Мод Сильвер. Книги 1-33

Анонс

Эпиграфом ко второму роману с участием мисс Силвер вполне может послужить высказывание из четырнадцатой главы: «Всегда найдется столько причин ничего не делать, что ничего бы никогда и не делалось, если бы что-то не подталкивало человека вперед почти против его воли». У молодых людей — героев романа — энтузиазм в стремлении помочь своим близким бьет, что называется, ключом, благодаря чему почти все события происходят как бы вопреки их осознанным желаниям и намерениям. Но сами молодые люди настолько импульсивны, что спустя девять лет автор вынужден вспомнить о мисс Силвер, чтобы сохранить их от неприятностей, угрожавших самой их жизни.

На сей раз мы получаем куда более детальное описание внешности мисс Силвер, а также узнаем о ее знакомстве с еще не приобретшей к тому времени широкой известности мисс Марпл. Не этот ли факт повинен в том, что мисс Силвер избрала не совсем привычную для дамы ее возраста работу? Похоже, все старые подруги мисс Марпл делят ее проницательность и любознательность. По крайней мере это наглядно можно проследить в «Фокусе с зеркалами», где другие ее подруги выказывали подобные качества, хотя и не использовали это в жизни.

Так или иначе после дела об убийстве Джеймса Эвертона мисс Силвер уже не сходит со сцены, продолжая в течение последующих двадцати лет поражать клиентов подробным знанием криминальных происшествий, даже многолетней давности, и цитировать своего любимого лорда Теннисона.

«Дело закрыто» написано в духе некоего полуабсурда, закрепившегося в литературе со второй половины XIX века благодаря творчеству Эдварда Лира и Льюиса Кэрролла — который, кстати говоря, упоминается на страницах романа. Более современное по тем временам увлечение — психоанализ — нашло свое отражение в снах Хилари Кэрью, выразительно оттеняющих сюжет и одновременно сгущающих характерную забавно-ужасную оксимороновую окраску романа. Кстати, стишки, которые придумывает на каждом шагу чертенок Хилари, хоть и более простые по форме, вполне соответствуют направлению поэзии Лира, Кэррола, а также Честертона и Бентли (двое последних, между прочим, оставили в детективном жанре очень заметный след). Так или иначе абсурдное и серьезное хорошо уживается в английском характере, так что, возможно, Хилари и ее суженый все же смогут найти общий язык, и в их семье вряд ли будет главенствовать только мужчина. Более того, мужчине как лидеру выражено решительное недоверие. Правда, от лица Хилари, все это время питавшей теплые чувства к своему ругаемому жениху, это не воспринимается достаточно серьезно. Незамужнее положение мисс Силвер и мисс Марпл вскользь упоминается как вполне оправданное. Да и мнение автора о мужчинах вообще и о мужчинах, занимающихся искусством, в частности, явно не слишком лестное. И даже наиболее достойным из них, как выясняется, было бы весьма полезно хоть какое-то время провести в тюрьме, чтобы в сих «комфортных» условиях поразмышлять о своих грехах. Но в конце концов, они могут быть уверены, что рано или поздно женщины их выручат.

Роман вышел в Англии в 1937 году.

Перевод И. Борисова выполнен специально для настоящего издания и публикуется впервые.

А. Астапенков

Глава 1

Хилари Кэрью села не на тот поезд и теперь злилась на Генри, потому что в этом был виноват он, и только он. Это не вызывало ни малейших, ни даже самых крошечных сомнений, потому что если бы она не увидела, как он вышагивает по платформе навстречу ей с таким видом — а другого у него и не было, — будто только что купил этот вокзал и теперь твердо намерен навести здесь порядок, она не бросилась бы в панике в первый попавшийся вагон, который оказался вагоном третьего класса и стоял от нее справа. Теперь-то было абсолютно ясно, что садиться нужно было в поезд, стоявший слева. И вот, вместо того чтобы ехать сейчас в электричке до Уинсли-Гроув, которая, даже останавливаясь каждые пять минут, доставила бы ее к дому номер двадцать по Миртл-Террас как раз вовремя, чтобы успеть к тете Эмелин на чай с печеньем, она неслась куда-то в экспрессе, который с каждой минутой разгонялся все больше и не выказывал ни малейшего намерения останавливаться в ближайшие несколько часов.

Хилари отвернулась к окну и обнаружила там лицо Генри. Это был страшно дождливый, пасмурный день, и Генри злобно смотрел на нее из тумана. Нет, «злобно» было не совсем подходящим словом, потому что для этого Генри пришлось бы, как минимум, разозлиться, а он не делал этого никогда, вместо чего смотрел на тебя так, будто ты маленькая назойливая букашка или невероятно капризный маленький ребенок. Разозлиться, конечно, было бы куда действеннее, но это ведь еще нужно уметь! Вот Хилари, например, умела, с неизменной готовностью и охотой бросаясь в самую гущу любой заварушки. Она кипела от ярости, вспоминая Бучу — большую Бучу-Конец-Помолвке — и чудовищное спокойствие Генри. Он смотрел на нее точно с тем же выражением, с каким только что разглядывал станцию. Самодовольным — вот каким он при этом выглядел. Самодовольным болваном! Вот если бы он попросил ее не ходить на прогулку с Бэзилом, она, возможно, и уступила бы, но он вздумал ей запрещать, наговорив вдобавок про Бэзила кучу гадостей, что уже было и вовсе не его делом. Естественно, она вышла из себя.

Особенно раздражало, что Генри-то оказался прав, но выяснилось это уже после Бучи, кошмарной прогулки с Бэзилом и после того, как она в подробностях высказала Генри все, что думает о нем в целом и его собственнических замашках в частности, и швырнула ему в лицо обручальное кольцо, и, кстати, попала.

Выйди он тогда из себя, они могли бы еще доругаться до полного взаимопонимания и в конце концов помириться, но он оставался спокоен — спокоен, когда она разрывала их помолвку! В ее голове тут же сложился подходящий случаю стишок. Хилари постоянно досаждал маленький бессовестный чертенок, вечно высовывающийся с обидными и дрянными стишками в самые неподходящие моменты. Когда ей было шесть, он поставил ее в чудовищно сложное положение сочинением про тетю Беллу, ныне покойную:

У тетушки Беллы замечательный нос:

Длинней, чем у слоника,

Красней, чем у кролика.

Но зачем такой ей — вот это вопрос!

Она никогда не испытывала к тете Белле особой приязни, а после стиха тетя Белла никогда уже не испытывала особой приязни к ней. Сейчас чертенок выдал следующий шедевр:

Если бы Генри мог рассердиться,

Нам не пришлось бы с ним расходиться.

И это была горькая правда.

Теперь с момента разрыва прошел уже целый месяц, а очень трудно злиться на кого-то столько времени. Не было ничего проще, чем разозлить Хилари, но вот злиться она не умела. Во всяком случае, не очень долго. Где-то к середине месяца у нее появилось ощущение, что самое время получить от Генри письмо с извинениями. Этого письма она прождала всю третью неделю. Последние несколько дней мрачная и унылая перспектива жизни, напрочь лишенной скандалов с Генри, начала не на шутку ее тревожить. Повод разозлиться поэтому пришелся как нельзя более кстати.

Но тут воображение сыграло с ней одну из подлейших своих шуток. Глаза Генри, смотревшие на нее из тумана за окном и ее собственной памяти, утратили вдруг свое надменное и презрительное выражение, совершенно переменились и, сделавшись улыбчивыми, смотрели теперь на нее с любовью. «И никогда уже так не посмотрят! Никогда больше. О Генри!» Это было как нож в сердце. Не успела она порадоваться, что опять на него разозлилась, как вся злость исчезла, оставив ее совершенно беспомощной и беззащитной — с ножом в сердце — во власти чувства ужасной и невосполнимой утраты. В глазах вдруг что-то резко защипало. «Если ты думаешь, что это очень удачная мысль — разреветься прямо в вагоне…»

Она усиленно заморгала и отвернулась от окна, твердо решив вообще больше туда не смотреть. Мерзкая штука — туман. Заставляет чувствовать себя одинокой и думать о вещах, о которых ты твердо решила больше не думать, и это вместо того, чтобы давно уже встать и выяснить, куда направляется этот проклятый поезд и намерен ли он когда-нибудь остановиться.

Когда она вошла, в купе было еще два человека. Они занимали угловые места и привлекли ее внимание не больше, чем если бы были двумя саквояжами. Теперь, отвернувшись от окна, она обнаружила, что один из них, мужчина, оттолкнул в сторону дверь и вышел в коридор. Стоило ему скрыться из вида, как женщина, сидевшая напротив, беспокойно заерзала, потом подалась вперед и очень пристально посмотрела на Хилари. Женщина была пожилой и выглядела совершенно больной. На ней была черная фетровая шляпка и серое пальто с черным же меховым воротником — опрятный и неброский наряд приличной дамы, давно уже избавленной от необходимости переживать за свою внешность, но приученной и привыкшей к аккуратности. Выглядывавшие из-под шляпки глаза, волосы и лицо были одного и того же унылого сероватого цвета.

— Я села не на тот поезд, — сказала Хилари. — Ужасно глупо звучит, но я не знаю даже, куда мы едем. Не могли бы вы подсказать?

Из горла женщины вырвался странный тоненький хрип, и она, вскинув руку, дернула за воротник пальто, как если бы он ее душил.

— Ледлингтон, — сказала она. — Первая остановка в Ледлингтоне, — и продолжила своим тихим прерывистым голосом: — О мисс! Слава богу, он вас не узнал! Я-то сразу догадалась. Но он может вернуться в любую минуту. Он и не ушел бы, если бы узнал вас, ни за что бы не ушел.

Хилари ощутила что-то среднее между жалостью и брезгливостью. Эту женщину она никогда раньше не видела. Или видела? Она не знала. Скорее все же видела, только не помнила где. Да нет, глупости! Не может она ее знать. Бедняжка, должно быть, не в себе. Ей вдруг захотелось, чтобы мужчина поскорее вернулся, потому что если женщина действительно больна и сидит как раз между нею и дверью…

— Боюсь, — робко и очень вежливо начала она, но женщина тут же перебила ее, придвинувшись еще ближе:

— О мисс, вы не знаете меня, я вижу по вашим глазам. Но я-то узнала вас с первого взгляда и мечтала — молила! — о возможности поговорить с вами.

Ее черные перчатки со слишком длинными пальцами, кончики которых торчали в разные стороны, впились друг в друга, растягивая на костяшках кожу. Пальцы сжимали друг друга, выкручивали и отпускали, чтобы схватить снова. Хилари с ужасом смотрела на них, не в силах отвести взгляд.

— Пожалуйста, — проговорила она.

Но голос женщины все звучал и звучал, ломкий, настойчивый и бесцветный:

— Я видела вас в суде на слушании. Вы были с миссис Грей, и я спросила о вас, и мне сказали, что вы ее двоюродная сестра мисс Кэрью, и тогда я вспомнила, что слышала, как вас вызывали: мисс Хилари Кэрью.

Страх исчез, и Хилари едва не задохнулась от холодного гнева. Как будто недостаточно было пройти через весь этот кошмар с судом над Джеффри Греем; теперь еще эта женщина, отделившись от чудовищной стаи воронья, слетевшегося поглазеть на муки Джеффри и агонию Марион, — эта извращенка думает, что может вынюхивать, выпытывать и задавать ей вопросы только потому, что ее узнала. Да как она смеет?

Наверное, она сильно побледнела, или что-то такое появилось в ее глазах, потому что женщина прекратила ломать себе пальцы и вскинула руки, словно защищаясь от удара.

— О мисс, нет! Ради бога, не смотрите на меня так!

Хилари поднялась с твердым намерением перейти в другой вагон. Была эта женщина сумасшедшей или только истеричкой, Хилари было сильно не по себе, когда она пробиралась мимо нее к выходу. Она уже коснулась двери, когда женщина схватила ее за край пальто:

— Но, мисс. Я только хотела спросить вас о миссис Грей. а думала, вы можете что-то знать.

Хилари посмотрела на нее сверху вниз и встретила умоляюший взгляд бесцветных до прозрачности глаз. Рука, вцепившаяся в ее пальто, дрожала так, что Хилари это чувствовала. Больше всего на свете ей хотелось вырваться и уйти, но здесь было что-то большее, чем любопытство. В свои двадцать два года она уже прекрасно знала, как выглядят попавшие в беду люди, — суд над Джеффри Греем многому ее научил. И эта женщина определенно была в беде. Хилари убрала руку с двери и сказала:

— Что вы хотели узнать о миссис Грей?

Женщина тут же отпустила ее пальто и откинулась на спинку сиденья. Сделав над собой видимое усилие, она заговорила гораздо более спокойным и почти уже нормальным тоном:

— Ничего особенного. Просто узнать, как она. Как держится. Это не любопытство, мисс. Она должна меня помнить. Я тоже ее вспоминала — боже, сколько раз я просыпалась среди ночи, думая о ней!

Выдержки хватило ей ненадолго. Из горла женщины вырвалось рыдание, и она снова качнулась вперед.

— О мисс, если бы вы только знали!

Хилари села. Если бедняжка так переживает за Марион, она должна поговорить с ней. Тем более что женщина выглядела страшно больной, а ее страдания явно были искренними. Как можно мягче она проговорила:

— Простите мне мою вспышку. Я подумала, что вы из тех, кто приходил смотреть, но, если вы знал и Марион, дело другое. Она, она жутко храбрая.

— У меня из головы не шло, как она тогда выглядела, — правда не шло, мисс. В конце концов я уже не могла этого выдержать — действительно не могла. Я пыталась встретиться с ней. Провалиться мне на этом самом месте, мисс, если я не пыталась ее увидеть. Мне удалось обмануть его. Я выскользнула и пробралась к ней, но меня не пустили — сказали, она никого не принимает; сказали, она отдыхает. — Женщина вдруг умолкла и замерла с полуоткрытым ртом, на мучительно длинное мгновение затаив дыхание. Затем, едва двигая губами, шепотом сказала: — Если бы мы увиделись, — и, уперев в Хилари взгляд своих прозрачных безумных глаз, боязливой скороговоркой закончила: — Но мы не Увиделись. Отдыхает — так они мне сказали. А потом появился он, и другого шанса у меня уже не было. Уж за этим он проследил.

Хилари ничего не поняла, но у нее осталось ощущение, что ей следовало бы это сделать. Все так же мягко она спросила:

— Вы не назовете мне свое имя? Миссис Грей приятно будет узнать, что вы о ней спрашивали.

Одна из черных перчаток взлетела к голове женщины.

— Я и забыла, что вы меня не знаете. Прямо набросилась на вас. Не надо мне было этого делать, но, увидев вас, я уже не смогла удержаться. Я всегда любила миссис Грей, и весь этот год мучилась, гадая, как она там и что с ребенком. С ним ведь все в порядке, да?

Хилари покачала головой. Бедная Марион! И бедный ребенок, который родился мертвым.

— Нет, она его потеряла. Все произошло слишком рано, и она его потеряла.

Черные перчатки снова вцепились друг в друга.

— Я не знала. Мне не у кого было спросить.

— Вы так и не сказали мне своего имени.

— Нет, — подтвердила женщина, коротко и резко вдохнув. — Он вот-вот вернется. О мисс! А мистер Джеффри? Скажите, нет ли каких-нибудь известий?

— С ним все в порядке, — сказала Хилари. — Он снова пишет. Иногда ему разрешают. Она ездила к нему сегодня. Расскажет мне, когда я вернусь.

Говоря это, она уже не видела женщину и даже не помнила о ее существовании. Ее глаза опустели, а в сердце вернулась такая боль, что там просто не осталось места ни для чего другого. Джеф в тюрьме — пожизненно. И Марион — на очередном из этих жутких свиданий, которые отнимали у нее последние капли силы и мужества. Она не могла этого вынести. Джеф, из которого жизнь когда-то била ключом, и Марион, которая так любила его и вынуждена была теперь жить в мире, поверившем, что он убийца, и убравшем его с дороги зла единственным доступным ему способом. И что толку говорить теперь: «Я не могу этого вынести», если так есть и так будет и придется выносить это, нравится тебе это или нет?

В коридоре показался мужчина и, подойдя к купе, открыл дверь. Хилари встала, и он посторонился, пропуская ее. Она отошла к самому тамбуру и остановилась у окна, глядя, как мимо проносятся окутанные туманом поля, изгороди и деревья.

Глава 2

— Ты выглядишь страшно уставшей, — сказала Хилари.

— Разве? — безучастно отозвалась Марион Грей.

— Да. Уставшей и замерзшей. А бульон хороший — правда хороший. Прямо как желе был, пока я его не разогрела. Но, если ты его сейчас же не съешь, он остынет снова, а нет ничего ужаснее, чем остывший суп, — мягко уговаривала Хилари.

Марион поежилась, сделала несколько глотков и выронила ложку. Казалось, она на миг оторвалась от своих мыслей и тут же погрузилась в них снова. Придя с улицы, она даже не разделась и так и сидела сейчас в коричневом твидовом пальто из своего приданого и коричневом шерстяном берете, который связала для нее тетя Эмелин. Пальто уже изрядно потерлось, но все, что носила Марион, казалось изящным на ее длинном и грациозном теле. Она была очень, далее слишком худой, но, останься у нее одни только кости, она все равно выглядела бы грациозной. Даже при том что ее темные волосы вымокли от тумана, берет съехал на затылок, а в серых глазах застыло выражение тоски и усталости, в ней ощущалась исключительность, которая и подчеркивает красоту, и переживает ее.

— Доешь, дорогая, — попросила Хилари.

Марион съела еще немного супу. Он согрел ее. Она доела его и откинулась на стуле. Хилари — добрая девочка. Добрая. Развела для нее огонь, подогрела суп и приготовила омлет. Пришлось съесть и его — потому, что нужно есть, и еще, чтобы не огорчать Хилари.

— Вода уже согрелась, дорогая, так что, если хочешь, можешь принять по-настоящему горячую ванну и отправляться прямо в постель.

— Сейчас, — отозвалась Марион, устраиваясь в обитом ситцем глубоком кресле и глядя на ровный огонь камина.

Хилари убирала посуду, курсируя между гостиной и маленькой кухней. Яркие ситцевые занавески на окнах были задернуты. На каминной полке выстроились в ряд фарфоровые птицы — синяя, зеленая, желтая и коричневая. И еще розовая, с очень острым клювом, которую Джеф прозвал Софи. Впрочем, имя было у каждой. Когда Джеф покупал какую-то вещь, ему обязательно нужно было немедленно придумать ей имя. Его последнюю машину звали Сэмюель, а птиц — Октавий, Леонора, Эменгард, Софи и Эразм.

Хилари вернулась из кухни с подносом.

— Выпьешь чаю сейчас или принести тебе попозже в постель?

Марион очнулась.

— Позже. Но я совсем тебе не помогаю.

У Хилари вырвался вздох облегчения. Это означало, что Марион начала приходить в себя. Когда она молча сидела, оцепенев от горя и боли, достучаться до нее было практически невозможно. Оставалось только осторожно ходить вокруг нее на цыпочках, по возможности согревать, кормить и любить от всего сердца. Оживая, она начинала разговаривать, и это помогало ей скорее прийти в себя. От радости к Хилари вернулся румянец, а глаза снова заблестели. У нее было одно из тех лиц, которые ежеминутно меняют свое выражение. Только что она казалась бледным неказистым заморышем с невыразительными чертами лица и несчастными глазами брошенного ребенка, который изо всех сил старается казаться сильным и храбрым, и вот уже расцвела, в мгновение ока вернув себе румянец и очарование.

— Но я люблю хозяйничать, ты же знаешь.

Марион улыбнулась.

— Ну, и чем ты сегодня занималась? Удалось навестить тетю Эмелин?

— Нет. То есть я хотела, но так до нее и не добралась. Я такая дурочка, дорогая. Села не на тот поезд, а он оказался экспрессом, и первая остановка была уже только в Ледлингтоне, и, когда я наконец оттуда выбралась, было уже столько времени, что я не решилась ехать в Уинсли-Гроув, боясь, что не успею тогда вернуться домой раньше тебя.

— Хорошая девочка, — рассеянно проговорила Марион и добавила: — Тетя Эмелин будет волноваться.

— Я ей уже позвонила.

Хилари опустилась на коврик перед камином и обхватила руками колени. Ее короткие каштановые волосы обрамляли голову буйством крохотных завитушек. Она была очень подвижной и ребячливой. Ее обнявшие колени руки были маленькими, сильными и ловкими. У нее были очень красные губы — чуть изогнутая верхняя и полная нижняя, смуглая кожа, совсем детский нос и удивительно ясные глаза неопределенного цвета. Когда она волновалась, радовалась или сердилась, ее чистую смуглую кожу стремительно заливала яркая алая краска. У нее был приятный голос и изящный профиль. В общем, она была очаровательным ребенком с горячим сердцем и огненным темпераментом. Она голову бы отдала за Марион, а Джеффри любила, как родного брата, которого у нее никогда не было. Сейчас она твердо решила расшевелить Марион.

— С этим поездом вышла целая история. Сначала я думала, что закрылась в одном купе с абсолютно безумной леди, а она — только представь, дорогая, — вдруг взяла и оказалась твоей подругой!

Марион почти улыбнулась, и Хилари воодушевилась еще больше. У нее получалось, действительно получалось! Она постаралась выжать из своего приключения все что можно.

— А в купе этом я оказалась потому, что увидела на платформе Генри…

— О! — произнесла Марион.

Хилари энергично кивнула.

— …который смотрел на всех так, будто в нем минимум три метра роста и столько важности, что для слов места уже не осталось. Похоже, он только что был у матери и наслушался, как ему несказанно повезло и как она с самого начала знала, что я ему вовсе не пара и никогда не стала бы ему такой женой, какой она была для его отца.

Марион укоризненно покачала головой. Хилари скорчила гримаску и продолжила:

— Когда я думаю, что миссис Каннингхэм могла стать моей свекровью, у меня мурашки по спине бегают! Если уж кому и повезло, так это мне. Думаю, мой ангел-хранитель нарочно устроил Бучу, чтобы меня спасти.

Марион снова покачала головой.

— Едва ли Генри ждет, что вы станете с ней подругами.

Хилари залилась краской и выпятила подбородок.

— Ждет? — переспросила она. — Что значит «ждет»? С Генри покончено раз и навсегда. Решительно, твердо и бесповоротно. И меня абсолютно не волнует, ждет он чего-то или нет. И дай мне, уж пожалуйста, досказать историю, которая, между прочим, страшно волнующая и занимательная, и единственная причина, по которой я вообще упомянула Генри, — это моя исключительная правдивость и необходимость объяснить, почему я заскочила в первый попавшийся поезд, оказавшийся к тому же экспрессом, да еще не сразу это заметила, а когда наконец очнулась, было уже поздно. И когда я спросила у женщины в купе, куда это мы едем, она ответила, что в Ледлингтон, а потом вдруг стиснула руки и заявила, что узнала меня в тот самый момент, как я вошла.

— И кем же она оказалась?

— Дорогая, я не знаю! Но ты, наверное, догадаешься, потому что на самом деле ее интересовала ты. Сначала я думала, что она спрашивает просто из любопытства, потому что она брякнула, будто видела нас с тобою в суде, — должно быть, в тот самый день, когда тетя Эмелин совсем расклеилась и мне пришлось ехать вместо нее, потому что больше я там никогда не была, — и я, конечно, сразу вскипела и уже поднялась, чтобы найти другое купе, потому что терпеть не могу вот таких упырей, а потом вдруг поняла, что она совсем не такая.

— Как? — отрывисто спросила Марион.

— Она ухватила меня за пальто, и я почувствовала, что она вся дрожит. И потом, она выглядела страшно несчастной и отчаявшейся, а вовсе не злорадной, как положено упырям. И еще она сказала, что просто хочет узнать, как ты живешь, потому что всегда тебя любила, и все в таком духе.

С некоторым опозданием до Хилари вдруг дошло, что Генри в качестве темы для обсуждения был бы куда как безобиднее. Получалось, что за один день она сбежала от него дважды и с одинаково печальным результатом. История же с ее приключением в поезде при ближайшем рассмотрении оказалась менее всего подходящей для того, чтобы вывести Марион из ее состояния, но было уже поздно, потому что Марион настойчиво спрашивала:

— Так кто это был?

— Не знаю, дорогая. Говорю же тебе, не знаю! Думаю, она и в самом деле немного тронутая. Больно уж странно она говорила. С ней еще был какой-то мужчина, но он как раз выходил в коридор, когда я появилась. Ну, после того, как увидела Генри. И она говорила про него жутко странные вещи вроде того, что: «Слава богу, он ушел!» и что она прямо-таки молилась о возможности поговорить со мною наедине. И она страшно нервничала, выламывала себе пальцы и дергала за воротник, как будто он мешал ей дышать.

— А как она выглядела? — медленно проговорила Марион, устало поднося к лицу ладони. Ее глаза скрылись за длинными тонкими пальцами.

— Ну вылитая миссис Тидмарш тетушки Эмелин — это которая приезжает на выручку, когда у Элизы каникулы То есть не совсем, конечно, но суть та же: жутко больная, страшно респектабельная и постоянно называла меня «мисс», а я впервые встретила человека — кроме миссис Тидмарш, понятно, — который умудрялся бы делать это в одном предложении дважды.

— Пожилая?

— Будто такой и родилась. В точности как миссис Тидмарш. Ну, ты знаешь. Просто невозможно представить, что она когда-то была ребенком или хотя бы выглядела моложе. То же и с одеждой: и не стареет, и новой как будто сроду не была.

— Вряд ли это имеет значение, — заметила Марион Грей. — Так что она хотела узнать?

— Ну, о тебе. Как ты живешь, все ли у тебя в порядке. И о Джефе тоже. — Она замялась. — Знаешь, Марион, она сказала одну жутко странную вещь. Не уверена только, надо ли…

— Надо. Расскажи.

Хилари посмотрела на нее с сомнением. С этими поездами всегда так: стоит раз ошибиться, и уже ни за что не знаешь, чем это кончится.

— Знаешь, я почти уверена, что у нее не все дома. Она сказала, что пыталась тебя увидеть, когда шло разбирательство. Сказала, что сбежала от него и пробралась к твоей комнате. Ее, разумеется, не пустили. И она сказала — очень, правда, тихо, и я не совсем расслышала, потому что тут она снова начала дрожать и задыхаться, — она сказала, что если бы ее пустили… Нет, она сказала: «Я ее не увидела. А если бы мне удалось». В общем, что-то такое. Она так нервничала, что ничего нельзя было разобрать.

Голос Хилари дрогнул и быстро сошел на нет. Она вдруг отчетливо ощутила холод, и холод этот исходил от Марион, которая не шевелилась и не говорила больше ни слова. Она молча сидела прикрыв руками лицо, и исходивший от нее холод стремительно заполнял комнату.

Хилари терпела сколько могла. Потом разомкнула руки, переместилась на колени, и в эту минуту Марион встала и подошла к окну. Возле него вместо стула стоял дубовый сундук с наваленными сверху зелеными и голубыми подушками. Марион смахнула их на пол, открыла крышку и, достав из сундука альбом для фотографий, вернулась в свое кресло и принялась молча его листать.

Вскоре она нашла, что искала, и протянула Хилари открытый на нужном месте альбом. Фотография была сделана в саду. Арка из роз, клумба с судорожно выгнувшими лепестки лилиями, кофейный столик и люди, пьющие чай. Улыбающаяся Марион и пожилой мужчина с роскошными усами.

Хилари никогда не видела Джеймса Эвертона, но каждая черточка его лица была ей знакома до тошноты. Одно время это лицо не сходило со страниц английских газет. Это было год назад, когда за его убийство осудили Джеффри Грея.

Джеффри на фотографии не было, потому что это он ее делал, и это ему предназначалась улыбка Марион. Но там был третий человек — женщина, склонившаяся над столом, чтобы поставить на него блюдце с лепешками. Как и Марион, она смотрела прямо в камеру. Держа блюдце в правой руке, она смотрела с фотографии так, словно ее только что о чем-то спросили или назвали по имени.

Хилари перевела дыхание и сказала:

— Да, это она.

Глава 3

Последовала пауза. Хилари смотрела на фотографию, а Марион со слабой горькой улыбкой — на Хилари.

— Это миссис Мерсер, — сказала она. — Экономка Джеймса.

Она взяла у Хилари альбом и, не закрывая, положила себе на колени.

— Если бы не она, все могло бы еще обойтись. Ее показания оказались решающими. Можешь себе представить: она рыдала все время, пока их давала. Естественно, это произвело сильное впечатление на присяжных. Если бы она выглядела мстительной или злобной, это и вполовину бы так не навредило Джефу; но когда она, глотая слезы, клялась, будто слышала, как он ссорился с Джеймсом из-за этого завещания, она обрекала его. Был еще крошечный шанс, что они поверят в то, что Джеф нашел его уже мертвым, но она с ним разделалась. — Голос Марион надломился и стал почти беззвучным. Через минуту она справилась с собой и недоуменно проговорила: — Она всегда казалась мне такой милой… Дала мне рецепт этих лепешек. Я думала, я ей нравлюсь.

Хилари переместилась на пятки.

— Она так мне и сказала.

— Тогда почему она это сделала? Почему? Я уже начинаю казаться себе слепой идиоткой, но я не могу понять, зачем ей это понадобилось. Джеф нравился ей! Она свидетельствовала против него словно под пыткой, вот в чем дикость! Но зачем она вообще свидетельствовала? Вот чего я не могу, просто не в силах понять. Джеймс был уже мертв, когда Джеф там оказался. Когда Джеймс позвонил, было восемь. Мы только что закончили ужинать, и Джеф сразу уехал. О! Я знаю, ты слышала это уже сотни раз, но сейчас важно то, что это правда. Джеймс действительно позвонил ему, и Джеф действительно поехал в Путни, как показывал на суде. Он поговорил по телефону, повесил трубку и сказал мне: «Джеймс просит срочно к нему приехать. Похоже» он сильно чем-то расстроен». Потом поцеловал меня и сбежал по лестнице. А когда он туда приехал, Джеймс был мертв — лежал поперек своего письменного стола, и рядом валялся пистолет. И Джеф его поднял. О, если бы только он этого не сделал! Он сказал мне потом, что и сам не знал, что поднял его, пока не увидел в своей руке. Он вошел туда через сад и никого не встретил и первым, кого он увидел, был Джеймс, мертвый Джеймс, рядом с которым лежал пистолет, и он его поднял. А потом в дверь начал ломиться Мерсер, и дверь оказалась заперта. Кто ее запер, Хилари? Она была заперта изнутри, в замочной скважине торчал ключ, и на нем были отпечатки одного только Джефа, и на дверной ручке тоже, потому что он хотел открыть дверь, когда постучал Мерсер. Потом он повернул ключ и впустил их — миссис и мистера Мерсер, — и тот сказал: «Господи, мистер Джеф! Что вы натворили?»

— Не надо! — вскрикнула Хилари. — Не начинай все сначала, дорогая. Ты никому этим не поможешь.

— Не помогу? Думаешь, я сидела бы здесь и рассуждала, если бы могла хоть чем-то помочь? — тихо и устало спросила Марион. — Мерсер заявил, что ничего не слышал, кроме того звука — как от лопнувшей покрышки или мотоциклетного выхлопа — минутой раньше. Он был в это время в кладовой — чистил хрусталь и серебро, чтобы убрать в буфет. И это правда, потому что у него были перемазаны руки, а в столовой нашли инструменты и серебро. Но вот его жена, которая находилась в это время наверху и перестилала постель Джеймса, заявила, что, проходя через холл, услышала в кабинете очень громкие голоса. Она сказала, что подошла к двери и стала слушать, потому что испугалась, и присягнула, что слышала своими ушами, как Джеф и Джеймс ссорились. И еще она присягнула, что слышала выстрел. После чего она завизжала и бросилась за мужем.

Марион встала, и альбом, растрепавшись, упал у коленей Хилари. Резким изящным движением оттолкнув кресло, Марион принялась ходить взад и вперед по комнате. Казалось, невыносимая боль заставила ее забыть об усталости. Она была так бледна, что Хилари испугалась.

— Я прокручивала это снова и снова, снова и снова. Я повторяла это до тех пор, пока не начала видеть во сне, и я точно знаю, что во всем этом нет ни малейшего смысла. Ни капли. В суде было то же самое — только шум — одни слова. И эта женщина, своими слезами и клятвами отнимающая у Джефа жизнь — без всякой на то причины. И никакого намека на мотив — ни у кого не было причин убивать Джеймса. Только у Джефа, потеряй он голову и убей его в порыве ярости, узнав о новом завещании, где он даже не упомянут. Но он не делал этого, Хилари, не делал! Горячий нрав дорого обошелся ему на суде, но я готова поклясться, что он этого не делал! Джеймс растил его как своего преемника, и у него не было никакого права отказывать Джефу в этом. У него не было никакого права вызывать его к себе в офис и обещать партнерство, чтобы потом изменить собственное решение, если, конечно, он собирался сделать именно это. И все равно Джеф не тронул бы его — я слишком хорошо его знаю. Он не смог бы его даже ударить, не то что застрелить. Нет, это просто невозможно. — Она прекратила свое беспокойное хождение по комнате и остановилась у окна, молча глядя наружу. Потом тихо проговорила: — Это возможно только в кошмаре. Но кошмар длится уже так долго. Иногда мне даже начинает казаться, что я могу в это поверить.

— Нет, — коротко всхлипнула Хилари.

Марион обернулась:

— Но почему Джеймс уничтожил свое завещание и составил новое? Почему он оставил все Берти Эвертону, для которого у него раньше и слова доброго не находилось? Он ведь любил Джефа. Весь предыдущий день они провели вместе. Между ними не было ссоры — ничего такого. А на следующий день он уничтожил свое завещание, составил новое и в восемь часов вечера послал за Джефом, чтобы тот нашел его уже мертвым.

— А ты не думаешь… — начала Хилари.

— Я только и делаю, что думаю. Я скоро с ума сойду от этих мыслей.

Хилари дрожала от возбуждения. Она жила с Марион уже почти год, и никогда — никогда еще! — Марион не обсуждала с ней Дело. Она хранила его в самом темном и жутком уголке своей души и не забывала ни на секунду, спала она или бодрствовала, но никогда — никогда прежде! — не говорила о нем.

И все это время Хилари переполняли самые блестящие озарения и догадки. И если бы только Марион заговорила об этом сама, распахнула бы этот темный уголок своей души, изгнав из него тьму и позволив озарениям Хилари осветить его, она была почти — даже совсем почти — уверена, что сумела бы ухватиться за что-то, что просмотрели раньше, и прояснить наконец все дело.

— Нет, нет, дорогая, выслушай меня! Пожалуйста, Марион. Ты не думаешь, что кто-то подделал завещание?

Марион стояла у сундука, отвернувшись к окну. У нее вырвался горький смешок, больше похожий на плач.

— Ох, Хилари, какой же ты еще ребенок! Неужели ты думаешь, это не проверяли? Неужели ты думаешь, мы не проверили хоть что-то? Джеймс заезжал в банк и заверил там новое завещание в присутствии управляющего и одного из клерков.

— Но почему? — спросила Хилари. — Я хочу сказать, почему он не взял свидетелями Мерсеров? Ведь совсем не обязательно ездить в банк, чтобы заверить завещание.

— Не знаю, — устало ответила Марион. — Как бы там ни было, он это сделал. А Мерсеры не могли заверить завещание потому, что были в нем упомянуты. Джеймс послал за своим адвокатом и в его присутствии уничтожил старое завещание. Потом продиктовал ему новое, они вместе поехали в банк, и там Джеймс его подписал.

— А где в это время был Берти Эвертон? — спросила Хилари.

— В Эдинбурге. Уехал туда ночным поездом.

— Значит, днем раньше он здесь все же был?

— Да. Он приезжал в Пугни и виделся с Джеймсом. Даже остался ужинать. Но это ничего не дает. Очевидно, что-то заставило Джеймса изменить свое мнение о Берти, а заодно и завещание. Он всегда его ненавидел, но за эти полтора часа, что они провели вместе, случилось что-то такое, что заставило его оставить ему все до последнего пенни. Он вычеркнул из завещания даже тысячу, которую оставлял мне. Брат Берти, Фрэнк, который всегда получал от Джеймса содержание, потому что не может заработать себе не жизнь, лишился его тоже. По старому завещанию он так бы и получал его до конца своих дней. Он, конечно, бездельник и перекати-поле, но при этом точно такой же племянник Джеймса, как Берти и Джеф, и Джеймс никогда не забывал этого. Он частенько говорил, что у малого с головой непорядок, но он не презирал его так, как Берти. Берти был воплощением всего, что он ненавидел, — и он оставил ему все до пенни. Хилари выставила перед собой руки и уперлась ладонями в пол.

— А за что он его так презирал? Что с этим Берти было такое?

Марион резко дернула плечом.

— Ничего. Это-то и бесило Джеймса. Он говорил, что за всю свою жизнь Берти и пальцем не пошевелил, да оно ему видать, и не надо. Ты же знаешь, у него есть кое-какие деньги, и он просто плывет себе по течению, собирая фарфор поигрывая на фортепьяно, флиртуя со всеми девушками подряд и угождая их матерям, теткам и бабкам, — никто и никогда не видел, чтобы он разговаривал о чем-то с мужчиной А когда Джеймс узнал, что он вышивает чехлы для гарнитура стульев Луиса Куинзи, которые купил на аукционе… Честно говоря, мы с Джефом боялись, что его хватит удар.

— Марион, но почему ты уверена, что этот тип был в Шотландии, когда Джеймс умер?

— Он уехал ночным поездом. К тому времени он уже несколько дней жил в Эдинбурге в отеле «Каледониан». Потом приехал повидать Джеймса — никто не знает зачем. Как бы там ни было, он повидал его и уехал обратно. Официант подтвердил, что завтракал он уже в отеле. За ленчем он был там же и жаловался, что в его номере не работает звонок. Интересовался также, не было ли для него телефонных звонков. Говорил, что в четыре ему должны были звонить. — Она подняла руку и безвольно уронила ее на крышку сундука. — Как видишь, он никак не мог быть в это время в Пугни. К четверти девятого Джеймс был уже мертв. И потом, если бы ты лучше знала Берти…

— Сейчас я думаю о втором, — сказала Хилари. — О непутевом перекати-поле Фрэнке.

— И тоже, боюсь, без толку, — отозвалась Марион. — Этот был в Глазго, и у него лучшее алиби из всех, потому что около шести он как раз получал свое пособие. Джеймс еженедельно выплачивал ему содержание через адвоката в Глазго, поскольку растянуть деньги на больший срок Фрэнк просто не способен, сколько бы их ему не прислали. Он явился за ним в контору около шести и находился там почти до четверти седьмого, так что, боюсь, он никак не смог бы убить Джеймса. А как все было бы просто и ясно, если бы он мог! Но он этого не делал.

— А кто делал? — не успев как следует подумать, спросила Хилари.

Марион неподвижно стояла у окна. После вопроса Хилари неподвижность, казалось, превратилась в нечто иное. Где есть жизнь, есть дыхание. Где дыхание, там всегда есть движение. Казалось, Марион перестала дышать. Целую страшную минуту Хилари казалось, что Марион больше не дышит. Она смотрела на нее округлившимися от ужаса глазами и вдруг поняла, что Марион сомневается — сомневается в Джефе. Она страшно любила его, но сомневалась, что он не убивал Джеймса Эвертона. Это было для Хилари таким шоком, что она уже не могла ни думать о чем-нибудь, ни тем более что-то делать. Она откинулась на руки и просто сидела так, чувствуя, как они немеют.

Марион пошевелилась. Она резко обернулась, и все ее спокойствие, все самообладание, а заодно и весь этот год, наполненный решимостью и болью, разлетелись вдребезги.

— Я не знаю! — выкрикнула она. — Никто этого не знает! И не узнает уже никогда. Мы просто будем продолжать, и продолжать, и продолжать, но так никогда и не узнаем. Мне сейчас двадцать пять, Джефу — двадцать восемь. Может быть, нам придется прожить еще пятьдесят. Пятьдесят лет. — Ее голос сорвался в ледяную бездну.

Хилари перенесла вес туловища с затекших рук и кое-как встала.

— Марион, дорогая, не надо! Это ведь только так говорится, что пожизненное. Ты же знаешь, их выпускают.

— Двадцать пять лет, — измученным голосом проговорила Марион. — Двадцать пять лет минус какая-то мелочь за примерное поведение. Скажем, двадцать. Двадцать лет! А ты даже не представляешь, что сделал с ним один-единственный год. Лучше бы они убили его сразу. Нет, они хотят убивать его медленно. Они убивают его по частям, день за днем, и задолго до того, как пройдут эти двадцать лет, он будет мертв. Не останется ничего, что я знала бы или любила. Мне выдадут тело с именем Джеффри Грей, потому что тело не умрет. Он очень сильный, и мне сказали, они ведут там на редкость здоровый образ жизни, так что тело его не умрет. Умрет только мой Джеф — и он уже умирает! Сейчас, пока мы здесь разговариваем!

— Марион!

Марион оттолкнула ее.

— Ты не знаешь, что это такое. Каждый раз, отправляясь туда, я думаю, что уж на этот раз я сумею достучаться До Джефа, и никто не сумеет мне помешать. Охрана ничего не значит, ничто ничего не значит — главное, мы снова будем вместе. Но когда я оказываюсь там, — она в отчаянии махнула рукой, — мы не вместе. Я не могу приблизиться к нему, не могу даже потрогать его — мне не разрешают его трогать, не разрешают его целовать. Если бы только мне удалось обнять его, я сумела бы вернуть его, я знаю. Потому что он постоянно отдаляется от меня, день за днем уходит и умирает, и я ничего не могу с этим поделать! — Она схватилась за спинку кресла и оперлась на нее. Ее всю трясло. — Представь, как он выходит оттуда через двадцать лет, совершенно мертвый! Чем я смогу тогда помочь ему мертвому? Да и на что буду похожа я сама? Скорее всего, к тому времени я буду мертва тоже.

— Марион! Марион! Пожалуйста!

Марион содрогнулась всем телом.

— Нет, ты права, так нельзя. Нужно продолжать. Если бы только мой ребенок не умер. — Она запнулась, выпрямилась и закрыла руками лицо. — Теперь у меня никогда не будет детей. Они убивают Джефа, и они уже убили моих детей. О господи, ну почему, почему это случилось с нами? Мы были так счастливы!

Глава 4

Хилари очнулась от того, что было не вполне сном, и услышала, как часы в гостиной пробили двенадцать. Она не собиралась ложиться до тех пор, пока не убедится, что уснула Марион, и теперь откровенно презирала себя за то, что все-таки задремала. Заснуть и оставить Марион наедине с ее болью было все равно что сбежать. Хотя, возможно, Марион все-таки удалось уснуть.

Хилари соскользнула с кровати и босиком направилась в ванную. Окна ванной и комнаты Марион находились совсем рядом, и, если левой рукой уцепиться за вешалку для полотенец и высунуться из окна, правой можно было дотянуться до подоконника в комнате Марион, а тогда уже, до хруста вытянув шею, приблизить ухо вплотную к окну и понять, спит Марион или нет. Хилари проделывала это столько раз, что давно уже сбилась со счета, и ни разу не попалась. Занавеска надежно укрывала ее. Сотни раз она слышала, как вздыхает и плачет Марион, и, не решаясь зайти к ней, все-таки не ложилась тоже — из солидарности, — думая в темноте о Марион и о Джефе, любя и оплакивая их.

Но сегодня Марион спала. Тишину комнаты нарушало только ее тихое мерное дыхание.

Извернувшись, Хилари вернулась в ванную. Долгая практика позволила ей довести этот акробатический номер до совершенства. Нырнув в кровать и закутавшись в одеяло, она даже поежилась от облегчения. Теперь можно было с чистой совестью заснуть.

Когда она была еще совсем маленькой, у нее сложилось ясное и четкое представление о процедуре отхода ко сну, и с годами эта картина уже не менялась. Существовала страна сна и страна бодрствования. В страну сна, окруженную очень высокой стеной, можно было попасть, только отыскав нужную дверь, а поскольку дверей было много и никогда нельзя было знать заранее, что находится за каждой из них, отход ко сну всякий раз превращался для Хилари в увлекательнейшее приключение. Иногда, конечно, двери были самыми обыкновенными, и за ними не оказывалось ничего, кроме унылой пустой комнаты. Иногда, как в случае с бедняжкой Марион, дверь вообще не удавалось найти и оставалось только бродить вдоль стены, слепо ощупывая ее и уставая с каждым шагом все больше и больше. С Хилари, правда, такого почти не случалось. Двери распахивались перед ней прежде, чем она успевала нащупать ручку.

Сегодня, однако, ей никак не удавалось уснуть. Подглядывая в окно Марион, она замерзла и теперь плотно закуталась в одеяло. Через минуту ей стало нестерпимо жарко, и она его отшвырнула. Подушка была слишком высокой — слишком низкой — слишком мягкой — слишком жесткой. И в довершение, когда ей показалось, что она наконец устроилась, мучительно зачесался нос.

И все это время что-то непрерывно прокручивалось в ее голове, точно граммофонная пластинка. Пластинка, которую проигрывают за соседней дверью: достаточно громко, чтобы довести человека до белого каления, но слишком тихо, чтобы разобрать мотив. Ее ставили снова, и снова, и снова, и она все крутилась, и крутилась, и крутилась в голове Хилари без толку и без смысла, потому что это были лишь разрозненные обрывки догадок и фактов, которые Хилари знала об убийстве Эвертона и деле Джеффри Грея, и они ни за что не желали склеиваться в единое целое или выстраиваться в логическую цепочку. Да они и не могли в нее выстроиться, потому что это была бы полная чушь. Другие могли говорить что угодно, но Хилари точно знала, что Джеф не мог застрелить своего дядю.

Она в который раз взбила свою подушку и поклялась не шевелиться до тех пор, пока не досчитает до ста, но едва Успела начать, как у нее тут же зачесался нос, волосы принялись щекотать ухо, а рука, на которой она лежала, затекла и, казалось, была набита иголками. Хилари отшвырнула одеяло и села. Бесполезно. Оставалось только вылезти из кровати и чем-нибудь себя занять. Ей тут же пришло в голову, что можно отправиться в гостиную, найти материалы дела и прочитать их. Папка лежала на дне дубового сундука, Марион крепко спала, и за ночь Хилари вполне успевала прочитать все с начала и до конца. Особенно ее интересовали материалы следствия, которое она полностью пропустила, поскольку была в это время в Тироле с кузинами Генри, знакомясь с ним, устраивая помолвку и, главное, разрывая ее.

Она накинула халат, обула тапочки, на цыпочках прокралась в гостиную и закрыла за собой дверь. Включив обе лампы, она достала из сундука папку с материалами дела, уселась в глубокое кресло и принялась читать.

Джеймс Эвертон был застрелен вечером вторника шестнадцатого июля между восемью часами и двадцатью минутами девятого. В восемь он был еще жив, поскольку именно в это время позвонил Джеффри Грею, а в восемь двадцать, когда Джеф открыл Мерсерам дверь и они ворвались в кабинет, он был уже мертв. Миссис Мерсер показала, что незадолго до этого слышала выстрел, заявив под присягой следующее: «Я как раз спускалась сверху, где застилала мистеру Эвертону постель, и, проходя через холл, услышала в кабинете голоса. Это было очень похоже на перебранку, и, поскольку я думала, что мистер Эвертон в кабинете один, я испугалась и подошла к двери послушать. Узнав голос мистера Джеффри Грея, я тут же успокоилась и отошла. Вскоре раздался выстрел. Я закричала, и из кладовой выбежал Мерсер, который чистил там серебро. Он принялся трясти дверь, но она была заперта. А потом ее открыл мистер Джеффри. В руке у него был пистолет, а мистер Эвертон лежал поперек своего стола».

Под нажимом коронера, желавшего знать, что именно говорил мистер Джеффри, когда она узнала его голос, миссис Мерсер пришла в сильное волнение и заявила, что лучше уж она промолчит. После того как ей напомнили, что она обязана отвечать, миссис Мерсер расплакалась и сказала, что Джеффри говорил что-то о завещании.

Коронер: Повторите в точности, что вы слышали.

Миссис Мерсер, в слезах: Я не могу повторять то, чего не слышала.

Коронер: Никто от вас этого и не требует. Я только хочу узнать, что вы все-таки слышали.

Миссис Мерсер: Ничего конкретного. Только голоса л еще что-то о завещании.

Коронер: И вы не можете вспомнить что именно?

Миссис Мерсер, истерично всхлипывая: Не могу, сэр.

Коронер: Дайте свидетельнице стакан воды. Итак, миссис Мерсер, вы утверждаете, что услышали в кабинете голоса и решили, что там кто-то ссорится. Вы утверждаете также, что узнали голос мистера Джеффри Грея. Вы уверены, что это был именно его голос?

Миссис Мерсер: О сэр! А это не повредит мистеру Джеффри?

Коронер: Вы уверены, что это был его голос?

Миссис Мерсер, снова начиная рыдать: О да, сэр. О сэр, не знаю, как я не упала в обморок. Выстрел за дверью был такой громкий! А потом я закричала, и Мерсер выбежал из кладовой.

И без того убийственные показания жены частично подтвердил Альфред Мерсер, заявивший, что слышал выстрел и ее крик. Он хотел открыть дверь, но она оказалась заперта, а потом ее открыл мистер Грей, который держал в руке пистолет, а за его спиной лежал, навалившись на стол, убитый им мистер Эвертон.

Коронер: Это тот самый пистолет?

Мерсер: Да, сэр.

Коронер: Вы когда-нибудь видели его раньше?

Мерсер: Да, сэр. Это пистолет мистера Грея.

Сердце Хилари гневно забилось. Как могло случиться, что все — абсолютно все! — обернулось против совершенно невиновного человека? Что должен был чувствовать Джеф, вынужденный смотреть, как копятся и копятся против него чудовищные улики? Наверное, сначала он не верил, что это возможно. А потом? Потом, когда стало ясно уже, что верят почти все? Когда он увидел в их глазах ужас — ужас и отвращение, с какими глядят на человека, убившего своего дядю в пылу ссоры из-за денег?

На какой-то миг Хилари вдруг отчетливо ощутила этот Ужас. Нет, это неправда! Даже если все в мире верили в это, она — нет! Мерсеры лгали. Но зачем? Где мотив? У них было отличное место и прекрасное жалованье. Зачем им было убивать своего хозяина? Потому что все сводилось именно к этому. Если они оболгали Джеффри Грея, значит, хотели отвести подозрение от себя. Но кто станет подозревать их? У них нет мотива. Они потеряли прекрасную работу и не приобрели взамен ничего. Новое завещание Джеймса Эвертона, составленное утром того дня, когда он умер, не предполагает на этот счет никаких сомнений. Как и в предыдущем, он завещал каждому из них по десять фунтов за каждый полный год службы. И поскольку служили они у него чуть меньше двух лет, то не могли рассчитывать даже на вторые десять фунтов. Кто в здравом уме откажется от хорошей работы и обеспеченной старости ради того, чтобы, совершив убийство, получить несчастные двадцать фунтов на всю семью?

Хилари тщательно это обдумала. В конце концов, почему бы и нет? Деньги и комфорт еще далеко не все. У человеческой натуры много темных сторон: ревность, месть, ненависть. Любой из этих мотивов, столкнувшись с потребностью в спокойствии и благополучии, способен одержать верх. Но только если такой мотив существует. А его искали — обязаны были искать — и не нашли. Хилари решила обдумать это позднее.

Прочтя показания Джеффри, она расстроилась окончательно. Дядя позвонил ему в восемь. Все остальные в суде называли его «покойным» или «мистером Эвертоном», но Джеффри упрямо говорил «мой дядя». За все время следствия он ни разу не назвал его по-другому.

Джеффри Грей: Дядя позвонил мне в восемь. «Это ты, Джеффри? — спросил он. — Я хочу, чтобы ты приехал сюда немедленно. Ты слышал, мой мальчик? Немедленно!» Он показался мне очень расстроенным.

Коронер: Сердитым?

Джеффри Грей: Нет — не на меня, — не знаю. Пожалуй, он действительно был рассержен, но уж точно не на меня. Иначе вряд ли бы сказал «мой мальчик». Я спросил: «Что-нибудь случилось?». Он ответил, что не может говорить об этом по телефону, и попросил немедленно приехать к нему. Как можно скорее. И повесил трубку.

Коронер: И вы поехали?

Джеффри Грей: Сразу же. До его дома мне добираться минут пятнадцать. Автобус в конце нашей дороги останавливается в четверти мили от его калитки.

Коронер: Мистер и миссис Мерсер показали, что вы не звонили в парадную дверь, а между тем она была заперта. Следовательно, вы вошли иным способом?

Джеффри Грей: Был ясный теплый вечер, и я не сомневался, что окно в кабинете открыто. В сущности, это балконная дверь, выходящая в сад, и, когда дядя был дома и мне нужно было его увидеть, я всегда пользовался именно этим способом.

Коронер: И часто вы с ним виделись?

Джеффри Грей: Постоянно.

Коронер: До вашей женитьбы вы жили с ним в Солвей-Лодж?

Джеффри Грей: Да.

Коронер: Я должен спросить, мистер Грей, была ли ваша привязанность к мистеру Эвертону искренней?

Джеффри Грей (вопрос вызвал у свидетеля значительное замешательство): Да. Я любил его.

Коронер: Вы не ссорились?

Джеффри Грей: Нет, никогда.

Коронер: Как, в таком случае вы объясняете, что он уничтожил завещание, составленное в вашу пользу, и даже не упомянул вас в новом?

Джеффри Грей: Я не могу этого объяснить.

Коронер: Но вы знали, что утром шестнадцатого июля он составил новое завещание?

Джеффри Грей: Теперь знаю. Тогда — нет.

Коронер: Значит, вы не знали об этом, идя на встречу?

Джеффри Грей: Нет.

Коронер: Как и о том, что он уничтожил старое завещание, составленное целиком в вашу пользу? Помните, мистер Грей, вы под присягой. Готовы ли вы подтвердить, что не знали об изменениях в завещании .вашего дяди?

Джеффри Грей: Я не имел о них ни малейшего представления.

Коронер: И он не обсуждал это с вами по телефону?

Джеффри Грей: Нет.

Коронер: Или после того, как вы увиделись?

Джеффри Грей: Когда мы увиделись, он был уже мертв.

Коронер: Вы подтверждаете, что прибыли в Солвей-Лодж около двадцати минут девятого?

Джеффри Грей: Около того. Я не смотрел на часы.

Коронер: Насколько я понимаю, дом расположен на участке площадью около двух акров и к нему ведет небольшая подъездная дорожка?

Джеффри Грей: Да.

Коронер: Не могли бы вы рассказать нам, с какой стороны вы подошли к дому?

Джеффри Грей: Я прошел по дорожке до парадной двери, но звонить не стал, а свернул направо и обошел вокруг Дома. Кабинет находится на противоположной стороне, и стеклянная дверь, выходящая в сад, оказалась, как я и ожидал, открыта.

Присяжный: Шторы были задернуты?

Джеффри Грей: Шторы? Нет. Было еще совсем светло. Очень теплый и ясный вечер.

Коронер: Продолжайте, мистер Грей. Вы вошли в кабинет…

Джеффри Грей: Вошел. Я ожидал, что дядя меня встретит, поэтому даже не сразу его увидел. В комнате было гораздо темнее, чем снаружи. Я обо что-то споткнулся и разглядел пистолет, лежавший прямо у меня под ногами. Я бездумно его поднял и тогда увидел дядю.

Присяжный: Только что вы говорили, что было совсем светло, теперь утверждаете, что в комнате стоял полумрак. Нельзя ли об этом поподробнее?

Джеффри Грей: Я не говорил «полумрак». Я сказал, что в комнате было темнее, чем снаружи. На улице было очень светло; к тому же, обходя дом, я шел против солнца.

Коронер: Продолжайте, мистер Грей. Вы говорили, что увидели мистера Эвертона.

Джеффри Грей: Он лежал, навалившись на свой стол. Сначала я подумал, что ему стало плохо. Подойдя ближе, я увидел, что он мертв. Я дотронулся до него и убедился в этом окончательно. Потом я услышал крик, и кто-то дернул дверь. Я подошел, и она оказалась заперта. Ключ торчал в замке, я повернул его, и вошли Мерсеры. Они, кажется, решили, что дядю убил я.

Коронер: Все это время пистолет был у вас в руке?

Джеффри Грей: Да. Я просто о нем забыл.

Коронер: Вот этот пистолет?

Джеффри Грей: Да.

Коронер: Установлено, что он принадлежит вам. У вас есть что добавить по этому поводу?

Джеффри Грей: Да, пистолет мой, но я не видел его уже больше года. Женившись и переехав, я оставил его в Солвей-Лодж, как и многие другие вещи. Мы снимали квартиру, и места хватало только для самого необходимого.

Присяжный: Хотелось бы услышать, зачем вообще вам понадобился пистолет.

Джеффри Грей: Его мне около двух лет назад подарил дядя. Я собирался в поездку по Восточной Европе, и, поскольку ходили слухи о беспорядках, дядя заставил меня взять с собой пистолет. Впрочем, мне ни разу не пришлось им воспользоваться.

Коронер: Вы хорошо стреляете?

Джеффри Грей: Превосходно.

Коронер: По мишени?

Джеффри Грей: По мишени.

Коронер: Вы сумели бы застрелить человека, находящегося на другом конце комнаты?

Джеффри Грей; Никогда не пробовал.

Коронер: Мистер Грей, идя по дорожке к дому, а затем обходя его, вы кого-нибудь встретили?

Джеффри Грей: Нет.

Коронер: Возможно, вы слышали звук выстрела?

Джеффри Грей: Нет.

Коронер: Значит, подходя к кабинету, вы не видели и не слышали ничего подозрительного?

Джеффри Грей: Ничего.

