Мои друзья и горы.

Глава З Кавказ: два лета, одна зима Безенги, 1958 г.

Зимой 1957 г, когда Женя Тамм, Олег Брагин и я были на заседании альпинистской секции спортобщества «Труд», где решался вопрос о летних сборах на Кавказе в Безенги, к нам подошел незнакомый парень и сказал, что он и еще трое его друзей хотели бы присоединиться к нам. Из разговора выяснилось, что Борис Горячих (все называли его Боб) уже прошел хорошую школу альпинизма в составе группы из общества «Крылья Советов» и по своей квалификации нам вполне подходит. Трое других — это его жена Наташа Горячих, минчанин Олесь Миклевич и Аркадий Шкрабкин, с которыми Боб ходил вместе уже несколько лет. С самого начала Боря произвел на нас очень хорошее впечатление открытой манерой держаться, в которой ощущалось чувство собственного достоинства и уверенности при полном отсутствии желания понравиться или, наоборот, наглости. Было видно, что он знал себе цену, и с его стороны прозвучала не просьба принять его четверку, а предложение присоединиться к нам на равных правах.

В то время наша команда в основном состояла из сотрудников академических институтов, и пополнение шло более всего из тех же источников. Поэтому постороннему могло бы показаться, что Боб, который по роду своей деятельности (заводской механик высшей квалификации) принадлежал к рабочему классу, нам явно не очень подходит. Здесь дело не в каком-то интеллигентском снобизме, а просто в разнице стилей, так или иначе определяемых общим образовательным уровнем и характером деятельности. Однако альпинизм по своему существу был всегда очень демократичным занятием. Для альпинистов различия в образовании и роде занятий «на равнине», если и были заметны, то имели второстепенное значение, поскольку самым важным было другое — насколько ты «повязан» общей страстью, любовью к горам. А Борис нам настолько понравился с первой встречи, что какие-то опасения касательно его «чужеродности» нам даже не приходили в голову. Не сговариваясь, мы тогда сразу решили: «Конечно, берем всю твою четверку».

Тогда мы и представить себе не могли, насколько жизненно важным для всех нас было это решение. Боб вошел в нашу компанию «академиков» (так нас всегда называли в альпинистском мире) сразу и без всякой «притирки» и стал для нас своим, как и все мы для него. У нас не было нехватки умных и эрудированных ребят, умеющих очень логично рассуждать на любую тему, но Боб добавил в эти дискуссии изрядную долю здравого смысла и трезвости суждений и, конечно, общего «завода» во всем, что он предлагал и делал, — так сказать, куража. Очень скоро он сделался душой нашей компании, а для Жени Тамма стал еще и ближайшим другом на всю жизнь. Без всякого преувеличения я могу сказать, что все последующие десятилетия нас всех связывали с Борей не только совместные восхождения и походы, но более всего — чувство нераздельности и общности наших судеб. Могу еще добавить, что я не знаю ни одной команды альпинистов, которая смогла бы продержаться более чем 20 лет как единое целое, и вряд ли и у нас это могло бы получиться, если бы все это время с нами не было Бориса.

Все это, однако, сложилось потом, а тогда, в 1958 г. нам предстояло заниматься обычными рутинными делами, связанными с подготовкой сбора в Безенги. В ту пору там еще не было ни альплагеря, ни какой-либо постоянной базы для альпинистов. Все, начиная от газовых баллонов и плит, палаток и всяческого снаряжения и кончая всеми необходимыми продуктами, можно было доставлять только своими силами. Но поскольку у нас уже был опыт проведения экспедиций в отдаленные районы, с этой задачей мы справились довольно быстро, и уже в десятых числах июля наш базовый лагерь был полностью обустроен.

За год до нас, в 1957 г., в ущелье Безенги проходила сборная альпиниада МГУ-МВТУ под руководством Игоря Ерохина и Кости Туманова. Состав участников был очень сильным и все было организовано на высочайшем уровне, но тем не менее, несчастья избежать не удалось.

При восхождении на одну из главных вершин района — Дых-тау погибли Костя Туманов и Володя Бланк. Лидер альпинистов МГУ Костя (Кот) Туманов не только был одним из самых классных альпинистов своего времени. Он имел богатейший опыт прохождения самых сложных маршрутов на Кавказе, например таких, как северная стена Чатына. В 1956 г., во время предыдущей альпиниады на Центральном Кавказе его группа смогла неправдоподобно быстро — за полтора дня пройти траверс Ушбы, обычно занимающий не менее четырех-пяти дней. Манера хождения Кота была лишена всякого авантюризма, и он был всегда очень осторожен. Трагический случай на Дых-тау был совершенно необъясним и поразил всех, кто знал Костю, Известно, что срыв связки произошел в начале спуска с седловины гребня вершины по снежно-ледовому кулуару. Группа была в хорошем состоянии, погода стояла нормальная, и просто непонятно, что могло вызвать роковой срыв. Может быть, ребята просто слишком рано расслабились, пройдя всю технически сложную часть маршрута и оказавшись на обманчиво простом, но коварном месте. Похоронили их на Миссес-коше — так называется небольшая луговая поляна у боковой морены ледника Черек Безенгийский, примерно в часе ходьбы от базового лагеря у языка ледника.

В один из первых дней нашего сбора в 1958 г. рано поутру мы все отправились на Миссес-кош, чтобы почтить память погибших год назад Володи Бланка и Кости Туманова, которых все хорошо знали. Для меня это было особенно тяжко еще и потому, что мне довелось ходить в одной связке с Котом, и я всегда смотрел на него с юношеским восторгом как на образец для подражания. В нем удивительным образом сочетались интеллигентность, «негромкость» во всем и твердость характера. Человек он был необыкновенно начитанный, знающий и любящий классическую музыку, очень ироничный и абсолютно лишенный сентиментальности. Его гибель в 1957 г. была для меня личной трагедией и ощущалась как абсолютная несправедливость. Володю Бланка я знал меньше, но слышал от его друзей, что на физфаке он считался одним из самых перспективных физиков-теоретиков. В горах он ходил сильно и уверенно — не зря же Кот выбрал его как напарника по связке.

Мне хорошо запомнился момент, когда в 1957-м на Памире я от совершенно случайного человека услышал среди всяких новостей известие о том, что на Дых-тау разбились Туманов и Бланк. Я чуть было не полез драться с этим парнем, будучи не в силах поверить, что такое возможно. «Зарубка» от смерти Кота осталась во мне на всю жизнь.

В 1958 г. в Безенги в нашей команде было 27 человек, и спортивный план был рассчитан на то, что все получат по максимуму опыт прохождения сложных и очень сложных маршрутов, которые в таком изобилии имелись в этом районе. Должен сказать, что в то время мы пребывали в состоянии несколько преувеличенных представлений о наших возможностях, что было, в первую очередь, обусловлено необычайно успешными восхождениями двух предшествующих сезонов, 1956 и 1957 гг. Такие настроения — если не шапкозакидательства, то почти всемогущества, очень опасны в горах, в чем мы вскоре смогли убедиться, к сожалению, на собственном горьком опыте. Но об этом я скажу потом, а пока мне хочется немного рассказать о нашем очень позитивном настрое с самого начала.

В первые недели жизни в горах особенно остро чувство освобождения от всех городских дел, серьезных или суетных забот и погружения в другое и совершенно особое состояние свободы, в котором начинаешь себя ощущать частью дикой природы и приобщившимся к миру и девственно чистых гор. Здесь все иное: цели, совершенно иррациональные (как можно говорить о рациональности применительно к восхождениям на вершину?), но почему-то бесконечно манящие, а пути, к ним ведущие, ты прокладываешь сам вместе с друзьями, принадлежащими к тому же «Ордену Ненормальных», и нет здесь места для инакомыслящих, для всех тех пусть хороших, но часто случайных попутчиков, которые в таком количестве присутствуют в обыденной жизни каждого человека.

Конечно, сказанное может быть с полным правом сочтено одним из проявлений романтики, столь свойственной молодому возрасту вообще. Ну что же, пусть будет так. Тогда мы не задумывались над тем, как точно определить наше отношение к избранному образу жизни. Достаточно было просто ощущения молодого счастья от того, что в горах нам дана возможность испытать, пускай лишь на пару месяцев, всю радость естественной и наполненной жизни, того дивного чувства, которое столь редко случается испытывать «на равнине».

Здесь читатель вправе спросить: ну а как все это могло совмещаться с той трагической стороной альпинизма, о которой столь остро нам напомнили могилы ребят на Миссес-коше? Сколько-нибудь убедительного ответа на этот вопрос я не знаю даже и сейчас. Наверное, на этот счет можно найти немало интересных и вполне уместных соображений в философии индивидуализма, но это не моя область и углубляться в нее мне просто не по силам. Скажу только, что все мы к тому времени уже неоднократно, к сожалению, сталкивались с гибелью друзей в горах, и те, кто после этого оставались в альпинизме, так или иначе должны были считаться с возможностью такого исхода и для себя и относиться к этому как «к правилам игры». Это обычно не обсуждалось вслух, и если кто-то не принимал такие «правила», он просто уходил из альпинизма, не желая более рисковать жизнью ради неких, пускай красивых, но выдуманных целей. Естественно, никому из нас и в голову не приходило их осуждать за такой уход, который был просто проявлением трезвого здравомыслия, но, к сожалению, при этом довольно быстро пропадала та особая душевная близость, которая связывает людей благодаря общности судеб в горах. В связи с этим вспоминаются строки замечательного поэта Бориса Чичибабина, правда, написанные по поводу совершенно иных событий: «Дай вам Бог с корней до крон // Без беды в отрыв собраться // Уходящему — поклон, // Остающемуся — братство».

Первые две недели сбора почти ничем особенно не запомнились. Группы уходили и приходили, и все протекало вполне успешно.

Приобреталась необходимая акклиматизация, и наращивался технический опыт. В те немногие дни, когда все собирались в базовом лагере, вечерами жгли костры, и Ира Руднева радовала нас замечательными песнями своего сочинения. Это было как раз то время, когда начало раскрываться ее дарование не только как поэта, но и как барда, сумевшего в своих песнях передать самый дух нашего братства. Именно тогда ею были созданы такие замечательные песни, как «Дон Кихоты двадцатого века... », «Вот они, кровавые закаты.. .», «Погадай мне, старуха...», «Цыганка мне любовь червонную пророчила.. » и многие другие. До сих пор их поют на альпинистских и туристских сборах, иногда как песни неизвестных авторов. Но в то лето мы любили и уважали Ирину не только как поэта и исполнителя — великолепным дополнением к ее песням служили всевозможные изысканные кушанья, которыми она нас потчевала при каждом удобном случае.

Если в горах Алтая или Памира мы жили совершенно изолированно, почти никого не встречая, то здесь на Кавказе у нас не было недостатка в гостях. Среди них были более или менее обычные визитеры, такие, как наши друзья-альпинисты из МГУ во главе с Володей Назаренко, которые доставили и установили на Миссес-коше памятную доску с барельефами К. Туманова и В. Бланка, группа горных туристов из Дубны, ведомая хорошо знакомым нам по Туристу Аликом Любимовым, или даже наши с Олегом Брагиным коллеги, химики-органики из соседнего института.

Но вскоре после нашего приезда рядом с нами поселились совершенно необычные гости — группа британских альпинистов, которых сопровождал один из сильнейших альпинистов «Спартака» Анатолий Кустовский. Руководителем этой группы был знаменитый альпинист сэр Джон Хант, начальник британской экспедиции 1953 г., которой удалось впервые достичь вершины Эвереста. В команде англичан было еще несколько известных альпинистов, в том числе Джордж Бенд, один из первовосходителей на третью по высоте вершину мира, Канченджангу.

Надо напомнить, что до войны к нам неоднократно приезжали альпинисты из-за рубежа, чаще всего немцы и австрийцы. Ими был пройден ряд классных маршрутов, но после войны в печати появилось немало сообщений о том, что проводниками горнострелковых немецких частей на Кавказе были именно эти ассы довоенного немецкого альпинизма. Трудно сказать, насколько обоснованными были эти предположения, но на всякий случай «органы» закрыли наши горы для иностранцев, и только во времена «хрущевской оттепели» запрет был частично снят, Англичане и явились «первыми ласточками» этой оттепели в горах Кавказа.

Не могу не сказать об одной немаловажной детали взаимоотношений советских людей с иностранцами. Все иностранцы, приезжавшие к нам как интуристы, — другой категории гостей, кроме диплом делению и не могло быть, — находились под плотной опекой отдела носящего название «Интурист». Главная задача этой фирмы состояла обеспечении полной изоляции иностранцев как носителей всевозможного зла и потенциальных шпионов от советских граждан, дабы не вводить последних в искушение продать родину в обмен на какое-нибудь зарубежное барахло. Поэтому мы очень удивились, когда вдруг обнаружили, что ничто не отделяет нас от палаток англичан и мы можем с ними общаться свободно. Конечно, существовал еще языковый барьер, но он преодолевался несравненно проще, чем искусственные преграды разного рода, воздвигаемые властями.

Никто из нас, кроме Саши Балдина, который за год до этого был в длительной научной командировке в Англии, ранее никогда не имел возможности встречаться с иностранцами, и мы плохо представляли себе, что это за публика, обитатели страны, где «властвует чистоган». Да и в глазах англичан мы были представителями чужеродного «племени» людей, о котором они знали только понаслышке и не всегда из доброжелательных источников. Поэтому взаимный интерес был огромным, и за те две недели, что англичане провели в Безенги, не проходило и дня, чтобы мы с ними не общались по самым разным поводам.

Разговаривали много и обо всем, но более всего, конечно, мы говорили о горах. В то время мы зачитывались книгами о гималайских экспедициях, особенно такими, как «Аннапурна — первый восьмитысячник» Мориса Эрцога или «Восхождение на Эверест» Джона Ханта. Первовосходители на эти вершины были для нас героями.

