Мои друзья и горы.

глава 1. На Памир, за «высотой». Ущелье Гармо, 1953г.

Очевидно, мне необходимо хотя бы вкратце рассказать о том, как почему в 1953 г. мы оказались в центре Памира в ущелье Гармо. Два предшествующих сезона, в 1951 и 1952 гг., альпсекция МГУ проводила свои альпиниады в ущелье Адыл-су на Кавказе. Оба эти сезона оказались крайне успешными: была подготовлена большая группа разрядников, сделано более десятка сложных восхождений, в числе которых было и рекордное первопрохождение северной стены Чатына под руководством Б. А. Гарфа, разделившее первое-второе места на чемпионате страны по альпинизму с группой В. Пелевина, совершившей восхождение на Мижирги по северному ребру. И за эти два года не было ни единого несчастного случая, да и травмы были редкими и не очень серьезными.

Общее настроение осенью 1952 г. — Кавказа нам, пожалуй, достаточно, надо попробовать свои силы в высотном альпинизме на Памире или Тянь-Шане. В те времена в Советском Союзе проводились ежегодно одна-две узконаправленные высотные экспедиции, обычной целью которых было восхождение на семитысячники — такие, как пик Сталина или пик Победа. Практики проведения массовых экспедиций, направленных на подготовку молодых высотников, не было совсем. И вот лидеры секции МГУ, молодые мастера спорта — Сергей Репин, Костя Туманов, Саша Балдин и Алексей Романович, окрыленные успехами предшествующих лет, предложили летом 1953 г, провести очередную альпиниаду МГУ на Памире в ущелье Гармо.

Этот район был выбран по совету Бориса Арнольдовича Гарфа, одного из ярчайших представителей довоенной школы советского альпинизма, который побывал в Гармо в 1950 г, с небольшой экспедицией. Здесь на Пересечении хребтов Академии Наук и Петра Первого высится массив Пика Сталина (7495 м) и есть множество вершин высотой выше 6000 м, причем со стороны Гармо пройдено лишь два маршрута — на пик Гармо и на пик Патриот.

Мне помнится, что, когда на собрании альпсекции МГУ Б. А. Гарф, с присущими ему красноречием и увлеченностью, поведал нам о собственном опыте посещения этого района, абсолютно безлюдного, с бескрайними просторами ледников и почти нетронутым полем для первовосхождений на вершины, многие из которых даже не имели названий, решение собравшихся было единодушным — конечно, нам надо ехать именно в Гармо. В заявке, поданной в Центральный совет спортобщества «Наука», было обозначено, что в состав экспедиции войдут 50—55 альпинистов, от начинающих до мастеров спорта, а ее главная цель — приобретение опыта высотных восхождений. Предполагалось, что на завершающем этапе экспедиции будет сделано два-три первовосхождения высшей категории трудности на основные шеститысячники района.

Осенью, после тех трагических событий в Гармо, о которых я расскажу несколько позднее, на всех разборах в официальных инстанциях в адрес руководителей альпсекции МГУ звучало обвинение в авантюризме. В этом обвинении не было никакого смысла, поскольку в те далекие времена молодости мы все были в той или иной степени авантюристами. Попробуйте представить себе, что вам 20 лет, вы уже чуть-чуть изведали привлекательность свободной жизни в горах Кавказа и перед вами открывается возможность отправиться в увлекательное путешествие в почти неизведанный район Памира. Разве мыслимо было устоять перед таким соблазном? Естественно, что заявлений с просьбой включить в состав экспедиции в Гармо было вдвое больше, чем свободных мест, и я хорошо помню, насколько я почувствовал себя счастливым, когда узнал, что меня берут на Памир. По сравнению с этим мне показалась не очень значительной даже новость, что для меня с моим «красным» дипломом не нашлось иного места работы, как «Мосочиствод» или — как альтернатива — Карагандинский завод синтетического каучука. И уж конечно, я не стал дожидаться торжественной церемонии вручения дипломов ректором МГУ и выпускного банкета и предпочел уехать с передовой группой экспедиции сразу после последнего экзамена.

Необычность и, я бы сказал, экзотичность нашей экспедиция в Гармо проявилась уже на самом начальном ее этапе. От конца автомобильной дороги в Тавильдаре (это примерно 250 км от Душанбе) предстояло пройти около 100 км до места предполагаемого базового лагеря у языка ледника Гармо, Сейчас транспортировка грузов в тех местах осуществляется вертолетами, но тогда этой техники, во всяком случае, для гражданских нужд, не существовало. В гималайских экспедициях переброска грузов делалась в те времена, как, впрочем, и сейчас, силами шерпов и яков. Для нас единственный вариант — караван ишаков и мулов, но никто на месте не был готов нам помогать в этом деле, несмотря на самые внушительные официальные бумаги из Москвы. Потребовалось больше недели беготни по всем окрестным кишлакам, немалые усилия таких искусных в дипломатии людей, как Б. А. Гарф, Костя Туманов и Саша Балдин, прежде чем в нашем распоряжении оказалось десятка два разнокалиберных ишаков и мулов. Естественно, что по дороге этот караван иногда разваливался, когда кто-то из погонщиков решал, что у него дома есть дела поважнее, и тогда — остановки, поиски замены выбывших животных, а время между тем шло и начинали съедаться продукты, предназначенные для восхождений. Такая эпопея (или, как мы тогда говорили, «апупея») с караваном продолжалась более двух недель, но все это время жили мы очень весело, ощущая себя участниками почти гималайского путешествия.

Дополнительную остроту этому путешествию придавала необходимость устройства переправы через очень серьезную горную реку Киргиз-об, что и было основной задачей для передовой группы. Нам потребовалось пять дней, прежде чем мы смогли перебросить прочный двухсотметровый трос через эту реку, закрепив один его конец на дереве, а другой — на сборной треноге, закопанной в галечник на противоположной стороне. Когда стала подходить основная группа, мы с моим другом Джурой Нишановым дня три-четыре жили как паромщики, чьей единственной задачей было обеспечить переправу очередной группы людей, после чего они уходили вверх по тропе в базовый лагерь, а мы оставались вдвоем до следующего утра. Даже сейчас я помню об этих днях как о времени полной свободы, беззаботности и радости от общения с другом.