Ну что ему стоило услышать что-то или кого-нибудь увидеть, направляясь к дому тем ясным и теплым вечером? Ведь убийца должен был прятаться где-то неподалеку. Ну почему Джеф не встретил его или хотя бы не заметил, как тот убегает? Почему? Уж конечно, потому, что этот кто-то очень хорошо позаботился о том, чтобы Джеф его не увидел. Потому что он знал, что Джеф не сможет его увидеть. Потому что знал о приходе Джефа. Знал, что Джеймс Эвертон звонил ему и что Джеф сможет добраться до Солвей-Лодж не раньше, чем через четверть часа — время, за которое убийца успел застрелить Джеймса Эвертона и преспокойно скрыться. Разумеется, Джеф не мог ничего услышать или увидеть. Уж об этом-то убийца позаботился в первую очередь! Но Мерсеры! Они должны были услышать выстрел. И услышать его задолго до того, как миссис Мерсер спустилась из спальни, чтобы закричать в холле и вызвать своего мужа, который чистил в кладовой серебро. Марион сказала, он действительно его чистил и перепачкал себе руки. И чистил он его — а миссис Мерсер не кричала — до тех самых пор, пока Джеф не оказался в кабинете, держа в руке пистолет.

Про пистолет удалось выяснить очень многое. Пуля, убившая Эвертона, вне всякого сомнения, была выпущена именно из него. На нем были отпечатки Джефа. Да и как им не быть, если он сам его поднял? Другое дело, что на нем не было других отпечатков. На нем не было Других отпечатков! Значит, это никак не могло быть самоубийством. Да еще Джеф, как нарочно, уперся, что споткнулся о пистолет в самых дверях. Хилари вспомнила, как присяжные прямо-таки вцепились в эти слова, потому что от дверей до стола было минимум девять футов. И, поскольку Джеймс Эвертон умер мгновенно, не говоря уже об отсутствии на пистолете его отпечатков, о самоубийстве не могло идти и речи.

Хилари тяжело и протяжно вздохнула.

Поскольку выбирать приходилось между Джефом и Мерсерами, ясно было, что лгали они. И, однако, присяжные им поверили. И на следствии, и на суде.

Она прочла показания Марион. Абсолютно ничего. Несколько ничего не значащих вопросов и столько же ничего не меняющих ответов, но сердце Хилари обливалось кровью, когда она представляла себе, чего стоило Марион стоять там и давать их под присягой. Они с Джефом были так безраздельно, так абсолютно счастливы, что счастье окутывало их, как яркое свечение, и сопровождало всегда и всюду, делая счастливым каждого, кто его касался. А в темной и душной зале суда этот свет начал меркнуть. Снаружи был жаркий солнечный день — в газетах только и писали, что о жаре, — а в душной и мрачной зале суда Джеф и Марион смотрели, как гаснет их свет.

Коронер: Вы присутствовали при телефонном разговоре вашего мужа вечером шестнадцатого?

Марион Грей: Да.

Коронер: Вы запомнили время?

Марион Грей: Да. Часы как раз били восемь. Он подождал, пока они стихнут, и поднял трубку.

Коронер: Вы что-нибудь слышали?

Марион Грей: Я слышала, как Джеймс Эвертон попросил моего мужа приехать к нему в Солвей-Лодж.

Коронер: Вы хотите сказать, что слышали слова мистера Эвертона в буквальном смысле?

Марион Грей: Да, я слышала его голос совершенно отчетливо. Он хотел, чтобы Джеф немедленно к нему приехал. Он даже повторил это: «Ты слышал, мой мальчик? Немедленно». Потом мой муж спросил у него, что случилось, и он сказал, что не может говорить об этом по телефону. Он еще раз повторил, чтобы Джеф приезжал как можно скорее, после чего мой муж повесил трубку и сказал мне: «Это Джеймс. Хочет, чтобы я сейчас же к нему приехал», а я ответила, что все слышала. Муж еще сказал: «Кажется, он страшно расстроен. Никак не возьму в толк чем».

Потом ее спросили о пистолете. Марион ответила, что никогда раньше его не видела.

Коронер: Вы никогда прежде не видели его у своего мужа?

Марион Грей: Нет.

Коронер: Как давно вы женаты?

Марион Грей: Год и неделю.

Коронер: И за это время ни разу не видели этого пистолета?

Марион Грей: Ни разу.

Коронер: Вы снимаете квартиру на Модсли-роуд?

Марион Грей: Да.

Коронер: Вы живете там с самого момента замужества?

Марион Грей: Да.

Коронер: Насколько я понимаю, это не очень большая квартира?

Марион Грей: Не очень. Там только четыре комнаты.

Коронер: И, будь пистолет в квартире, вы бы об этом знали?

Марион Грей: Едва ли в этой квартире может находиться что-то, чего я бы не видела.

Коронер: Там нет запертых шкафов, ящиков?

Марион Грей: Нет.

Коронер: И вы никогда и нигде не видели этого пистолета?

Марион Грей: Я никогда и нигде не видела его раньше.

После этого коронер ее отпустил.

Хилари перевернула страницу.

Глава 5

Вызвали Берти Эвертона.

Коронер: Ваше имя Бертрам Эвертон?

Бертрам Эвертон: Ну да, конечно.

Коронер: Вы приходитесь покойному племянником?

Бертрам Эвертон: Ну да.

Коронер: Когда вы видели его в последний раз?

Бертрам Эвертон: Ну, я, знаете, ужинал с ним как раз накануне того, как это произошло. Удивительный, знаете, случай, потому что не сказать, чтобы мы часто виделись. И надо же.

Коронер: Вы хотите сказать, что были не в лучших отношениях со своим дядей?

Бертрам Эвертон: Ну, знаете, не сказать, чтоб уж настолько. Старался просто держаться от него подальше и все такое.

Коронер: Вы были в ссоре?

Бертрам Эвертон: Да вовсе нет. Я, знаете, вообще стараюсь ни с кем не ссориться.

Коронер: Возможно, у вас были какие-то разногласия?

Бертрам Эвертон: Ну, разве что во взглядах на жизнь. Уж больно дядя любил работать. В поте лица, своими руками и все такое. Лично я предпочитаю собирать фарфор, так что сами понимаете…

Коронер: Но вечером понедельника, пятнадцатого, вы все же с ним ужинали?

Бертрам Эвертон: Ну да. Я же говорил.

Коронер: Вы в это время жили в Шотландии?

Бертрам Эвертон: Да. В Эдинбурге.

Коронер: И вы проделали такой путь ради ужина с дядей, отношения с которым оставляли, мягко говоря, желать лучшего?

Бертрам Эвертон: Ну, это вы уж хватили. Все было не совсем так.

Коронер: Может быть, в таком случае вы расскажете нам, как именно это было, мистер Эвертон?

Бертрам Эвертон: Ну как… Я ведь коллекционирую фарфор, а в таком месте, как Эдинбург, нет-нет чего-нибудь да найдешь. То есть совсем даже не обязательно, что найдешь, может статься, и нет, но все равно ищешь, потому что никогда ведь не знаешь, сами понимаете. Так вот, для себя я, правда, ничего не нашел, но я знаю тут одного парня, который интересуется керамикой, Уайт его зовут.

Коронер: Это существенно?

Бертрам Эвертон: Ну, я лично так не думаю; просто мне показалось, что вы захотите, знаете ли, узнать.

Коронер: Не могли бы вы по возможности коротко рассказать нам, что заставило вас приехать из Эдинбурга и встретиться с дядей?

Бертрам Эвертон: Ну, в том-то, знаете, и загвоздка, что приезжал я, собственно, не за этим. Я приехал увидеться с парнем, который скупает керамику, — я уже говорил, что его зовут Уайт? — потому что, знаете, я наткнулся на дивный комплект пивных кружек с изображением всех генералов, участвовавших в мероприятии, которое, знаете, обычно называют Мировой войной; выполненный в единственном экземпляре и вообще очень интересный во всех отношениях для каждого, кто этим интересуется, если вы меня понимаете. И, поскольку владелец комплекта собирался продавать его музею Кастла, я подумал, что моему приятелю стоит, знаете ли, поторопиться с предложением, и немедленно отправился его повидать.

Коронер: И вы его повидали?

Бертрам Эвертон: Ну в общем, знаете, нет. Он улетел в Париж. Под влиянием, как говорится, импульса. Так что я позвонил дяде Джеймсу и предложил вместе поужинать.

Коронер: Вы только что сказали, что предпочитали видеться как можно реже. Что же заставило вас изменить своим привычкам в этом случае?

Бертрам Эвертон: Ну, я был, можно сказать, на мели. Поэтому бесплатно покушать, поболтать по-семейному и все такое пришлось как нельзя более кстати; вы меня понимаете.

Коронер: У вас было какое-нибудь конкретное дело, которое вам хотелось бы обсудить с покойным?

Бертрам Эвертон: Ну, разве что насчет содержания для моего братца. Он, понимаете ли, выплачивал ему содержание, и мы тут подумали, что будет не то слово как замечательно, если удастся уговорить старика немного его увеличить, и я обещал посмотреть, что можно сделать, — если подвернется случай и вообще, ну, вы меня понимаете.

Коронер: Итак, вы поужинали со своим дядей. Удалось ли вам обсудить вопрос о содержании, которое он выплачивал вашему брату?

Бертрам Эвертон: Ну, я бы не решился назвать это обсуждением. Я просто сказал: «Как насчет содержания Фрэнка, дядя Джеймс?», а он ответил… Мне что, нужно повторять все, что он ответил?

Коронер: Если это имеет отношение к причине, по которой он изменил завещание.

Бертрам Эвертон: Ну, думаю, можно сказать, имеет, потому что он, понимаете, так здорово мне все расписал про старину Фрэнка. В том числе, что ему лучше поторопиться и подыскать себе какую-никакую работу, потому что, если с ним — это с дядей — что-нибудь случится, старина Фрэнк окажется без единого пенни, поскольку у него — дяди, понятно — руки так и чешутся изменить завещание, вычеркнув из него всех этих проклятых лизоблюдствующих подхалимов, уверенных, что они могут неплохо им попользоваться, но очень здорово ошибающихся, о чем они и узнают, не пройдет и двадцати четырех часов. Ну, я даже, знаете, немного опешил и сказал: «Помилуйте, дядя! Про старину Фрэнка и злейший враг не скажет, что он подхалим». А он посмотрел на меня как-то совсем уж нехорошо и сказал: «Я не о Фрэнке говорю».

Коронер: В сущности, он сообщил вам о своем намерении изменить завещание?

Бертрам Эвертон: Ну, прозвучало, во всяком случае, очень на то похоже, согласитесь.

Коронер: Он сообщил вам, что намерен изменить завещание в вашу пользу?

(Свидетель замялся).

Коронер: Прошу вас ответить на этот вопрос.

Бертрам Эвертон: Ну, знаете, как-то даже неловко отвечать на такие вопросы.

Коронер: Боюсь, мне придется попросить вас все же на него ответить. Он говорил вам, что новое завещание составлено в вашу пользу?

Бертрам Эвертон: Ну, знаете, почти.

Коронер: И что же он вам сказал?

Бертрам Эвертон: Ну, если вам действительно необходимо знать, он сказал, что раз уж ему приходится выбирать между льстивым лицемером и шутом гороховым, он, знаете, лучше уж выберет дурака.

(Смех в зале.)

Коронер: И вы отнесли это замечание на свой счет?

Бертрам Эвертон: Ну, во всяком случае, мне так, понимаете, показалось.

Коронер: Истолковав его как намерение изменить завещание в вашу пользу?

Бертрам Эвертон: Ну, знаете, я не особенно верил, что он и впрямь это сделает. Я просто решил, что он поссорился с Джеффри.

Коронер: Он сам вам это сказал?

Бертрам Эвертон: Нет. Просто, знаете, мне так показалось.

Щеки Хилари вспыхнули от негодования. В настоящем суде ему ни за что не позволили бы говорить такие вещи. А на коронерском расследовании — пожалуйста! И до чего же некстати вылез этот злосчастный Берти со своими догадками насчет ссоры между Джефом и его дядей! За все время расследования не появилось и намека на доказательство, что эта ссора была, и, однако, все воспринимали ее как данность. А уж после выступления Берти Эвертона никто и не сомневался, что ссора между Джеффри Греем и Джеймсом Эвертоном состоялась после того, как последний, изобличив Джеффри в чем-то очень неблаговидном, изменил свое завещание. Присяжные, осудившие Джеффри, думали точно так же, потому что стоит какому-нибудь убеждению поселиться в общественном сознании, от него уже практически невозможно избавиться. И пустое предположение Берти, несомненно, сильно укрепило присяжных в решении натянуть на голову судьи черную шапочку [1].

Хилари перевернула страницу. Материалы состояли частью из газетных вырезок, частью из перепечатанных записей стенографии. На следующей странице оказалась фотография Берти Эвертона: «Мистер Бертрам Эвертон выходит из зала суда». Хилари однажды видела его на слушаниях, но это было все равно что пытаться вспомнить кошмар. Даже теперь, изо всех сил всматриваясь в снимок, она никак не могла составить о Берти четкого представления. Не слишком высокий, не слишком низкий. Неправильные черты лица и длинные волосы. К тому же фотография была довольно размытой и, естественно, черно-белой. Хилари удалось вспомнить, что волосы у Берти рыжие. Ей еще показалось тогда, что их слишком много и они слишком длинные.

Она стала читать его показания дальше.

Берти сообщил, что прибыл на Кингз-Кросс [2] пятнадцатого июля в половине шестого вечера десятичасовым экспрессом из Эдинбурга и, поужинав с Джеймсом Эвертоном, успел на обратный поезд, отправлявшийся с Кингз-Кросс в час пятьдесят ночи, и утром шестнадцатого в девять тридцать шесть был уже в Эдинбурге. С вокзала он отправился прямо в отель «Каледониан», позавтракал и лег отсыпаться. (Далее следовали пространные объяснения, что ему никогда не удается выспаться в поездах.) В половине второго спустился на ленч, после чего писал письма: своему брату и мистеру Уайту, упоминавшемуся ранее в связи с набором пивных кружек. В промежутке ему пришлось пожаловаться на неисправный звонок в номере. Вскоре после четырех он вышел прогуляться и по пути заглянул в контору узнать, не было ли для него телефонных звонков. Он ожидал, что владелец кружек захочет с ним связаться. Вернувшись в отель, он сразу прилег. Ему так и не удалось до конца выспаться, и он не очень хорошо себя чувствовал. В ресторан он спускаться не стал, поскольку есть ему не хотелось. Вместо этого он позвонил вниз и заказал бисквиты. Съев несколько, он запил их из своей фляжки и лег спать. Он затрудняется сказать, который был час. Что-то около восьми вечера. Он не смотрел на часы. Честно говоря, ему было здорово не по себе и очень хотелось спать. Проснулся он уже на следующее утро. Было девять часов, и горничная принесла ему чай, как он и распорядился накануне. На вопрос, чем именно он занимался во время своей отлучки из отеля, сказал, что затрудняется ответить. Просто слонялся по городу. Заглянул в пару мест и пропустил пару стаканчиков.

На этом Берти Эвертона и отпустили.

Следующим документом оказалась отпечатанная копия показаний Анни Робертсон, горничной отеля «Каледониан». Неясно было только, приобщили их впоследствии к делу или нет. Это была просто копия.

Анни Робертсон показала, что к шестнадцатому июля мистер Бертрам Эвертон проживал в отеле уже несколько дней. Он приехал то ли двенадцатого, то ли одиннадцатого, хотя, возможно, что и тринадцатого. Точнее она вспомнить не смогла и посоветовала обратиться к управляющему. Мистер Бертрам Эвертон занимал комнату номер тридцать пять. Вторник, шестнадцатое, она помнила прекрасно. Помнила и жалобы мистера Эвертона на неисправный звонок в его номере. Звонок, на ее взгляд, был в полном порядке, но она обещала вызвать электрика, потому что мистер Эвертон настаивал, что иногда он все-таки не звонит. На звонок мистер Эвертон жаловался около трех часов дня. Сам он в это время занимался составлением писем. Тем же вечером, около половины девятого, из его номера поступил звонок, и она ответила. Мистер Эвертон попросил принести бисквитов. Сказал, что неважно себя чувствует и ложится спать. Она принесла ему бисквиты. Выглядел он, по ее мнению, не столько больным, сколько пьяным. В среду, семнадцатого, она, как он и просил, принесла ему в девять часов утра чай. Мистер Эвертон уже полностью пришел в себя и выглядел совершенно нормально.

Хилари прочитала этот документ дважды, после чего заново просмотрела показания Берти. Он вышел из отеля около четырех и пропадал где-то до половины девятого. Получалось, что он все же успевал долететь до Кройдона и к восьми часам оказаться в Пугни, или, во всяком случае, ей так казалось. Но вот чего он уж точно не успевал, так это снова оказаться через полчаса в своем номере в отеле «Каледониан», чтобы заказать бисквитов и пожаловаться на плохое самочувствие. В восемь Джеймс Эвертон был еще жив и разговаривал с Джефом по телефону. Поэтому, кем бы его убийца ни оказался, он никак не мог быть его племянником Берти Эвертоном, который в половине девятого кушал в Эдинбурге бисквиты.

Хилари с сожалением оставила Берти в покое. Он изумительно подошел бы на роль убийцы, но, к несчастью, совершенно не подходил на нее.

Второго племянника, Фрэнка Эвертона, и вовсе не вызывали на дознание. Утверждение Марион, будто шестнадцатого числа в течение пятнадцати минут до шести и пятнадцати минут после он находился в Глазго у адвоката, получая свое еженедельное пособие, подтверждалось очередной машинописной страницей, на которой мистер Роберт Джонстон из фирмы «Джонстон, Джонстон и Маккендлиш» утверждал, что во вторник шестнадцатого июля в период с семнадцати сорока пяти до восемнадцати пятнадцати имел продолжительную беседу с прекрасно ему известным мистером Фрэнсисом Эвертоном, в ходе которой передал ему наличными два фунта и десять шиллингов, на какую сумму и готов предъявить собственноручную расписку мистера Фрэнсиса Эвертона.

Прощай, Фрэнк Эвертон! Отпуская его восвояси, Хилари почувствовала еще большее сожаление. Шалопай, растяпа и позор семьи. Все что угодно, но уж никак не убийца! Он не смог бы сделать это, даже будь у него личный аэроплан — а откуда ему у позора семьи взяться? И потом, к аэроплану ему понадобился бы еще частный аэродром, и даже два — на каждом конце маршрута. Она с удовольствием представила себе, как этот волк в овечьей шкуре неспешной походкой выходит из приемной господ Джонстона, Джонстона и Маккендлиша, запрыгивает у крыльца в личный самолет, выруливает на главную автотрассу Глазго и, хорошенько разогнавшись, взлетает, чтобы часом позже бесшумно спланировать в сад за домом Джеймса Эвертона, — и все это, понятно, не привлекая ни малейшего внимания окружающих. Картинка, конечно, получалась заманчивая, только слишком уж напоминала сказку из «Тысячи и одной ночи» — «Десятый календарь» или что-нибудь в таком духе. Во всяком случае, материализовать ее до степени, пригодной к судебным слушаниям, представлялось делом крайне сомнительным.

Все снова вернулось на круги своя, то есть к Мерсерам. Если Джеф говорил правду, значит, Мерсеры лгали. А Джеф, разумеется, ее говорил, потому что Хилари верила в него всем сердцем. И если Джеф говорил, что в двадцать минут девятого он нашел Джеймса Эвертона уже мертвым, значит, так оно и было, и миссис Мерсер лгала, рассказывая о ссоре и выстреле, которые она якобы слышала. Потому что, если к прибытию Джефа мистер Эвертон был уже мертв, она никак не могла слышать ни того, ни другого. Следовательно, миссис Мерсер лгала, почему и казалась тогда в купе такой испуганной и несчастной: ее мучила совесть, ни на секунду не позволяющая забыть ей о том, что именно она сделала с Марион и Джефом.

Да, но зачем она это сделала?

Не было ничего проще. Мерсер, должно быть, застрелил хозяина, и миссис Мерсер лгала, чтобы спасти его шею. Поведение, безусловно, чудовищное, но вполне объяснимое. Она лгала, чтобы спасти мужа, и, спасая его, топила Джеффри, причем делала это весьма основательно. Хилари не могла избавиться от ощущения, что чересчур даже основательно. Эта женщина явно переигрывала. Ну как можно верить показаниям особы, которая дает их, исходя слезами? Да, это все объясняет: Альфред Мерсер застрелил Джеймса Эвертона, а миссис Мерсер его покрывала.

Хилари перевернула страницу и недоуменно уставилась на оказавшиеся там показания миссис Томпсон. Надо же! Она совершенно забыла о миссис Томпсон. Оказывается, не только Берти и Фрэнк успели обзавестись алиби — железными и непотопляемыми, — точно такое же, любезно предоставленное им миссис Томпсон, было и у четы Мерсеров. В папке была и фотография, на которой миссис Томпсон казалась почти точной копией миссис Гранди [3] — толстой, напыщенной и солидной, как Британская конституция. Вот уже двадцать пять лет она служила экономкой у ближайшего соседа Эвертонов сэра Джона Блейкни. Сэр Джон в тот день отсутствовал, и Мерсеры пригласили ее на ужин, в результате чего начиная с половины восьмого и вплоть до трагической кульминации того вечера она околачивалась на их кухне. И все это время мистер Мерсер чистил серебро в кладовой, периодически заглядывая на кухню проведать жену и миссис Томпсон. Дом был старый, и попасть из кладовой в дом можно было, только пройдя через кухню, но миссис Томпсон клялась, что за время ее пребывания в доме Мерсер сделал это один-единственный раз — после того, как поднялась тревога. Когда он пробежал мимо, она сообразила, что случилось что-то неладное, бросилась за ним в холл и увидела, что миссис Мерсер рыдает, дверь кабинета открыта, а на пороге стоит мистер Грей с пистолетом в руке.

Коронер: Вы слышали выстрел?

Миссис Томпсон: Нет, сэр. Я вообще очень плохо слышу, сэр.

Коронер: Может быть, вы слышали, как кричала миссис Мерсер?

Миссис Томпсон: Нет, сэр, и в жизни бы не услышала через две закрытые двери.

Коронер: Значит, кухню от холла отделяли две двери?

Миссис Томпсон: Да, сэр: кухонная и еще одна, обитая байкой.

Коронер: А до того миссис Мерсер находилась с вами на кухне?

Миссис Томпсон: Да, сэр.

Коронер: Она утверждает, что поднялась наверх приготовить мистеру Эвертону постель. Сколько времени прошло между ее уходом и моментом, когда поднялась тревога?

Миссис Томпсон: Я бы сказала, сэр, от силы минут пять — никак не больше, сэр.

Коронер: Мне бы хотелось кое-что уточнить. В зале присутствует Альфред Мерсер? Вызовите его.

(Вызывается Альфред Мерсер.)

Коронер: До сих пор ни в одном из свидетельских показаний не упоминалось о том, во сколько мистер Эвертон обычно ужинал. Так во сколько же?

Мистер Мерсер: С восьми до половины девятого, сэр.

Коронер: Вы хотите сказать, что время ужина не было постоянным?

Мистер Мерсер: Да, сэр. Если вечер был теплый, мистер Эвертон не спешил уходить из сада.

Коронер: В тот самый вечер он успел поужинать?

Мистер Мерсер: Нет, сэр. Ужин должен был быть подан только в половине девятого.

Коронер: Прошу вызвать миссис Мерсер.

(Вызывается миссис Мерсер.)

Коронер: Шестнадцатого июля мистер Эвертон попросил подать ужин к половине девятого?

Миссис Мерсер: Да, сэр.

Коронер: Вы сами готовите?

Миссис Мерсер: Да, сэр.

Коронер: Значит, вы отправились наверх застилать мистеру Эвертону постель за пятнадцать минут до ужина. Немного странно, не так ли?

Миссис Мерсер: Нет, сэр. Ужин был холодным, сэр.

Коронер: Вы хотите сказать, что ничего не нужно было разогревать?

Миссис Мерсер: Да, сэр. Стол был уже накрыт. Оставалось только снять со льда пудинг.

Коронер: Понятно. Благодарю вас, миссис Мерсер, у меня все. Теперь, миссис Томпсон, давайте постараемся внести в этот вопрос ясность. Вы показали под присягой, что с половины восьмого и вплоть до двадцати минут девятого — времени, которое мы будем считать моментом обнаружения убийства, — Альфред Мерсер находился в кладовой или на кухне?

Миссис Томпсон: Да, сэр.

Коронер: Здесь передо мной лежит план дома. Из него видно, что пройти из кладовой в дом действительно можно только через кухню. Окно кладовой, мне сообщают, зарешечено, следовательно, этот путь также исключается. Вы готовы подтвердить, что сами ни разу не выходили из кухни в период между семью тридцатью и двадцатью минутами девятого?

Миссис Томпсон: Да, сэр.

Коронер: Вы подтверждаете также, что и Альфред Мерсер не выходил из нее в указанный период?

Миссис Томпсон: Он только заходил в нее, сэр. Я так плохо слышу, что ему нужно было подходить вплотную, если он хотел мне что-то сказать. Но он никуда не выходил из кухни, кроме как обратно в кладовую.

Коронер: Ага. Стало быть, вы разговаривали?

Миссис Томпсон: Да, сэр.

Коронер: А миссис Мерсер тоже не покидала кухни до тех пор, пока не отправилась наверх готовить мистеру Эвертону постель?

Миссис Томпсон: Мне кажется, сэр, разок она вышла в гостиную.

Коронер: Во сколько это было?

Миссис Томпсон: Где-то около восьми, сэр.

Коронер: И как долго она отсутствовала?

Миссис Томпсон: Не больше пары минут, сэр.

Коронер: Вернувшись, она выглядела как обычно?

Миссис Томпсон: Знаете, сэр, я бы так не сказала. Уж больно у нее зубы болели, у бедняжки. Об этом-то мы с ее мужем и толковали: он жаловался, что никак не может заставить ее сходить к зубному. «Чего, — сказал, — выть белугой от боли, когда можно просто взять и вырвать этот несчастный зуб?»

Коронер: Понятно. И миссис Мерсер действительно плакала?

Миссис Томпсон: Не переставая. Ах, бедняжка.

И миссис Томпсон отпустили.

Глава 6

В папке нашлось также медицинское заключение, показания полицейских и результаты экспертизы завещания. Медицинское заключение гласило, что пуля, войдя в левый висок Джеймса Эвертона, вызвала мгновенную смерть. Полицейский хирург прибыл на место преступления без четверти девять. Он категорически исключал возможность, что после выстрела мистер Эвертон мог еще какое-то время передвигаться. И, разумеется, мистер Эвертон никак не мог уронить пистолет там, где мистер Грей, по его словам, об него споткнулся, как не мог его туда и отшвырнуть. Все говорило о том, что на стол он повалился уже мертвым. Выстрел был произведен с расстояния минимум в один ярд, возможно — больше. Все это, в сочетании с отсутствием на пистолете отпечатков пальцев покойного, полностью исключало самоубийство. Точное время смерти, — вопрос всегда достаточно спорный, однако в данном случае ничто не противоречило показаниям, что в восемь часов вечера он был еще жив.

Коронер: Могла ли смерть наступить за три четверти часа до вашего прибытия?

Врач: Это возможно.

Коронер: Но не раньше?

Врач: Я бы сказал, да, хотя в таких вопросах трудно судить точно.

Коронер: Хорошо. Тогда возможно ли, чтобы в двадцать минут девятого он был еще жив?

Врач: Разумеется.

Допрос продолжался в том же духе до тех пор, пока Хилари не пришла к глубокому убеждению, что в вопросе о времени убийства следствие не только не продвинулось ни на шаг вперед, но, с помощью медицинского заключения, очень быстро вернулось к тому, с чего, собственно, и начинало. С медицинской точки зрения Джеймс Эвертон мог быть застрелен как в девять двадцать, когда Мерсеры, по их словам, услышали выстрел, так и в любой предшествующий момент времени вплоть до его звонка Джеффри Грею в восемь часов ровно. Прибывшие на место происшествия полицейские показали, что парадная дверь была закрыта и заперта, как и все окна первого этажа за исключением столовой, где они были немного опущены, но были настолько тяжелыми и тугими, что задвинуть их до конца оказалось весьма непросто.

Снова вызвали миссис Томпсон, и она показала, что после обнаружения тела никто из Мерсеров не подходил к дверям или окнам. Войдя в кабинет и убедившись, что хозяин мертв, Мерсер бросился к телефону, но мистер Грей взял у него трубку и позвонил в полицию сам. Миссис Мерсер в это время сидела на нижней ступеньке лестницы и «душераздирающе» рыдала. Нет, миссис Томпсон была совершенно уверена, что никто из них не дотрагивался до дверей или окон.

Коронер обратился к присяжным с речью, от первого до последнего слова пронизанной убеждением, что Джеффри застрелил своего дядю.

«Перед вами обычная зажиточная семья, каких в нашей стране сотни. Мистер Джеймс Эвертон, владелец почтенной фирмы. Его племянник, Джеффри Грей, работающий в той же фирме и рассчитывающий, по его собственному признанию, на будущее партнерство. До своей женитьбы, имевшей место год назад, проживал с дядей в Солвей-Лодж в Пугни. Прислуга, состоящая из Альфреда Мерсера, его жены и приходящей работницы Эшли, которую не вызвали на слушания по той причине, что она никогда не задерживалась в доме после шести вечера. В день убийства, как показали Мерсеры, она также ушла ровно в шесть. Кроме того, в доме присутствовала еще миссис Томпсон, приглашенная Мерсерами на ужин. Миссис Томпсон, экономка сэра Джона Блейкни, проживает в Садбэри-хаус — следующем от Солвей-Лодж доме. Она живет там уже двадцать пять лет. Вы слышали ее показания. Нет нужды подчеркивать их значимость. Если верить миссис Томпсон — а у нас нет никаких оснований сомневаться в ее искренности, — у Альфреда Мерсера не было ни малейшей возможности покинуть кухню в интересующий нас промежуток времени. Миссис Томпсон утверждает, что он перемещался исключительно между кладовой и кухней, ни разу не покинув ее пределов. Решительно невозможно представить, чтобы ему удалось проделать это, оставшись незамеченным. Таким образом, вера в правдивость показаний миссис Томпсон снимает всякие подозрения с Альфреда Мерсера. Он сообщает, что, услышав в двадцать минут девятого выстрел и крик жены, бросился в холл, где и нашел ее в практически невменяемом состоянии. Он попробовал открыть дверь в кабинет, но она была заперта. Потом мистер Грей отпер ее изнутри. В руке у него был пистолет, а за его спиной лежал, навалившись на стол, мистер Эвертон. Все это подтверждает миссис Томпсон, проследовавшая за Альфредом Мерсером в холл и не слышавшая криков и выстрела исключительно по причине своей глухоты. Думаю, вы смело можете снять с Альфреда Мерсера любые подозрения.

Обратимся теперь к показаниям миссис Томпсон, касающимся его жены. Миссис Мерсер выходила из кухни дважды, причем один раз «около восьми часов». Миссис Томпсон не в состоянии указать время точнее, но утверждает, что эта отлучка длилась «не больше пары минут». Между тем и мистер, и миссис Грей поклялись, что ровно в восемь часов слышали по телефону голос мистера Эвертона. В данном случае, мне кажется, их показаниям можно верить. Не вижу никаких причин подвергать сомнению тот факт, что вечерний визит мистера Грея в Солвей-Лодж был вызван именно телефонным звонком его дяди, как и то, что сам звонок имел место в восемь часов вечера. В связи с этим, я думаю, кратковременное отсутствие миссис Мерсер на кухне можно оставить в стороне как несущественное для следствия. Тем более что она объясняет свою отлучку необходимостью накрыть обеденный стол, и я не вижу никаких оснований ставить ее слова под сомнение.

На чем я хотел бы остановиться подробнее, так это на втором ее исчезновении из кухни. Вскоре после четверти восьмого она выходит из кухни снова — по ее словам, чтобы приготовить мистеру Эвертону постель. На первый взгляд это обстоятельство может показаться подозрительным, поскольку достаточно трудно представить себе кухарку, способную позволить себе заняться хозяйством за пятнадцать минут до ужина, составляющего, как известно, едва ли не главную трапезу делового человека. На самом деле этому есть простейшее объяснение, подтвержденное к тому же офицерами полиции: день был настолько жаркий, что мистер Эвертон настоял на холодном ужине, который и был накрыт для него в столовой. Полицейские подтвердили также, что постель мистера Эвертона действительно была разобрана. И здесь я хочу обратить особенное ваше внимание на хронологический аспект последующих событий. Подозревая миссис Мерсер, вам пришлось бы предположить, что за время своего отсутствия она успела подняться наверх, застелить там постель и снова спуститься вниз, держа наготове пистолет, который, по словам мистера Грея, он оставил в Солвей-Лодж, Уезжая оттуда год назад, и которого, однако, ни миссис Мерсер, ни ее муж ни разу с тех пор не видели. Далее вам пришлось бы представить, что она прошла с этим пистолетом — уже заряженным — в кабинет и без лишних слов застрелила своего хозяина, после чего заперла дверь, тщательно протерла ручку — ведь на ней были обнаружены отпечатки одного только мистера Грея, — и вышла через балконную дверь в сад. Не забывайте, что на все это у нее было не более пяти минут, после чего она еще должна была успеть вернуться в дом. И даже если вам удастся убедить себя, что эта нервная и чувствительная женщина могла задумать и осуществить жестокое и расчетливое убийство, после чего хладнокровно уничтожить все следы своего преступления, вы никогда не сможете объяснить, как ей удалось вернуться в дом. Парадная дверь была закрыта и заперта, как и все окна первого этажа, за исключением двух — чуть приоткрытых — в столовой. Полиция, однако, сообщает, что опустить их еще больше снаружи практически невозможно. Черный вход был также закрыт. Миссис Томпсон отчетливо помнит, что, впустив ее, миссис Мерсер сама повернула ключ в замке. Именно в таком положении и нашли его полицейские, прибывшие на место преступления. Я останавливаюсь на всех этих деталях затем, чтобы окончательно отвести от миссис Мерсер любые подозрения. Даже при том что в момент преступления ее не было на кухне, она — мне кажется, я достаточно убедительно доказал это — физически не могла совершить убийство и вернуться в дом. Дверь кабинета оставалась запертой до тех пор, пока мистер Грей не открыл ее изнутри. Он сам подтверждает, что ключ торчал в замочной скважине. Сильно сомневаюсь, что миссис Мерсер удалось бы выйти через эту дверь, оставив ее запертой изнутри.

Обратимся теперь к показаниям Бертрама Эвертона. Уверен, вы и без моих подсказок прекрасно понимаете их важность. Мистер Бертрам Эвертон присягнул, что в понедельник пятнадцатого июля, ужиная со своим дядей Джеймсом Эвертоном, узнал от последнего об изменениях в его завещании. Покойный изложил свою мысль в выражениях, позволивших мистеру Бертраму Эвертону догадаться о том, что завещание изменено в его пользу. Я позволю себе зачитать вам небольшой отрывок из стенограммы его показаний.

« — Он сообщил вам, что намерен изменить завещание в вашу пользу?

— Ну, знаете, почти.

— И что же он вам сказал ?

— Ну, если вам действительно необходимо знать, он сказал, что раз уж ему приходится выбирать между льстивым лицемером и шутом гороховым, он, знаете, лучше уж выберет дурака.

— И вы отнесли это замечание на свой счет ?

— Ну, во всяком случае, мне так, понимаете, показалось.

— Истолковав его как намерение изменить завещание в вашу пользу?

— Ну, знаете, я не особенно верил, что он и впрямь это сделает. Я просто решил, что он поссорился с Джеффри.

— Он сам вам это сказал ?

— Нет. Просто, знаете, мне так показалось».

Эти показания подкреплены установленными фактами. Доподлинно известно, что утром шестнадцатого числа — иными словами, наутро после ужина со своим племянником Бертрамом — мистер Джеймс Эвертон послал за адвокатом и изменил свое завещание. Вы слышали показания мистера Блэкетта. Он заявил, что получил по телефону указание срочно приехать в Солвей-Лодж, захватив с собой завещание мистера Эвертона. Оказавшись на месте, он застал своего клиента в весьма расстроенных чувствах. Он производил впечатление человека, недавно испытавшего сильнейшее потрясение. Вы помните, как мистер Блэкетт его описывал. Никакой агрессии или гнева — напротив, он был очень бледен, подавлен и крайне чем-то обеспокоен. Его руки дрожали, и, по всей видимости, он не спал всю ночь. Без каких бы то ни было объяснений он разорвал старое завещание и бросил в зажженный камин. Главным наследником согласно этому уничтоженному завещанию являлся мистер Джеффри Грей. Остальное приходилось на долю миссис Грей, мистера Фрэнсиса Эвертона, а также мистера и миссис Мерсер. Расправившись со старым завещанием, мистер Эвертон тут же продиктовал мистеру Блэкетту новое, в котором имя Джеффри Грея уже не упоминалось. Миссис Грей и мистер Фрэнсис Эвертон также лишались какого бы то ни было наследства. Распоряжения, касавшиеся четы Мерсеров, остались без изменений; а вся остальная собственность отходила мистеру Бертраму Эвертону. Обратите внимание, что это в точности соответствует впечатлению, которое последний вынес из своей беседы с дядей, ужиная с ним днем раньше.

В делах об убийстве подозрение ложится обычно на человека, более остальных выигрывающего от смерти. В нашем случае, однако, мистер Бертрам Эвертон полностью избавлен от подозрений, поскольку, к счастью для себя, находился в момент убийства в Эдинбурге и вдобавок не имел мотива, поскольку, даже зная о намерении дяди переписать завещание в его пользу, никак не мог быть уверен в том, что покойный выполнит и, более того, уже выполнил свое намерение. Показания служащих отеля «Каледониан» в Эдинбурге подтверждают, что его видели в отеле за завтраком и ленчем, потом еще около трех часов, сразу после четырех, в половину девятого вечера шестнадцатого числа и, наконец, в девять утра семнадцатого. Невозможно даже и пытаться поэтому приписывать ему какую-либо связь с этим убийством.

И наконец, мы подходим к показаниям Джеффри Грея. Он отрицает как ссору с дядей, так и то, что знал о каких-либо изменениях в его завещании. И, однако, мистер Эвертон изменил его! И, как указывает мистер Блэкетт, изменил его, находясь в крайне подавленном состоянии духа. Составив новое завещание, мистер Эвертон, сопровождаемый все тем же Блэкеттом, отправился в свой банк, где и заверил его в присутствии управляющего и одного из клерков. Я обращаю на этот факт особое ваше внимание, поскольку он свидетельствует о том, что мистер Эвертон изменил завещание исключительно по собственной воле, а не под каким-либо давлением. Он лишил наследства одного своего племянника и оставил все другому, и при этом мистер Грей пытается убедить нас, что ничего не знает о причинах подобного поступка. Более того, он поклялся, что его дружеские — сердечные даже — отношения с дядей не претерпели ни малейших изменений.

Обратимся к его показаниям. Он утверждает, что шестнадцатого июля в восемь часов вечера ему позвонил мистер Джеймс Эвертон. Миссис Грей подтверждает это. Не думаю, что следует подвергать сомнению их показания в этом пункте. Итак, телефон зазвонил, и мистера Грея вызвали в Солвей-Лодж. Он утверждает, что тон звонка был глубоко дружеским. Прошло лишь несколько часов с тех пор, как убитый горем мистер Эвертон лишил его наследства, и, однако, он клянется, что голос у мистера Эвертона был дружелюбный и ласковый. Он клянется, что, прибыв в Солвей-Лодж, нашел дядю уже мертвым, а пистолет — орудие убийства — лежащим на полу возле двери в сад. Он клянется, что поднял его, услышал крик миссис Мерсер, подошел к двери и обнаружил, что она заперта, а ключ торчит в замке. Тогда он повернул его, открыл дверь и впустил Мерсеров».

Хилари оторвалась от чтения. Бедный, бедный Джеф! Свидетельства против него были просто убийственными. Что можно было им противопоставить? И что оставалось делать с ними присяжным? Они отсутствовали только десять минут, и, пока их не было, ни один из сидевших в зале ни на секунду не усомнился, каков будет их вердикт: Джеффри Грей виновен в умышленном убийстве.

Хилари захлопнула папку. У нее уже не было сил читать дальше, да, в сущности, в этом не было и нужды. Суд в точности повторил предварительное слушание — показания проверялись более тщательно, но это были все те же показания, заключительная речь длиннее, но факты — столь же убийственными. И все это она уже читала. Присяжные отсутствовали не десять минут, а полчаса, но, вернувшись, вынесли все тот же вердикт.

Джеффри Грей. Виновен в умышленном убийстве.

Глава 7

Часы в гостиной пробили три. Хилари дремала, откинув голову на спинку кресла и прижав к коленям пухлую тяжелую папку. Оставленная включенной лампа высасывала из ее лица все краски. Цветы и птицы на ситцевой обивке дивана казались живыми и яркими, а лицо Хилари — бледным и сонным. Свет касался ее закрытых век, не в силах пробиться глубже. Все произошло очень быстро. Только что она еще была в комнате, захваченная горем Джефа и Марион, а в следующее мгновение одна из дверей в гладкой бесконечной стене города сна вдруг распахнулась, и Хилари затянуло внутрь.

И в странном же месте она оказалась! Это был длинный и темный тоннель, по огромной дуге уходящий куда-то в сторону, и, поскольку дело происходило во сне, темнота не мешала Хилари видеть стены тоннеля, сделанные сплошь из черного зеркала, и свое в них отражение — двух Хилари, идущих с нею бок о бок. Во сне это казалось совершенно естественным и нормальным, но, по мере того как она шла Дальше, отражения искажались все больше и больше — пусть понемногу и почти незаметно, но в конце концов изменившись так, что Хилари вдруг с ужасом обнаружила, что рядом идут уже не две точные ее копии, а совершенно чужие люди. Она никак не могла их как следует рассмотреть, но была твердо уверена, что не знает их. Если бы только ей удалось немного повернуть голову, она сумела бы разглядеть их, но как раз этого она и не могла. Ледяной ужас точно обручем сдавил ее затылок и шею, заставляя смотреть только вперед. И какая-то ее часть глубоко внутри снова вдруг превратилась в маленькую девочку, которая заблудилась в этом сне и не хотела, совсем не хотела смотреть его дальше. И эта часть глубоко раскаивалась, и плакала, и звала Генри на помощь, потому что совершенно забыла во сне о его Чудовищном Поведении и помнила только, что он никому не позволит причинить ей зло.

На ее закрытых веках блестел свет, искрясь в бегущих прямо из сна слезинках, одна за другой скатывающихся по бледным щекам. Они капали на ситцевую обивку кресла, впитываясь в голубое оперенье птиц и розовые лепестки пионов, а одна из них скатилась до уголка губ и проскользнула внутрь, добавив в ее сон вкус соли.

А в соседней комнате спала в темноте Марион Грей. Ей ничего не снилось. Она слишком устала, весь день нося маску мужества. И потом, нужно было как-то зарабатывать себе на жизнь. Она работала моделью и днями напролет стояла, прохаживалась или позировала иногда в красивых, иногда чудовищных, но всегда безумно дорогих платьях. Длинные, изящные линии ее тела и то, что она была женой Джеффри Грея, придавали ей особую ценность. Она не забывала об этом ни на минуту. Работа досталась ей по знакомству, и Гарриет Сент-Джаст была предельно откровенна: «Имя, само собой, придется сменить. Так же, само собой, все будут знать, кто ты такая. Это может оказаться как хорошо для бизнеса, так и плохо, поэтому я рискую. Думаю, впрочем, с моей клиентурой это окажется хорошо. Если нет, тебе придется уйти. Немедленно. Я очень сильно рискую». Риск оправдался, и Марион получила возможность зарабатывать себе на жизнь. Тяжело зарабатывать. Завтра она снова будет выставлять свое тело у Гарриет — и называться Ивонной. Сейчас же она не была даже Марион Грей. Страшная усталость вдавила ее в такие глубины забытья, где не было уже места ни для нее, ни для Джеффри, ни для холодной тоски, неизменно давящей ей на сердце тяжелой ледяной глыбой.

Спал и Джеффри Грей. Он лежал на своей узкой кровати в точности так, каким мать видела его лежащим в детстве, как он лежал на почти такой же жесткой школьной кровати, как лежал в чуть разбавленном рассветом лунном свете под взглядом Марион, закинув одну руку за голову и подложив другую под щеку. Он спал и с неимоверной ясностью видел все то, чего был лишен. И, хотя тело его оставалось в тюрьме, разум вырвался на свободу. Он снова был в школе, и снова выигрывал стометровку, разрывал ленточку грудью и слышал взрыв аплодисментов. Вспышка — и вот он уже летит с Элвери: ураган звуков, звезды; белые, как кипящее молоко, облака внизу и несущийся мимо ветер. А после — головокружительный прыжок в синь самого голубого из всех морей, и все глубже и глубже, глубже и глубже, и синева сгущается с каждым метром. И снова — безумным рывком — наверх, где в солнечном свете его ждет Марион. Они берутся за руки и бегут по морю вместе, едва касаясь ослепительной водной глади. Волна, вырастающая на их пути, обдает их пеной и десятками маленьких радуг. И одна из них запутывается в волосах Марион. Когда часы пробили три, капитан Генри Каннингхэм не спал. Собственно говоря, он уже даже и не пытался. Некоторое время назад — что-то около без четверти два — он оставил все попытки уснуть, включил ночник и постарался сосредоточиться на статье о китайском фарфоре. Вопрос до сих пор оставался для него темным лесом. Если же он действительно собрался оставить службу и всерьез заняться антикварным бизнесом, который столь неожиданно завещал ему крестный, старый Генри Эвстатиус, ему надлежало как можно скорее восполнить провал, зияющий там, где должны были находиться знания о фарфоре. Он, правда, еще не подал прошение об отставке, но осталось уже меньше месяца, чтобы решить этот вопрос окончательно. Над предложением Моррисов столько не раздумывают — его либо принимают, либо отклоняют сразу. А в конце месяца заканчивался его отпуск. И разумеется, оставалась еще Хилари. Она была в совершенном восторге от перспективы на пару заправлять антикварным делом. Он практически тогда решился. Однако, если Хилари была и впрямь для него потеряна, он чувствовал огромное искушение потеряться и самому — где-нибудь на краю земли и как можно дальше от Хилари Кэрью и матери, которая видеть его не могла без того, чтобы не напомнить, как же ему повезло. И каждый раз при этом Генри, приходя втайне в бешенство, отчетливо понимал, что ему не только не повезло, но он решительно не желал, чтобы ему везло так. Хилари вела себя — пользуясь ее словечком — просто чудовищно, однако у него и в мыслях не было позволить ей вот просто так взять и уйти. Если он и оставил ее на время одну, то только потому, что был страшно зол, и еще потому, что она действительно этого заслуживала, но, достаточно ее наказав и приведя в должное состояние — скромное и покаянное, — он был твердо намерен ее простить. По крайней мере, так все это выглядело при дневном свете, оказываясь несколько сложнее ночью. Что, например, если Хилари не захочет мириться? Что, если она всерьез связалась с этой свиньей Бэзилом Монтэ? Что, если… что, если… что, если он ее потерял?

В такие минуты сон отступал, а фарфор совершенно утрачивал свою власть над думами Генри. Генри уныло сидел на краю кровати и предавался крамольным, но не менее от того навязчивым размышлениям, почему его отец женился именно на его матери и за что последняя так ненавидит Хилари. Она до сих пор не могла успокоиться и день напролет поливала ее грязью, только укрепляя в Генри решимость, что ноги его больше не будет в Норвуде. Благодарение Богу и чудаковатому крестному, четырехкомнатная квартира над антикварной лавкой давала Генри прекрасный повод не проводить весь отпуск у матери. В этой квартире он думал когда-то жить с Хилари.

Ну вот, снова Хилари! Теперь Генри злился уже на себя: ну как можно позволять мимолетной встрече внести в душу столько смятения и сомнений? Мужчина, приняв решение, должен твердо ему следовать, а он, мельком увидев сегодня на вокзале Хилари, лишь с огромным трудом подавил искушение тут же свернуть с намеченного пути и броситься вслед за ней, забыв обо всем и понимая только, что должен немедленно ее догнать, обнять, поцеловать и тут же отвести под венец. Он пал так низко, что даже написал ей — и написал не холодное и взвешенное письмо прощения, а какие-то совершенно бессвязные призывы помириться, и любить его снова, и срочно выходить за него замуж. Даже у блестящих молодых людей бывают минуты слабости. Приходилось признать, что Генри своей дождался. Останки этого бесславного послания корчились в настоящий момент на каминной решетке, быстро превращаясь в пепел — обычная участь всех предательских мыслей.

Генри созерцал процесс с подобающей случаю серьезностью. Самое скверное, нельзя было даже сказать, что он действительно видел сегодня днем Хилари. В сущности, это было лишь видение — мучительное, дразнящее и убийственно мимолетное. Тем не менее у Генри сложилось впечатление, что Хилари побледнела. При одной мысли о бледной — или, не дай Бог, больной — Хилари сердце у него мучительно сжалось, и мозг напрасно трудился, напоминая ему, что в холодную погоду она выглядела так всегда. Оставалась, конечно, еще вероятность, что она увидела его прежде, чем он заметил ее, и своей бледностью обязана была внезапно проснувшимся угрызениям совести, но мозг Генри тут же насмешливо возразил: «Как бы не так!» Он, мозг, сильно сомневался, что такие угрызения возможны в принципе, потому что совесть Хилари всегда представлялась ему на диво бодрой и жизнерадостной. Ему при всем желании трудно было представить эту самую совесть бледной и измученной угрызениями за его, Генри, разбитые надежды. Все эти мысли тут же породили два весьма противоречивых замечания. «Маленькое чудовище!» — резюмировало одно полушарие мозга. «О Хилари — любимая!» — мгновенно отозвалось другое. А нет ничего мучительнее для любящего сердца, чем запутаться в своих чувствах настолько, чтобы уже не иметь возможности вспомнить девушку своей мечты без мрачного понимания того, что она самое что ни на есть маленькое чудовище, или хотя бы расстаться с этим маленьким чудовищем без немедленного и мучительного осознания того, что оно-то и есть девушка его мечты. Дилемма довольно распространенная, но в одиночку с ней уже не справиться. Вдвоем — рука об руку — это еще иногда удается, но Генри некому было протянуть руку, и он продолжал сидеть, мрачно уставившись на решетку камина, где медленно рассыпался пепел.

Глава 8

Хилари открыла глаза и заморгала от яркого света. Чтобы в Лондоне, в ноябре солнце светило так ярко, да еще стояло так высоко — это было что-то новенькое. Хилари поморгала, и солнце тут же превратилось в электрическую лампочку, светящую ей прямо в лицо из плафона под потолком. Сама Хилари, правда, тоже оказалась вовсе не в постели, а в большом кресле Джефа в гостиной, прижимая к коленям что-то большое и увесистое. Она распрямилась, и предмет с грохотом упал на пол, оказавшись папкой с материалами дела об убийстве Эвертона.

Ну конечно — она ведь его читала! И, покончив с дознанием, похоже, заснула, потому что теперь часы били семь, а сквозь занавески пробивался чудовищно холодный и мутный свет. Хилари чувствовала себя замерзшей, вялой и сонной — не приятно сонной, а абсолютно, просто-ни-капельки не выспавшейся.

— В ванную, — сказала она себе очень твердо, потянулась, встала, подобрала с пола папку, и в этот момент дверь открылась и на пороге появилась Марион, с видом очень удивленным и не только. Она явно была рассержена.

— Хилари! Что ты тут делаешь?

Хилари захлопнула папку. Ее мелкие смешные кудряшки торчали в разные стороны. Она сильно напоминала сейчас не успевшее вовремя скрыться привидение — очень растрепанное и виноватое привидение.

— Я заснула, — как можно более беспечно и сонно пробормотала она.

— Здесь?

— Угу.

— И даже не добралась до кровати?

Хилари опустила взгляд, обнаружила на себе пижаму и попыталась вспомнить, добралась она вечером до кровати или нет. Раздеться-то она разделась — и пижама была тому доказательством, а вот потом… Она кое-что вспомнила.

— Ну как же! Я легла и никак не могла заснуть, а потом перебралась сюда.

Она поежилась и поплотнее запахнула на себе халат. От такого взгляда, какой снова появился сейчас у Марион, можно было в минуту получить простуду.

— Ты читала это? — спросила Марион, кивая на папку.

— Да. Ну не смотри на меня так, Марион. Я только хотела, я же никогда раньше не читала материалов.

— А теперь, когда прочла, все тут же и разъяснилось? — Голос Марион дрожал от гнева.

От сонливости Хилари не осталось вдруг и следа. У Марион не было никакого права так с ней разговаривать, ведь она старалась помочь. А в следующий миг она уже раскаивалась. Бедняжка, ее можно понять. Ведь все связанное с этим делом причиняет ей боль. Ее захлестнула волна жалости.

— Нет! Я правда — правда! — хотела помочь. Я сейчас уберу. Я не хотела, чтобы ты видела. Но я заснула.

Марион отошла к окну и раздвинула занавески. За стеклом клубился пропитанный туманом и влагой утренний свет. Обернувшись, она увидела, что Хилари уже прячет папку. Дело Эвертона было закрыто. Джеф был в тюрьме. А за окном начинался новый день, и его нужно было прожить. Она сказала уже без зла:

— Марш одеваться. Я приготовлю завтрак.

В дверях Хилари замялась.

— Если… если бы ты могла говорить об этом спокойнее, дорогая.

— Яне буду об этом говорить! — снова сорвалась на крик Марион.

Она была уже одета к выходу и умело накрашена. Она будто сошла с ультрамодных афиш: невероятно тонкая, удивительно неживая, но грациозная — как всегда, грациозная.

— Есть вещи, — быстро проговорила Хилари, — которых я не… О которых я хотела бы у тебя спросить.

— Яне буду об этом говорить! — повторила Марион.

Хилари уже перестала выглядеть как привидение. Теперь ее щеки заливал румянец, а глаза — слезы. Яркие краски на афише Марион казались ей смазанными и размытыми. Но нет, Марион никогда не плакала. Это были ее собственные слезы. Она развернулась и убежала в свою комнату, хлопнув напоследок дверью.

Когда Марион ушла на работу, Хилари вымыла оставшуюся после завтрака посуду, убрала постели и прошлась щеткой по коврам и влажной тряпкой там, где их не было. Квартира была маленькой, и это не заняло много времени. Большую уборку делала раз в неделю приходящая прислуга.

Освободившись, Хилари присела подумать. Потом взяла карандаш, бумагу и записала некоторые пришедшие ей на ум мысли.

Миссис Мерсер. Откуда такое горе? Она рыдала на слушаниях, рыдала на суде, рыдала в поезде. И, однако, это не помешало ей заявить, будто она слышала, как Джеффри ссорился с дядей. Причем никто ведь ее как будто не заставлял. А она рыдала и все повторяла и повторяла это.

Это было первое, что очень не нравилось Хилари.

Потом — приходящая прислуга, которую никто не допрашивал. Между тем Хилари с удовольствием задала бы ей пару вопросов. Например, о больных зубах миссис Мерсер. Забавно, что они разболелись именно в тот вечер: очень удобно, если ты настолько не в ладах со своей совестью, что впору обхватить голову руками и выть. С больными зубами можно заниматься этим, не вызывая ни малейших подозрений.

Потом еще миссис Томпсон. Страшно респектабельная и жутко глухая. А что может быть удобнее глухого гостя, когда ты знаешь, что в доме кого-то застрелят? А если не знаешь, разве будешь приглашать в гости глухую?

Логики во всем этом, конечно, было немного, но Хилари никогда и не отличалась логическим мышлением. Она Даже и не пыталась быть логичной — она просто записывала все, что приходило ей в голову. В том числе и подозрительно удобную для Мерсеров глухоту миссис Томпсон. Но что ее поражало в этом деле еще больше, так это обилие железных алиби. Перебрав в уме все, что прочла этой ночью, она пришла к выводу, что каждый из этих людей не смог бы придумать себе лучшего алиби, даже если бы позаботился об этом заранее. «А что, если и впрямь позаботились?» — молнией вспыхнула в ее голове мысль. Мерсер — Берти Эвертон — миссис Мерсер — Фрэнк Эвертон… И миссис Томпсон, так кстати приглашенная к ужину. Настолько тугоухая миссис Томпсон, что она ни за что не услышала бы выстрел, зато могла подтвердить, что Мерсер вообще не выходил из кухни, а миссис Мерсер хотя и выходила, но не успела бы застрелить Джеймса Эвертона и вернуться в дом. Не то чтобы Хилари думала, будто миссис Мерсер действительно на это способна. Такая размазня не сумела бы пристрелить и морскую свинку, а уж представить ее целящейся из пистолета в своего хозяина было решительно невозможно. Размазня всегда останется размазней. Может быть, и даже скорее всего, ее плаксивые показания — ложь от первого до последнего слова, но Джеймса Эвертона она точно не убивала.

В общем, походило на то, что Мерсеры действительно были тут ни при чем. А как тогда дела обстоят с братцами Эвертонами: Берти в Эдинбурге и Фрэнком в Глазго? Ответ был крайне неутешительным и очень коротким — да никак! У Эвертонов все было в высшей степени в порядке. Берти находился в Эдинбурге, а Фрэнк — в Глазго. За них ручались адвокаты, горничные отвечали на их звонки и поили их поутру чаем. Им положительно ничего нельзя было пришить. Если бы даже они годами специализировались на изобретении алиби, вряд ли бы им удалось придумать что-нибудь лучше. Все было очень скверно. Очень. Дело закрыто, Джеф в тюрьме, и, когда он оттуда выйдет, с ним уже все будет кончено. С Марион к тому времени — тоже. И вот этим двум живым трупам придется уехать куда-нибудь подальше и попробовать начать там новую жизнь.