Здесь, в Безенги, у нас была уникальная возможность познакомиться с Джоном Хантом, и, конечно, очень памятным был тот вечер у костра, где сэр Джон рассказывал об Эвересте. О том, как они организовывали экспедицию (исключительно на частные пожертвования и средства от рекламных компаний), с какими сложностями была связана организация транспортировки всего снаряжения и продуктов в базовый лагерь (сотни носильщиков, десятки яков — ведь вертолеты в горах тогда еще не использовались), каких усилий стоили обработка пути и прохождение 800-метрового ледопада Кхумбу, преграждавшего путь к подножию вершины.

Особые слова восхищения мы услышали от Ханта в адрес шерпов, которые призваны были исполнять роль высотных носильщиков, но многие из которых стали полноправными участниками восхождения. Для них Эверест был Джомолунгмой, священной горой, на которую подниматься могли только избранные. Сильнейший из шерпов, Норгей Тенсинг в связке с новозеландцем Эдмундом Хиллари стал первовосходителем на вершину. Не обошли вниманием и такой вопрос: ведь успех этой двойки был результатом самоотверженной работы всей экспедиции, не так ли? Все альпинисты совместно с шерпами устанавливали лагерь на высоте 7800 м. Оттуда три двойки, в том числе и двойка Ханта и Лоу, проложили путь по гребню, а одна из этих двоек (Чарльз Эванс и Том Бурдильон) поднялась на южный пик (8500 м), откуда до вершины Эвереста оставалось пройти «всего» триста метров по высоте. Тем не менее, лаврами победителей были увенчаны лишь Тенсинг с Хиллари, преодолевшие эти метры (и, конечно, Джон Хант как начальник экспедиции), а имена всех остальных были почти забыты. И для Ханта, и для нас была очевидна вопиющая несправедливость подобного отношения, но пришлось признать, что таков принцип, которым руководствуется большинство людей, — победитель получает все, даже если его успех был предопределен усилиями других людей. И так происходит не только в альпинизме!

Очень нам было интересно узнать о том, как англичане тренируются, чтобы поддерживать форму в межсезонный период. Ответ звучал примерно так: «Каждый уикэнд мы отправляемся побродить по Уэльсу, там немного лазаем по скалам, а потом заходим в паб выпить пива». Саша Балдин подтвердил, что все именно так и происходит, и он сам неоднократно участвовал в таких приятных «тренировках». Самые спортивные из нас (вроде Юры Смирнова), которые не менее двух раз в неделю носились вверх-вниз по Воробьевым горам, не могли не выразить своего скептического отношения к подобной профанации тренировок. Зато Боб Горячих, никогда в жизни не занимавшийся никакими кроссами и упражнениями, был совершенно удовлетворен тем, что его «интуитивная система» поддержания формы оказалась вполне соответствующей европейским стандартам.

Англичанам очень понравилась наша программа обучения альпинистов в альплагерях. И они были ошарашены, когда узнали, насколько дешево стоит путевка (одна-две студенческие стипендии). А когда мы сказали, что здесь в Безенги участники сбора не заплатили ни копейки своих денег за проезд и питание и снаряжение было дано тоже бесплатно, они нам просто не поверили.

Когда мы после этого затевали с ними разговоры на политические темы и, просвещая гостей, довольно критическим образом высказывались о порядках в нашей стране (сказывался дух вольных бесед на Памире!), наши оппоненты нас почти не слушали, и все норовили вернуться к вопросу о том, часто ли мы ездим в горы и во что обходятся нам эти поездки. « Для нас, — говорили они, — такие поездки – разорительное удовольствие, поскольку мы должны из своих средств оплачивать все начиная от билетов и кончая продуктами и снаряжением». Правда, на вопрос «А готовы ли вы обрести все блага государственной поддержки альпинизма в СССР, но потерять при этом такие приятные особенности своей демократии, как свобода слова или путешествий по всему миру?» ответ был скорее отрицательный: «Пожалуй, все-таки нет. Хотелось бы все ваше приобрести, но без потери своего!» Что же, желание понятное но, к сожалению, из разряда совершенно нереальных. Действительно, как только в «лихие 90-е» в нашей стране «забрезжила заря новой демократической жизни» и стали доступны многие «блага свободы», немедленно исчезли все возможности ездить в горы за казенный счет.

Наши британские гости были неплохо информированы о недавней истории кавказских народов, и они очень обрадовались, когда к ним в гости пришел пастух-балкарец по имени Исмаил, которого они смогли порасспросить (естественно, через переводчика), как проходила депортация балкарцев и как им жилось в казахских степях. Исмаил стал частенько наведываться к англичанам, снабжая их, а заодно и нас, молоком, творогом и всяким другим продуктом за очень умеренную плату. Однажды он притащил нам целую ногу горного козла, тура. На вопрос «А как же ты охотишься здесь в заповеднике, ведь тут есть егеря, которые могут тебя поймать и оштрафовать?» ответ был дан вполне убедительный: «Да, действительно, был здесь один такой егерь, который нам всем очень мешал, но потом он почему-то сильно заболел и вскоре помер. Теперь прислали другого. Этот оказался хорошим человеком, и нас совсем не трогает!»

Что же привлекало британцев в наших горах? «О, — говорили они, мы уже устали от комфорта и удобств, которые есть в Альпах, и здесь мы можем, наконец, отдохнуть от цивилизации и пожить среди дикой природы». С этим трудно было не согласиться: ни о каких благах цивилизации типа душа или приличного туалета, уже не говоря о каких-то горных хижинах, барах с пивом или подъемниках, во всем районе Безенги не слыхали, и, конечно, с англичан следовало взимать дополнительную плату за предоставленную им возможность попробовать столь изысканно примитивную жизнь.

Не очень надеясь на качество российских продуктов питания, британцы почти весь требуемый провиант привезли с собой. БОльшую его часть составляли всякие концентраты типа сублимированного мяса или готовых к употреблению сухих каш. Помимо этого был большой запас таблеток овомальтина, некоего высококалорийного и витаминизированного концентрата, который, судя по рекламе на упаковке, был способен полностью удовлетворить все энергетические потребности человеческого организма. Для нас этот самый овомальтин служил предметом зависти, но, видимо, реклама, как всегда, несколько преувеличивала питательные качества этого продукта, в чем мы смогли убедиться, наблюдая, с каким аппетитом англичане поглощали предложенный им неприхотливый обед, приготовленный нашими дежурными.

Что касается их русского спутника, Толи Кустовского, то он попросту перебрался столоваться к нам. Очень красноречиво высказался насчет английской системы питания Исмаил. Как-то раз, делясь с нами своими впечатлениями от англичан, он заметил с искренним сочувствием: «Бедные люди, куска хлеба не видят, все сидят на каких-то таблетках и бульонах. Как можно так жить!» Впрочем, когда через какое-то время англичане собрали свой лагерь и ушли вниз, а мы немедленно кинулись к оставленным ящикам в надежде найти хоть какое-то количество вожделенного овомальтина, то обнаружили на месте Исмаила, который в ответ на наши вопросы сказал: «Да, было здесь с пол-ящика этих таблеток. Я из них сварил пойло для своей собаки, но она к нему даже не притронулась! Нежели вы хотели бы ими питаться?» Так и не удалось нам попробовать чудодейственного патентованного британского продукта.

Очень любопытно нам было познакомиться со стилем хождения британцев. Времени на акклиматизацию и раскачку у них не было, и они сразу начали с самых серьезных вершин. Двойка Джордж Бенд и Майк Харрис выбрала стенной маршрут на Дых-тау (5205 м). Восхождение прошло успешно, если не считать того, что они потратили на него три дня вместо одного, как они планировали, опираясь на свой многолетний опыт хождения в Альпах. Поскольку палатку они не взяли, то две «холодные ночевки» им пришлось перетерпеть, но, впрочем, без особых проблем, благо погода была хорошая. Потом об этом восхождении было довольно откровенно рассказано в изданной в Великобритании книге «Красные снега».

Сначала они решили, что поскольку избранный маршрут явно уступал по сложности многим стенам из пройденных ими в Альпах или даже в Уэльсе, то можно идти одновременно, не связываясь. «Но когда я оглянулся вниз после прохождения первого пояса скал, — вспоминал Бенд, и осознал, насколько шатко мое положение на узкой полочке, то у меня появилось малодушное желание предложить Харрису связаться. Однако проявить слабость и первому сказать об этом — нет, это равносильно «потере лица», что для профессионала просто невозможно. Через какое-то время на моих глазах чуть было не сорвался Харрис, а затем и я чудом не потерял равновесия, и тогда пришло осознание другой, более простой истины: лучше «потерять лицо», чем жизнь. Не сговариваясь, мы одно временно решили связаться и дальше продолжали двигаться только со страховкой. да, Безенги — это не Уэльс и не Альпы», — так закончил свой рассказ Джордж.

В это же время четверка во главе с самим Джоном Хантом отправилась на восхождение на Джанги-тау (5050 м) по сложному и малохоженному маршруту по ребру Шварцгрубера. Группа состояла из сильных альпинистов, и им не в первый раз приходилось преодолевать крутые обледенелые скалы, лавиноопасные склоны и крутой лед. Само по себе все это было привычно, но непривычной была почти гималайская протяженность маршрута такой сложности. Они прошли примерно треть маршрута за два дня, но тут испортилась погода, и Хант без колебаний повернул свою группу назад. Говоря об этом эпизоде в книге «Красные снега», сэр Джон замечает: «Разница между нами и русскими более всего в том, что мы идем на гору, чтобы просто получить удовольствие, и достижение вершины не является для нас самоцелью. Русские же идут наверх с неотвратимостью парового катка, и никакие трудности не являются для них помехой и не могут их остановить». Нельзя не признать, что такая оценка в чем-то справедлива, но вряд ли ее можно считать комплиментом для нас.

Самая высокая вершина района — Шхара (5200 м). В самом звучании этого названия, как мне кажется, есть что-то зловещее и коварное и, вместе с тем, величественное и манящее. Эта вершина стоит в самом верховье ледника Черек Безенгийский и замыкает цепочку вершин, известных под названием Безенгийская стена. Издалека Шхара не производит особого впечатления, но когда к ней приближаешься, то постепенно перед твоими глазами во всю мощь вырастает громада, увенчанная белой шапкой, слегка сдвинутой набок, и ее северная стена, заснеженная и покрытая льдом так, что почти не видно скал. Своим устрашающим видом Шхара чем-то напоминает пик Победа на Тянь-Шане, с той разницей, что массив пика Победа существенно больше массива Шхары. стена Шхары не монолитна и прорезана множеством скальных гребешков. самый явный среди них — это спадающий прямо на ледник крутой северный контрфорс, известный как ребро Томашека-Мюллера по имени первовосходителей, прошедших этот маршрут в довоенное время. В подобного рода маршрутах таится столько вызова, что трудно представить себе альпиниста, который бы не ощутил желания пройти этим путем.

Естественно, что и англичане, и мы планировали сделать восхождение на эту гору. Но у гостей было очень мало времени, и они получили возможность быть первыми. Их четверку возглавил Толя Кустовский, который не только имел в своем послужном списке несколько классных маршрутов и был известен как очень сильный скалолаз, но и отличался тактической грамотностью и осторожностью.

Формально Толя был не руководителем группы, а консультантом, но именно его участие оказалось ключевым для успеха восхождения. Англичане обладали богатым опытом прохождения сложнейших маршрутов в Альпах и, когда они узнали, что перепад высоты на маршруте составляет примерно полтора километра, то дружно решили, что он проходится максимум за два дня, а потому палатку брать вообще необязательно — уж одну-то холодную ночевку перенести не так уж и страшно. На что Толя сообщил им, что он не разделяет их оптимизма и поэтому палатку все-таки возьмет, да и дополнительный запас бензина, по его мнению, тоже не помешает. Ну что же, у свободных людей каждый волен набивать свой рюкзак, чем хочет. С тем они и пошли.

Как рассказывал потом Кустовский, сначала англичане шли довольно бодро, но вскоре обнаружили, что их навыки скалолазания по отвесным, но бесснежным стенам в Доломитах мало помогают на заснеженных и обледенелых скалах на Шхаре. Особенно они позавидовали Толе, обутому в традиционные для нас в то время отриконенные ботинки (ботинки, подбитые подковками со стальными зубцами), которые очень неплохо его держали на заснеженных скалах маршрута, в отличие от английских «вибрамов», рифленая резина которых была, конечно, очень хороша, но лишь на сухих скалах.

В результате «консультанту» Толе пришлось почти весь маршрут идти первым, выбирая путь и организуя страховку. В первый день англичанам очень хотелось пройти как можно выше, и поэтому они категорически отказались стать на ночевку на подходящей площадке, как советовал Толя, а пошли дальше. В итоге им пришлось уже в полной темноте остановиться на неудобном месте, где поставить палатку было просто невозможно, и ночь они провели сидя, просто накрывшись палаткой. Но обучение у гостей проходило быстро, и на следующий день, как только подвернулось удобное место, они дружно решили там и ночевать, хотя светлого времени оставалось еще много. На их счастье, погода стояла хорошая, но все же восхождение заняло целых пять дней. Вернулись они счастливыми от столь успешного восхождения и рассказывали всем о том, насколько был прав Кустовский во всех своих рекомендациях.

Участниками нашего сбора в начальный период его работы было совершено множество восхождений, но я расскажу лишь о восхождении на Мижирги по ребру с перевала Селлы, которое в ряде отношений было нас поучительным. До нас этот маршрут был пройден только дважды. В лаконичном описании, доставшемся мне от моего университетского друга по альпинизму Толи Нелидова, вместо каких-либо подробностей было просто указано, что «скалы трудные и очень трудные». Не было указано даже время, которое его группа потратила на прохождение маршрута.

Прикинув на глаз протяженность ребра, мы решили, что для восхождения нам хватит трех дней, и, набрав изрядный запас скальных крючьев и веревок, смело отправились наверх. В составе группы — Женя Тамм, Олег Брагин, Мика Богард и я в качестве руководителя.