Начало работы экспедиции — заброска грузов в верхний базовый лагерь на «Сурковой поляне», первые выходы на акклиматизационные восхождения — все это протекало гладко, и если что и вызывало беспокойство, так это некоторый цейтнот, образовавшийся из-за незапланированной длительности караванных подходов. Однако не прошло и двух недель нашей работы в горах, как произошли события, которые радикальным образом изменили ситуацию, и после которых было уже невозможно говорить о каких-либо спортивных планах экспедиции. Про эти события и будет мой дальнейший рассказ.

8 августа, ночь. Мы, а это Костя (Кот) Туманов, Саша Балдин и я, спускаемся по крутому фирновому склону, спадающему с гребня пика Патриот (6320 м), вдоль вертикальной борозды, сначала отчетливой, а затем все более неразличимой в наступающей темноте. Это — след падения связки Сергея Репина и Лени Шанина.

Их срыв произошел на наших глазах два часа назад на высоте 5600 м, когда мы шли вниз по гребню и надо было обойти большой скальный выступ («жандарм») на гребне, спустившись для этого по фирновому склону, слегка прикрытому снегом. Шанин шел первым. В какой-то момент он поскользнулся, нога поехала вниз, он попытался задержаться, опираясь на ледоруб, тот сломался, и в следующую минуту Леня беспомощно покатился по склону. Сергей уверенно страховал его через ледоруб, склон был не очень крутой, и мне казалось (а я был в 7—10 м от первой связки), что вот-вот Леня остановится. Но от рывка у Сергея тоже переломился ледоруб, и вот уже и Репин покатился по склону, безуспешно пытаясь задержаться обломком ледоруба. Все это происходило совершенно беззвучно, как в немом кино. Через несколько мгновений взгляд зафиксировал, как одно за другим два тела скрылись за крутым перегибом, затем какой-то темный клубок мелькнул еще раз где-то уже значительно ниже, и больше ничего в поле зрения не появилось. Полная тишина, и время будто остановилось.

Несколько мгновений мы стоим, как окаменелые, не в силах осознать то, что только сейчас произошло на наших глазах. Затем почти автоматически включается программа действий: обойти «жандарм», на гребне сбросить все лишние вещи, немного спуститься, чтобы траверсом выходить направо на след падения, и далее по следу вниз. «Жандарм» обошли быстро, короткая остановка и слова Б. А. Гарфа: «Туманов, Балдин, Смит пойдут по пути падения, вторая тройка остается на месте в готовности выйти, как только понадобится». Звучат последние напутствия, мы надеваем кошки, берем три веревки, крючья и уходим по склону направо, стараясь не проскочить след падения. Только бы успеть!

Светлого времени почти не остается — его хватает лишь на то, чтобы выйти к уходящей вниз отчетливой борозде. Дальше, уже почти в полной темноте, прямо вниз, сначала по не очень крутому фирновому склону, где еще можно угадать след падения, затем небольшая (3-5 м по высоте) ступень, которая для ребят сработала как трамплин: на склоне четко виднелось углубление — видимо, от удара упавших тел. Чуть ниже след совсем пропал, начинается голый лед, крутизна заметно возрастает и приходится бить крючья. Еще одна-две веревки, и становится ясно, что всем троим дальше спускаться невозможно. Но останавливаться нельзя: вдруг где-то пониже есть более-менее широкая полка, где ребята могли задержаться. Решаем быстро: связываем все веревки, мы с Котом остаемся на страховке, а Балдин идет вниз насколько позволит длина веревок. В случае чего мы его вдвоем сможем вытащить.

Время тянется томительно медленно. Саша иногда покрикивает, чтобы свободнее выдавали веревку. Кругом абсолютная тьма, только на небе яркой звездой горит Юпитер и множество падающих звезд расчерчивают небосвод. Кот объясняет, что Земля в эти дни проходит метеоритный пояс (кажется, это Леониды). Проходит около часа, начинаем замерзать. Мороз градусов 15-20, а мы стоим без движения на месте. Наконец, еле слышный крик снизу: «Выбирай веревку!» — и вот снизу появляется с трудом переводящий дух Балдин. —Ну, как там?

— Спустился почти до конца веревок, никакого выполаживания нет, склон становится только круче, и дальше угадывается начало отвесных ледовых сбросов.

Все ясно, при таком раскладе у ребят практически не было шансов выжить. Теперь нам самим надо выбираться наверх. Идем очень осторожно. Склон настолько крутой, что сначала пришлось идти на передних зубьях кошек с крючьевой страховкой. Наконец, лед кончился, и пошли побыстрее. Где-то в третьем часу ночи добрались, наконец, до палаток. Борис Арнольдович Гарф, начальник спасотряда, ничего у нас не спрашивает, по нашему виду все и так ясно. Нам сейчас главное — отогреться. Кошки примерзли к шекльтонам, ног я уже не чувствую, пальцы рук тоже едва шевелятся. Часа два нас отпаивают горячим чаем, а Женя Кудрявцев и Шура Ершов помогают оттирать руки-ноги. Разговор немногословный: — Насколько спустились?

—Метров на сто пятьдесят — двести. Сначала по следу, а дальше прямо вниз.

—Было ли видно что-нибудь дальше?

—Дальше идут сбросы, там задержаться невозможно.

Теперь забраться в мешок и попробовать уснуть. Как ни странно, но заснул я мгновенно, и вот уже меня будят — пора. Пора, так пора. В полном молчании выпиваем кипяток, что-то едим, не чувствуя никакого вкуса и лишь из-за необходимости подкрепиться, собираемся и вниз. Единственная остановка — сеанс радиосвязи. Накануне вечером сообщили в лагерь об аварии у нас, и с утра все, кто мог, вышли по леднику под склон с надеждой найти ребят внизу. Никаких следов не обнаружили, а в бинокль увидели весь след их падения, который вел прямо в ледовые сбросы посреди стены. Итак, никаких вариантов не осталось, Леня и Сергей погибли, и даже подойти к месту их вероятного падения нет никакой реальной возможности.