Хилари поежилась, настолько чудовищно безрадостной выглядела эта перспектива. Неудивительно, что у Марион такой убитый вид. Конечно, могло быть и хуже — Джеффри вполне ведь могли повесить. Теперь, прочитав материалы следствия, Хилари даже удивлялась, почему этого не случилось. Правда, под прошением о помиловании подписалось столько народу… Все жутко жалели Марион, которая ожидала тогда ребенка, и, возможно, у присяжных оставались какие-то сомнения в виновности Джефа. Скорее всего, так. Или, возможно, они тоже пожалели Марион, чей ребенок должен был родиться в назначенный для казни день. В результате он родился в день, когда объявили о помиловании. Родился уже мертвым и едва не убил Марион, но она выжила — выжила, чтобы как призрак бродить по дому, где когда-то была так счастлива.

Хилари снова поежилась, но на этот раз от избытка энергии. Как бы скверно ни обстояли дела, нельзя позволять им одержать верх. Если слишком долго себя жалеть, это может плохо закончиться. Нельзя просто так сидеть сложа руки — нужно что-то делать. И, если хорошенько подумать, всегда найдется что именно. Хилари не пришлось даже думать долго. Ответ пришел сам собой: она отправится в Пугни и выведет на чистую воду эту приходящую прислугу, которую не вызывали на слушания.

Пройдя до поворота дороги, она села в автобус — в точности как сделал Джеффри Грей шестнадцатого июля и шестнадцать же месяцев назад. Но, если у него доехать до Солвей-Лодж, выйти на углу и пройти по Холли-лейн своим широким шагом заняло минут пятнадцать-двадцать, Хилари на это потребовалось все двадцать пять. Она была здесь впервые, и ей пришлось несколько раз останавливаться и спрашивать дорогу. Кроме того, она пошла не через калитку, а кругом к парадному входу, где еще долго стояла и рассматривала сквозь витую решетку усыпанную листьями дорожку, над которой с обеих сторон склонились мокрые полуоблетевшие деревья. Внутрь она заходить не стала. Не было ни малейшего смысла заходить внутрь, потому что сам дом был заперт, и целых три таблички объявляли о намерении Берти Эвертона его продать. Продать дом, в котором произошло убийство, дело, конечно, нелегкое, но надежда, как говорится, умирает последней.

Хилари прошла мимо табличек и, миновав вторые ворота, оказалась у входа в Садбэри-хаус, принадлежавший сэру Джорджу Блейкни. Именно у него служила экономкой миссис Томпсон, и именно миссис Томпсон должна была снабдить Хилари именем и адресом упущенной свидетельницы. Ворота были распахнуты, и Хилари прошла внутрь по длинной извилистой аллее. Если Холли-лейн действительно была аллеей, то Садбэри-хаус оказался самым настоящим — и очень вдобавок милым — загородным коттеджем. Строгай и величавый, он был облицован георгианским кирпичом и все еще хранил на солнечной стороне темно-красный румянец дикого винограда.

Хилари прошла к парадному и позвонила. Наверное, с черного входа было бы и проще и лучше, но именно поэтому она предпочла главный. Хилари твердо решила добиться своего, а потакать комплексу неполноценности, выбирая вход для прислуги, было бы слишком плохим началом.

Теперь она ждала, когда ей откроют. Дальнейшее представлялось ей предельно простым: она только спросит миссис Томпсон, а остальное придется доделывать тому, кто откроет дверь. От Хилари требовалось только выпятить подбородок, покрепче прикусить нижнюю губу и приказать себе не трусить.

И она оказалась права: проблем действительно не возникло. Дверь открыл на редкость упитанный и благодушный дворецкий. У него были исключительно приятные манеры и желание видеть миссис Томпсон, по-видимому, нисколько не казалось ему странным. Дворецкий напоминал Хилари воздушные шары, которые она так обожала в детстве: розовые, гладкие и поскрипывающие, если их слишком сильно надуть. Поскрипывание дворецкого происходило частью благодаря одышке, частью благодаря излишкам крахмала. Он провел ее в подобие приемной и улетучился почти с той же легкостью, с какой это сделал бы настоящий воздушный шар. Оставалось надеяться, что он не сдуется и не взорвется прежде, чем доберется до миссис Томпсон, как это случалось в детстве Хилари почти со всеми ее шарами.

Минут через пять появилась миссис Томпсон. Она была гораздо, гораздо объемней дворецкого, но при этом нисколько не походила на воздушный шар. Напротив, это было самое тяжеловесное существо, которое Хилари видела в своей жизни. Пол под ее поступью ходил ходуном. Одета она была в черное кашемировое платье с белыми оборками у горла и носила на бюсте оправленную в золото ониксовую брошь размером с добрый иллюминатор. На оборки толстыми складками наплывала шея, на нее, в свою очередь — щеки. Вместо чепчика ее голову венчало несколько оборотов чудовищной по величине косы без малейших признаков седины. Контраст между лаково-черным блеском волос и почтенной багровостью огромного лица выглядел внушительно. В том, что эта особа знает цену своим словам, сомневаться не приходилось. Если миссис Томпсон говорила «да», это означало именно «да» и ни в коем случае не «наверное» или «скорее всего». Человек с такой благородной внешностью лгать не мог — это Хилари уяснила для себя сразу и навсегда. Зрелище было настолько впечатляющим, что Хилари наверняка растеряла бы все свои мысли, имей она в настоящий момент что терять.

— Миссис Томпсон? — очень мило пролепетала она, и миссис Томпсон ответила:

— Да, мисс.

— А я думала, — начала было Хилари и запнулась. «Да, мисс», — повторила миссис Томпсон, но теперь в жестком взгляде ее маленьких серых глаз появилось что-то похожее на узнавание. А может быть, Хилари только так показалось. На ее щеках немедленно вспыхнул румянец.

— Миссис Томпсон, — начала она заново, — я понимаю, что вы очень заняты и я вас отрываю, но если бы вы согласились ответить на один или два вопроса…

Миссис Томпсон возвышалась над нею, огромная и величественная. Если она что-то и вспомнила, теперь это проще было бы определить по кирпичной стене, чем по ее лицу. Наконец она молвила:

— Лицо ваше мне знакомо, а вот имени я не помню.

— Хилари Кэрью. Я кузина миссис Грей, миссис Джеффри Грей.

Миссис Томпсон приблизилась на шаг — очень тяжеловесный шаг — и прикоснулась рукой к уху.

— Я очень плохо слышу, мисс. Пожалуйста, повторите.

— Да-да, я помню, — кивнула Хилари. — Так лучше? — спросила она, выговаривая слова высоко и отчетливо. Луиза, экономка тети Эмелин, тоже была туга на ухо, поэтому практика у Хилари имелась.

Миссис Томпсон кивнула.

— Все почему-то сразу начинают кричать, но к этому я уже привыкла. Так что вам угодно, мисс?

— Я по поводу дела Эвертона. Знаете, вы уже второй человек, который видел меня на суде, хотя я и была там всего один раз. То есть, я думаю, что вы видели меня именно там.

Миссис Томпсон снова кивнула.

— С миссис Грей, этой несчастной леди.

— Да, — сказала Хилари. — Миссис Томпсон. Он не делал этого, правда не делал!

Миссис Томпсон медленно покачала головой.

— Я бы и сама ни за что не поверила, если бы собственными глазами не видела его с пистолетом в руке.

— Да нет же, это не он, • — очень громко и убедительно повторила Хилари. — Да только что пользы говорить об этом, и потом, я ведь не о том хотела узнать. Я, собственно, хотела спросить у вас об этой приходящей прислуге, которая помогала миссис Мерсер в Солвей-Лодж, потому что ее не вызывали ни на слушания, ни даже в суд, а мне Ужас как нужно кое-что у нее выяснить.

Миссис Томпсон не фыркнула только потому, что этого не позволяло ей ни воспитание, ни знание хороших манер, однако ни то ни другое совершенно не мешало ей выразить своего желания фыркнуть.

— Эту миссис Эшли!

— Ее так зовут?

Миссис Томпсон кивнула.

— И правильно сделали, что не вызывали, потому что более скорбного, убогого и забитого существа я в жизни своей не встречала и, надеюсь, уже никогда не встречу.

— А вы знаете, где она живет? — выпалила Хилари.

Миссис Томпсон покачала головой, вложив в жест максимум презрения. Не хватало ей еще знать, где прячутся в свободное от работы времени такие убогие и жалкие существа!

Хилари даже побледнела от разочарования.

— Ох, миссис Томпсон. Но мне действительно ужас как нужно ее найти.

Миссис Томпсон поразмыслила.

— Будь у ней что рассказать, полиция давно бы уже из нее это вытянула и вызвала в суд, чтобы она устроила там истерику, в чем можно даже не сомневаться. Нужно уметь держать себя в руках — это я вам говорю, и как раз на это миссис Эшли абсолютно не способна. А адреса ее я вам, мисс, дать не могу, поскольку и слышала-то о ней только от миссис Мерсер, но вот миссис Смит из зеленной лавки — это третья дверь от поворота на Хай-стрит — может, чего и знает, поскольку это она рекомендовала ее Мерсерам, когда те искали помощницу. Не скажу, что работница из нее была никудышная, хотя я лично такую бы в доме не потерпела.

Хилари отправилась дальше, воодушевленная и окрыленная. Узнав у миссис Смит адрес миссис Эшли, она наверняка выведает у той что-нибудь, что поможет Джефу. Узнать что-то у миссис Томпсон она даже и не рассчитывала, поскольку все, что можно, из нее давно уже вытянули на слушаниях и суде. А когда не особенно на что-то рассчитываешь, не очень-то и расстраиваешься. Миссис Томпсон верила, что Джеф это сделал, но это ведь потому только, что она не знала его лично! Максимум, чего от нее ждала — и действительно дождалась — Хилари, это повторения ее показаний: «Я видела его с пистолетом в руке». Но теперь Хилари было уже не так-то легко сбить с толку.

Без особого труда найдя лавку зеленщика, она без лишних вопросов получила искомый адрес от энергичной блондинки миссис Смит, явно решившей, что Хилари требуется прислуга. «Уверена, мадам, миссис Эшли будет вам просто незаменимой помощницей. Все, кому я ее рекомендовала, оставались исключительно ею довольны. Пинмэнс-лейн, десять, мадам. Это совсем рядом. Сейчас повернете за угол, а там второй поворот налево и третий направо. Вы, наверное, ее застанете. С полчаса назад она была у меня и как раз направлялась домой. Дама, у которой она работает, сейчас в отъезде, и ей нужно только изредка проветривать дом».

Более унылой улицы, чем Пинмэнс-лейн, Хилари давно не видела. Дома были все как один старые, покосившиеся, с крохотными темными окнами. Она постучала в дверь дома номер десять. Ответа не последовало. Хилари постучала снова, и кто-то начал спускаться по лестнице. Услышав эти шаги, Хилари тут же поняла, почему миссис Томпсон так хотелось фыркнуть. Это были на редкость неуверенные, осторожные и боязливые — и не шаги даже, а скорее шажки. Не иначе, Джеймс Эвертон испытывал болезненное пристрастие к забитым женщинам, потому что и миссис Мерсер, без сомнения, принадлежала именно к их разряду. Или — в голове Хилари блеснул луч света — это ее муж старательно подбирал себе окружение из бесхребетных и послушных его воле женщин? Пока она размышляла над этим, дверь открылась, на пороге появилась миссис Эшли и, отведя давно уже утратившие всякий цвет волосы с точно таких же глаз, робко и вопросительно уставилась на гостью. Когда-то она, вероятно, была очень красива. До того как окончательно обесцветиться, она была пепельной блондинкой с мягкими бледно-голубыми глазами, правильными чертами лица и нежным румянцем, превратившимся теперь в морщины и нездоровую желтизну. Ей с одинаковым успехом можно было дать и тридцать пять, и пятьдесят.

— Можно войти? — осведомилась Хилари и, справедливо рассудив, что в данном случае ожидать приглашения не приходится, решительно прошла мимо хозяйки и свернула в комнату направо. Торчать на пороге и обсуждать дело Эвертона на всю округу в ее планы решительно не входило.

Обстановка комнаты прямо-таки взывала к состраданию: до безобразия старый и растрепавшийся по краям линолеум с напрочь стершимся рисунком, будто подобранный на помойке коврик и диван со сломанными пружинами и пучками конского волоса, торчащими сквозь протертую клеенчатую обивку. Довершал убранство покосившийся деревянный стул, еще один — продавленный плетеный, и стол, покрытый шерстяной и когда-то красной скатертью.

Хилари остановилась у стола и подождала, пока миссис Эшли не зайдет внутрь и закроет дверь.

Глава 9

Миссис Эшли выглядела напуганной до смерти. Хилари в жизни еще не видела человека, который боялся бы чего-то настолько нелепо и безобразно. Нелепо — потому что бояться ей, собственно, было абсолютно нечего. Даже если ты работала в доме, где произошло убийство и кто-то пришел задать тебе несколько вопросов, это еще не причина выглядеть как попавшийся в капкан кролик. И, однако, миссис Эшли выглядела именно так. Ее рот превратился в бледное большое «О», а в глазах застыл самый настоящий ужас.

— Я кузина миссис Грей, — с нажимом сообщила Хилари.

Из бледного «О» вырвался какой-то невнятный звук. , Хилари даже топнула от раздражения. Ей страшно хотелось схватить это несчастное создание за шиворот и хорошенько встряхнуть.

— Миссис Джеффри Грей, жена Джеффри Грея, — втолковывала она. — А я ее кузина и хочу только задать вам несколько вопросов. Миссис Эшли, да чего вы, в конце концов, так боитесь?

Казалось, миссис Эшли перестала дышать. Потом ее губы вдруг затряслись, и она прижала их рукой.

— Я ничего не знаю! Я ничего не видела!

Хилари постаралась взять себя в руки. Было совершенно ясно: малейший нажим — и это будет все, что она услышит сегодня от миссис Эшли. Очень мягко и осторожно, как если бы она разговаривала с душевнобольным, Хилари сказала:

— Вам совершенно нечего бояться. Я только хотела спросить у вас о миссис Мерсер.

Знакомое имя, по-видимому, несколько успокоило миссис Эшли. Во всяком случае, ее руки скользнули вниз, бледная губка языка прошлась по губам, и она чуть слышно выдохнула:

— Миссис Мерсер?

— Ну да. Вы ведь помогали ей в Солвей-Лодж, верно? Так вот, жаловалась ли вам миссис Мерсер на зубную боль в день, когда застрелили мистера Эвертона?

— О! Нет, мисс, не жаловалась, — с облегчением выдохнула миссис Эшли, явно ожидавшая, что вопрос окажется куда более страшным.

— А вы знали, что у нее болели в тот день зубы?

— Нет, мисс, не знала.

— Значит, вы об этом не знали?

— Нет, мисс.

— Но вы ведь, наверное, частенько с ней разговаривали?

— Иногда, мисс, и только если мистера Мерсера не было поблизости. Но когда оставались — наверху, например, — наедине, миссис Мерсер очень любила мне рассказывать о том, как еще девушкой жила у моря. Это было самое первое ее место, и там была леди, и маленький мальчик, и еще джентльмен, но он жил не совсем чтобы с ними, и еще маленький ребенок, но поминала она все чаще того мальчика.

Миссис Эшли остановилась перевести дыхание. Звуки собственной речи, похоже, ее успокаивали, потому что загнанное выражение почти полностью исчезло с ее лица.

Хилари, однако, больше интересовала сама миссис Мерсер, а не ее девические воспоминания.

— Значит, вы не знали, что у нее болели зубы?

— Нет, мисс.

Хилари оставила эту тему в покое.

— А во сколько вы тогда ушли — шестнадцатого июля, я имею в виду?

Лицо миссис Эшли тотчас же снова приняло испуганное выражение. Блеснув белками глаз, как норовистая лошадь, она ответила:

— Выпила чаю и ушла как обычно.

«Да что же с ней, в самом деле, такое?» — с досадой подумала Хилари.

— И во сколько же это было? — спросила она.

Миссис Эшли судорожно глотнула воздух — в точности как попавшаяся на крючок рыба — и почти беззвучно выдохнула:

— В шесть часов.

— И вы никого не видели по дороге домой?

Миссис Эшли энергично затрясла головой.

— И ничего не слышали?

Хотя цветом лица миссис Эшли теперь сильно напоминала истаявшую свечу, а глаза ее отчаянно бегали, она снова потрясла головой. Терпение Хилари кончилось. Она вплотную подступила к миссис Эшли и со всей жестокостью двадцати двух лет произнесла:

— Нет, миссис Эшли, вы что-то слышали! И даже не пытайтесь отпираться, потому что я все равно вам не верю, и, если сейчас же не услышу от вас всей правды, думаю, мне придется обратиться в полицию.

Поскольку выглядеть более испуганной миссис Эшли никак уже не могла, она принялась дрожать, причем так. что вынуждена была уцепиться для опоры за стол.

— Я ушла в шесть часов — истинная правда, мисс.

— Но вы вернулись? Вернулись, миссис Эшли? — Вопросы Хилари втыкались в жертву безжалостно, точно стрелы, и та в конце концов не выдержала: обмякла, повалилась на колени и, в ужасе прикрыв руками глаза, захлебываясь и задыхаясь, позволила так долго копившейся словесной лавине сорваться наконец с языка:

— Я обещала ей молчать, и я молчала. Я поклялась ей не говорить. И я сказала полиции, что ушла, как всегда, в шесть, и не солгала, потому что действительно ушла, а об остальном меня никто и не спрашивал, кроме несчастной леди, но как раз ей-то я и обещала молчать.

Хилари удивленно и неприязненно разглядывала миссис Эшли, которая, отпустив стол, сидела теперь на полу возле одной из его ножек, уныло раскачивалась из стороны в сторону, точно неряшливая груда тряпья, и заполняла комнату своими рыданиями.

— Послушайте, миссис Эшли… Да о чем вы говорите? Кому вы дали обещание молчать?

— И я сдержала его! — навзрыд всхлипнула миссис Эшли. — Приходила полиция, и я не знала, что делать, но я сдержала его!

— Кому вы обещали? Вы должны мне сказать.

Миссис Эшли зарыдала с удвоенной силой.

— Она приходила сюда, и я все ей рассказала. Она сидела вот в этом кресле и умоляла, чтобы я обещала. Ей оставалось тогда меньше трех месяцев. И я обещала ей и сдержала свое обещание. — Она откинула своей бескостной дрожащей рукой волосы со лба и уставилась на Хилари с жалким подобием гордости. — Я не стала рассказывать это полиции! Никому не стала. Только ей, только миссис Грей.

Хилари медленно опустилась на четвереньки и, почти упираясь в миссис Эшли лбом, спросила детским и тонким голосом:

— Да что же вы такое слышали?

Миссис Эшли тут же откачнулась назад и снова завыла. Хилари понизила голос до шепота:

— Скажите мне, миссис Эшли. Скажите, я должна это знать. Это уже никому не навредит. Джеффри в тюрьме, и дело давно закрыто. Я кузина Марион — вы можете мне сказать. Вы же видите: я знаю, что вы возвращались. Теперь мне нужно узнать, что случилось дальше: что именно вы слышали.

Она протянула ладонь и положила ее на руку миссис Эшли.

— Почему вы вернулись?

— Я выронила письмо.

— Какое письмо?

— От моего мальчика. Ему только семнадцать, и он как раз ушел матросом в свое первое плавание и написал мне из Индии, и я захватила письмо, чтобы показать его миссис Мерсер, потому что мы часто с ней говорили о моем мальчике и о том, который был на первом ее месте, а когда я пришла домой, письма не было, и мне пришлось вернуться.

— Да? — подбодрила ее Хилари.

Миссис Эшли откинула со лба влажную прядь волос.

— Мистер Мерсер точно его сжег бы или порвал, если бы вдруг нашел. Он такой, мистер Мерсер: материнские чувства для него пустой звук — уж мы сколько раз обсуждали это с миссис Мерсер, когда его не было рядом, поэтому никак нельзя было оставлять там письмо до завтра, и я вернулась. Я точно знала, где могла его забыть, потому что мистер Эвертон как раз вышел и я прибиралась в его кабинете и достала письмо, чтобы прочитать его миссис Мерсер, которая случайно туда заглянула. А потом мы услышали, что идет мистер Мерсер, и я в спешке сунула письмо в карман и, должно быть, промахнулась, а поскольку я стояла возле самых занавесок, то была почти уверена, что никто его не заметит, поэтому подождала до тех пор, когда мистер Эвертон уходил обычно на ужин, и вернулась.

— Да, — сказала Хилари. — Да?

Миссис Эшли уже перестала плакать. Она все еще всхлипывала и шмыгала носом, но была полна решимости.

— Я еще подумала, что незачем кому-то меня видеть, а в такой теплый вечер окно в кабинете наверняка открыто, так что нужно будет просто просунуть внутрь руку и подобрать письмо, если оно еще там, а уж если нет, оставить все как есть и попробовать поговорить с миссис Мерсер. — Она замолчала и снова принялась раскачиваться из стороны в сторону, испуганно глядя на Хилари. — Я все рассчитала так, чтобы мистер Эвертон наверняка уже ушел ужинать, но на всякий случай все равно шла очень тихо и осторожно и, когда до окна кабинета оставалось уже меньше ярда, Услышала вдруг голос мистера Эвертона, а затем выстрел. Я тут же развернулась и убежала. — Она снова всхлипнула, едва при этом не захлебнувшись. — Я никого не видела, но и меня никто не видел. Не помню, как я оказалась дома. Правда не помню, мисс.

Хилари чувствовала себя в точности так, как будто кто-то плеснул ей в лицо ледяной воды. Она была собрана, спокойна и полна решимости. Что-то внутри нее все повторяло и повторяло: «Время — время, когда она слышала выстрел, — вот что важно — время — время выстрела». Ее голос твердо и ясно высказал это вслух:

— А сколько времени тогда было? Во сколько вы услышали выстрел?

Миссис Эшли прекратила раскачиваться и открыла рот. Казалось, она размышляет.

— Когда я шла к Солвей-Лодж по Окли-роуд, часы как раз пробили…

— Ну? Ну?

— …как раз пробили восемь.

У Хилари вырвался протяжный вздох облегчения. От Окли-роуд до Солвей-Лодж было всего пять минут ходу. Точнее сказать, это для Джефа было пять минут ходу. Женщине, наверное, потребовалось бы семь или восемь, а такой размазне, как миссис Эшли, — все десять. Но если она слышала выстрел в десять минут девятого, то этот выстрел никак не мог сделать Джеффри Грей, который успевал добраться туда лишь к четверти девятого, после чего, если верить показаниям Мерсеров, должно было пройти еще какое-то время, чтобы он успел встретиться с дядей и затеять с ним ссору. Ее голос задрожал от возбуждения:

— Значит, когда вы услышали выстрел, было никак не больше десяти минут девятого?

Миссис Эшли перебралась с коленей на корточки. Ее руки безвольно соскользнули в подол платья и замерли там ладонями вверх. Она удивленно посмотрела на Хилари и устало ответила:

— Нет, мисс, больше. Гораздо больше.

Сердце Хилари подпрыгнуло.

— Да нет! Не могли же вы идти от Окли-роуд больше десяти минут?

— Нет, мисс.

— Ну, значит, и к дому подошли не позднее десяти минут девятого.

Миссис Эшли совсем по-рыбьему открыла рот, закрыла его и наконец все тем же скучным, усталым голосом произнесла:

— Гораздо позже, мисс.

— Но как?

Миссис Эшли облизнула губы.

— Эти часы ошибаются минут на десять, сколько я себя помню.

— В какую сторону ошибаются?

Миссис Эшли поморгала.

— На самом деле времени было больше.

— Вы хотите сказать, они отстают?

— Минимум минут на десять.

Сердце Хилари упало. От недавней радости не осталось и следа. Неудивительно, что Марион упросила эту женщину держать язык за зубами. Если она и впрямь слышала выстрел в двадцать минут девятого, ее свидетельство стало бы для Джефа последним. Хилари зажмурилась, пытаясь прогнать появившуюся у нее перед глазами картину: Марион — изящная гордая Марион, — ползающая перед этой женщиной на коленях и умоляющая ее промолчать и пощадить Джефа, дав ему пусть крохотный, пусть ничтожный, но все-таки шанс избежать виселицы. Она помолчала, до боли сжимая руки, и спросила:

— Миссис Эшли, вы вполне уверены, что эти часы отстают на десять минут?

— Это как минимум, мисс. Я сколько раз говорила об этом миссис Мерсер. «Много, — говорю ей бывало, — толку от этих ваших церковных часов. Вам-то хорошо, у вас и свои есть, а мне каково? Каждый раз, как иду на работу, они мне кровь портят!» Кто-то мне говорил, что их теперь починили, но я там больше не хожу, так что сама не видела.

Хилари очень не хотелось задавать следующий вопрос, но еще меньше ей хотелось показаться самой себе трусихой. Она собралась с духом.

— А кроме выстрела вы что-нибудь слышали?

В следующую же секунду она пожалела, что спросила об этом, потому что на лице миссис Эшли появилась самая настоящая паника, а руки снова задрожали и метнулись к губам. Хилари тут же затрясло тоже.

— Что вы слышали? Вы же слышали что-то, я знаю. Это были голоса?

Миссис Эшли качнула головой. Хилари решила, что это скорее «да», чем «нет».

— Вы слышали голоса, — повторила она. — Но чьи?

— Мистера Эвертона. — Вцепившиеся в губы пальцы, казалось, душили эти слова, но Хилари их все же расслышала.

— Вы слышали голос мистера Эвертона. Вы уверены?

На этот раз миссис Эшли не просто качнула головой, а изо всех сил мотнула ею. Судя по всему, это означало, что миссис Эшли уверена в этом настолько, насколько вообще может быть в чем-либо уверена.

— А какой-нибудь еще голос вы слышали?

И снова голова миссис Эшли качнулась, говоря «да».

— Чей голос?

— Я не знаю, мисс. Не знаю, и под страхом смерти повторю то же самое, и точно так же сказала миссис Грей, когда она пришла и спрашивала у меня, бедняжка. Я разобрала только, что мистер Эвертон с кем-то ссорился.

Ссорился! Сердце Хилари ушло в пятки. Еще одна чудовищная улика против Джефа. Еще одно подтверждение убийственных показаний Мерсеров. Причем подтверждение не купленное и не сфабрикованное, потому что, давая его, эта женщина ничего не выигрывала. Напротив, она даже старалась его скрыть. Она пожалела Марион и все это время молчала.

Хилари глубоко вдохнула и заставила себя идти до конца:

— Вы слышали что-нибудь из того, что говорил этот второй человек?

— Нет, мисс.

— Но голос мистера Эвертона вы узнали?

— Да, мисс.

— И слышали, что он говорил? — напирала Хилари.

— О да, мисс! — На этом голос миссис Эшли снова утонул в рыданиях, а из глаз хлынули слезы.

И в то время как одна часть Хилари в ярости спрашивала себя, как этой женщине удается выжать из себя столько воды, другая ее часть — холодная и рассудительная, — уже догадываясь, все же страшилась узнать, что именно сказал Джеймс Эвертон. А потом Хилари услышала собственный шепот:

— Что он сказал? Я должна знать, что именно он сказал.

И миссис Эшли, зажимая рукой рот, выдавила:

— Он сказал, о мисс, он сказал: «Мой родной племянник!» О мисс, он так прямо и сказал: «Мой родной племянник!» А потом был выстрел, и я убежала со всех ног и ничего больше не знаю. И я обещала бедной миссис Грей — о, я же ей обещала! — что никому этого не скажу.

Хилари почувствовала внутри ужасную пустоту.

— Это уже не важно, — сказала она. — Дело закрыто.

Глава 10

Хилари устало брела по Пинмэнс-лейн, чувствуя страшную тяжесть в ногах и еще большую — на сердце. Бедная Марион! Бедная, бедная Марион. Приехать сюда в надежде на чудо и услышать вместо этого смертный приговор Джефу, который несколько минут назад выслушала Хилари. Только Марион было во много, в тысячу раз тяжелее. Какое чудовищное, невероятное разочарование! Марион никогда не должна узнать, что Хилари была здесь. Она должна и впредь верить, что молчание миссис Эшли навеки похоронило свидетельство, которое, несомненно, привело бы ее мужа на виселицу. Дойдя до конца Пинмэнс-лейн, она свернула и задумчиво побрела дальше. Да неужели это и есть милосердие — сохранить человеку жизнь ради бесконечных и нескончаемых лет тюремной жизни? Не лучше ли было покончить со всем разом? Не лучше ли так было бы и для Джефа, и для Марион тоже? Но даже мысль об этом заставила ее вздрогнуть. Есть вещи, о которых лучше не думать. Она встряхнулась, отгоняя от себя эти мысли, и разом вернулась в реальность.

Вероятно, она свернула не в ту сторону, потому что улица, на которой она теперь оказалась, была ей совершенно незнакома. Правдой было и то, что пришлось бы еще поискать улицы, которые бы она здесь знала, но именно эту она абсолютно точно видела впервые в жизни: маленькие, только что отстроенные, но уже плотно заселенные — по две семьи в каждом — домики; одна половина выкрашена бледно-зеленым, другая — горчично-желтым цветом; красные занавески в одном окне, ярко-синие — в соседнем, и черепица всех цветов и оттенков. Все вместе казалось новеньким и блестящим, словно рождественские игрушки, только что вынутые из упаковки и разложенные в ряд вдоль дороги.

Стоило Хилари подумать об этом, она услышала за спиной звук шагов, а уже в следующее мгновение сообразила, что звук этот далеко не новый и преследует ее довольно давно — возможно даже, с тех самых пор, как она свернула с Пинмэнс-лейн. Скорее всего, она просто его тогда не замечала. Прислушиваясь, Хилари пошла чуть быстрее. Шаги за ее спиной тут же участились. Оглянувшись, она увидела мужчину в пальто из непромокаемой ткани и коричневой фетровой шляпе. Вокруг его шеи был обмотан толстый светло-коричневый шарф, а между шарфом и полями шляпы виднелось правильное лицо со светлыми глазами и чисто выбритой верхней губой. Хилари поспешно отвернулась, но было поздно. Мужчина догнал ее и приподнял шляпу.

— Простите, мисс Кэрью.

При звуке своего имени она растерялась настолько, что забыла обо всех правилах приличия — о том, в частности, что, если кто-то заговаривает с вами на улице, следует молча пройти мимо, как если бы этот кто-то и на свет еще не родился. Еще лучше, если удастся сделать при этом вид, будто сами вы родились в холодильнике и многому от него научились, и уж ни в коем случае не следует краснеть или пугаться. Хилари сделала именно это. Ее щеки немедленно вспыхнули, и она, запинаясь, проговорила:

— Что, что вам нужно? Я вас не знаю.

— Совершенно верно, мисс, но, если позволите, я бы хотел переговорить с вами. На днях мы ехали в одном поезде. Я, разумеется, узнал вас сразу. Вы же, не считая поезда, конечно, видите меня впервые.

Манеры и поведение выдавали в нем хорошо вышколенного слугу — вежливого и респектабельного. Немало успокаивало и обращение «мисс».

— В поезде? — переспросила Хилари. — Вы хотите сказать, вчера?

— Да, мисс. В поезде до Ледлингтона. Я был с женой. Не думаю, что вы успели меня заметить, потому что я сразу перешел в другой вагон, но, мне кажется, жену вы должны были запомнить.

— Почему? — удивилась Хилари, недоуменно глядя на него своими светлыми и совсем по-детски округлившимися глазами.

Мужчина, однако, смотрел куда-то в сторону.

— Ну как же, мисс, — ответил он. — Вы ведь остались в вагоне совсем одни, вот я и подумал, что вы, может, разговорились.

Сердце Хилари так и подпрыгнуло. Мерсер! Это был Мерсер. И он, видимо, думал, что она рассказала что-то его жене, а та — ей. Хилари ни на секунду не поверила, будто он узнал ее вчера в поезде. Он, конечно, мог ее узнать, потому что его жена, например, узнала, и миссис Томпсон тоже, но все время, пока он находился в купе, она сидела отвернувшись к окну, а когда он вернулся, она тут же вышла и простояла в тамбуре до самого Ледлингтона. Он еще посторонился, чтобы дать ей пройти и, уж конечно, с такого расстояния вполне мог ее узнать, только почему же тогда он сразу не догнал ее и не сказал что хотел, если, конечно, у него и впрямь было что сказать. Нет, все это он вытянул из своей жены уже после, и теперь старался выяснить, что же такого бедняжка ей наговорила. Как он ее нашел, оставалось только догадываться, и, даже обдумывая это потом, она не могла решить, находился ли он по какому-то делу — своему или Берти Эвертона — в Солвей-Лодж и увидел, как она разглядывает дом сквозь ворота, или же следил за ней от самой квартиры но от обеих мыслей по спине у нее ползли мурашки.

— Да, поговорили немножко, — ответила она без видимой со стороны паузы.

— Приношу мои извинения, мисс, если моя жена доставила вам какое-то беспокойство. Обычно она ведет себя совершенно нормально, но, вернувшись в купе, я увидел, что она снова разволновалась, и, встретив сегодня вас, взял на себя смелость подойти и узнать, не сказала ли она вам чего-нибудь лишнего или обидного. Понимаете, обычно она ведет себя совершенно нормально, но иногда начинает волноваться, и мне очень бы не хотелось думать, что в один из таких моментов она каким-либо образом оскорбила юную леди, имеющую к тому же отношение к семье, в которой мы служили.

Хилари снова обратила на него свой ясный и детский взор. Очень ухоженный мужчина с правильной и чистой речью, но ей совершенно не нравились его глаза. Более пустых глаз она еще не видела — в них не было ни цвета, ни мысли, ни выражения. Она вспомнила, как плакала в поезде миссис Мерсер, и подумала, что человек с такими глазами способен сломать и куда более сильную женщину.

— Вы работали в Солвей-Лодж у мистера Эвертона?

— Да. Очень грустная история, мисс.

Они шли бок о бок вдоль ярких игрушечных домов, и Хилари думала, что она скорее согласилась бы жить в одном из них, чем под сенью мокрых облетевших деревьев Солвей-Лодж. Здесь, по крайней мере, все было новым и чистым. Старые грехи и ошибки, прошлая любовь и ненависть — все это не отравляло еще здешнюю атмосферу. Маленькие и радостные комнатки. Крохотные уютные сады, где они с Генри могли бы без меры и без конца восхищаться собственными ноготками, колокольчиками и рудбекиями.

Только вот у них с Генри никогда уже не будет своего дома! Слова Мерсера эхом отозвались в ее голове: «Очень грустная история, мисс». Она дважды энергично моргнула и согласилась:

— Да уж.

— Очень грустная. И очень сильно отразилась на рассудке моей жены, и без того сильно ослабленном, поэтому я был бы очень расстроен, если она как-то задела ваши чувства.

— Нет, — сказала Хилари, — никоим образом.

Она произнесла это довольно рассеянно, потому что изо всех сил старалась вспомнить, что же миссис Мерсер действительно ей сказала. «О мисс, если бы вы только знали!» Да, именно. Но если бы она только знала что? Неужели было хоть что-то, что ей еще стоило знать?

Она не видела, как пронзительно глянул на нее и тут же отвел глаза мистер Мерсер, однако его голос упорно просачивался в ее мысли.

— К несчастью, она очень слаба здоровьем, мисс, а любые напоминания об этом деле только ухудшают ситуацию. Она крайне возбуждается и едва ли уже понимает, что говорит.

— Сочувствую, — не слишком любезно отозвалась Хилари, мучительно вспоминая, что еще говорила ей миссис Мерсер. «Я пыталась встретиться с ней. Провалиться мне на этом самом месте, мисс, если я не пыталась ее увидеть. Мне удалось обмануть его. Я выскользнула и пробралась к ней».

Голос Мерсера снова прорезался сквозь ее мысли.

— Значит, она не сказала вам ничего лишнего, мисс?

— Нет, ничего, — отозвалась Хилари, не особенно задумываясь, что именно говорит. Сейчас все ее мысли были заняты миссис Мерсер, сбегающей от мужа во время суда над Джефом, при том что Мерсеры были главными свидетелями обвинения… Сбежавшей от мужа и пытавшейся увидеть Марион, отчаянно пытавшейся. «Провалиться мне на этом самом месте, мисс, если я не пыталась ее увидеть». Она как будто снова услышала полный ужаса голос женщины и ее безумные прозрачные глаза, уставившиеся в одну точку. «Если бы мы увиделись». И дальше: «Но мы не увиделись. Отдыхает — так они мне сказали. А потом появился он, и другого шанса у меня уже не было. Уж за этим он проследил». Тогда эти слова ничего для Хилари не значили, теперь — говорили многое. Но что же такое собиралась рассказать миссис Мерсер, и какой шанс они упустили, заставив вконец измученную и измотанную Марион забыться недолгим тревожным сном?

Мерсер продолжал говорить ей что-то, но она его не слышала. Потом, с усилием оторвавшись от воспоминаний о поезде, резко повернулась к нему.

— Вы были свидетелями по делу мистера Грея? Я хочу сказать, вы оба были свидетелями?

Отвечая, Мерсер разглядывал асфальт.

— Да, мисс. И это было очень для нас мучительно. Миссис Мерсер до сих пор не вполне оправилась.

— Вы верите, что мистер Грей это сделал? — сами собой сорвались слова с губ Хилари.

Не поднимая глаз, Мерсер ответил с очень вежливым и едва заметным укором:

— Это решали присяжные, мисс. Мы с женой только выполняли свой долг.

Все, что накипело в душе Хилари, чуть было не выплеснулось наружу, причем произошло это так стремительно, что она едва не утратила над собой контроль и не бросила прямо в маячившее перед ней чисто выбритое и такое правильное лицо обвинение во лжи, подкрепленное звонкой оплеухой. К счастью, она удержалась. Воспитанные юные леди не раздают пощечины прямо на улице — это просто не принято. При мысли о том, как это выглядело бы со стороны, Хилари бросило сначала в жар, потом в холод, и она ускорила шаги. Улица постепенно принимала более обжитой вид, и вдали уже слышался рев оживленной магистрали. Теперь Хилари мечтала лишь о том, чтобы поскорее очутиться в автобусе и как можно дальше от Пугни и мистера Мерсера.

А тот все не отставал, продолжая бубнить о своей жене.

— Что пользы ворошить прошлое, к тому же столь мучительное для всех? Я сколько раз повторял это миссис Мерсер, но, к сожалению, она слишком слаба рассудком — врачи говорят, нервы — и просто зациклилась на этом деле, постоянно виня себя в том, что давала показания. И напрасно я убеждал ее, что она обязана была их давать, и напоминал, что она клялась на Библии говорить только правду, и доказывал, что она просто рассказывала что видела, а решали уж присяжные, — бесполезно. Она постоянно об этом думает, и я никак не могу этому помешать. Впрочем, мисс, если она действительно не досаждала вам своими историями… И в любом случае, я уверен, мисс, вы понимаете, что не стоит придавать слишком много значения словам несчастной, чей разум подвергся столь сильному потрясению.

— Конечно, — сказала Хилари.

Шум уличного движения раздавался теперь совсем рядом, и Хилари прибавила шагу. Мерсер уже по меньшей мере шесть раз упомянул, что его жена несколько не в себе. Его, похоже, сильно заботило, чтобы Хилари как следует прониклась этой идеей, и ей очень хотелось знать почему. А потом она, кажется, поняла, и тут же подумала, что, если он скажет это еще раз, она, наверное, закричит.

Они вышли наконец на Хай-стрит, и Хилари облегченно вздохнула.

— Ну, всего доброго, — сказала она. — Вот мой автобус.

И это действительно был ее автобус.

Глава 11

Хилари сидела в автобусе и размышляла. Размышляла она главным образом о Мерсерах, которые в настоящий момент занимали ее больше всех. Во-первых, неясно было, все ли в порядке с головой у миссис Мерсер. Ее муж из кожи вон лез, чтобы убедить Хилари в обратном, возвращаясь к этой теме каждые пять минут. Что-то похожее было у Шекспира. Как же там? «Мне кажется, ее протест чрезмерен». С мистером Мерсером дела обстояли в точности так же. Он так напирал на безумие своей жены, что невозможно было избавиться от мысли, что он переигрывает. Еще лучше подходило Альфреду Мерсеру «Повторенное трижды становится правдой» из «Охоты на Рыкулу» Льюиса Кэрролла. Продолжай он твердить во всеуслышание о безумии своей жены, этому рано или поздно должны были поверить, и, что бы она тогда ни делала и ни говорила, никто уже не обратит на нее ни малейшего внимания.

Неожиданно в эти серьезные раздумья вкрался глупейший стишок:

Если бы Мерсер был моим мужем,

Как муж он мне был бы и даром не нужен.

И я хотела бы лишь одного —

Как можно дольше не видеть его.

Неизвестно почему, но Мерсер ей определенно не нравился. Это, впрочем, еще не означало, что он непременно лжет. Человек может вам жутко не нравиться, но при этом говорить чистую правду. Обдумав этот странный факт, Хилари решила, что не должна поддаваться предубеждению Мерсер вполне мог говорить правду, и его жена вполне могла быть несколько не в себе, и, наоборот, Мерсер мог лгать, а его жена — быть именно тем, кем показалась Хилари, то есть несчастной и страшно напуганной, но что-то скрывающей размазней. И, если существовал один шанс из тысячи, что верно последнее, с этим нужно было что-то делать.

Хилари попыталась сообразить, что именно. Мерсеры сошли с поезда в Ледлингтоне. Можно было, конечно, поехать туда и попробовать отыскать миссис Мерсер, но она абсолютно не представляла, с чего начать поиски совершенно незнакомого — как миссис Мерсер — человека в совершенно незнакомом — как Ледлингтон — месте. Что ей действительно было сейчас нужно, так это хорошенько все с кем-нибудь обсудить. Разве можно одному человеку удержать в голове столько всего сразу? Нужно, чтобы кто-то твердо и уверенно сказал ему: «Глупости!» — и, сказав это, утвердился на каминном коврике и четко и ясно все сформулировал, величественно отметая в сторону любые попытки возразить или усомниться, как это Генри обычно и делал. Только вот вряд ли теперь она когда-нибудь снова увидит Генри. Она растерянно заморгала и отвернулась к окну. Нет, все-таки мир еще очень несовершенен! Могла ли она представить раньше, что когда-нибудь станет тосковать по формулировкам Генри? И вообще, какой смысл травить себе душу, если она никогда больше не увидит Генри и не сможет спросить у него совета!

Она встрепенулась и выпрямилась. А что, собственно, мешает ей все-таки его спросить? Сначала они были друзьями. Потом решили, что хотят пожениться, и обручились, после чего обнаружили, что жениться все-таки не хотят, и разорвали помолвку. Логично было предположить, что следующим шагом должен стать возврат к дружеским отношениям. В конце концов, просто нелепо напрочь вычеркивать человека из списка своих знакомых только потому, что ты не собираешься за него замуж.

Не обращая внимания на внезапно участившееся сердцебиение, Хилари холодно, бесстрастно и всесторонне обдумала этот вопрос, придя в итоге к выводу, что решительно ничто не мешает ей обратиться за советом к Генри. Ей непременно нужно было с кем-нибудь поговорить. С Марион этого сделать было нельзя, значит, оставался Генри. Она будет вести себя очень спокойно и подчеркнуто дружелюбно. Ей смутно припоминалось, что в последнюю встречу она была красной от ярости, топала на Генри ногами и едва не сорвалась на крик, но исключительно потому, что он все говорил и говорил, не давая ей ввернуть и словечка. Тем приятнее было сознавать, что сегодня ей ничего подобного не грозило. Она будет держаться с достоинством и самообладанием, с ледяной вежливостью и несокрушимым спокойствием.

Она вышла из автобуса и пошла дальше пешком. Получасом раньше она была уверена, что никогда больше не УВИДИТ Генри, и — надо же! — направлялась теперь на встречу с ним. Она взглянула на часы. Половина первого. А что, если Генри как раз вышел на ленч? Ну что же… «Тогда мы просто встретимся как-нибудь в другой раз». На сердце у нее тут же стало так тяжело, словно огромный грузовик вывалил туда полный кузов кирпичей. Оказывается, куда проще было перенести мысль, что она вообще никогда больше не увидит Генри, чем опасение, что она не увидит его именно сейчас, когда уже твердо на это решилась. «О нет! Ну пожалуйста! Пожалуйста. Пусть он будет на месте!»

Она повернула за угол и остановилась, отделенная грохочущим потоком Фулхэм-роуд от магазина Генри или, точнее, магазина, который ему завещал крестный, а Генри так до сих пор и не решил, нужен он ему или нет. При виде магазина сердце Хилари дрогнуло, потому что в квартире над ним они с Генри собирались жить после свадьбы. Фулхэм-роуд мало походило на сады Эдема, но так уж устроено человеческое сердце, что ему жизнь не в жизнь без романтики, и когда Генри, поцеловав Хилари, спросил, может ли она быть счастлива в комнатке над магазином, и Хилари, поцеловав Генри, ответила, что еще как, Фулхэм-роуд из оживленного шумного шоссе мигом превратилось в границы их личного рая.

На всякий случай Хилари напомнила себе, что она совершенно спокойна и абсолютно невозмутима. Она перешла дорогу, прочла вывеску: «Генри Эвстатиус. Антиквариат» и остановилась, глядя в окно. Точнее, ей пришлось остановиться, потому что с коленями творилось нечто странное. Им, казалось, забыли сообщить, что Хилари совершенно спокойна. Они дрожали, а очень трудно казаться уравновешенной и невозмутимой, когда у тебя дрожат колени. Вглядываясь в окно, она очень скоро обнаружила, что не видит больше ферейновского коврика, который они собирались постелить в столовой. Раньше он висел на левой стене, и они всегда веселились, глядя на него, потому что однажды Генри сказал, что, если кто-нибудь захочет его купить, он заломит за него тысячу фунтов, а она сказала, что у него наглости не хватит. В сердце немедленно что-то заныло. Коврик исчез. Это был коврик из их будущей столовой, и теперь он исчез. Генри продал его в рабство, чтобы его топтали какие-то совершенно чужие люди, и Хилари тут же почувствовала себя одинокой, ограбленной и бездомной. Это был ее обеденный коврик, и Генри его украл.

Она впервые по-настоящему поверила, что между ними все кончено. Зайти теперь в лавку и увидеть Генри, сохраняя при этом спокойствие и достоинство, было решительно невозможно. Так же невозможно, однако, было и отступить. И вот, пока она стояла так, разглядывая в окно инкрустированный шахматный столик с красными и белыми фигурками, бюро в стиле эпохи королевы Анны и набор испанских стульев с высокими спинками, в дальнем углу открылась дверь, скрытая кожаной ширмой с тиснением и позолотой, и из-за нее появился Генри с покупателем.

Хилари хотела тут же сбежать, но ноги ее не послушались. И, поскольку на Генри она смотреть не решалась, ей пришлось разглядывать его спутника. Рядом с Генри он казался почти коротышкой, каким в действительности не являлся. Он был среднего роста, худой и бледный, с неправильными чертами лица, зеленовато-карими глазами и недопустимо длинными рыжими волосами. У него был мягкий воротничок и какой-то немыслимый галстук, больше напоминавший обвислую бабочку. Глядя на костюм, невозможно было избавиться от ощущения, что и с ним что-то далеко не в порядке. Костюм был синевато-серый, а галстук — лиловый. Хилари еще подумала, что впервые в жизни видит человека с лиловым галстуком. В сочетании с рыжими волосами это выглядело кошмарно, и еще хуже — с носовым платком, подобранным в тон галстуку, и носками, подобранными в тон платку. Хилари посмотрела на него лишь затем, чтобы не смотреть на Генри, но и одного взгляда оказалось достаточно, чтобы узнать Берти Эвертона. Она видела его лишь однажды, в суде, но Берти принадлежал к числу людей, которых не так-то просто забыть. Вряд ли кто-нибудь еще в целом мире мог похвастаться такой шевелюрой.

Когда они вошли в магазин, Генри что-то ему объяснял. Потом он указал на высокий белый с голубым кувшин, и оба повернулись. Хилари заставила себя не отводить взгляда, и он, соскользнув с Берти Эвертона, остановился на Генри. Генри очень оживленно что-то рассказывал. Не иначе разглагольствовал, решила Хилари. Но выглядел он при этом каким-то бледным — бледнее даже, чем когда Хилари видела его в последний раз, не считая, конечно, вчерашнего мимолетного столкновения на вокзале. Правда, когда она по-настоящему видела его в последний раз, они ссорились, а румянец и ссора, как известно, идут рука об руку. Как бы там ни было, с тех пор Генри значительно побледнел. Он был угрюм и невесел, но упрямо объяснял что-то Берти Эвертону. Хилари тут же пришло в голову, что, если речь идет о фарфоре, Берти знает о нем Уж как минимум в тысячу раз больше. Похоже, Генри напрочь забыл, что имеет дело с коллекционером. При мысли, что очень скоро он неизбежно запутается в трех соснах и выдаст себя с головой, она даже испытала некоторое злорадство, но тут же с горечью сообразила, что близящийся позор Генри не доставит ей ровно никакого удовольствия. Ее ноги отклеились от тротуара, и, прежде чем она успела сообразить, что происходит, Хилари толкнула стеклянную дверь и вошла в лавку.

Генри, стоявший к ней спиной, не оглянулся, поскольку был очень занят, цитируя лучший, с его точки зрения, отрывок из книг крестного по керамике, который он с превеликим трудом запомнил. Отрывок и в самом деле был замечательный и способен был произвести самое выгодное впечатление на кого угодно, кроме специалиста, который запросто мог опознать его и заподозрить, что он выучен наизусть.

Внимательно все выслушав, Берти Эвертон сказал: «О да!» — и сделал шаг к двери. В результате Генри повернулся, увидел Хилари и с почти неприличной поспешностью вытолкал Берти на улицу. Молодой человек прикрыл свою рыжую шевелюру мягкой черной шляпой, оглянулся разок на девушку, совершенно, казалось, пораженную красотой и впрямь недурного шахматного столика, и скрылся из виду.

Генри длинными скользящими шагами приблизился к другому концу столика. «Хилари!» — воскликнул он громким, но не очень твердым голосом, из-за чего Хилари уронила белую королеву и, сделав шаг назад, едва не опрокинула большие напольные часы. Последовала пауза.

Волнение по-разному действует на людей. Генри, например, оно заставило изо всех сил нахмуриться и упереть в Хилари тяжелый немигающий взгляд, которого та решительно не могла вынести, чувствуя, что стоит ей поднять глаза, и она либо расплачется, либо начнет смеяться, а ни того, ни другого она делать не собиралась. Она собиралась быть спокойной, сдержанной, отстраненной и прохладно-вежливой. Она собиралась проявить все свое хладнокровие, такт и выдержку. И начала с того, что уронила белую королеву и едва не опрокинула напольные часы. И самое скверное, любой — абсолютно любой, кто проходил сейчас по Фулхэм-роуд, — мог заглянуть в окно и все это увидеть. На ее щеках бушевал самый настоящий пожар, и она чувствовала, что, если в ближайшие пять секунд Генри не прекратит эту немую сцену, что-нибудь сделает она, хотя и совершенно еще неизвестно что.

Генри нарушил молчание, удручающе вежливо молвив:

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

И не стыдно ему было говорить с ней таким тоном! В глазах Хилари засверкали молнии.

— Не прикидывайся дураком, Генри! Конечно можешь.

Генри чуть приподнял брови — почти оскорбительно приподнял.

— Да?

— Мне нужно поговорить с тобой. Не здесь. Пойдем в кабинет.

Хилари чувствовала себя уже лучше. Колени, правда, еще дрожали, и она не ощущала в себе должного отчуждения и равнодушия, но, по крайней мере, они отошли наконец от этого проклятого окна, в котором, как в рамке, разыгрывали на потеху прохожим живую сценку: «Магазинная воровка и суровый хозяин».

Не говоря более ни слова, они удалились за ширму и по темному коридору прошли в кабинет старого Генри Эвстатиуса. Теперь, конечно, это был кабинет капитана Генри Каннингхэма и выглядел куда опрятней, чем при его крестном. Генри Эвстатиус вел обильную переписку с коллекционерами со всего мира, и письма от них обычно целиком покрывали стол, стулья и пол. Ответные письма Генри Эвстатиуса, содержащие россыпь миниатюрных и не особенно внятных закорючек, обычно доходили до адресатов со значительным опозданием, поскольку вечно терялись в общем потоке корреспонденции, и единственной причиной, по которой они доходили вообще, была та, что женщина, прислуживавшая Генри Эвстатиусу, набила руку на распознавании его почерка и всякий раз, обнаруживая в груде писем бумажку, покрытую мелкими паучьими каракулями, спасала ее из общего завала и клала в самый центр письменного стала, где она уже не могла остаться незамеченной. Никаких других писем она не трогала. Корреспонденция Генри Каннингхэма была куда менее обширна. Письма, на которые он ответил, лежали в корзинке справа, а на которые он ответить еще не успел — в корзинке слева. Написанные он тут же относил на почту.

Глава 12

Хилари пристроилась на ручке большого кожаного кресла. С одной стороны, она давно уже мечтала куда-нибудь сесть, с другой — тут же оказалась в невыгодном положении, поскольку Генри остался стоять. Он облокотился на камин и молча уставился поверх ее головы. Самое настоящее издевательство! Потому что когда от него требовалось молчать, он повышал голос и продолжал излагать свои дурацкие мысли, а теперь, когда от него как раз требовалось что-нибудь говорить, он, как назло, молчал и смотрел неизвестно куда. Хилари чуть не задохнулась от злости.

— Прекрати немедленно! — сказала она.

Генри посмотрел на нее и тут же отвел глаза. «Точно я букашка какая!» — возмутилась про себя Хилари.

— Прошу прощения? — осведомился Генри, и Хилари, забыв про свои подгибающиеся колени, взвилась в воздух.

— Генри, как ты смеешь так со мной разговаривать? Мне действительно нужно было посоветоваться с тобой, но если ты и дальше будешь вести себя так, будто мы незнакомы, я уйду!

Генри упорно не желал на нее смотреть, однако же выдавил из себя что-то о том, что он вовсе ей не чужой. Хилари внутренне усмехнулась и тут же сочинила превеселенький стишок:

Генри редко бывает терпим,

Но когда бывает, невыносим.

Она придвинулась, чтобы услышать, что Генри скажет дальше. Дальше оказалось уже знакомое «Могу я вам чем-то помочь?». В глазах Хилари что-то резко вдруг защипало, и она услышала собственный голос:

— Ничем. Я ухожу.

Генри оказался у двери первым.

— Ты не можешь, — заявил он, загораживая дверь спиной.

— А я и не хочу! Мне нужно поговорить с тобой, но это невозможно, пока ты не возьмешь себя в руки.

— Я держу себя в руках, — сообщил Генри.

— Тогда для начала сядь. Мне действительно нужно поговорить, но я не могу разговаривать с человеком, который возвышается над тобой как башня.

Генри сел во второе кожаное кресло, стоявшее так близко от первого, что если бы Хилари сидела не на ручке, а в нем, их колени бы точно соприкасались. Теперь у Хилари было небольшое преимущество, поскольку она смотрела на Генри сверху вниз, а ему приходилось задирать голову. Такое положение дел совершенно устраивало Хилари, только она сильно сомневалась, что оно сохранится сколько-нибудь долго, потому что даже сейчас Генри делал вид, будто не желает на нее смотреть. А что, если… А что, если он не делает вид, а действительно не желает? И никогда уже не захочет? Это была на редкость обескураживающая мысль.

Она уже начала жалеть, что вообще пришла, когда Генри — правда, довольно еще ворчливо — спросил:

— Что-нибудь случилось?

Хилари тут же захлестнула волна нового и теплого чувства. Генри говорил так, только когда действительно за нее беспокоился, а уж если он начинал за нее беспокоиться, о дальнейшем можно было не волноваться. Она кивнула.

— Об этом-то я и хотела с тобой поговорить. Кое-что случилось, и я никак не могу обсуждать это с Марион, потому что она жутко расстроится, а мне просто необходимо обсудить это с кем-нибудь, потому что, вне всякого сомнения, это очень, очень, очень важно, и я подумала, что раз мы были когда-то… были когда-то… Нет, ну мы же были когда-то друзьями! И я подумала, что, если расскажу все тебе, ты скажешь, что мне теперь делать.

Вот! Именно так! Робко и женственно. Генри это обожает. То есть ему кажется, что он обожает, а на самом деле это надоело бы ему через неделю.

Жена у Генри должна быть послушна,

И не одна, а то слишком скучно.

Генри и впрямь заметно подобрел.

— Рассказывай все. Что ты еще натворила?

— Ничего. — Хилари сокрушенно покачала головой. — Разве что села не на тот поезд. Да и то не по своей вине. Просто… просто меня здорово напугали, и я по ошибке села на поезд до Ледлингтона, а когда это выяснилось, было уже слишком поздно.

— Напугали? Как?

— На меня таращились. Очень просто напугать чувствительную девушку, если злобно таращиться на нее в общественном месте.

Генри подозрительно на нее взглянул.

— Ты на кого это намекаешь?

— На тебя, — торжествующе сообщила Хилари, едва не добавив «дорогой». — Ты даже не представляешь, какой злобный у тебя был взгляд, то есть, я надеюсь, что не представляешь, потому что если ты смотрел так нарочно… В общем, у меня тут же разбежались все мысли, а когда я кое-как привела их в порядок, то уже ехала в Ледлингтон в одном купе с миссис Мерсер, которая закатила мне истерику, вцепилась в мое пальто и принялась исповедоваться, только вот я не знала еще, что это именно миссис Мерсер, а то бы, конечно, вела себя с ней помягче.

— Миссис Мерсер? — переспросил Генри очень странным тоном.

Хилари кивнула.

— Альфред Мерсер и его жена миссис Мерсер. Вряд ли ты их помнишь, потому что уехал в Египет еще до конца слушаний — слушаний по делу Джефа об убийстве Джеймса Эвертона. Мерсеры служили у него и были главными свидетелями обвинения. Из-за показаний миссис Мерсер Джефа едва не повесили. Ну вот, и в купе она тут же меня узнала, начала плакать и говорить очень странные вещи.

— Какие вещи, Хилари? — Генри больше не выглядел ни надменным, ни оскорбленным. Его голос звучал на удивление живо и заинтересованно.

