Мои друзья и горы.

Глава 7 «Морские свинки» в горах. Ушба, Кавказ, 1965 г.

После успешной экспедиции 1964 г. на Хан-Тенгри нас разыскал сотрудник Института медико-биологических проблем доктор Малкин с очень необычным предложением. Дело в том, что в этом институте усиленно прорабатывались разные варианты программ для подготовки космонавтов и ему, доктору Малкину, хорошему знакомому Мики Бонгарда, пришло в голову, что, может быть, занятие альпинизмом является неплохим способом подготовки космонавтов ко многим стрессовым состояниям, в том числе вызываемым гипоксией (кислородной недостаточностью).

Для проверки этого предположения, строго говоря, требовался длительный эксперимент на каких-нибудь животных, скажем, на морских свинках, которых следовало поднять в горы на высоту порядка 6000 м или поместить в барокамеру, там давать им большую физическую нагрузку и фиксировать те изменения, которые происходят в их организме при многократных повторениях этих экспериментов в различных условиях.

Понятное дело, что постановка подобного исследования требовала немалых средств, и трудно было ожидать, что удастся убедить институтское начальство в целесообразности реализации этого дорогостоящего проекта с очень неясными перспективами практической полезности результатов. Здесь-то доктора Малкина и осенило — не надо никаких морских свинок, можно сразу начинать эксперимент на людях, а именно на тех, кто уже многократно бывал на высоте и приобрел опыт выживания в условиях гипоксии, то есть на альпинистах-высотниках.

Программа исследований выглядела вполне разумной: альпинистов предлагалось провести через весь стандартный для космонавтов набор испытаний, включавших барокамеру, центрифугу, термокамеру и стенд для исследования вестибулярного аппарата, с фиксацией стандартного набора параметров, характеризующих работу основных органов подопытного с тем, чтобы потом сравнить полученные данные с аналогичными характеристиками для людей, никогда в горах не бывавших. От такого проекта начальство института пришло в совершеннейший восторг — расходов почти никаких, только на обслуживание испытательных стендов, а результат может оказаться чрезвычайно значимым для всей программы подготовки космонавтов.

Доктор Малкин хорошо знал, что предлагал, — в одной Москве было немало альпинистов-высотников, и оказалось совсем не сложным делом убедить их послужить науке. Как только стало известно, что нужны альпинисты на роль «морских свинок», не было отбоя от желающих попасть в их число. Конечно, прежде всего соблазняла сама возможность попробоватъ себя в такого рода необычных испытаниях, что естественно для молодых людей. Ну а дополнительным стимулом послужило обещание заплатить каждому небольшую, но ощутимую сумму за участие в этой программе. Забегая вперед, скажу, что деньги выплачивались из рук в руки наличными, и я не исключаю, что в бухгалтерии они проходили по статье «затраты на содержание лабораторных животных».

Для начала нас пропустили через барокамеру. Я помню, как меня всего облепили датчиками, посадили в барокамере в удобное кресло, зачем-то привязали ремнями и стали откачивать воздух, постепенно снижая давление до уровня, соответствующего подъему на высоту свыше 5000 м. При этом через определенные интервалы делали остановку минут на пять и в это время предлагали выполнять какие-нибудь арифметические расчеты, читать стихи наизусть или просто записывать свои ощущения.

На высоте 6000 м я легко разделался с умножением чего-то на что-то, на 6500 м — с удовольствием прочел четверостишие Мандельштама («Звук осторожный и глухой плода, спадающего с древа...»), на 7000 м записал, что чувствую себя великолепно, хотя с удивлением заметил, что у меня несколько изменился почерк. На следующей остановке — на 7500 м буквы вдруг перестали меня слушаться, пошли вразброд, но все же что-то осмысленное я нацарапал.

На предложение начать «спуск» я ответил решительным отказом, и меня «подняли» на 8000 м — гималайскую высоту, между прочим. Здесь я решительно взялся за перо, чтобы написать, как хорошо я себя чувствую на высоте если не Эвереста, то почти Аннапурны, но текст получился примерно следующим: «Чувствую себя х... х... х...». Не поймите меня превратно, я действительно хотел написать «хорошо», но карандаш меня плохо слушался, и через букву «х» я не смог толком перебраться, а «о» у меня просто не получилось. В следующий миг я потерял сознание, а очнулся, услышав встревоженный голос доктора Малкина, когда меня «спустили» до высоты 5000 м. Потом было очень интересно ознакомиться со своими «высотными» записками. Никаких неприятных последствий для моего здоровья этот инцидент не имел, Следующим шел Дима Дубинин, а я наблюдал за ним через окошечко барокамеры. До высоты 6000 м с ним ничего интересного не происходило, но когда его «подняли» до 6500 м, я вдруг увидел, что голова у него упала набок и весь он как-то обмяк. В тот же момент от окошка меня оттолкнул доктор Малкин и, увидев испытуемого, немедленно открыл подачу воздуха. Дима ожил через несколько мгновений, но на все беспокойные вопросы о том, что с ним произошло, толком ничего ответить не мог. Когда он вышел из барокамеры, Малкин показал ему записи многоканального самописца, которые в начале Диминого «подъема» выглядели как обычные последовательности больших и малых пиков, а потом вдруг превратились в прямые линии. «Я, — сказал Малкин, — сначала решил, что прибор сломался, а когда взглянул на тебя, понял, что дело не в приборе и тебя надо немедленно спасать!»

Диму стали расспрашивать, а как же он в горах ходит на высотные восхождения? Дима припомнил, что иногда на высоте, когда он долго находится без движения, он вдруг начинает ощущать нечто вроде общей слабости, но это немедленно проходит, как только начинается движение. Тут доктор Малкин заметил с удовлетворением профессионала: «Вот теперь все ясно. У тебя очень редкий синдром Адамса, характеризующийся нарушением синхронизации возбуждающего и тормозящего импульсов сердечной мышцы. В условиях гипоксии и полного покоя в барокамере у тебя почему-то произошла блокировка возбуждающего импульса. Очень-очень интересный результат, и мы им еще займемся». Но в ответ на несколько недоуменный взгляд Димы он поспешил добавить: «Не беспокойся. На тебе мы не собираемся ставить никаких повторных экспериментов для проверки своих предположений».

Когда вся наша команда прошла через барокамеру, доктор Малкин нам объявил, что он очень доволен результатами испытаний, которые показали, что мы существенно менее чувствительны к гипоксии в сравнении с летчиками-испытателями, которые обычно отказывались продолжать подъем уже на «высоте» 5000-5500 м.