Здесь я, пожалуй, прервусь, чтобы рассказать, что же предшествовало этой злополучной ночи.

А было вот что. Первого августа из верхнего базового лагеря на Сурковой поляне на высоте 3600 м почти весь состав нашей экспедиции вышел на спортивные восхождения. Две группы отправились на пик Патриот.

Первая группа под руководством Сергея Репина, в которой были Мика Бонгард, Рита Дмитриева, Ваня Куркалов и Лена Никитина, должна была подняться на Западную вершину пика Патриот (6100 м), а вторая группа в составе: Алексей Романович, Вадим Михайлов и Игорь Тищенко — по более сложному маршруту на главную вершину Патриота (6320 м). До седловины обе группы двигались вместе, потом разделились, и каждая пошла по своему пути. Маршрут у Репина оказался существенно проще, и уже 4 августа группа благополучно спустилась в лагерь.

В это же время тройка А. Балдин, К. Туманов и я направилась совсем в другую сторону, в самый верхний цирк ледника Беляева, чтобы разведать возможность выхода на Памирское фирновое плато. Было известно, что это плато находится на высоте около 6000 м. Судя по аэрофотоснимкам, оно занимает огромную площадь (15х3 км) и во все стороны обрывается мощными сбросами. Надо сказать, что на этом плато никто никогда не был, и оно представляло собой некоторую географическую загадку. Поэтому неудивительно, что мы очень обрадовались, когда во время предыдущего разведывательного выхода неожиданно обнаружилось, что в сторону одного из верхних притоков ледника Беляева с плато спускается ледник, очень крутой, но, по-видимому, все-таки проходимый. Для разведки этого пути и была направлена наша тройка.

Прежде всего, следовало выяснить, насколько предполагаемый маршрут безопасен. День наблюдений показал, что, хотя на пути наверх есть пояса ледовых сбросов, но обвалы идут слева и справа, почти не задевая центра. Рано утром следующего дня Кот и Саша отправились вверх по намеченному пути, а я остался внизу как наблюдатель. К обеду погода резко испортилась, я ребят уже совершенно не видел и начал было беспокоиться, но тут они неожиданно возникли из белого марева и вскоре я смог их накормить и напоить.

На мой вопрос «Далеко ли поднялись?» они ответили: «Прошли примерно четверть подъема, путь в принципе есть, но лед крутой, работы много и потребуется много крючьев. Так что сейчас уходим вниз, захватим все, что необходимо, и через один-два дня выйдем на маршрут уже по-серьезному».

Мы быстро собрались и пошли вниз в наилучшем настроении от радостной перспективы пройти интереснейшей маршрут, который может стать основным для всей нашей экспедиции, Но вдруг, совершенно неожиданно, где-то далеко внизу, неподалеку от лагеря на Сурковой поляне, мы увидели взлетевшую в небо красную ракету — тревога, что-то случилось, всем — вниз! Рации у нас не было, и понять, что именно и с кем произошло, не было никакой возможности. Дальше мы уже просто бежали, обходя и перепрыгивая трещины, скорей, скорей. Вот и лагерь. Там узнаем, что группа Репина спустилась накануне, в полном порядке, а вот вестей от Романовича нет никаких. Их рация молчит. Погода — хуже некуда, и путь их спуска даже не просматривается. Контрольный срок — через час. Это означает, что надо немедленно выходить наверх. Быстро собирается спасотряд во главе со старшим тренером экспедиции Б. А. Гарфом. В составе отряда: Женя Кудрявцев, Шура Ершов, Леня Шанин, Сергей Репин и наша тройка. Выходим без промедления, и на следующий день мы уже на гребне на высоте 5100 м.

Погода установилась хорошая, настроение у нас довольно спокойное. Само по себе нарушение контрольного срока еще ничего плохого не означает. Каждый сезон в горах нам приходилось по два-три раза выходить на спасательные работы, но почти всегда оказывалось, что группа просто не успела спуститься вовремя — либо из-за плохой погоды, либо просто оттого, что маршрут оказался сложнее, чем изначально предполагалось. В таких случаях ребят встречали, ругали на чем свет стоит и сообща поедали деликатесы, которыми нас снабжали из спасфонда. Однако в этот раз все выглядело совсем иначе. Гребень выше нас был виден довольно хорошо, но как мы ни всматриваемся, никаких признаков жизни не видно. Становится все яснее, что, судя по всему, случилось что-то серьезное.

Идем вверх с максимальной быстротой, хотя не у всех достаточная акклиматизация. Мне идется с трудом — голова тяжелая, усталость наваливается, и я еле переставляю ноги. Я иду в связке с Котом, он в отличной форме, напевает романсы Вертинского, читает стихи Бернса, постоянно надо мной трунит и все время старается оберегать от самой тяжелой работы — топтания ступеней. Лишь к вечеру я немного прихожу в себя и становлюсь вполне работоспособным.

Вышли на 5600 м. Здесь ночуем, Пока «молодые» (то есть Женя, Шура, Леня и я) устраивают бивак, четверка мастеров: Гарф, Балдин, Туманов и Репин отправляются наверх в надежде найти хоть какие-то следы пропавшей группы Романовича. Через час-другой палатки уже стоят, весело гудят примуса, мы сидим в тепле и ждем возвращения наших мэтров. Их время от времени видно на склоне — топчут ступени и набирают высоту Один раз я выглянул и вижу: двое стоят и страхуют, а двое — ниже их на веревку — начинают движение вверх. Через пару минут взглянул опять: почему-то все четверо вместе и как-то беспорядочно барахтаются на снежном склоне. Но ничего особенно тревожного не заметно, они начинают спускаться и минут через сорок уже у палатки.

— Как там идется?

— Снег очень глубокий, свежий и еле держится.