— Ну, в основном о суде и о Марион, и все это вперемешку со всхлипами, взрыдами и всхрапами, и еще какую-то странную историю о том, как она пыталась увидеть Марион во время суда. Сказала, что специально приезжала, чтобы ее повидать. «Провалиться мне на этом самом месте, мисс, если я не пыталась ее увидеть». Еще говорила, что убежала от мужа, и совсем уж страшным шепотом: «Если бы только мне удалось ее увидеть!», только ей не удалось, потому что Марион как раз отдыхала. Бедняжка Марион, она уже с ног валилась от усталости — понятно, что к ней никого не пускали. И миссис Мерсер ужасно по этому поводу убивалась. Потому что потом, мол, ее нашел муж, а другого такого шанса не было. Сказала, что уж за этим он проследил.

Впервые за все время Генри посмотрел ей прямо в лицо.

— А это точно была миссис Мерсер?

— Еще бы! Марион показала мне потом фотографию, и я сразу ее узнала. Миссис Мерсер собственной персоной.

— А как она выглядела?

— Хочешь, чтобы я ее описала?

— Да нет. Я хотел узнать, как она тебе показалась. Ты сказала, с ней случилась истерика. Она хоть понимала, что говорит?

— Да, наверное. То есть я так думаю. То есть даже уверена. Под истерикой я не имела в виду, что она визжала как резаная на весь вагон. Просто она была жутко чем-то расстроена: все время дрожала, плакала и задыхалась. Она, бедняжка, старалась взять себя в руки, только уж больно плохо у нее это получалось.

— Значит, понимала, — сказал Генри и со значением проговорил: — А тебе не показалось, что она не в себе?

— Да нет, что ты, только поначалу. Понимаешь, она все смотрела на меня, смотрела, а потом вдруг выдала, что сразу меня узнала, и «Благодарение Богу, что он не узнал», потому что «он ни за что бы не вышел, если б узнал».

— Кто он?

— Мерсер. Он вышел. Я смотрела в окно, а когда обернулась, как раз увидела мужчину, выходящего из купе. А до того я пыталась привести в порядок мысли, которые ты распугал на вокзале своими грозными взглядами, а когда обернулась, увидела только спину этого мужчины и еще женщину, которая сидела в том же купе, вытаращив на меня глаза, и целых полторы минуты думала, что она сумасшедшая.

— Почему?

— Почему я думала так вначале или почему я не думала так в конце?

— Вообще почему?

— Ну, за сумасшедшую я ее приняла потому, что она смотрела на меня ну прямо как на икону, — любой бы на моем месте принял. А потом, когда поняла, что она действительно меня знает, потому что видела на суде с Марион, а вся ее нервозность и истеричность вызваны тем, что она жутко переживает за Марион и никак не может о ней забыть, я уже не считала ее сумасшедшей. Такие вот люди действительно очень сильно переживают за тех, кто им нравится. А когда я узнала, кто она такая, все ее странные речи заставили меня подумать…

— А все ли у нее в порядке с головой? — услужливо подсказал Генри.

— Нет. Что она хотела сказать мне на самом деле. Генри подался вперед, уперся локтем в колено и ухватился рукой за подбородок.

— Но ведь ты сама говорила, что ее показания едва не привели Джеффри Грея на виселицу.

— Говорила. Она, видите ли, была наверху, застилая мистеру Эвертону постель, и поклялась, что, спускаясь по лестнице, услышала в его кабинете громкие голоса, испугалась и подошла к двери послушать. Узнав голос Джеффри, она успокоилась и хотела уже идти дальше, когда за дверью раздался выстрел. Она закричала, и из кухни тут же выскочил ее муж, чистивший серебро в кладовке. Дверь кабинета оказалась запертой, и они принялись в нее стучать, а потом ее изнутри открыл Джеф, и он держал в руке пистолет. Это убийственное свидетельство, Генри.

— А что говорит Грей?

— Что в восемь вечера ему позвонил дядя и попросил немедленно приехать. Он был очень расстроен. Джеф немедленно отправился в путь и прибыл на место между четвертью и двадцатью минутами девятого. Он прошел в кабинет из сада через открытую балконную дверь и увидел, что дядя лежит поперек письменного стола, а у самой балконной двери валяется на полу пистолет. Он говорит, что поднял его совершенно машинально. А потом он услышал крик, в дверь начали стучаться, и, обнаружив, что она заперта, он повернул ключ и впустил Мерсеров. В результате и на ручке двери, и на пистолете нашли только его отпечатки.

— Да, я помню, — сказал Генри и спросил наконец то, о чем не решался узнать все шесть месяцев, пока они были помолвлены: — Вообще-то улики очень красноречивые. Почему ты считаешь, что он этого не делал?

На щеках Хилари вспыхнул румянец. Она стиснула руки и страстно воскликнула:

— Потому что не делал! Генри, он просто не мог! Понимаешь, я слишком хорошо знаю Джефа.

Такая беззаветная преданность немедленно нашла отклик в душе Генри. Это было как сигнал горна или барабанная дробь. Это будоражило кровь и поднимало на бой. Однако напрасно Хилари дожидалась бы внешних проявлений того, что расшевелила Генри. Он чуть нахмурился и спросил:

— Марион тоже в этом уверена?

Краска отхлынула от лица Хилари так же стремительно, как появилась. Марион уже не была в этом уверена. Бедная Марион. Страдания и боль подточили ее силы. Теперь в ней постоянно жил ледяной ужас, заставляющий ее предавать и себя, и Джефа. Хилари посмотрела Генри в глаза и спокойно и твердо повторила:

— Джеф этого не делал.

— Тогда кто?

— Миссис Мерсер знает, — сказала Хилари, и собственные слова удивили ее настолько, что она вздрогнула. Она и не подозревала, что может это сказать. Она не знала даже, что у нее есть такая мысль.

— Почему ты так говоришь? — тут же спросил Генри.

— Не знаю.

— Но ты должна знать. Нельзя говорить такие вещи, не зная наверняка.

Генри снова сел на своего конька. На самом деле это был не конек даже, а огромный-преогромный конь, и его топот немедленно воскресил прежнюю Хилари. Прежняя Хилари могла выходить замуж за Генри, могла не выходить за него, но никому и никогда не позволила бы себя топтать. Она выпятила подбородок и заявила:

— Можно. Я не знаю, почему так сказала. Это просто выскочило. Я не подумала сначала: «Миссис Мерсер знает», а потом высказала это вслух — я сначала сказала и тут же поняла, что это действительно так. Так уж у меня мозги устроены. Вещи, о которых я никогда и не думала, срываются вдруг с языка, а когда я потом начинаю над ними думать, оказывается, что это чистая правда.

Генри свалился со своей лошади, звучно шлепнувшись на землю. Слишком уж уморительно выглядела в такие моменты Хилари: она снова раскраснелась, в ее взгляде появилось что-то по-птичьи дерзкое, а мелкие каштановые кудряшки под маленькой шляпкой, казалось, излучали негодование. Ее хотелось схватить, хорошенько встряхнуть и поцеловать, но для начала Генри расхохотался.

— Очень смешно! — возмутилась Хилари, внутренне смеясь тоже и даже распевая про себя маленькую радостную кричалку, потому что, если люди начинают вместе смеяться, у них уже ни за что не получится ссориться. Просто не получится. А сказать по правде, она до смерти устала ссориться с Генри.

— Какая же ты дурочка! — простонал Генри, отбрасывая наконец свою напускную вежливость.

Хилари помотала головой и закусила губу, чтобы не рассмеяться тоже. Она вовсе не собиралась облегчать Генри жизнь.

— Ты просто завидуешь, — заявила она. — И потом, Генри, как я уже говорила, ты чересчур ревнив и, если когда-нибудь на ком-нибудь женишься, смотри в оба, потому что ей придется или тебя бросить, или превратиться в жалкое забитое существо со сломленным духом и жутким комплексом неполноценности.

Во взгляде Генри появилось что-то такое, что она занервничала. Это был именно тот насмешливый взгляд, от которого сердце начинало биться сильно и часто.

— По тебе этого не скажешь, — сказал он.

— Просто я из того разряда, который уходит, — ответила Хилари с мрачным блеском в глазах.

Генри промолчал. Он не собирался поддаваться на провокации. Он просто продолжал пристально смотреть на Хилари, и та, запаниковав, поспешно вернулась к миссис Мерсер.

— Понимаешь, Генри, если не верить показаниям миссис Мерсер, а я им не верю, получается, что она знает, кто настоящий убийца. Не забавы же ради она все это выдумала, потому что непохоже, чтобы это сильно ее забавляло, — она выглядела жутко, жутко несчастной. И не для того, чтобы Досадить Джефу, потому что она страшно переживает и за него, и за Марион. Значит, если она лгала — а я в этом уверена — то затем, чтобы кого-то выгородить. И мы должны выяснить, кого именно. Мы просто обязаны.

Глава 13

Глаза Генри перестали улыбаться и вмиг стали хмурыми, но смотрели они теперь не на Хилари, а гораздо дальше — на Мерсеров, дело Эвертона и задачу отыскания игольного ушка в нескольких стогах сена. Хилари легко было предлагать ему поиграть в поиски убийцы — проблема заключалась в том, что, по его глубокому убеждению, убийца уже был найден и в настоящий момент как раз расплачивался за то, что в порыве гнева застрелил дядю, лишившего его наследства. Генри считал, и считал так с самого начала, что Джеффри Грей еще легко отделался и только чудом избежал виселицы.

Полк Генри находился тогда в Египте, и после исключительно приятного отпуска, проведенного в Тироле, он должен был вернуться в Каир. Джеймса Эвертона застрелили за два дня до того, как этот отпуск кончался, и все это время Генри убил на то, чтобы привить Хилари правильные взгляды на их помолвку. В конце концов ему пришлось удовольствоваться тем, что Хилари согласилась считать себя помолвленной, не отступившись, впрочем, от своих убеждений, что это варварство и насилие над свободой личности. Кое-какие сведения о процессе до Египта, конечно, доходили, в том числе и благодаря пространным письмам Хилари, содержавшим исключительно пристрастный и личный взгляд на события, но материалов дела он никогда не читал. Он согласился с приговором, сочувствовал Марион Грей и считал дни, оставшиеся до того времени, когда он вернется домой и Хилари выйдет за него замуж. Теперь наконец он ее видел — тут все было в порядке, — только она не выказывала ни малейшего намерения выходить за него замуж, зато, похоже, твердо решила втянуть в совершенно гиблое и бессмысленное мероприятие по пересмотру дела Эвертона. Ситуация вызывала у него решительное и совершенно естественное отторжение. Он хмуро посмотрел на Хилари и не терпящим возражений тоном сказал:

— Лучше забудь об этом. Дело закрыто.

— Да нет же, Генри, нет! Как оно может быть закрыто. если настоящий убийца не найден и Джеффри сидит вместо него в тюрьме? И знаешь, чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что миссис Мерсер знает убийцу. Генри, интуиция никогда меня не обманывала.

Генри нахмурился еще больше.

— Не понимаю, какой смысл вообще это обсуждать. Ты сама сказала, что эта женщина сразу показалась тебе сумасшедшей. Я не говорю, что она буйнопомешанная, но что она истеричка и в голове у нее настоящая каша — это точно, и если она любила Греев, естественно, ей было не слишком приятно давать показания против Джеффри. И все, что ты мне тут рассказала, означает только, что она хотела встретиться с Марион, чтобы хоть как-то перед ней оправдаться.

— Нет, — возразила Хилари, — все было совсем не так. Здесь другое. Ее что-то гложет, точно тебе говорю. И потом, почему она сказала: «Если бы только мне удалось ее увидеть!»?

— Мало ли что больной человек скажет!

— А что у нее не было другого шанса, потому что он за этим проследил? И почему она благодарила бога за то, что Мерсер меня не узнал, потому что в противном случае он ни за что не оставил бы нас наедине?

Генри пожал плечами.

— Если у человека больная жена и он старается, чтобы она не цеплялась к чужим людям, мне это представляется только естественным. Честно говоря, я почти уверен, что она не в себе.

— Я бы ни за что не вышла за этого Мерсера! — заявила Хилари.

Генри расхохотался.

— Обещаю, этого не случится.

Хилари ответила ему томным взглядом, разучить который стоило ей поистине титанических усилий. Она позаимствовала его у известной киноактрисы и все ждала случая проверить, как он подействует на Генри. Оказалось, что никак, и, опасаясь заработать косоглазие, она заменила взгляд на более привычный — рассерженный и сверкающий.

Строить Генри глазки то же,

Что слепому корчить рожи. — назойливым комаром пропищал чертенок в ее голове. Ее глаза засверкали. Генри — чудовище. Самое настоящее чудовище. В фильме главные герои валились от такого взгляда, как кегли. Строить ему глазки значило даром тратить свое время, и, будь он единственным мужчиной в Лондоне, она и то не вышла бы за него замуж. Скорее уж она вышла бы за Мерсера. Хотя нет, за Мерсера — нет. Ее даже передернуло, и она поспешно сказала:

— Ты знаешь, что я хотела сказать. Он кого хочешь с Ума сведет.

— Значит, ты согласна, что миссис Мерсер он уже свел?

— Нет. И, чем больше он будет таскаться за мной, повторяя на каждом шагу, что бедняжка совсем плоха, тем меньше я буду этому верить.

Генри поднялся.

— О чем ты говоришь?

— О Мерсере. Ты знаешь, его зовут Альфред. Правда, ужас?

— Хилари, он что, преследовал тебя?

Она кивнула.

— И весьма настойчиво. Я же тебе говорила. Подозреваю, что он шел за мной от самого Солвей-Лодж. А потом всю дорогу до автобуса объяснял, что его жена здорово не в себе, и, когда он зашел на шестой круг, я спросила себя, почему он это делает.

Генри присел рядом с ней на ручку кресла. Удивительно, как он вообще там уместился.

— Может быть, потому, что это правда?

— Или потому, что нет?

Их плечи соприкоснулись, и Хилари повернулась. В ее глазах горели вызов и решимость сражаться до последнего. Генри, однако, уже отступил. Он с совершенно естественным видом — будто они до сих пор были помолвлены — положил на ее плечо руку и задумчиво проговорил:

— Странно.

— Что странно?

— Ну, что он тебя преследовал.

Хилари кивнула. Из руки Генри получился на редкость удобный подлокотник — надежный и мягкий.

— Он просто выяснил, что это я была в поезде. Наверняка миссис Мерсер проболталась. И, поскольку он не знал, что именно она мне сказала, постарался сделать так, чтобы я не поверила ни единому ее слову. И если бы ему удалось убедить меня, что она не в себе… Генри, ты понимаешь?

Подлокотник немного напрягся.

— Не знаю, не знаю. Ведь она и вправду может быть больна. Хотя забавно. Ты говоришь, это было сегодня?

— Только что. Прямо перед тем, как я отправилась сюда. А что?

— Самое забавное, что он говорил тебе это приблизительно в то же время, когда Берти Эвертон объяснял это мне.

Хилари развернулась так резко, что обязательно упала бы, не подхвати ее Генри.

— Эй, осторожнее!

— Берти Эвертон? — переспросила Хилари, не обращая внимания на то, что ее держат, и держат крепко.

— Ну да, я так и сказал. Вы с ним едва не столкнулись в дверях. Разве ты его не заметила?

— Сомневаюсь, что такое возможно. И он говорил тебе, что миссис Мерсер сумасшедшая?

— И не раз. В точности как Мерсер тебе.

— Генри, а ты случаем меня не разыгрываешь? Потому что если так…

— То что? — заинтересовался Генри.

Хилари наморщила носик.

— Еще не знаю, но начну, наверное, с того, что снова перестану с тобой разговаривать.

— И сможешь спокойно обдумать на досуге, что же тебе делать дальше. Ну ладно, на этот раз я ни при чем. Говорю тебе чистую правду.

— Берти Эвертон приходил к тебе, чтобы рассказать о сумасшествии миссис Мерсер?

— Ну, не так прямо. Он действовал тоньше. Он, оказывается, был знаком со старым Эвстатиусом — покупал у него комплект чиппендейловских стульев и вышивал для них чехлы. Едва ли не крестиком. Я еще жутко испугался, что придется с ним это обсуждать, и срочно перевел разговор на фарфор — последнее время я посвящаю ему чуть не все ночи, — и он что-то быстро заскучал, и все говорил «да, да» и «совершенно верно», а потом вдруг вспомнил тебя и спросил, правда ли, что мы с тобой друзья. Я ответил, что правда. В общем, солгал. — Генри сделал паузу, выжидая, пока Хилари либо расплачется, либо начнет протестовать, либо бросится в его объятия.

Хилари, однако, ничего этого не сделала, а, слегка покраснев, показала ему язык. Генри нахмурился и как ни в чем не бывало продолжил:

— Потом разговор коснулся Марион, и дальше все пошло как по маслу. И какое, мол, несчастье для всей семьи, и какой, мол, у Джеффри сложный характер, и как, мол, все его любят — взять хоть миссис Мерсер, экономку его дяди, которая до сих пор не может оправиться после того, как давала против него показания. Ну просто совершенно теперь не в себе, бедняжка. Потом вдруг резко вернулся к этому голубому кувшину, но через какое-то время снова вспомнил про миссис Мерсер, потому что «даже удивительно, как это дело Эвертона на нее подействовало. До того дошло, что ни о чем другом уже ни думать, ни говорить не может. Подумать только, какое несчастье для мужа!» Потом еще немного про Мерсера, потом снова про кувшин, а потом появилась ты, и он ушел. Вот, кажется, и все.

— Угу, — сказала Хилари, принимаясь тихонько раскачиваться взад и вперед.

Попытки раскачать заодно и Генри ни к чему не привели, потому что проще было бы разогнуть железный лом, чем его руку. Хорошо хоть, она была мягче. Хилари остановилась и сосредоточилась на Берти Эвертоне.

— Он бы замечательно подошел на роль убийцы, если бы не это его алиби. Ненавижу алиби! А ты, Генри?

— Ты о чем?

— О Берти Эвертоне, разумеется.

— А у него есть алиби?

— У него их куча, — сообщила Хилари. — Его просто распирает от алиби. И заметь, они ему очень и очень пригодились, потому что Джеймс, бедняга, незадолго до смерти изменил завещание в его пользу, и это при том что до того годами не желал о нем слышать. Так что с мотивом у Берти все в порядке. Но даже будь у него этих мотивов в тысячу раз больше, нельзя застрелить человека в Пугни, если сам находишься в Эдинбурге.

— А Берти находился именно там?

Хилари уныло кивнула.

— И чуть не весь отель «Каледониан» готов это подтвердить. Джеймса застрелили шестнадцатого июля около восьми часов вечера. Вечером пятнадцатого Берти с ним ужинал — на сутки раньше, чем надо бы для убийцы. Потом отправился на Кингз-Кросс, сел в поезд и утром шестнадцатого уже завтракая в отеле «Каледониан». После этого и вплоть до четверти пятого вечера он, кажется, только и делал, что мелькал на виду у прислуги. Сначала поднял шумиху из-за сломанного звонка в своем номере, и пришедшая горничная видела его за составлением писем, потом — вскоре после четырех — приставал к служащим в конторе, не было ли для него телефонных звонков. Потом вышел прогуляться или, лучше сказать, выпить, и около половины десятого снова был в номере и просил горничную принести ему бисквитов. И на следующее утро, когда она принесла ему в девять чай, он тоже был там! В общем, если ты сможешь придумать, каким образом ему удалось бы добраться до Джеймса, сразу скажи мне, потому что я чуть не всю прошлую ночь перечитывала материалы дела и просто не понимаю, как это мог сделать кто-нибудь, кроме Джефа. А сегодня я разыскала приходящую прислугу, которая работала тогда в Солвей-Лодж, и узнала от нее такое, после чего дела Джефа выглядят и вовсе скверно. И тем не менее я не верю, что он это сделал. Понимаешь, Генри, не верю!

— И что ты от нее узнала? — быстро спросил Генри.

— Я не могу тебе рассказать. Правда не могу. Я и сама-то не должна была это узнать. Я просто ее заставила.

— Хилари, — настойчиво сказал Генри. — Заканчивай с этим. Ты только зря мутишь воду. Сомневаюсь, что Марион скажет тебе за это спасибо. Ты хоть понимаешь, что делаешь?

Хилари высвободилась из его рук и встала.

— Я хочу выяснить, что знает миссис Мерсер.

— Брось это! — повторил Генри, тоже вставая. — Пусть все уляжется. Ты не поможешь ни Джефу, ни Марион. Оставь их в покое.

— Я не могу, — сказала Хилари.

Глава 14

Хилари вышла из лавки Генри Эвстатиуса с пылающими щеками и твердой решимостью не поддаваться давлению Генри Каннингхэма. Стоило поддаться ему один раз, и рано или поздно ее дух неизбежно будет сломлен, а сама она превратится в такую же размазню, как миссис Мерсер или миссис Эшли, — перспектива мрачная и отталкивающая. Они тоже, наверное, были когда-то юными и красивыми — миссис Эшли уж точно была, — но однажды поддались мужчине, и он попирал и топтал их до тех пор, пока от них не осталось одно мокрое место. Она прекрасно представляла себе, на что может быть способен мистер Мерсер, если дать ему хоть разок почувствовать свое превосходство. Второй, доставшийся миссис Эшли, наверняка был не лучше. Как и Генри. Он был рожден, воспитан и приучен попирать все и вся, только вот в случае с ней, с Хилари, его ожидала неудача. Если ему нужно обо что-то вытирать ноги, пусть женится на коврике — она, Хилари Кэрью, в этом участвовать не намерена.

Ей пришлось пройти с четверть мили, прежде чем ее Щеки остыли. Успокоившись, она тут же пожалела, что, прежде чем начать ссориться, они не догадались позавтракать. Генри очень серьезно относился к завтракам. На завтрак у него подавали обычно яйца, сосиски, бекон и другие не менее питательные вещи, и все это никак не позднее Девяти часов. Хилари же утром выпила только чаю с тостами, а с того времени столько всего случилось, что о них не осталось даже воспоминаний. После поездки в Путни, беседы с экономкой, прислугой, мистером Мерсером и ссоры с Генри она страшно проголодалась — после ссоры с Генри особенно. Если бы он не был изначально настроен на ссору, он бы, конечно, отвел ее сначала позавтракать, а теперь ей ничего не оставалось, как выпить стакан молока и съесть булочку в какой-нибудь кондитерской, битком набитой другими женщинами, питающимися булочками и молоком, или бульоном, или кофе с молоком, или вообще чаем. Это была крайне удручающая перспектива, потому что одна-единственная булочка — слишком несерьезное возражение против настоящего голода, а на вторую у нее уже не осталось денег. Все-таки Генри повел себя непростительно глупо, не предложив ей сначала позавтракать. Если уж ему так хотелось поссориться, они вполне могли бы сделать это в уютном кафе за чашкой кофе, а не в его кабинете на пустой желудок и без всякой перспективы заполнить его чем-нибудь, кроме крохотной жалкой булочки. Это было с его стороны гнусно, недостойно и в конце концов просто-напросто по-свински.

Хилари разыскала кондитерскую и съела булочку — исключительно черствую и невкусную. В ней то и дело попадались какие-то мелкие черные предметы, которые, до того как окаменеть, вероятно, были смородиной. В общем, это была не самая лучшая булочка.

Неизвестно что хуже: когда нечего есть,

Или есть чего, но его нельзя съесть, — скорбно продекламировал по этому поводу чертенок. Покончив с завтраком, Хилари достала свой кошелек и пересчитала деньги. Их только-только хватало, чтобы купить билет третьего класса до Ледлингтона и обратно. Мрачно разглядывая монетки на своей ладони, Хилари размышляла, а имеет ли такая поездка хоть малейший смысл. По всему выходило, что не имеет. Хилари упрямо тряхнула головой. Всегда найдется столько причин ничего не делать, что ничего бы никогда и не делалось, если бы что-то не подталкивало человека вперед почти против его воли. Хилари и не подозревала, что по этому поводу доктор Джонсон успел уже выдать Босуэллу [4] несколько сентенций, называя это что-то давлением необходимости. Существует множество необходимостей — у каждого своя, — которые будут давить на человека до тех пор, пока не добьются своего. В случае с Хилари ей необходимо было выяснить, что именно знает миссис Мерсер. К счастью, Хилари об этом не задумывалась, потому что стоило ей начать, и здравый смысл непременно подсказал бы ей, что Ледлингтон довольно большой город, а у нее нет представления не только как разыскать в нем Мерсеров, но даже с чего эти поиски начать. Впрочем, отсутствие представления полностью компенсировалось наличием ясной и четкой цели. Хилари следовало взять билет третьего класса, доехать до Ледлингтона и найти там миссис Мерсер.

Генри позавтракал гораздо качественнее. Он до сих пор испытывал мрачное удовлетворение от того, что все-таки настоял на своем. Стоило хоть разок позволить Хилари думать, будто она может все делать по-своему, обходясь без его советов или поступая вопреки им. и их будущая совместная жизнь оказалась бы под большим вопросом. Проблема заключалось в том, что Хилари всегда поступала по-своему и — на основании того, что так поступала она, — считала это единственно правильным способом поступать. Доводы рассудка на нее не действовали, да она их и не слушала. Она просто закусывала удила и делала все по-своему. Это было крайне досадно, потому что — тут Генри немного сбился, — потому что она была… В общем, потому что это была Хилари, и будь она в тысячу раз упрямее и несносней, он все равно любил ее больше, чем кого бы то ни было в своей жизни. И, даже становясь абсолютно невыносимой, она все равно оставалась самой лучшей. Именно поэтому он был просто обязан держать марку. В противном случае она тут же попыталась бы верховодить и манипулировать им, ставя во всевозможные, но одинаково нелепые ситуации. Поэтому в моменты, когда дело к тому и шло, его голос тут же становился суровым, а взгляд — непреклонным. И, однако, под этой защитой скрывался все тот же Генри, которого страшила уже одна мысль о мире без Хилари или жизни без нее. Ну как она могла его бросить? Она же принадлежала ему и прекрасно ведь это знала! Они принадлежали друг другу — иначе и быть не могло.

Генри хмуро разглядывал свою отбивную и думал, что же ему теперь делать. Хилари, конечно, вернется. Он и отпустил-то ее только на время, понимая, что в итоге она обязательно вернется. Только теперь между ними вклинилось это проклятое дело Эвертона. Его уже год как закрыли, а оно возьми и откройся снова, суля одни только неприятности, причем крупные, если Хилари решила всерьез им заняться. Он нахмурился еще больше. А вообще дьявольской наглостью со стороны этого Мерсера было прицепиться к ней на улице. Что-то ему во всем этом не нравилось, и Мерсеры — особенно, хотя он скорее удавился бы, чем втянул Хилари в бессмысленную авантюру, признав это.

Хмуро доедая отбивную, он обдумывал, а не натравить ли ему на Мерсеров какого-нибудь профессионала. Во-первых, нужно узнать, где они жили и чем занимались после смерти Эвертона. Постараться прояснить их финансовое положение и узнать, нет ли указаний на то, что после смерти Эвертона оно улучшилось. Он смутно помнил, что по завещанию Мерсеры получили какую-то мелочь, которая вряд ли могла существенно изменить положение их дел. Если же оно все-таки изменилось, стоило узнать об этом подробнее. Прошлое миссис Мерсер тоже заслуживало внимания. Все это, конечно, должно было быть сделано еще во время следствия, но виновность Джеффри Грея казалась тогда настолько очевидной, что едва ли кто занимался этим всерьез. В общем, профессиональному сыщику было здесь чем заняться.

Он вернулся в лавку и позвонил Чарлзу Морею, который приходился ему очень дальним родственником и очень хорошим другом.

— Привет, Чарли. Это Генри.

— Который из них? — тут же развеселились на другом конце провода. Голос у Чарли был такой зычный, что казалось, он вдруг очутился с Генри в одной комнате.

— Каннингхэм.

— Привет, привет! Как антикварный бизнес?

Генри нетерпеливо поморщился.

— Я по другому поводу. Я хотел узнать… Помнишь, ты как-то говорил…

— Не тяни резину, выкладывай, что там у тебя.

— Ну, ты как-то рассказывал мне о детективе…

Чарлз присвистнул.

— Уже успели ограбить?

— Да нет, я не для себя. То есть почти для себя. Для друга. В общем, я хочу кое-что выяснить, и мне нужен надежный человек. Ну, который не станет трепаться об этом на всех углах.

— Моя мисс Силвер подойдет тебе как нельзя лучше, — заявил Чарлз Морей.

— Женщина? Что-то я сомневаюсь.

— Перестанешь, когда узнаешь ее получше. Или, точнее, когда увидишь результаты. А они будут, это я тебе обещаю. Она вытащила меня из такой передряги, что ты себе и представить не можешь, причем дело было не в Южной Африке, а здесь, в Лондоне. Если у тебя конфиденциальное дело, можешь доверять ей на все сто. Ее адрес, погоди минуту и приготовь карандаш. Ага, нашел. Вест-Лихем-стрит, Монтэгю Меншинс, квартира пятнадцать. Телефон? Нет, у меня только старый. Найдешь в справочнике. Мисс Мод Силвер. Записал?

— Да. Большое тебе спасибо.

— Заглядывай в гости, — предложил Чарлз. — Вот Маргарет спрашивает, как насчет ужина на той неделе? Скажем, в понедельник или во вторник?

Договорившись на понедельник, Генри повесил трубку и отправился в Британский музей, где два часа кряду не разгибаясь читал дело Эвертона. Ознакомившись с материалами следствия и слушаний, он вышел с твердым убеждением, что если Джеффри Грей избежал виселицы, то исключительно потому, что родился в рубашке. Все дело выглядело до смешного простым и ясным как день. У Джеймса Эвертона было три племянника. Джеффри Грея он любил, Берти Эвертона недолюбливал, а Фрэнка просто снабжал деньгами. Лучше всех, естественно, устроился Джеффри. У него было место в дядиной фирме, место в дядином доме и чуть ли не все место в дядином завещании. А затем, совершенно очевидно, на сцене появляется Берти с какой-то неприглядной историей. Он ужинает с дядей, и тот срочно лишает Джеффри наследства, наделяя им Берти, причем в спешке напрочь забывает о третьем своем племяннике Фрэнке. Впрочем, это как раз не важно, потому что главную ошибку Джеймс Эвертон сделал, вычеркнув из своего завещания Джеффри. Очевидно, однажды тот здорово оступился, и Берти, решив, что чем он, собственно, хуже, попросту его заложил. В результате дядя Джеймс меняет свое завещание и посылает за Джеффри, чтобы сообщить ему это, а тот в приступе ярости его убивает. Неизвестно еще, как сильно он оступился. Возможно, он сделал нечто такое, что никак не мог себе позволить огласки. Возможно, дядя угрожал ему разоблачением. Джеффри, естественно, не догадывался, что обязан всем этим Берти. Скорее всего, он и не подозревал, что Берти что-то известно. Как бы там ни было, он теряет голову и убивает своего дядю, собственными руками вкладывая в Руки Берти все состояние.

«Интересно, — подумал Генри, — Берти выплачивает теперь Фрэнку его содержание?» В любом случае дело не вызывало ни малейших сомнений. Обдумав все еще раз, Генри пришел к выводу, что нет вообще ни одной причины, по которой он должен звонить мисс Мод Силвер. После чего отыскал телефон и позвонил ей.

Глава 15

Он вошел в ее приемную и очень скоро оказался препровожден в удивительно старомодный кабинет. Со времен Чарлза Морея мебели здесь только прибавилось, а стулья окончательно вышли из моды. Генри они напомнили стулья, на которых он сидел еще школьником, навещая бабушкиных и дедушкиных знакомых. Вся каминная полка была заставлена фотографиями в дешевых рамках.

Сама мисс Силвер сидела за массивным добротным столом средневикторианской эпохи. Это была маленькая особа с длинными мышино-серыми волосами, собранными на затылке в пучок, и опускающейся на лоб аккуратной волнистой челкой. Просуществовав на голове мисс Силвер именно в таком виде весь период повального увлечения стрижками «под фокстрот» и «под мальчика», эта прическа соответствовала теперь едва ли не последним веяниям моды, что, впрочем, оставляло ее хозяйку совершенно равнодушной, тем более что какую бы прическу ни выбрала себе мисс Силвер, и она сама, и прическа все равно выглядели бы одинаково старомодными.

Мисс Силвер была одета в опрятное платье отталкивающего серого оттенка. В ее невыразительном лице не было ни намека на талант или характер. Косметика или пудра никогда не оскверняли ее гладкую желтоватую кожу. Мисс Силвер вязала маленький белый шерстяной носок и, когда появился Генри, как раз считала петли. Через минуту она подняла глаза, кивнула и тихим бесцветным голосом произнесла:

— Да садитесь же, бога ради.

Генри уже от всей души жалел, что пришел сюда. Он просто не представлял, зачем ему понадобилось узнавать адрес этой несчастной женщины, звонить ей, да еще и приходить лично. Во всем этом не было ни малейшего смысла. Если бы у него хватило мужества, он немедленно бы поднялся и вышел. Но, поскольку мужества ему не хватило, он просто молча сидел и смотрел, как мисс Силвер откладывает вязание на чистый лист промокашки и достает из верхнего левого ящика своего стола тетрадь в ярко-голубой обложке. Открыв тетрадь, мисс Силвер записала в нее имя Генри, его адрес и, держа ручку наготове, подняла на него взгляд своих кротких глаз:

— Итак, капитан Каннингхэм?

Генри подумал, что в жизни еще не чувствовал себя так глупо. Еще он подумал, что обязан этим исключительно Хилари.

— Боюсь, — выдавил он, — я напрасно решил вас побеспокоить.

— Вам станет лучше, если вы все мне расскажете. Не знаю, читали ли вы Теннисона. Мне кажется, он замечательно это выразил:

Все шепчет и шепчет тайны,

Холодным утесам море.

Отчего же так трудно сердцу,

Рассказать о своем горе? Иными словами, труднее всего начать. Дальше вам будет легче.

— Дело Эвертона, — отрывисто сообщил Генри.

— Дело Эвертона? Понятно. Но оно ведь закрыто, капитан Каннингхэм.

Генри нахмурился. Однако соображение, что большим дураком, чем теперь, он едва ли уже себя выставит, придало ему мужества.

— Вы что-нибудь помните об этом деле?

Мисс Силвер вернулась к своему рукоделию.

— Все, — ответила она, с невероятной быстротой работая спицами.

— Я тут его просматривал, — сообщил Генри. — Прочел материалы следствия, записи суда.

— Зачем? — осведомилась мисс Силвер.

— Тогда я большую часть упустил. Был за границей. И хочу вам сказать…

— Лучше не надо, — остановила его мисс Силвер. Ее спицы так и сверкали. Она мягко на него посмотрела. — Видите ли, капитан Каннингхэм, я всегда предпочитаю Делать собственные выводы. Скажите, каким образом я могу быть вам полезна, и я постараюсь помочь.

— Все дело в Мерсерах. Они были главными свидетелями обвинения. Не знаю, помните ли вы…

— Дворецкий и экономка мистера Эвертона. Так?

— Мне бы хотелось получить об этой парочке некоторую информацию.

— Какого рода информацию?

— Все что удастся найти. Их прошлое, настоящее — в общем, все. Видите ли, мисс Силвер, есть мнение, что на суде они лгали. Лично я не вижу, зачем бы им это понадобилось, но если так, на это должны были быть веские причины. Поэтому интересно было бы знать, не улучшилось ли с тех пор их благосостояние. Собственно, мне хотелось бы знать о них все, что возможно. Сомневаюсь, что вам удастся найти против них что-нибудь серьезное, просто… В общем, я просто хочу убедить одного человека, что ничего хорошего из пересмотра этого дела не выйдет. Вы меня понимаете?

Мисс Силвер уронила вязанье в подол и сложила на нем руки.

— Давайте проясним ситуацию, капитан Каннингхэм, — проговорила она своим тихим голосом. — Если вы меня нанимаете, то нанимаете затем, чтобы я нашла для вас факты. И, если я эти факты найду, обратно их спрятать уже не удастся. Они могут соответствовать вашим ожиданиям, а могут и нет. Людям не всегда нравится узнавать правду. — Мисс Силвер с мягкой укоризной кивнула. — Вы даже не представляете, как часто это случается. Правда нужна очень немногим. Остальные хотят, чтобы подтвердились их ожидания, а это разные вещи. Совершенно разные. Я не могу обещать, что все мною найденное укрепит вас в вашем теперешнем мнении. — Она нерешительно кашлянула и снова вернулась к своему вязанью. — Лично у меня о деле Эвертона давно уже сложилось свое.

Эти слова произвели на Генри необыкновенное впечатление, хотя он и представления не имел почему.

~ И что вы об этом думаете?

— Я бы предпочла пока промолчать. — Она отложила вязанье и снова взяла ручку. — Значит, вы хотите, чтобы я собрала для вас любую доступную информацию о чете Мерсеров. Вы можете продиктовать мне их полные имена?

— Да, я только что читал материалы дела. Альфред и Луиза Кьеза Мерсеры.

— Ее девичьей фамилии, вы, я полагаю, не знаете?

Генри покачал головой:

— Боюсь, что нет. Собственно, я не знаю о них ничего, кроме того, о чем они сами упомянули в своих показаниях. Я не знаю даже, где они живут и чем сейчас занимаются, а хотел бы.

Мисс Силвер записала что-то в своей ярко-голубой тетради и снова посмотрела на Генри.

— Моя помощь будет гораздо эффективнее, капитан Каннингхэм, если вы мне доверитесь. В этом отношении почти все клиенты одинаковы: каждый старается о чем-то умолчать, и как раз то, о чем он умалчивает, помогло бы мне больше всего. В конце концов это все равно выходит наружу, но, если сразу начинать с откровенности, это экономит уйму времени. — Она кашлянула. — Например, мне очень бы пригодилось знать, где и когда ваша подруга встретила Мерсеров и что при этом произошло, поскольку совершенно очевидно, что именно эта встреча навела ее на мысль, что дело может быть пересмотрено. Вы так не считаете и нанимаете меня, надеясь, что я найду факты, с помощью которых вы сможете отстоять свою точку зрения.

Генри покраснел. Он не упоминал Хилари! Меньше всего на свете он хотел ее упоминать и готов был поклясться, что, кроме существования человека, которого ему хотелось бы убедить, не дал мисс Силвер ни единого повода хотя бы заподозрить ее существование. И, однако, этот дьявол в обличий старой девы не только вычислил Хилари, но и догадался о ее встрече с миссис Мерсер! Генри почувствовал, что начинает ее бояться. Он поднял глаза и обнаружил, что мисс Силвер ему улыбается. Улыбка у мисс Силвер была удивительной. Так мог улыбаться лишь друг, и, не успев опомниться, Генри уже рассказывал ей, как Хилари села не на тот поезд и оказалась в одном купе с миссис Мерсер.

Мисс Силвер слушала. Ее спицы сверкали. Она сказала «Замечательно!» в одном месте рассказа и «Бедняжка» — в другом. Последнее высказывание относилось к Марион Грей. Сбивчивые истеричные выкрики миссис Мерсер, совершенно без выражения переданные Генри, вызвали покашливание и реплику «Бог ты мой!».

— И они вышли в Ледлингтоне, капитан Каннингхэм?

— Так утверждает Хилари, но я сильно сомневаюсь, что она знает это наверняка. Просто она сама там вышла, потому что ей нужно было возвращаться в город.

— И с тех пор она никого из них больше не видела?

— Вообще-то видела.

Не переставая себе удивляться, Генри в подробностях рассказал, как Альфред Мерсер отловил Хилари в окрестностях Пугни с единственной, очевидно, целью сообщить ей о сумасшествии своей жены. После чего, не останавливаясь, перешел к визиту Берти Эвертона в свою антикварную лавку с подозрительно сходной миссией.

Время от времени мисс Силвер поднимала на него глаза, но тут же опускала их снова. Она вязана так быстро, что носок крутился точно живой.

— Понимаете, мисс Силвер, если здесь действительно что-то не так, я не хочу, чтобы мисс Кэрью в этом участвовала.

— Разумеется.

— В то же время я сильно сомневаюсь, что могут быть хоть какие-то сомнения в личности убийцы. Ясно, что это был Грей. И я только хочу…

Мисс Силвер вытащила из вязанья спицу и воткнула ее в клубок.

— Вы только хотите, чтобы так оно и оказалось. Я уже говорила вам, что берусь обеспечить вас только фактами. Я не могу гарантировать, что они вам понравятся. Вы уверены, что все еще хотите воспользоваться моими услугами?

У Генри возникло престранное ощущение: как будто кто-то настежь распахнул в его голове ставни, наполнив душное темное помещение свежим воздухом и ослепительно ярким светом. Потом ставни захлопнулись, и все опять погрузилось во тьму.

— Да, конечно, — сказал он и сам поразился, до чего уверенно прозвучал его голос.

Глава 16

В два часа Хилари села на поезд до Ледлингтона. На этот раз она оказалась в одном купе с влюбленной парой, очень симпатичной девушкой и женщиной с девятью свертками. Точнее, их должно было быть девять, в наличии же присутствовало лишь восемь. И, поскольку поезд уже тронулся, единственной надеждой исправить создавшуюся ситуацию были бестолковые и безнадежные поиски на сиденьях и под ними, сопровождавшиеся бесконечными извинениями. Хилари принимала в них участие, симпатичная девушка читала дешевый роман, а влюбленные держались за руки.

Хозяйка утерянного свертка, полная озабоченная женщина, сопровождала поиски потоками удивительно бессвязной речи:

— Не знаю, где я могла его оставить, я ведь совершенно уверена, если, конечно, это действительно Перри. Потому что тогда это носки Джонни, две отличные пары. Вот же напасть, прямо как сквозь землю провалились. А что теперь скажет мистер Браун, даже представить страшно. Никогда еще не видела ребенка, у которого пятки рвались бы так быстро, как у Джонни, хотя не сказать, чтобы Элла была особенно бережлива. Простите, мисс, вы случайно не сидите на моем свертке, нет? Он довольно мягкий и маленький, вы могли и не заметить. Вас ведь я еще об этом не спрашивала, нет? Ох, мне так неудобно, но, если не трудно, не могли бы вы посмотреть еще раз — или давайте-ка я лучше снова их сосчитаю. Нет, никак не выходит больше восьми, как ни старайся. А ведь это может быть и шарф Мейбл, и, если это он, она и слушать ничего не захочет, и даже не представляю, что тогда скажет мистер Браун. Далее Хилари в подробностях узнала о мистере Брауне, который был мужем полной женщины, о почти уже взрослых Джонни и Мейбл, которые были ее детьми, и о младшенькой Элле, которая была поздним ребенком. Узнала, чем занимался в войну мистер Браун, что у Джонни было целых три рецидива скарлатины, и как они намучились с Мейбл, когда пришлось ставить ей на передние зубы скобку. «Торчали вперед прямо как у кролика, ей-богу, а теперь даже и не скажешь, и никакой благодарности. Сплошное нытье и хныканье. „Не хочу носить эту гадость!“ Представляете? Вы не поверите, сколько я с ней натерпелась, и даже спасибо от нее не услышала — впрочем, девочки все такие. Да что там? Когда у Эллы был коклюш…» Хилари выслушала все и про коклюш Эллы, и про свинку Джонни, и даже историю о том, как у мистера Брауна вдруг напрочь исчез аппетит и он питался одними только яйцами всмятку до тех самых пор, пока ему не попалось тухлое, и даже что он сказал, когда его выплюнул. Все эти воспоминания превратили поездку в пустую трату времени в том, что касалось разработки плана кампании. Вместо того чтобы просидеть всю дорогу до Ледлингтона с закрытыми глазами и думать, думать, думать, как Хилари собиралась, ей пришлось с головой уйти в героическую эпопею противостояния миссис Браун всевозможным детским болезням, в подходящие моменты вставляя «Какой ужас!» и «Боже мой!». В результате она вышла на платформу Ледлингтона, не имея ни малейшего представления, что делать дальше. Осмотревшись, она окончательно пала духом. Ледлингтон был огромен! Настолько, что очень обиделся бы, прими его какой-нибудь приезжий за что-нибудь, кроме самого настоящего города. А разве можно найти человека в самом настоящем городе, даже не зная адреса? Обращаться на почту бесполезно: они не раздают адреса — они отправляют письма. А отправлять миссис Мерсер письмо не было ни малейшего смысла, поскольку первым его, уж конечно, прочел бы ее муж. Нет, Хилари нужно было другое — то, что у нее уже было однажды и чем она не воспользовалась: десять минут наедине с женщиной, показания которой отправили Джеффри на пожизненную каторгу. Безвольная жена — палка о двух концах, и Мерсер должен был это знать. Сломавшаяся пружина не держит больше замка, и любая решительная рука может распахнуть дверь настежь. Хилари была абсолютно уверена, что сумеет разговорить миссис Мерсер, вот только она не имела ни малейшего представления, как ее найти.

Она стояла на опустевшем перроне и размышляла. Почта отпадала, но оставались еще продуктовые лавки — булочные, молочные, мясные и бакалейные. Мерсеры, как и все нормальные люди, должны были что-то есть, и, если только они не покупали все сами, отказываясь от кредита и лично доставляя продукты домой, в одной из таких лавок должен был оказаться их адрес. А что чаще всего приносят людям на дом? Естественно, молоко. С молочных Хилари решила и начать. Наведя справки, она узнала, что в городе их четыре.

Направляясь к Маркет-стрит, она никак не могла нарадоваться на свой план, который обязательно должен был сработать, если, конечно:

(a) Мерсеры не жили здесь под другой фамилией, и

(b) если они не снимали номер в гостинице или пансионе, где могли не заботиться о продуктах.

Только Хилари не верила, что Мерсер решился бы сменить фамилию. Это выглядело бы чересчур подозрительно, а он никак не мог себе этого позволить. Он должен был выглядеть стопроцентно честным дворецким, который мужественно переносит душевную болезнь жены. Поселиться же в отеле или пансионе было для него слишком опасно из-за нервных срывов миссис Мерсер, которые едва ли могли остаться в таких местах незамеченными. В отелях полно внимательных ушей и длинных языков.

Повернув за угол, Хилари вышла на Маркет-стрит и увидела прямо перед собой первую молочную. Постоянных клиентов по фамилии Мерсер хозяйка, правда, не помнила, зато у нее был особенный сливочный сыр и совершенно особенный мед. Она обладала прямо-таки невероятным даром убеждения, и, окажись в кошельке у Хилари что-нибудь кроме обратного билета и семи с половиной пенсов, она наверняка бы не устояла. Выйдя из лавки и приведя мысли в порядок, Хилари отправилась дальше, надеясь, что не все жители Ледлингтона столь напористы и деловиты.

Во второй молочной, однако, не было ни того, ни другого. Унылый пожилой мужчина сообщил, что в его книгах никакие Мерсеры не значатся, потом кашлянул, и, когда Хилари была у самых дверей, поинтересовался, не имела ли она в виду Перкинсов.

Впервые луч надежды блеснул благодаря девушке из третьей молочной. Это был яркий, мощный и очень обнадеживающий луч, почти неприличным образом растаявший без следа через пару минут. Девушка, пухлое розовое существо, отреагировала на фамилию Мерсер мгновенно:

— Двое. Мистер и миссис Мерсер. Пинта в день. Думаете, это они?

Сердце Хилари так и подскочило от радости. И только минутой позже она со всей ясностью осознала, какое гиблое и безнадежное мероприятие затеяла. Пока же чертенок радостно продекламировал:

Если пить по утрам молоко,

Мерсеры найдутся легко.

— Наверняка, — жизнерадостно сказала она. — Как они выглядели?

Девушка хихикнула.

— Женщина — так, будто и шаг ступить без мужа боялась. Я бы ни одному мужчине не позволила так собой помыкать. Даже противно, ей-богу.

— Можете дать мне их адрес? — спросила Хилари.

— Они останавливались у миссис Грин на Альберт-Креснт. Комнату снимали.

— Альберт-Креснт. А номер? — нетерпеливо спросила Хилари.

Девушка зевнула, прикрыв рот пухлой белой ладонью.

— Да они уж съехали. Только одну ночь там и провели.

Разочарование было просто чудовищным.

— Так, значит, сейчас их там уже нет?

Девушка покачала головой.

— Ваши друзья? — с простодушным любопытством осведомилась она.

— Нет. Но мне очень нужно их найти. По делу.

— Вы с ними поосторожнее, — сказала девушка. Она положила свои пухлые локти на прилавок и наклонилась к Хилари. — Я потому и спросила, друзья они вам или нет, Ну, раз нет, скажу. Миссис Грин говорила, у нее прямо как гора с плеч свалилась, когда эта парочка уехала. Он-то еще ничего, а вот от жены его у миссис Грин прямо мурашки ползли по коже. Точно, говорит, привидение в доме поселилось. Странная до ужаса. А хуже всего, что она всех жильцов перебудила ночью своими криками. Миссис Грин говорит, ничего подобного в жизни не слышала. Слава богу, муж ее кое-как успокоил. Потом еще полночи извинялся перед всеми. Настоящий джентльмен, миссис Грин говорит. Тогда-то он и проболтался, что у его жены с головой не все в порядке, а миссис Грин ему и ответила — а я это знаю, потому что она дружит с моей теткой и все ей потом рассказала, — так вот она ему и ответила: «Мистер Мерсер, — говорит, — я вам очень, конечно, сочувствую, но у меня здесь все-таки не сумасшедший дом, так что придется вам подыскать себе другую квартиру». И совершенно правильно сделала, вот и тетя так говорит, потому что очень плохая реклама для пансиона, если в нем кричат по ночам. Мистер Мерсер, конечно, сказал, что ему очень неловко, и что больше этого не повторится, и что они тут же уедут.

— И они уехали? — спросила Хилари голосом смертельно обиженного ребенка.

Девушка кивнула.

— Первым делом. Расплатились, и были таковы.

— А вы не знаете куда?

Девушка помотала головой.

— Не то чтобы знаю. Просто миссис Грин упоминала о каком-то коттедже близ Ледстоу, который сдавался внаем.

Коттедж! Именно о нем Хилари и подумала в первую очередь. Маленький уединенный коттедж, где миссис Мерсер некому было бы рассказывать свои истории и где она могла сколько угодно кричать во сне по ночам без малейшего риска перебудить соседей. Чувствуя в позвоночнике неприятный холодок, она спросила:

— Вы знаете, как до него добраться?

Девушка снова покачала головой.

— К сожалению, нет.

— А миссис Грин?

Все тот же жест отрицания.

— Какое там! Она просто пожаловалась тете, что кто-то говорил ей о коттедже, а она никак не может вспомнить, кто именно. Тетя посоветовала ей спросить у кого-нибудь из агентов по недвижимости, а миссис Грин заявила, что агенты здесь совершенно ни при чем, потому что дом частный, и тут же вдруг вспомнила, кто именно ей о нем говорил.

— Да, — сказала Хилари. — И кто же?

Девушка хихикнула и томно навалилась на прилавок.

— Мистер Мерсер, вот кто. И главное, так она это ясно вспомнила, будто никогда и не забывала. Забавно, верно? А он услышал об этом коттедже от какого-то своего друга и вроде бы собирался съездить его посмотреть. Ну, наверное, и съездил. Тогда она, понятно, внимания на его слова не обратила, а вот позже взяла и вспомнила.

Луч надежды окончательно поблек.

— А далеко до Ледстоу? — совершенно без энтузиазма спросила Хилари.

— Не больше семи миль, — бодро сообщила девушка.

Семь миль! Хилари обязательно упала бы духом, если бы уже не сделала этого минутой раньше. Стоял серый, тоскливый, туманный день. Вот-вот должно было начать темнеть, а темнело сейчас быстро. «Не больше семи миль» наверняка означало именно семь, если не больше, а «близ Ледстоу» звучало и вовсе расхолаживающе. Нет, это было выше ее сил — отправиться сейчас в туман с перспективой отшагать четырнадцать миль и возвращаться в темноте с пустыми руками. Неожиданно давно уже преследовавшее ее смутное воспоминание, что утром она столкнулась с Мерсером в Путни, заставило ее задуматься: а как, собственно, он вообще мог там оказаться? Вчера днем Мерсеры отправились на поезде в Ледлингтон — по всей вероятности, чтобы осмотреть коттедж близ Ледстоу. Ночь они провели у миссис Грин, и провели весело, потому что миссис Мерсер кричала и перебудила своими криками весь дом. Миссис Грин выразила им свое неудовольствие, и они уехали, причем «первым делом». В результате Мерсер, конечно, успевал вернуться в Путни и оказаться утром в Солвей-Лодж. Но куда он в таком случае подевал жену? И зачем ему вообще понадобилось возвращаться в Путни? И почему миссис Мерсер кричала ночью? Вот именно: почему она кричала?

Глава 17

И Хилари сдалась. Она казалась себе столь же ничтожной и трусливой, как те крохотные создания, которые стремительно разбегаются во все стороны, стоит перевернуть в саду какой-нибудь камень, но она сдалась. Перспектива отшагать в темноте четырнадцать миль по незнакомой сельской дороге в поисках коттеджа, который неизвестно еще, существует на самом деле или нет, и женщины, которая совершенно необязательно должна находиться в этом, очень может быть, и несуществующем коттедже, напрочь отбивала всякое желание разыскивать миссис Мерсер вне зависимости от того, была она сумасшедшей или нет. На завтрак у Хилари были только булочка с молоком, и теперь ей страшно хотелось чаю. На семь с половиной пенсов, из которых два нужно оставить на автобусный билет до дома, много чаю не выпьешь, но Хилари постаралась распорядиться ими наилучшим образом.

В поезде, который вез ее обратно в Лондон, пошатнувшееся было самомнение Хилари постепенно начало приходить в себя. Возможно, это произошло благодаря выпитому чаю, но, скорее всего, благодаря проснувшемуся наконец здравому смыслу, который подсказал ей, что она поступила совершенно правильно. Было бы просто глупо бесцельно блуждать по ночным проселкам и просто непростительно пугать Марион столь длительным отсутствием. Тем более что именно сегодня Марион никак нельзя было оставлять ночью одну. Свидания с Джефом проходили для нее настолько болезненно, что она еще несколько дней не могла после них оправиться. Нет, Хилари совершенно правильно делала, что возвращалась. Сглупила она гораздо раньше — когда отправилась в Ледлинггон во второй половине дня. Туда следовало ехать со свежими силами и непременно утром — никак не позднее десяти часов, — чтобы без спешки и при свете дня искать коттедж и миссис Мерсер. Страшно было даже представить, что она могла сейчас идти по пустынной темной дороге, возможно даже, слыша за спиной звук приближающихся шагов: тех самых, которые слышала утром в Пугни. Она и тогда была далеко не в восторге от этой встречи, но то, что выглядело не слишком приятным при свете дня в Пугни, на пустынной сельской дороге ночью превращалось в самый настоящий кошмар.

Все эти соображения быстро примирили ее с собственной совестью. Коттедж никуда не денется. Опять же если миссис Мерсер в коттедже, там она и останется. А завтра она заложит перстень тетушки Арабеллы и на вырученные средства снова отравится в Ледлингтон. Более уродливого перстня Хилари в жизни своей не видела — огромный грубо ограненный рубин, почти полностью погребенный под тяжестью массивной золотой оправы. Весил он столько, будто был целиком отлит из свинца, носить его было решительно невозможно, зато в случае нужды за него всегда можно было выручить не меньше пятерки [5]. Хилари решила, что сейчас именно такой случай. А взяв в Ледлингтоне велосипед напрокат, она избавит себя от утомительных пеших поисков. Разделавшись, таким образом, со всеми сомнениями, Хилари заснула и мирно проспала до самого Лондона. Ей снился сон — очень обнадеживающий сон — про Генри, который признавал все свои ошибки и уверял, что единственная его мечта — вымолить у нее прощение. И хотя картинка выглядела исключительно привлекательной, этот Генри — робкий и раскаявшийся — даже для сна был чересчур уж хорош, чтобы оказаться настоящим. Хилари, вздрогнув, проснулась и больше уже не засыпала. Этим вечером Марион вернулась домой в таком ужасном состоянии, что Хилари лишний раз убедилась, как правильно она поступила, вовремя уехав из Ледлингтона. Марион страшно замерзла и буквально валилась с ног от усталости. Она дважды потеряла сознание, прежде чем Хилари удалось довести ее до кровати, а оказавшись в постели, неподвижно лежала, молча устремив в потолок мученический взгляд. Теперь о том, чтобы завтра — или хотя бы на неделе — съездить в Ледлингтон, не могло идти и речи. Марион заболела, и нужно было ухаживать за ней, уговаривать поесть и лаской и хитростью отвлекать от гложущих ее мрачных мыслей. Марион был нужен покой, но никак не одиночество, и Хилари всячески развлекала ее, втягивала в беседу, читала ей вслух и кормила с ложечки. Тетя Эмелин прислала деньги, но Хилари некогда было их тратить: она убиралась в квартире, покупала продукты, готовила еду и ухаживала за Марион. По крайней мере на время, ни Ледлингтон, ни Мерсеры для нее больше не существовали.

За это время Генри Каннингхэм успел нанести второй визит мисс Силвер. Она сама позвонила ему и пригласила зайти. По ее ровному тихому голосу совершенно невозможно было определить, раздобыла она какие-нибудь факты или приглашала Генри затем, чтобы сообщить об их полном отсутствии.

Как и раньше, она приветствовала его легким наклоном головы. Белый шерстяной носок, который она вязала, тоже как будто был тем же самым. Когда Генри уселся, она извлекла из ящика стола портновский сантиметр и погрузилась в какие-то измерения. Потом, сложив его, подняла голову и радостно сообщила:

— Ну что ж, капитан Каннингхэм, у меня есть для вас новости.

Генри, однако, совершенно не разделял ее радости. Он скорее был неприятно удивлен и даже не постарался этого скрыть. Новости из уст частного детектива редко бывают приятными, а остальными Генри уже был сыт по горло. И хотя, с одной стороны, ему хотелось как можно скорее покончить с делом Эвертона, с другой — он ощущал совершенно явное нежелание выслушивать новости мисс Силвер, какими бы они ни оказались. Она, однако, остановила на нем взгляд своих на редкость невыразительных глаз и приятным голосом сообщила:

— Выяснились довольно странные вещи, капитан Каннингхэм, и я решила, что вам следует о них знать.