В следующий наш приход в Институт медико-биологических проблем нас отправили на центрифугу. Очень запомнился сам обряд подготовки к испытанию. Датчиков на меня навесили еще больше, чем в барокамере. Затем надели на голову шлем, снабженный какими-то приспособлениями, и усадили в люльку, подвешенную на конец штанги, другой конец Которой был закреплен на роторе центрифуги. Я был весь зафиксирован ремнями так, что не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни головой.

Провожала меня «в путь» очень эффектная, крупная и рыжеволосая женщина Ада Рабгатовна с необычайно теплым голосом. Она мне подробно объяснила, что со мной будет и чего я должен и, главное, не должен делать. У меня перед глазами табло, где будут время от времени загораться в ряд с десяток лампочек. По команде оператора я должен нажатием кнопки, вмонтированной в поручень кресла, гасить эти лампочки — таким образом контролируется сужение поля зрения, происходящее при увеличении перегрузки. Посредине табло будет гореть крестообразный светильник, и когда он вдруг почернеет с краев, это означает, что достигнута предельная перегрузка и надо снижать обороты. Последнее достигается очень просто: во время разгона мой большой палец постоянно давит на рычажок на кресле, тангенту, отчего обороты возрастают, а как только я отпускаю тангенту, обороты снижаются. Если я вдруг отключусь, то палец сам собой разожмется и тогда последует замедление вращения.

— Да, вот еще, что особенно важно: ни в коем случае не пытайтесь убрать ноги с подножки, а руки с подлокотников. При больших перегрузках вы не сможете их вернуть на место и тогда может произойти перелом

конечности. Все понятно?

— Да, вроде бы все.

—Ну, в добрый час, поехали!

Люк закрыли, я увидел, что все лампочки горят, руки-ноги зафиксированы на своих местах, нажал тангенту и, действительно, «поехали». С начала вращения люлька выводится в положение, в котором сила перегрузки давит в направлении грудь-спина. Первый раз дали «прогулочное катание» с перегрузкой в 5 g. Никаких неприятных ощущений я не заметил разве только некоторое увеличение давления на грудную клетку. Потом «поехали» по-настоящему, но я был осторожен и, как только периферийные лампочки стали исчезать из поля зрения, отпустил тангенту и вскоре остановился. Результат — я выдержал перегрузку, соответствующую ускорению в 8,5 g.

Вслед за мной отправлялся Олег Куликов. Когда с меня перевешивали датчики на него, он заметил, что у меня по всему телу мелкие, с булавочную головку, кровоподтеки, и поинтересовался: «А что, то же самое или даже хуже у нас внутри?» Его успокоили, заверив, что они точно знают, что внутри у нас все будет в порядке, проверено на собаках. Олег с первого раза «доехал» до 11,5 g, что вызвало что-то вроде сенсации у наших операторов, По их словам, никто из космонавтов не выдерживал более чем 7 g.

Когда через пару дней мы пришли на второй сеанс, я был настроен решительно: самому не отпускать тангенту ни в коем случае — ведь интересно, сколько же я могу выдержать, Все происходило в точности, как в первый раз, Постепенно все лампочки исчезли из поля зрения, но я упрямо жму на тангенту. Вот уже и крестообразный светильник начинает постепенно сереть, а потом становится почти черным. Слышу в наушниках

беспокойный голос: «Как себя чувствуете?» Отвечаю бодро: «хорошо» и без всякого перехода вдруг начинаю видеть сны. Да-да, именно сны, только не вспомню сейчас, какие именно. Потом стал просыпаться, услышав еще более обеспокоенный голос, повторяющий: «Ответьте, ответьте, как себя чувствуете?» Оказалось, что я «докрутился» до обморока на 10 g и пришел в сознание, когда замедлился до 5 g. Примерно то же самое, с небольшими вариациями, происходило на центрифуге почти со всеми ребятами из нашей группы. Чемпионами здесь стали Валентин Божуков и Адик Белопухов, «выжавшие» до 12-13 g и даже не терявшие при этом сознания.

Испытание в термокамере носило почти анекдотический характер. Смысл его был предельно прост: человека раздевали до плавок, сажали в камеру, разогретую до 70-75 °С, и отмечали время, которое он сможет вытерпеть. Единственный дискомфорт — уж очень сильно потеешь, а воды в камере не было, иначе бы получилась просто парная баня. При этом во рту надо было держать градусник и время от времени сообщать температуру тела. Большинство выдерживало до того момента, когда температура тела поднималась до 39 °С, на что уходило обычно двадцать-двадцать пять минут. Исключение составил Адик Белопухов, который просидел более сорока минут и довел собственную температуру аж до 40 °С, после чего доктора сочли за благо прекратить этот эксперимент. Забавно, что оплата нашего труда на этом стенде была прогрессивной: чем больше терпишь, тем больше получишь. Так что Адику достался не только лавровый венок победителя, но и максимально возможное денежное вознаграждение.

Логика ученых далеко не всегда бывает ясна для непосвященных. Я так и не смог понять, почему было предположено, что у альпинистов должен быть особо хорошо развит вестибулярный аппарат. Чтобы подтвердить или опровергнуть эту странную гипотезу, нас прогнали через довольно изощренную пытку на специальном стенде. Испытуемого сажали в так называемое «кресло Бараньи», фиксировали ремнями, после чего кресло начинало вращаться со скоростью 30 оборотов в минуту. Далее надо было закрыть глаза и наклонять голову направо и налево, тоже со скоростью 30 раз в минуту, и постараться продолжать это упражнение как можно дольше.

Свои ощущения я помню и сейчас. Сначала — на стадии простого вращения — это было почти приятно, как на качелях, но как только потребовались наклоны головы с закрытыми глазами, я вдруг почувствовал, что мои «качели» начали беспорядочно раскачиваться во всех трех измерениях. Уже через три минуты я сказал, что с меня хватит, на что мой мучитель ответил, что это очень мало даже для женщин и на самом деле я могу еще напрячь волю и потерпеть, по крайней мере, до десяти минут. Но еще через минуту я его предупредил, что наступил предел моей выдержке, еще немного и я залью его белоснежный халат содержимым моего желудка. Что-то было в моем голосе, что заставило его остановить вращение и отпустить меня на свободу. После этого испытания я сидел на скамейке в парке часа три, приходя в себя и придумывая, что бы сделать с этим Бараньи, если он мне когда-нибудь встретится (мне было особенно неприятно, что, судя по фамилии, он был венгром, как и мой отец).

Вестибулярный аппарат моих друзей оказался почти таким же ненадежным инструментом, как и у меня. Исключение составил лишь Олег Куликов, который провел на этом стенде минут сорок, и видно было, что никакого дискомфорта он при этом не чувствует. Этим он не на шутку обрадовал доктора, который сказал, что такой результат уникален и что даже для командира космического корабля считается очень хорошим показателем, если он может вытерпеть двадцать минут.