Оказалось: двойка Гарф и Репин шла первой, и их сорвало лавиной, но, к счастью, Кот и Балдин находились внизу и сбоку, они смогли мгновенно лечь на ледорубы, и их лавина не захватила. Первая двойка тоже старалась изо всех сил зарубаться, и каким-то чудесным образом все разом остановились.

Вот так и разъяснилась та не очень понятная картина, которую я случайно увидел некоторое время назад. Если бы у этих классных альпинистов не сработал богатый опыт страховки на снегу, лавина утащила бы их всех, и тогда я бы оказался последним, кто их видел живыми.

— Какие-нибудь следы Романовича заметили?

— Нет, никаких. Завтра надо выйти пораньше, чтобы проскочить опасный склон по морозу и добраться до седловины. Там все станет ясно.

Утром вышли на рассвете и то злополучное место, где сорвало четверку наших мастеров накануне, прошли по морозцу вполне благополучно, прижавшись к неясно выраженному гребню слева. Еще метров 150—200 вверх, и чуть правее нашего пути мы заметили резкую ступеньку на снежном склоне. Присмотрелись — это был отчетливо очерченный след отрыва большой лавины, шириной метров 70—100. Когда мы подошли поближе, то заметили на склоне выше ступеньки отрыва что-то подозрительно похожее на цепочку следов, идущих вниз. Прошли повыше, и оказалось, что справа от нас действительно четко различимы следы, прерывистые и глубокие, которые оставляют в глубоком снегу бегущие вниз люди. Пунктир этих следов шел прямо к месту отрыва лавины и там обрывался. Нам оставалось сделать только одно — подняться на седловину, чтобы выяснить, когда ребята там были, и удостовериться, что они действительно спускались вниз так, как показывали эти следы.

Это не заняло много времени, и уже через час мы были на седловине, а вскоре и на Западной вершине Патриота. Там мы нашли в туре записку Романовича и из нее узнали, что из-за дикой непогоды ребята отказались от восхождения на Главную вершину и уходят вниз по пути подъема. На самой седловине просматривались следы, идущие вниз, иногда совсем заметенные снегом, а временами довольно четкие. Сверху угадывался весь пунктир их спуска вплоть до места отрыва лавины. Вот и стало все ясным. Ребята не стали ждать конца непогоды, так как контрольный срок поджимал, и на спуске, в условиях почти полной потери видимости из-за метели, они потеряли ориентацию и выскочили на самое лавиноопасное место. Здесь-то и произошло самое страшное: склон, покрытый свежевыпавшим снегом, неожиданно поехал, и лавина унесла их всех.

Мы начали было спускаться параллельно пути схода лавины, надеясь выйти к ее выносу, но уже через 100—200 м склон круто пошел вниз. Прямо под ним виднелся огромный ледовый сброс, с которого лавина и обрушилась на ледник с высоты метров пятьсот — шестьсот, Ледниковый цирк был весь забит глыбами льда, больше ничего сверху увидеть не удалось. Вариантов поиска пропавшей тройки по пути их возможного падения не осталось.

Ночевали снова на 5600 м. Все в подавленном состоянии. Трое восходителей — Алексей Романович, Вадим Михайлов и Игорь Тищенко, очевидно, погибли, и мы оказались не в состоянии даже найти их тела. На Сашу Балдина было страшно смотреть, он едва сдерживал рыдания. Вадим Михайлов был его лучший друг еще со школы, и в одной связке они прошли не один сложный маршрут. Плохо было и Сергею Репину — он казнил себя за то, что не дождался группу Романовича, чтобы вместе идти вниз, хотя было очевидно, что это вряд ли могло что-нибудь изменить. Да и все остальные были в шоковом состоянии.

Утром собрались и пошли вниз, превозмогая нараставшую депрессию и полную апатию.

В этот день и произошло то, о чем я написал в начале своего рассказа: неожиданный срыв связки Репин-Шанин, отчаянная ночная попытка до них добраться, возвращение в палатку и невозможность осознать и принять все происшедшее. Эмоций при этом вообще уже не осталось никаких. Видимо, в сознании человека есть какие-то предохранители, спасающие его психику от перегрузки. Выручало только одно — оставалась жесткая необходимость продолжать еще целый день идти вниз по гребню, понимая, что расслабляться никак нельзя, чтобы не допустить даже малейшей возможности еще одного срыва.

Со стороны все наши действия выглядели совершенно обычными, если не считать почти полного молчания. Только стандартный вопрос-ответ: «Страховка готова?» — «Готова», — «Пошел, выдавай веревку» — и такой же стандартный набор действий при спуске по гребневому Маршруту. Еще несколько часов хода по гребню, дальше простой спуск по снежнику, и вот мы оказались внизу на леднике, где нас встретили наши друзья,

Не было, да и не могло быть никаких слов утешения, Только молчаливое сострадание и сочувствие вместе со стремлением нас как-то обогреть и хоть чем-то порадовать или, точнее, просто вовлечь в заботы обыденной жизни, Нам же было как-то странно оказаться в тепле, среди ручьев и цветущих эдельвейсов Сурковой поляны, с внутренним ощущением чужестранцев, выходцев из другого, жесткого и жестокого мира.

Конечно, в последующие дни мы все вместе еще и еще раз пытались найти какие-то варианты поиска тел погибших друзей. Тройка Романовича была унесена лавиной через огромный ледовый сброс в ледопад замкнутого цирка, остаться в живых они не могли, а искать их тела под угрозой ледовых обвалов было безумно рискованно, тем более что и пройти в этот цирк снизу было крайне проблематично. Двойка Репина осталась где-то на стене, прямо под ледовыми сбросами, увидеть их в бинокли не удалось, а подняться снизу по стене к месту их вероятного падения и организовать какие-нибудь поиски на месте было тоже невозможно.

Весь следующий день мы сооружали обелиск в память о погибших. Двухметровая пирамида из камней с плоской плитой посредине, на которой выбиты имена всех пяти наших друзей, до сих пор стоит на Сурковой поляне.