— Да? — недоверчиво проговорил Генри.

Ничего другого он не сумел бы придумать и под страхом смерти. Чувствуя, что выглядит круглым идиотом, он немедленно разозлился.

Спицы мисс Силвер невозмутимо позвякивали.

— Решительно странные, я бы сказала. Однако судите сами. После того как вы ушли после первого своего визита, я надела шляпку и отправилась в Сомерсет-хаус [6]. Поскольку вы не могли сообщить мне девичьей фамилии миссис Мерсер, я решила заняться поисками сама. В делах такого рода всегда очень важна предыстория. Двойное имя миссис Мерсер — сочетание поистине неповторимое — позволяло надеяться на успех. Я сильно сомневалась, что в мире найдется вторая Луиза Кьеза, вышедшая замуж за Альфреда Мерсера.

— Да? — повторил Генри.

Мисс Силвер остановилась, чтобы сосчитать петли.

— Десять, двенадцать, четырнадцать, — пробормотала она. — Первую вяжем, вторую пропускаем, и две вместе.

Носок крутился как заведенный. Наконец в него вонзилась новая спица, и мисс Силвер подняла голову.

— И действительно, капитан Каннингхэм: судьба — или лучше сказать провидение — была ко мне благосклонна. Я сумела найти записи об этом браке. Девичья фамилия миссис Мерсер была Энкетелл — Луиза Кьеза Энкетелл. Фамилия довольно редкая, так что проследить ее родословную будет нетрудно. Интересно другое. Есть некое обстоятельство, связанное с самим браком — точнее, с датой его заключения.

— Слушаю, — сказал Генри. Его раздражение куда-то исчезло, уступив место любопытству. Он не знал, что именно ему хотелось бы услышать, но ждал этого с нетерпением.

Мисс Силвер на секунду оторвалась от своего вязания.

— И эта дата дает серьезную пищу для размышлений, капитан Каннингхэм. Альфред Мерсер и Луиза Кьеза Энкетелл поженилась семнадцатого июля тысяча девятьсот тридцать пятого года.

— Что? — проговорил Генри.

— Семнадцатого июля, — повторила мисс Силвер. — На следующий день после убийства мистера Эвертона.

— Что? — сказал Генри.

Спицы мисс Силвер замелькали снова.

— Подумайте об этом, капитан Каннингхэм. Как я уже сказала, здесь есть над чем подумать.

— На следующий день после убийства? Но ведь они больше года работали у него и все это время считались семейной парой.

Мисс Силвер поджала губы.

— Безнравственность не знает социальных границ, — проронила она.

Генри давно уже вскочил и стоял у самого стола, нависая над мисс Силвер.

— На следующий день, — повторил он. — Но что это может значить?

— А что это по-вашему может значить, капитан Каннингхэм?

Генри уже привел свои мысли в порядок. Дело принимало скверный оборот. Он выглядел всерьез встревоженным, когда медленно произнес:

— Жена не обязана давать показаний против мужа.

Мисс Силвер кивнула.

— Совершенно верно. В этом случае закон рассматривает жену и мужа как одно целое, а человек не обязан свидетельствовать против себя самого. Впрочем, поскольку он может сделать добровольное признание, то и жена может добровольно дать показания против мужа. Закон, с позволения сказать, вообще ведет себя исключительно непостоянно в отношении супругов. Он рассматривает их как одно целое в случаях, подобных этому; весьма ловко увеличивает ставку подоходного налога, взимая его с их суммарного Дохода, как с одного человека, но, когда дело доходит до налога на наследство, рассматривает их уже порознь, ухитряясь ободрать оставшегося в живых супруга как липку.

Всего этого Генри уже не слышал. Его мысли были целиком заняты Мерсерами.

— Значит, ее не могли принудить давать против него показания. Похоже, он чертовски спешил заткнуть ей рот.

Мисс Силвер снова кивнула.

— Очень на то похоже. И я была бы вам очень признательна, капитан Каннингхэм, если бы вы вернулись в кресло. Трудно разговаривать с человеком, который, скажем так, возвышается.

— Прошу прощения, — сказал Генри усаживаясь.

— У меня есть племянник, — заметила мисс Силвер, деловито работая спицами, — шести с лишним футов росту. Думаю, не сильно ошибусь, предположив, что и у вас такой же. Так вот, мне приходится постоянно ему напоминать, что крайне утомительно общаться с собеседником, который, скажем так, возвышается. Однако вернемся к Мерсерам. Разумеется, столь скорой женитьбе могут быть и другие объяснения, но первым, безусловно, приходит в голову то, что Альфред Мерсер хотел быть уверенным, что никто не сможет заставить его сообщницу давать против него показания. Однако, приняв это предположение, вам придется сделать из него весьма зловещие выводы. — Она отложила вязание и посмотрела Генри в глаза. — Учитывая дату женитьбы.

— На следующий день после убийства.

— Да. Но не только это, капитан Каннингхэм. Нельзя просто так прийти в мэрию и зарегистрировать брак. Сначала нужно подать заявление.

— Ах да, конечно. Только я не знаю, за сколько времени нужно его подавать.

— Между подачей заявления и регистрацией брака должно пройти не менее одного полного календарного дня. Мерсеры поженились в среду семнадцатого июля. Таким образом, заявление они должны были подать не позднее понедельника, пятнадцатого. Между тем мистер Эвертон был убит лишь вечером вторника, шестнадцатого. И, если женитьба действительно была задумана как своего рода прикрытие, приходится сделать вывод, что убийство было спланировано по крайней мере за тридцать шесть часов до того, как произошло в действительности, и не имело ничего общего с внезапной ссорой, приступом ярости или мгновенным помутнением рассудка. Лично мне в голову приходят слова «злой умысел». Вам, думаю, тоже. Вы меня понимаете, капитан Каннингхэм?

Генри понимал. И схватился за голову, потому что видел то, что ускользнуло от внимания мисс Силвер. Он видел море грязи, которое непременно польется из дела Эвертона, стоит снова его открыть, и он видел Хилари, не задумываясь бросающуюся в это море, чтобы выпачкаться в нем с головы до ног, — победоносную и торжествующую Хилари, потому что она оказалась кругом права, а он с самого начала ошибался. Еще он понял, что решительно не в состоянии поверить в невиновность Джеффри Грея. Он просто не представлял, как такое возможно. Даже если Мерсеры действительно были замешаны в убийстве, и Альфред Мерсер женился лишь затем, чтобы обезопасить себя от показаний сообщницы, это лишь ухудшало положение Джеффри Грея, поскольку делало убийство преднамеренным, а не случайным результатом неуправляемой вспышки гнева, ослепившей лишенного наследства племянника, как считал раньше Генри, как считали присяжные — да практически все, кто был знаком с этим делом. Если же убийство было преднамеренным… Он содрогнулся от ужаса при одной мысли, сколько боли и унижения придется еще вынести Марион и Хилари, если это будет доказано.

Некоторое время мисс Силвер молча за ним наблюдала. Наконец она произнесла:

— Итак, капитан Каннингхэм? Вы хотите, чтобы я продолжала расследование? Решать вам.

Генри поднял голову и твердо посмотрел на мисс Силвер. Он ни за что не сумел бы ответить, как и почему он принял это решение, но он его принял.

— Я хочу, чтобы вы продолжали, — сказал он.

Глава 18

Через пять дней, в течение которых Хилари не отходила от нее ни на шаг, Марион Грей вышла на работу. Приблизительно в это же время Жак Дюпре писал своей сестре в Прованс:

«Видел сегодня на улице Марион. Это невыносимо: она похожа на застывшую тень».

Впрочем, Жак был поэт, и он уже давно и безнадежно любил Марион — как это умеют одни только поэты.

Хилари пыталась настоять на более длительном отдыхе, но тут же отступилась, услышав слова Марион:

— Не останавливай меня, Хилари. Если я остановлюсь, то умру. А если я умру, у Джефа не останется ничего.

Именно эти слова и стали главной причиной, по которой спустя неделю после первой своей поездки, закончившейся неудачей, Хилари снова оказалась в Ледлингтоне. Не собираясь задерживаться на этот раз до темноты, она выехала из Лондона в половину десятого и прибыла в Ледлингтон, имея в запасе добрую часть утра и целый день, не говоря уже о вечере — правда, Хилари очень надеялась, что до этого не дойдет и миссис Мерсер найдется гораздо раньше. Перстень тетушки Арабеллы был успешно заложен, и Хилари ощущала себя настоящей капиталисткой с кошельком, битком набитым четырьмя фунтами, десятью шиллингами и шестью пенсами. На всякий случай она взяла их с собой все, справедливо полагая, что едва ли кто согласится отдать велосипед напрокат совершенно незнакомому человеку, не потребовав с него залога. По правде сказать, подобная сделка представляется продавцам столь сомнительной, что даже залог не всегда способен их убедить. Хилари потерпела неудачу в трех магазинах, торгующих велосипедами, прежде чем натолкнулась на исключительно приятного и отзывчивого молодого человека, который не только снабдил ее велосипедом, но буквально завалил информацией о коттеджах, расположенных между Ледлингтоном и Ледстоу. Над его веснушчатым лбом раскачивалось сантиметров десять идеально вертикальных светлых волос, и более дружелюбного существа Хилари еще не встречала. Он, правда, не припоминал, чтобы какие-нибудь приезжие сняли в окрестностях коттедж. «Но это еще ничего не значит, мисс. Я, пожалуй, немного подкачаю заднюю шину. У мистера Гринхау есть коттедж — это будет мили полторы по главной дороге и первый поворот направо, впрочем, он там единственный. Я слышал, он уехал погостить к своей дочери в Лондон. Правда, Фред Баркер говорит, он уже вернулся. Или вот еще мистер Картер построил для своей дочери дом, и все без толку, потому что замуж она так и не вышла, и приходится теперь этот дом сдавать. Это, правда, не совсем коттедж, но вдруг? Потом еще есть миссис Соумизис. Летом они всегда сдают. Сейчас, правда, не совсем лето, да и находится он в полумиле от главной дороги».

— Наверное, это он.

Молодой человек накачал шину и поднялся.

— И еще есть Хампти Дик, — с сомнением проговорил он. — Только он совсем уже почти развалился и больше напоминает сарай. То еще местечко, и я сильно сомневаюсь, чтобы кто-то согласился там жить, но никогда ведь не знаешь наверняка, верно?

Это прозвучало не слишком заманчиво, но Хилари напомнила себе, что приехала в Ледлингтон не развлекаться, а развалившийся дом — самое подходящее место, чтобы держать в нем расклеившуюся женщину.

— Как его найти? — скрепя сердце спросила Хилари, и на нее тут же обрушился очередной поток информации.

— После третьего моста увидите отходящую вправо аллею — на аллею это, конечно, похоже мало, но будьте уверены, это она и есть. В общем, сворачиваете туда, проезжаете небольшую рощицу и видите пруд. Только вам он не нужен — держитесь тропинки, которая идет по краю леса, и она приведет вас прямехонько к Хампти Дику. Только вряд ли там сейчас кто-то живет, потому что он пустует с тех самых пор, как в прошлом январе Хампти свалился впотьмах в карьер, и его брат тут же сбыл дом с рук. Я слышал, его купил какой-то джентльмен из Лондона — кажется, художник, — только вряд ли он окажется там в такое время года. В любом случае две недели назад там еще точно никого не было, потому что я наведывался в те края и видел собственными глазами.

Он продолжал распространяться про коттеджи до тех пор, пока у Хилари не создалось впечатление, что дорога до Ледстоу пала жертвой строительного бума, и коттеджи вот только что не дерутся за право стоять у ее обочины.

Она поблагодарила молодого человека, оставила два фунта залога и нехотя вышла из магазина. Она с куда большим удовольствием осталась бы и дальше слушать его приятный и познавательный монолог, но ей нужно было еще обойти агентов по продаже недвижимости и приниматься за поиски миссис Мерсер.

Агенты оказались пустой тратой сил и времени. Они ничего не знали и ничем не могли помочь. Фамилия Мерсер не находила в их душе ни малейшего отклика. Они не слышали, чтобы кто-то снимал здесь коттедж. Мисс Соумизис никого зимой не пускала. Коттеджем мистера Гринхау они не занимались, а мистер Картер намеревался жить в новом доме сам. Коттедж покойного мистера Хэмпфри Ричарда был продан около месяца назад. Личность покупателя, разумеется, составляла профессиональную тайну. Подобное благоразумие, достойное всяческого восхищения, проявили сразу три агента подряд, зато четвертый, совсем еще молоденький клерк, сообщил, что дом практически за бесценок купил некий джентльмен из Лондона по фамилии Уильяме, чтобы летом проводить там выходные.

К этому времени Хилари успела проголодаться, и на этот Раз она не стала ограничиваться булочкой с молоком. Перстень тетушки Арабеллы закладывают не каждый день и, если уж закладывают, шикуют по-крупному, что в данном случае означало ленч из двух блюд и даже кофе со сливками.

Было уже около половины второго, когда она выехала из Ледлингтона по дороге, с обеих сторон от которой тянулись ряды маленьких новых домиков, некоторые из которых успели уже достроить и даже заселить, другие закончили только наполовину, а третьи и вовсе пока не начинали, пока лишь разметив на земле их будущие очертания. Хилари проехала мимо них на велосипеде, подскакивая на рытвинах и ухабах не хуже резинового мячика, — молодой человек со вздыбленной прической явно перестарался, накачивая шины. Впрочем, возможно, оно было и к лучшему, поскольку взятые напрокат велосипеды вечно страдают сдутием шин.

Миновав новостройки, Хилари обнаружила с обоих сторон от себя совершенно плоские и бескрайние зеленые поля, придавленные подозрительно мрачным и серым небосводом. Утро обещало быть ясным, а прогноз погоды не обещал ничего, благоразумно допуская любое развитие событий. Хилари, углядев там среди прочего оптимистическую фразу «местами ясно», благополучно пропустила все остальное, и теперь, с некоторым беспокойством поглядывая на хмурое серое небо, смутно припоминала фразу про «заметное похолодание», которое и впрямь становилось все более и более заметным. Это, конечно, были мелочи, но дальше говорилось что-то о «резком ухудшении», и Хилари никак не могла избавиться от мрачного ощущения, что слово «туман» там тоже упоминалось. Ей бы, конечно, следовало изучить прогноз повнимательнее, но, если уж говорить всю правду, Хилари совершенно сознательно не хотела этого делать. Ей не терпелось покончить наконец с этим делом, и потом, если в ноябре ставить свои планы в зависимость от прогнозов погоды, можно с тем же успехом сразу опустить руки и погрузиться в зимнюю спячку. Кроме того, интуиция подсказывала ей, что сегодня тумана все же не будет.

Туман появился около четырех. К этому времени Хилари успела посетить пятнадцать больших коттеджей и штук шесть поменьше. Ни один из них внаем не сдавался, однако хозяева некоторых из них соглашались, что в принципе такое возможно — летом и достойному человеку. Один из них пошел еще дальше, заверив Хилари, что давно уже привык к актрисам и нисколько не возражает против их чудачеств. Все они, однако, явно рассматривали Хилари как обузу, пытающуюся навязаться на их голову именно в тот момент, когда они больше всего жаждут уединения и покоя после праведных трудов летнего сезона. Хилари, очевидно, пропустила тропинку, ведущую к коттеджу Хампти Дика, потому что, проехав несколько рощиц, так и не обнаружила пруда, упомянутого молодым человеком. Ничего удивительного, впрочем, тут не было, поскольку он забыл добавить, что после того, как пруд полностью пересох в засуху тысяча девятьсот тридцать третьего года, вода в нем так и не появилась. Добравшись до Ледстоу, Хилари почувствовала, что ни о каких коттеджах и слышать более не желает.

В Ледстоу она перекусила. Она сидела в общей зале деревенской гостиницы и пила чай. В комнате стояли жуткий холод и духота, неизбежно появляющаяся в помещении, если не проветривать его месяцами. При этом все, что только могло быть вычищенным, было именно таким, а все, что поддавалось полировке, было немилосердно отполировано. Красно-зеленый линолеум сверкал точно зеркало, а в и без того спертом воздухе блуждали запахи мыла, лака, скипидара, бекона, лука и старой мебельной набивки. В комнате стояли софа и три стула, обитых старомодной декоративной тканью, цвет, а может, и цвета которой давно уже вытерлись до тусклого коричневого оттенка. В камине валялась тонкая стружка, выше — на полке — стояла ярко-голубая ваза с нарисованным на ней букетом анютиных глазок, отливающая медью сахарница с гирляндой деформированных розовых и голубых фруктов по краю, маленькое уродливое блюдце с гербом города Колчестера (и почему именно Колчестера?), медный подсвечник, отливающий золотом, и фотография зебры, осторожно берущей что-то с ладони у маленькой девочки. Девочка была одета в кофточку с переплетающимся ветвистым узором и желтую юбочку, а через спину зебры были переброшены две корзины — одна с фруктами, другая с цветами. Хилари с первого взгляда влюбилась в эту зебру и, завороженно разглядывая ее полоски, ухитрилась забыть о том, что чай несладкий, масло прогорклое, а поиски миссис Мерсер так ни к чему и не привели.

В комнате становилось все холоднее, что имело свои плюсы, поскольку Хилари и теперь-то трудно было заставить себя встать и уйти, а если бы в комнате еще растопили камин и поставили мягкое удобное кресло, она ни за что бы не нашла в себе сил бросить все это и уйти в ночь и холод. Была, правда, не совсем еще ночь, но она очень быстро надвигалась, и гораздо быстрее, чем Хилари сумела бы добраться до Ледлингтона. Кроме того, явно собирался туман. Даже не так: он давно уже собрался и теперь только сгущался. В любом случае оставаться здесь не было никакого смысла, как не было и надежды найти сегодня Мерсеров. Нужно было идти. Она тяжело вздохнула и, открыв дверь, увидела идущего по коридору Мерсера.

Глава 19

В голове Хилари тут же стало очень легко и пусто, но рука сама собой осторожно прикрыла дверь. Сколько Хилари простояла так возле двери, застыв в ожидании без единой мысли, она не знала и сама.

Потом мысли вернулись. Раз Мерсер не открыл дверь. значит, он прошел дальше. Теперь она не слышала даже его шагов. Но что он здесь делал? Она не знала. Она очень хотела бы это выяснить, но как? А что, если он искал здесь ее?

Нет, она должна была это выяснить. Хилари подошла к камину и встряхнула колокольчик.

Хилари показалось, что она ждала ответа целую вечность. Наконец вошла девушка, которая подавала ей чай, и объявила, что с Хилари восемнадцать пенсов. Хилари достала два шиллинга и шестипенсовик, и, вложив в руку девушки шестипенсовик и один шиллинг, зажала второй между большим и указательным пальцами.

— Вы случайно не знаете, как зовут человека, который только что вошел?

Девушка — тяжеловесная румяная особа, полная и добродушная — посмотрела на шиллинг и ответила:

— Нет, мисс, не знаю.

— Не знаете, как его зовут?

— Не знаю, мисс.

— Но вы уже видели его раньше? Он уже когда-нибудь был здесь?

— Нет, мисс, не был.

— То есть вы его не знаете?

— Не знаю, мисс.

Хилари чуть не топнула ногой от злости. Интересно, эта девица вообще хоть что-нибудь знает? Выглядела она, конечно, безнадежно тупой, но мало ли кто как выглядит? В любом случае Хилари не могла больше тратить на нее время, рискуя быть застигнутой за довольно подозрительными расспросами. Возможно, девушка и не знала Альфреда Мерсера, но можно было не сомневаться, что уж Альфред-то Мерсер узнает Хилари тотчас же, а несчастная девица, войдя в комнату, и не подумала закрыть за собой дверь. Хилари Кэрью решила, что самое время незаметно исчезнуть, причем исчезнуть быстро.

Вероятно, она все же сделала это недостаточно быстро, потому что, когда она дошла до конца коридора и уже протянула руку, чтобы открыть наружную дверь, в другом конце коридора появился мистер Мерсер и бодро направился в ее сторону. Хилари, заметив его краем глаза, не раздумывая, толкнула дверь и выскочила наружу.

С крыльца вниз вели несколько ступенек, к которым она и прислонила, приехав, своей велосипед. Теперь он почему-то валялся на земле, и ей пришлось его поднимать. Она сделала это очень быстро, и в следующее мгновение велосипед уже вовсю несся, вихляя из стороны в сторону, по дороге, а Хилари, дотянувшись до фонаря, щелкала выключателем. Это, однако, не произвело на фонарь ни малейшего впечатления. Было еще не так темно, как должно было стать позже, но уже вполне достаточно, чтобы ничего не видеть. Кроме того, стоял густой туман. Не стоило, конечно, Хилари останавливаться пить чай, но у каждого человека есть предел, за которым горячий чай оказывается неизмеримо важнее всего, что стоит или не стоит делать, и Хилари как раз этого предела достигла. Теперь ей только и оставалось, что помянуть нехорошим словом молодого человека с перпендикулярной прической, отправившего ее в туман с фонарем, который, должно быть, скончался еще прошлой зимой.

Проехав несколько сотен ярдов и едва не свалившись в канаву, потому что дорога вдруг резко свернула вправо, а велосипед продолжал бодро катиться вперед, она слезла и внимательно осмотрела фонарь. Он не подавал ни малейших признаков жизни. Она потрясла его, постучала по нему, открыла и наконец с силой захлопнула. Тут же вспыхнул красивый и яркий луч света, свидетельствовавший о том, что неполадка, в чем бы она ни заключалась, устранена. Хилари вернулась на дорогу, снова вскарабкалась на велосипед и покатила в сторону Ледлингтона со всей скоростью, которую ей позволял туман, моля бога о том, чтобы у Альфреда Мерсера не оказалось велосипеда. Почему-то она была совершенно уверена, что машины у него нет, а вот велосипед вполне может оказаться. Неожиданно проснувшийся здравый смысл осведомился — правда, очень тоненьким и неуверенным голосом, — с какой стати Альфред Мерсер вообще должен ее преследовать? Он уже раз двести успел повторить ей, что его жена сумасшедшая. Здравый смысл придерживался того мнения, что на этом мистер Мерсер и успокоится. Но другой голос, явно здравому смыслу не принадлежащий, страшным шепотом неустанно подгонял Хилари: «Быстрее! Да быстрее же! Он гонится за тобой. Он — догоняет!»

На самом деле мистер Мерсер сидел в это время в баре и пил пиво. Он, конечно, узнал Хилари, видел, как она выскользнула в дверь, но преследовал ее не дальше, чем до нижней ступени крыльца. Велосипед, о который он споткнулся на входе, исчез, и это означало, что его взяла мисс Кэрью. Мистер Мерсер ни в коем случае не собирался гоняться по ночным дорогам за каким-то дурацким велосипедом. Этого ему еще не хватало! Он просто вернулся в бар, заказал пинту пива, вдумчиво разбавил его джином и принялся ждать хозяина, который запаздывал по причине тумана. Хозяин должен был приехать на машине. Вот на ней-то они и отправятся догонять мисс Кэрью, если нужно. Он глянул в окно и помянул недобрым словом погоду, а заодно и мисс Кэрью.

Минут через десять к гостинице подкатила машина, и, когда еще минут через пять она снова выехала на дорогу до Ледлингтона, в ней было уже на одного пассажира больше.

Туман все сгущался. Дорога тоже не радовала, и Хилари то и дело приходилось слезать с велосипеда и идти пешком Это было лучше, чем врезаться в дерево или свалиться в канаву. Перспектива сломать себе что-нибудь и пролежать всю ночь на дороге в грязи и глине вовсе не привлекала Хилари. И, чем хуже становилась дорога, тем больше Хилари раскаивалась, что отправилась на эти дурацкие поиски. Чертенок тут же сочинил подходящее случаю четверостишье:

Если хочешь что-то найти,

То прежде, чем куда-то идти,

Совсем неплохо было б понять,

Что и где ты будешь искать.

Она проехала еще немного, после чего ей снова пришлось идти пешком. Удивительно, до чего спокойнее она чувствовала себя на велосипеде. В действительности, конечно, все обстояло ровным счетом наоборот, но каждый раз, слезая с велосипеда, Хилари не могла избавиться от ощущения, что тут же оказывается в опасности. Словно бы над дорогой помимо обычного тумана стелился еще один — постоянно сгущающийся туман страха. Пока Хилари сидела на велосипеде, ее голова немного возвышалась над его поверхностью, но, стоило ей сойти на землю, как он смыкался над ней холодной удушливой волной.

Она поймала себя на том, что напряженно вслушивается в окружающую ее ватную тишину, но, останавливаясь, слышала лишь собственное дыхание — ни щебета птиц, ни шелеста крыльев, ни треска сломавшейся под чьей-нибудь лапой ветки или шороха сухих листьев. Никто и ничто не двигалось в этой мертвой тишине — одна только Хилари Кэрью, оказавшаяся здесь исключительно по причине собственного упрямства, глупости и совершенно беспочвенного убеждения, что она умнее других. «Других» в данном случае означало Генри. Хилари опустилась до того, что была уже почти готова признать правоту Генри, советовавшего ей оставить дело Эвертона в покое — пока не поздно. И вот пожалуйста: это самое «поздно» было тут как тут, приняв облик Хилари Кэрью, затерявшейся в тумане на безлюдной ночной дороге, о чем никто не знал и, возможно, никогда уже не узнает.

— Идиотка! — сказала себе Хилари. — Разве можно думать сейчас о таких вещах? Прекрати, слышишь? Немедленно прекрати! И вообще, почему ты опять думаешь о Генри? Это в конце концов унизительно. Во-первых, его здесь нет, а во-вторых, если бы даже и был, он, скорее всего, даже и не взглянул бы в твою сторону.

— Но убить все равно не позволил бы, — тут же возразила другая Хилари, испуганная настолько, что ей было уже не до гордости и она с радостью бросилась бы сейчас в объятия Генри Каннингхэма, даже если бы он и не смотрел в ее сторону.

И в этот момент она услышала, что ее догоняет машина.

Она испытала такое облегчение, что тут же вновь стала прежней Хилари. Во всем была виновата эта зловещая мертвая тишина. Теперь, когда ее разрушил такой родной сердцу каждого горожанина рев автомобильного мотора, все страхи Хилари сразу рассеялись. Даже туман не казался ей больше таким уж плотным, и она подумала, что, если машина будет ехать не слишком быстро, ее задние фары смогут служить ей отличным маяком до самого Ледлингтона.

Она неторопливо крутила педали, собираясь слезть с велосипеда и пойти рядом, чтобы надежнее разминуться с машиной, когда та ее догонит. Впрочем, времени было еще предостаточно, потому что, насколько Хилари слышала, машина ехала очень медленно. Иначе, разумеется, и быть не могло. Пои такой видимости ехать со скоростью большей, чем десять миль в час, почти неизбежно означало вылететь с дороги на первом же повороте.

Впоследствии Хилари удавалось довольно точно восстановить в своей памяти все, что предшествовало этому моменту. Она прекрасно помнила, как успела еще подумать, что сможет удержаться за машиной, если та будет ехать не быстрее десяти миль в час, а потом все смешалось. Яркий свет, шум Наверное, это были противотуманные фары или фары дальнего света, а шум производила машина, большая тяжелая машина, вдруг набравшая скорость и вынырнувшая из тумана прямо на Хилари. И Хилари прыгнула. Она как раз уже собиралась сделать это, чтобы пропустить машину, и это ее спасло. Она прыгнула, успела услышать гулкий удар, скрежет, а потом с размаху ударилась головой обо что-то твердое. В ночном небе поплыли звезды, закрутились огненные колеса фейерверков, пролился золотой дождь — и все исчезло. Хилари потеряла сознание и, не очнись она минутой позже, в мире стало бы одной Хилари Кэрью меньше.

Первое, что она почувствовала, — это жуткую боль в голове. Голову приподняли, и чей-то голос проговорил: «Только оглушена. Быстрее, пока она не пришла в себя!» Голос был ей незнаком, да и говорил он какие-то глупости. Мозг Хилари был оглушен и абсолютно беспомощен. Все, что доходило до него из внешнего мира, не имело ни малейшего смысла. Единственной осмысленной вещью была боль, и она заполняла собой всю вселенную.

Потом к боли добавилось еще что-то. Это что-то было холодным, влажным и прижималось прямо к губам Хилари. Гравий! Хилари с отвращением отодвинулась и тут же порезала руку обо что-то острое. Ее больше никто не трогал. Она лежала лицом вниз, прижимаясь щекой к чему-то мокрому, твердому и холодному. Дорога — она лежала прямо на дороге. И она порезала руку. Порезала обо что-то острое, и теперь эта рука болела. Она вспомнила искалеченный велосипед и подумала, что едва ли теперь сможет добраться на нем до Ледлингтона.

Все эти мысли промелькнули в ее голове почти мгновенно, потому что давно уже ждали, когда вернувшееся сознание позволит им это сделать. Хилари приподняла голову и осознала разом две вещи: что мотор у машины включен, а фары направлены прямо на нее. И следом — звук захлопнувшейся дверцы. Кто-то захлопнул дверцу машины.

Человек за рулем передвинул рычаг передачи на первое деление и до отказа вжал ногой педаль акселератора.

Хилари услышала, как взревел мотор. Это был не просто звук, это было воплощение всех ее сегодняшних страхов. Эти двое оттащили ее с обочины и уложили лицом вниз рядом со сломанным велосипедом прямо перед машиной. Они положили ее лицом вниз, потому что именно так падают обычно с велосипеда. И мертвая Хилари, найденная на дороге утром, будет выглядеть всего лишь несчастной жертвой тумана. Если бы они меньше заботились о том, как это будет выглядеть, и оставили Хилари лежать на спине, их план, несомненно, увенчался бы успехом. Но они перевернули ее, а из такого положения даже полуоглушенной девушке как минимум вдвое проще вскочить на ноги, какой бы мокрой и скользкой ни была дорога.

Услышав рев мотора, Хилари уперлась в землю руками и, приподнявшись, уставилась на оранжевый размытый круг света, застывший в нескольких метрах от нее. Потом этот круг с невероятной скоростью рванулся вперед, и Хилари метнулась в сторону, скользя в грязи и пытаясь подняться на ноги. Наконец ей это удалось, и она, добравшись до обочины, бросилась прочь от дороги, чтобы через секунду с разбега врезаться в живую изгородь. У слепого ужаса есть свои преимущества. Хилари не чувствовала ни шипов, ни колючек, которые хлестали ее по лицу, пока она металась вдоль изгороди, на ощупь отыскивая лазейку. Ее волосы спутались, пальто превратилось в лохмотья, а пружинистая стена из спутавшихся веток упрямо отбрасывала ее назад, но Хилари продолжала продираться и пробиваться вперед до тех пор, пока не оказалась по другую сторону изгороди и не скорчилась там, уткнувшись лицом в колени и зажимая рот краем пальто, чтобы приглушить рвущиеся наружу судорожные всхлипы. Она была на грани обморока, и ее сознание судорожно металось между забытьем и кошмаром, пока не остановилось наконец где-то посередине. Они вернутся. Они будут ее искать. Нельзя, чтобы ее нашли.

Хилари вскочила и со всех ног устремилась в открытое поле.

Глава 20

Машина проехала чуть дальше и, скрипнув тормозами, остановилась. Из нее выскочил мужчина и побежал назад. Он и водитель разошлись во мнениях, что же именно произошло. Сквозь туман ничего не было видно, но водитель утверждал, что, раз машину подбросило, Хилари Кэрью в настоящий момент была уже трупом.

Мужчина пробежал несколько метров и остановился. Ни Хилари Кэрью, ни трупа на дороге не было. Там валялся только велосипед — разбитый, покореженный и исключительно вредоносный, поскольку стоило мужчине нечаянно наступить на колесо, и выгнувшийся обод, точно лук, выстрелил в него шестью спицами, одни из которых изорвали штанину, другие воткнулись в ладонь, которой он прикрыл лицо. Мужчина вскрикнул, выругался, отскочил назад, попутно ободрав о педаль голень, и побежал обратно к машине.

Все это заняло не больше пары минут. К тому времени, когда мужчина и водитель обменялись взаимными упреками и отыскали наконец в захламленном багажнике фонарь, Хилари как раз уперлась во вторую изгородь. У нее все еще кружилась голова, и, если бы не это, она наверняка так и бежала бы по полю все вперед и вперед до тех самых пор, пока ее не поймали бы, поскольку мужчины из машины быстро нашли место, где она пробралась сквозь первую изгородь. Возможно, туман и помог бы ей скрыться, но мужчин все-таки было двое, оба были полны сил и энергии, и у них был фонарь. Кроме того, они понимали, насколько высоки ставки. Понимала это и Хилари, которую, как ни странно, спасли именно ее слабость и головокружение, заставившие ее бежать как угодно, но только не прямо. Совершенно этого не замечая, она постоянно забирала в сторону и, пробежав по краю поля, врезалась в изгородь, огораживающую его справа и идущую перпендикулярно дороге. С разгона пробив брешь и в этой преграде, Хилари оказалась на склоне холма, и ноги сами собой понесли ее вниз, доставив в конце концов в небольшую впадину, окруженную со всех сторон кустарником. Там Хилари и осталась, скорчившись в три погибели и дрожа с головы до ног. Кусты скрывали ее, а туман укрывал кусты. Она забилась в это углубление, словно затравленный зверек в нору, всем телом прижимаясь к земле. Темнота укутывала ее, облетевшие осенние кусты стояли вокруг как часовые. Стоило кому-то сделать по направлению к ней хоть шаг или протянуть руку с намерением причинить зло, сломавшаяся ветка или хрустнувший сук тут же бы подали ей сигнал.

Постепенно Хилари успокоилась. Ее дыхание стало ровнее, в голове прояснилось. Она прислушалась. За нею никто не гнался.

Ей казалось, что прошло очень много времени, прежде чем она уловила слабый звук голосов — настолько далекий и слабый, что слова сливались в невнятный гул. Она мучительно прислушивалась, ожидая, что этот гул приблизится и накатит на нее оглушительной волной, но вместо этого неожиданно наступила тишина. Потом, резко и отчетливо, хлопнула дверца и послышался шум мотора.

Хилари стиснула руки. Они сели в машину, захлопнули дверцу и завели мотор. Они не смогли найти ее и теперь уезжали. Ура, ура, ура!

Неожиданно между ее лопатками скользнула ледяная капля. А что, если это трюк? Если они только притворились, будто уехали? Что, если, выйдя сейчас на дорогу, она попадет прямо им в руки? Это ведь так просто — протянувшаяся из темноты рука сожмет ее горло, и сквозь туман донесется быстрый и тихий шепот: «Быстрее! Пока она не пришла в себя!» Второй раз они ее уже не упустят. Машина сделает с ней то же, что уже сделала с велосипедом, и она никогда больше не увидит Генри! Эта мысль обожгла ее словно огнем, заставив прийти в себя. Она почувствовала яростную решимость увидеть Генри снова. Она должна была снова его увидеть. И, что бы они теперь ни делали, помешать ей они не смогут.

Она тут же почувствовала себя собранной и спокойной. Это было совсем новое для нее состояние — не мужество юности, которое легкомысленно отмахивается: «Ну да, случаются, конечно, разные ужасы в газетах и с чужими людьми. Но уж никак не со мной и не с моими близкими», потому что они уже случились: с ней, с Марион, с Джеффри. Теперь это было совсем другое мужество, куда более мудрое и опытное, которое говорило: «Да, это происходит, и происходит со мной, но я могу с этим справиться».

Она села, откинула с лица волосы и поморщилась, задев длинную глубокую царапину на щеке. Шум мотора удалялся в сторону Ледлингтона и наконец без остатка растворился в наполненном туманом воздухе. Он не оборвался внезапно, как должно было быть, если бы машина, проехав немного, остановилась, — он стихал постепенно, пока не замер где-то вдали.

Правда, и это еще ничего не значило. Их было двое. Один мог уехать, а второй остаться, чтобы схватить ее, когда она снова появится на дороге. Они должны были понимать, что рано или поздно ей все равно придется выйти на дорогу. Она представила себе неподвижную черную фигуру, безликое зло, притаившееся в тени изгороди. Хилари спокойно и методично обдумала создавшееся положение. На дорогу возвращаться нельзя — это было ясно. Так же опасно было и пытаться поймать попутку. Впрочем, при таком тумане из этого все равно едва ли что вышло бы.

Нужно было придумать что-то другое.

Эти поля явно кому-то принадлежат. Значит, где-то рядом должна быть тропинка или дом — какое-нибудь место, до которого можно добраться не выходя на дорогу. Она стала вспоминать весь свой путь из Ледлингтона до Ледстоу, но так и не сумела припомнить места, похожего на это: окаймленной кустами неглубокой впадины. При этом она не знала даже, как далеко находится от дороги. Судя по тому, как хорошо было слышно машину, почти рядом.

На самом деле, сама того не зная, она находилась на дне пруда, упомянутого как ориентир молодым человеком со стоячей прической, когда он объяснял Хилари, как проехать к коттеджу Хампти Дика. Молодой человек упустил из виду, что пруд давно уже пересох, и Хилари, проезжая мимо, естественно, упустила его из виду тоже. Она искала настоящий пруд и, не найдя его, не нашла заодно и нужной тропинки.

Теперь эта тропинка нашлась. Выбравшись из низины и продравшись сквозь кусты, Хилари наткнулась на нее почти сразу же — это была изрытая сельская дорога с глубокими колеями от тяжело груженных телег. Телеги означали людей, а люди — жилье. Хилари двинулась по тропинке в сторону от главной дороги.

Это оказалось непросто, и Хилари наверняка сбилась бы, если бы не глубокие борозды от колес. Как только Хилари прекращала спотыкаться и подворачивать ноги, это означало, что она снова сбилась. Тогда она на ощупь возвращалась назад, пока не начинала спотыкаться снова, и тогда уже брела дальше. Это было на редкость утомительное занятие. А что, если никакого дома здесь нет? Что, если здесь вообще никто не живет? Что, если она попала в нескончаемый кошмар с бесконечными дорожками и вечным туманом? Это была не лучшая мысль. Если у человека есть хоть капля здравого смысла, он ни за что не позволит такой мысли появиться, когда он идет куда-нибудь сквозь туман. «Человек, у которого есть хоть капля здравого смысла, никогда не будет идти куда-нибудь сквозь туман», — мгновенно отозвался чертенок, показал Хилари нос и, немного подумав, пропел:

Не ходила бы со двора, голова б осталась цела.

А была бы цела голова, разве б ушла со двора?

Слова отдавались в голове Хилари насмешливым эхом. Она шла, нащупывая ногой колею и вытянув вперед руку на случай встречи с очередной изгородью или стеной.

На этот раз, правда, она повстречалась с калиткой. Рука Хилари благополучно прошла чуть выше, и она пребольно ударилась бедром о верхнюю перекладину, а коленом — о нижнюю. Хилари нащупала щеколду, подняла ее и, отворив калитку, вошла. Колея закончилось, и внутри оказалась дорожка, когда-то давно засыпанная намертво теперь слежавшимся гравием. Она была очень узкой, и, стоило Хилари оступиться, ее нога по самую щиколотку увязла в рыхлой сырой почве. Сделав еще несколько шагов, она почувствовала близость дома. Было слишком темно, чтобы хоть что-нибудь разглядеть, и вытянутая вперед рука Хилари по-прежнему проваливалась в пустоту, но какое-то шестое чувство подсказывало ей, что дом рядом. Несколько осторожных шагов — и ее рука уже ощупывала увитую плющом стену, дерево оконной рамы и гладкий холод стекла. Вероятно, она все же сошла с дорожки. Перебирая по стене руками, Хилари добралась до крыльца с деревянной дверью и тяжелым стальным кольцом. Туман словно бы растворился, уступив место чудесному видению: ярко освещенная комната, зажженный камин, горячий чай на столе. Сезам, откройся! Оставалось только постучаться, чтобы кто-нибудь открыл дверь и впустил Хилари в этот земной рай. Хилари взялась за кольцо и отвела его. Теперь оставалось только опустить его, а что может быть проще? И что может быть труднее?

Она неподвижно стояла, до боли стиснув кольцо в руке, чувствуя, как с каждой секундой тает ее решимость. Если ее до сих пор преследовали, она обязательно выдаст себя громким стуком. Кроме того, возможно, в доме никого и нет. Изнутри не доносилось ни звука, а в окнах было темно. Хилари осторожно опустила кольцо и, держась стенки, начала медленно обходить дом.

Он оказался совсем небольшим, потому что Хилари почти сразу же добралась до угла и двинулась вдоль боковой стены. Еще один угол, и она оказалась за домом. Если в нем были люди, их следовало искать здесь. Жизнь в деревне вертится вокруг кухни, а кухня всегда расположена в задней части дома.

Повернув за угол, Хилари увидела серебристое свечение, расплывающееся в тумане и выдающее его тайную жизнь. Свет шел из окна первого этажа, и туман медленно струился в нем, поднимаясь кверху, словно тягучий неспешный прилив. На Хилари этот свет произвел такое же впечатление, как если бы она впервые увидела огонь. Он вырвал ее из объятий тьмы и без следа рассеял весь кошмар этой ночи. Она подошла к окну и заглянула в него.

Шторы оказались подняты, а может, их никогда и не было. У самого подоконника виднелась раковина с водопроводным краном. Комната была очень маленькой и служила, очевидно, подсобным помещением для кухни. Света в ней не было — он шел через открытую дверь от стоявшей на кухонном столе лампы. Свет бил в окно, подсвечивал туман и слепил Хилари, которая долго поэтому не могла разглядеть ничего, кроме самой лампы и скатерти в синюю и белую клетку, на которой она стояла. Постепенно ее глаза привыкли, и она увидела кое-что еще. В том числе миссис Мерсер, снимающую с плиты чайник. Плита находилась сразу за столом — огромная старинная плита с пышущими огнем конфорками. И миссис Мерсер снимала с нее чайник. Она повернулась к столу, поставила чайник на поднос рядом с лампой — старинный оловянный поднос с позолотой — и с трудом разогнулась, словно избавилась от страшной тяжести.

Хилари постучала в окно.

Целую минуту ничего не происходило. Потом миссис Мерсер обошла стол и направилась в подсобку. Она перегнулась через раковину, отодвинула задвижку на окне и, распахнув его, слабым медлительным голосом спросила:

— Вы принесли молоко? Я не ждала вас в такую погоду.

Хилари постаралась просунуться в окно как можно дальше. Ей вовсе не улыбалось, чтобы оно захлопнулось прямо у нее перед носом. Кроме того, она готова была шагать по трупам, чтобы добраться до пузатого коричневого чайника, и от души надеялась, что миссис Мерсер не забыла наполнить молочник, который она разглядела теперь на столе. Наличие на столе одной-единственной чашки добавило ей решимости. Альфреда Мерсера к ужину здесь явно не ждали. Она просунулась чуть дальше и сказала:

— Добрый вечер, миссис Мерсер.

Несчастная женщина отшатнулась так, что обязательно упала бы, не успей она ухватиться за край раковины. Лампа светила ей в спину, и лицо казалось лишь темной размытой кляксой. Через минуту она слабым голосом проговорила:

— Мисс Кэрью?

Хилари кивнула:

— Вы не хотите меня впустить? Я с удовольствием выпила бы чашку чая. Вы даже не представляете, с каким удовольствием я бы ее выпила. Я тут, понимаете, упала с велосипеда. Выгляжу, наверное, так, будто продиралась сквозь заросли колючек. Могу я войти и привести себя в порядок?

Миссис Мерсер все еще держалась одной рукой за раковину. Другой она схватилась за сердце.

— О, мисс, как же вы меня напугали!

— Простите, я не хотела.

Миссис Мерсер не отрываясь смотрела на Хилари.

— Вам лучше уехать, — проговорила наконец она.

— Возможно, — согласилась Хилари. — Только вряд ли это получится. От велосипеда мало чего осталось. Почему бы вам не впустить меня и не угостить чаем?

— Мой муж не любит гостей. Я жду его с минуты на минуты.

— На столе только одна чашка.

Миссис Мерсер явно разозлилась.

— Позвольте уж мне самой решать, кого приглашать в дом, а кого нет! Вас я, например, сколько помню, сюда не звала! Вы вообще в своем уме, что здесь оказались? Или вам больше заняться нечем, кроме как выслеживать людей и навязываться тем, кто вас знать не желает? Немедленно уходите! И чем скорее, тем лучше, потому что если Мерсер вас здесь застанет… Если Мерсер вас здесь застанет…

Если первый раз ей еще удалось произнести это имя злобным шепотом, то на второй силы ее оставили. Ее голос сорвался на хрип, а глаза с ужасом уставились в одну точку, где воображение вывесило для нее картину: Альфред Мерсер, возвращающийся домой и застающий их — вместе.

— Миссис Мерсер! — настойчиво позвала Хилари. — Мне только нужно вас кое о чем спросить. Я вовсе не хочу здесь оставаться. Мне нужно возвращаться в город.

Миссис Мерсер высунула бледный язык и быстро облизнула пересохшие губы.

— Так уезжайте. Уезжайте, уезжайте, пока можете.

Хилари кивнула.

— Я хочу уехать точно так же, как вы — от меня избавиться. И сделаю это в ту же минуту, как вы расскажете мне то, что я хочу знать. Кстати, советую поторопиться, если вы не хотите, чтобы Мерсер застал меня здесь. Только лучше бы вы все же пустили меня в дом.

Бледный язык миссис Мерсер снова прошелся по ее губам.

— Я… я не могу. Он мне сердце вырежет.

Спина Хилари покрылась мурашками — не столько от самих слов, сколько от того, с каким невыразимым ужасом они были произнесены. От такой беседы толку было немного. Хилари перегнулась через подоконник еще дальше и ухитрилась схватить миссис Мерсер за запястье. Оно было ледяным, а пальцы, вцепившиеся в край раковины, — каменными.

— Послушайте, — сказала она. — Мне нужно знать, что вы имели в виду, когда говорили, что хотели видеть Марион Грей во время суда.

Миссис Мерсер попыталась высвободиться, но ей это не удалось.

— Я хотела. Я пыталась. Никто не может сказать, что я не пыталась. Я думала, он меня убьет.

— Я верю вам, верю. Но зачем? Зачем вы пытались ее увидеть? Что вы хотели ей рассказать?

Она почувствовала, как бешено забился пульс под ее пальцами, и сжала их еще сильнее. При мысли, сколько несчастья и горя они уже вынесли и сколько им еще предстоит, у нее слегка закружилась голова. И самым страшным из этого была не боль, не смерть и даже не убийство — это была необходимость продолжать жить, когда твою душу выжгли уже дотла. Она подумала о том, какой Марион была и какой она стала. Когда она заговорила, ее голос дрогнул:

— Вы спрашивали меня о Марион. Если бы вы увидели ее теперь, вы бы просто не выдержали. Поверьте мне. Скажите мне: зачем вы хотели ее увидеть и что собирались ей рассказать? Вы говорили, что тогда все было бы по-другому. Вы говорили мне это в поезде. Так что же вы хотели ей рассказать?

Миссис Мерсер уже не пыталась вырваться. Ее руки безвольно скользнули вниз, и она тихим усталым голосом произнесла:

— Слишком поздно.

— Скажите! — настаивала Хилари.

Миссис Мерсер безвольно покачала головой — казалось, у нее просто не осталось сил держать голову прямо, и она безвольно болтается из стороны в сторону.

— Отпустите меня! — попросила она.

Хилари лишь крепче сжала ее запястье.

— Что вы хотели ей рассказать?

И миссис Мерсер расплакалась. Ее нос сморщился, и слезы, оставляя по обе стороны от него влажные блестящие дорожки, потекли к уголкам губ.

— Слишком поздно, — проговорила она, глотая слезы. — Меня воспитали в вере, и я знаю, что натворила. Я не смею больше читать Библию, не смею молиться, но и обещание, данное мною Мерсеру, я нарушить тоже не смею. Если бы мне удалось сказать ей тогда, возможно, это что-то бы изменило. Теперь нет. Прошлого не воротишь и сделанного тоже не вернешь. Если Мерсер узнает, он убьет меня, а я не хочу в ад.

Она больше не задыхалась. Ее голос был слабым и едва слышным, но он больше не прерывался. Хилари встряхнула запястье, которое держала в своей руке.

— Да вы уже в аду, — сказала она. — Все, кто поступает против совести, все они уже в аду. Неудивительно, что вы несчастны. Скажите мне, что вы хотели рассказать Марион. Прошу вас. Я не уйду, пока не получу от вас ответа. Неужели вы хотите, чтобы Мерсер вернулся и застал меня здесь? Поймите — я просто не могу уйти без ответа.

Теперь уже миссис Мерсер перегнулась через подоконник.

— Он убьет вас, — прошептала она. — Хлебным ножом, отверткой, все равно чем, и скажет, что это сделала я — обязательно скажет, — потому что я сумасшедшая. Он всем говорит, что я сумасшедшая, и, убив вас, скажет, что это сделала я. И меня свяжут и посадят под замок — потому что он скажет им, что я сумасшедшая.

У Хилари сжалось сердце. Неужели это правда? Неужели? Очень медленно, очень испуганно и совсем по-детски она спросила:

— А вы… вы действительно сумасшедшая, миссис Мерсер?

Женщина разрыдалась.

— Да нет же, нет! Но это чудовище просто сводит меня с ума! О мисс, почему я до сих пор жива? Как бы мне хотелось умереть, мисс!

Хилари больше не боялась. Ей удалось дотянуться и погладить миссис Мерсер по вздрагивающему плечу. Оно оказалось ужасно худым и тонким.

— Ну не плачьте, миссис Мерсер. Если вы сказали на суде неправду — а я думаю, так оно и было, потому что я знаю Джефа и знаю, что он никогда никого не убивал, — если вы это сделали, «неужели не ясно, что единственный ваш шанс спастись — это все исправить, рассказав теперь правду? Вы боитесь оказаться в аду! Еще бы вам не бояться, если Джеф в тюрьме, а Марион так несчастна. Но только представьте, насколько тяжелее вам было бы, если бы его повесили и вы уже ничего — ничего! — не могли исправить. Разве мысль, что все еще можно исправить, и исправить прямо сейчас, не приносит вам облегчения? Вы ведь не хотите больше страдать? Правда ведь, не хотите?

Миссис Мерсер резко вырвала руку.

— Не знаю, о чем это вы говорите, — сказала она. — Уходите, пока чего-нибудь не случилось.

Глаза Хилари защипало. Ведь она думала — нет, она была уверена, — самые безумные надежды уже кружили ей голову, и вдруг все рухнуло.

Миссис Мерсер отступила к двери на кухню и остановилась, прислонившись к косяку. В ее голосе появилось злорадство.

— Вернетесь на дорогу, повернете налево, а дальше все прямо до самого Ледлингтона. Где ваш велосипед?

Хилари с трудом выпрямилась: она так долго стояла, перегнувшись через подоконник, что у нее затекла спина.

— Разбился, — сказала она. — Они пытались меня убить.

Миссис Мерсер вскинула руки и зажала рот. Потом ее руки опустились, и она спросила:

— Кто?

— А то вы не знаете? — презрительно проговорила Хилари.

Миссис Мерсер попятилась. Освободив проем, она обеими руками и коленом толкнула дверь. Та с грохотом закрылась, и Хилари осталась одна в темноте и тумане.

Она выбралась на дорожку, на ощупь нашла калитку и двинулась по колее.

Глава 21

Марион Грей демонстрировала платье под названием «Лунный свет». Платья как такового было совсем немного, но тому, что удавалось разглядеть, название подходило очень. Было пять часов вечера. Далеко не все женщины, собравшиеся в демонстрационном зале Гарриет Сент-Джаст, собирались что-либо покупать. Многие пришли просто развлечься. Большинство из присутствовавших называли хозяйку Харри или же дорогушей. Ее платья стоили бешеных денег, но и успех, которого она добилась на этом поприте всего за три года, был просто ошеломляющим. Они с Марион учились в одной школе, но Гарриет не признавала дружбы в рабочее время. С десяти утра до шести вечера Марион была для нее только Ивонной — одной из лучших лондонских манекенщиц.

Смуглая сутулая женщина с изможденным морщинистым лицом крикнула через головы чуть не десятка человек:

— Харри, это божественно! Я беру. Скажи ей, чтоб повернулась, я хочу еще раз посмотреть спину.

Марион медленно повернулась, грациозно выгнув шею, оглянулась через плечо и застыла в этой позе. Ее темные волосы были собраны на затылке, лицу придана ровная матовая бледность. Глаза, благодаря залегшим под ними теням, казались неестественно темными и большими. Марион выглядела так, будто в действительности находилась совсем в другом месте. Платье невесомой дымкой окутывало грациозные изгибы ее тела, сглаживая и смягчая их еще больше.

— Достаточно, — бросила ей Гарриет Сент-Джаст. — Следующим покажешь черный бархат.

Марион вышла, и серо-голубой лунный шлейф потянулся следом. Когда двери за ними закрылись, девушка по имени Селия, демонстрировавшая ярко-зеленый спортивный костюм, хихикнула:

— Ну, старуха Кэти дает! «Я беру!» — скопировала она голос смуглой женщины. — Представляешь, как это будет выглядеть? Вот черт! Даже жалко: такое красивое платье.

Марион промолчала. Со сноровкой, которую дает только долгая практика, она стягивала через голову платье. Ей удалось высвободиться из него, не сдвинув в своей прическе ни волоска. Потом она сняла с плечиков черное бархатное платье со шлейфом и стала его надевать.

В дверь просунула голову низенькая белокурая женщина с пушистыми густыми бровями.

— Тебя к телефону, Ивонна.

Селия хихикнула.

— Ох, не хотела бы я оказаться на твоем месте, если Харри об этом узнает. Во время-то показа! Слушай, Флора, неужели я и в самом деле должна напялить на себя эту розовую гадость? Это же совершенно не мой стиль! Я в таком виде на Тоттнем-Корт-роуд [7] и в гробу не рискнула бы показаться, честное слово.

— Лучше поторопись, — фыркнула Флора и закрыла дверь.

Марион прошла в кабинет и подняла трубку. Напрасно Флора не ответила, что она занята. Марион совершенно не представляла, кто мог ей сюда позвонить. Но, кто бы это ни был, он позвонил очень не вовремя. Флора была слишком мягкосердечна — дальняя родственница Гарриет, она тянула за шестерых и никогда не жаловалась, но сказать «нет» было выше ее сил. Марион поднесла трубку к уху и услышала далекий мужской голос:

— Миссис Грей?

— Да.

Черная бархатная лямка соскользнула, и она повела плечом, чтобы вернуть ее на место.

— Марион, это ты?

Она узнала этот голос сразу же. Ее лицо изменилось, и она через силу выговорила:

— Кто это? Кто говорит?

Но она слишком хорошо знала кто.

— Берти Эвертон, — сказал голос. — Слушай, не бросай трубку. Это важно.

— Мне нечего тебе сказать.

— Я знаю, знаю. Я все понимаю, в этом-то и беда. Я бы не стал тебя беспокоить, если бы это не касалось Джеффри. Я подумал, тебе нужно знать. Ничего особенного, конечно, но все же. Я решил, что должен тебе сказать.

Марион тяжело оперлась на письменный стол Гарриет и сказала:

— Я не могу с тобой встретиться. Если у тебя есть что-то — что сказать, — обращайся к моему адвокату.

Эти слова дались ей с таким трудом, что через секунду, услышав ответ, она уже не знала, сумела ли произнести их вовсе.

— Вот и отлично. Я загляну часиков в шесть, — сказал Берти Эвертон.

Марион вспыхнула.

— Ты ведь знаешь, что не можешь сюда приходить!

— Ну, тогда у тебя дома в половине седьмого. Ты уже вернешься?

— Не знаю. У меня показ. Я могу опоздать.

— Я подожду, — сказал Берти Эвертон и повесил трубку.

Марион вернулась в примерочную. Черное бархатное платье называлось «Лукреция Борджиа». У него была широкая жесткая юбка и облегающий корсаж, по моде эпохи Возрождения расшитый жемчугом. Вдоль тяжелых рукавов от плеча до запястья тянулись атласные вставки цвета темной слоновой кости. Выходя из примерочной, Марион взглянула в зеркало. Она не увидела там платья — зато она увидела в своих глазах гнев.

Платье имело оглушительный успех. Его купила тоненькая блондинка, то и дело подносящая к носу крохотный лоскут алого шифона. Это была чья-то подруга из провинции, и, если ей нравилось воображать себя Лукрецией Борджиа, никто, разумеется, ей помешать не мог.

Глава 22

Немногим позднее половины седьмого вечера Хилари добралась до окраины Ледлингтона. При виде первых уличных фонарей она едва не расплакалась от радости. Когда долго блуждаешь впотьмах, на каждом шагу сталкиваясь с жестокостью, и чудом спасаешься от насильственной смерти, очень быстро забываешь, что в мире существуют такие замечательные вещи, как уличные фонари, трамваи, автобусы и толпы людей.

Толпы между тем посматривали на Хилари как-то странно. Поначалу она была так ослеплена восторгом, что не замечала этого, но, когда первая радость улеглась, игнорировать эти взгляды и дальше стало попросту невозможно, и Хилари очнулась, сообразив, что всю ночь ползала по грязным дорогам, продиралась сквозь изгороди и, вероятно, сильно теперь напоминает прошлогоднее пугало. Она огляделась по сторонам и обнаружила на другой стороне улицы вывеску «Сорока и попугай». Вывеска была очень милой: сорока и попугай сидели рядышком на золоченой жердочке. Сорока была черно-белой, попугай — абсолютно зеленым. Они испокон веков украшали вывеску одной из лучших гостиниц Ледлингтона, хотя никто и не знал, что именно они призваны были символизировать.