Первые впечатления, которыми с нами поделился доктор Малкин, не могли не польстить нашему самолюбию. По его наблюдениям, на всех стендах, кроме злосчастного «кресла Бараньи», альпинисты-высотники показали гораздо лучшие результаты, чем летчики-испытатели и даже космонавты. Вывод напрашивался сам собой: занятия альпинизмом могут рассматриваться как один из наиболее эффективных методов тренировки космонавтов.

Однако как серьезный ученый доктор Малкин не мог просто довериться своим впечатлениям, даже если они подтверждали его гипотезу, и стал более детально анализировать объективные показатели нашего тестирования. К его вящему удивлению, обнаружилось, что сравнение записей приборов, отмечающих объективное состояние организма человека, например, на центрифуге, показало почти полное совпадение характера изменений всех параметров для любого из нас и среднего летчика-испытателя, хотя предельные значения переносимых перегрузок при этом могли сильно отличаться. Отсюда следовало, что дело не в том, что организм альпинистов лучше подготовлен к перегрузкам, а в том, что мы, в отличие от летчиков-испытателей, были настроены на то, чтобы терпеть до конца. Точно так же совпадали изменения собственной температуры тела в термокамере для той же пары испытуемых, и различие состояло лишь в том, что обычный испытатель считал, что для него дискомфорт наступает уже при температуре тела 37,5°, а для некоторых из нас, например А. Белопухова, и 40° были нипочем. Пожалуй, только в барокамере наши показатели заметно отличались в лучшую сторону, хотя и здесь это различие было не таким резким, как первоначально могло показаться.

Вывод следовал однозначный и довольно очевидный. Занятия альпинизмом, помимо развития общей выносливости и профессиональных навыков, конечно, благотворно сказываются на устойчивости к кислородной недостаточности, но более всего вырабатывают способность к долготерпению любых неудобств, будь то предельные физические нагрузки или всевозможный дискомфорт вроде длительного переохлаждения или перегрева, «холодных» или просто неудобных ночевок или чего угодно еще, с чем приходится сталкиваться в сложных условиях восхождений.

Ну что же, наука подтвердила то, что мы давно уже знали: чего-чего, а стрессоустойчивости нам было не занимать. Безропотно терпеть мы можем очень долго. Кстати отмечу, что трезвомыслящий Мика сразу же после первых результатов испытаний в барокамере предложил своему приятелю доктору Малкину не ориентироваться на формальные показатели — кто какую высоту смог перенести, а сравнивать ход изменений объективных показателей для разных испытуемых. Но тогда уж очень сильна была эйфория от кажущегося «подтверждения» выдвинутой гипотезы о положительном влиянии занятий альпинизмом на самые различные функциональные способности человеческого организма.

Однако для нас связь с Институтом медико-биологических проблем не ограничилась только испытаниями на стендах. Нам было предложено продолжить тестирование в полевых условиях, то есть в горах. Конкретно это означало, что 12—15 человек нашей команды поедут на несколько недель в район Эльбруса вместе с группой сотрудников института и за его счет. Там мы будем делать восхождения, а научная группа, вооружась набором портативных аналитических инструментов разного рода, будет проводить мониторинг нашего состояния до и после реальных нагрузок от горовосхождений.

Нас этот вариант устраивал как нельзя более. Прежде всего потому, что после довольно напряженного сезона 1964 г. хотелось как-то расслабиться, походить без каких бы то ни было обязательств, совершенно свободно, по тем маршрутам Центрального Кавказа, которые чем-либо были для нас привлекательны. К тому же, этот вариант давал нам возможность провести отпуск в компании с семьями и друзьями — в экспедицию их так просто не позовешь. В том году с нами на Кавказе таких «сопровождающих лиц» было не меньше основного состава.

В самом начале надо было, естественно, отдать долг нашим «благодетелям» в лице доктора Малкина и его группы. При этом программа действий была проста и понятна. Мы разбились на четверки, и каждая должна была сходить на две-три несложные вершины 2 или З категории трудности. Надо сказать, что подобное занятие может показаться скучноватым для квалифицированных альпинистов, но на самом деле в нем есть своя прелесть. Во-первых, на маршрутах такой сложности нет необходимости таскать тяжелые рюкзаки и можно идти без спешки, наслаждаясь видом окружающих гор и постепенной сменой пейзажа, от сосновых лесов долины до альпийских лугов и ледников. Во-вторых, мы старались составлять группы так, чтобы в каждой было одно-два места для тех из наших друзей, которые не имели большого опыта восхождений даже на столь несложные вершины.

Я припоминаю, что на восхождении на Ирик-Чат (З категории трудности) в моей группе была Оксана Васильева, которая много раз бывала с нами в экспедициях, но чаще всего в роли поварихи, и для нее очень ценной была сама возможность полноправного участия в восхождении, где надо было идти с попеременной страховкой и даже лезть по скалам. Оксана была отдана на попечение Игоря Мильштейна, которому с самого начала пришлось напомнить Ксаночке об основных правилах движения в связках и все время следить за тем, чтобы она не пыталась проскочить как можно быстрее крутые участки скал, а двигалась без спешки, но надежно. Потом на разборе восхождения в лагере Игорь охарактеризовал Оксану как начинающего, но перспективного альпиниста, что было всеми воспринято с восторгом.

В следующем выходе на Чегет-кару (2 категории трудности) состав моей группы был совсем пестрым. Этот маршрут примечателен своей краткостью — здесь всего метров двести не очень сложного лазания плюс прохождение короткого закрытого ледника и недлинные подходы по тропе из Адыл-су. Поэтому я позвал на это восхождение Надю Куликову, жену Олега Куликова, которая пропустила несколько сезонов и была не в лучшей форме, и Юру Садовникова, опытного горного туриста, но не имевшего никакого опыта восхождений. Кроме них в моей группе был мой старый друг Джура Нишанов, абсолютно надежный и опытный альпинист. Должен сказать, что и он, и я получили большое удовольствие, наблюдая, с каким восторгом и Надя, и Юра участвовали в обычной работе с веревками на скальном маршруте. А уж как они были счастливы на вершине! «Господи, хорошо-то как!» — были слова Надежды, когда она отдышалась и осмотрелась. Ну что же, стало быть, мы с Джурой не зря потащились на эту самую Чегет-кару, где в далеком прошлом нам уже довелось побывать два или три раза.