После происшедшей трагедии не могло быть и речи о каких-то планах восхождений. Всем было ясно, что экспедиция закончилась, и надо было паковать снаряжение, ждать каравана, чтобы все загрузить, и уходить вниз.

Но неожиданно оказалось, что какие-то — неизвестные нам — люди в Москве думали совершенно иначе. Мы еще не успели толком снять лагерь на Сурковой поляне и перетащить все имущество на 20 км вниз в нижний базовый лагерь, откуда шла далее вьючная тропа, как очередная утренняя радиосвязь принесла приказ «руководства» из Москвы: «Всем оставаться на месте. К вам выезжает правительственная комиссия». Почему и зачем, непонятно, но попытки получить от Москвы ответ на эти вопросы ни к чему не привели — «Так надо!» Впрочем, ясно было одно: комиссия сможет добраться до нас не ранее, чем через пять-семь дней, а в лагере оставалось продуктов на один-два дня. Когда об этом было сообщено в Москву, ответ последовал незамедлительно: «В ближайшие дни самолеты ВВС сбросят вам достаточный запас продуктов, обозначьте места для сброски парашютов». Звучало это просто фантастично, особенно, если учесть, что до этого момента экспедиция нуждалась в самом необходимом из-за скудного финансирования, но никто не собирался нам помогать.

Однако все это не было пустыми обещаниями, в чем мы убедились на следующий день, когда с утра появились два самолета-бомбардировщика, которые сделали над нами круг — видимо, прицеливаясь на выложенный нами в стороне от лагеря знак «Т», а потом сбросили какие-то темные мешки. Через несколько мгновений раскрылись парашюты, но почему-то грузы от них оторвались, и, к своему ужасу, мы увидели, что они падают прямо к нам в лагерь. Слава Богу, все уже давно выскочили из палаток, и никого не задело, но пару палаток разбило капитально. Еще пара заходов, и четыре контейнера так же точно «вмазали» в наш лагерь.

Все шесть контейнеров, естественно, разбились вдребезги, и после такой бомбежки лагерь представлял собой странное зрелище. Поваленные березки и поврежденные палатки, на деревьях странные украшения из покореженных, вывернутых наизнанку банок мясных и рыбных консервов, где-то «кровавые» пятна от томатной пасты, а рядом — лужицы сгущенного молока и холмики из вермишели, сахара, соли, печенья и еще чего-то абсолютно непонятного. Однако мы настолько оголодали за последние дни, что с помощью ложек и кастрюль довольно быстро «освоили» неожиданное угощение и заодно прибрались в лагере.

Такие же налеты происходили еще три дня, после чего высокое начальство решило, что проблема снабжения голодающих решена, и нас оставили в покое. Реально мы смогли собрать примерно присланного «благодетелями», но все-таки больше уже не голодали.

Потом в Сталинабаде (ныне Душанбе) мы встретились с летчиками, и они нам объяснили, что на авиабазе не было транспортных самолетов и из-за срочности задания им пришлось бросать с бомбардировщиков на скорости 600 км в час контейнеры с грузовыми парашютами, которые рассчитаны на сброс с транспортников на скорости 250—300 км в час. К тому же кто-то решил, что в каждом контейнере должен быть полный ассортимент продуктов, а также таких жизненно необходимых вещей, как хозяйственное мыло, спички и свечи, чем и объяснялось обнаружение среди полученных грузов каких-то неидентифицируемых смесей, подчас абсолютно несъедобных.

А еще через пару дней снизу пришел караван лошадей, а с ним и ожидаемые гости — высокая Правительственная комиссия. Среди них было два деятеля из Москвы, Кульчев и Лупандин (их сразу окрестили Гильденстерн и Розенкранц по именам зловещих персонажей из «Гамлета»), которые всем своим видом показывали, что они из «компетентных органов». Для полной ясности с ними был и замминистра Госбезопасности Таджикской ССР полковник Самиев. С самого начала было непонятно, что им было от нас надо, но это быстро разъяснилось. Оказалось, что бдительные «органы» в Москве не на шутку всполошились, когда узнали, что в горах Таджикистана пропали альпинисты, двое из которых, а именно: А, Романович и В. Михайлов, работали в каком-то «закрытом» атомном центре в Обнинске.

По-видимому, в то время в КГБ никаких карт, кроме школьных атласов, не было, а по ним выходило, что от того места, где мы находились, до границы Афганистана всего лишь 70-80 км. Отсюда естественное подозрение, что никто нигде не погибал, а просто ребята убежали за границу со всеми секретами, которые знали. Именно эту дикую версию они нам и озвучили.

Мы попытались было объяснить, что из ущелья Гармо никаких дорог или троп в Афганистан не существует, а напрямую пройти тоже невозможно из-за отсутствия доступных перевалов через три горных хребта, каждый из которых будет повыше Главного Кавказского. Однако эти доводы никакого впечатления не произвели, и нам было заявлено, что спасательные работы будут продолжены. На естественный вопрос, а в чем собственно смысл таких работ, когда абсолютно ясно, что к этому времени никто в живых уже не мог остаться, даже если предположить невозможное, что кто-то мог уцелеть на ледовых сбросах, последовал ответ: «Вы должны представить нам бесспорные доказательства гибели тройки Романович, Михайлов, Тищенко». При этом ни слова не было сказано о необходимости поиска двойки Репин — Шанин.

Наши попытки объяснить всю нелепость подобного требования были пресечены одним из приехавших москвичей (кажется, это был Кульчев), который заявил, что у него есть все полномочия, чтобы заставить нас выполнить приказ, вплоть до расстрела на месте за саботаж спасательных работ. Тут взял слово полковник Самиев и сказал буквально следующее: «Если среди вас есть такие трусы, что боятся пойти наверх, то я сам туда пойду со своими добровольцами!» (А с ним было несколько человек «обслуги»). Для большей убедительности гости провели закрытое партсобрание с теми немногими из нас, что были членами партии, на котором было принято решение выполнить требование вышестоящих инстанций.