Хилари перешла улицу, преодолела с полдюжины ступеней и вошла в такой сумрачный холл, что к ней тут же вернулась уверенность. Позднее, когда она умылась, он, разумеется, показался ей несколько мрачноватым, но на данный момент подходил в самый раз. После того как она объяснила приятной пожилой леди за стойкой, что попала в велосипедную катастрофу, весь персонал гостиницы проникся к ней искренним пониманием и сочувствием, хотя, надо признать, сделать это было весьма непросто: посмотрев в зеркало, Хилари пришла к выводу, что более подозрительной и не внушающей доверия особы она в жизни еще не видела. Одна половина лица была целиком покрыта засохшей грязью — Хилари тут же вспомнила мокрый гравий под своей щекой. Шляпка исчезла — Хилари представления не имела, когда это случилось, — и волосы были перемазаны глиной. От виска к уху тянулась длинная царапина; еще одна — поменьше, зато глубокая — украшала подбородок. Обе кровоточили, и кровь смешалась с глиной причудливыми разводами. Пальто висело клочьями, юбка была порвана, а ладони стерты.

— Боже! Ну и видок! — присвистнула Хилари и начала приводить себя в порядок.

Для этого в ее распоряжении было сколько угодно горячей воды, мыло, огромное грубое полотенце и еще одно — маленькое и мягкое, — которым ее снабдила удивительно милая горничная специально «для этих жутких царапин, мисс». Все это плюс большая ванная, в которой можно было плескаться в свое удовольствие, позволили Хилари принять почти надлежащий вид, в то время как горничная пыталась хоть чем-то помочь безвозвратно погубленному пальто. Потом ей подали превосходный крепкий чай — «Сорока и попугай» покупает его по шесть шиллингов фунт, мисс, — и принесли расписание поездов, которое обрадовало Хилари гораздо меньше, потому что стоило ей в него заглянуть, как она тут же почувствовала, что на свете нет силы, способной заставить ее сесть в какой-нибудь из этих жутких ночных поездов и ехать в нем одной до самого Лондона. Уговаривать себя или обзывать трусихой не было никакого смысла. Мужество окончательно покинуло Хилари. Она просто не могла этого сделать. Не было никаких сомнений, что любой вагон, в какой бы она ни села, окажется пустым сразу или опустеет на следующей же остановке. Тогда появится кто-то из них, и одним несчастным случаем на железной дороге станет больше, а одной Хилари Кэрью — меньше. Потому что, если всего час назад они пытались убить ее на ночной дороге, едва ли стоит надеяться, что они успели с тех пор передумать. Скорее нет, чем да, как сказал бы Шалтай-Болтай. И раз так, они наверняка будут поджидать ее на станции, прекрасно понимая, как понимала это она, что в такую ночь найдется немного желающих прокатиться на поезде до Лондона. Для этого действительно должны были быть очень веские причины. Самое скверное, что у Хилари таких причин было даже две. Во-первых, Марион, а во-вторых — деньги. Из пяти фунтов, вырученных за перстень тетушки Арабеллы, двенадцать шиллингов ушли на билет туда и обратно. Еще два фунта она оставила в залог за велосипед, которого больше не было, о чем ей еще предстояло по возможности деликатно известить юношу со стоячей прической и доплатить сколько он там за него запросит. И, кроме всего прочего, нужно было расплатиться в гостинице. Вывод напрашивался сам собой. Ничего не оставалось, как позвонить Генри.

Стул в телефонной кабине оказался жестким, блестящим и ужасно скользким, хотя, конечно, это было лучше, чем ничего. И пока Хилари сидела на нем, дожидаясь звонка, она вдруг пришла к выводу, что не имеет ни малейшего смысла ссориться с Генри хотя бы уже по той причине, что это ровным счетом ничего не меняет. И действительно: не успела еще забыться Грандиозная Сцена с разрывом помолвки, как Хилари, не успев даже толком отдышаться, поспешила прямиком к Генри, стоило ей повстречать в поезде миссис Мерсер и ее мужа — на улице. Они, разумеется, тут же поссорились снова, и Генри строго-настрого запретил ей выслеживать Мерсеров. Она его, естественно, не послушала, и целую неделю они друг с другом не разговаривали. И вот пожалуйста! Как только кто-то пытается ее убить и ей становится страшно, она в ту же минуту оказывается в телефонной будке и названивает Генри в полной уверенности, что он тут же приедет ее спасать. Приехав, он первым же делом напомнит, что «он же предупреждал», и им придется поссориться снова и, скорее всего, заниматься этим всю дорогу до Лондона. Это была удивительно радужная перспектива. Ссориться с Генри было куда веселее, приятнее и безопасней, чем дожидаться в пустом вагоне, когда же кто-нибудь придет тебя убивать.

Телефон звякнул, Хилари схватила трубку, и голос Генри проговорил:

— Алло!

— Алло! — бодро отозвалась Хилари.

— Кто это?

— Не будь идиотом!

— А, это ты?

— Дурачок, — ласково протянула Хилари.

Генри сделал вид, что ничего не слышал. Он был уверен, что Хилари ни за что бы не позвонила, если бы ей не было от него что-то нужно. Мысль, что она не может без него обойтись, была, конечно, очень приятной, но он не собирался так быстро сдаваться. Кроме того, его мучили мрачные подозрения, что Хилари выбрала этот тон, потому что прекрасно знала, как он на него действует. Это было все равно что махать леденцом под самым носом у тигра.

— Чего надо? — осведомился он тоном, каким человек отвечает обычно до смерти надоевшей своими звонками тетушке.

— Тебя, — сказала в сорока милях от него Хилари.

Она сказала это так тихо, что Генри едва расслышал, и теперь терзался сомнениями, действительно ли ее голос дрогнул, и если все-таки дрогнул, то от смеха или от слез, потому что, если так… Хотя, с другой стороны, если нет…

— Хилари? — осторожно позвал Генри, и она, проглотив неизвестно откуда появившиеся слезы, выдохнула:

— Генри. Ты можешь приехать и забрать меня отсюда? Пожалуйста!

— Хилари, что с тобой? Что-то случилось? Ради бога, говори громче. Я не слышу ни слова. Ты не плачешь, нет? Да где ты наконец?

— Л-л-ледлингтон.

— Мне кажется, ты все-таки плачешь.

— К-к-кажется, да.

— Значит, плачешь.

Бодрый женский голос в трубке произнес: «Три минуты», и Генри, не имевший к оплате этого разговора ни малейшего отношения, очень решительно потребовал еще три. После этого он сказал: «Алло!» и: «Ты меня слышишь», и даже: «Да скажешь ты наконец, что с тобой случилось?»

Хилари взяла себя в руки. Вместо того чтобы немного разжалобить Генри, как собиралась, она разжалобила себя, причем так, что просто заливалась теперь слезами.

— Генри! Пожалуйста, приезжай. Ты мне страшно нужен — страшно. Я не могу рассказать тебе все по телефону. Я в гостинице «Сорока и попугай». Я разбила велосипед и, кажется, не могу за него заплатить.

— С тобой все в порядке? — спросил Генри.

Он спросил это чересчур быстро. Разумеется, в порядке. Но ведь она плакала, а Хилари не так-то просто было заставить плакать. Генри испугался. Он очень испугался. И он был страшно зол на Хилари, которая заставила его так испугаться. Идиотка несчастная! Маленькая несчастная любимая идиотка!

— Да, только немного поцарапалась, — услышал он в трубке. — Но не вздумай ехать в такой туман на машине. И позвони, пожалуйста, Марион. Скажи, что со мной все в порядке. Только не говори ей, где я.

«Шесть минут», — сказала телефонистка. «Вот черт!», — сказала Хилари, а Генри сказал: «Еще шесть» — • и покраснел до ушей, потому что на этот раз он выдал себя с головой. Хилари хихикнула.

— Есть поезд на семь сорок, — ласково сказала она. — И перестань добавлять время. Слишком уж это дорого. Постарайся лучше успеть на поезд.

Телефон звякнул, и в трубке воцарилась тишина.

Глава 23

Когда через полтора часа Генри вошел в гостиную «Сороки и попугая», там была одна только Хилари. Он немедленно подхватил ее и поцеловал так, словно они никогда и не разрывали помолвки, правда, и Хилари ответила ему так, как не делала, даже когда эта помолвка оставалась еще в силе. Слишком уж свежо было в ее памяти это чудовищное «Я никогда больше не увижу Генри».

Генри, в свою очередь, напрочь забыл все, что собирался сказать. Он только целовал ее, а в промежутках снова и снова спрашивал, уверена ли она, что с ней все в порядке.

— Можно подумать, ты расстроишься, если не все, — фыркнула Хилари.

— Не смей так говорить!

Она уткнулась носом в его шею.

— Но почему, милый? Я хочу сказать, мы ведь уже не помолвлены, и ты вовсе не обязан надевать траур в случае моей безвременной кончины.

Руки Генри моментально стали как каменные. Приятного в этом было мало.

— Ты не должна так говорить!

— Почему, милый?

— Мне это не нравится. — Он сжал ее еще сильнее и крепко поцеловал.

Хилари нашла это довольно приятным. И объятия, и поцелуи. Неожиданно все закончилось, и Генри принялся распоряжаться:

— Так. Нам нужно успеть на девять пятьдесят. Ты что-нибудь ела?

— Нет. Я ждала тебя. Думала, будет очень мило, если ты заплатишь за ужин.

— Хорошо. А ты тем временем расскажешь мне, что случилось. Нет, ты точно уверена, что с тобой все в порядке?

— На самом деле, я смертельно ранена. Просто храбрюсь.

Генри хмуро разглядывал ее царапины.

— Не представляю, как тебе это удалось, — печально сказал он.

— Какой ущерб для моей красоты! Хорошо хоть, что мы уже не помолвлены. В противном случае я была бы просто обязана избавить тебя от столь тягостных обязательств.

— Не городи чепухи, — коротко сказал Генри и вытолкал ее в столовую, где метрдотель сообщил им, что девять пятьдесят давно уже — а именно с первого октября — превратилось в девять сорок пять, и хотя по причине тумана поезд может и опоздать, лично он, метрдотель, на это бы не рассчитывал. На их месте он заказал бы суп, холодную телятину, пирог с ветчиной и такси из гаража мистера Уайтингтона. Он распорядится, чтобы портье позвонил туда немедленно.

На объяснения просто не оставалось времени. Суп оказался замечательным, телятина и пирог с ветчиной — и того лучше, а кофе так просто выше всяких похвал. Метрдотель парил над столом как ангел-хранитель. Хилари с сожалением подумала, насколько было бы лучше, если бы они с Генри проводили здесь медовый месяц, а не прятались от убийц. Потом она вдруг покраснела, подняла глаза и, встретившись взглядом с Генри, покраснела еще больше.

Они успели на вокзал как раз к отправлению поезда и оказались в совершенно пустом вагоне. Он был таким же пустым, как и сам поезд, но нисколько больше не страшным благодаря присутствию Генри. Когда поезд тронулся с места и вагоны с лязгом и грохотом потянулись друг за другом, Генри сказал:

— Итак, Хилари, чем ты здесь занималась? Выкладывай.

И Хилари выложила. Они сидели друг против друга, и если Хилари могла следить, как меняется по мере повествования лицо Генри, у того было вдоволь времени и возможностей, чтобы внимательно изучить царапины на ее виске и подбородке, а также оценить, насколько она осунулась и побледнела.

— Понимаешь, милый, я просто обязана была разыскать миссис Мерсер, и давай не будем больше об этом говорить, потому что стоит начать, и мы обязательно поссоримся, и тогда я не смогу тебе рассказать о людях, которые пытались меня убить.

— Стой. Что ты сказала?

Хилари важно кивнула.

— Что слышал. Сейчас расскажу. — И, неожиданно отклоняясь от темы, воскликнула: — Ой! Надеюсь, молодой человек, который дал мне велосипед напрокат, не подумает, будто я его украла, потому что он такой безобидный, и мне совсем не хотелось бы, чтобы он так обо мне думал.

— Не волнуйся. Я договорился в гостинице. Ему передадут, куда выслать счет. Так что не отвлекайся и рассказывай, что было дальше.

Хилари поежилась.

— А дальше был сплошной ужас. Какой-то нескончаемый вязкий кошмар. Я все надеялась, что проснусь, да какое там! В общем, мне удалось узнать, что Мерсеры ночевали в Ледлингтоне и хозяйка выгнала их на улицу, потому что миссис Мерсер кричала во сне. А девушка из молочной сказала, что они, скорее всего, сняли какой-то коттедж близ Ледстоу, так что сначала я обошла всех агентов по продаже недвижимости и, ничего у них не узнав, направилась по этой мерзкой дороге прямиком в Ледстоу, наведываясь в каждый встречный коттедж. Все шло как по маслу, только вот миссис Мерсер ни в одном из них не было. К тому времени, когда я добралась до Ледстоу, я так вымоталась, будто переворошила чуть не целое поле стогов сена, пытаясь отыскать в них иголку, и, поскольку дело шло к вечеру, заглянула в сельскую гостиницу выпить чаю, и когда открывала уже дверь, чтобы уходить, увидела, что по коридору, точно привидение, бродит Мерсер.

— Хилари! — В голосе Генри сквозило явное недоверие.

— Честное слово, милый. Я, конечно, тут же юркнула обратно в комнату, позвонила, расплатилась по счету и стала потихоньку оттуда выбираться. И я почти уже выбралась и как раз открывала наружную дверь, когда в коридоре снова появился Мерсер, и думаю, он меня видел.

— Почему ты так думаешь? — заинтересовался Генри.

— Из-за того, что случилось после.

— А что случилось после?

— Ну, на дороге было темно, хоть глаз выколи, и всюду туман, так что мне все время приходилось слезать с велосипеда и идти пешком, а это, согласись, не самый быстрый способ передвижения. Причем каждый раз, как я слезала с велосипеда, у меня появлялось совершенно кошмарное ощущение, будто что-то крадется за мной в тумане и вот-вот схватит.

Они помолчали.

— Чушь! — громко и уверенно заявил наконец Генри.

— Генри, ничего, если я возьму тебя за руку? — напротив очень робко и неуверенно спросила Хилари.

Генри нагнулся вперед, подхватил Хилари и, усадив ее себе на колени, обнял и принялся укачивать, точно маленького ребенка.

— Самая — настоящая — маленькая — глупая — дурочка!

— Хм, — проговорила Хилари, чувствуя себя, впрочем, гораздо лучше.

— Можешь продолжать, — благосклонно разрешил Генри.

Хилари положила голову ему на плечо и продолжила:

— В этом не было ровным счетом ничего смешного. Это было ужасно. Наверное, вот точно так чувствует себя собака, заблудившаяся в человеческом кошмаре. И как раз когда у меня совсем уже начали сдавать нервы, сзади появилась машина, и я только чудом успела вырулить к обочине и спрыгнуть. Понимаешь, сначала она ехала очень медленно, и я даже подумала, что смогу удержаться за ней до самого Ледлингтона, а потом, видно, они заметили меня и попытались сбить.

— Глупости! — сказал Генри, прижимая ее к себе.

— Нет, — грустно и тихо сказала Хилари.

— Они не могли!

— Они это сделали! Я прыгнула, ударилась головой и, похоже, на какое-то время отключилась, потому что, когда я пришла в себя, меня куда-то несли и один из них сказал, что я только оглушена, и надо поторопиться, пока я не очнулась. А потом… О Генри! Они уложили меня на дорогу перед машиной, сели в нее и хотели меня переехать!

Генри словно окаменел. Но, хотя вся эта история и дорого обошлась его нервам, разум его был непоколебим: «Этого просто не может быть. Она упала в тумане и ударилась головой. Остальное — если не все — ей приснилось».

Хилари беспокойно зашевелилась. Она откинула голову и внимательно рассмотрела профиль Генри — мужественный и спокойный — отчетливо вырисовывавшийся в свете ночника. Она тихонько вздохнула.

— Ты мне не веришь.

Для Генри это и впрямь было тяжеловато. Меньше всего на свете ему хотелось начинать сейчас новую ссору, но природа наделила его даром, который с таким негодованием вернул Королеве фей Томас Рифмач [8], — языком, не способным лгать.

Спасибо, конечно, за щедрый дар,

Усмехнулся Томас Рифмач.

Пощечины женщин я еще и стерпел бы,

Но королевские отвесит палач.

Дар, что и говорить, исключительно стеснительный и неприятный. Вины Генри здесь не было — он его не просил. Больше того, он и сам находил его крайне обременительным, особенно в том, что касалось его отношений с женщинами. Поэтому лучшим, чем он мог ответить на вздох Хилари и ее «Ты мне не веришь», было молчание.

Хилари вздохнула еще раз и снова положила голову ему на плечо.

— Значит, не веришь. Не понимаю, как ты хочешь на мне жениться, если не веришь ни единому моему слову.

Генри поцеловал ее, что было проще всего и ни к чему не обязывало. Освободившись, Хилари добавила:

— Лично я ни за что не стала бы целовать человека, которого считаю лжецом. Но, видно, мужчины иначе устроены. И вообще, я слишком устала, чтобы сейчас ссориться.

— Я не думаю, что ты лгунья.

— Да? А что же ты тогда думаешь?

— Мне кажется, у тебя было сотрясение. Ты ударилась головой, а все остальное приснилось тебе, когда ты была без сознания.

— Да нет же! Генри, ну почему ты такой? Я начинаю казаться себе Терпеливой Гризельдой, что до сих пор с тобой не поссорилась. По-моему, я заслуживаю всяческого восхищения. По-твоему, надеюсь, тоже. Полагаю, нет смысла рассказывать тебе, что было дальше, раз ты все равно мне не веришь.

Генри немного покачал ее на коленях и сказал:

— Продолжай.

И Хилари продолжила — очень тихо и робко, — почти прижимаясь губами к его уху:

— Конечно, если такой человек, как Генри-Не-Даст-Соврать говорит, что это был сон, мне остается только с ним согласиться. Так вот, в этом самом отвратительном из всех снов, какие я только видела, они уложили меня перед машиной на дорогу и собрались давить. В голове у меня была такая каша, что я наверняка позволила бы им это сделать, но, когда хлопнула дверца машины, это почему-то подействовало на меня как выстрел стартового пистолета. Я тут же подняла голову, увидела приближающуюся машину и бросилась в сторону, угодив в самую колючую изгородь во всей Англии. Потом я свалилась в какую-то заросшую кустарником яму, спряталась там, а когда им надоело меня искать и они уехали, вылезла оттуда и пошла дальше. Возвращаться на дорогу я побоялась, поскольку не знала, что это всего лишь сон, и думала, что меня могут там поджидать. Поэтому я отправилась в другую сторону, набрела на какую-то колею и шла по ней, пока не ударилась о калитку. За ней оказался дом; я его обогнула и, заглянув в окно, увидела там миссис Мерсер, распивающую чаи.

Генри чуть отстранил ее и заглянул в лицо.

— Хилари! Ты что, издеваешься?

Хилари печально покачала головой.

— Я не настолько умна. В общем… О Генри, это было чудовищное разочарование, потому что сначала она разозлилась, а потом принялась говорить то же, что в поезде.

— То есть?

— Ну, чтобы я уходила, пока цела, и что она боится пускать меня внутрь, потому что он вырежет ей сердце. Он — это, понятно, Мерсер. А уж как она при этом выглядела, даже вспоминать не хочется. Правда, я тоже не чувствовала бы себя в особенной безопасности, оказавшись в уединенном коттедже с Мерсером, который подозревает, что его хотят сдать, а она едва это не сделала. Помнишь, она говорила мне в поезде, что пыталась увидеть Марион во время суда? Ну, я слегка на нее нажала, и она совсем уж было раскололась, а потом вдруг передумала и заявила, что все равно уже слишком поздно. А когда я ухватила ее за руку — вся эта беседа происходила через раковину, — расплакалась и начала причитать, что не может больше молиться и что все было бы по-другому, сумей она повидать Марион, только тогда Мерсер наверняка бы ее убил и она отправилась бы прямиком в ад. А я поклялась, что ни за что не уйду, пока она все мне не расскажет, и пригрозила, что, если она будет с этим тянуть, вернется Мерсер, и тогда нам обеим не поздоровится. После этого у нее сделалось такое лицо, что у меня мурашки по спине поползли, а она еще добавила, что если он вернется, то непременно меня убьет — скорее всего, хлебным ножом — и скажет, что это она сделала, и ее схватят и упрячут до конца ее дней, потому что он всех убедит, что она сумасшедшая.

— Сумасшедшая и есть, — сказал Генри. — Нашла кому верить!

Хилари невесело рассмеялась:

— Сумасшедшая где? В моем сне или в жизни? Ты, кажется, забыл, что я просто рассказываю тебе свой сон — или то, что ты считаешь моим сном. И в моем сне она была вовсе не сумасшедшей, а просто до смерти напуганной, и, поскольку это все же мой сон, кому лучше знать, как не мне? В любом случае потом я спросила ее об этом напрямик.

— Спросила о чем?

— Ну, сумасшедшая она или нет. Что-то в таком духе. А она ответила, что ни в коем случае, хотя это чудовище — Мерсер опять же — действительно сводит ее с ума. Потом расплакалась в три ручья и заявила, что хочет умереть. И как раз в тот момент, когда мне казалось, что она совсем уже готова рассказать мне все, что только знает, она вдруг замкнулась, как устрица, вырвала руку, сбежала от меня на кухню и захлопнула дверь. Не знаю уж, сколько миль я отшагала после этого, прежде чем попала в Ледлингтон, но, когда я увидела первый фонарь, клянусь, я с трудом удержалась от того, чтобы его не расцеловать.

Генри молчал. Он пытался понять, что в истории Хилари было правдой, а что — следствием сотрясения. Как это представлялось ему, Хилари свалилась с велосипеда и, оглушенная, направилась куда-то через поля. Если она действительно видела миссис Мерсер, та говорила на редкость странные вещи. Только вот неясно было, существовала миссис Мерсер в действительности или все это Хилари лишь привиделось? Его первоначальная уверенность в последнем успела значительно пошатнуться. Хилари вовсе не выглядела как человек, перенесший сотрясение мозга. Она не путалась и не выглядела сонливой или возбужденной — она выглядела уставшей. Уже одно то, что она не пришла в ярость и не бросилась сломя голову на защиту своей истории, поколебало его уверенность больше, чем что бы то ни было еще. Хилари с ее взрывным характером не пришла в ярость — она просто отстаивала свою историю со спокойствием, на редкость убедительным.

— Ты все еще мне не веришь? — раздался вдруг голос у него над ухом. В голосе отчетливо звучали негодующие нотки, но в целом он был подкупающе нежным. Генри нравились нежные голоса. Он тут же растаял.

— Хилари.

— Да, милый?

— Я что хотел сказать. Как бы это получше выразить… В общем, ты точно уверена, что все это было на самом деле?

— Вот те крест!

— И ты уверена, что это тебе не приснилось?

— Абсолютно. Генри, все это случилось на самом деле.

— Ну хорошо, допустим, это случилось. Не знаю, так это или нет, но — допустим.

— И что именно мы допустим?

— Давай вернемся к столкновению. Ты говоришь, в машине, которая пыталась тебя сбить, было двое мужчин?

— Двое, — твердо ответила Хилари.

— Ты их видела?

— Нет.

— Тогда откуда ты можешь знать, что их было двое?

Хилари торжествующе показала ему язык.

— Потому что они меня поднимали. Один взял меня за плечи, а другой — за ноги. И потом, они разговаривали. Я же тебе говорила! Один из них сказал: «Быстрее! Пока она не очнулась». Не думаю, чтобы он говорил это мне.

— А ты узнала голос?

— Нет, — с искренним сожалением призналась Хилари. А как все было бы просто замечательно, если бы она узнала голос Мерсера и могла бы подтвердить это под присягой! Но она не узнала, не могла подтвердить и вынуждена была в этом признаться, к слову сказать, еще больше убедив Генри, что это ей не приснилось, потому что в противном случае она непременно бы приписала голос Мерсеру.

Генри нахмурился и спросил:

— Ты слышала только один голос?

— Да. Но несли меня точно двое. Принесли на дорогу, бросили лицом вниз и забрались в машину, чтобы меня переехать.

Генри заметно посерьезнел. Жутковатый сон, если это, конечно, сон. А если нет? Ему вдруг показалось, что он идет над пропастью по мосту, который может в любую секунду рухнуть. Он уже ощущал, как дрожит под его ногами опора, готовая обрушиться при следующем же его шаге. Если на жизнь Хилари действительно покушались, для этого должны были быть очень серьезные причины. И, хотя сама попытка не удалась, причины остались. И если они смогли подтолкнуть кого-то к убийству один раз, не значит ли это, что будет и второй? Он взмолился, чтобы все это оказалось лишь дурным сном.

Он взглянул на следы грязи, въевшейся в одежду Хилари. Она говорила, ее уложили на дорогу лицом вниз. Судя по свитеру, именно так и было. И хотя Генри прекрасно знал, во что ему хочется верить, он знал и то, что ложная вера еще никому и никогда не помогала.

— У тебя есть какие-нибудь предположения, кто это мог быть? — спросил он.

— А как же! Думаю, одним из них точно был Мерсер.

— Но голос был не его?

— Нет.

— Сомневаюсь, что у Мерсера есть машина.

Генри сказал это так, будто во всем остальном он уже не сомневался.

— Нет конечно. Наверняка машина принадлежала второму. И это была большая машина. — Она поежилась, вспомнив надвигающийся оранжевый круг света, и с вызовом заявила: — Машина Берти Эвертона. Я в этом уверена.

— С чего ты взяла? У тебя есть хоть какие-то доводы?

— Нет, я просто уверена. И потом, он заходил к тебе в магазин, чтобы рассказать о сумасшествии миссис Мерсер после того, как я встретилась с ней в поезде.

Генри испытал чувство невероятного облегчения. Господи! А ведь он почти уж было поверил в злодеев Хилари! Нет, к счастью, все это случилось лишь в ее воображении. И уж в одном он был уверен точно.

— Слушай, Хилари… Бросай ты эти свои замашки, пока они не довели тебя до беды. Ты ошибаешься. Это никак не мог быть Берти Эвертон. В это время он находился в Лондоне.

— О! И ты его видел?

— Нет, его видела Марион.

— Что?

— Он был у нее. Ты же просила меня позвонить ей и передать, что с тобой все в порядке? Ну вот, и когда я позвонил, он только что ушел. Марион была просто в бешенстве. Он позвонил ей в салон. Похоже, ей едва удалось убедить его, чтобы он не заявился прямо туда. А когда она вернулась домой, он ждал ее там. Так что сама понимаешь. Ты можешь не любить Берти Эвертона, но убить тебя он не пытался. У него железное алиби.

Хилари вскинула подбородок.

— Думаю, у него их чересчур много.

Глава 24

Когда они добрались до дома, Марион все еще была в холодной ярости. Если бы она дала своему гневу выход, было бы лучше, потому что, когда любимый человек смотрит на вас так, будто видит впервые в жизни и лучше бы не видел вовсе, это кому хочешь испортит удовольствие от возвращения домой.

Хилари молча уселась на ковер у камина. Прямо перед ней стояло кресло, и она скрестила на его сиденье руки и уперлась в них подбородком. Генри все еще стоял в дверях, прекрасно сознавая, что раз ему не предложили войти, то едва ли и ждут, чтобы он остался.

Марион подошла к окну. Когда она повернулась, Генри вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Марион чуть подняла бровь.

— Мне кажется, Хилари нужно выспаться.

Поскольку Хилари промолчала, ответил Генри:

— Думаю, сначала тебе лучше выслушать, что она скажет. Это касается и тебя. И далеко не в последнюю очередь.

— Только не сегодня. Один посетитель у меня уже был, и на этом мое терпение кончилось.

— Могу себе представить.

— Тогда, пожалуйста, Генри, оставь нас.

— Чуть позже.

Не поднимая головы, Хилари глухо проговорила:

— Пожалуйста, Марион.

Марион Грей как будто ее не слышала.

— Я настаиваю, — сказала она.

Генри прислонился к дверному косяку. Он до сих пор держал шляпу в руках.

— Всего минуту, Марион. И думаю, тебе лучше все же ее выслушать, потому что… В общем, думаю, так будет лучше. Хилари только чудом удалось спастись.

— Спастись? — эхом повторила Марион. — От чего?

— От того, чтобы меня убили, — мрачно и глухо проговорила Хилари.

Марион резко повернула к ней голову:

— Что ты болтаешь?

— Они хотели меня убить. И им почти это удалось. Пускай тебе Генри расскажет: я слишком устала.

Марион молча перевела взгляд с нее на Генри. Она увидела, что его брови сдвинуты. И еще она увидела, каким взглядом он смотрит на неряшливые кудряшки Хилари. Что-то растаяло в ней. Она уселась в кресло и проговорила:

— Хорошо. Рассказывай.

И Генри рассказал. Самое странное, что, передавая рассказ Хилари, он не мог уже отделаться от ощущения, что все это правда. Продолжая убеждать себя, что это не так, он тут же поймал себя на том, что старается убедить Марион в обратном. Правда, он так и не понял, удалось ему это или нет. Марион сидела в кресле, подперев голову рукой и прикрывая глаза своими длинными тонкими пальцами. Ее взгляд был обращен внутрь — на ее собственные тайные мысли.

«У каждого сердца своя боль. Что она незнакомцу?» Теперь Марион была спокойна, но все так же холодна. Казалось, в ней просто не осталось уже тепла. Генри умолк, а она даже не пошевелилась. Когда молчание стало невыносимым, Генри резко сказал:

— Ты встречалась сегодня с Берти Эвертоном. Хилари уверена, что он был одним из тех, кто пытался ее убить. Почему она в этом уверена — неизвестно. Уверена, и все тут. Думаю, придется тебе рассказать ей, во сколько он звонил, когда появился здесь и как долго пробыл. Хилари, похоже, считает, что наличие алиби здорово компрометирует парня, хотя мне почему-то кажется, что он никак не мог оказаться в двух местах разом.

— Я и не говорила, что мог, — мрачно сказала Хилари, приподнимая голову. — Алиби состоит не в том, чтобы находиться в двух местах одновременно, а в том, чтобы, совершив преступление в первом, убедить всех, что находился во втором.

Генри расхохотался.

— И давно ты это придумала?

— Только что, — сообщила Хилари, снова роняя голову.

Не глядя на них, Марион заговорила:

— Он позвонил мне около пяти. Я показывала новые модели. Три из них мы продали. Это было сразу после пяти — выходя из примерочной, я слышала, как пробили часы.

— Он не сказал, откуда звонит?

— Нет. Но, должно быть, из города, потому что он хотел сразу же зайти к Гарриет, а когда я ответила, что это невозможно, заявил, что будет ждать меня на квартире. Когда я вернулась, он был уже здесь.

— А во сколько это примерно было?

— Где-то после семи. Я предупреждала его, что буду поздно. Надеялась, он передумает.

— А что он хотел? — спросила Хилари, по-прежнему обращаясь к креслу.

Марион выпрямилась и уронила руки. Ее глаза засверкали.

— Не знаю, как он вообще осмелился явиться сюда и говорить о Джефе!

— А что он говорил? — быстро спросила Хилари.

— Ничего. Я так и не поняла, зачем он приходил. Какая-то путаная история о том, что он встретил человека, который видел, как тем вечером Джеф выходил из автобуса. Только, насколько я поняла, он не знает, где теперь этого человека искать и что он может сказать нового. В любом случае это ничего уже не изменит. Не знаю, зачем он приходил.

— Я знаю, — заявила Хилари, выпрямляясь и откидывая со лба волосы. — Он приходил, чтобы обеспечить себе алиби. Если бы он сумел убедить тебя, что провел весь день в Лондоне, ты подтвердила бы, что он никак не мог убивать меня на дороге в Ледстоу, верно ведь?

Ее короткие смешные кудряшки окончательно растрепались, а прозрачные глаза блестели, как у синицы.

— Бедное мое дорогое дитя! — простонал, смеясь, Генри. — И дались же тебе эти алиби! Ты хоть примерно представляешь, во сколько тебя сбили?

Хилари задумалась.

— Ну, часов у меня, правда, не было, да и много ли от них толку в таком тумане, но чай в Ледстоу я пила где-то в половине пятого, во всяком случае, было еще светло, насколько это вообще возможно в ноябре и при таком тумане. Пробыла я там около получаса, значит, на Мерсера наткнулась около пяти. Дальше, конечно, сложнее. Не знаю, сколько я ехала. Мне показалось, целую вечность, потому что поминутно приходилось слезать с велосипеда и идти рядом — туман был просто ужасный. В общем, точно не скажу, но, когда меня сбили, должно было быть что-то около половины шестого.

— Объясни мне в таком случае, каким образом это мог быть Берти Эвертон, если в пять он звонил Марион из Лондона?

Хилари наморщила нос.

— Если.

— Марион говорит, было ровно пять.

Марион кивнула:

— Я слышала, как пробили часы.

— Я и не сомневаюсь, что он звонил именно в пять, — возразила Хилари. — Так и было задумано. Это же часть алиби. Он прекрасно знал, что Марион не позволит прийти к ней на работу. Он мог спокойно звонить из Ледстоу — и Марион ни на секунду не усомнилась бы, что он сидит в своей лондонской квартире. Все преступники так поступают, если им нужно алиби. Я бы и сама так сделала.

— Ну, а если бы Марион ответила: «Хорошо, жду»?

— Не ответила бы. Она никому не разрешает приходить к ней на работу. Ее могут запросто за это уволить. И Берти этим воспользовался.

— Ну, хорошо, — нетерпеливо сказала Марион. — И что, по-твоему, было дальше?

— Думаю, он подобрал в гостинице Мерсера и после того, как они попробовали со мной разделаться и у них это не получилось, гнал как сумасшедший, чтобы успеть в Лондон и завершить свое алиби. Мерсера он, скорее всего, высадил в Ледлингтоне, а сам либо успел каким-то чудом на поезд, либо так и гнал до самого Лондона. Я смотрела в справочнике, пока ждала Генри. Там есть поезд на пять сорок. Он идет без остановок и в семь уже прибывает в Лондон — к началу вечерних спектаклей. Берти вполне на него успевал, и это, кстати, объясняет, почему они так быстро прекратили меня искать. Раз я осталась жива, ему позарез нужно было алиби. Только я не думаю, чтобы он ехал поездом, потому что тогда ему пришлось бы оставить машину в Ледлингтоне, а кто-нибудь наверняка потом вспомнил бы, что ее там видел.

— За полтора часа добраться до Лондона? При таком-то тумане? — протянул Генри. — Что-то мне с трудом в это верится.

Хилари откинула со лба волосы.

— Просто ты никогда еще не пытался кого-то убить и тебе не нужно было срочно добывать себе алиби. Иначе ты бы не задумываясь тут же установил парочку мировых рекордов. И потом, ты же знаешь, что в тумане все теряют ощущение реальности и гонят как сумасшедшие, нужно им алиби или нет.

— Когда я вернулась, — заговорила Марион, — было наверное, минут десять восьмого. Миссис Лестрендж и леди Доллинг ушли только в шесть двадцать. Потом еще нужно было развесить платья, да и Гарриет вдруг приспичило рассказать мне о помолвке ее брата. И конечно, туман. До дому мне идти минимум полчаса. — Она повернулась к Генри: — Во сколько ты мне звонил?

— Чуть позже половины восьмого. Как раз перед отходом поезда.

— Вот! — воскликнула Хилари. — У него была уйма времени. Я же вам говорила! Думаю, — она выпрямилась и сцепила руки на коленях, — нужно нанять какого-нибудь Детектива, чтобы он занялся и вторым его алиби. Я просто уверена, что его он тоже подделал. Хороший детектив быстро все выяснит. Марион…

— Нет, — сказала Марион.

Хилари вскочила на ноги и, подбежав к ней, схватила за руку.

— Дорогая, не говори так. Не отказывайся! Это никому не причинит вреда. Это не повредит Джефу. Я знаю, как больно тебе ворошить все это заново. Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь, но разреши Генри взять материалы дела и с кем-нибудь посоветоваться. Джеф этого не делал. Его очень ловко подставили, но он этого не делал! Я знаю, что не делал.

Марион оттолкнула ее, поднялась и, не глядя на Хилари, молча вышла. Дверь за нею закрылась. Они услышали, как хлопнула дверь ее спальни.

Хилари подбежала к сундуку, откинула крышку и, вытащив папку с материалами дела, сунула ее Генри.

— Вот! Бери и уходи. Скорее, пока не вернулась Марион.

Глава 25

Когда Хилари проснулась, было темно. Она стремительно вынырнула на поверхность черной дремотной толщи, где не было сновидений, и лежала теперь с широко открытыми глазами, немного испуганная, вдыхая туманный холодный воздух, льющийся в открытое окно. Занавески были раздвинуты, но в комнату не проникало ни капли света. За окном стояла глухая ночь, а значит, Хилари проспала совсем мало, потому что легла она гораздо позже двенадцати.

Что-то разбудило ее — она не помнила что, — и не только разбудило, но и напугало. Она вырвалась из объятий сна, но до сих пор испытывала смутный страх.

Она выбралась из постели, осторожно подошла к двери и открыла ее. В холле было темно, но дверь в гостиную оказалась полуоткрыта; оттуда падал свет, и там была Марион, разговаривающая с кем-то тихим и страстным голосом.

— Ну почему ты не скажешь мне этого, почему? Мне было бы легче, — услышала Хилари.

После этого она вернулась в комнату и в полной растерянности присела на край кровати. Марион — в такой час! С кем она разговаривает? С кем она вообще может здесь разговаривать? Это просто не укладывалось у Хилари в голове. Глаза и уши могли сколько угодно убеждать ее в обратном, но она им не верила. Бывают вещи, в которые невозможно поверить. И тогда остается единственный выход.

Хилари накинула халат и вышла в холл. Дверь в гостиную все еще была полуоткрыта. Не касаясь ее, Хилари осторожно приблизилась к левому косяку и заглянула внутрь.

Кроме Марион Грей, в комнате никого не было. В своей светло-зеленой ночной рубашке она казалась еще более бледной, чем обычно. Ее волнистые черные волосы были распущены, скользя по плечам чуть изогнутыми кончиками. В этой темной и шелковистой рамке лицо Марион казалось совсем юным и измученным. На нем больше не было маски гордости и равнодушия. В глазах стояли слезы, а губы дрожали и расплывались. Стоя на коленях на коврике у камина, она тянула руки к огню, который давно погас.

Хилари показалось, что вот сейчас ее сердце разорвется от жалости и облегчения.

— Дорогая, — выдохнула она, и услышала тихий измученный голос:

— Но ты не хочешь сказать мне. Не хочешь. Я выдержу, все выдержу, но мне нужно знать. Мне нужно знать почему. Должна же быть хоть какая-то причина! Ты не мог сделать этого без причины. Не мог, Джеф! О Джеф!

У Хилари перехватило дыхание. Марион обращалась не к ней — она говорила с Джефом. А Джеф был в Дартмуре [9]. Марион спала и во сне разговаривала с Джеффри Греем. Сейчас она протянула руку, словно стараясь его удержать.

— Джеф, Джеф, ну почему ты не хочешь сказать мне? Я ведь и так уже все знаю. Она сказала мне — та женщина. Ты не видел ее, но она вернулась. Она забыла что-то в кабинете и вернулась туда и слышала, как ты, как вы ссорились. Она слышала, как Джеймс сказал: «Мой родной племянник», и слышала выстрел. Видишь, я все знаю! Теперь ты можешь сказать мне? Это ведь уже ничего не изменит. Тебя уже не повесят, Джеф. Она будет молчать — она обещала. Ну как ты не понимаешь, что я должна это знать? Это убивает меня!

Она поднялась с коленей и заходила из угла в угол. Ее босые ноги беззвучно ступали по полу, лицо было мокрым от слез. Она ничего больше не говорила — она только вздыхала.

Хилари казалось, что больше она этого не выдержит. Эти протяжные вздохи были хуже любых рыданий. Она просто не знала, что делать. Ей было одинаково страшно и разбудить Марион, и оставить ее в этом кошмарном сне. Потом Марион остановилась и, резко повернувшись, шагнула к двери. Это произошло так неожиданно, что Хилари не успела отпрянуть, и, сделай Марион хотя бы еще один шаг, они обязательно столкнулись бы. Но Марион остановилась, и ее рука медленно потянулась к выключателю. Раздался негромкий щелчок, и свет погас. Какую-то долю секунды лампочка еще тлела; потом комната погрузилась во тьму. Рука Марион соскользнула с выключателя, и ее пальцы слепо прошлись по щеке Хилари — ледяное прикосновение, от которого по ее коже тут же побежали мурашки.

Хилари стояла, боясь пошевелиться и не слыша ни единого звука. Ей было очень не по себе от этого безмолвного и невидимого прикосновения, и она долго собиралась с духом, прежде чем вернуться в свою комнату и зажечь свет. Выглянув в холл, она увидела, что дверь в комнату Марион приоткрыта, но в самой комнате темно. Она взяла свечу, снова вышла в холл и, осторожно толкнув дверь, заглянула внутрь. Марион лежала на кровати под одеялом, и ее темные волосы отчетливо выделялись на фоне подушки.

Хилари прикрыла дверь и вернулась в свою спальню, дрожа от холода. Согревшись, она тут же заснула и увидела сон. Ей снилось, что она разговаривает с миссис Мерсер в вагоне поезда, только это был не совсем обычный вагон, потому что в одном его конце был установлен прилавок. Миссис Мерсер стояла за этим прилавком и измеряла что-то большим деревянным метром, какие бывают у продавщиц в магазине тканей. Хилари стояла перед прилавком и пыталась понять, что именно она хочет измерить. Она совершенно отчетливо видела в этом сне каждую деталь, но материал в руках миссис Мерсер все время скользил и переливался, меняясь так, что ей никак не удавалось его разглядеть, и она спросила, тут же испугавшись своего голоса, потому что он вдруг загремел, как колокол: «А что это у вас, миссис Мерсер?», и та, небрежно взглянув на странную ткань, которая, точно живая, скользила, извивалась и трепетала в ее руках, ответила: «Ничего особенного, мисс Хилари Кэрью. Мои показания».

«Значит, вы продаете показания? — удивилась во сне Хилари. — А я и не знала, что это разрешено». «Может, и нет, — ответила миссис Мерсер. — Но я свои продала». «А за сколько?» — спросила Хилари, и миссис Мерсер ответила: «Я получила за них то, ради чего продала бы и душу». Потом она всхлипнула, расплакалась и запричитала: «Но я продешевила. Я продешевила, мисс Хилари Кэрью!», и тут же откуда-то появился мистер Мерсер в форме железнодорожного контролера, только при этом он был еще и заведующим магазином. Он вытащил из кармана брюк хлебный нож и громко и сердито закричал: «Оплаченный товар возврату не подлежит!». Этот нож так испугал Хилари, что она бросилась бежать со всех ног — сначала по коридорам поезда, потом по Фулхэм-роуд — и уже подбегала к дверям антикварной лавки Генри, когда ее сбил огромный автомобиль, и она проснулась.

Глава 26

Генри позвонил в четверть десятого утра — время, выбранное с таким расчетом, чтобы Марион уж точно не оказалось дома. Хилари, которую звонок застал за уборкой постели, плечом прижала трубку к уху и показала камину язык.

— Хилари, — начал Генри на другом конце линии.

— Слава богу, это ты!

— А что, ты ждала кого-то другого?

Хилари засмеялась.

— Милый, если бы ты знал, как я рада слышать твой голос — я имею в виду, мужской голос. Мне с самого утра не переставая названивают одни женщины.

— И что говорят?

— Сначала Элиза тетушки Эмелин позвонила сообщить, что она слегла с простудой — тетушка Эмелин, конечно, потому что Элиза всяких там простуд не одобряет, — а как раз сегодня она должна была участвовать в благотворительной распродаже для Общества Детских Слюнявчиков или чего-то такого — ты же знаешь тетушку Эмелин, — и, поскольку Элиза не одобряет всяких там обществ, детей и слюнявчиков…

— Хилари, что ты несешь?

— О Генри! Это было ужасно. Тетя Эмелин хотела, чтобы я — я, Генри! — ее подменила и отправилась торговать чем-то на благотворительном базаре этого дурацкого общества. Я тут же сказала Элизе: «Вот как женщина женщине: ты бы на моем месте пошла?», а она закашлялась и сказала, что никогда не одобряла всякие там базары, и мисс Кэрью это прекрасно знает, почему и просит меня. А я сказала: «Ни за что» — и повесила трубку. И что ты думаешь? Не прошло и минуты, как мне звонит секретарь Детских Слюнявчиков и благодарит за то, что я так любезно согласилась подменить мисс Кэрью, а еще через пару минут звонит девушка с очень серьезным голосом и говорит, что раз мы будем стоять с ней за одним лотком, ей хотелось бы обсудить…

— Хилари, заткнись! Мне нужно с тобой поговорить.

— Я пыталась им втолковать, что никуда не пойду, да какое там! Казалось, они просто меня не слышат. Эти устроители благотворительных базаров все такие: если уж они в тебя вцепились, живым не отпустят. С удовольствием поговорю с тобой, милый. О чем конкретно ты хотел побеседовать?

— О том, что я срочно жду тебя по адресу: Вест-Лихемстрит, Монтэгю Меншинс, квартира пятнадцать.

— Если это благотворительный базар, я никогда в жизни больше не буду с тобой разговаривать.

— Нет. Не прикидывайся дурочкой. Я встречу тебя на месте. И возьми такси — за мой счет, конечно.

Хилари была приятно заинтригована. Кроме того, ей не часто удавалось прокатиться на такси, а она их очень любила. Больше всего ей нравилось нахальство, с которым они втискиваются между другими машинами и подрезают их так, словно находятся на дороге одни. Она выглянула в окно и обнаружила, что на улице стоит восхитительная погода: в самый раз солнца, чтобы немного позолотить туман, и в самый раз тумана, чтобы придать кирпичу, извести, камню и штукатурке ту иллюзорность и очарование, которые так любил изображать Тернер [10]. Хилари радовалось предстоящей встрече с Генри, и радовалась, как настоящему приключению, этой поездке в неизвестность — потому что слова «Монтэгю Меншинс» не говорили ей ровным счетом ничего. Особое удовольствие доставляла мысль, что, происходи это все в книжке, а не в реальной жизни, голос Генри в телефонной трубке обязательно оказался бы не его, и, едва ступив за порог квартиры номер пятнадцать, она моментально была бы схвачена, оглушена, накачана наркотиками и уложена с кляпом во рту в сыром и темном углу. Она тут же дала себе слово не заходить в этот страшный дом без Генри. Тем более что процедура с кляпом всегда казалась ей чудовищно неприятной. Она твердо решила, что, если Генри не будет ждать ее на пороге, в этом доме ей делать нечего. Лучше уж благотворительный базар с Детскими Слюнявчиками, чем Бандитское Логово с кляпами и смертоносными инъекциями. С другой стороны, кто, интересно, будет платить тогда за такси?

Генри ждал ее на пороге. Они вошли в дом и поднялись на лифте, причем все это время оба не умолкали ни на минуту, потому что Генри пытался объяснить, кто такая мисс Мод Силвер, а Хилари рассказывала, что бы она сделала, окажись в Бандитском Логове.

— Я не хотел нанимать женщину, но Чарлз Морей сказал…

— И я твердо решила…

— В ней есть что-то такое внушительное. Она выяснила…

— Потому что если бы это оказался не ты…

— Что Мерсеры поженились…

— А кто-то другой, только притворяющийся, что он — это ты…

— Только на следующий день после смерти Джеймса Эвертона, — громовым голосом закончил Генри, окончательно заглушая тоненький голосок Хилари. Это подействовало. Хилари пребольно его ущипнула и сказала:

— Что?

— Если бы ты меня слушала вместо того, чтобы болтать без умолку…

— Вот это мне нравится! Да ты просто словечка не давал мне вставить!

— Почему же тогда ты не слышала, что я сказал?

— Я все слышала.

— Зачем тогда спрашиваешь: «Что?»

Однако прижать Хилари ему так и не удалось.

— Но, милый, ты же сам меня перебил. Я хотела сказать: «Что? Миссис Мерсер? Никогда бы не поверила!» Так что лучше повтори.

— Мерсеры поженились только на следующий день после смерти Джеймса Эвертона.

Лифт тем временем давно уже прибыл на место. Хилари открыла дверь и вышла на лестничную площадку. Миссис Мерсер. Просто невероятно! Такая респектабельная, такая пожилая миссис Мерсер! В этом было что-то пугающее. Хилари чувствовала себя шокированной и немного испуганной. Ей вдруг вспомнился сон, о котором она успела уже забыть. Он вспомнился ей настолько отчетливо, что и лифт, и пустая и неуютная лестничная площадка перед квартирой мисс Силвер утратили вдруг реальность. Она услышала свой голос, спрашивающий: «А что это у вас, миссис Мерсер?», и голос миссис Мерсер: «То, ради чего я продала бы и душу». Они говорили о показаниях миссис Мерсер — о показаниях, которые она продала, и о том, за сколько она продала их.

На ее плечо опустилась рука Генри, и Хилари, моргнув, очнулась.

— Что-то не так? — озабоченно спросил Генри.

— Да нет. Просто кое-что вспомнила.

Рука Генри еще немного помедлила на ее плече и потянулась к звонку.

Когда они вошли, мисс Силвер сидела за своим столом, углубившись в материалы по делу Эвертона. Недовязанная детская бледно-голубая кофточка была сослана на край стола, а прилагавшийся к ней клубок шерсти упал на пол и откатился к самой двери. Войдя, Хилари первым делом его подняла.

— Благодарю вас, — сказала мисс Силвер. — Шерсть так быстро пачкается. Если бы вы еще накололи его на одну из спиц. Вот. Огромное вам спасибо.

Все это она проговорила, не отрываясь от папки с материалами дела. Потом подняла несколько хмурый взгляд и, осмотрев Хилари, кивнула в сторону стула.

— Мисс Кэрью, я полагаю? Садитесь, прошу вас. Капитан Каннингхэм объяснил вам, почему я хотела вас видеть?

— Ничего похожего, — ответила Хилари. — Он просто позвонил, и я сразу приехала.

Она украдкой бросила в Генри укоризненный взгляд, но, кажется, промахнулась.

Мисс Силвер продолжила:

— Капитан Каннингхэм позвонил мне сегодня рано утром, чтобы не сказать ночью. Он показался мне очень обеспокоенным. — Она помолчала, легонько кашлянула и добавила: — За вас, мисс Кэрью. Ему безотлагательно требовался мой совет. Кроме того, он сообщил, что имеет на руках подборку материалов по делу Эвертона. Я попросила его принести эти материалы с собой, что он и сделал. После того как он рассказал мне о ваших вчерашних приключениях, я предложила ему попросить вас присоединиться к нашей беседе. Тем временем я просмотрела материалы дела. В первую очередь я обращала внимание на показания, которые не были мне известны ранее. Разумеется, я не успела изучить все документы, однако материалы следствия и слушаний взяты из прессы, и я вполне au fait [11]. Показания горничной из отеля «Каледониан», как и заявление адвоката из Глазго касательно мистера Фрэнсиса Эвертона явились для меня новостью. Оба документа представляют собой копии, оригиналы которых находятся, надо полагать, в полиции. Вам случайно не известно, так ли это, мисс Кэрью?

— Нет. В июле я была за границей и вернулась, когда следствие уже закончилось.

— Понятно, — сказала мисс Силвер. — Как и капитан Каннингхэм. А мисс Грей, насколько я понимаю, решительно не расположена отвечать на вопросы.

— Она просто на них не отвечает, — уточнила Хилари.

Мисс Силвер поджала губы.

— Ужасно глупо, — сказала она. — Впрочем, родственники почти всегда тормозят расследование, скрывая то, что, по их мнению, способно повредить дорогому им человеку. Однако, если мистер Грей действительно невиновен, чем больше света будет пролито на каждое из обстоятельств дела, тем для него лучше. И если миссис Грей скрывает что-то, пытаясь оградить мужа…

Генри, нахмурившись, перебил ее:

— У нас нет никаких оснований полагать, что миссис Грей делает нечто подобное.

Однако крохотные бледные глазки мисс Силвер смотрели вовсе не на него. Они смотрели на Хилари.

— Мисс Силвер, почему вы так говорите?

— Но ведь я права, не так ли? Что еще может заставить ее отказываться отвечать на вопросы и помогать тем самым расследованию? Она боится, что выяснится нечто — нечто пагубное — нечто, что она знает и что, мисс Хилари, вы, по-моему, знаете тоже.

Генри ошеломленно повернулся к Хилари — как раз вовремя, чтобы увидеть, как она краснеет до самых корней своих коротких каштановых кудряшек. Ее глаза наполнились слезами, и она растерянно спросила:

— Но как вы узнали?

Мисс Силвер посмотрела на папку и с некоторым упреком кашлянула.

— Невелика заслуга увидеть то, что находится прямо под носом. Так вы расскажете, чего боится миссис Грей?

— Но я не могу!

Мисс Силвер взглянула на нее как-то по особенному. Так могла смотреть добрая тетушка — например, тетя Эмелин, — собираясь подарить на Рождество пять фунтов. Очень ласково и не менее строго она сообщила:

— Знаете, я большая поклонница лорда Теннисона. Mot juste [12] — как часто оно встречается в его творчестве! «Верь мне во всем или не верь мне вовсе». Мне часто приходится цитировать это своим клиентам. Необходима абсолютная откровенность.

Хилари посмотрела на Генри, и тот кивнул. Он с трудом себе представлял, каким образом Хилари удалось бы навредить Джеффри Грею в нынешнем его положении. В любом случае повесить его уже не могли, и потом, Генри всецело полагался на благоразумие этой маленькой и респектабельной старой девы.

Хилари уткнулась щекой в ладонь и начала рассказывать мисс Силвер о своей встрече с миссис Эшли.

— Она работала в Солвей-Лодж приходящей прислугой, и никто даже и не подумал вызывать ее в суд, потому что в тот день она, как всегда, ушла ровно в шесть, а полиции заявила, что ничего не знает.

Генри дернул ее за рукав.

— Это еще что такое?

— Прости, Генри, я тебе этого не рассказывала. Я не могла.

— Продолжайте, — сказала мисс Силвер.

И Хилари продолжила, останавливаясь, только чтобы глотнуть воздуха:

— Я съездила к ней. Жалкое, забитое существо. Она все плакала и повторяла, что обещала Марион молчать. — (На этом месте Генри начал мучительно раскаиваться в своем кивке и покрепче сжал руку Хилари.) — Но я ее все-таки заставила говорить. Она действительно ушла в шесть. Но она вернулась! Она выронила в кабинете письмо и хотела его забрать. Она собиралась пробраться туда через окно в сад, но, подойдя ближе, услышала громкие голоса. Кто-то ссорился в кабинете, а потом мистер Эвертон воскликнул: «Мой родной племянник!», и раздался выстрел. Она сразу убежала и опомнилась уже только дома.

— Ясно, — сказала мисс Силвер. — Все ясно. И сколько же тогда было времени?

Хилари перевела дыхание.

— Вот в этом-то весь и ужас! Для Джефа, я имею в виду. Идя к дому по Окли-роуд, она слышала, как часы на церкви пробили восемь. Я даже обрадовалась сначала, когда она это сказала, потому что от Окли-роуд до Солвей-Лодж идти ей было от силы минут десять. Джеф добирался за пять, и я даже не представляю, как нужно ползти, чтобы это отняло больше семи или восьми минут, ну да уж ладно — дадим миссис Эшли десять. А если она слышала выстрел в восемь десять, это полностью оправдывало Джефа, потому что он мог оказаться там никак не раньше четверти девятого, и я уже думала, что все в порядке! — Голос Хилари совершенно недвусмысленно говорил о том, что в действительности все обстояло ровным счетом наоборот.

— И что же оказалось не в порядке? — тут же спросил Генри, а мисс Силвер устремила на нее вопрошающий взгляд.

— А то, что она добавила, и держалась этого до последнего, что проклятые часы ошибались минут на десять, и на самом деле была уже чуть не половина девятого, когда она добралась до дома.

— Она сказала, что часы отстают? — спросила мисс Силвер.

— Да. И что все в доме об этом знали.

— Часы, — промолвила мисс Силвер, — исключительно ненадежный свидетель. Вы уверены, что она говорила именно об отстающих часах?

— Да я уж сколько раз ее спрашивала, — несчастным голосом ответила Хилари. — А она сказала, что даже жаловалась на эти часы миссис Мерсер. Мол, вечно они портили ей кровь, когда она утром шла на работу.

— Почему? — отрывисто спросила мисс Силвер.

— Потому что из-за них ей вечно казалось, будто она опаздывает. — Глаза Хилари округлились. — Ой!

— Но тогда, значит, они спешили, — сказал Генри. Он сжал руку Хилари и потряс. — Эй, Хилари, проснись! Думай головой, она для этого и предназначена. Чтобы твоей миссис Эшли казалось, будто она опаздывает, часы должны были спешить, а не отставать!

Глаза Хилари стали совсем круглыми.

— Вот черт! — проговорила она сдавленным шепотом.

— Именно, — добавила мисс Силвер.

— Ну как можно быть такой идиоткой? — закончил Генри Каннингхэм.

— Вот черт! — повторила Хилари. — Она ведь сказала мне это точно так, как я передала сейчас вам. И я пропустила это мимо ушей. Наверное, она говорила это и Марион, и та не поняла тоже и даже попросила ее молчать об этом. А ведь это могло бы спасти Джефа. О мисс Силвер, это его спасет!

Мисс Силвер кашлянула.

— Не стоит особенно на это рассчитывать. Подобные факты нуждаются в самой тщательной проверке, а прошло как-никак пятнадцать месяцев. Однако, если удастся доказать, что в июле прошлого года церковные часы спешили на десять минут, это будет означать, что выстрел, убивший мистера Эвертона, прозвучал совсем близко к восьми часам вечера.

— О мисс Силвер!

Мисс Силвер кивнула.