«Очень трудные» скалы начались почти непосредственно с перевала, и надо сказать, что ранее никому из нас не доводилось на прошлых восхождениях заниматься скалолазанием такой сложности. На этом участке первым шел Женя Тамм, и ему иногда приходилось очень нелегко, хотя скалолазом он был первоклассным. Метров через сто скалы превратились в «просто трудные», где все время требовалась страховка и почти не было участков, где можно было как-то расслабиться. На пути не попадалось никаких площадок для палаток, и в итоге уже в темноте мы обнаружили, наконец, крохотный уступ, где можно было ночевать, полулежа, накрывшись палаткой, и, конечно, все должны были быть пристегнуты к веревке, закрепленной на вбитых в скалу крючьях.

Ночь провели, по словам Мики, «как в трамвае», — стоило кому-нибудь пошевелиться, как раздавалось звяканье карабинов, нанизанных на общую страховочную веревку. На следующий день мы обнаружили, что примерно в часе ходьбы от нашей вынужденной ночевки была вполне приличная полка, где можно было даже поставить палатку, но это уже никого не обрадовало. Второй день на маршруте проходил примерно по тому же сценарию с той лишь разницей, что ночевать пришлось раздельно — трое смогли втиснуться с трудом в палатку, а четвертому пришлось коротать ночь, сидя на уступчике рядом. На третий день стало ясно, что основные сложности уже позади и до вершины мы, конечно, сможем добраться, но тогда вряд ли успеем вернуться в лагерь до контрольного срока. Этого мы никак не могли допустить — пришлось забыть о вершине и спешить вниз. Причина нашей неудачи была очевидна: недооценка сложности маршрута на фоне излишней самоуверенности от успехов прошлых лет.

В лагере, конечно, нам очень сочувствовали, а Боб Горячих немедленно решил, что смириться с таким «поражением» невозможно, и предложил предпринять вторую попытку восхождения на Мижирги силами своей четверки. Помимо Олеся Миклевича и Наташи Горячих, его испытанных спутников по восхождениям прошлых лет, в свою группу Боб включил Игоря Щеголева. Как он потом объяснял, Игорь более всего выделялся своим спокойствием, ироничностью и необычайной доброжелательностью, а такие люди всегда желанны в сложных условиях. А тот факт, что у Игоря почти не было опыта сложных восхождений, для Бориса не имел решающего значения. Боб подробно расспросил меня об особенностях маршрута, прежде всего о местах возможных ночевок, и уже на следующий день они тронулись в путь. С погодой им очень не повезло, но знание маршрута и грамотная тактика позволили им успешно завершить восхождение и тем самым как-то компенсировать неудачу, постигшую нас неделей раньше.

Наступила последняя неделя июля, и нам пора было переходить к решению основной спортивной задачи сбора, а именно: к восхождению на пик Крумкол по его северной стене, которое значилось в нашей заявке на участие в чемпионате страны. Но сначала надо было дождаться возвращения в лагерь еще двух групп с очень серьезных маршрутов. Первая из этих групп под руководством Бориса Говоркова совершала восхождение на Дых-тау, а вторая, ведомая Володей Спиридоновым, пошла на Шхару вслед за англичанами.

В те годы у нас не было портативных раций, и полностью отсутствовала связь с восходителями. Это было очень беспокойное ожидание, особенно на фоне резкого ухудшения погоды во всем районе. Мы хорошо представляли себе, что если у нас в лагере просто похолодало и идет сильный дождь, то наверху у ребят метет пурга, ничего не видно и вдобавок очень холодно. В таких условиях самое грамотное — немедленно спускаться вниз, а если это невозможно, то просто пережидать непогоду в палатке. Но непогода может затянуться на несколько дней, а такого резерва обычно у группы не бывает, ибо «поджимает» контрольный срок. Должен пояснить, что для альпинистов соблюдение контрольного срока — не формальность, а заповедь номер один (по крайней мере, так должно быть!) по очень простой причине: если группа не приходит к контрольному сроку и вестей от нее нет, то все восхождения прекращаются и на маршрут немедленно выходит спасательный отряд. При этом спасатели идут кратчайшим путем, в максимальном темпе, не считаясь с непогодой, и подчас им приходится пренебрегать обычными требованиями безопасности хождения в горах.

Контрольный срок для группы на Дых-тау заканчивался 28 июля, но, к нашему облегчению и радости, ближе к вечеру 27-го на тропе, идущей к лагерю, появились долгожданные Борис Говорков, Галя Кузнецова, Женя Булатов и Валя Цетлин. Восхождение далось им трудно, и вид у всех был совершенно изможденный. Непогода прихватила группу еще на пути вверх, и они вынуждены были отказаться от подъема на саму вершину. Но в этих условиях даже спуск с горы по уже пройденному пути оказался чрезвычайно сложным, и им досталось «по полной программе». Критическим было прохождение на спуске крутого обледенелого кулуара, выводящего непосредственно к осыпям и Миссес-кошу. Отмечу, что этот кулуар пользуется дурной славой. Именно здесь в 1957 г, разбилась двойка Туманов — Бланк. В этом же кулуаре в 1959 г. погибла тройка сильнейших литовских альпинистов.

При выходе в верхнюю часть кулуара надо было заложить подряд несколько «дюльферов», то есть спусков, сидя на веревке. Техника обычная, но требующая очень точной работы при устройстве крепления веревки наверху, организации страховки и самостраховки и, в особенности, выдергивания веревки. Поясню, что при таком спуске двойная веревка продевается через петлю, закрепленную на верхнем крюке, и после спуска последнего участника веревку выдергивают, потянув за один из ее концов. Если веревка была плохо проложена или почему-либо запуталась и выдернуть ее не удается, то кому-то приходится лезть наверх, часто уже без страховки. Это не только трудоемко, но может быть и очень опасно.

Для молодых ребят, Жени Булатова и Вали Цетлина, у которых до той поры еще не было восхождений подобного уровня сложности, вся эта техника была довольно непривычна и потому особенно трудна. По идее, налаживать весь процесс спуска должен был руководитель группы Борис Говорков как самый опытный и сильный в группе. Как рассказывали Женя и Валя, к тому времени непогода особенно разбушевалась. Из-за сильного ветра снегопад превратился в пургу и мело уже не только со всех сторон, но и снизу, так что видимость по пути спуска была почти нулевой. В этот критический момент что-то вроде психологического надлома произошло с Борисом, что, как я слыхал, случается, хоть и редко, именно с сильными мужиками. Борис, который всегда производил впечатление здоровенного и уверенного в себе «гренадера», внезапно совершенно растерялся и утратил способность что-либо организовывать.

Ситуацию спасла Галя Кузнецова, которая интуитивно как-то осознала, что с таким состоянием внутренней паники можно справиться только мягкостью и собственной уверенностью, что все в порядке, и, главное, надо сохранять спокойствие, потерпеть еще немного, и тогда все наладится. У самой Гали было достаточно опыта сложных восхождений, и ее внутреннее спокойствие подействовало на Бориса и передалось молодым ребятам. Вместе с Галей они смогли быстро и четко организовать страховку, сумели пройти сначала один, а потом и второй спуск «дюльфером» по крутым скалам, преодолеть длинный, но более пологий участок кулуара, а затем выйти по снежному склону на осыпи. Трудно сказать, чем могло бы кончиться восхождение группы Говоркова, не сумей Галя в критический момент взять «руль на себя».

Зато на ровном месте, как Галя вспоминала позднее, она вдруг почувствовала, что устала так, что не могла дальше идти и спотыкалась на каждом шагу, но это уже была хорошо знакомая и чисто психологическая реакция.

Раньше я неоднократно слышал от таких авторитетных альпинистов, как Кот Туманов, что Галя Кузнецова исключительно сильно ходит в горах. Тем не менее, мне трудно было представить себе, как могла столь хрупкая женщина в условиях, действительно критических, выполнять работу, которая трудна даже для мужчин.

Но Гале тогда, после спуска с Дых-тау, было не до похвал и комплиментов ведь такая же непогода была на Шхаре, где руководил группой ее муж Володя Спиридонов, а мы, мы ничем не могли развеять ее беспокойство, поскольку сами никаких вестей от Спиридонова не имели, а до контрольного срока группы оставалось немногим более суток.

Ночь с 27 на 28 июля на всю жизнь осталась в моей памяти. Где-то около двух часов меня разбудил Саша Балдин: «Вставай, в группе Спиридонова несчастный случай. Насмерть разбились Спиридонов и Добрынин. Сверху сейчас прибежала двойка сбора МЭИ, которые были на другом маршруте и приняли сигнал бедствия со Шхары. Они быстро смогли добраться до начала северного ребра и там на леднике обнаружили тела погибших ребят. Вторая двойка Бенкин и Смирнов вроде в порядке, и они спускаются сами. Выходим через час».

Первая мысль: надо не шуметь, чтобы не разбудить Галю, пусть хоть до утра не узнает об этой трагедии. Наверх шли быстро, чтобы успеть подстраховать спуск оставшихся в живых ребят. Но когда мы на рассвете подошли к подножью северного ребра Шхары, Юра Смирнов и Володя Бенкин уже смогли сами спуститься на ледник и ждали нас около тел погибших ребят. Весь путь их падения был хорошо виден снизу — это примерно метров триста крутых, местами отвесных, скал. Здесь не было даже ничтожных шансов остаться в живых.

Что же могло произойти, что вызвало срыв двойки Спиридонов — Добрынин? По словам Ю. Смирнова и В. Бенкина, первая попытка их группы выйти на маршрут была неудачной — в непогоду невозможно было даже увидеть начало пути по ребру. После дня отсидки на морене они снова вышли наверх. Первые два дня восхождения протекали вполне благополучно, и они уже преодолели почти половину пути до шины. Но здесь их накрыло непогодой, а северное ребро Шхары в непогоду — это, пожалуй, одно из самых трудных испытаний даже для очень опытных альпинистов. Здесь снег не просто сыпется с неба, а заметает еще и снизу, заполняя все воздушное пространство. Вдобавок бегут вниз мелкие и крупные «водопады» снега, норовящие по склону непрерывно засыпать тебя с головы до ног и скрывающие скальный рельеф так, что уже почти невозможно отыскать ни зацепок для рук, ни трещин для забивания крючьев. Даже речи не могло быть о том, чтобы идти наверх, тем более что из-за почти полного отсутствия видимости было невозможно определиться с выбором пути.

День вынужденной отсидки ничего не дал — погоды не было и просвета не предвиделось. Ждать дальше или спускаться вниз — вот дилемма, которая стояла перед группой. Поразмыслив над ситуацией, ребята решили, что надо идти вниз и чем скорее, тем лучше. Самое грамотное в таких случаях — это спускаться по пути подъема, но этот вариант, очевидно, не был самым быстрым все из-за той же крайней заснеженности маршрута и трудности выбора пути. Другой вариант, а именно: уйти с ребра вправо на крутые скалы и спускаться по ним, закладывая «дюльфера», прямо вниз, на ледник, казался предпочтительнее, и ребята выбрали этот путь спуска. Позднее, задним числом, многим казалось, что это было ошибочное решение, но я в таких случаях всегда стараюсь представить себе всю ситуацию наверху и склонен более всего доверять группе.

Спуск по веревке вертикально вниз позволяет быстро сбрасывать высоту, но опасен тем, что часто путь приходится прокладывать наугад, так как сверху может быть не видно, что тебя ожидает после того, как ты спустишься до конца прокинутой вниз веревки. Первые четыре веревки ребята прошли удачно. Следующий участок спуска была сложнее, так как склон уходил за перегиб и дальше вообще ничего нельзя было различить. Спиридонов спустился первым, довольно долго искал место, чтобы за бить страховочный крюк, потом крикнул Добрынину: «Можно идти». Юра, как полагается, перебросил веревку через бедро, затем через плечо, завязал на веревке схватывающий узел петли самостраховки, крикнул: «Я пошел» и ушел за перегиб. Сначала все было нормально, судя по натяжению веревки, потом вдруг веревка неожиданно ослабла, раздался громкий крик «Держи!», и все стихло. Ребята схватились за веревку, но она свободно вытянулась наверх, причем примерно половина ее была отрезана. На все попытки ребят докричаться ответа не было.

Никто на самом деле не знает, что произошло во время спуска Юры.Но наиболее вероятным представляется следующее объяснение происшедшего. Где-то в середине спуска у Юры зажало схватывающий узел на веревке, что случается, если в какой-то момент перестаешь следить за самостраховкой, да еще сделаешь какое-нибудь резкое движение. Надо было обязательно расслабить этот узел, но это возможно сделать, лишь если найти опору для ног и ослабить натяжение веревки. Но по какой-то причине Юра не смог этого сделать. Тогда он достал трофейный кинжал, который всегда носил на поясе, и стал пытаться перерезать схватывающий узел. Юра был близоруким и ходил всегда в очках, которые в такую непогоду, конечно, залепляло снегом. Одно неточное движение острого лезвия, и перерезанной оказалась не вспомогательная, а основная веревка, на которой висел Юра. Он пролетел вниз на всю длину веревки, на конце которой внизу стоял Спиридонов. Володю сдернуло, забитый крюк не выдержал столь мощного рывка, и двойка покатилась-пролетела около трехсот метров скал, после чего их вынесло прямо на ледник. Бенкин и Смирнов немедленно начали спускаться по тому же пути, но очень скоро увидели далеко внизу два бесформенных тела и осознали, что ребята разбились. Все, что можно было сделать, — это дать сигнал бедствия красной ракетой.

Позже в Москве мне приходилось слышать довольно жесткие упреки в адрес Юры Добрынина, но в ответ я мог сказать только то, что, когда человек зависает на веревке с зажатым схватывающим узлом, в жесточайшую непогоду и с тяжелым рюкзаком, сбросить который не дает веревка, у него есть не более нескольких минут, чтобы выпутаться из этой критической ситуации. Набор алгоритмов возможных действий при этом крайне ограничен, и я не могу упрекнуть Юру в том, что он попытался решить эту проблему путем перерезания самостраховки. По-видимому, в тот момент у него не было другого выхода. Остальное — трагическая случайность.