Больше вопросов у нас быть не могло. Пришлось распаковывать снаряжение, набирать продукты, и на следующий день мы снова шли вверх по хорошо знакомой тропе. Естественно, полковник Самиев, как и «Гильденстерн с Розенкранцем», никуда за пределы лагеря не выходили, хотя им предложили пойти с нами наверх до самого места срыва, чтобы они могли лично убедиться в том, что все произошло так, как мы им сказали.

Тропа сначала вела нас по травяным и очень живописным склонам вдоль ледника Гармо, затем она перешла на ледник, дальше попетляла среди трещин и ледяных глыб и, наконец, вывела нас к Сурковому лагерю.

Прошло уже дней десять, как мы простились с этим местом; казалось, навсегда, но вот мы опять здесь, у памятника погибшим. Снова накатывает ужасная тоска и чувство вины, вины просто от сознания того, что ты — жив, а они — нет, и поделать с этим чувством ничего нельзя. Как и с кошмарами, долгое время преследовавшими меня по ночам, когда я снова видел срыв связки Репин-Шанин и во сне никак не мог понять, почему же я не попытался броситься вниз и схватить их веревку.

Однако эмоции эмоциями, а работа работой. Наш план был таков: попробовать еще раз найти снизу проход через ледопад в цирк, куда сорвалась тройка Романовича, или хотя бы попытаться подняться по крутому скальному гребню, окаймляющему ледопад, и заглянуть в этот цирк с более близкого расстояния.

На следующий день мы подошли к ледопаду, запирающему выход из цирка, в который мы хотели бы как-то пройти. Ледопад выглядел устрашающе опасным, но любой ледопад можно пройти, если это необходимо для спасения людей. Однако рисковать жизнью только из-за идиотизма каких-то начальников — никогда!

Это решение было единодушным. Теперь оставалось проверить второй вариант подъема в цирк, по скалам. Скалы были крутыми и разрушенными, идти по ним было не очень трудно, но довольно опасно.

Тем не менее, через несколько часов мы все-таки поднялись настолько, что смогли заглянуть в цирк. Он представлял собой не очень большой по площади ледник, плотно схваченный кольцом скал и ледовых сбросов. Почти весь цирк был перекрыт лавинными выносами и глыбами льда, и более ничего там разглядеть не удалось. Любой путь спуска со скал на ледник был крайне опасным, и ни у кого из нас не возникло желания проникнуть в цирк, где нас ничто бы не защищало от периодически валившихся сверху лавин и глыб льда. Очевидно, что именно сюда, в этот цирк лавина снесла ребят, и здесь они и похоронены, если не навсегда, то на многие десятилетия.

Итак, все закончено, никаких материальных доказательств гибели ребят мы не нашли (да и не могли найти!), но больше ничего сделать было нельзя. К тому же мы четко понимали, что на самом деле наши гости из Москвы просто искали возможности отчитаться в исполнении неких Требований своих начальников, чтобы те, в свою очередь, могли поставить галочку в своем отчете о мерах, принятых в связи с рапортом об исчезновении «секретных ученых» Романовича и Михайлова. Поэтому мы возвращались в базовой лагерь с чистой совестью и ничуть не удивились, когда узнали, что заказчики наших «поисковых» работ полностью удовлетворены нашим отчетом и даже не очень интересовались подробностями, В тот же день и полковник Самиев, и чины из Москвы с превеликой радостью убыли вниз. Вот так он закончился, этот «поисковый» фарс, особенно оскорбительный на фоне происшедшей трагедии.

Что же означала эта трагедия для нас, тогда совсем еще молодых и неискушенных людей?

Пять человек, наши друзья остались навсегда в горах. Все они и Алексей Романович, и Вадим Михайлов, и Игорь Тищенко, и Сергей Репин, и Леня Шанин — были очень разными людьми, но настолько близкими нам по своим устремлениям, что их гибель всеми воспринималась как личная потеря. Такого в нашей жизни еще не было. В базовом лагере мы снова и снова обсуждали все детали происшедших событий, безуспешно пытаясь доискаться их причин, и просто вспоминали о погибших. Говорили, конечно, обо всех, но более всего — о Сергее Репине как одной из самых ярких фигур альпсекции МГУ того времени.

В 1950-1953 гг. Сергей был тренером нашей секции в межсезонье и инструктором на сборах в горах. Что бы он ни делал, во всем чувствовалась какая-то совершенно неукротимая стихия жизненной энергии. До сих у меня перед глазами стоит картина обычных ледовых занятий на леднике Кашка-таш. Сергей не просто учил нас, как надо ходить на кошках и забивать крючья. Он выбирал склон покруче, вооружался ледорубом и ледовым крюком и задорно, с веселой яростью набрасывался на склон, напевая что-то заводное типа модной тогда песенки: «Говорят, не смею я // Кто сказал: не смею я Н С девушкой пройтись в воскресный вечер вдвоем? // Или я такой уж трус? // Или, вправду, я боюсь // Парня в серой шляпе с журавлиным пером?..»

Для нас, тогда еще малоопытных разрядников, — это была демонстрация такой легкости работы, которая может быть достигнута только высочайшим профессионализмом. После подобного «представления» было как-то почти неприлично пытаться пройти подобный склон, просто усердно царапаясь по нему с напряжением всех сил. С таким же «заводом» он гонял нас на скальных тренировках по развалинам дворца в Царицыно или каменоломням в Домодедово, причем и здесь было главным не усердие, а легкость и непринужденность выполнения упражнений. Ну а в горах, по отзывам тех, кто бывал с ним на серьезных маршрутах, С. Репин («Репа» — было его прозвище среди инструкторов) ходил сильно и красиво, хотя временами, пожалуй, слишком азартно.