В этом выходе хорошо было не только нам, но и Наташе Тамм с сыном Никитой, которых мы взяли в качестве «довеска» к нашей группе. Не без труда, но они смогли одолеть все неудобства крутых подъемов на подходах и вместе с нами ночевали на верхней луговой поляне с множеством цветов и кристально чистых ручьев. От этой ночевки, от раннего пробуждения в горах, когда воздух еще колюч и холоден, а потом с появлением солнца за какие-то полчаса все вокруг становится неожиданно теплым и уютным, у них остались самые яркие впечатления. Я знаю, что Никита их помнит и по сей день.

На следующем этапе программы нам следовало подняться на вершину Эльбруса (5495 м) с тем, чтобы на самой вершине и на промежуточных высотах провести обследование всех участников по полной программе. Но, как говорится, «гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить!» Как-то не учли, что ведущие эксперимент медики должны будут тоже подниматься вместе с нами на те же высоты — для них, в отличие от нас, совсем не привычные.

По ходу дела планы пришлось скорректировать, поскольку выяснилось, что медики, будучи людьми не очень тренированными, оказались мало трудоспособными уже на «Приюте одиннадцати», то есть на высоте 4100 м. Только на третий день пребывания на «Приюте» они смогли, наконец, наладить свою аппаратуру и выполнить намеченную программу обследования. О том, чтобы переместить «походную лабораторию» повыше, хотя бы до седловины (5100 м), речи даже не было. Все, о чем нас попросили, сводилось к тому, чтобы мы сходили на вершину и там, на месте, сами провели стандартную функциональную пробу на изменения артериального давления до и после упражнения. Сказать, что очень хотелось идти на вершину Эльбруса, я не могу — мы все там были по нескольку раз, но мы ведь были людьми «подневольными», да к тому же не представляло особой проблемы потратить один день, чтобы сходить на вершину.

Прошло еще несколько дней, во время которых проводились завершающие обследования, и вот, наконец, нам сказали, что программа полевых испытаний выполнена в полном объеме и в качестве «морских свинок» мы более не нужны.

Перед каждым восхождением и после него медики подвергали нас тщательному обследованию, что позволяло им по каким-то, нам неведомым, показателям оценивать эффективность начального этапа акклиматизации для каждого из испытуемых, включая как опытных альпинистов, так и «любителей».

Я не очень представляю себе, какие общие выводы были сделаны руководством Института медико-биологических проблем на основании анализа результатов малкинского проекта. Наиболее очевидным кажется заключение, что серьезные занятия альпинизмом могут быть очень хорошим методом повышения устойчивости к стрессовым состояниям, но вряд ли кто всерьез возьмется порекомендовать этот метод как универсальный, поскольку далеко не все, кто готов лететь в космос, будут согласны пройти для этого весь путь подготовки квалифицированных альпинистов. Может быть, более реалистичен другой подход, а именно: выбор кандидатов в космонавты среди альпинистов? Кстати, отмечу, что такая попытка тогда же была реально предпринята: одному из членов нашей команды, Олегу Куликову было предложено включиться в число кандидатов — возможных участников нашей «лунной» программы. А почему бы нет? Молодой талантливый физик, кандидат наук, с великолепными показателями по всем стандартным тестам на стендах и в полевых условиях, классный альпинист, да и анкета ничем не запятнанная. Осенью его для начала поместили на несколько недель в стационар, чтобы всесторонне обследовать все функциональные особенности организма, но потом что-то переменилось, и его отпустили с миром, сказав, что у него обнаружились некие аномалии в работе печени или что-то в этом духе. Было ли это действительной причиной или нет, мне неведомо.

Итак, после Эльбруса у нас оставалось еще недели две, и мы были абсолютно свободны от каких-либо спортивных или иных обязательств. Надо сказать, что обитали мы в ущелье Баксан, где нас окружали многочисленные альпинистские лагеря и спортивные сборы. На этом фоне мы выглядели несколько странно, этакая «(Запорожская Сечь», в которой нет учебных или спортивных планов, утренних построений и приказов, никаких официальных тренеров и вся «программа» построена так, чтобы каждый в этом сезоне нашел занятие, наиболее для него подходящее. Конечно, в отличие от «Сечи», никакого безначалия у нас не было. Безусловным начальником был Женя Тамм, но, как всегда, он умудрялся руководить без использования языка жестких распоряжений. Все как-то получалось само собой, благодаря уже привычной для нас атмосфере дружелюбия и взаимопонимания.

Еще в Москве мы много раз обсуждали вопрос о том, что мы хотели бы делать в предстоящем сезоне на Кавказе после того, как кончатся дела с малкинским проектом. Вариант пройти какой-нибудь из проблемных стенных маршрутов, имеющихся в районе, всерьез не рассматривался. Прохождение таких стен по справедливости считалось, да и сейчас считается высшим достижением для альпинистов, но мы к этому специально не готовились, да и не было среди нас совсем уж завзятых спортсменов, для которых достойной целью могли быть лишь предельно сложные стенные маршруты.

Среди вершин Центрального Кавказа есть одна, которую всегда легко опознать по абрису среди всех других вершин, даже если находишься на довольно большом расстоянии от горной цепи. Это — двуглавая вершина Ушбы, Южная вершина которой вдается глубоко в Сванетию, а Северная смотрит в Шхельдинское ущелье.

Если подниматься к Ушбе со стороны Сванетии из гульского ущелья, то сначала проходишь по узенькой тропе по зеленому гребню, разделяющему две небольшие речки, потом, откинув щеколду в воротах изгороди, удерживающей скотину в ущелье, попадаешь к широким увалам, заросшим лесом. Здесь и расположены редкие дома селения Гуль. На заднем плане этой, совсем театральной, декорации угадываются скалы, круто уходящие вверх. Проходишь немного дальше, и почти на задворках селения перед глазами в полной красе возникает Ушба, которая выглядит, как огромный и неприступный замок. Его отвесные стены высотой более полутора километров спадают прямо к альпийским лугам, которые отделяет от этих стен короткий ледник и осыпи. За свою жизнь я видел эту картину раза три и могу утверждать, что понимаю, почему сваны почти обожествляют Ушбу. Дело даже не в том, какие именно романтические легенды связаны с этой горой, — в конце концов, как я полагаю, большая часть этих легенд выдумана беллетристами и экскурсоводами. Просто для сванов Ушба — это почти такое же «жилище Богов», как для японцев гора Фудзи.

Отсюда и совершенно особое отношение ко всем, кто был на вершине Ушбы. Среди сванов было много (уверен, что и сейчас их не меньше) первоклассных альпинистов, но я точно знаю, что ни один из них не мог рассчитывать на признание земляков, если он не был на Ушбе.