— Теперь что касается восклицания, которое слышала миссис Эшли. — Мисс Силвер деловито кашлянула. — Здесь, разумеется, может быть несколько толкований. Слова Джеймса Эвертона «Мой родной племянник!» миссис Эшли, равно как и миссис Грей, истолковала, очевидно, как обращение к его племяннику Джеффри Грею. Вы, кажется, придерживаетесь того же мнения. На самом деле это далеко не столь очевидно. Он действительно мог обращаться к мистеру Джеффри Грею, но восклицание само по себе отнюдь не доказывает, что он это делал. Например, оно могло служить ответом на какое-нибудь обвинение или клевету в адрес мистера Грея и означать категорическое нежелание в это верить. Далее, у мистера Эвертона три племянника, и восклицание могло вообще не иметь никакого отношения к Джеффри Грею.

— Но самое главное — время! — воскликнула Хилари. — Если только нам удастся доказать, что часы спешили! О мисс Силвер, мы обязаны доказать это! Потому что если Джеймса убили в восемь, это сделан уж точно не Джеф.

Глава 27

Мисс Силвер извлекла свою ярко-голубую тетрадь и, записав в нее адрес миссис Эшли, приписала: «Церковные часы, Окли-роуд» и чуть ниже: «Племянник». После этого она снова вернулась к папке с материалами дела.

— Существует целый ряд пунктов, по которым мне хотелось бы получить дополнительную информацию. Капитан Каннингхэм, вы знакомы с кем-либо из других двух племянников мистера Эвертона?

— Вчера впервые в жизни видел Берти Эвертона.

— Случайная встреча?

— Нет, он заходил в мой магазин. Я, кажется, говорил, что получил в наследство антикварную лавку. Он зашел туда и интересовался фарфором.

Глаза Хилари засверкали.

— Генри, он заходил, чтобы рассказать тебе о сумасшествии миссис Мерсер, и ты это прекрасно знаешь!

— Нет, не знаю, — упрямо возразил Генри. — В первую очередь он говорил о фарфоре.

— А потом сказал, что миссис Мерсер сумасшедшая, — для чего, собственно, и приходил. И точно за тем же мистер Мерсер таскался за мной по всему Путни, повторяя на разные лады, что у его жены беда с головой, и чуть не доведя меня этим до нервного срыва. И если ты готов поверить, что все это лишь по чистой случайности случилось на следующий же день после того, как я встретила в поезде миссис Мерсер, то я — нет!

Мисс Силвер кашлянула.

— А не могли бы вы рассказать мне всю эту историю с самого начала? Я уже слышала ее в изложении капитана Каннингхэма. Хотелось бы теперь услышать ее от вас.

И Хилари рассказала все от начала и до конца. О том, как встретилась с миссис Мерсер в поезде, и о том, что случилось после. И поскольку рассказ доставлял ей искреннее удовольствие, то и удался на славу. Его главные действующие лица прошли перед глазами мисс Силвер как живые, и, когда Хилари закончила, сказав: «Вот!», она целых две минуты писала что-то в своей тетради.

— А теперь, — сказала она, отрываясь от тетради и поворачиваясь к Генри, — теперь, капитан Каннингхэм, я хотела бы услышать, что вы думаете о Берти Эвертоне.

Генри выглядел озадаченным.

— Ну, я много чего о нем слышал В связи с разбирательством, я хочу сказать. Если бы не это, мне и в голову не пришло бы вообще о нем что-то думать. Не перевариваю таких людей: очень уж он весь манерный и утонченный.

— А еще у него рыжие волосы и лисьи глаза, — с некоторым осуждением сообщила Хилари.

— Благодарю вас, мисс Кэрью, — сказала мисс Силвер, записывая что-то в свою тетрадь. — А второй племянник, Фрэнсис Эвертон; с ним что?

— Обычный бездельник, — ответил Генри. — Содержанец. Старый Эвертон давал ему деньги, лишь бы только не видеть. Глазго — самое подходящее для него место: дешевая выпивка и никакого риска попасть в лондонские газеты. Примерно так. Да, Хилари?

Хилари кивнула.

— Интересно, — промолвила мисс Силвер. — Очень, очень интересно. А у него тоже рыжие волосы?

— Ни разу его не видел, — сказал Генри.

— Я тоже, — кивнула Хилари, — но волосы у него не рыжие, потому что я помню, как Марион говорила о нем с Джефом. Точнее, не о нем даже, а о рыжих волосах вообще. Марион сказала, что просто их ненавидит и, знай она, что у них такое в роду, ни за что не вышла бы за него замуж, потому что у рыжих родителей родятся злобные дети. Они, конечно, шутили, и Джеф ответил, что она может не беспокоиться, потому что Берти у них такой в семье единственный и унаследовал это от матери. Марион спросила, а как же Фрэнк, и Джеф ответил, что Фрэнк черный и что в семье тети Генриетты все дети были либо рыжими, либо черными, так что…

— Ага, — рассеянно откликнулась мисс Силвер, листая материалы дела. — Понятно.

Потом она подняла голову и сказала:

— Капитан Каннингхэм, у вас нет желания прокатиться в Эдинбург?

— Ни малейшего, — очень твердо ответил Генри.

— Могу я спросить почему?

— Мне кажется, лучше не оставлять сейчас Хилари без присмотра.

То, что он назвал Хилари по имени, лучше всего свидетельствовало об успехах мисс Силвер в роли доброй тетушки.

— Разумеется, — согласилась она. — Именно поэтому мне и хотелось, чтобы вы поехали туда вместе. Думаю, практически у каждого отыщется в Эдинбурге какой-нибудь дальний родственник, которого давно уже следовало бы навестить…

— У меня там двоюродная сестра Селина, — довольно мрачно призналась Хилари.

— Правда? — оживилась мисс Силвер. — Думаю, это подойдет.

Хилари скорчила гримаску.

— Она точно так же приходится сестрой и Марион, но с тех пор, как она заявила, что верит в виновность Джефа, Марион и слышать о ней не хочет. И она действительно звала нас с Генри к себе в гости — правда, тогда еще была действительна наша помолвка.

— Она действительна снова, — твердо заявил Генри и, немного подумав, добавил: — И всегда таковой оставалась.

Хилари вскинула бровь, а мисс Силвер сказала:

— Вот и отлично! Прекрасный предлог для поездки в Эдинбург — один из самых интересных и красивых городов в Европе, как мне говорили. Кроме того, думаю, было бы весьма желательно оградить мисс Кэрью от последующих автомобильных катастроф, и Эдинбург самое подходящее для этого место. Шотландцы очень осторожный народ. Уверена, вам там понравится, не говоря уже о том, что у вас, мисс Кэрью, будет возможность побеседовать с Анни Робертсон, показания которой приложены к делу, а капитан Каннингхэм сможет навести кое-какие справки на местных автостоянках. Было бы совсем замечательно, если бы он нашел время и для поездки в Глазго. Если это не обидит кузину мисс Кэрью, вы вполне могли бы отправиться туда вдвоем. Выяснить кое-что о Берти Эвертоне. Я напишу вам несколько рекомендаций, какой линии я советовала бы вам придерживаться в каждом конкретном случае.

Хилари подалась вперед.

— А как же Мерсеры?

— Да, — сказал Генри, — а как же Мерсеры?

Глава 28

Мисс Силвер с готовностью оторвалась от своей тетрадки.

— Ах да, пока не забыла. У меня есть для вас новая информация, капитан Каннингхэм. Она появилась уже после того, как мы виделись с вами в последний раз.

— Да? — сказал Генри.

Мисс Силвер перегнулась через стол, придвинула к себе недовязанную детскую кофточку, клубок бледно-голубой шерсти и, откинувшись в кресле, принялась деловито орудовать спицами.

— Да, — кивнула она. — Я разместила в газете небольшое объявление. К счастью, у миссис Мерсер довольно необычная девичья фамилия. Можно было не сомневаться, что Луиза Кьеза Энкетелл окажется единственной в своем роде или, скорее, единственной в поколении, потому что редкие имена имеют тенденцию повторяться. Мое собственное второе имя — Хисиба — исключительно неподходящее дополнение к Мод, но что поделать, если вот уже несколько веков в каждом из поколений нашего рода обязательно есть своя Хисиба. — Она кашлянула. — Однако я уклонилась от темы. Прошу меня извинить. — Она вытащила из клубка спицу и вонзила ее туда снова. — Так вот, вчера я беседовала с женщиной, которая утверждает, что приходится миссис Мерсер двоюродной сестрой. Она ответила на мое объявление, и я приехала к ней в Вуд-Грин. Ее зовут Сара Эйкерс — особа крайне неприятная, но, думаю, заслуживающая доверия. Несмотря на то, что она явно недолюбливает свою кузину, я не вижу оснований сомневаться в ее словах.

— А что она вам сказала? — спросил Генри.

— Ну, первым делом она сообщила мне, что Лу, как она ее назвала, всегда мнила о себе куда больше, чем следовало, — я нарочно передаю этот вульгаризм дословно, чтобы вы могли сложить собственное впечатление об этой женщине. Лу, сказала она, всегда отличалась чрезмерными запросами и считала себя лучше других, которые, уж конечно, были ничем не хуже и очень даже может быть, что и наоборот, — все это с изрядной долей враждебности. Далее — уже со злорадством — она сообщила мне, что чрезмерная гордость никого еще до добра не доводила, а Лу так просто довела до беды, и при всех ее утонченных манерах и изящных разговорах вскоре она родила ребенка. Правда, по словам миссис Эйкерс, он родился уже мертвым.

— О! — сказала Хилари. — Так вот почему она так переживала, что Марион потеряла ребенка.

Мисс Силвер как-то странно скользнула по ней взглядом и продолжила:

— Мужчину звали Альфред. Фамилии его миссис Эйкерс не помнит. Возможно, это был Альфред Мерсер, возможно — нет. В любом случае тридцать лет назад девушка с таким пятном на своей репутации имела очень мало надежды когда-либо снова устроиться на работу. Луизе Энкетелл, однако, посчастливилось вызвать интерес и участие некой дамы, пожелавшей дать ей второй шанс. Эта дама услышала историю Луизы, когда гостила в их краях, и, обладая добрым сердцем и значительным состоянием, уезжая, взяла девушку с собой, чтобы сделать ее помощницей кухарки. С тех пор Сара Эйкерс своей кузины больше не видела и практически о ней не слышала. Насколько она знает, Луиза дослужилась до кухарки и продержалась на этом месте долгие годы — собственно, вплоть до смерти своей благодетельницы. Я понимаю, капитан Каннингхэм, что все это кажется вам не особенно интересным, да, признаться, я и сама была очень близка к разочарованию, но уже перед самым уходом мне пришло в голову спросить, не помнит ли миссис Эйкерс имени этой дамы. Она помнила, и, услышав его, я поняла, что мои усилия окупились сторицей.

«О!», — сказала Хилари, а Генри поспешно спросил: «И как же ее звали?»

Мисс Силвер небрежно уронила вязанье в подол платья.

— Эвертон. Миссис Бертрам Эвертон.

— Что? — потрясение проговорил Генри. — Кто? То есть как? То есть Берти Эвертон ведь не женат!

— Тридцать лет назад! — выдохнула Хилари. — Мать Берти! Та самая Генриетта, от которой в их роду появились рыжие волосы.

— Именно, — сказала мисс Силвер.

— А кто-нибудь знал об этом? — спросил Генри после минуты, проведенной в мучительных размышлениях. — Марион знала, что эта миссис Мерсер служила у матери Берти до того, как появилась в доме Джеймса Эвертона?

Хилари выглядела озадаченной.

— Во всяком случае, она никогда при мне об этом не говорила.

Мисс Силвер обвела их взглядом.

— Любая связь между миссис Мерсер и семьей Берти Эвертона, а связь, носившая столь давний и продолжительный характер, и подавно, обязательно должна была рассматриваться на процессе — если только она была установлена. Если же о ней не упоминалось, значит, о ней просто не знали.

— Но послушайте, мисс Силвер, — вскричал Генри. — Как это может быть? Если эта Мерсер или — как ее там? — Энкетелл столько лет служила кухаркой у брата Джеймса Эвертона, он должен был узнать ее с первого взгляда!

— Совершенно верно, капитан Каннингхэм. Однако в большом доме кухарка остается обычно невидимой для гостей.

— Он не был! — вскричала Хилари. — Я хочу сказать, не был гостем! Джеймс Эвертон никогда не был в гостях у брата! Марион мне рассказывала. Они оба добивались руки Генриетты, и, когда она предпочла Бертрама, братья насмерть рассорились. Джеймс Эвертон никогда больше с ним не общался.

— Это значительно упрощает дело, — заметила мисс Силвер. — Думаю, разумно будет предположить, что миссис Мерсер скрыла свои прошлые связи с семьей Эвертонов. Она могла поступить так, понимая, что это было бы ей не самой лучшей рекомендацией, или же… или же она сделала это злонамеренно. Не следует забывать, что Берти Эвертон, племянник ее последнего хозяина, был ей совсем не чужим человеком, более того, он вырос на ее глазах, и она была очень многим обязана его матери.

— Все это, конечно, хорошо, — сказал Генри. — И, возможно, она действительно была ей многим обязана, но не станете же вы утверждать, что миссис Мерсер пошла на клятвопреступление и оболгала совершенно невинного человека только потому, что когда-то служила кухаркой у матери настоящего убийцы? Потому что, насколько я понимаю, роль убийцы вы отводите именно Берти Эвертону. Хилари, конечно, в этом даже и не сомневается, но это Хилари, которой никакие алиби не указ. Но вы-то, мисс Силвер, надеюсь, понимаете, что нужны доказательства?

— Чтобы вытащить Джеффри Грея из тюрьмы, их потребуется даже больше, чем вы можете себе представить, капитан Каннингхэм. И я вовсе не утверждаю, что мистер Берти Эвертон убийца, — я только предлагаю вам с мисс Кэрью проверить это его на редкость удачное алиби.

— Вы говорите, что не считаете его убийцей, — а он и не может им быть, поскольку в момент убийства Джеймса Эвертона находился в четырехстах милях от Пугни, если только это его алиби не рассыплется. Но, предположим, случится именно так и выяснится, что он действительно застрелил своего дядю. Неужели вы готовы поверить, что такое несчастное и запуганное существо, как миссис Мерсер, способна в мгновение ока изобрести целую историю, выставляющую Джеффри Грея убийцей, да еще и выдержать перекрестный допрос?

— Я ничего не говорила про мгновение ока, — очень серьезно ответила мисс Силвер. — Убийство мистера Эвертона было тщательно спланировано. Заметьте, что на следующий же день Альфред Мерсер женился на Луизе Энкетелл, а значит, заявление они подали еще раньше. Я думаю, это изначально входило в план и было одновременно и платой, и гарантией безопасности. Не забывайте также о глухой женщине, приглашенной к ужину. Именно ее показания окончательно освободили Мерсеров от подозрений, как, я уверена, и было задумано, а ее глухота полностью исключала, что она может знать время, когда выстрел был произведен в действительности. Буквально все в этом деле указывает на точный расчет и тщательную проработку малейших деталей. Человек, спланировавший это убийство, крайне жесток, хитер и изобретателен. Именно поэтому мне было бы гораздо спокойнее знать, что в ближайшие несколько дней мисс Кэрью будет в безопасности.

— Вы думаете, ей действительно угрожает опасность? — спросил Генри.

— А вам как кажется, капитан Каннингхэм?

Хилари поежилась, и совершенно неожиданно Генри понял, что больше всего на свете ему хочется немедленно усадить Хилари в самолет и отправиться с ней хоть на Луну. Он вдруг совершенно отчетливо представил себе окутанную туманом дорогу на Ледстоу и похолодел. Напрасно подождав ответа, мисс Силвер промолвила:

— Вот именно, капитан Каннингхэм.

Хилари снова поежилась.

— Я все думаю о миссис Мерсер, — сказала она. — Она боится его, и боится до смерти. Только поэтому она не сказала мне ничего вчера вечером. Вы думаете, с ней ничего не случится? В этом безлюдном месте, наедине с Мерсером…

— Я думаю, она в огромной опасности, — ответила мисс Силвер.

Глава 29

— Еще секунда, и я попросту взорвалась бы! — сказала Хилари.

Генри взял ее под руку.

— Если ты не будешь держать себя в руках, считай, помолвка снова разорвана, — твердо сказал он.

Хилари скорчила ему рожицу.

— А кто сказал, что она восстановлена? Ох, Генри, согласись, что кузина Селина просто ужасна! Гораздо, гораздо хуже даже, чем я запомнила.

Они только что вышли из дома миссис Макалистер на Мюррей-авеню и теперь удалялись от него со всей возможной скоростью. Миссис Макалистер и была кузиной Селиной, а визит, продлившийся пока всего одну ночь, не прибавил радости ни одной из задействованных в нем сторон.

— Вот муж у нее был просто душка, — сказала Хилари. — Он был профессором каких-то там наук и всегда приносил мне конфеты, а она вечно твердила, что это вредно. А с тех пор как он умер, она стала и вовсе невыносима, и самое скверное, что мы ее родственники, а не его. Она внучка двоюродного брата нашего с Марион деда, и, поскольку зовут ее Селина Кэрью, откреститься от нее нет никакой возможности. Только подумать! Завела разговор о Джефе, не успели мы сойти с поезда! А когда ты ее отбрил, начала выяснять, что ты думаешь о ее новой помаде и лаке для ногтей, и тут же снова про Джефа. Даже не представляю, как я все это выдержу. Думаешь, у нас займет много времени выяснить все, что нужно мисс Силвер?

— Сложно сказать, — ответил Генри.

— Генри! Прекрати быть таким уклончивым и односложным. Чем мы займемся сначала: автостоянками или Анни Робертсон? Или сделаем бутерброд и поместим ее в середину?

— Нет. Ею мы займемся в первую очередь. Едва ли на это уйдет много времени.

Однако в отеле «Каледониан» выяснилось, что Анни Робертсон более там не работает, поскольку она вышла замуж и уволилась. После некоторого давления и изрядных проволочек им предъявили девушку, представившуюся подругой Анни и сообщившей, что новая фамилия Анны — Джеймисон, а живет она в Горджи в «крохотной уютной квартирке». Она даже осчастливила их ее адресом, и Генри с Хилари, устроившись на верхней площадке трамвая, отправились прямиком в Горджи.

Квартиру миссис Анни Робертсон Джеймисон отделяло от тротуара поистине невероятное количество очень чистеньких, но очень крутых ступеней. Дверь открыла сама миссис Джеймисон и, стоя на пороге, смотрела теперь на нежданных гостей сверху вниз, ожидая от них объяснений. Это была крупная светловолосая девушка с румяным лицом и сильными руками, обнаженными по локоть.

Объясняться взялась Хилари.

— Миссис Джеймисон, мы только что из отеля «Каледониан», где нам и подсказали, как вас найти. Мы не причиним вам беспокойства — нам просто очень нужно с вами поговорить. Это касается событий, которые происходили в отеле год назад, и мы надеемся, что вы сумеете нам помочь.

Круглые голубые глаза Анни Джеймисон расширились.

— Это не насчет развода? Потому что мой муж и слышать об этом не хочет.

— О нет! — поспешно сказала Хилари.

— Тогда проходите.

Они вошли. В квартире пахло копченой рыбой и мылом. Занавески в гостиной были ярко-красными, а линолеум — красно-зеленым. Там стояли два кресла и диван, обитый малиновым плюшем, — результат долгой экономии и предмет законной гордости Анни Робертсон. Все расселись, и наступила тягостная тишина, поскольку у Хилари напрочь вылетело из головы все, что она хотела сказать, а Генри заранее решил для себя, что говорить ничего не будет. Его заботой были автостоянки. Бывшие горничные относились к компетенции Хилари.

— Миссис Джеймисон, — начала наконец Хилари в надежде, что остальное всплывет в памяти само собой. Ничего не всплыло. Кроме имени этой женщины, в голову Хилари не приходило ровным счетом ничего. — Миссис Джеймисон, — в отчаянии повторила она.

Анни пришла ей на помощь:

— Вы говорили, что-то случилось в отеле.

— Да. В прошлом году, — обрадовалась Хилари и выпалила: — Миссис Джеймисон, вы помните свои показания по делу об убийстве Эвертона?

Это явно было не то, с чего следовало начинать, и теперь Генри, повернувшись к ней, делал страшные лица.

— Да, — ответила Анни Джеймисон. У нее был звонкий голос, а ее голубые глаза смотрели открыто и прямо.

Хилари сразу же стало легко и просто, как если бы она разговаривала с подругой.

— Давайте я просто скажу вам, зачем мы пришли. Здесь у меня ваши показания, и мне бы хотелось пройтись по ним еще раз и задать вам несколько вопросов, если вы не против, потому что мы думаем, во всем этом есть какая-то чудовищная ошибка, а человек, которому дали пожизненное — муж моей двоюродной сестры, только она мне совсем как родная, и она страшно, страшно несчастна, и если бы только вы согласились помочь нам…

— Если я что-то подписала, значит, это от первого и до последнего слова правда. Вряд ли я смогу сказать вам что-то новое.

— Этого и не нужно. Я просто хочу задать вам несколько вопросов.

Покопавшись в сумочке, Хилари выудила оттуда листок бумаги, на который переписала показания Анни Робертсон. Теперь она отчетливо вспомнила все, о чем собиралась спросить. Она прочитала документ вслух.

«Анни Робертсон показала, что к шестнадцатому июля мистер Бертрам Эвертон проживал в отеле уже несколько дней. Он приехал то ли двенадцатого, то ли одиннадцатого, хотя, возможно, что и тринадцатого. Точнее вспомнить она не смогла и посоветовала обратиться к управляющему. Мистер Бертрам Эвертон занимал комнату номер тридцать пять. Вторник, шестнадцатое, она помнила прекрасно. Помнила и жалобы мистера Эвертона на неисправный звонок в его номере. Звонок, на ее взгляд, был в полном порядке, но она обещала вызвать электрика, потому что мистер Эвертон настаивал, что иногда он все-таки не работает. На звонок мистер Эвертон жаловался около трех часов дня. Сам он в это время занимался составлением писем. Тем же вечером, около половины девятого, из его номера поступил звонок, и она ответила. Мистер Эвертон попросил принести бисквитов. Сказал, что неважно себя чувствует и ложится спать. Она принесла ему бисквиты. Выглядел он, по ее мнению, не столько больным, сколько пьяным. В среду, семнадцатого, она, как он и просил, принесла ему в девять часов утра чай. Мистер Эвертон выглядел совершенно оправившимся и здоровым».

— И ваша подпись, миссис Джеймисон.

— Да, так оно все и было. Иначе я никогда этого не подписала бы.

— Отлично. Тогда я хотела бы спросить вас о мистере Эвертоне и звонке в его номере. Вы говорили, он на него жаловался?

— Да.

— Вы заходили в его номер по делу, или же он позвонил сам?

— Он позвонил.

— Позвонил сказать, что звонок не работает?

— Да. Мне и самой это показалось не особенно логичным, но он объяснил, что иногда звонок работает, а иногда нет.

— Вы сказали, он писал письма. А где он сидел, когда вы вошли?

— У окна. Там есть небольшой столик.

— Он сидел к вам спиной?

— Да. Он что-то писал.

— Но он обернулся, когда вы появились?

— Нет. Он сказал только: «У вас звонок не в порядке. То работает, то нет» — и все время продолжал что-то писать.

— Значит, он вообще к вам не оборачивался?

— Нет.

— Следовательно, лица его вы не видели?

— Выходит, не видела.

— Тогда откуда вы знаете, что это был именно мистер Эвертон?

Анни удивленно на нее взглянула.

— А кто же еще! Такие волосищи грех спутать.

— Но лица его вы не видели? Только волосы?

— Да. Но я ж говорю: их ни с чем не спутаешь.

Хилари подалась вперед.

— У многих людей рыжие волосы.

Анни, непонимающе глядя на Хилари, разгладила ладонями юбку на коленях и удивленно сказала:

— Только не такие!

— То есть?

— Слишком длинные для мужчины. Такие ни с чем не спутаешь.

Хилари вспомнила прическу Берти Эвертона. «Слишком длинные для мужчины» — точнее и не скажешь. Она кивнула.

— Да, действительно длинноватые.

— Да, — в свою очередь кивнула Анни.

Хилари заглянула в свою бумажку.

— Ну, со звонком, кажется, все. Днем вы видели Берти Эвертона только со спины и узнали его по длинным рыжим волосам. Вечером он позвонил вам снова.

— Да.

— В половине девятого?

— Да.

— И попросил принести ему бисквитов, поскольку плохо себя чувствовал и собирался прилечь. И вы их ему принесли.

— Да.

— Миссис Джеймисон. А на этот раз вы видели его лицо?

Хилари казалось, что вот сейчас ее сердце выскочит из груди, потому что от ответа на этот вопрос зависело все — абсолютно все — и для Джефа, и для Марион.

Между бровями Анни Джеймисон появилась глубокая вертикальная складка.

— Он позвонил, — медленно проговорила она. — Я постучала и вошла.

— А как вы попали в номер? — неожиданно спросил Генри.

Анни повернулась к нему.

— Дверь была приоткрыта.

— А днем, когда он вызвал вас по поводу неисправного звонка, она тоже была приоткрыта?

— Да, сэр.

— Оба раза она была открыта? Вы совершенно в этом уверены?

— Уверена.

— Спасибо. Продолжайте, пожалуйста.

Анни снова повернулась к Хилари.

— Вы постучались и вошли, — напомнила та.

— Да. Мистер Эвертон стоял у окна и смотрел на улицу. Он даже не повернулся, а просто сказал: «Я не совсем здоров и собираюсь прилечь. Не могли бы вы принести мне бисквитов?»

— А что он делал, когда вы их принесли?

— Умывался.

— Умывался?

— Ну, точнее, уже вытирал лицо полотенцем.

Сердце Хилари подпрыгнуло.

— Значит, лица его вы снова не видели?

— Оно же было закрыто полотенцем.

— А он что-нибудь говорил?

— Да. Он сказал: «Поставьте». Ну, я поставила бисквиты на стол и вышла.

Хилари снова заглянула в показания.

— Вы сказали, он показался вам пьяным.

— Да. Он и был пьяным.

— А почему вам так показалось?

Анни задумалась.

— Мне не показалось. Он действительно был пьян.

— Откуда? Я хочу сказать, вы же не видели его лица.

— Ну, в комнате ужасно пахло спиртным, и потом, у него так изменился голос.

— Понятно, — кивнула Хилари, стараясь не думать о том, что это им дает. Она в последний раз заглянула в бумагу.

— А когда на следующий день вы принесли ему в девять утра чай, он уже полностью пришел в себя и выглядел совершенно нормально?

— Да. Совершенно нормально.

— И на этот раз вы видели его лицо?

— Да. С ним все было в полном порядке.

Генри решительно вмешался.

— Иначе говоря, миссис Джеймисон, во вторник, шестнадцатого июля, вы ни разу не видели лица мистера Эвертона. В ваших показаниях ничего не говорится о том, видели ли вы его утром, но я уверен, что тоже нет.

— Нет, утром не видела. Дверь его номера была заперта.

— Таким образом, на протяжении всего этого дня — вторника, шестнадцатого июля — вы ни разу не видели лица мистера Берти Эвертона?

— Нет, — сказала Анни и хотела было добавить еще что-то, но запнулась и, переведя взгляд с Генри на Хилари, растерянно спросила: — Но если это был не мистер Эвертон, тогда кто же?

Глава 30

Они посетили три автостоянки и, даром потеряв время, опоздали к ленчу. Кузина Селина была от этого далеко не в восторге. «Ничего страшного», — сказала она тоном человека, который твердо намерен оставаться вежливым даже перед лицом смертельного оскорбления. Потом она поджала губы и выразила уверенность, что мясо пережарилось. Попробовав свою порцию, она вздохнула, возвела очи горе и, снова их опустив, с мученическим видом придвинула к себе говядину и брюссельскую капусту.

Пока в комнате находилась горничная, весь разговор — исключительно неестественный и натужный — приходился на долю Генри и Хилари. Как только они остались одни, свой скорбный голос подала миссис Макалистер.

Тема «Какая жалость, что Марион не хочет сменить фамилию!» поистине была кладезем, из которого миссис Макалистер без устали черпала вдохновение, поскольку она всегда — с самого начала! — знала, что ничем хорошим для Марион брак с Джеффри Греем кончиться не может, потому что «приятные молодые люди никогда не оказываются хорошими мужьями. Вот мой муж…» Далее следовал длинный список достоинств ее покойного мужа, к которым приятную внешность уж точно нельзя было причислить. Как сказала потом Хилари: «Безобидный и ласковый, как овечка, но с виду — вылитая обезьяна».

Оставив профессора в покое, вдова вернулась к советам, которые она неоднократно давала Марион. «И если бы она к ним прислушалась, то ни за что не оказалась бы сейчас в столь бедственном положении. А ведь у меня был на примете прекрасный молодой человек, и, выйди она за него, я была бы только рада, но нет, ей обязательно надо было поступить по-своему, и вот вам результат. Не желаете еще говядины, капитан Каннингхэм? Тогда будьте добры, позвоните, чтобы Жанни принесла».

— Генри, я точно не выдержу! — сказала Хилари, когда они снова оказались на улице. — Ладно. Что теперь: Глазго или автостоянки? У нас есть время до чая. Она отдыхает.

— Если Глазго, к чаю мы не успеем.

— Мы можем позвонить и сказать, что задерживаемся. Срочное дело… Да что угодно.

— Сделаем лучше так, — предложил Генри. — Я поеду, а ты останешься здесь.

Хилари рассерженно топнула ногой.

— Ну вот что, молодой человек! Попробуй повторить это еще раз и увидишь, что будет! Если ты думаешь, что я соглашусь торчать здесь и развлекать мою обожаемую кузину, позволив тебе в одиночку вести расследование, ты очень и очень ошибаешься!

— Ну хорошо, хорошо! Зачем же так волноваться? В Глазго мы поедем завтра. А сегодня нам лучше закончить с автостоянками, но я, хоть убей, не понимаю, с чего это мисс Силвер взяла, будто кто-нибудь может хоть что-то помнить о какой-то машине спустя год. Абсолютно дурацкая затея, и, чем скорее мы с ней разделаемся, тем лучше.

— Дуракам, говорят, везет, — заметила Хилари.

Им, однако, не повезло. Это были чудовищно промозглые и удручающе бесплодные поиски. Они начались под снегопадом в Петландз и закончились под ледяным дождем на улицах Эдинбурга. И, прежде чем достаточно стемнело, чтобы можно было, не нарушая приличий, отправиться спать, Генри и Хилари успели провести шесть часов в общении с миссис Макалистер.

На следующий день они были в Глазго, с опаской поглядывая на темное небо, готовое, казалось, в любой момент разразиться всеми возможными неприятностями — дождем, снегом, мокрым снегом, а также градом и молниями. Оно нависало, давило и угрожало, но пока держало себя в руках.

Руководствуясь адресом Фрэнка Эвертона, полученным в фирме «Джонстон, Джонстон и Маккендлиш», они оказались в каком-то рабочем районе, который удивительно быстро и так же неожиданно перешел в самые настоящие трущобы.

Генри огляделся и нахмурился. Все было даже хуже, чем он ожидал. Неподалеку без всякого видимого дела слонялись несколько личностей исключительно зловещей и отталкивающей наружности. Над головой нависали грязные, мрачные стены многоэтажных жилых домов. Генри посмотрел на подъезд, в который им нужно было идти, и крепко взял Хилари за локоть.

— Слушай, ты не можешь туда идти. Я вообще не должен был брать тебя с собой. Но кто же знал, что парень живет в трущобах?

— Здесь я тебя тоже ждать не намерена, — заявила Хилари, которой и улица, и подъезд представлялись равно непривлекательными и опасными.

— Разумеется нет. Ты вернешься.

— Куда это?

— Я провожу тебя до угла. Там начинается вполне приличная улица. Будешь прогуливаться там, пока я не вернусь.

Прогуливаться по улице в ожидании, когда за тобой придут, — чудовищно скучное занятие. Особенно если на этой улице нет ровным счетом ничего, кроме совершенно одинаковых домов, унылых и мрачных до невозможности. Очень скоро Хилари надоело прохаживаться вдоль них, и она решила дойти до угла посмотреть, не идет ли Генри. Генри не шел. Теперь улица выглядела еще даже более пустынной, чем раньше. Хилари осторожно сделала по ней десяток шагов, потом еще десяток и вдруг поняла, что ни за что не сможет вспомнить, в каком из этих огромных людских муравейников исчез Генри. В ее голове раздался тоненький голосок: «А если он уже не вернется?» И в тот же миг все ее мысли, словно в тумане, утонули во всепоглощающем ужасе. Он пронизывал ее насквозь, добираясь до самого сердца. «Глупости! — твердо сказала себе Хилари. — Что может случиться с Генри в таком большом и обжитом доме? Он просто кишит людьми. В сущности, это самое безопасное место в мире. Он битком набит орущими детьми и женщинами, которые скандалят и ругаются друг с другом. И, конечно же, не услышат, если кто-нибудь закричит или позовет на помощь». Ужас охватил ее с новой силой. Задрав голову, она растерянно посмотрела на бесконечные ряды окон, уходящих все выше и выше, и вдруг, не веря своим глазам, увидела в одном из них лицо миссис Мерсер.

Глава 31

Лицо оставалось в окне ровно столько, сколько Хилари понадобилось, чтобы пропустить от удивления вдох и срочно заменить его двумя судорожными глотками воздуха. Потом лицо исчезло, отодвинувшись от окна и растворившись в сумраке комнаты.

Хилари продолжала смотреть наверх. Окно располагалось на пятом этаже слева от главной лестницы, и не было никаких сомнений, что секунду назад из него смотрела именно миссис Мерсер. Потому что если само лицо и могло еще привидеться Хилари, то написанное на нем выражение бесконечного ужаса не приснилось бы ей и в страшном сне. Хилари даже не знала, что человеческое лицо способно выражать такой ужас. Вспомнив этот отчаявшийся застывший взгляд и перекошенный от страха рот, она поняла, что должна срочно — не теряя ни секунды — что-нибудь сделать. Забыв на время о Генри, она перебежала улицу и нырнула в темный подъезд.

На втором этаже она остановилась отдышаться. Нельзя пробежать пять лестничных пролетов одним махом — нечего даже и пытаться.

Мы идем все вверх, вверх, вверх,

А потом все вниз, вниз, вниз, — пропел чертенок. «При чем тут „вниз“? — удивилась Хилари. — Только вверх, стараясь при этом не потерять голову и не сбить дыхание, потому что хороша же я без них буду, когда доберусь до места!» Поднимаясь, она встретила только с десяток ребятишек, по двое и по трое оккупировавших лестничные площадки. Все они были совсем еще маленькими, потому что старшие находились сейчас в школе. Хилари их не интересовала ни в малейшей степени, как, впрочем, и они ее. Взлетев на пятый этаж, она подбежала к первой двери слева, постучалась в нее и, только уже услышав, как этот звук разносится по пустому коридору, задумалась, что она будет делать, если ей откроет Альфред Мерсер, — мысль настолько же жуткая, сколько и запоздалая. Она может убежать! Но нет, Хилари не собиралась больше ни от кого бегать.

Из-за двери не доносилось ни звука. Рука Хилари поднялась было, чтобы постучать снова, но так и застыла в нескольких сантиметрах от двери. Хилари почувствовала, что ее медленно, но верно сковывает ледяной ужас. Чтобы стряхнуть это оцепенение, она резко и сильно опустила ладонь на дверную ручку. Та подалась, и дверь с тихим скрипом провернулась на петлях внутрь.

Хилари замерла на пороге, рассматривая пустой тамбур, из которого открывались три двери. Легко, конечно, сказать «открывались», но на данный момент все три были плотно закрыты. Окно, из которого выглядывала миссис Мерсер, должно было находиться за левой. Хилари прикрыла внешнюю дверь и осторожно двинулась вперед, чувствуя, как по спине ползет неприятный холодок. Две другие двери находились теперь у нее за спиной, и из каждой вполне мог появиться Альфред Мерсер, схватить ее за горло и душить до тех пор, пока… Глупости! Он не станет этого делать. Зачем ему? Так говорил один голос, но другой, и он звучал куда более убедительно, уверял: «Еще как сделает, если решит, что тебе слишком много известно».

Хилари остановилась возле двери и прислушалась. Изнутри не доносилось ни звука. Казалось, весь дом бурлил жизнью и звуками, и только эта квартира была заполнена мертвой и пустой тишиной. Если бы Хилари расслабилась хоть на секунду и доверилась своим инстинктам, она тут же бы сбежала отсюда к шуму и жизни. Она до боли сжала кулаки и, взявшись пылающей ладонью за холодную дверную ручку, толкнула дверь и вошла.

Это была пустая убогая комната с грязными тряпичными занавесками, свисающими по обе стороны окна, из которого выглядывала миссис Мерсер. Напротив окна стояла двуспальная расшатанная кровать, а в правой стене виднелась не то ниша, не то стенной шкаф. Посередине стоял шаткий столик и пара стульев. Открытая дверь заслоняла от Хилари изголовье кровати, и сначала она подумала, что в комнате никого нет.

Она прошла чуть дальше и увидела миссис Мерсер, забившуюся в угол и прижавшуюся к стене так, точно она пыталась с ней слиться. Одной рукой она цеплялась за спинку кровати, другой держалась за сердце. Она наверняка бы осела уже на пол, если бы не оцепенела от ужаса. Вместо лица у нее была все та же отвратительная маска бесконечного ужаса, заставившая Хилари не раздумывая броситься на помощь через пять лестничных пролетов. А потом, прямо на глазах Хилари, эта маска расползлась по швам. Миссис Мерсер выпустила спинку кровати и, медленно повалившись на нее боком, расплакалась.

Хилари прикрыла за собой дверь и спросила:

— Миссис Мерсер, что с вами? Кто вас так напугал?

Ответом ей были судорожные всхлипы и море слез.

— Миссис Мерсер.

— Я думала, это он. Боже мой, я была уверена, что это он! Что же мне делать? Господи, что мне делать?

Хилари положила руку ей на плечо.

— Вы приняли меня за Мерсера, да? Он был здесь? Он ушел?

Бледные испуганные глаза взглянули наконец ей в лицо.

— Он вернется. Теперь уже скоро. Он вернется, чтобы со мной покончить. За этим он меня сюда и привез — чтобы избавиться.

Она поймала свободную руку Хилари и сжала ее в своих холодных влажных ладонях.

— Я не решаюсь больше ни спать, не есть. Однажды он уже оставил газовую конфорку включенной, и у чая был горький привкус, а он сказал, что ничего такого не чувствует, хотя не выпил ни капли, когда я налила ему чашку, а когда я спросила: «Ты разве не будешь чай, Альфред?», он так толкнул чайник, что половина вылилась, и закричал: «Ага! Сама пей! На здоровье!», и назвал меня словом, каким никогда не должен был называть, потому что я его жена, и мне нечего стыдиться, что бы там ни случилось в прошлом, и уж в любом случае не ему меня этим попрекать — видит бог, не ему!

Хилари крепко сдавила ее плечи и встряхнула.

— Но почему вы до сих пор с ним? Почему не уйдете? Что вас здесь держит? Пойдемте со мной — пойдемте сейчас же, пока он не вернулся!

Миссис Мерсер вырвалась с силой, которую дает лишь отчаяние.

— Вы думаете, он меня отпустит? Он будет преследовать меня всюду, пока не настигнет и не расправится. О господи, я прошу лишь о том, чтобы это скорее кончилось. Я не могу больше так жить!

— Почему он хочет убить вас? — вкрадчиво спросила Хилари.

Миссис Мерсер содрогнулась и стихла.

— Хорошо, — не сдавалась Хилари, — давайте я вам скажу. Ведь мы обе это знаем. В том-то и беда, что вам слишком много известно. Он хочет избавиться от вас потому, что вы слишком много знаете об убийстве Джеймса Эвертона. Потому что вы знаете о невиновности Джеффри Грея. И мне плевать, убьет Мерсер нас вместе или по отдельности, но вы расскажете мне все, что знаете, и сделаете это прямо сейчас!

Миссис Мерсер уже перестала плакать. Она сидела, сгорбившись, на краю кровати в своем черном чопорном платье, обмякшая и притихшая. Ее выцветшие глаза смотрели прямо в лицо Хилари.

— Меня повесят, — с пугающей простотой тихо сказала она.

Сердце Хилари забилось как сумасшедшее. В ней вспыхнула надежда. Она с трудом заставила свой голос звучать спокойно и доверительно.

— Не думаю, миссис Мерсер. Вы же больны. И вы не делали этого сами — ведь не делали же, верно?

Взгляд бледных глаз скользнул в сторону.

— Миссис Мерсер, вы же не стреляли в Эвертона? Ведь не стреляли же, да? Вы должны мне сказать — должны!

Пересохшие губы миссис Мерсер чуть приоткрылись, и по ним скользнул бледный язык. «Нет», — прохрипела она и, справившись со своим голосом, повторила уже чуть громче: «Нет».

— Тогда кто? — выдохнула Хилари, и в тот же момент они услышали, как с тихим стуком открылась входная дверь.

Миссис Мерсер рывком вскочила на ноги — Хилари готова была поклясться, что ни одному нормальному человеку не удалось бы повторить это движение, — и толкнула Хилари к стенному шкафу. В ее горле что-то захрипело, но из него не вылетело ни слова.

Впрочем, для слов не оставалось уже времени, как не было и нужды в них. Альфред Мерсер вернулся, и стенной шкаф был единственным местом в этой пустой комнате, где Хилари могла спрятаться. Раздумывать было некогда. Хилари действовала инстинктивно и, не успев опомниться, оказалась в темном душном шкафу с плотно закрытой дверцей. Свободного места там почти не было. Спина Хилари касалась стены, а плечи упирались в грубую деревянную поверхность. Прямо перед ее лицом что-то висело, чуть покачиваясь в темноте. Хилари тут же вспомнила слова миссис Мерсер, и на ее висках выступил холодный пот: «Меня повесят». И вот оно, висело в темноте прямо перед ней…

Усилием воли она взяла себя в руки. Разумеется, висело. Стенные шкафы на то и придуманы, чтобы что-то в них вешать. В этот миссис Мерсер повесила свое пальто, и теперь оно тихо покачивалось в темноте, касаясь щеки Хилари. Она немного успокоилась, и тут же почувствовала очередную ледяную волну, проступившую холодным потом на лбу. В комнате раздался голос Мерсера.

— Опять чем-то недовольна? — грубо спросил он.

— Нет, Альфред.

Хилари представить себе не могла, каким образом миссис Мерсер удалось так быстро взять себя в руки. Ее голос звучал почти естественно. К несчастью, только почти.

— Нет, Альфред! — передразнил Мерсер. — Ничего другого я от тебя и не ждал. «Ты проболталась этой чертовой девке?» Нет, Альфред! «Ты встречалась с ней? Говорила? Видела, как она шныряет, вынюхивая, вокруг коттеджа?» Нет, Альфред! И каждый раз — каждый чертовый раз — это было «да, да, да!». Ты, проклятая размазня!

Хилари могла только догадываться, каких усилий стоило миссис Мерсер ответить:

— Я не понимаю тебя, Альфред. Я ничего такого не делала.

— Ну, конечно! Не делала! И в поезде, надо думать, ты с ней тоже не говорила?

— Я ведь уже объясняла тебе, Альфред: я только спросила ее о миссис Грей.

Миссис Мерсер явно начинала сдавать. Такое страшное напряжение было ей не по силам. Ее голос задрожал.

— И кой черт тебя дернул вообще с ней заговорить? Ну кто тебя об этом просил? Ведь дело было закрыто! Джеффри Грей преспокойно сидит в тюрьме! Если бы ты держала язык за зубами, все было бы в порядке. И как, интересно, я могу тебе после этого доверять?

— Я никогда ничего не говорила, клянусь тебе!

Голос Альфреда Мерсера упал до зловещего шепота:

— А почему тогда она потащилась в Ледлингтон? Что она делала на дороге в Ледстоу? И неужели она оказалась бы в том коттедже, если бы ты по доброте душевной не дала ей понять, что знаешь, как можно вытащить ее обожаемого мистера Грея из тюрьмы?

— Я ничего не говорила ей, Альфред. Ничего!

— О да! Ты никому ничего не говоришь. Если бы я сам не нашел следы ее ботинок за коттеджем, так бы и не знал, что она была там и что-то вынюхивала. И как, интересно, я могу знать, что именно ты в тот раз ей наговорила? Да я даже не могу быть уверен, что ты не сдала нас полиции!

— Я поклянусь на Библии! — в отчаянии вскричала миссис Мерсер. Ее голос сорвался, и она зарыдала.

— Заткнись! — бросил Мерсер. — Это тебе не поможет. Дверь закрыта, внешняя — тоже. Никто тебя не услышит, хоть ты тут оборись. Здесь и своих крикунов хватает — я тебе уже говорил. Потому-то мы сюда и приехали, Лу. Через лестничную площадку живет парень, который напивается минимум трижды в неделю, не считая воскресений, и после этого бьет жену, и, когда он ее бьет, она кричит как резаная. Так, мне говорили, кричит, что просто волосы встают дыбом. Только вчера обсуждал это на лестнице с одним парнем. Просто ужас, говорит, как кричит. А когда я спросил у него: «А что же соседи?», он рассмеялся и сказал: «Да они все уже привыкли». «Неужели даже полицию никто не вызовет?» — спрашиваю, а он отвечает: «Будто им делать больше нечего, чем в семейные дела лезть, а если бы вдруг и полезли, потом долго бы еще жалели». Так что криком тут не поможешь, Лу.

Наступила тишина. Потом что-то прошелестело по полу, и Хилари мысленно увидела картину, которую застала, войдя в комнату: миссис Мерсер, отступившую к стене и вцепившуюся в спинку кровати. Она так ясно увидела ее перекошенное ужасом лицо, будто дверцы шкафа были распахнуты настежь. Потом тишину нарушил жесткий голос Мерсера:

— Ну, хватит! Теперь будь умницей. Подойди сюда, сядь за стол и пиши, что я тебе скажу.

Хилари услышала, как у миссис Мерсер вырвался вздох облегчения. Она явно ждала другого. Замерев от ужаса, она приготовилась уже к боли и смерти, и теперь, когда ей приказывали всего-навсего подойти к столу и написать что-то, она ожила и, всхлипнув, начала дышать снова.

— Что мне писать, Альфред?

— Подойди и сядь. Я скажу что.

Хилари снова услышала шаркающие шаги — медлительные, усталые шаги по дощатому полу. Потом скрипнул стул, зашуршала бумага, и снова раздался голос Альфреда Мерсера:

— Напишешь, что я скажу, и не вздумай возиться с этим весь день. У тебя вполне прилично получается, когда захочешь. Если что-нибудь пропустишь или, наоборот, добавишь, пеняй на себя. Поехали. Сверху поставь число: двадцать седьмое ноября. Теперь с красной строки. «Я не могу больше этого выносить. Я совершила тяжкий грех и должна покаяться, чтобы мистер Джеффри Грей смог обрести наконец свободу».

Раздался скрип отодвигаемого стула и взволнованный лепет миссис Мерсер.

— Что ты задумал? Ты говорил, что сердце мне вырежешь, если я проболтаюсь.

— Ты будешь писать или нет? — заорал Мерсер. — Значит, нет. Видишь этот нож, Лу? Видишь? Он острый. Хочешь проверить, насколько он острый? Не хочешь. Тогда садись и пиши, что тебя велят.

Миссис Мерсер снова уселась. В комнате было так тихо, что Хилари слышала, как скользит по бумаге перо — едва различимый торопливый шелест. Голос Мерсера и тихий шелест пера, и снова голос Мерсера и тяжелое прерывистое дыхание его жены.

— Написала? Хорошо. Теперь дальше. «Я не хотела убивать мистера Эвертона. Мы с Альфредом давно уже любим друг друга, и он сказал, что женится на мне, если мы устроимся к мистеру Эвертону под видом семейной пары. Я согласилась, но Альфред все откладывал и откладывал свадьбу, и однажды мистер Эвертон все узнал…»

Хилари услышала медленный протяжный вздох.

— Да что же это такое? — прошептала миссис Мерсер.

— Узнаешь, когда напишешь, крошка, — ответил ее муж. — Написала: «однажды мистер Эвертон все узнал»? Ладно. Поехали дальше. «Мистер Эвертон был очень рассержен, но как раз в тот день приехал из Шотландии его племянник Берти, и ему было не до нас. Альфред сказал, что все уладит, и подал заявление, но было уже поздно. Мистер Эвертон сказал, чтобы мы уходили, и что уволить нас — его прямой долг. Поэтому я пошла и взяла в нижнем ящике комода пистолет, который мистер Джеффри забыл там при переезде. Это было шестнадцатого июля. На ужин мы пригласили нашу соседку, миссис Томпсон. Проходя мимо двери кабинета, я услышала, что мистер Эвертон звонит Джеффри Грею и просит его немедленно приехать. Я решила, что он хочет рассказать ему о нас с Альфредом. Это случилось в восемь часов вечера. Я тут же поняла, что мне следует делать. Теперь я знала, во сколько должен был появиться мистер Джеффри. Когда пришло время, я сказала, что мне нужно разобрать постель, взяла пистолет…»

— Альфред! — это был скорее выдох, чем восклицание, и он тут же сменился слабым испуганным вскриком.

— И еще получишь, если не перестанешь напрашиваться. Ну! Готова? «…пистолет мистера Джеффри». Написала? Хорошо. «Я спрятала его под фартук и вошла в кабинет. Я умоляла мистера Эвертона сжалиться надо мной и никому не рассказывать о нас с Альфредом, но он не пожелал и слушать, а потом назвал меня плохим словом, и я в него выстрелила».

Хилари услышала, как прошуршал по столу лист бумаги, который с силой отпихнула от себя миссис Мерсер.

— Я не стану! Я не стану этого писать! Меня повесят! — обезумев от ужаса, прошептала она.

— Для этого хватит и того, что ты уже написала, — сказал Альфред Мерсер. — Только ты напрасно беспокоишься, Лу. Никто тебя не повесит. У них просто не получится, потому что, когда ты допишешь эту бумагу и поставишь свою подпись, ты выпьешь кое-что из бутылки, которую я принес, ляжешь спать и больше никогда уже не проснешься.

— Я не стану! — прошептала миссис Мерсер. — Не стану!

— Ах, не станешь? Ну, тогда… — Теперь он говорил так тихо, что Хилари не могла расслышать ни слова. До нее доносились только отрывистые резкие звуки. Вот точно так — хрипло и тяжело — дышит загнанное в угол животное.

Потом раздался визг миссис Мерсер и ее прерывистый задыхающийся голос:

— Не надо! Не надо, я все сделаю!

— Так-то лучше. Давай! Я не собираюсь возиться с тобой весь день. Ничего-ничего: здесь уже столько клякс, что еще парочка ничего не изменит. Пиши: «…я в него выстрелила». И поразборчивей. Ну!

Снова зашуршала бумага и заскрипело перо. Миссис Мерсер тихо скулила. Голос ее мужа звучал жестко и холодно:

— «Заперев дверь, я протерла ключ и ручку. Пистолет я протерла тоже и положила его на коврик возле двери в сад. Потом выбралась наружу, обогнула дом и снова залезла внутрь через одно из окон гостиной, после чего закрыла его. Таким образом, когда полиция прибыла на место, все окна были заперты. Я оставалась у окна до тех пор, пока мимо него не прошел, направляясь к кабинету, мистер Джеффри. Тогда я выбежала в холл и закричала. Тут же появился Альфред, а вслед за ним и миссис Томпсон, и они начали стучать в дверь. Они решили, что это сделал мистер Джеффри, и я промолчала. Я никогда ничего не говорила об этом ни Альфреду, ни кому-либо другому. Он ничего не знал и, как все, был уверен, что убийца — мистер Джеффри. На слушаниях и на суде я дала ложные показания, но это мучило меня и мучает до сих пор. Мы с Альфредом поженились, как он и обещал, и он был очень добр ко мне, но я не могу больше. Я совершила смертный грех и должна умереть». Теперь поставь внизу свою подпись. Она должна быть четкой и разборчивой. Подписывайся своим полным именем: Луиза Кьеза Мерсер.

Волосы на висках у Хилари промокли насквозь; по спине между лопатками медленно пробирались капли холодного пота. Это было как в худшем из ночных кошмаров, который завладевает сразу всеми органами чувств: ноздри Хилари вдыхали затхлый воздух замкнутого пространства, взгляд растворялся во тьме, а в ушах звучали жуткие угрозы. Что она услышала сейчас? Чего стоила история, которую Альфред Мерсер продиктовал жене? Было это ложью, которую он под угрозой ножа заставил написать запуганную и сломленную женщину, или все-таки правдой? Потому что это вполне могло оказаться правдой. Это ничему не противоречило и прекрасно все объясняло. Хотя нет, это не объясняло, почему Джеймс Эвертон изменил свое завещание. Но что за беда? Что за беда, если это оправдывало Джефа?

Мысли испуганно и бестолково метались в голове Хилари, а снаружи доносились отчаянные мольбы миссис Мерсер.

— Альфред, ради бога! Я не могу это подписать. Альфред, я никому не скажу ни слова, клянусь тебе! Я уеду куда-нибудь, где никто и никогда меня не найдет. Никто и никогда не услышит от меня ни единого слова, Альфред, я поклянусь в этом на Библии!

Альфред Мерсер с трудом оторвал от своих брюк руки несчастной женщины, ползавшей перед ним на коленях, злобно выругался, но тут же взял в себя в руки. Сначала он должен был получить ее подпись. Он должен был ее получить.

— Встань, Лу. Встань с пола, — произнес он убийственно спокойным голосом.

Миссис Мерсер недоверчиво подняла на него глаза. Она была так напугана, что уже не могла думать. Она боялась, что ее повесят, она боялась смерти и боялась ножа в руке Альфреда Мерсера — ножа больше всего. Она тут же встала. Мерсер приказал ей сесть за стол, и она села. Он приказал ей поставить свою подпись, и ее холодные дрожащие пальцы слепо нащупали на столе ручку.

— Подпиши! — повторил Альфред Мерсер, показывая ей нож.

Пытаясь справиться со своим страхом, Хилари напряженно вслушивалась в мертвую тишину комнаты, ожидая тихого скрипа, с которым перо выведет на бумаге имя Луизы Кьезы Мерсер. «Но, если она подпишет, он убьет ее. Он сразу ее убьет! Я не могу просто сидеть здесь и ждать, когда это произойдет. Но у него нож. Он убьет и меня тоже. Никто не знает, что я здесь. Даже Генри».

— Ты подпишешь сама или тебя заставить? — сказал Альфред Мерсер.

И миссис Мерсер подписала.

Глава 32

Хилари собрала все свое мужество, решив, что в крайнем случае она просто выскочит из шкафа и постарается добраться до дверей, чтобы позвать на помощь. «Хотя рядом живет женщина, которая зовет на помощь трижды в неделю, потому что ее бьет муж, и никто не обращает на это никакого внимания. Нет, криком тут не поможешь. Нечего даже и пытаться. Думай, Хилари, думай! Ты ведь застанешь его врасплох. Вспомни, как расставлена мебель. В центре стоят стол и стулья. Стулья. Вот! Если ты сумеешь схватить один… Да, схватить и ударить — по ногам или по голове. Стул — опасная штука, если им правильно пользоваться. Тут Мерсеру даже нож не поможет».

Она осторожно приоткрыла дверь. Совсем немного. Потом еще и еще — пока не расширила щель настолько, чтобы можно было в нее смотреть. Теперь перед ее глазами находился освещенный сектор комнаты, в который попадала и миссис Мерсер, очень прямо сидевшая на стуле, сложив руки в подоле платья. На ее лице не осталось никаких эмоций — все они сосредоточились теперь в ее глазах. Она не отрываясь смотрела на Альфреда Мерсера, который стоял напротив нее, уперевшись обеими руками в стол. Его лица Хилари не видела, а открыть дверь шкафа пошире она не решалась, вцепившись в нее мертвой хваткой, чтобы она, не дай бог, не распахнулась сама. В поле ее зрения попадали только руки Мерсера. Возле одной из них, у самого края стола, поблескивая на солнце, лежал нож. У него была костяная рукоятка и острое длинное лезвие. Почти касаясь его, рядом лежал исписанный миссис Мерсер лист бумаги. Перо откатилось к чернильнице — обычной бутылочке за два пенса. Возле нее валялась вынутая пробка.

Хилари с трудом отвела взгляд. В комнате было два стула. На одном из них сидела миссис Мерсер. Второй в таком случае должен был стоять с противоположной стороны стола где-то за спиной ее мужа. Руки Мерсера на секунду исчезли из ее поля зрения и вернулись с небольшим свертком. Хилари во все глаза смотрела, как Мерсер разворачивает белую оберточную бумагу, и из-под нее появляется маленький стеклянный пузырек с завинчивающейся крышкой — совсем крошечный, не больше семи сантиметров в длину. Миссис Мерсер, словно завороженная, следила за ним полными ужаса блеклыми глазами. Хилари — тоже.

Держа пузырек в левой руке, Мерсер открутил правой крышку и, перевернув пузырек вверх дном, высыпал в ладонь с десяток круглых белых таблеток. Вот теперь уже сердце Хилари забилось действительно не на шутку. Он собирался отравить эту несчастную, и отравить прямо на ее, Хилари, глазах. И, если так пойдет дальше, ей действительно ничего уже не останется, кроме как выскочить из своего укрытия и попытаться как-нибудь ему помешать. Она постаралась собраться с мыслями, хотя это было и не легко. Мерсеру потребуется вода — никто не сможет проглотить десять таблеток, не растворив или хотя бы не запив их. Теперь все зависело от того, есть эта вода в комнате или нет. На столе ее не было. А если Мерсеру придется идти на кухню, у нее, Хилари, появится крошечный шанс на спасение.

Альфред Мерсер поставил пузырек на стол, небрежно уронил крышку рядом с пестрящим кляксами листом бумаги, на котором его жена написала свое признание, и сжал таблетки в левой руке.

— Черт! Я забыл воду, — сказал он и, прихватив со стола нож, исчез из поля зрения Хилари. Подходя к двери, он снова ненадолго в нем появился, теперь уже в профиль. Что-то невероятно зловещее было в том, насколько мирным и респектабельным выглядел этот профиль. Это был профиль вышколенного дворецкого, несущего воду кому-нибудь из гостей своего хозяина.