Среди множества рассказов о нем мне более всего запомнилась история, связанная с восхождением его группы на Восточную Шхельду во время альпиниады 1951 г. Хотя это был довольно сложный маршрут (4 категории трудности), Сергей, к нашему удивлению, пригласил в качестве участника Александра Христофоровича Хргиана, абсолютно влюбленного в горы, но уже очень немолодого (по нашим меркам!) человека, не очень подготовленного для прохождения такого маршрута. Сергей объяснил это тем, что таким образом мы сможем отблагодарить А. Х. за все то, что он сделал как один из организаторов послевоенной секции альпинизма в МГУ. Наверное, это не очень соответствовало строгим канонам спортивного альпинизма. Действительно, ребятам пришлось идти медленнее и на трудных скальных участках делать специально для А.Х. надежные перила, но для сильной группы это не создавало серьезных проблем. Зато какое удовлетворение они получили после восхождения, глядя на совершенно счастливое лицо Хргиана, сознавшегося, что на участие в таком восхождении он не мог надеяться даже в самых смелых своих мечтах.

Мечтой самого Репина было сходить на Ушбу — вершину не самую трудную, но по красоте не имеющую себе равных на Кавказе. В сезоне 1952 г. его группа уже должна была выйти на маршрут, но все сорвалось из-за досадной травмы. Так и не суждено было Сергею осуществить эту свою мечту. А через год после его гибели Володя Назаренко, один из ближайших его друзей, вместе с Андреем Бергером и Маратом Савченко поднялись на Ушбу, посвятили это восхождение памяти С. Репина и на Южной вершине оставили его фотографию.

Совсем недавно, в Москве, Володя Назаренко, рассказывая мне о Сергее, вспоминал, что тот был большим поклонником поэзии А. Блока и для него особенно близким было таинственно прекрасное и исполненное мистического смысла стихотворение:

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,

И луч сиял на белом плече,

И каждый из мрака смотрел и слушал,

Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,

Что в тихой заводи все корабли,

Что на чужбине усталые люди

Светлую жизнь себе обрели,

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у Царских Врат,

Причастный Тайнам, плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.

В этом стихотворении, совершенно чудесном по мелодичности, звучание светлого хорала таинственным образом сливается с мотивом неотвратимой беды. возможно, Сергею, как человеку незаурядному, при всем его жизнелюбии не было чуждо ощущение изначальной трагичности жизни, и именно поэтому так близки ему были строки Блока.

В то лето в Гармо вечерами у костра без конца шел разговор на очень важные для всех нас темы. Зачем мы ходим в горы? Ради какой цели готовы идти на восхождения, иногда очень рискованные? Какое может иметь значение достижение той или иной вершины, пусть даже очень высокой? Понятно, что сейчас, через 57 лет я не могу утверждать, что эти разговоры хорошо сохранились у меня в памяти. Тем не менее, я постараюсь припомнить, что обсуждалось тогда, сознавая при этом, что многое уже является результатом последующих размышлений — моих собственных и моих друзей.

Конечно, однозначного ответа на эти вопросы нет, и правда у каждого своя. Но все-таки, чего здесь больше — романтики юности в сочетании с абсолютным эгоцентризмом или стремления выйти за пределы обыденности и предопределенности жизненного пути? Ну а что мы скажем о человеческих отношениях в горах? Где еще, кроме альпинистских команд, таких, какая сложилась в тот сезон у нас в Гармо, вы сможете найти такую степень самоотверженности и искренности, готовности разделить с другом любое бремя? А разве мало, что в горах человеку дана редкая возможность ощутить гармонию с красотой гор и почувствовать себя допущенным к чистоте дикой природы? Но это все «слова, слова, слова.. ». Ведь каждый из нас осознавал, что за все это может быть востребована самая дорогая плата: человеческая жизнь, иногда чужая, но в равной степени это могла быть и твоя собственная. Однако и здесь таится соблазн ранняя гибель на взлете, когда ты весь без остатка вовлечен в какое-то высокое, пускай даже виртуальное, но общее дело, — может быть, это даже завидная участь? Да, все это правила игры, игры упоительной, захватывающей все существо, но подчас и очень жестокой. Правила эти изменить нельзя, но нам дано их принять или отвергнуть и выйти из игры в любой момент.

Но все эти умствования, какими бы логичными они ни казались, не могли сами по себе смягчить то состояние отчаяния и подавленности, в котором мы уходили из базового лагеря, а потом два дня ехали по Памирскому тракту в Душанбе. Парадоксальным образом это проявлялось в какой-то лихой и бездумной внешней веселости, в которой постоянно ощущался некоторый надрыв и вызов по отношению ко всем, кто не пережил нашей драмы.

Помню, как мы въехали — а на самом деле, ворвались — на двух машинах в ночной спящий Душанбе с громогласным пением «пиратских» песен, сопровождавшимся залповой стрельбой из доброго десятка ракетниц. В Душанбе мы пробыли недолго, всего два дня, но шума и беспокойства от нас было много. Удивительно, что при нашей агрессивности и довольно наглом поведении обошлось без скандалов и драк с местной молодежью — в те времена Душанбе был абсолютно мирным городом. Однако городское начальство было немало обеспокоено появлением явного очага напряженности, и, хотя билетов на Москву не было на ближайшие десять дней, срочным образом был организован наш отъезд на особом поезде, следовавшем вне расписания.

Такие поезда в те времена именовались «Пятьсот веселыми». «особость» нашего поезда состояла в том, что он ехал до Москвы десять дней вместо обычных пяти. Дней пять мы тащились через пустыни Средней Азии, поедая дыни на крышах вагонов и бегая купаться в паровозный тендер с запасом воды. Потом милиция согнала нас с крыш, кончились дешевые дыни, а с ними и прочие продукты, и пришлось пробавляться сладким чаем, который регулярно выставлялся сердобольными проводниками. Конечно, мы были очень злы на московское начальство, не потрудившееся забронировать для нас заранее билеты, и поэтому с особым удовольствием сочинили и отправили со станции Уральск в адрес нашего спортивного шефа А. Бормотова почти хулиганскую телеграмму: «Москва, Центральный Совет «Буревестника», Обормотову. Вашу мать отправили поездом в Москву, идущим десять дней. Благодарные альпинисты». На почте нас с понятным подозрением допрашивали: «Что за странная фамилия начальника? Чья эта была мать и почему ее надо было так отправлять?» Но в конце концов их убедил очень серьезный и взрослый вид Мики Бонгарда, отправителя сего сообщения.