Нам оставалось сделать только одно — завернуть тела в палатки, плотно стянуть веревками и нести их вниз к лагерю. Нет в горах более тяжелой работы, чем транспортировка тел погибших, особенно, если речь идет о таких близких людях, какими были для нас Володя и Юра. Когда приходится этим заниматься, то очень скоро все эмоции отмирают и ощущаешь только полное психологическое отупение. Здесь немного облегчает жизнь только необходимость выполнять крайне тяжелую физическую работу.

Наша траурная процессия двигалась вниз в полном молчании, прерывавшемся иногда короткими разговорами об очередной смене носильщиков, да о том, как лучше проложить путь по леднику среди лабиринта трещин, чтобы удобнее было идти с нашим грузом. К вечеру мы были около Миссес-коша, где тела погибших были временно погребены в трещине ледника.

Недалеко от лагеря мы увидели Галю Кузнецову, выбежавшую нам навстречу. Я никогда не мог себе представить, что означает выражение: «На человеке лица не было». Тогда я это увидел воочию — на Галкином лице не было никакого выражения, и все его черты были как будто смазаны кроме глаз, в которых стояло безмерное горе. Она сказала еле слышимым голосом: «Пустите меня к нему, я хочу с ним попрощаться». Тягостное молчание было ответом, пока, наконец, Тамм не смог произнести: «Галя, это невозможно, Володька искалечен до полной неузнаваемости».

Чем можно помочь человеку, на которого свалилась такая страшная беда? На самом деле — ничем. Мы только старались следующие два дня не оставлять Галю одну. То Валя Цетлин или Мика Бонгард, то мы с Олегом Брагиным долгие часы бродили с Галей по окрестностям лагеря, поднимаясь на кругозорные точки и заходя наверх на луговые поляны живописного ущелья Мижирги. Конечно, более всего разговор шел о Саше и Максиме, детях Гали и Володи, шести и двух лет отроду, и Галка как-то немного оттаивала, хотя видно было, насколько ее пугала мысль, что детям придется сказать, что отца больше нет. Много говорили и про горы, про те восхождения, где Галя ходила в группе Кота Туманова, и про наши экспедиции в Гармо и на Абдукагор, про то, как в одной группе с Володькой мы 4 ходили на восхождения на Кавказе и Памире. Для Гали и Володи, как и для всех нас, горы уже давно стали непременной частью образа жизни. Но это никак не могло смягчить чувство ее вины перед детьми и мамой Володи, Ниной Сергеевной Спиридоновой. Конечно, Володька был зрелым и самостоятельным человеком, но Галю мучило сознание того, что она не смогла найти слов, чтобы убедить мужа отказаться от гор во имя детей. Но кто же мог знать, что в этот раз несчастье настигнет именно их семью!

Я помню, что в те дни меня более всего поразила в Гале ее необычайная внутренняя сила: все ее отчаяние оставалось внутри, не выплескиваясь наружу, а внешне она просто окаменела. Она, конечно, не могла не осознавать, что гибель Володи означала конец той счастливой и, как мне казалось, безмятежной жизни, которой они жили, и ей трудно было даже представить, как она будет дальше жить одна. Но были дети, была любимая работа и друзья и, главное, в ней жила та жизненная стойкость «мыслящего тростника», которая более всего помогает не сломаться и сохранять надежду, несмотря ни на что.

Конечно, пришлось спросить Галю о том, где, по ее мнению, надо будет похоронить ребят. Понятно, что этот вопрос нельзя было решать без родителей, но нам всем казалось очевидным, что могилы ребят должны быть в горах — слишком тесными узами была связана их жизнь с горами, и мы были уверены, что если бы их можно было бы спросить, то ответ был бы однозначным: «Да, здесь». Так, собственно говоря, ответил бы на этот вопрос любой из нас, включая и Галю.

На третий день приехала мама Володи, Нина Сергеевна, и отец Юры, Павел Дмитриевич. Трудно передать горе родителей, потерявших своих детей в мирное время, просто из-за какой-то не очень понятной нелепости. Мы рассказали обо всех обстоятельствах их гибели и постарались ответить, как могли, на все вопросы. Главный, конечно, был примерно такой: «А так ли надо было именно им идти на эту гору, особенно, когда здесь такая переменчивая погода, и были ли какие-нибудь внешние причины, вроде необходимости выполнения спортивных планов или соревнования с кем-нибудь, которые могли побудить их выйти на маршрут в неблагоприятных обстоятельствах?» Отвечая на это, мы могли сказать с чистой совестью, что все решения принимали Володя и его группа, восхождение на Шхару было их свободным выбором и любой из нас мог бы оказаться на их месте.

С самого начала родители были определенно настроены отправить тела погибших в Москву. Мы не могли с этим спорить и были готовы так и сделать. Но вскоре, пообщавшись с нами и как-то прочувствовав всю атмосферу братства, которая особенно проявлялась в дни общего несчастья, и мама Володи, и отец Юры согласились похоронить их на Миссес-коше. Выбор именно этого места в Безенги определялся еще и тем, что кладбище альпинистов было расположено рядом с тропой, по которой проходили все группы, идущие наверх, и здесь могилы альпинистов никогда не станут безымянными и заброшенными. Похороны, печальный салют из ракетниц, поминки в тот же вечер — все это не оставило никакого следа в моей памяти. К тому времени все эмоции выгорели полностью.

Наступило утро следующего дня, мы проводили до машины родителей погибших и Галю, попрощались с ними, и теперь нам оставалось только понять, что мы будем делать дальше. Было совершенно очевидно, что сбор свою работу закончил и ни о каких спортивных восхождениях и речи быть не могло. Мы бродили весь день по внезапно опустевшему лагерю, соображая нехотя, как мы будем все паковать и добираться до машины, а вечером снова собрались у костра. В этот раз не было ни песен, ни разговоров или шуточек, а просто скорбное молчание.

Не припомню, кто завел этот разговор первым, но, кажется, это был Боб: «Ребята, я не знаю, как вы, но я считаю, что мы не можем уехать отсюда просто так. Мы обязаны пройти маршрут Спиридонова на Шхару». И тут выяснилось, что у всех нас сложилось такое же ощущение невозможности вот так просто отправиться в Москву, «не поставив точки». И конечно, такой «точкой» могло быть только восхождение на Шхару. Недолгое обсуждение и решено: в ближайшую пару дней мы выходим на северное ребро.

Я вполне отдаю себе отчет, что для стороннего наблюдателя это может выглядеть как пример уж совершенно болезненного романтизма, когда после реально пережитой трагедии в воспаленном мозгу вдруг возникают подобного рода бредовые идеи. Однако прошу мне поверить: безумцев или фанатиков среди нас не было, все были достаточно рассудительными и по жизни вполне трезвомыслящими людьми. Просто мы не могли уехать, не «расплатившись по долгам», — так уж сложилась вся история нашей общей жизни в горах, частью которой была и судьба погибших друзей.

Должны были выйти на Шхару вшестером, но в последний момент выяснилось, что у Жени Тамма жесточайший стоматит, температура под сорок, и наш врач Олесь Миклевич категорически запретил ему выходить из лагеря. Руководитель группы — Боб Горячих. С ним идут Олесь Миклевич, Мика Бонгард, Олег Брагин и я. Перед выходом короткая проверка снаряжения и продуктов, уточнение контрольного срока, никаких излишних напоминаний об осторожности, а только короткое напутствие Жени: «Ну, в добрый час и, если что не так, прошу вас немедленно уходить с маршрута».

О длинном подходе по леднику можно было бы и не говорить, если бы не мелкое, но запомнившееся мне происшествие. На совершенно ровном месте я вдруг подвернул голеностоп. От боли было просто невозможно наступить на больную ногу, и было ясно, что я больше не ходок, по крайней мере, пару дней, как со мной ранее и случалось при подобной травме. Но Боб думал иначе. Для начала он меня обматерил (а в этом деле ему не было равных!) и высказался примерно так: «Это же очевидно, что ты просто симулянт и хочешь увильнуть от восхождения. Но мы и не таких видали, и ничего у тебя не выйдет. Я тебя сейчас быстро излечу!»

Тут же ребята вырубили во льду лоханку, заполнили ее мелким крошевом снега и льда, заставили меня разуться, запихнуть туда свою злосчастную ногу и держать там до полной потери чувствительности, не обращая никакого внимания на мои протесты. Потом Олесь разрисовал мой голеностоп йодом, наложил эластичный бинт, и мне велели обуваться. Я натянул ботинок, несколько неуверенно нагрузил ногу и, к своему удивлению, почувствовал, что могу на нее ступать почти безболезненное Второй этап терапии по Б. Горячих состоял в том, чтобы дать возможно большую нагрузку для «симулянта». Следующие три или четыре часа до верхних ночевок на леднике мы шли без единой остановки на отдых, и разгружать мой рюкзак Боря всем категорически запретил. Это может показаться странным, но к концу пути на последнем крутом подъеме к ночевкам я совершенно забыл о своей травме, да и в последующие дни она ни разу о себе не напомнила.

На маршруте Боб всегда старался идти первым, считая это своим правом начальника. Особенно он любил скалы и даже сложные участки проходил без видимого напряжения. На лед обычно предпочитал выпускатъ Олеся, своего напарника по связке. Впрочем, иногда его удавалось убедить немного отдохнуть от лидерства, и тогда вперед выходила наша тройка: Олег — Мика — я.

Боб тактически очень грамотно организовал восхождение. Он ни разу не поддался искушению использовать все светлое время и хорошую погоду, чтобы пройти как можно дальше. Если где-то часам к четырем нам попадалась удобная площадка, дальше в этот день мы уже не шли, а старались как можно более комфортно расположиться в данном месте. Это, конечно, снижало общую скорость нашего движения, и, возможно, если бы испортилась погода, нам пришлось бы уйти с маршрута, но к этому мы были внутренне готовы — у нас не было цели «сделать вершину», несмотря ни на что.

Сам маршрут оказался чрезвычайно интересным. На нем нет предельно сложных отвесных скал или очень крутого льда, но практически также нет участков, где можно расслабиться: всюду нужна крючьевая страховка, и очень редки места, где можно поставить палатку. Оттого, что ребро ориентировано на север, здесь холодно даже днем и почти нет скал, рельеф которых не был бы скрыт под слоем снега. Неудивительно, что северное ребро Шхары относится к числу маршрутов, редко выбираемых альпинистами.

Обычно при прохождении сложного маршрута альпинист думает лишь о том, как пройти данный участок, где организовать страховку, куда двигаться дальше, и конечно, он не должен ни на что отвлекаться во время страховки напарника по связке. Но я хорошо помню, что при восхождении на Шхару где-то в глубине моего сознания все время присутствовали мысли о Володе и Юре. Вслух мы об этом не говорили, но, конечно, воспоминание о том, что произошло на Шхаре всего неделю назад, не могло не давить на нас. Внешне это проявлялось просто в той особой тщательности, с которой выбирался путь и организовывалась страховка, в том, как внимательнее обычного мы следили за каждым движением идущего впереди и как старались, чтобы не было разрывов между связками, и все и всегда были на виду вплоть до предвершинной ледовой «шапки» все проходило, как говорят космонавты, “в штатном режиме”.

Насколько я помню, на первым вышел Олесь, ему пришлось там рубить цепочку ступенек и бивать ледовые крючья, и, как он ни извинялся, потоки ледышек, перемешанных со снегом катились прямо на нас. Деваться было некуда, приходилось просто терпеть и радоваться тому, что деликатный Олесь старался рубить лед на возможно более мелкие кусочки, что, конечно, требовало от него дополнительных усилий. Он прошел вверх на полную веревку, но обнаружив, что на том месте, где он находился, очень неудобно принимать следующего, попросил надвязать вторую веревку и продолжил движение. Когда он поднялся еще на веревку, ему снова не хватило запаса, чтобы выйти на самый верх «шапки», на этот раз всего лишь метров семь. Здесь он снова попросил выдать ему еще немного веревки, для чего остальным пришлось немного пройти вверх от последнего места нижней страховки.

На мне в этот день лежала обязанность идти последним, выбивая все крючья. Все, кто хоть однажды попробовал, знают насколько это трудно, особенно, когда крючья забиваются по-настоящему надежно. Я стоял у самого нижнего крюка, терпеливо снося все неудобства от лившихся на меня рек снежной крупы и ледышек и готовый выбивать последний крюк, как только услышу команду: «Давай, можно идти!» Некоторая нестандартность ситуации состояла в том, что я уже не был связан с основной веревкой — ее всю пришлось протянуть наверх для Олеся. Мне оставили примерно 10 м вспомогательной веревки — репшнура, верхний конец которого был закреплен карабином за крюк. Предполагалось, что я смогу по репшнуру дойти до крюка, а там уже привяжусь к основной веревке.

Услышав долгожданную команду идти вверх, я прежде всего попробовал слегка нагрузить мой репшнур, и — о, ужас! — он мягко скатился по скале ко мне в руки вместе с карабином. Дело в том, что контрольных муфт тогда на карабинах не было, и при неудачном расположении веревки и крюка карабин мог расстегнуться, что и произошло в моем случае. Слава Богу, я еще не успел выколотить страховочный крюк, к которому был привязан, и срыв мне не грозил, но двинуться никуда, даже на шаг, я не мог. Сверху мне что-то кричат, я кричу в ответ, из-за ветра никто ничего не слышит. А полочка такая маленькая, а снег сыплет и сыплет, не переставая. Я стою без движения уже давно, пальцев на ногах уже совсем не чувствую и всерьез готовлю себя к мысли, что пары пальцев я лишусь как платы за Шхару.

Наконец, минут через двадцать я вижу, что сверху начинает спускаться какая-то фигура, оказавшаяся Олесем. Он мгновенно оценил ситуацию сбросил мне конец веревки, и скоро мы оказались вместе с ним наверху.