Дожидаясь, пока он скроется из вида, Хилари снова и снова повторяла себе, словно боясь забыты «Когда он выйдет в дверь, досчитаешь до трех. Дай ему выйти, досчитай до трех и беги. Заставь ее бежать тоже. Ты должна. Должна ее заставить. Это единственный шанс».

Мерсер прошел мимо кровати и скрылся за дверью. Хилари, позволив дверце шкафа распахнуться, досчитала до трех и бросилась к миссис Мерсер. Схватив ее за плечи, она встряхнула ее и яростно зашептала:

— Бежим! Бежим! Скорее, это ваш единственный шанс!

Но он уже был упущен. Миссис Мерсер не могла ответить. Ее голова запрокинулась назад, руки безжизненно обвисли, остекленевший взгляд невидяще уперся в потолок.

— Скверно, — сказала себе Хилари. — Совсем скверно.

Она схватила со стола чернильницу и выбежала из комнаты. Кухонную и входную двери, расположенные друг против друга, разделяло не больше метра, и, если первая была распахнута настежь, вторая оказалась закрыта. С кухни доносился звук льющейся из крана воды. Потом он стих. Хилари схватила ручку входной двери, но, прежде чем она успела ее открыть, рука Альфреда Мерсера схватила ее за плечо и развернула на сто восемьдесят градусов. Одно бесконечно долгое мгновение они смотрели друг другу в глаза. Очевидно, Мерсер успел спрятать нож в карман, потому что в руках его больше не было. Одной рукой он вцепился в плечо Хилари, а в другой держал стакан, наполовину заполненный водой, в которой растворялась, исходя пузырями, горстка белых таблеток. Респектабельное лицо дворецкого превратилось теперь в злобную маску.

Хилари завизжала во весь голос и с размаха ударила по этому лицу чернильницей.

Глава 33

Генри Каннингхэм спустился по грязной лестнице и вышел на улицу. Вид у него был хмурый и озадаченный, а под мышкой виднелся небольшой пакет, завернутый в мятую коричневую бумагу. Не пройдя по улице и метра, он столкнулся с человеком, которого ожидал увидеть здесь в самую последнюю очередь, а именно — с мисс Мод Силвер. На ней было черное пальто с потертым меховым воротником и черная же фетровая шляпка, украшенная букетиком бархатных анютиных глазок. Генри не сумел сдержать удивленного возгласа. Мисс Силвер — тоже. «О господи!» — сказала она и, ловко продев руку под локоть Генри, быстро пошла с ним рядом.

— Думаю, нам лучше поговорить в другом месте. Я как раз собиралась побеседовать с Фрэнсисом Эвертоном, но, вижу, вы меня опередили. У меня назначена еще одна встреча, поэтому не будем терять время. Но мне хотелось бы услышать ваш рассказ, прежде чем продолжать самой.

— Незачем продолжать, — сказал Генри, как-то странно на нее взглянув. Он как раз думал о том, что если мисс Силвер вполне сойдет за местную жительницу, сам он смотрится здесь, как бельмо на глазу, и, чем скорее они заберут Хилари и окажутся где-нибудь, где можно сесть и спокойно поговорить, тем лучше.

— И что, собственно, вы хотели этим сказать? — осведомилась мисс Силвер.

Они уже повернули за угол.

— Фрэнк Эвертон умер, — сообщил Генри.

— Когда?

— Вчера хоронили.

— Как?

— Говорят, упал пьяным с лестницы.

— А может, толкнули? — тихим задумчивым голосом проговорила мисс Силвер.

Генри нетерпеливо повел плечом.

— В любом случае невелика потеря.

— Напротив, — сухо заметила мисс Силвер. — Он стал бы бесценным свидетелем, если бы нам удалось заставить его говорить.

— Ну, теперь уже точно не удастся, — с грубоватой практичностью сказал Генри. — Кстати, мисс Силвер, вы знали, что он женат?

— Нет, капитан Каннингхэм.

— А он был. Фабричная девушка, давно уже без работы. Совсем еще молоденькая. Кажется, действительно его любит. Зато очень не любит его брата — и это еще мягко сказано. Она на дух не переносит Берти Эвертона. Говорит, он заставил Фрэнка сделать за него всю грязную работу, а заплатил какие-то гроши.

— Очень хорошо, — сказала мисс Силвер. — Просто прекрасно, капитан Каннингхэм. Продолжайте.

Постепенно рассказ захватил Генри. История прояснялась прямо на глазах, и он чувствовал все большее и большее возбуждение.

— Девушка ни при чем. Она ничего не знала — то есть догадывалась, конечно, что дело нечисто, но сама в этом не участвовала. Она вышла замуж за Фрэнка Эвертона около полугода назад, но встречались они, кажется, гораздо дольше. Когда она сказала, что Фрэнк сделал за Берти Эвертона всю грязную работу, я постарался развить эту тему, а она была только рада с кем-нибудь поделиться.

— Прекрасно, — сказала мисс Силвер.

Они свернули на улицу, где Генри оставил Хилари. Дома тесными рядами подступали к дороге, на тротуаре виднелось несколько случайных прохожих, но девушки в берете и коричневом твидовом пальто нигде не было.

— Хилари должна была ждать меня здесь.

— Скорее всего, она дошла до следующего перекрестка. Если стоять на месте, недолго и замерзнуть, — сказала мисс Силвер.

Генри тут же почувствовал странное облегчение. Хилари не должна была исчезать вот так. Когда он не увидел ее на улице, ощущение было таким же, как если бы он оступился в темноте на лестнице. Это была странная смесь испуга и злости. Простое и разумное объяснение мисс Силвер сразу его успокоило.

— Давайте подождем ее здесь, — предложил он и вернулся к рассказу о жене Фрэнка Эвертона.

— Она сказала, Берти обещал им денег, но все тянул и тянул, объясняя это тем, что не может ничего сделать до тех пор, пока официально не вступит во владение наследством. И даже после этого он продолжал кормить их пустыми обещаниями. Он все пытался отправить Фрэнка за границу, а тот отказывался. Отказывался из-за нее, конечно. Это было еще до их женитьбы, а после он прямо заявил, что Глазго вполне его устраивает и он с места не сдвинется. Сказал, что, кроме маленькой уютной квартирки и денег на выпивку, ему, в общем-то, ничего и не нужно, а уезжать кому-то в угоду за границу он не намерен.

— Очень интересно, — заметила мисс Силвер.

Генри кивнул.

— Мне тоже так показалось. Конечно, Фрэнк был не таким уж завидным родственником — я имею в виду, что желание Берти сплавить подобную обузу за океан — Тихий или Атлантический — представляется только естественным. И, однако, что-то во всей этой истории было не так, если вы меня понимаете. Берти продолжал давить, а Фрэнк, когда напивался, уже откровенно над ним смеялся и намекал, что может много чего рассказать, если Берти будет давить чересчур сильно.

Мисс Силвер чуть склонила голову набок, словно птица, увидевшая жирного аппетитного червяка.

— Он говорил, что именно может рассказать, капитан Каннингхэм?

— Нет, но он намекал, что Берти тогда мало не покажется. Что он, хоть и выполнил для него однажды грязную работенку, ни за что бы за нее не взялся, если б знал, что У Берти действительно на уме. И еще, что у него есть улика, которая отправит Берти на виселицу, отнеси он ее в полицию. Девушка видела эту улику, только Фрэнк просил ее никому об этом не говорить, потому что тогда его повесили бы заодно с Берти, а он никогда не желал старику зла.

Мисс Силвер остановилась на узком тротуаре как вкопанная и развернулась к Генри. Ее глаза оживленно блестели.

— Девушка сказала вам, что это за улика, капитан Каннингхэм?

— Она мне ее дала, — сказал Генри и, похлопав по своему мятому свертку, протянул его мисс Силвер с видом фокусника, достающего что-то из шляпы.

Но с мисс Силвер произошла вдруг разительная перемена. Она протянула уже руку, чтобы взять сверток, и открыла рот, чтобы что-то сказать, но не сделала ни того, ни другого. Протянутая рука безвольно упала, губы остались полуоткрытыми, а бесцветные глаза вдруг потускнели, и в них появилась тревога.

— Капитан Каннингхэм, где мисс Кэрью? — быстро спросила она.

Генри тут же почувствовал сильнейшее беспокойство.

— Я оставил ее здесь.

— Тогда где же она?

— Наверное, дошла до следующего угла. Чтобы согреться. Вы же сами это сказали.

— Она не могла уйти далеко. И в любом случае должна уже была вернуться. Мне это не нравится, капитан Каннингхэм.

Генри сорвался с места прежде, чем она успела договорить. До ближайшего перекрестка оставалось не меньше четверти мили, но у Генри были длинные ноги, и очень скоро мисс Силвер потеряла его из виду, когда он оказался там и свернул налево. Через какое-то время он снова появился в конце улицы и устремился теперь направо. Потом он все так же бегом вернулся. Не дожидаясь его, мисс Силвер развернулась и поспешила туда, откуда они оба только что пришли. Скоро с ней поравнялся задыхающийся Генри. Его сердце глухо отбивало: «Хилари Хилари Хилари». Его терзал тот самый нерассуждающий страх, с которым труднее всего бороться.

— Ее нигде нет, мисс Силвер.

Мисс Силвер припустила трусцой, в которой присутствовало что-то неуловимо куриное.

— Думаю, вам нужно знать, что Мерсеры сейчас в Глазго, капитан Каннингхэм. Собственно говоря, за ними я сюда и приехала. Полисмен уже ждет меня у их дома. У меня очень плохое предчувствие насчет миссис Мерсер. И если не дай бог мисс Кэрью…

Слова давались мисс Силвер с трудом, но бежала она довольно бодро. Свернув на нужную улицу, она ухватила Генри за руку.

— Туда… где полицейский… пятый этаж… налево.

На этом силы и голос окончательно ей изменили, но, когда Генри рванулся вперед, она еще успела выхватить у него коричневый бумажный сверток и сунуть себе под мышку.

Генри огромными прыжками пересек улицу, крикнул что-то полицейскому и скрылся в подъезде. После секундного колебания полицейский последовал за ним, а еще через какое-то время до подъезда добралась и мисс Силвер.

Немногим раньше Хилари уверяла себя, что никто не сможет одолеть пять лестничных пролетов одним махом. Генри камня на камне не оставил от этой теории. С тех самых пор, как мисс Силвер произнесла ее имя, им двигала непреодолимая уверенность, что Хилари попала в беду. Эта уверенность позволила ему в рекордное время переместиться пятью этажами выше и, находясь уже в трех ступенях от лестничной площадки, услышать визг Хилари. Генри сделал один, но очень большой шаг, и толкнул дверь. Она устояла. Решив, что кто-то держит ее изнутри, Генри бросился на нее с такой мощью, что, распахнувшись, она с легкостью отбросила Хилари и Альфреда Мерсера через весь тамбур на кухню.

Хилари, навалившись на кухонный столик, пыталась перевести дух, а Альфред Мерсер, спотыкаясь и ничего не видя сквозь заливающие его лицо кровь и чернила, одной рукой тер глаза, а другой тянул из кармана большой складной нож с костяной рукояткой. Ругательства текли с его губ нескончаемым ровным потоком. Весь пол был залит чернилами, вся Хилари была залита чернилами — в общем, чернилами было залито все. Казалось невероятным, что такое количество чернил могло вылиться из одной крохотной бутылки.

Секунды, пока Генри изумленно разглядывал эту картину, хватило Альфреду Мерсеру, чтобы убрать вторую руку с лица и раскрыть нож. Хилари попробовала завизжать снова, но на этот раз ей это не удалось. Визг застрял где-то в горле, и она едва им не подавилась. Она увидела, как Генри шагнул вперед, и услышала, как хрустнуло под его каблуком стеклянное горлышко бутылки. Альфред Мерсер подобрался и прыгнул вперед. В следующую секунду нож вылетел из его руки, потому что Генри перехватил ее за запястье и приложил локтем о дверной косяк. В последовавшей за этим бурной схватке опрокинулся стул, потом на него опрокинулся Мерсер, а уже на Мерсера опрокинулся Генри. В таком положении и застал их подоспевший полицейский.

Секундой позже появилась и мисс Силвер. Она обвела взглядом лужи чернил и крови, валяющийся на полу нож, надежно скрученного Альфреда Мерсера, очень бледную Хилари, жмущуюся к капитану Генри Каннингхэму, и вежливо спросила:

— Бога ради, а что с миссис Мерсер?

Хилари содрогнулась.

— Боюсь, она мертва. Он… он…

— Это не я! — выкрикнул Альфред Мерсер. — Клянусь, я ее и пальцем не тронул!

Генри обнял Хилари и помог ей подняться. Она дрожала с головы до ног.

— Он собирался… отравить ее. И заставил написать… признание.

— Молчать! — сказал полицейский, предупреждая возможные возражения Мерсера и для надежности зажимая ему рот своей громадной ладонью.

— Он заставил ее… подписать. Я увидела ее… в окне. Она выглядела страшно напуганной, и я поднялась сюда. Она сказала, что он… пытался ее убить. Я хотела… увести ее. Но тут пришел он… и я спряталась… в шкафу. А у него был этот нож… и он заставил ее написать… под его диктовку… признание… и поставить подпись. А потом… потом он хотел дать ей каких-то таблеток… чтобы она заснула… и больше уже не проснулась… никогда…

— Ясно, — сказала мисс Силвер и, повернувшись, прошла в комнату.

Они ждали ее в гробовой тишине. Хилари изо всех сил пыталась унять дрожь. Ей было очень холодно, и она вся дрожала. Страх — самая холодная штука на свете. А ей было очень страшно находиться в одной комнате с Альфредом Мерсером — даже теперь, когда на его плече лежала тяжелая рука полицейского, а сам он выглядел тихим и безобидным, и все тер глаза грязным носовым платком.

Мисс Силвер вернулась. Она выглядела довольно бодрой.

— Миссис Мерсер не умерла, — сообщила она. — Она в обмороке. Разумеется, она полностью поправится и сможет дать показания. Думаю, лучше доставить этого человека в участок. Я прослежу, чтобы здесь ничего не трогали. Капитан Каннингхэм, не могли бы вы помочь мне переложить миссис Мерсер на кровать? Одна я с ней не управлюсь. А если еще мисс Хилари поставит чайник, мы сможем напоить несчастную чаем. Собственно говоря, я думаю, хорошая чашка чая не помешает сейчас никому.

Глава 34

— Нужно позвонить Селине, — сказала Хилари, откинув со лба волосы, и уныло посмотрела на Генри.

Казалось, прошла уже целая неделя, причем далеко не самая лучшая, с тех пор, как она выплеснула чернила в лицо Мерсеру, хотя в действительности это случилось не более двух часов назад. Огромный шотландский полицейский давно уже увел своего пленника, на месте происшествия разбирались теперь детективы, а миссис Мерсер, очнувшуюся от обморока лишь затем, чтобы кочевать из одной истерики в другую, увезли на такси полицейский и мисс Силвер. Генри отвел Хилари в отель, где ей удалось отмыть большую часть чернил с рук и признать печальный факт, что сделать то же самое с пальто никогда уже не удастся. Они только что покончили с ленчем.

— Генри, нужно позвонить Селине, — повторила Хилари.

— Это еще зачем? К ленчу она уж точно нас не ждала.

— У меня такое чувство, будто я ее уже месяц не видела, — поежившись, сообщила Хилари. — Генри, а в Шотландии, чтобы пожениться, нужно еще что-нибудь, кроме согласия? Потому что, если нет, мы могли бы сделать это прямо сегодня, и тогда нам бы уже не пришлось возвращаться. Понимаешь, мне совершенно не хочется видеть свою кузину.

Генри крепко ее обнял.

— Дорогая, это было бы просто замечательно. Но по закону сначала нам пришлось бы прожить здесь какое-то время.

— И долго?

— Недели три, если не ошибаюсь. Понимаешь, несмотря на шотландскую фамилию, я ведь никогда здесь не жил. И потом, в Англии мы сможем пожениться гораздо быстрее.

— Скверно, — несчастным голосом протянула Хилари и потерлась щекой о рукав Генри. — Правда ведь, ужас, да? Я про миссис Мерсер. Она так плакала! Генри, ей ничего не будет? Потому что даже если она что-то и сделала, то ее заставили. Она просто не смела ему отказать. Что бы она ни сделала, он заставил ее. Вот как с этим признанием.

— Хм. Если только она действительно не стреляла в Джеймса Эвертона. А она могла.

— Знаю. Поэтому и переживаю за нее так. Но я все-таки надеюсь, что стреляла не она.

— Потому что в противном случае я просто не понимаю, каким боком тут замешан Берти Эвертон, а он точно в этом замешан. Он просто обязан быть в этом замешан. Вот те на! Только вспомнил. Где мой сверток?

Он вскочил с дивана, в углу которого только что сидел рядом с Хилари, и принялся рыться в карманах.

Хилари озадаченно на него смотрела.

— О чем ты говоришь, милый? У тебя не было никакого свертка.

— Это был не сверток, а улика. С большой «У». И я ее потерял! — Он схватился обеими руками за волосы. — Будь оно все проклято! Я просто не мог ее потерять! Когда я говорил на улице с мисс Силвер, сверток еще точно был у меня. Мы как раз о нем и говорили, когда вспомнили о тебе, и все остальное вылетело у меня из головы. Знаешь, Хилари, не хочется повторяться, но если бы ты делала, что тебя говорят, и оставалась там, где тебя оставили, то…

Хилари скромно взглянула на него сквозь опущенные ресницы.

— Знаю, милый. То миссис Мерсер была бы уже мертва. — Скромность оказалась напускной. — Ведь была бы! Скажешь, нет?

Генри одарил ее хмурым неприязненным взглядом.

— Зато я потерял этот чертов сверток, и если бы не ты…

— Не начинай, — дрогнувшим голосом попросила Хилари. — Пожалуйста.

И в следующую же секунду единственной заботой капитана Генри Каннингхэма стало, чтобы Хилари не расплакалась и чтобы ему было позволено и дальше любить ее, обнимать и оберегать.

Явившаяся вскоре мисс Силвер застала очень трогательную сцену. Она остановилась в дверях и тихонько кашлянула, но, поскольку никто не обратил на это ни малейшего внимания, она еще немного постояла в дверях, размышляя, как это замечательно, когда двое молодых людей настолько увлечены друг другом, после чего кашлянула снова, и гораздо громче.

Хилари вздрогнула и рывком оторвала голову от плеча Генри. Генри подскочил. Мисс Силвер светским голосом сообщила:

— Я боялась, вы будете беспокоиться о своем пакете, капитан Каннингхэм. Я взяла его, поскольку решила, что у меня он будет в большей безопасности.

Она протянула ему мятый, грязный пакет, перевязанный дешевой бечевкой. Генри принял его с заметным облегчением.

— Вы его открывали?

— Как можно! — воскликнула задетая в лучших чувствах мисс Силвер. — Разумеется нет, хотя, признаюсь, испытывала известное любопытство. Вы как раз говорили мне, что получили его от миссис Фрэнсис Эвертон и в нем находится весьма важная улика.

— Это рыжий парик, — сказал Генри, развязывая веревку и отбрасывая бумагу на пол. В его руках действительно оказался самый настоящий рыжий парик.

«О!» — сказала Хилари. «Бог ты мой!» — сказала мисс Силвер. Все трое уставились на парик. Рыжие волосы имели точно такой же оттенок, как у Берти Эвертона, точно так же казались слишком длинными для мужчины и были точно так же подстрижены.

Мисс Силвер протяжно и удовлетворенно вздохнула.

— Это действительно крайне важная улика. Поздравляю вас от всего сердца, капитан Каннингхэм.

— Но что это означает? — тревожным шепотом спросила Хилари, глядя на мисс Силвер круглыми испуганными глазами.

— Это означает, — ответила мисс Силвер, — что теперь я готова все объяснить. Может быть, мы присядем? Право же, не вижу особой нужды беседовать стоя. Нет, капитан Каннингхэм, благодарю вас, я предпочитаю сидеть на стуле.

Хилари с превеликим удовольствием вернулась в угол дивана. Она продела руку под локоть Генри и выжидающе посмотрела на мисс Силвер, которая очень прямо сидела на сделанном под шератон стуле с ярко-желтой спинкой. Ее мышиные серые волосы были аккуратно стянуты в пучок, а голос звучал уверенно и спокойно. На ее дешевой маленькой шляпке безмятежно покачивались бархатные анютины глазки. Мисс Силвер стянула черные лайковые перчатки, аккуратно сложила их и убрала в сумочку.

— Миссис Мерсер заговорила, и думаю, все, что она сказала на этот раз, — чистая правда. Парик, позволивший Фрэнсису Эвертону воплотиться в своего брата, обеспечив ему тем самым алиби на день убийства, является лучшим тому доказательством.

— Значит, в отеле был Фрэнк Эвертон? Фрэнк? — спросила Хилари.

— Я была уверена в этом с самого начала, — сказала мисс Силвер.

— Но он же был здесь, в Глазго! Получал свое содержание.

Мисс Силвер кивнула.

— Без четверти шесть. Позвольте, я вкратце напомню суть дела. Вы тут же поймете, что все сходится. Алиби Берти Эвертона складывается из показаний людей, видевших его в отеле «Каледониан» во вторник, шестнадцатого июля, то есть в день убийства. Сам он утверждает, что, поужинав с дядей вечером пятнадцатого, успел на обратный поезд, отправлявшийся с Кингз-Кросс в час пятьдесят ночи, и утром шестнадцатого в девять тридцать шесть утра был уже в Эдинбурге. С вокзала он отправился прямо в отель «Каледониан», позавтракал и лег отсыпаться. В половине второго он спустился на ленч, после чего писал в своей комнате письма, успев между делом пожаловаться горничной на неисправный звонок в номере. Вскоре после четырех он вышел прогуляться и по пути заглянул в офис узнать, не было ли для него телефонных звонков. В отель он вернулся уже ближе к половине девятого вечера и, позвонив горничной, попросил принести бисквитов, сказав, что плохо себя чувствует и собирается лечь. Сама горничная утверждает, что он казался не столько больным, сколько пьяным, но, когда в среду утром она принесла ему чай, он уже полностью пришел в себя и выглядел совершенно нормально.

Мисс Силвер сделала паузу, деликатно кашлянула и продолжила:

— В показаниях Берти Эвертона, равно как и в свидетельствах очевидцев, я заметила несколько странностей. Во-первых, почему, проживая в отеле «Каледониан», он выбрал для поездки из Лондона в Эдинбург вокзал Кингз-Кросс? Поезда, идущие с Кингз-Кросс, приходят на станцию Уэверли, расположенную чуть не в миле от отеля. Если бы он сел на поезд в Юстоне [13], тот довез бы его прямиком до станции Каледониан, которую от отеля отделяет лишь пара дверей. Почему же тогда он выбрал именно Кингз-Кросс? Напрашивается вывод, что у него были на то очень веские основания. Следствие упустило этот момент, на суде же он, кажется, не упоминался вовсе.

— Так почему же он поехал именно до Уэверли? — спросила Хилари.

— А он не поехал, — ответил Генри, и мисс Силвер кивнула.

— Именно, капитан Каннингхэм. На станцию Уэверли прибыл уже Фрэнсис Эвертон. Думаю, он добрался туда из Глазго на мотоцикле. Вам не удалось выяснить что-нибудь по этому поводу?

— К сожалению, нет. Прошло слишком много времени.

— Я так и думала. Тем не менее я совершенно уверена, что он воспользовался именно мотоциклом. Лучшей маскировки, чем мотоциклетная шапочка и очки, трудно себе и представить. После этого он мог преспокойно оставить мотоцикл на стоянке и, спустившись на станцию и предъявив в камере хранения квитанцию, которой, можно не сомневаться, брат заранее его снабдил, получить саквояж с одеждой Берти Эвертона и вот этим париком. Переодевшись в мужской уборной и спрятав в саквояж теперь уже собственную одежду, он мог взять такси и преспокойно успеть в отель «Каледониан» к завтраку.

— Вероятно, это была самая рискованная часть плана? — спросил Генри. — Я имею в виду, завтракать у всех на виду в зале.

— Нисколько. Первым делом я раздобыла фотографии обоих братьев. У них явно выраженное фамильное сходство, не считая того, что у Фрэнка короткие черные волосы и залысины, а у Берти Эвертона — рыжие, причем такие, что увидев раз, забыть их уже трудно. В парике Фрэнк мог обмануть любую гостиничную прислугу. И потом, не так уж и трудно скрыть собственное лицо. Можно приглаживать волосы, читать газету — сморкаться в конце концов. Да мало ли разных способов!

— Горничная вообще не видела его лица, — возбужденно воскликнула Хилари. — Мы разыскали ее, и она все нам рассказала. Правда, Генри? Она сказала, что такие волосы ни с чем не спутаешь, и что когда он жаловался на звонок, то писал письма, сидя за столом к ней спиной, а когда заказывал бисквиты, то разглядывал что-то в окне, а когда она принесла их, только что вышел из ванной и вытирал лицо полотенцем. Я все из нее вытянула. Скажи, Генри?

Генри обнял ее.

— Дорогая, у тебя такой сквозняк в голове, что я начинаю бояться, как бы ты не простудилась.

— Вы прекрасно справились, — сказала мисс Силвер. — Все было именно так. Риск, как вы понимаете, минимальный. Достаточно один раз увидеть прическу Берти Эвертона, чтобы запомнить ее на всю жизнь. Каждый, кто видел ее в отеле, был уверен, что видел именно Берти Эвертона. Вскоре после четырех Фрэнк вышел из отеля, заглянув по дороге в офис спросить, не было ли для него звонков. Саквояж с одеждой он взял с собой. Проще всего ему было переодеться на станции. После этого ему оставалось взять со стоянки мотоцикл, доехать до Глазго и без пятнадцати шесть явиться в офис мистера Джонстона. Ехать ему было, если не ошибаюсь, что-то около сорока двух миль, так что он спокойно туда успевал. До четверти седьмого он находился в офисе, а в половине, можно не сомневаться, снова был на дороге в Эдинбург. И тут он допустил одну большую ошибку, а именно — остановился выпить. Алкоголь, как известно, был его главным врагом, и он просто не устоял перед искушением. Как только я прочла в показаниях горничной, что, когда вечером вторника она явилась в половине девятого по вызову Берти Эвертона, он показался ей пьяным, у меня возникло чувство, что это один из ключей к разгадке. Я не ошиблась. Наведя справки, я выяснила, что пьянство никоим образом не входило в число пороков Берти Эвертона. Мне не удалось найти ни одного человека, который когда-либо видел его нетрезвым, и напротив — пристрастие к алкоголю его брата давно уже стало притчей во языцех. После этого я уже не сомневалась, что алиби Берти Эвертона весьма ловко и изобретательно сфальсифицировано. Всех подробностей, думаю, мы никогда уже не узнаем. Можно только предположить, что, отделавшись от горничной, Фрэнк Эвертон дождался подходящего момента и ушел из отеля. В свою собственную одежду он переоделся, скорее всего, наверху. Вечером в гостиничных коридорах не так уж много прислуги. Ему достаточно было незаметно выйти из номера, и на этом его роль заканчивалась. Он мог забирать свой мотоцикл со стоянки и ехать обратно в Глазго. Он сыграл свою роль идеально, но все же сделал одну вещь, которой точно не было в плане его брата. Он сохранил парик, который, уверена, должен был сразу же уничтожить.

— И теперь этот самый парик разрушит алиби Берти Эвертона, — с величайшим удовлетворением заключила Хилари.

Мисс Силвер кивнула:

— Парик и признание миссис Мерсер.

Хилари подалась к ней, чуть не свалившись с дивана.

— То, которое ей продиктовал муж? Мисс Силвер!

— Нет, не это. Бедняжка, она все повторяла, что это неправда, а когда я сказала, что вы можете подтвердить, что оно написано под угрозой смерти, призналась, что давно уже написала настоящее, выбрав момент, когда мужа не было рядом, и все это время носила его за корсетом, завернув в носовой платок. Там, правда, были сплошные ошибки и кляксы, но начальник полиции распорядился перепечатать его на машинке, и, перечитав его, она все подписала. Мы с начальником полиции старые знакомые, и он разрешил мне захватить с собой копию. Берти Эвертон будет незамедлительно арестован. Думаю, вам стоит поскорее связаться с миссис Грей и посоветовать ей нанять хорошего адвоката. А теперь, с вашего позволения, я прочту заявление миссис Мерсер.

Глава 35

ЗАЯВЛЕНИЕ МИССИС МЕРСЕР

— «Я хочу рассказать то, что знаю. Я не могу больше молчать. Он, конечно, убил бы меня, если бы я не сделала того, что он от меня хотел, но с тех пор я много раз думала, что, если бы я умерла тогда, мне не пришлось бы лгать на суде и смотреть, как отправляют в тюрьму мистера Джеффри. Мысли о нем и миссис Грей на давали мне с тех пор ни минуты покоя.

Чтобы все объяснить, мне придется начать издалека. Еще девушкой я влюбилась в Альфреда Мерсера и, уступив ему, стала его любовницей. В конце концов об этом узнали, и меня тут же уволили. Мою историю случайно услышала миссис Бертрам Эвертон — мать мистера Берти, — гостившая в тех краях. Она решила дать мне второй шанс и взяла к себе в дом помощницей кухарки, а когда в конце концов та уволилась, я заняла ее место. Все это события двадцатипятилетней давности. Мистеру Берти тогда было пять лет от роду, а мистер Фрэнк вообще только-только родился. Мистер Берти был самым прелестным ребенком, какого я только видела в своей жизни, хотя теперь по нему этого и не скажешь. У него были такие чудные волосы — ни дать ни взять новенький пенни, и столько очарования, что перед ним просто невозможно было устоять. Думаю, это его и сгубило. Слишком уж легко ему все давалось. Он любил живопись и музыку, но больше всего он любил деньги. Он любил их больше всего на свете, и с этого-то все и пошло. Сначала он просто воровал деньги у других детей, но вскоре выяснилось, что многие из них отдают ему деньги сами, чтобы он только не ябедничал на них, и это уже выглядело похуже, чем воровство. Это просто разбило сердце его матери, и она никогда уже не сумела полностью прийти в себя. Потом его послали учиться за границу, откуда он вернулся законченным бездельником и связался в Лондоне с компанией точно таких же. А вскоре его мать умерла, и семья распалась. Я уехала и долгие годы ничего об Эвертонах не слышала.

А потом я случайно снова встретила Альфреда Мерсера. Я работала тогда в Лондоне, и у меня как раз был выходной. Мы посидели с ним в кафе, выпили чаю, вспомнили старые времена, а потом стали встречаться опять. Вскоре он обрел надо мной такую же власть, как и прежде. Кажется, не было вещи, которой я не смогла бы для него сделать, и, когда он сказал мне уволиться, я тут же отказалась от места. Он сказал, что теперь мы поженимся и будем работать у мистера Джеймса Эвертона, который живет в Солвей-Лодж, Путни, и приходится моей миссис Бертрам деверем. И мы поехали туда и устроились на работу как семейная пара, потому что так хотел Альфред. Он обещал мне, что мы сначала поженимся, но все тянул и тянул с этим. У меня были свои рекомендации, у Альфреда — свои, и он сказал мистеру Эзертону, что мы женаты, а я не решилась возразить. Я и так никогда не возражала ему, а к тому времени начала уже бояться его до смерти.

Примерно тогда же я узнала, что Альфред тайком встречается с мистером Берти. Однажды мы встретит его на улице. Он остановился и заговорил с нами, называя меня Лу — в точности как называл в детстве, когда приходил на кухню и хотел выпросить у меня сладости. Я тут же подумала про себя: «Ему и сейчас что-то нужно», только не знала что. А когда я сказала об этом Альфреду, он приказал мне заткнуться.

Мистер Джеймс Эвертон не любил мистера Берти. Его душа целиком лежала к другому племяннику, мистеру Джеффри Грею, с которым они вместе работали. Кажется, они назывались присяжными бухгалтерами [14]. Не знаю уж, как это вышло, только мистер Берти узнал о какой-то ошибке, которую его дядя допустил на своей работе. Подробностей я не знаю, но со слов Альфреда поняла так, что мистер Эвертон подправил отчетность, чтобы выручить какого-то своего друга, и, всплыви это, у него были бы крупные неприятности с законом. Мистер Джеффри, конечно, ничего об этом не знал, а дядя настолько дорожил его мнением, что готов был на все, лишь бы так оно и оставалось.

И, конечно, он согласился встретиться с мистером Берти и все это обговорить. Мистер Берти специально приехал для этого из Шотландии. Это было пятнадцатого июля, за день до того, как мистера Эвертона убили. Мистер Берти приехал к ужину, а потом они вдвоем ушли в кабинет и долго там разговаривали. Я уже тогда догадывалась, что происходит что-то неладное, только не знала еще, что именно. Я просто поднималась наверх и, проходя через холл, слышала, что мистер Эвертон кричит на племянника так, словно уже и себя не помнит. И еще Альфред проговорился, что теперь мы обеспечены до конца жизни. Он поцеловал меня, чего уже очень давно не делал, и сказал, что подал наконец наше заявление и чтобы я купила себе новую шляпку и вообще привела себя в порядок. Но я еще ничего не знала тогда — клянусь, что не знала».

— Шантаж! — воскликнул Генри. — Ничего себе! Так вот почему он изменил завещание! Он попросту влип, и Берти, воспользовавшись этим, заставил его переписать завещание на него!

— Не мешай! — прошипела Хилари. — Читайте дальше, мисс Силвер.

Мисс Силвер кивнула и продолжила:

— «На следующий день мистер Эвертон скверно себя чувствовал. Альфред сказал мне, что он ездил менять свое завещание и мистер Берти уже поставлен об этом в известность. „Считай, что нам всем чертовски повезло“, — сказал он. И еще сказал, что пригласил к ужину миссис Томпсон. Это случилось шестнадцатого июля. День был очень жарким и солнечным, и мистер Эвертон почти не выходил из своего кабинета. Он распорядился оставить холодный ужин в столовой, потому что не знал, когда спустится. Без четверти семь Альфред позвал меня наверх в нашу комнату и сказал, что мистер Эвертон застрелился. Он сказал, что никто не должен узнать об этом до тех пор, пока миссис Томпсон не пробудет в доме достаточно, чтобы снять с нас всякие подозрения. Он сказал, что нас обязательно обвинят в его смерти, если в этот момент мы будет в доме одни, а миссис Томпсон так плохо слышит, что просто не сможет сказать, был выстрел или нет. Потом он объяснил мне, что я должна делать и говорить, и поклялся, что, если я хоть раз ошибусь, он вырежет мне сердце. Он показал мне номе и предупредил, что тогда мне уже никакая полиция не поможет, а потом заставил встать на колени и поклясться, что я все выполню в точности. А чтобы миссис Томпсон ничего не заподозрила — потому что после всего услышанного я была в ужасном состоянии, — я должна была сказать ей, что у меня разболелись зубы. В половине восьмого пришла миссис Томпсон. Не знаю, как мне удалось не выдать себя. Альфред сказал ей, что я сама не своя от боли, и она в это поверила. В восемь я вышла с кухни, чтобы отнести тарелки в столовую, и, возвращаясь через холл, едва устояла на ногах, потому что услышала в кабинете голос мистера Эвертона. Он говорил по телефону — и это при том, что я час как считала его мертвым! Я просто окаменела. Он сказал: „Приезжай как можно скорее, Джеф“ — и повесил трубку.

Дверь была чуть приоткрыта, и я все прекрасно слышала. Я слышала, как он прошел через комнату и подтащил кресло — он всегда так делал — к столу, а потом вдруг закричал: «А вы еще кто? И что вам здесь нужно?» А потом, и это так же верно, как то, что я согрешила, я услышала, как мистер Берти ответил: «Да вот, знаете, решил вернуться», и мистер Эвертон спросил: «А чего ради ты вырядился как клоун?», а мистер Берти рассмеялся и сказал:» «Так нужно. Для дела». «Какого еще дела?» — спросил мистер Эвертон. А я стояла совсем рядом с дверью и заглянула в щелку. Мистер Эвертон сидел за своим столом бледный от злости, а мистер Берти стоял у окна. На нем был комбинезон, в каких ездят на мотоциклах, кожаная шапочка и очки, которые он сдвинул на лоб. Если бы не голос, я его ни за что в таком виде не узнала бы, но это точно был он. «Какого еще дела?» — спросил мистер Эвертон, а мистер Берти сунул руку в карман и сказал: «А вот для этого!» Мне не видно было, что он достал из кармана, а достал он пистолет мистера Джеффри, который тот оставил у нас, когда женился и переехал, как он и говорил на суде. Но это я не видела пистолета, а мистер Эвертон прекрасно все видел, и он тут же вскочил со словами: «Мой родной племянник!» и мистер Берти в него выстрелил.

Я даже пошевелиться не могла от ужаса, а мистер Берти подошел к двери и закрыл ее. Я слышала, как он повернул ключ, а потом долго шуршал чем-то — протирал ключ и ручку. И пистолет он, наверное, тоже вытер, потому что потом на нем нашли только отпечатки бедного мистера Джеффри.

Мне стало так страшно, что еще секунда, и я бы просто этого не выдержала. Я побежала на кухню, села за стол и схватилась за голову руками. На самом-то деле я отсутствовала всего ничего. Альфред и миссис Томпсон все это время были на кухне, только если он слышал выстрел, то миссис Томпсон никак бы это не удалось, настолько она глухая. Альфред прокричал ей в самое ухо, что я сама не своя от зубной боли, а потом повернулся и заговорил со мной — совсем тихо, чтобы миссис Томпсон не слышала. Я сказала: «Он убил его! Мистер Берти его убил!», а Альфред сказал: «Ошибаешься, Лу. Это мистер Джеффри его убьет и то не раньше, чем через четверть часа. Так и запомни».

Мисс Силвер подняла глаза от машинописной страницы, в которую превратились каракули и кляксы миссис Мерсер.

— Обратите внимание на противоречивость этого утверждения. Она говорит, будто Мерсер убеждал ее, что мистер Эвертон застрелился, однако совершенно очевидно, что ее заранее и тщательно проинструктировали, что именно говорить прибывшей на место полиции. Невозможно поверить, чтобы Берти Эвертон и Альфред Мерсер, спланировавшие убийство до мельчайших деталей, решили привлечь ее в последнюю минуту, как она это описывает. Вне всякого сомнения, она знала о готовящемся убийстве заранее и была прекрасно подготовлена к своей роли. Она противоречит самой себе. Но, конечно же, она действовала под сильнейшим давлением.

— Да, — согласился Генри. — Но я не понимаю, как они могли рассчитывать на присутствие Джеффри Грея. А что, если мистер Эвертон не позвонил бы ему?

— Хороший вопрос, капитан Каннингхэм. Думаю, мистер Эвертон начал раскаиваться, что поддался на шантаж, и собирался, открывшись мистеру Грею, заручиться его поддержкой. Как только он оправился от первоначального потрясения и вновь обрел способность рассуждать здраво, он понял, что совершил ошибку.

— Да, вероятно, так оно все и было. Но я имел в виду другое. План подразумевал присутствие на месте преступления Джеффри Грея. Мистер Эвертон подыграл своим убийцам, вызвав его. Но как они узнали, что он ему позвонил, и что делали бы, если б этого не случилось?

— Вот, — кивнула мисс Силвер. — Начальник полиции спросил меня в точности то же самое. Из показаний миссис Мерсер можно сделать вывод, что Берти Эвертон просто подслушал телефонный разговор своего дяди. Для убийц это была счастливая случайность, позволившая им избежать дополнительного риска, но, в сущности, мало что меняющая. Берти Эвертон прекрасный имитатор, и, убив дядю, он сам позвонил бы Джеффри Грею и сказал бы его голосом, думаю, примерно то же, что сказал сам покойный. Для их плана крайне важно было, чтобы Джеффри Грей обнаружил тело и поднял пистолет.

— Но они же не могли знать, что он его поднимет! — возмутилась Хилари. (Бедный Джеф, идущий прямо в расставленную ловушку! Бедный Джеф! И бедная Марион!)

— Девятьсот девяносто девять человек из тысячи подняли бы, — сказал Генри. — И я в том числе. Да любой, у которого когда-нибудь был пистолет.

— Да? — сказала мисс Силвер. — Вот и начальник полиции так думает. Весьма компетентный джентльмен. — Она кашлянула. — Думаю, с этим мы разобрались. Я продолжу.

Снова зашелестела бумага, и ясный голос мисс Силвер принялся бесстрастно зачитывать строки, давшиеся с такой болью и мукой:

— «Его убьет мистер Джеффри, и случится это не раньше чем через четверть часа». Прямо так он мне и сказал. Не знаю, как я удержалась, чтобы не закричать. Такой жуткий план! И главное ведь, мистер Джеффри никому из них не причинил никакого вреда. Ведь не его же вина, что мистер Джеймс любил его больше всех, а мистеру Берти так были нужны деньги. За эти самые деньги он его и убил, а всю вину свалил на мистера Джеффри, и это святая правда, чтоб мне не написать больше ни строчки.

А миссис Томпсон так ничего и не заметила. Думала, что у меня страшно болят зубы, и еще восхищалась, наверное, какой Альфред заботливый муж, потому что он все утешал меня, похлопывал по плечу и говорил что-то на ухо. Слышала бы она, что именно он говорил, она бы восхищалась поменьше, да только не могла она ничего услышать. Альфред спросил: «Он уже позвонил мистеру Джеффри?», имея в виду мистера Берти, а я ответила, что мистер Джеймс сам это сделал. Он спросил: «Когда ?», и я ответила, что часы в столовой как раз пробили восемь. Тогда Альфред оборачивается к миссис Томпсон и кричит ей в ухо, что скоро мне станет лучше и что напрасно я отказалась вырвать этот проклятый зуб, как он мне советовал. Потом уходит в кладовку и говорит мне вполголоса: «Уже семь минут девятого, так что срочно бери себя в руки. За минуту до четверти поднимешься наверх и разберешь постель, и смотри не копайся. Потом спустишься и встанешь у дверей кабинета, а когда услышишь, что пришел мистер Джеффри, начинай кричать так громко, как только сумеешь. И запомни: выстрел ты услышишь только тогда, а если ошибешься, считай, что эта ошибка будет в твоей жизни последней». Потом берет со стола один из ножей, которые он чистил, и поглядывает то на него, то на меня. Миссис Томпсон с ее места ничего этого видно не было, но я-то все видела прекрасно, и нисколько не сомневалась, что он убьет меня, если я не сделаю то, что он мне велел.

Вот я и сделала. Я солгала полиции, солгала на следствии и солгала в суде. Я присягнула, что слышала громкие голоса в кабинете и, услышав выстрел, закричала, и что на крик выбежал муж и начал стучаться в дверь, и ее открыл мистер Джеффри Грей с пистолетом в руке. А у него действительно был пистолет в руке, только стрелял из этого пистолета не он, а мистер Берти, после чего положил его возле двери в сад, прекрасно зная, что мистер Грей всегда ходит именно этой дорогой. А мистер Грей только поднял его, подошел к двери и, увидев, что она заперта, открыл, чего от него и ждали, и оставил на ручке и на ключе свои отпечатки. Но он не убивал мистера Эвертона, и у меня не было с тех пор ни минуты покоя. На следующий день мы с Альфредом поженились, но он сделал это, только чтобы заткнуть мне рот, и лучше бы уж не делал тогда вовсе.

Все наследство досталось мистеру Берти, и он должен был дать нам денег — много денег, — чтобы мы с Альфредом уехали в Америку. Только я бы скорее умерла, чем взяла эти деньги. И лучше бы я сразу отказалась помогать Альфреду, потому что он убил бы меня так и так. Он боится, что я все расскажу. Боится с тех самых пор, как я встретила в поезде мисс Кэрью. Рано или поздно он убьет меня, и я написала все это затем, чтобы мистер Джеффри вышел на свободу».

Мисс Силвер отложила последний лист.

— Ей прочли это еще раз, и она все подписала. И, думаю, ей можно верить.

Хилари выпрямилась. Она так и держала Генри за руку — потому что просто необходимо за что-то держаться, когда весь мир идет кругом.

— Странно, — проговорила она. — Мне бы радоваться за Джефа и Марион, а я не могу. Я все время думаю о миссис Мерсер. Она так несчастна, бедняжка!

Выражение лица мисс Силвер мгновенно изменилось. Она очень ласково взглянула на Хилари и мягко проговорила:

— Но это же хорошо, дорогая. Хорошо, что она несчастна. Самое худшее, что может случиться с человеком, — это не испытывать боли, причиняя ее другим.

Хилари не ответила, но она поняла, и ей стало легче. Немного помолчав, она заговорила уже о другом:

— И все-таки я не понимаю… Во сколько же был убит мистер Эвертон?

— Через несколько минут после восьми. Мистеру Грею он звонил в восемь. Это подтверждается показаниями миссис Мерсер в той части, где она говорит, что, находясь в столовой, слышала, как пробили часы. Вряд ли после этого могло пройти больше одной-двух минут.

— Но как же так, мисс Силвер? — недоумевающе спросила Хилари. — Ведь миссис Эшли… Ну, та самая с которой я говорила. Приходящая прислуга, которая вернулась в кабинет за письмом и слышала выстрел… Она сказала, что, когда часы на церкви пробили восемь, ей оставалось еще идти до Солвей-Лодж минут семь, если не десять. Я еще подумала, что это спасет Джефа, но она добавила, что часы ошибались минут на десять, и в действительности она оказалась у дома уже ближе к половине девятого.

— Да, я помню. — Мисс Силвер добродушно фыркнула. — Я еще сказала вам, что часы крайне ненадежный свидетель. Мы уже все это обсуждали. В действительности миссис Эшли вовсе не говорила вам, что часы отстают — она только сказала, что всегда боялась из-за них опоздать. Но если она боялась опоздать, значит, часы спешили. С часами, знаете, вечная путаница. Я сильно сомневаюсь, что хоть кто-нибудь сообразит, вперед или назад нужно переводить часы при переходе на летнее время, если об этом не будет сообщено в газетах. А у миссис Эшли и без того в голове сплошная каша. Стоило мне чуть на нее нажать, и она запуталась окончательно. Остается только надеяться, что ее не станут вызывать в качестве свидетеля.

— Господи! Неужели нет способа выяснить раз и навсегда, что происходило с этими проклятыми часами на самом деле? — не выдержал Генри.

Мисс Силвер посмотрела на него несколько свысока.

— Разумеется, есть, капитан Каннингхэм. Я беседовала со священником. Исключительно любезный джентльмен. Нет никаких сомнений, что пятнадцать месяцев назад часы спешили — и именно на десять минут. Они и сейчас спешат, но если прежний священник ничего против этого не имел, то нынешний их ежемесячно подводит. Таким образом, когда миссис Эшли слышала, что они бьют восемь, на самом деле было еще только без десяти. И, поскольку идти до Солвей-Лодж ей оставалось, по ее же словам, именно десять минут, она добралась туда как раз вовремя, чтобы услышать восклицание мистера Эвертона: «Мой родной племянник!» и выстрел, после которого она тут же убежала.

— Какая же я идиотка! — простонала Хилари.

Генри был совершенно с этим согласен.

Глава 36

Гарриет Сент-Джаст обвела взглядом свой демонстрационный зал и решила, что дела идут очень даже неплохо. Эти небольшие показы в узком кругу оказались просто находкой. Билеты вырывали с руками, а вырвав, спрашивали, можно ли привести друзей, и, приведя их, обязательно что-то покупали, пребывая в счастливом заблуждении, что тем самым возвращают себе молодость, а вместе с ней неземную грацию, стройность и красоту ее лучшей модели Ивонны.

Марион, вне всякого сомнения, стоила тех денег, которые Гарриет ей платила. Тем не менее ей ни в коем случае не следовало худеть и дальше. Платья, конечно, смотрелись на ней изумительно, но стоило ей похудеть хоть еще немного, и смотреться им будет уже просто не на чем. Гарриет закусила губу. В свободное от работы время она очень переживала за Марион Грей.

Сейчас, правда, никакой Марион Грей не было — была только Ивонна, демонстрировавшая черное вечернее платье с закрытым горлом и длинными облегающими рукавами с припуском на запястьях. Платье называлось «Triste Journee [15]».

Оно было пошито из плотного крепа в простом, но трагическом стиле. Марион носила его со странным удовлетворением, как если бы это был траур по уже умершему Джефу. Она медленно шла вдоль круга заинтересованных женщин, чуть наклонив голову, опустив глаза и думая о чем-то совершенно другом. Обрывки фраз и восклицаний доносились до нее, скользя мимо сознания. Ей пришлось повернуться, остановиться и сделать еще один круг.

Потом Гарриет ей кивнула, и она вышла, разминувшись в дверях с Селиной, облаченной в кричащий оранжевый костюм — настолько же жизнеутверждающий, насколько депрессивным был «Хмурый день» Марион.

В примерочной к ней подскочила необычайно взволнованная Флора.

— Дорогая, тебя требуют! К телефону. Междугородний звонок. Из Глазго. Мне кажется, это твоя маленькая кузина. Я говорила ей, что у нас показ, но она сказала, что это важнее, чем все показы на свете, вместе взятые, поэтому…

Марион давно уже кричала в трубку: «Алло! Алло!», и Флоре пришлось умолкнуть. Она услышала, как Марион сказала: «Хилари!», а потом: «Что?», и по какой-то странной причине вдруг обнаружила, что решительно не может сейчас уйти. Отойдя к дверям, она остановилась там и внимательно следила за Марион, которая слепо протянула руку и, нащупав стол Гарриет, тяжело на него оперлась. Она не произнесла больше ни слова. Она только слушала, все больше и больше наваливаясь на стол.

У Флоры не было сил ни уйти, ни хотя бы отвести от Марион взгляда. Она завороженно смотрела, как лицо Марион меняется прямо на ее глазах. Это было все равно что смотреть на тающий лед или восход солнца: столько же нежности, тепла и света. Флора прекрасно знала, что не должна смотреть, но ее доброе и отзывчивое сердце просто разрывалось от беспокойства. Она не имела ни малейшего представления, сколько прошло времени, прежде чем Марион повесила трубку и бросилась к ней со слезами на глазах — глазах, которые вновь были нежными и молодыми. Она схватила пухлые руки Флоры и сжала их так, словно они были самыми близкими подругами. Это был один из тех моментов, когда кажется, что в мире существуют только друзья, и хочется с каждым поделиться своей радостью. Голосом ребенка, который только что проснулся от страшного сна, Марион проговорила:

— Все будет хорошо, Флора. Все будет хорошо.

Флора почувствовала, что ее глаза тоже наполняются слезами. Она никогда не могла удержаться, если рядом кто-нибудь плакал.

— Дорогая моя, что? Что случилось?

Но Марион лишь повторяла:

— Все будет хорошо, Флора. Все будет хорошо. Хилари говорит, все будет хорошо.

На другом конце линии Хилари бросилась Генри на шею прямо в телефонной будке на виду чуть ли не всей гостиницы.

— Генри! Она даже ничего не сказала! Ока просто не могла говорить! Генри, я сейчас расплачусь!

— Ты не можешь расплакаться прямо здесь.

— Могу. Я уже начинаю.

— Нет, не можешь!

Комната отдыха оказалась занята. По обе стороны от камина вязали что-то две пожилые дамы. А когда Генри и Хилари отыскали наконец пустующее помещение, ей уже расхотелось плакать. Она спряталась в руках Генри и потерлась затылком о его подбородок.

— Ты должен меня любить. Жутко любить! Сильно-сильно-сильно! Ты ведь так меня любишь, да?

Генри ответил утвердительно.

— Потому что, если бы такое случилось с нами… Ой, нет, милый, с нами такого никогда бы не случилось, правда?

— В убийстве меня пока точно еще никто не обвинял.

— Но мы ведь можем расстаться. Поссориться и расстаться. Мы ведь уже едва это не сделали! Я думала, что никогда тебя больше не увижу. Я была в этом уверена! Мое сердце чуть не разорвалось от горя!

— Ну и глупо, — сказал Генри, обнимая ее.

— Вовсе нет!

— Ужасно глупо.

— Но почему?

Генри сформулировал.

— Потому что мы неразлучны, — сказал он.

Эпилог

Небольшая кондитерская на углу Вест-Лихем-стрит была заполнена до отказа. Все столики были заняты, и особенно — угловой, на котором, помимо традиционного чая и вазочки с хрустящим печеньем, размещались еще два огромных клубка шерсти, ощетинившиеся воткнутыми в них спицами, и недовязанная нежно-голубая детская шапочка.

Мисс Силвер только что закончила свой рассказ и теперь удивленно рассматривала спицу, которой, сама этого не замечая, вот уже пять минут оживленно размахивала, петлю за петлей набрасывая на нить повествования самые волнующие моменты дела Эвертона. Она деликатно кашлянула и, поспешно воткнув спицу в клубок, подняла глаза на свою собеседницу. Впечатление было такое, словно она посмотрелась в зеркало — только вот цвета в отражении было чуть больше: в глаза как будто капнули бледно-голубой краски, а по щекам размазали легкий румянец.

Последнее, впрочем, объяснялось просто. Жизнь в крошечной деревеньке Сент-Мэри-мид, откуда и приехала мисс Марпл, старинная подруга мисс Силвер, была не в пример здоровее лондонской. Никто не знал, как давно и где именно познакомились эти достойные дамы. Злые языки утверждали, правда, что в молодости они были влюблены в одного и того же — исключительно достойного — молодого человека. Поскольку обе они так никогда и не вышли замуж, любовь эта, очевидно, осталась безответной в обоих случаях. А общее горе, как известно, сближает.

Совершенно естественно поэтому, что, оказавшись случайно в Лондоне, мисс Марпл просто не могла не навестить свою старую знакомую, а та — не рассказать ей о последнем своем успешно раскрытом деле, а именно деле Эвертона. Рассказ, начатый в обычной для мисс Силвер сдержанной и бесстрастной манере, как-то незаметно для нее наполнился по мере развития красками и эмоциями, захватив обеих леди настолько, что чай в их чашках совершенно остыл, печенье осталось нетронутым, а к детской нежноголубой шапочке не прибавилось ни ряда.

Мисс Силвер удивленно посмотрела на спицу, кашлянула и поспешно воткнула ее в клубок. Мисс Марпл вздрогнула, будто очнувшись.

— Просто замечательно, — сказала она. — Дорогая, у тебя есть все основания собой гордиться.

Мисс Силвер слегка порозовела от удовольствия.

— Жаль только, они не догадались обратиться ко мне раньше.

— Почему жаль?

— Ну как же! — искренне удивилась мисс Силвер. — Тогда, возможно, Джеффри Грею не пришлось бы просидеть полтора года в тюрьме. Только представь! Такой молодой человек…

Мисс Марпл как-то странно посмотрела на свою подругу.

— Может быть, я и не права, — проговорила она, — но мне всегда казалось, что не бывает наказания без вины.

— Ты это о чем, дорогая? — с некоторой тревогой осведомилась мисс Силвер.

— Ну как же! — мило улыбнулась ей мисс Марпл. — Если я все правильно поняла… Хотя, возможно, как раз в этом и дело. Давай-ка я расскажу тебе, как мне это все представляется, а ты, если что, поправишь.

Мисс Силвер кивнула.

— Так вот, — начала мисс Марпл. — У мистера Джеймса Эвертона было три племянника: Джеффри, Берти и Фрэнк, но любил он только первого, а к остальным двум относился в разной мере прохладно. Все его состояние, разумеется, должен был унаследовать Джеффри. И вот Берти неожиданно узнает о каком-то должностном преступлении, совершенном мистером Эвертоном, и шантажом добивается изменения завещания в свою пользу. После чего убивает своего дядю, ловко сфальсифицировав собственное алиби, и благополучно вступает во владение наследством, а Джеффри Грей отправляется вместо него в тюрьму. Я ничего не упустила, дорогая?

— Нет. Только в действительности это выглядело несколько запутаннее, — с легкой досадой проговорила мисс Силвер.

— Разумеется. Но, должна заметить, некоторая путаница присутствует и сейчас. Ты когда-нибудь задавалась вопросом, как именно Берти Эвертон узнал о должностном преступлении своего дяди? Ведь, насколько я понимаю, он не только не общался с ним долгие годы, но и жил в другом городе.

Мисс Силвер кашлянула.

— Ты хочешь сказать…

— Ну, конечно. Согласись, что о таких вещах не рассказывают первому встречному. Собственно говоря, о них вообще никому не рассказывают. И я сильно сомневаюсь, чтобы кто-то, например Альфред Мерсер, мог узнать об этом случайно. Иными словами, знать об этом мог лишь один человек, а именно тот, которого мистер Эвертон выручил. И можно с уверенностью сказать, что этот человек был ему очень и очень дорог.

В глазах мисс Силвер появился подозрительный блеск.

— И в то же время, — безмятежно продолжала мисс Марпл, — этот человек был хорошо знаком с Берти Эвертоном. Настолько хорошо, что счел возможным, не опасаясь последствий, рассказать ему и о собственной промашке, и о том, как мистер Джеймс Эвертон ее исправил. Иными словами, это должен был быть человек, находящийся в очень близких, я бы даже сказала родственных, отношениях и с Берти Эвертоном, и с его дядей Джеймсом. Ты знаешь много таких людей, дорогая? Учитывая, какого мнения Джеймс Эвертон был о Фрэнке.

Мисс Силвер сокрушенно покачала головой.

— Бог мой! Джеффри Грей! Но как же?

Мисс Марпл пожала плечами.

— Молодость, моя дорогая. В молодости всем нужны деньги. И, к сожалению, не у всех они есть. На самом деле я не думаю, чтобы Джеффри Грей совершил что-то уж очень серьезное. Скорее оно стало таковым после вмешательства его дяди. Вот тогда уже и впрямь ничего нельзя было исправить. И, как ты понимаешь, шантаж в результате оказался двойным.

Мисс Силвер тяжело вздохнула.

— Полтора года. Ну что ж, я всегда говорила, что это счастье, когда у человека есть возможность заплатить за свои грехи.

— Совершенно с тобой согласна, дорогая, — сказала мисс Марпл.