Надо, однако, признать, что столь медленное возвращение к нормальной московской жизни оказало на нас самое благотворное воздействие. За время, проведенное в поезде, как-то стала стираться и уходить в сторону вся острота потерь и драматических переживаний, которые выпали на нашу долю в горах. Жизнь стала, что называется, брать свое. Постепенно стало хорошо и весело просто оттого, что мы все вместе, такие молодые, Красивые и замечательные. Вместе с этим появилось ощущение, что мы теперь связаны не просто дружескими отношениями, а чем-то более глубоким, тем, что принято называть дружбой на всю жизнь.

С тех пор утекло много воды, и жизнь разбросала в разные стороны всех нас, кто был тогда в Гармо. Как и многие другие иллюзии молодости, «дружба на всю жизнь» постепенно потускнела, а то и сошла на нет, хотя я должен сказать, что со многими «из наших» у меня до сих пор сохранились самые тесные дружеские связи. Ну а каждый год, когда в конце декабря Женя Кудрявцев созывает всех ветеранов Гармо, я иду к нему, радуясь не просто еще одной возможности увидеться с моими давними друзьями, но и в особом предвкушении встретить всех тех, для которых, как и для меня, экспедиция 1953 г. стала одним из самых значимых событий времени становления собственной личности.

Наверное, на этом мне следовало бы закончить свое повествование о Гармо, но я не могу удержаться и не рассказать еще об одном впечатлении того лета, особо памятном для меня.

Я уже писал о том, каким контрастом для нас было возвращение к друзьям и, собственно, к самой жизни на Сурковом лагере после трагедии, пережитой на пике Патриот. Наша встреча была самой теплой, но для меня она оказалась еще и судьбоносной. Девичья ладонь всего лишь на миг дольше обычного задержалась в моей руке, и я вдруг ощутил нечто вроде легкого удара током, — столько было в этом пожатии участия и сочувствия ко мне. Девушку эту я знал уже несколько лет по совместным походам и альпиниадам, но отношения с ней были просто приятельские, и никаких взаимных симпатий не было и в помине. А здесь я увидел в ее глазах такую нежность ко мне и столько понимания, что просто всем своим существом почувствовал, что в это мгновение на меня снизошла (я не боюсь этого слова!) любовь. Ничего подобного я ранее в жизни не переживал и в свои 22 года уже смирился с мыслью, что мне вообще не дано испытывать такие высокие эмоции. «Сухарь, бесчувственный человек» — я слишком часто слышал о себе такие отзывы от близких и не очень близких людей.

Сказать, что после этого моя жизнь перевернулась, — почти ничего не сказать. Просто все последующие дни пребывания в Гармо и обратного пути в Москву мы с Ней были все время вместе, упиваясь открытием друг друга и нас обоих вместе. Потом был еще восхитительный месяц в Москве, когда я откровенно прогуливал свою новую работу, ждавшую меня на заводе в городе Темир-тау под Карагандой. Допрогулялся до того, что из прокуратуры Темир-тау пришла бумага с просьбой разыскать и привлечь к ответственности молодого специалиста В. А. Смита, не явившегося к месту своего назначения. Пришлось срочно ехать в Караганду.

Следующие полгода проходили как благословенное продолжение нашего романа, на этот раз — в письмах, которые писались не реже двух-трех раз в неделю, Не уверен, что эти послания были очень интересными и разнообразными по содержанию, но эмоций всегда хватало с избытком. На майские праздники я прилетел в Москву, просто чтобы увидеться и повторить Ей слова любви, но сразу же пожалел о том, что я это сделал. В первую же встречу мне было сказано, что все кончено и более нам не надо встречаться. Для меня это был нокаут. Ощущение было такое, что исчезло главное содержание моей жизни и непонятно, что мне делать дальше, когда вдруг так неожиданно закончилась моя любовь.

Как не мог не заметить читатель, вся эта история довольно банальна, но для меня это было событием, которое помогло открыть нечто очень важное во мне самом и во многом определило ход моей последующей жизни. Думается, что и у Нее воспоминания о нашем романе также не стали предметом огорчения. В конце концов, как точно сказала Анна Ахматова: «А те, с кем нам разлуку Бог послал, // Прекрасно обошлись без нас. // И даже — все к лучшему».

Оглядываясь назад трезвым взглядом пожилого человека, я могу только поблагодарить Судьбу за то, что она дала мне возможность в полной мере испытать радость первой любви и далее так мудро распорядилась, разведя нас по разным путям. Тем самым мы были избавлены от почти неизбежных разочарований, и нам (хочется думать — не только мне!) осталось в незамутненной чистоте все чудо юношеских чувств.

Заканчивая этот сугубо личный (может быть, даже чересчур) пассаж, мне хотелось бы сказать о том, что мне совсем недавно пришло в голову. Не мной открыто, что «жизнь и смерть ходят под руку». Для нас, совсем еще молодых ребят, трагедия на Патриоте, когда мы впервые встретились со смертью почти лицом к лицу, была сильнейшим душевным потрясением. Наверное, именно реакцией на такое потрясение и явились та повышенная эмоциональная восприимчивость и особая острота восприятия жизни, которые испытали все мы, те пятеро молодых ребят, кому довелось быть вместе на Патриоте.

Поэтому неудивительно, что не только я, но и Женя Кудрявцев, и Саша Балдин, и Кот Туманов, и Шура Ершов к концу экспедиции закрутились в «романтических сетях» со своими подругами. В результате на пути в Москву в «Пятьсот веселом» поезде все тамбуры нашего вагона были все время заняты влюбленными парочками, что служило предметом постоянных насмешек (вызывавшихся, конечно, скрытой завистью!) остальной компании. Для нас же «погружение в любовь» стало путем Возвращения к жизни, и не имело значения то, что для одних этот роман в горах закончился законным браком и созданием семьи, а кому-то пришлось впоследствии изведать и всю горечь разрыва с любимым человеком. Но, в конце концов, ведь это — всего лишь плата за тот бесценный дар, который мы уже получили, не так ли?