Боб, конечно, не мог упустить случая поиздеваться надо мной: «Ну вот, этому симулянту мало было якобы потянуть ногу на леднике. Ему захотелось еще , чтобы его под белы ручки завели на самую вершину». Я даже не пытался оправдываться, было просто не до того. Ночевали мы, чуть спустившись с вершины на гребень, и часа три я и Олесь оттирали мои совершенно белые пальцы на ногах, пока они, наконец, не обрели нормальный вид.

Спуск с вершины был довольно простым — надо было пройти по очень длинному снежному гребню, который выводил на перевал Дыхниауш. Для нас движение по этому гребню несколько осложнялось тем, что из пяти имевшихся у нас ледорубов три были сломаны из-за слишком интенсивной работы на маршруте (и низкого качества этих изделий!). Поэтому пришлось связать обе веревки и идти так, чтобы в любой момент обеспечивалась надежная страховка. Наконец, мы добрались до перевала, а еще через пару часов мы были у палаток наших наблюдателей, Миши Смирнова и Лены Моховой, угостивших нас роскошным ужином.

На следующий день не позднее 11 часов утра нам надо было быть в базовом лагере, ибо контрольный срок был назначен на полдень. Но мы настолько устали, что мысль о раннем подъеме была просто мучительна. Поэтому договорились с Мишей и Леной, что они налегке быстро добегут до лагеря, сообщат, что с нами все в порядке, а наш контрольный срок перенесут на два часа дня.

Однако с утра мы так медленно все делали и так не спешили, что не успевали в лагерь даже к этому сроку, полагая, что это не так уж и важно. Вот в этом мы ошибались и очень скоро об этом пожалели. Где-то в половине третьего на подходе к Миссес-кошу мы увидели Женю Тамма и еще четверых наших ребят. Стали было их приветствовать, но ни слова в ответ не услышали. Женя только взглянул с отвращением на обломки ледорубов у нас в руках, отвернулся и ушел вниз. В лагере наш начальник даже не вышел из палатки, чтобы с нами поздороваться. Мы ходили, как побитые, совершенно не понимая, в чем мы, собственно, провинились. Раньше всех это осознал Боб — Женя, конечно, безумно волновался за нас все эти пять дней восхождения, и то, что мы заставили его понервничать еще пару лишних часов, было с нашей стороны просто бесчеловечно. Не понимать этого было стыдно, и даже то, что нам не грозили никакие опасности на хорошо знакомом пути возвращения в лагерь, в данном случае не могло служить оправданием.

После Шхары уже ничто не удерживало нас в Безенги. Пока ребята паковали грузы и подтаскивали их к дороге, Боб, Олесь и я отпросились у начальника сходить на летовку, чтобы попрощаться с Исмаилом. Он очень обрадовался нашему приходу, а когда Боб и Олесь взялись поднакосить ему травы и за пару часов накосили на хороший стожок, старик совсем растрогался. Он накормил нас и, конечно, выставил бутыль чачи чтобы можно было помянуть погибших друзей. Провожал нас долго и звал снова в Безенги на будущий год.

Очень не хотелось сразу возвращаться в Москву, и, взяв две машины такси, мы махнули в Голубую бухту под Геленджиком. Казалось бы, здесь на море с отличным купанием, среди роскошной природы черноморского побережья можно было как-то «отойти» от трагических событий лета, но вновь и вновь они вставали в памяти, и ничто на море не радовало глаз, а безделье просто утомляло. Уже через два дня мы ехали в Москву.

Известное утверждение, что «жизнь продолжается» всегда и несмотря ни на что, — хотя и банально, но в целом справедливо. Тем не менее, первое время в Москве, когда навалилась бездна дел на основной работе, было очень непросто снова окунуться в будничную жизнь, ничего общего не имевшую с тем, чем мы жили горах. При этом особенно трудно было встречаться с обычным кругом коллег и знакомых, для которых совершенно чужим было все то, что нам пришлось пережить. И напротив все время ощущалась острая потребность как можно больше общаться со «своими». Первое время буквально не проходило и недели, что бы мы пару раз не встретились по каким-нибудь поводам.

Конечно, мы часто навещали семейство Добрыниных, где нас с удивительной теплотой встречали Павел Дмитриевич и Мирра Осиповна, Юрины родители, и Оля, сестра Юры. Там же мы познакомились с Наташей — вдовой Юры и с его двухлетней дочерью Олей. Понятно, что мы — да и никто и ничто — не могли их хоть как-то утешить. Но для родных была важна сама возможность пообщаться с друзьями Юры, с теми, кто мог рассказать о его последних днях и разделить с ними их скорбь и память о сыне и муже. Проходило время, и, к сожалению, нам все реже удавалось навещать Добрыниных, но на протяжении многих лет каждый год 5 января, в день Юриного рождения, мы приходили, чтобы еще и еще раз побыть вместе и вспомнить об ушедшем друге.

С Галей Кузнецовой мы виделись почти каждую неделю. Обычно мы приходили к ней в квартиру Спиридоновых в МГУ, и там всегда радовались нам Нина Сергеевна и все ее семейство: Володина сестра Ланка и его братья, Эрка и Фелька.

Володины дети — Максимка и Сашка особенно любили, когда к ним приводили в гости детей почти такого же возраста, а тогда такие дети были у Тамма, Брагина и Горячих, Нас с Микой иногда тоже брали с собой в качестве послушных «верховых лошадок» для всех малолеток. В такие дни пятикомнатная профессорская квартира становилась тесной, и какое-то подобие порядка в этом хаосе устанавливалось лишь тогда, когда Нина Сергеевна кормила всех своим фирменным блюдом — варениками (или то были чебуреки?).

А однажды Олег Брагин и я решили, что как химики мы должны устроить для детей волшебный вечер алхимии. Мику Бонгарда пригласили на роль старика Хоттабыча, а мы поднабрали рецептов из всех доступных источников и в назначенный день на квартире Жени Тамма устроили представление. Было всякое волшебство типа появления яркой окраски при смешении бесцветных жидкостей, внезапного возгорания бесцветного порошка от простого касания «волшебной» палочкой, почти настоящего извержения вулкана (ну только что без лавы) и, наконец, коронный номер — выплавка железа в результате мощного горения какой-то странной смеси. Дети смотрели совершенно завороженные и, когда все закончилось, боялись даже подойти к столь страшному волшебнику, пока он не снял свой реквизит и не превратился в хорошо знакомого дядю Мику.

Той осенью у нас установилась прочная традиция обязательно уезжать на выходные из города. Сначала это были просто походы, а потом, ближе к зиме, мы сняли полдома в Муханках, недалеко от станции Турист, и там собирались каждую неделю, чтобы побродить по окрестным лесам, а зимой кататься на горных лыжах с окрестных холмов. О подъемниках тогда мы даже не слыхали, и большую часть времени приходилось просто топать в гору по снегу, но от этого, пожалуй, только больше удовольствия приносили короткие и яркие мгновения спусков. Боб Горячих не очень любил горные лыжи, и скоро ему удалось переманить нас на беговые лыжи, что, конечно, оказалось гораздо привлекательнее, хотя бы потому, что мы смогли далеко уходить в леса от людных и шумных склонов. Галя не каждый раз могла поехать, но когда это случалось, было очень заметно, насколько необходимо было ей быть с нами. Там, в Туристе, на Новый год как-то случайно получилось, что третий тост был предложен как поминание о погибших Володе и Юре, и с тех пор повелось, что третий тост всегда пьется в память о всех ушедших.

В то время стало заметно, как начала меняться жизнь в стране с наступлением хрущевской «оттепели». Открылся совершенно новый театр «Современник», и, конечно, мы просмотрели тогда все его классические спектакли. Это означало, что каждый раз приходилось выстаивать долгие очереди, чтобы купить билеты, причем нам всегда требовалось не менее дюжины билетов. Целые куски текста таких спектаклей, как «Голый король» Шварца или «Вечно живые» Розова, запоминались сразу и надолго вошли в наш речевой обиход.

Неожиданно для нас открылся мир художников-импрессионистов прежде почти никому из нас не известных, и мы все ходили по этим выставкам так же, как по выставкам Леже и Пикассо, Рериха и Рокуэлла Кента. Потом откуда-то добывались альбомы с репродукциями, и были бесконечные обсуждения и споры обо всем увиденном. Для меня тогда приоткрылся мир классической музыки, уже хорошо знакомый Игорю Щеголеву и Вале Цетлину. Вместе с ними и Галей Кузнецовой, Оксаной Васильевой и Ирой Рудневой мы выстаивали многочасовые очереди за билетами на концерты в консерваторию. Тогда я впервые услышал в хорошем исполнении музыку Баха, Рахманинова и Моцарта. Бах, которого раньше у нас исполняли крайне редко, произвел на всех особенно сильное впечатление мощью, трагизмом и совершенно неземной проникновенностью.

Когда я перечитал последние страницы, мне стало вдруг казаться, что я просто описал веселую жизнь компании молодых ребят, волею судеб оказавшихся временно объединенными. Но подобная «веселая жизнь» после происшедшей трагедии — это выглядит кощунственно! Конечно, в то время многое в нашем поведении происходило от желания как-то уйти от ужаса пережитого и «изжить» его, предаваясь простым и доступным радостям жизни. Но, может быть, еще важнее было возникшее тогда осознание (или, точнее говоря, ощущение) необычайности всего того, что нас объединяло: это была не только радость от общения в горах и сопереживание случившейся беды, но и взаимный интерес и безусловная готовность каждого прийти на помощь в любой момент, отбросив в сторону любые личные дела. Вот это все, наверное, не только цементировало и обогащало наше содружество, но и создавало атмосферу какого-то заразительного душевного подъема.

В ту пору нам казалось почти неважным, что именно делать и куда идти, — главное, быть вместе. Мне помнится, что в то время мне было неинтересно, а порою и скучно, принимать участие в разных вечеринках на работе или просто со знакомыми, вне пределов нашей, довольно узкой группы. Когда же это было неизбежно, я всегда старался свести свое общение к минимуму. Наверное, это могло восприниматься как снобизм или же как проявление некоторой сектантской узости, если хотите, даже ущербности.

Оглядываясь назад, я испытываю чувство стыда за то, что таким высокомерным поведением был способен иногда обидеть, совершенно того не желая, даже тех людей, которые ко мне очень хорошо относились. Однако, слава Богу, с возрастом подобная ограниченность постепенно прошла, в мире оказалось очень много интересных людей и дел, помимо всего того, что связано с горами, и я, как и все мы, сделался более открытым для общения с самыми разными людьми. Но даже и сейчас среди нас сохранилось ощущение особой близости, и желание тесного и частого общения в пределах своего круга с годами не ослабевает.

Безенги, 1959 г.

Помнится, что зимой 1959 г. мы даже не обсуждали, ехать ли летом в горы или нет. Обсуждался, да и то недолго, только вопрос, куда ехать, и довольно быстро мы решили, что это снова будет Безенги, — прежде всего потому, что было необходимо установить на могилах Спиридонова и Добрынина памятную плиту.

Не пропал и спортивный интерес к восхождениям в этом районе. Летом 1958 г. мы успели, хотя и бегло, просмотреть новый маршрут на пик Крумкол по северной стене и решили подать заявку на этот маршрут в рамках первенства страны по альпинизму 1959 г. Заявку утвердили — наш сбор тоже, и можно было ехать. Денег, правда, дали мало, и пришлось сократить состав до 18 человек и ограничить срок работы всего одним месяцем.

Мне очень трудно было убедить мою маму в том, что мне надо ехать. Она, конечно, возражала вообще против продолжения занятий альпинизмом и особенно против возвращения в этот злополучный район, но, видимо, в конце концов поняла, что я не могу вот так просто взять да и сказать всем моим друзьям: «Вы поезжайте, а я останусь дома», и жить после этого со спокойной совестью и миром в душе. Поняла и приняла как неизбежное зло и только умоляла меня быть поосторожнее и взяла с меня обещание писать каждую неделю. Знаю, что так же трудно было уезжать всем остальным.

Первые дни в Безенги были заполнены хлопотами по установке памятного камня и закреплению на нем стальной плиты с именами В. Спиридонова и Ю. Добрынина. Вечером долго сидели у костра, вспоминая своих друзей, как мы их помнили за многие годы совместных восхождений. Я знал их с 1951 г., когда в Адыл-су проводилась альпиниада МГУ. Тогда я впервые встретил и Володю, и Юру и с тех пор неоднократно ходил с ними вместе на разные маршруты.

У Володьки было открытое лицо, крепкое рукопожатие сильного человека, немногословность и основательность во всем, что он делал. Юрка был несколько ниже ростом, но тоже крупного телосложения, также не суетлив и всегда собран. Уже тогда он не расставался со своим кинжалом. В те времена он особенно увлекался Багрицким и очень хорошо читал такие стихи, как «По рыбам, по звездам проносит шаланду, // Три грека в Одессу везут контрабанду...» или «Свежак надрывается, // Прет на рожон // Азовского моря корыто...». Оба они источали дружелюбие и располагали к себе с первого взгляда — ребята, с которыми хочется дружить и с которыми можно пойти на любой маршрут.

Их гибель казалась абсолютной несправедливостью, и вспоминать об этом было безмерно тяжко. «Мы были высоки, русоволосы // Вы в книгах прочитаете, как миф // О людях, что ушли, не долюбив, // Не докурив последней папиросы.. Мне почему-то всегда казалось, что по общей тональности эти строки могут быть отнесены и к нашим друзьям, хотя стихотворение Николая Майорова, поэта, погибшего в Великую Отечественную войну, было адресовано его современникам-фронтовикам.

В тот сезон в Безенги снова появились иностранцы. На этот раз это была группа французских гидов-профессионалов из Шамони. Самым известным среди них был Люсьен Берардини, первопроходитель стены Пти Дрю. Это восхождение открыло новую эпоху в альпинизме, эпоху прохождения труднейших маршрутов по отвесным стенам. В отличие от англичан, побывавших в Безенги в 1958 г., французы держались несколько высокомерно и изначально не скрывали своего снисходительного отношения к русским как к альпинистам-любителям. Потом они немножко разобрались в ситуации и поняли, что хотя среди нас не было гидов-профессионалов, но были и достаточно опытные инструкторы, и немало сильных альпинистов.