С отзвуком такого отношения столкнулся и я, когда через много лет отправился просто побродить по Сванетии и, естественно, завернул в Гуль. В первом же доме, куда мы зашли, чтобы просто попить воды, старик-сван, внимательно посмотрев на меня, спросил:

—Ты турист или альпинист?

—Альпинист, — ответил я.

— На Ушбе был?

—Да, был.

— Как ты шел?

—Через Северную траверсом и спускался с Южной сюда, на Гуль.

— Если так, то ты мой гость, Мой дом — твой дом!

И с этими словами старик позвал жену и распорядился, чтобы нас проводили на ночлег в комнату для гостей и накормили, Я пытался протестовать, говоря, что нам надо сегодня же спускаться вниз, но деваться было некуда: нельзя же обижать хозяина. В его доме мы провели великолепный вечер, попивая чачу и закусывая овечьим сыром с зеленью, а утром отправились дальше с добрыми напутствиями от хозяев.

С северной стороны Ушба совсем не кажется таким же неприступным бастионом. Обе ее вершины проецируются на небо как изящно прочерченная линия, почти без зазубрин, с крутым снежно-ледовым взлетом от снежной «подушки» до гребня Северной вершины, последующим резким спадом до седловины и далее скальным подъемом на Южную вершину. Я не буду даже пытаться описать словами необыкновенную эстетическую привлекательность вида с севера на массив Ушбы, тем более что она очень хорошо передана на бесчисленных любительских и профессиональных фотографиях. Для меня важнее другое: по моему убеждению, ни один из серьезных альпинистов, увидев Ушбу в натуре или даже только на фотографии, не может не испытать сильнейшего желания взойти на эту вершину, если только от природы он не обделен чувством прекрасного.

Все это я написал для того, чтобы читателю стало ясно, почему мы решили в завершение сезона 1965 г. сделать нашей основной целью траверс Ушбы.

Ну а насколько интересно восхождение на Ушбу в спортивном отношении? Мне не раз случалось слышать от сильных альпинистов, что траверс Ушбы по технической сложности примерно соответствует вершинам З категории трудности. Это, конечно, неверно, поскольку сложность восхождения определяется не по трудности отдельных участков, а по совокупной трудности всего маршрута, и по этому критерию траверс Ушбы по справедливости считают маршрутом 5 категории трудности. Однако рассуждения о том, является ли Ушба стандартом сложного восхождения или нет, нас мало волновали: у нас была редкая возможность сходить на эту прекрасную вершину и было бы просто грешно такой возможностью не воспользоваться.

Вопрос о составе группы для восхождения на Ушбу решился довольно просто. Пойдем вшестером: Валя Цетлин, Олег Куликов, Лева Калачов, Олег Брагин, Валя Горячева и я. Руководитель — Валя Цетлин. Валя Горячева не сразу согласилась составить нам компанию, боясь, что ей будет трудно на таком маршруте, а она не хотела быть нам в тягость. Убеждать ее, что она справится без труда со всем, что от нее потребуется, мы не стали, а вместо этого Олег Брагин сказал ей: «Знаешь, Валюша, мы так любим, как ты поешь песни Ирки Рудневой, что если ты откажешься, то нам придется взять с собой магнитофон, а тащить его очень-очень тяжело. И вообще, разве мы не родные? »

А что же остальные участники нашего сбора? У части ребят кончались отпуска, и им надо было уезжать. Женя Тамм очень хотел бы сходить на Ушбу, но он изначально собирался большую часть времени в горах провести с женой Наташей и детьми Мариной и Никитой. Саша Балдин тоже на Ушбе не был и, конечно, думал о том, а не пойти ли ему с нами, и его жена Ивонна вроде бы его поддерживала, но она была не совсем здорова, и оставлять ее одну даже на неделю Саша, естественно, не захотел.

Жене, как начальнику нашего сбора, почему-то казалось, что мы слишком легкомысленно отнеслись к восхождению на Ушбу. Поэтому он досконально экзаменовал нас на знание маршрута, ключевых его мест и вариантов ночевок и, главное, предупреждал об опасностях спуска по отвесным скалам Южной Ушбы. Тщательно проверил все наше снаряжение и, обнаружив, что на моих ботинках стесались трикони, заставил меня, а заодно и Брагина сбегать за пару верст к сапожнику, чтобы заново подбить наши ботинки. Но в конце концов мы все-таки получили от него «добро» на выход и тронулись в путь.

Чтобы подойти к началу маршрута на Ушбу, надо сначала пройти Ушбинский ледопад. Самое неприятное при этом — необходимость раннего подъема, чтобы успеть проскочить ледопад до восхода солнца. Подъем в пять утра, выход в пять тридцать. Надели кошки и быстро-быстро вверх по плотному снегу, лавируя между трещинами и стараясь держаться подальше от нависающих ледовых сераков. Солнце только-только показалось из-за горы, а мы уже выбрались на плато, и можно было сесть передохнуть на рюкзаки и спокойно позавтракать.

С плато надо было пройти метров двести по не очень крутому снегу, чтобы выйти на снежную «подушку», к началу подъема на Северную. Там вытоптали места для двух наших палаток, устроились с комфортом, попили чаю с ватрушками, что напекла внизу Валюша, и просто побездельничали, наслаждаясь видом окружающих нас гор, а еще более тем, что мы в отличной форме и вот, наконец, смогли выйти на настоящую гору. Погода стояла отличная, весь подъем на Северную хорошо просматривался, и ничего устрашающего на этом пути не было. Скорее, наоборот — Ушба будто бы приглашала подняться к ней.

С первыми лучами солнца мы были уже в пути. С самого начала необходимо было подняться траверсом направо по крутому фирновому склону, чтобы выйти на небольшую скальную гряду, так называемые «скалы Настенко». Как рассказывал один из альпинистов старшего поколения Густав Деберль, иммигрант-антифашист из Австрии, был до войны такой украинский альпинист Настенко, сильный и опытный, но убежденный одиночка. Кажется, в 1939 г. он в одиночку пошел на Ушбу и не вернулся.

Судя по косвенным данным, он ночевал на этих скалах (слова Густава: «О, на скалах Настенко великолепная ночевка, там можно даже сидеть!»), Видимо, где-то неподалеку от этих скал он и сорвался. Это был не первый и, к сожалению, не последний несчастный случай на Ушбе, на маршруте, который внешне выглядит столь подкупающе несложным.

