшихся (им) или оставшихся там по своей воле.

Не довольствуясь этими жестокостями, хитрейший и кровожаднейший Магомет, величайший враг христиан, возбудил себя на дальнейшее: приготовили уже около ста семидесяти больших и малых трирем и послал в Эгейское море для покорения Кикладских островов[1057].

Потом он приготовляется с бесчисленным войском переправиться к трем знаменитым и сильным городам, расположенным близ Дуная, и их завоевать: первый, который мы называем Перисто-ном, второй — Форабий, третий Белград, намереваясь после пройти всю Венгрию и ее разграбить, опустошить и уничтожить, чтобы не оставлять позади себя никого, кто бы хотел препятствовать (ему) отправиться далее в иные места. Он стремится даже как можно скорее перебраться в Италию, хочет также приготовить триста больших и малых галер, двадцать больших кораблей, более ста тысяч пешего и конного войска; и так он думает перейти от Диррахия[1058] в Брундузий, каковой город расположен в государстве Апулии[1059].

В виду этого я прошу, умоляю и увещеваю всех христиан, чтобы вы по ревности к вере и христианской религии опоясались мечом за вашу свободу против столь страшных врагов богопочтения, всякой святости и добродетельной жизни; и прежде всего, конечно, отбросивши всякое несогласие и соревнование, простивши взаимные обиды, как и Христос всех прощал, исполнитесь в особенности миром и единением между собою, чтобы вы, сделавшись едиными и потому более сильными, полагаясь на помощь Всевышнего (от Которого зависит война и победа, а не от многочисленности), были бы в состоянии попирать своими ногами самого сатану с его пособниками. Конечно, он полагается на многочисленность и свирепость своих, однако много и тех, которые с нами, даже Сам Господь воинств, за веру и религию Которого вы сражаетесь, так что вас сто возмогут преследовать и победить тысячу их, и тысяча вас — десять тысяч, так как им прирожденны малодушие и невежество в военных делах.

Пера, по Рождестве Христове 1452 (?) год[1060].