С французами произошло во многом то же самое, что с англичанами. Конечно, им очень не понравились длительные многочасовые подходы, ну а главное, они изначально недооценили протяженность и сложность маршрутов в Безенги. После нескольких разведывательных выходов они смогли убедиться, что их обувь — «вибрамы» — не очень пригодна для обледенелых скал на таких маршрутах, как ребро Шхары или Джанги-тау. Проблему можно было бы решить, если бы предполагались смешанные французско-русские группы, но французы совершенно не были на это настроены.

Не могу не заметить, что некие «посторонние силы» пытались оказать на нас давление, стремясь не допустить, чтобы французы ходили самостоятельно, без нашего сопровождения. Эти «силы» появились в лагере накануне приезда французов в виде молодого человека, представившегося нам инструктором (без уточнения чего именно). На этом молодом человеке был совершенно новый тренировочный костюм, что и погубило всю «конспирацию», поскольку мы-то хорошо знали, что настоящим инструкторам ни в туризме, ни в альпинизме никогда не выдаются новые «треники», а всегда только одежда б/у, то есть бывшая в употреблении.

Наш начальник Е. Тамм после общения с этим «инструктором» сообщил нам, что «контора», его приславшая, по только ей ведомым соображениям очень хотела, чтобы французы ходили на восхождения всегда под надежным присмотром «своих» людей. Притворясь простачком, Женя ответил, что мы готовы этого ответственного товарища обеспечить полным комплектом снаряжения для восхождения на вершины любой сложности. На что «инструктор», несколько смутившись, ответил, что вообще-то он еще ни разу ни на одну гору не поднимался, и предложил, чтобы в роли «смотрящих» выступили советские альпинисты. Мудрый Женя не стал его посылать по известному адресу (что очень хотел и порывался сделать Боб), а просто разъяснил, что начальнику сбора нашими правилами строжайше запрещено составлять группы для сложных восхождений из людей, ранее никогда вместе не ходивших, и нарушить это правило «сходимости» он может только по специальному распоряжению спортивного руководства. Никакого распоряжения, естественно, представлено не было, и вопрос сам собой «рассосался». Как отчитывался наш «инструктор» в своей «конторе» — мне неизвестно.

Тем не менее, пару раз мы оказались с французами на параллельных маршрутах и посмотрели, как ходят профессионалы. Один из таких случаев, а именно: восхождение на Мижирги с перевала Селлы, мне очень хорошо запомнился.

Напомню, что в предыдущем году моя группа по ряду причин не смогла пройти этот маршрут, что оставило очень неприятный осадок и требовало какой-то реабилитации. Поэтому, когда Женя предложил нам начать сезон с повторения попытки восхождения на Мижирги тем же составом, то все с готовностью согласились. В этот раз руководителем стал Е. Тамм.

В день выхода произошел забавный эпизод. Наш начспас Олег Брагин записал группу Берардини, как это всегда полагается делать, в журнал выходов и предложил Люсьену расписаться в том, что он знает про свой контрольный срок. На что тот ответил, что ничего подобного он делать не будет, поскольку у них это не принято. Последовал короткий диалог: Брагин — «Я здесь начальник спасательной службы, и если кто-то пойдет в горы и не распишется в этом журнале, то у меня будут большие неприятности!» И для убедительности добавил: «Меня могут даже посадить в тюрьму! В Бастилию, понимаешь?» Берардини в ответ, с некоторым злорадством: «Мы Бастилию давно разрушили, и вам тоже пора это сделать!» Так они и ушли, наплевав на наши правила, кстати, вполне разумные.

Мы вышли на тот же маршрут часа через два после французов, но уже довольно скоро их обогнали, хотя рюкзаки наши были раза в полтора тяжелее французских. Было очевидно, что по части общей физической подготовки они нам просто не конкуренты. Но ситуация изменилась радикально, когда дело дошло до скал. Как я уже раньше писал, маршрут по ребру Мижирги — это довольно трудные скалы крутого скального взлета. Мы раньше французов начали подъем с перевала Селлы по уже частично знакомому нам пути и шли двойками с попеременной страховкой, забивая крючья через каждые семь-десять метров.

Французы, увидев нас уже метров на сто выше начала маршрута, решили немедленно пойти «своим путем» и ушли с ребра направо на почти отвесные скалы. А дальше мы могли наблюдать, как выглядит альпийский стиль прохождения сложных скальных участков. Берардини, в легких скальных туфлях, без рюкзака, на двойной веревке артистично пошел прямо вверх, почти не выбирая дороги и не забивая крючьев. Метров через тридцать он останавливался, забивал пару крючьев, и тогда двое его спутников одновременно устремлялись вверх, а он их сверху страховал, сразу обоих. Наверное, если бы была обычная безенгийская непогода, с заснеженными и обледенелыми скалами, то им вряд ли удалось бы так непринужденно продемонстрировать свой высочайший класс. Но в тот день было солнечно, скалы были сухими и теплыми, как в их родных Альпах. Естественно, что очень скоро они обогнали нас и исчезли из виду.

Однако французы все-таки просчитались с оценкой протяженности маршрута и пройти его, как предполагали, за один день не смогли. Ни палатки, ни спальников у них с собой не было, и они хватили бы лиха на действительно холодной ночевке, но, на их счастье, они выскочили на то место, где стояла палатка альпинистов сбора спортобщества «Труд», которые тоже шли на Мижирги. Те гостеприимно накормили и даже приютили уже здорово подмерзнувших иноземных гостей.

На следующий день мы двигались не очень быстро, просто чтобы не «наступать на хвост» двух групп, которые были выше нас, и довольно рано остановились на ночлег на месте бивака «трудовцев». Ближе к вечеру к нам спустились французы, уже сходившие на вершину, но им как-то не захотелось спускаться сразу вниз с риском не успеть и «схватить холодную ночевку». Поэтому когда мы просто из вежливости предложили им переночевать с нами, они согласились с готовностью. Да, было очевидно, что альпийский стиль может быть вполне применим и в Безенги, если кто-то будет обеспечивать вас ночлегом и питанием.

Ну а наутро мы имели возможность увидеть, что такое западная манера «безопасного» спуска. Тройка Берардини даже не пыталась идти вниз по пути подъема, то есть по скалам. Увидев, что вниз идет довольно крутой и очень камнеопасный снежно-ледовый кулуар, они подошли к его началу, постояли немного, дабы оценить, насколько часто там идут камни, а затем, надев кошки (и вобрав головы в плечи!), быстро-быстро побежали вниз. Смотреть на это со стороны было просто страшно, особенно еще и потому, что все это время по кулуару летели камни, от которых французы удачно увертывались. Конечно, ни о какой страховке не могло быть и речи — ставка была на скорость «сбегания» вниз. Действительно, довольно скоро они уже были в самом низу кулуара и вышли на ледник. Спуск, конечно, был эффектен, но слишком авантюрен, и когда мы спускались с вершины, никто даже не предложил попробовать повторить «французские бега» наперегонки с камнями. Мы спускались гораздо «скучнее» — по скалам по пути подъема, что, конечно, было медленнее, но без риска угодить под случайный камень.

В лагере нас встретили очень тепло. Правда, Боб не преминул съязвить: «А я-то думал, что мы еще пару раз сюда приедем, чтобы вы все-таки одолели свою Мижирги!»

Между тем настало время приступить к решению основной спортивной задачи сбора — первопрохождению северной стены пика Крумкол. Эта стена в то время считалась одной из проблемных, и на нее «точили зубы» не только мы, но и альпинисты «Труда», также ходившие в этом районе. Еще в Москве нам дали право первой попытки, но время, отведенное для этого, уже истекало. После пары дней наблюдения за стеной, чтобы понять, где проложить наиболее безопасный путь и где просматривается возможность найти место для палатки, мы вышли на маршрут. Мы — это Олесь Миклевич, Боб Горячих, Олег Брагин, Мика Бонгард, я и наш руководитель Женя Тамм. С нами были в качестве наблюдателей Алик Любимов и Ира Руднева.

В первый же день двойка Жени и Бориса успешно обработала первые 150 м довольно трудных скал, то есть они забили крючья и повесили веревки и добрались до какого-то подобия площадки, где им удалось расчистить место для палатки. На следующий день оставшаяся четверка поднялась к ним, и мы собирались двигаться дальше, как вдруг нагрянула серьезная непогода. Сидим на месте день, второй, едим продукты, жжем бензин, отгребаем снег от палаток и с тоской смотрим на небо. Никакого просвета, все безнадежно, и на третий день нам пришлось уйти вниз. Все это время наши наблюдатели нас не видели, и когда у их палатки из пелены мокрого снега вдруг показалась наша группа, их первой реакцией было поздравить нас с успешным и быстрым восхождением. Увы, это оказалось явно преждевременным.

Отказываться от восхождения совсем мы не собирались, но необходимо было пополнить запас продуктов и бензина и заодно перенести контрольный срок. Для этого надо было всего лишь спуститься в базовый лагерь, но это простое действие требовало некоторой конспирации. Дело в том, что если бы мы спустились в полном составе, то наши «конкуренты» из «Труда» получили бы все основания считать, что теперь они могут выходить на маршрут, поскольку свою попытку прохождения стены формально мы уже использовали. Поэтому вниз пошли наблюдатели и четверо восходителей, а Боб и Женя остались на леднике «сторожить стену».

В лагере нас всячески обихаживали, снабдили всем необходимым и устроили хороший костер. Дежурные разбудили нас рано утром приятным сообщением, что кофе уже готов. Что может быть лучше с утра, чем чашка горячего крепкого кофе с бутербродами! Однако в этот раз с приготовлением кофе случилось небольшое недоразумение, а именно: вечерние дежурные решили подкрепить нас крепким мясным бульоном, а утренние, не зная об этом и увидев на плите кастрюлю с «водой», без долгих размышлений заварили кофе прямо в этой «воде». Попробовав этот напиток, Мика объявил, что он никогда в жизни ничего подобного не пробовал, и, по его мнению, такое питье под названием «пойло викингов» следует обязательно включать в меню всех, выходящих на серьезные дела.

Наверху в лагере под стеной царила полная благодать. Выяснилось, что Боб решил установить рекорд лежания в палатке и уже смог провести в спальном мешке без перерыва полные сутки. Женя исполнял при этом роль «рефери» и, увидев нас, объявил, что («чемпион» чувствует себя отлично и только что попросил бутылку пива. Однако пива у нас не было, и Бобу пришлось прекратить свой эксперимент.

Без особых проблем мы прошли нижнюю часть стены до места нашего первого лагеря. Дальше начинался пояс крутых, а местами и отвесных скал протяженностью примерно метров сто пятьдесят-двести. Сначала на этом участке работали Боб и Женя, а мы исполняли роль почти вспомогателей, то есть выбивали. лишние крючья и передавали их первой двойке, подтаскивали их рюкзаки и навешивали перильные веревки. Потом вперед вышли Олесь и я, и на нашу долю тоже хватило серьезной работы. Мне особенно запомнилось, как Олесь проходил примерно пятнадцатиметровый отвес, используя две веревочные трехступенчатые лесенки, которые поочередно закрепляются на крючьях, забиваемых на уровне вытянутой вверх руки, причем для продвижения вверх требуется, чтобы человек забирался каждый раз на самую верхнюю ступеньку. В нескольких местах Олесю не удавалось найти подходящих трещин для забивания крючьев, и тогда приходилось долбить в монолитной стене дырки шлямбуром работа, требующая немалых усилий.

Наконец, мы оказались на верхней кромке этого первого сложного пояса скал стены Крумкола. Здесь мы с трудом нашли какое-то подобие ровного места, чтобы закрепить палатку, в которой, кое-как втиснувшись, мы провели ночь. Наутро мы смогли как следует рассмотреть следующий участок нашего пути. Он представлял собой крутой (около 45—50 град.) снежно-ледовый склон протяженностью примерно 400 м. Надев кошки, Олег Брагин пошел прямо вверх, но вскоре выяснилось, что снег — свежевыпавший и крайне ненадежный, а его ледовая подложка образована в основном натечным льдом, на котором кошки плохо держат и в который крайне трудно забивать ледовые крючья.

Потом вперед вышел Боб и попытался уйти на веревку вправо, но и там было ничуть не лучше. Похоже, здесь следовало рубить ступени снизу и до самого верха, при этом с очень проблематичной возможностью организации промежуточных пунктов страховки. О «проскочить как-нибудь» не могло быть и речи, риск был бы неоправданно велик, а память о Шхаре была еще слишком свежа.

Можно было бы, конечно, попытаться на пробу все-таки пройти еще пару веревок вверх, но тут свое веское слово сказала погода. Повалил стеной снег, полностью пропала видимость, а с нею и всякая возможность предпринимать хоть какие-нибудь попытки продвижения наверх. Общее мнение — «Гора нас не хочет. Надо уходить с маршрута». На этот раз это был окончательный уход. С мечтой о стене Крумкола нам пришлось расстаться.

Наши соперники из «Труда», выслушав наш рассказ, тоже решили отказаться от этого маршрута, по крайней мере, на этот год. К этому я могу только добавить, что через несколько лет северная стена Крумкола была все-таки пройдена группой «Труда» под руководством А. Андреева, хорошего друга Боба Горячих, и его группа заслуженно заработала золотые медали чемпионата Советского Союза.

Время нашего сбора «Безенги-59» еще не кончилось, и очень захотелось сходить еще на какую-нибудь из серьезных вершин района, хотя бы для того, чтобы поднять настроение после неудачи на Крумколе. Мое предложение было пойти по классическому маршруту на Коштан-тау, также вершину-пятитысячник. Вместе со мной на этот маршрут вышли Мика Бонгард, Андрей Симолин и Лена Мохова.