От «скал Настенко» начался самый трудный участок подъема на Северную — крутой (40-45°) ледово-фирновый склон протяженностью порядка 600 м. Здесь бесспорным лидером был Олег Куликов. Куля, как мы его звали, был признанным «ледовиком», и никто не оспаривал его права идти первым, мы только разгрузили его рюкзак. Хотя среди предков Кули, насколько я знаю, казаков не было, но что-то от казаков было в его внешности. Он был великолепно сложен и физически очень силен. Эта сила сказывалась во всей манере его поведения, спокойной и уверенной, и в какой-то веселой дерзости, с которой он брался за любое дело. Вот так же, спокойно и весело, он пошел вверх по крутому склону, уверенно, резкими ударами вбивая зубья кошек в склон и вырубая через каждые 15—20 м лоханки для ледовых крючьев страховки. Нам оставалось только подтягиваться за ним, поднимаясь на надежной верхней страховке. С самого начала было видно, что Валюше нелегко идти на кошках по склону такой крутизны (замечу, что женщины вообще редко чувствуют себя уверенно на кошках), но вскоре она вполне освоилась и пошла наравне со всеми.

На гребень мы поднялись часам к трем дня. Путь по гребню до вершины технически прост, но опасен из-за множества карнизов. Внизу нам рассказали немало историй о том, как легко обрывались эти карнизы, иногда от совершенно ничтожных причин, вроде случайного удара ледорубом. Со всей осторожностью мы пошли было по гребню, намереваясь в тот же день дойти до вершины, но тут резко испортилась погода, пошел снег, видимость пропала, и, в довершение всего, похоже, собиралась гроза.

Ушба — самая высокая вершина в этом районе (4700 м), и очень не хотелось оказаться на ее гребне среди грозовых разрядов. Все, что можно было сделать, это спуститься метров на десять-пятнадцать ниже гребня и там поставить палатки. Для этого, правда, пришлось часа два рубить лед на крутом склоне, чтобы сделать какое-то подобие площадок, но это, в конце концов, технические детали. Главное, что, как только мы ушли с гребня, ледорубы перестали «жужжать», а это первый признак того, что поле электрического разряда осталось достаточно далеко.

Наутро все стало опять великолепно — яркое солнце и почти нет ветра. До Северной дошли без всяких приключений, никто ни разу даже не ткнул ледорубом так, чтобы в снегу образовалась дырка. С вершины Северной, кажется, рукой подать до Южной вершины. На самом же деле надо сначала спуститься метров на триста на седловину, а потом набрать примерно такую же высоту, чтобы подняться на Южную.

Спуск с Северной вершины сравнительно прост. А вот прохождение седловины оказалось не совсем тривиальным. Эта седловина протяженностью всего 100-150 м представляет собой узкий ледовый гребень. Какое-то расстояние по нему можно было пройти, просто ступая на кошках по бокам от гребня. Но местами этот гребень превращался в подобие лезвия ножа, и тогда не оставалось иного выхода, как сесть на него верхом и таким образом медленно передвигаться метр за метром. Выглядело это довольно комично, но зато было вполне безопасно.

Сразу за седловиной начинается крутой скальный взлет на Южную вершину. Здесь Валя Цетлин заявил безапелляционно: «Это моя работа! Должен же я когда-то пойти первым». Он отдал мне часть своего груза и пошел вверх. Мы расположились под взлетом, как зрители, и наблюдали за Валентином. Его отличало удивительное чувство равновесия и почти интуитивное угадывание пути. Никаких лишних движений, никаких остановок с мучительным поиском следующей зацепки. Все просто: непрерывное пластичное движение и время от времени остановки для забивания крючьев. Артистизм и легкость лазания таковы, что кажется: все делается без усилий и может продолжаться до бесконечности.

Глядя на Цетлина, я вспомнил давно услышанный рассказ о траверсе Ушбы с участием уже упоминавшегося Густава Деберля. Одна из уникальных особенностей того восхождения состояла в том, что Густав к тому времени был одноруким (результат его работы на лесоповале во время войны, когда его, как и многих других «наших» немцев, забрали в «Трудармию»). Когда ему задали вопрос «Густав Иванович, а как же вы проходили скальный бастион на Южной с одной рукой?», ответ был простой: «По скалам надо ходить не руками, а головой!» (Позволю себе вспомнить об одной любопытной детали из биографии Густава: близким друзьям он с иронией рассказывал, что за потерю руки на лесоповале наше государство выплачивало ему компенсацию, которая проходила в бюджете по статье «жертвы фашизма»!)

Между тем скалы на подъеме на Южную Ушбу были совсем не такие простые, как могло бы показаться по той легкости, с которой поднимался Валентин. В том, что на самом деле они довольно трудны, каждый из нас вскоре смог убедиться, когда мы их прошли по закрепленным веревкам как по перилам.

На Южной вершине мы оказались где-то в половине третьего. Мелькнула соблазнительная мысль: а что если сразу начать спускаться?

Всего лишь три «дюльфера» по 40 м, и все основные трудности траверса будут позади. Но здравомыслие предупреждало: светлого времени около пяти часов, если где-то случится заминка, мы можем оказаться на середине стены, а там может не быть даже слабого подобия полочки, на которой можно было бы пересидеть ночь. Не зря же Женя нас особо предупреждал: на спуск уходить только с утра!

Итак, решено: ночуем прямо на вершине. За свое благоразумие мы были вознаграждены сполна! Было солнечно и очень тепло, так что можно было снять пуховые куртки и свитера. Мы не спеша обследовали всю вершинную площадку, чтобы поточнее выйти на начало спуска. Когда мы внизу консультировались по маршруту, нам сказали, что на Южной вершине набито множество крючьев, но большинство забито не там, где надо, и ими пользоваться ни в коем случае нельзя. Оптимально для начала спуска воспользоваться системой из двух ледовых крючьев, капитально забитых в трещины скал и связанных петлей из вспомогательной веревки. Нашли место, где были забиты такие крючья, поменяли репшнурную петлю, после чего просто предались роскошной праздности, праздности людей, честно отработавших дневной урок.

От вершины на три стороны обрывались отвесные стены, и глубоко под нами, казалось, прямо под ногами, были видны поросшие лесом зеленые холмы Сванетии, прорезанные серебристой лентой реки Ингури. С наступлением сумерек по долинам начали загораться огоньки в селениях, и стало даже казаться, что к нам доносятся вечерние запахи разнотравья и человеческого жилья. На самом деле на таком расстоянии никаких запахов доноситься не могло, но все равно не оставляло ощущение какого-то тепла, исходящего от людей, обитающих внизу. Совсем завечерело, в долину спустились облака и закрыли от нас всю Сванетию. Кроме пелены облаков и торчащих из них отдельных горных пиков, вокруг нас не было ничего. Теперь мы были уже где-то очень высоко над внезапно исчезнувшим миром, ощущая себя одинокими обитателями какого-то заоблачного жилища.