Путь на Коштан требует для начала прохождения ледопада Кундюм-Мижирги. Это один из сложнейших ледопадов Кавказа. В этом месте ледник круто спадает из верхнего цирка по узкой теснине между двумя отрогами, и редко где можно увидеть такое живописное нагромождение огромных сераков (ледовых «скал»), причудливо извилистых трещин и глубоких промоин. Хотя в справочниках упоминается перевал под названием Кундюм-Мижирги, но мне не встречались горные туристы, которые прокладывали бы маршрут своего похода через этот перевал. С не меньшим основанием можно назвать перевалом седловину между двумя вершинами Ушбы или седловину Эвереста.

Снизу мы хорошо просмотрели возможный путь прохождения ледопада с тем, чтобы находиться подальше от скопления наиболее крупных сераков. Вышли еще в темноте, когда активность ледопада минимальна, надели кошки и с рассветом вошли в ледопад. На мой взгляд, прохождение ледопада — это одно из наиболее приятных занятий в альпинизме. Здесь обычно не бывает протяженных склонов, а идет чередование коротких (15-20 м) крутых участков с длинными траверсами для поиска мостиков через трещины и переходов трещин по этим, иногда чрезвычайно ажурным, мостикам.

Первой шла двойка Мика и Лена. Лена была в те времена очень эмоциональной девушкой, и когда Мика выпускал ее вперед, она старалась как можно быстрее взобраться на очередную ледовую стенку с тем, чтобы немедленно устремиться куда-нибудь вбок к сераку непривычной формы или найти особо живописную трещину, чтобы сделать эффектный снимок. Мике надо было прикладывать немало усилий, чтобы вернуть ее на тот путь, который мы изначально наметили. Он терпел эти эскапады не очень долго и через три или четыре веревки заявил, что устал от эмоций, и пропустил вперед нашу двойку. Андрей, как и Лена, был в полном восторге от красот ледопада, но ему это не мешало целеустремленно идти вперед, тщательно выбирая простейший путь среди всех нагромождений льда и многочисленных трещин.

Часа через два-три мы, наконец, прошли ледопад и смогли отдохнуть среди снежных полей верхнего цирка ледника, попить чаю и позавтракать. Ледопад, с которого мы уже ушли, с восходом солнца постепенно начал пробуждаться. Естественно, глазом невозможно было заметить ка кого-либо движения льда, но доносящийся снизу время от времени шум оживших ручьев, а подчас и грохот от падающих глыб льда свидетельствовали о том, что ледник снова оживает, и можно было только радоваться, что мы успели проскочить его вовремя.

Далее наш путь пролегал по направлению к седловине основного гребня Коштан-тау. здесь предстояло пройти участок крутых скал, и первым вызвался идти Андрей, которому очень не терпелось поработать на серьезных скалах, Он собрал все наличные крючья и необходимый запас карабинов и уверенно пошел вверх, У него не было особенно большого опыта прохождения таких скальных маршрутов, да и крючья заколачивать ему раньше приходилось довольно редко. Когда он прошел первую веревку, забив по пути штук пять крючьев, и потом «принял» меня наверху, я даже не подумал предложить сменить его — настолько Андрей был оживлен и счастлив оттого, что у него все так хорошо получалось. Так он и проработал бессменно весь путь выхода на гребень. Погода была великолепная, и с ночевки мы смогли вдоволь насмотреться на панораму окружающих гор, следить за тем, как медленно закатывается солнце за гребень Мижирги, а ему на смену встает полная луна, в свете которой делаются завораживающе таинственными знакомые очертания горных вершин.

Следующий день получился очень длинным. Сначала нам надо было пройти несложным, но довольно длинным гребнем до вершины Коштана. Здесь единственная сложность состояла в наличии многочисленных карнизов, которые приходилось обходить, приспускаясь в сторону от гребня. В таких случаях принято идти, выпуская первого почти на всю длину веревки, причем второй должен быть особенно внимателен и готов в любой момент — в том случае, если под первым обвалится карниз, — прыгнуть в противоположную сторону. Никаких драматических эпизодов такого рода у нас не произошло, к величайшему огорчению Лены Моховой, которая как раз и шла второй и все мечтала, как это замечательно будет броситься в пропасть, чтобы спасти товарища. Но этим товарищем был всегда здравомыслящий Мика, он шел абсолютно надежно и не проявлял ни малейшего желания проверить, насколько Лена готова к самопожертвованию.

Так же гладко прошел спуск по гребню после вершины. По скалам с гребня решили спускаться не лазанием, а «дюльферами» вниз. Это было быстрее, а к тому же такого рода опыт был довольно новым и для Лены, и для Андрея, и грех был бы не предоставить им возможности испытать новые и довольно острые ощущения от вертикального спуска по веревке.

Идти в лагерь через ледопад Кундюм-Мижирги в послеполуденное время было бы слишком опасно, и мы решили воспользоваться запасным вариантом спуска через перевал, ведущий в боковое ущелье Думала. Это было проще, но существенно дольше, и когда мы, наконец, преодолели длиннющий снежный подъем на перевал и такой же длинный путь по леднику вниз, окончательно стемнело. Мика, естественно, предложил не выходить на морену, а поставить палатку на ровной поверхности ледника и спокойно здесь заночевать. Но ночевать снова на снегу, когда так обманчиво близко, вот прямо там, где-то за камнями, зеленая травка, — нет, это было просто немыслимо. Большинство решило: пусть в темноте, но до травы мы доберемся! Но морена-то в основном состояла из крупных камней, и в темноте по ней далеко уйти было невозможно. Уже через час мы абсолютно измотались, и когда встретилось более-менее ровное место, мы, не сговариваясь, решили: «Все! Дальше ни шагу!»

Было совсем тепло, и палатку даже не ставили. Утром, как только я открыл глаза, я чуть не завыл от досады: всего лишь метров сто нас отделяло от травянистой лужайки, с цветами и ручьем. Ну и какая же может быть извлечена из этого мораль? Видимо, правильнее всего было бы внять здравому совету Мики и ночевать на леднике, а уж если мы не послушались его совета и пошли дальше, то надо было дотерпеть до конца морены.

Времени до контрольного срока было достаточно, и мы, совершенно не спеша, шли вниз по ущелью Думала, наслаждаясь роскошью цветущих альпийских лугов, перемежающихся с редкими рощицами сосен. Как всегда после многодневного пребывания среди скал и снега, великолепие живой природы воспринималось с особой остротой, и уходить из такого рая, внезапно открывшегося нам, совсем не хотелось. Никаких постоянных жителей в этом ущелье не было. Только летовки пастухов, очень гостеприимных балкарцев, которые соскучились по людям и обрадовались нам, как родным. Они угостили нас свежевыпеченными лепешками с кислым молоком, айраном, и блаженство наше стало полным. В благодарность мы им оставили все, что у нас было из продуктов.

Но, как мы ни тянули время, пришлось покинуть это благодатное ущелье и возвращаться в базовый лагерь, где нас уже заждались.

Итак, наш второй сезон в Безенги закончился вполне благополучно, и можно было бы ехать в Москву. Но Бобу не давала покоя наша неудача на Крумколе, и он был решительно настроен еще походить: «Почему бы нам не перебраться из Безенги на Центральный Кавказ, в Адыл-су, и там попробовать свои силы на каком-нибудь классическом стенном маршруте?» Конкретно Боб предложил пройти стенной маршрут Абалакова на пик Щуровского. Желающие обнаружились сразу же в лице Мики Бонгарда, Олеся Миклевича, Наташи Горячих и меня. Надо сказать что Женя Тамм и Олег Брагин тоже очень хотели составить компанию Борису, но им пришлось умерить свои желания, так как к ним в Безенги приехали жены, чтобы вместе пройти перевальным маршрутом к морю.

Все необходимое снаряжение у нас было, и уже через день мы поставили палатки в Адыл-су и отправились в верховья Шхельдинского ущелья рассмотреть внимательнее маршрут. Прохождение стенных маршрутов началось у нас в стране где-то в конце 1940-х гг., и классическим таким маршрутом был подъем по северной стене пика Щуровского, впервые пройденный Виталием Абалаковым. Рассказ об этом восхождении, опубликованный в «Ежегоднике советского альпинизма» за 1950 г., был скорее художественным повествованием о «почти непреодолимой» сложности маршрута, чем его точным описанием.

На протяжении ряда лет не находилось желающих пройти по пути Абалакова. Однако в 1952 г. молодые мастера спорта из альпсекции МГУ — Костя Туманов, Юра Широков, Саша Балдин, Вадим Михайлов, Алексей Романович и Сергей Репин, вдохновленные своим успешным восхождением на Чатын по северной стене под руководством Б. А. Гарфа, решили на деле проверить, а так ли уж страшна стена пика Щуровского, как многие тогда считали. Инициатором и «заводилой» был Сергей Репин, и, если изложить его предложение языком одного из героев фильма «Берегись автомобиля» (которого тогда еще не было и в помине), то смысл его высказывания был бы таков: «А не замахнуться ли нам на старика нашего, Виталия Абалакова?»

Как рассказывал потом Юра Широков, он взял с собой наверх «Ежегодник» с отчетом Абалакова о восхождении и время от времени читал оттуда выдержки, подходящие к конкретному моменту восхождения. Выглядело это примерно так — Юра, обращаясь к идущему первым Репину: «Здесь ты должен зацепиться фалангами правой руки где-то за ухом, а потом решительно перебросить тело влево и вверх, где за перегибом интуитивно угадывается неплохая зацепка. А наверху ты должен испытать чувство гордости от осознания того, что такое может быть посильно человеку». Сергей в ответ: «Наверное, это относится к какому-то другому маршруту. Здесь все проходится обычным лазанием. Насчет чувства гордости — тоже ничего сказать не могу, а просто пива я бы сейчас выпил с удовольствием».

После рассказов Репина и компании этот маршрут стал довольно популярным среди альпинистов как стенное восхождение среднего класса сложности, очень полезное для тренировки навыков прохождения подобных стен.

Два слова о формальных сложностях с нашим восхождением. Наша группа не относилась к какому-либо альплагерю или сбору на Центральном Кавказе, и потому нас подвергла особенно тщательной проверке контрольно-спасательная служба. Однако и после этого нельзя было вот так просто взять и выйти на маршрут. Требовалось еще особое разрешение уполномоченного Федерации альпинизма по данному району, знакомого нам Бориса Миненкова.

Боб отправился к нему, уверяя, что все будет в порядке. Вернулся он не очень скоро, сумрачный и матерящийся. Оказалось, что Б. М. категорически запретил участие в восхождении Наташе Горячих, заявив при этом, с некоторым злорадством, что он уже давно известен тем, что еще ни одну женщину не выпустил на восхождение высшей категории трудности. Никакие аргументы относительно высокого класса физической и технической подготовки Наташи не подействовали, Наташа, также присутствовавшая при этом разговоре, не преминула ядовито заметить, что причина отказа не имеет никакого отношения к ее подготовленности, Просто сам Б. М. никогда в сложных восхождениях не участвовал, и ему противна мысль, что женщина сможет сделать то, что ему не по силам. Закончился этот разговор тем, что Боб получил требуемое разрешение на нашу группу, но без Наташи, и напоследок пообещал Миненкову, что в Москве при первом удобном случае он обязательно «набьет ему морду».

После Безенги мы находились в отличной форме, и с самого начала маршрут проходился легко. Когда мы подошли к ключевому участку, к поясу крутых, почти отвесных скал, Боб заявил, что он хотел бы пройти этот участок первым. Это было его право как начальника, и с ним никто не стал спорить, а просто до предела облегчили его рюкзак. Вскоре он вышел на тот «легендарный» участок (который был столь художественно описан В. Абалаковым, а впоследствии несколько более прозаично С. Репиным), уверенно и без каких-либо эмоций его прошел, организовал страховку и стал принимать своего напарника Олеся. Затем Олесь организовал верхнюю страховку для нас с Микой, и мы стали к нему подходить.

Погода стояла отличная, все было вполне буднично, и весь наш разговор состоял из очень простых фраз типа: «Страховка готова?» — «Да!» «Я пошел». И так веревка за веревкой. Как вдруг совершенно неожиданно я услышал необычно серьезный голос Олеся: «Ребята, сейчас этот кусок скалы повалится вниз, и удержать его я не смогу». Подняв голову я увидел, как огромная плита почти в человеческий рост стала медленно отходить от скалы и, несмотря на все ухищрения Олеся, наклонилась и обрушилась вниз. Нас спасло то, что Олесь до последнего момента пытался удержать эту плиту и как-то смог слегка изменить траекторию ее падения. Крик «Камень» — и все, что мы с Микой могли сделать, — это просто прыгнуть по сторонам, как зайцы, совершенно не разбирая дороги. В следующий момент раздался грохот, нас сдернуло вниз, но страховка Олеся оказалась надежной, и, пролетев пять-семь метров, мы повисли на веревке. На наше счастье, камень не угодил ни в Мику, ни в меня а главное — не перебил веревку. Оба остались целы и даже не получили ни единой царапины. Задрав голову, я увидел совершенно бледного Олеся, и на его немой вопрос ответил, что мы в полном порядке. Потом сверху послышался тревожный голос Бориса: «Живы?» Получив ответ, он несколько раздраженно спросил: «Какого черта вы там делаете? Чего там застряли? Давайте сюда, и поскорее!»

Людям, далеким от альпинизма, может показаться, что после таких смертельно опасных моментов должно наступать что-то вроде шоковой реакции, когда человек не способен вообще делать что-либо осмысленное. Могу заверить, что ничего подобного обычно не случается. Видимо, просто потому, что в такой чрезвычайной ситуации организм пребывает в состоянии полной мобилизации всех сил и всяким посторонним эмоциям просто нет места. Наверное, также существенно, что при этом никогда не бывает возможности (или ее сознательно не дают ваши спутники!) передохнуть и осмыслить происшедшее. Так было и у нас с Микой. Нам не потребовалась никакая передышка, чтобы, так сказать, «прийти в себя». Мы сразу включились в прерванную монотонную работу и спокойно преодолели — конечно, на верхней страховке — весь участок крутых скал до Боба, а потом и дальше до места ночлега.