Здесь в качестве иллюстрации к этой картине я не могу удержаться от того, чтобы не процитировать отрывки из двух стихотворений наших классиков. Первое из этих стихотворений — «Сонет» Ивана Бунина, в котором выражены высочайшие устремления поэтического духа:

На высоте, на снеговой вершине,

Я вырезал стальным клинком сонет.

Проходят дни. Быть может, и доныне

Снега хранят мой одинокий след.

На высоте, где небеса так сини,

Где радостно сияет зимний свет,

Глядело только солнце, как стилет

Чертил мой стих на изумрудной льдине.

И весело мне думать, что поэт

Меня поймет. Пусть никогда в долине

Его толпы не радует привет!

На высоте, где небеса так сини,

Я вырезал в полдневный час сонет

Лишь для того, кто на вершине.

Второе стихотворение было написано несколько позднее Сашей Черным, и оно прозвучало как приземленный комментарий к пафосной декларации И. Бунина:

Жить на вершине голой,

Писать простые сонеты

И брать у людей из дола

Хлеб, вино и котлеты.

Утонченность и изящество формы «Сонета» И. Бунина не могут не восхищать, но должен признать, что если говорить о голой сути того, чем мы занимались в горах, то, пожалуй, ее лучше передают саркастические строки Саши Черного.

Однако наше идиллическое времяпрепровождение продолжалось недолго. Как только солнце скрылось за вершинами, резко похолодало, и пришлось прозаично утепляться и забираться в палатки с тем, чтобы с утра покинуть эту «возвышенную обитель духа» и спускаться в долинную жизнь, к «хлебу, вину и котлетам».

Утро заключительного дня траверса. Валя Цетлин в последний раз проверяет закрепление веревки, просматривает свой «слесарный набор» — крючья, молоток, берет несколько петель репшнура для самостраховки, поворачивается лицом к склону, пропускает веревку между ног, затем вокруг бедра и через грудь на плечо («садится на дюльфер»), откидывается назад и, упираясь ногами, уходит вниз, сразу исчезая за перегибом. Его главная задача — спуститься по веревке как можно ниже, но при этом не проскочить мимо полочки, на которой можно принять следующего. Где-то через полчаса слышим: «Все в порядке. Я на полке. Сейчас забью крючья для страховки и можно идти».

Первый «дюльфер» проходит по отвесной скале, но всюду на скалы можно опереться ногами и ощущения от спуска такие же, как на учебных занятиях. Самая ответственная задача на этом спуске, как и на последующих, — у того, кто идет последним. Он должен следить за тем, чтобы веревка легла правильно, не застряла бы в каких-то расщелинах, и, самое главное, четко обозначить, за какой конец ее потом вытаскивать. Никто не мог справиться с этой задачей лучше Левы Калачова. Ему ни о чем не надо было напоминать, а его неторопливость и основательность во всем служили лучшей гарантией того, что осечек не будет.

Обычно при таких спусках стараются выходить на какую-то промежуточную площадку, где все могут собраться. На стене Ушбы таких площадок нет, и максимум, на что можно было рассчитывать, — это узенькие полочки шириной в одну ступню. На такой полочке можно было разместиться не более чем троим, каждый на своей самостраховке, и поэтому надо было сразу начинать следующий спуск с пересадкой на стене, чтобы «не задерживать движения».

Второй «дюльфер» был особенно примечателен — на этом участке скалы шли с «поднутрением» и спускаться пришлось по свободно висевшей веревке, без какой-либо опоры под ногами. Здесь Цетлину, шедшему первым, пришлось особенно потрудиться, уходя маятниковыми движениями направо и налево, чтобы проложить путь спуска так, чтобы можно было хоть как-то закрепиться на скалах. Однако погода была отличная, времени было с запасом, и вся «дюльферная эквилибристика» проделывалась без особого напряжения и даже с удовольствием от четкой и слаженной работы.

После спуска со стены нам оставалось только пересечь «галстук» — довольно широкий и крутой фирновый склон, образующий внутреннюю поверхность огромной воронки, сужающейся книзу до узкого горла. Особых технических сложностей здесь не было, если не считать необходимости передвигаться по одному, поскольку этот склон постоянно «обстреливался» камнями, летевшими с верхних отвесных скал. Здесь первым шел Олег Брагин, время от времени забивая крючья, чтобы наладить перила для всех. Хуже всего было мне, так как я шел последним и должен был выбивать крючья, балансируя на маленьких ступеньках и постоянно следя за летящими сверху камнями. При этом один раз меня чуть не сдернул Лева Калачов, слишком резко выбиравший мою веревку, и восстановить равновесие я смог, только от души обматерив моего друга. Левка сам никогда не матерился и только скорбно покачал головой, услышав мою тираду.

Но вот и этот участок позади, и мы вышли на «Мазерскую зазубрину», невысокий скальный гребень, откуда просматривался весь дальнейший спуск в долину по несложным скалам и осыпям. Здесь и было решено заночевать. Настроение у нас было самое радужное — сложный траверс практически завершен, все прошло наилучшим образом, и мы, конечно, молодцы.

Но не успели мы сбросить рюкзаки, как вдруг из-за скал появились хорошо знакомые нам ребята со сбора МВТУ, которых мы видели в Баксане перед самым выходом на Ушбу. В ответ на наши вопросы «Что стряслось?», «Как вы здесь оказались?» мы услышали, что буквально через сутки после нашего выхода их подняли среди ночи сообщением о несчастье, случившемся в группе МВТУ под руководством Богомолова, которая вышла на траверс Ушбы на пару дней раньше нас. Спасатели меньше, чем за сутки, пробежали весь путь от Адыл-су через перевал Бечо до «Мазерской зазубрины» и уже вторые сутки занимаются транспортировкой тела погибшего Славы Цепелева.

Трагедия произошла на том самом спуске с Южной вершины, о котором я только что подробно рассказал. Весь траверс группа МВТУ шла очень быстро, и, оказавшись на Южной вершине где-то около четырех часов дня, ребята решили в тот же день спуститься, чтобы понапрасну не терять времени. По всей видимости, они ошиблись в выборе стартовой точки для спуска и с самого начала попали на такой отвес, где трудно было организовать пересадку в конце первой веревки. Веревку пришлось надвязать, шедший первым Богомолов спустился еще на 40 м и только тогда смог закрепиться. Вторым пошел Цепелев, но что-то произошло, когда он дошел до узла, связывавшего веревки, в результате чего он там завис, не имея возможности двинуться ни вниз, ни вверх. К этому времени уже стемнело. Оставшаяся наверху двойка попыталась, но не смогла вытащить Цепелева наверх. У них не было еще одной веревки, которая могла бы позволить спуститься к Цепелеву. Ничего не мог сделать и Богомолов, находившийся внизу. В результате Слава Цепелев просто замерз.

Обстоятельства случившегося несчастья не могли не поражать своей неординарностью. Группа Богомолова состояла из квалифицированных альпинистов, для которых восхождение на Ушбу было рядовым по своей технической сложности. И, конечно, трагедия ни в коей мере не была результатом плохой подготовленности группы или результатом кардинального просчета. Несколько ошибок, каждая из которых не была фатальной, соединившись в цепочку, и привели к катастрофической и безвыходной ситуации.

Я написал об этом случае, который напрямую нас не очень касался, совсем не для того, чтобы оттенить наш успех на фоне несчастья, происшедшего с другой группой на том же маршруте. Просто мне хотелось еще раз подчеркнуть, как легко может случиться в горах переход от высокого душевного подъема к трагедии. Заранее никто не может предсказать, как в конце концов «ляжет фишка».

Что касается нашего восхождения, то его завершение протекало совершенно гладко. На следующий день мы без приключений спустились до «травы», а там хорошо знакомой туристской тропой через перевал Бечо отправились в свой лагерь к друзьям и родным.

Итак, сезон 1965 г. для нас закончился очень удачно. Пожалуй, в нем самым замечательным было то, что мы смогли выехать в горы не узким кругом спортивной команды, а большой компанией, в которой были не только альпинисты, но и наши друзья и родственники, которые смогли вместе с нами подышать воздухом гор, прочувствовать всю несказанную прелесть жизни в особом мире, мире гор, о котором они раньше могли судить только по нашим рассказам.

А как же насчет спортивной составляющей? Получается, что у нас в сезоне 1965 г. ее практически не было, да она и не планировалась. Среди прочих причин была еще одна, о которой я пока не говорил.

В памяти у всех нас была очень свежа история сильнейшей команды страны под руководством Льва Мышляева, которая несколько лет подряд проходила «проблемные» стенные маршруты на Кавказе и Памире, неизменно завоевывая золотые медали чемпионата Советского Союза. В сезоне 1963 г. Мышляев планировал пройти новый и очень сложный маршрут по стене Ушбы. В качестве тренировки для своей группы он выбрал три-четыре классических стенных маршрута. Первые две стены пика Вольной Испании и пика Щуровского были пройдены в хорошем темпе, без каких-либо происшествий. Следующей была стена Чатына, маршрут Гарфа, прохождение которого также было сделано в отличном стиле. Однако когда осталось «только» пройти под карнизом и выйти на гребень Чатына, этот карниз внезапно рухнул и сорвал вниз три из пяти связок. Погибли шесть человек, включая Л. Мышляева. Двое из погибших — Боб Баронов и Юра Смирнов были нашими близкими друзьями, вместе с которыми мы прошли немало сложных маршрутов.

В тот год почти все «академики» работали инструкторами в альплагере «Баксан», и нам вместе с отрядами из других альплагерей пришлось выполнять эту, самую тяжелую, работу в горах — транспортировку тел погибших. Работа усложнялась еще и тем, что столичные спортивные чиновники, узнав о трагедии, потребовали, чтобы тела не спускали в Баксанское ущелье (что было бы абсолютно безопасно и потребовало бы не более одного-двух дней), а отнесли их через непонятно какой перевал в Местию. Дабы не вызвать отрицательной реакции множества иностранных туристов, отдыхавших в Баксане!

И вот примерно 60 альпинистов в течение четырех дней тащили этот — почти неподъемный — груз через малопонятный перевал Главного Кавказского хребта по каким-то совершенно безумным ледникам, ледопадам, лавинным желобам и осыпям, и можно было только удивляться и радоваться тому, что никого из нас при этом не убило и никто никуда не свалился.

К концу этого пути мы настолько устали, что перестали даже ощущать эту усталость: казалось, что силы никогда не закончатся, сколько бы ни потребовалось еще работать. День, два или десять — без разницы. Сваны, жители Местии, это почувствовали лучше всех. Когда я привел свой спасотряд альплагеря «Баксан» в местное кафе, чтобы чего-нибудь перекусить на те немногие деньги, что у меня были, на нас только взглянули и, ни о чем не спрашивая, немедленно предложили сытный обед на двадцать человек, не взяв с нас ни копейки. Вдобавок было выставлено несколько ящиков вина со словами: «От ваших друзей». Интересно, что хотя каждый из нас выпил не менее двух бутылок, но хмеля никто не почувствовал. Видимо, при таких предельных нагрузках на психику организм человека не очень подвержен влиянию алкоголя. Поразительным контрастом после Местии оказалась встреча в «родном» лагере — не было сказано даже простых слов благодарности и был выдан лишь дополнительный стакан компота на обед, да и то после моих настойчивых просьб.

Трагедия группы Льва Мышляева произвела на нас сильнейшее впечатление, и, хотя после «мышляевской спасаловки» прошло уже два года, не хотелось даже смотреть на какие-либо стенные маршруты. Тем не менее, на Ушбу мы все же пошли, пусть даже и не по самому сложному маршруту!

Снова и снова все тот же роковой вопрос. Почему, зная все не понаслышке об опасностях гор, мы, как будто приговоренные, продолжали ходить на вершины, причем не только на практически безопасные двойки и тройки, но и на такие, как Ушба, где трагедии случались нередко? Рискуя повториться, я могу снова сказать, что для нашей компании «академиков» спортивные аспекты альпинизма никогда не были основными. Главной всегда была возможность ухода, хотя бы и кратковременного, в другой мир, мир, где царила атмосфера искреннего человеческого общения друзей-единомышленников в окружении всегда чистых и диких гор, часто очень суровых и даже беспощадных, но никогда не злобных и не вероломных. Все это мы в полной мере прочувствовали на траверсе Ушбы, упоительном восхождении, где в почти идеальном сочетании присутствовали техника и эстетика, а мы смогли удачно вписаться в эту гармонию.

Что же касается тех ощущений, которые знакомы любому человеку, испытавшему всю полноту жизни в горах, то, может быть, об этом лучше всего сказано великим немецким естествоиспытателем Александром фон Гумбольдтом в предисловии к его знаменитой книге «Картины природы», где он цитирует строчки из романтической трагедии Фридриха Шиллера «Мессинская невеста, или Враждующие братья»:

В горах — там свобода!

Зловоние долины не заразит величавые вершины!

Мир совершенен, где нету людей,

Нет их раздоров, их мук и страстей!