Эмоционально тяжелее всего было Олесю, который никак не мог успокоиться и клял себя за то, что раньше не заметил, насколько ненадежно стоял злополучный камень. Ну а Боб — он только живописал, какие у нас были выразительные лица после срыва, да издевался над Олесем: «И за что только тебя называют «Святым»? — а кличку эту Олесь получил от Боба! — Вот так, ни за что, ни про что, захотел угробить сразу двоих ни в чем не повинных мужиков!»

На этом, слава Богу, наши неприятности на Щуровском закончились. На следующий день никто уже не вспоминал о происшедшем. Мы довольно рано были на вершине, а дальше несложный, хотя и опасный, спуск через Ушбинский ледопад, и вот они, «австрийские ночевки», на морене, прямо напротив пика Щуровского. Дело сделано!

Конечно, стена пика Щуровского по своей технической сложности ни в какое сравнение не идет со стеной Крумкола в Безенги, даже с тем участком, который мы успели пройти. Тем не менее, было очень приятно закончить сезон на мажорной ноте — успешным прохождением пусть не очень трудного, но классического стенного маршрута.

Домбай, зима 1960 г.

Боб всегда по-настоящему оживал, когда у него возникала какая-то необычная и заразительная для всех идея. Одной из таких идей для него стал зимний траверс Главного Домбая. В летних условиях траверс Главного Домбая это достаточно обычный, хотя и сложный маршрут 5 категории трудности, один из самых популярных на Западном Кавказе среди квалифицированных альпинистов. Зимой же район Теберды и Домбайской поляны превращался в подобие горнолыжного курорта. Среди разношерстной публики курортников, катающихся с горок или просто загорающих, совершенно чужеродными выглядели редкие группы альпинистов, которых неведомые силы заставляли переться вверх с рюкзаками, по колено в снегу, чтобы зачем-то добраться до какой-нибудь вершины. Однако такие фанатики все же не переводились, и каждый год в альплагерях «Алибек» или «Красная Звезда» находились желающие совершить зимние восхождения. Для этой цели обычно выбирались простейшие маршруты 1 или 2 категории трудности и даже не рассматривалась возможность более сложных восхождений.

Поэтому когда Борис ранней осенью 1959 г. предложил «сделать» зимний траверс Домбая, голосов «против» было больше, чем «за». Самые трезвые из нас, вроде Мики Бонгарда или Жени Тамма, резонно возражали, что для этого понадобится специальное снаряжение, которого у нас нет, вес рюкзаков для технически сложного маршрута может оказаться просто запредельным, и, наконец, у нас не было опыта даже простейших зимних восхождений. Нашлись и «лихие головы» вроде Саши Балдина, который загорелся этой идеей сразу. Про себя могу сказать, что сам по себе зимний альпинизм меня не очень привлекал, но от друзей я, конечно, отставать не желал.

Однако то, что затеял Боб, не был просто авантюрой в чистом виде. Идея такого траверса появилась у него давно, и он даже предпринял кое-какие шаги для ее реализации. Самое существенное — то, что он смог договориться с несколькими группами, которые летом 1959 г. ходили на траверс Домбая, что те доставят на маршрут три заброски с продуктами и бензином для нас. Что и было сделано, и Боря показал нам «кроки», на которых были помечены места забросок.

Как-то незаметно разговор переместился в практическую область, в обсуждение того, что конкретно необходимо сделать и хватит ли у нас для этого времени. Плохо было то, что у нас совершенно не было пухового снаряжения, а напомню, что в те времена даже речи не могло быть, чтобы купить что-нибудь наподобие пуховых курток в магазинах. Отсюда следовало, что необходимо сначала добыть где-то пух, а потом еще и найти фабрику, которая сошьет нам одежду. Пух пообещал добыть Юра Смирнов через своих знакомых, работавших где-то на Кольском полуострове. Женя Тамм вспомнил, что у начальника отдела снабжения в ФИАНе (того самого, что обеспечил нас строго фондируемым пенопластом «не для работы, а для дела») есть приятели на фабрике пошива одежды для производства специальных работ, и, наверное, он сможет нам помочь.

Не очень понятно было, что делать с примусами. Хороших отечественных просто не было, а импортные «фебусы» существовали в единичных экземплярах и были для нас недоступны. Но об этом Боб тоже подумал. Оказалось, что у знакомого ему Фердинанда Кропфа, который заведовал альпинистскими делами в профсоюзах, имеются подробные чертежи такого «фебуса». Сам Ферл (так его звали друзья) слыл первоклассным слесарем-механиком, и, зная о высокой квалификации Боба по той же части, он, не колеблясь, предоставил Бобу эти чертежи с единственным условием, что он получит одно из этих изделий. Борис же нас торжественно заверил, что он вкупе со своими заводскими приятелями (а он тогда работал на авиазаводе) способны изготовить по чертежам вещи и посложнее примуса.

Мика, конечно, не мог остаться в стороне от этого обсуждения и сообщил нам, что у него возникли кое-какие идеи касательно того, что можно сделать, чтобы наш рацион питания был высококалорийным при минимальном весе. Комментируя наш разговор в целом, он заметил: «В воздухе ощутимо запахло авантюрой, но самое удивительное, что есть шанс эту авантюру реализовать».

И действительно, не прошло и трех месяцев — а это очень малый срок для выполнения намеченной программы подготовки — все эти, а также множество других проблем были успешно решены. Нас особенно порадовали сделанные для нас великолепные пуховые куртки, в которых можно было ходить даже в самые сильные московские морозы без всяких свитеров. Борис изготовил три примуса, и во время одного из лыжных походов мы убедились в эффективности работы русского «фебуса» (его немедленно окрестили «бобусом»).

Тем временем и Мика закончил задуманную серию экспериментов и устроил у себя дома презентацию концентрата нового вида, сделанного из сливочного масла, яичного порошка, орехов, меда и шоколада. Мика настаивал на том, что эта масса, странного вида и не менее странного вкуса, может служить главным продуктом питания на маршруте. Он также заявил, что в этот вечер для чистоты эксперимента другого угощения нам предложено не будет. Однако терпение его сердобольной мамы Доры Израилевны закончилось довольно быстро, и, несмотря на протесты сына, она, как всегда, накормила нас вполне традиционно — великолепным ужином. Тем не менее, Микиному продукту была выставлена наивысшая оценка и тут же присвоено и подходящее фирменное название «Ужас Бонгарда».

Мы не забывали и о тренировках. Два раза в неделю бегали кроссы по Воробьевым горам, где особым развлечением было взбегать вверх к самому забору какой-нибудь правительственной дачи и наблюдать, нам на перехват стягиваются фигуры в штатском, пытаясь нас задержать. Тренировал нас тогда Иван Петрович Леонов, очень сильный альпинист из команды Абалакова, человек чрезвычайно тактичный и деликатный. Обычный стиль тренировок: «Сейчас вы пробегаете триста метров максимальном темпе, потом возвращаетесь ко мне легкой трусцой, снова триста метров быстро и трусцой обратно и так десять раз». Или еще вот так: «От набережной до самого верха Воробьевки надо проскакать на одной ноге, впрочем, ногу можно менять, а потом тот же путь вниз на двух ногах, но вприсядку». Я уже не говорю о таких более гуманных упражнениях, как бег вверх-вниз по «тягунам» или о завершавшем почти каждую тренировку кроссе через Лужники. А нам в назидание он говорил, что самое главное — это не потакать той лени, которая свойственна организму каждого нормального человека: «Ты ему, окаянному, (то есть своему организму) пощады не давай!»

О самом И. П. Леонове рассказывали, что во время войны он попал к немцам в плен и из лагеря сбежал, но неудачно, и его поймали где-то километров за 15 от лагеря. Немцы не стали его расстреливать, а устроили забаву — они его заставили бежать всю обратную дорогу, а сами ехали на велосипедах, предупредив его, что если он упадет по дороге, то будет немедленно расстрелян. Он выжил, и с тех пор у него было особое отношение к бегу как к занятию, которое может оказаться жизненно важным.

Первоначально с Бобом на зимний траверс захотели пойти очень многие из нашей компании. Но не все могли уйти в отпуск в середине года, кого-то не отпустили семейные дела, и в итоге в группе восходителей осталось лишь семеро, а именно: Боб Горячих, Женя Тамм, Мика Бонгард, Саша Балдин, Юра Смирнов, Коля Алхутов и я.

Мне, да и не только мне, было особенно приятно видеть с нами Сашу Балдина. И не только потому, что он был чрезвычайно силен и на скалах и на льду и его участие было ценным для любой группы. Дело в том, что Саша уже почти собрался бросить альпинизм после того, как в течение пяти лет в горах погибли четверо из его самых близких друзей. Я помню, что как-то раз при обсуждении планов на очередной сезон я услышал от Саши, что хотя без гор он не мыслит своей жизни, но время от времени ему начинает казаться, что наше товарищество — это просто «клуб самоубийц», и тогда хочется убедить нас всех бросить горы. Он никогда более не разговаривал на эту тему, но то, что он снова пришел к нам, было равносильно тому, как если бы мы услыхали от него самый главный для обитателей киплинговских джунглей пароль: «Мы с тобой одной крови, ты и я!»

В самый разгар наших приготовлений Бобу позвонил Игорь Ерохин, один из лидеров альпсекции МВТУ, и сказал, что его группа тоже собралась идти на Домбай зимой, но поскольку мы первыми подали заявку на этот маршрут, то они хотели бы идти за нами с разрывом в день или два. Естественно, Борис обрадовался этой вести, так как с точки зрения безопасности очень хорошо иметь рядом вторую сильную группу на столь трудном восхождении. Судьбы наших групп оказались очень тесно переплетенными, и поэтому мне бы хотелось немного рассказать читателю об Игоре Ерохине.

Игорь Ерохин был одной из самых интересных фигур в отечественном альпинизме. О нем очень много и хорошо написано его друзьями и единомышленниками в книге «Победа Игоря Ерохина». Я же был с ним мало знаком, и мои суждения об Игоре основаны на впечатлениях скорее поверхностных, чем основательных. Я несколько раз бывал на тренировках и соревнованиях, которые проводил Ерохин, и меня поражало не то, что он был очевидным лидером, — он не мог им не быть, а отношение к нему со стороны ребят: он был для них, по крайней мере, для большинства, совершенно непререкаемым авторитетом, всегда знающим, что необходимо делать, умеющим заставить кого угодно сделать то, что требуется в интересах дела, и готовым взять на себя любую ответственность. Короче, он воспринимался как неординарный человек, который «имеет право». За такими руководителями люди могут пойти с готовностью на что угодно, и, видимо, такие качества и определяют то, что иногда называют харизматичностью лидера.

Но не могу не отметить, что подобный авторитарный стиль руководства вряд ли может считаться самым эффективным вообще и в альпинизме в частности. В этом отношении для меня примером всегда служил Женя Тамм. Он никогда не ставил своей целью доминирование над другими, и его безусловный авторитет держался на присущих ему аналитических способностях, на умении находить оптимальные решения самых непростых проблем и доносить свое понимание до всех, с кем он был так или иначе связан. Все это при полном уважении к личности и мнению каждого. При этом Женя не воспринимался как некая персона, стоящая над нами, — нет, он был одним из нас, просто взявшим на себя дополнительное бремя руководства.

Мне совершенно не хочется выступать в роли судьи при сравнении стиля руководства И.Ерохина и Е.Тамма, да у меня на это и нет какого-либо права, но сопоставление этих двух стилей может служить неплохой иллюстрацией к недавно попавшейся мне на глаза довольно емкой характеристике двух крайних типов отношений в социуме: один тип – это стиль «общественного дела», то есть республики (res publika, лат.), другой – «нашего дела» (то есть cosa nostra, итал.).

Но в то время, о котором идет речь, для официальных руководителей советского альпинизма Игорь Ерохин уже утратил положение лидера и находился скорее в положении изгоя. Дело в том, что в сезоне 1958 г. он возглавлял экспедицию на пик Победа на Тянь-Шане и провел ее совершенно блистательно и безаварийно. Его команда заработала золотые медали на чемпионате страны, но ожидаемый триумф не состоялся, так как выяснилось, что в отчете о восхождении было сказано, что все двенадцать человек команды были на вершине, хотя на самом деле пятеро участников должны были сопровождать вниз заболевшего Ивана Галустова. Подобное может случиться при любом восхождении, и само по себе это обычно не сказывается на оценке спортивной ценности достижения. Если бы Игорь написал в отчете правду, то никаких претензий к нему быть не могло. По не очень понятной (для меня, по крайней мере) причине он предпочел этого не делать, а когда обман вскрылся, то на него немедленно обрушились репрессии со стороны Федерации альпинизма.

Однако жестокость этих репрессий была явно непомерной, и причины этого были более-менее ясны: многие из альпинистов старшего поколения, в особенности Виталий Абалаков и члены его команды, откровенно невзлюбили Ерохина, поскольку тот всегда вел себя совершенно независимо, никакого пиетета к «старикам» не испытывал и не упускал случая высказаться самым критическим образом относительно их «блистательных» достижений прошлых лет. Игоря строго наказали, дисквалифицировав до первого разряда, и он должен был снова начинать спортивную карьеру. Зимний траверс Домбая был для Ерохина неплохим поводом, чтобы о себе заявить вслух.

Участники группы Ерохина, а это Ия Соколова, Гена Фещенко, Аркадий Цирульников, Валя Божуков и Адик Белопухов, были нам хорошо известны как сильные альпинисты, с опытом восхождений по сложнейшим маршрутам Кавказа и Тянь-Шаня, и просто как «свои ребята».

Мы вместе выехали на Кавказ где-то в конце февраля, и у меня сохранились в памяти самые светлые воспоминания о тех двух днях, что мы провели в поезде. Это была череда разговоров об опыте прежних восхождений, об общих знакомых и о планах на летний сезон. Конечно, нам было бы интересно узнать более подробно о восхождении на пик Победа и о последующем разбирательстве в Федерации альпинизма, но на эту тему Игорь категорически не хотел говорить.

Тем не менее, как-то у меня с ним случился разговор, показавший, насколько сильно задела его вся эта история. Дело в том, что Ерохину было также запрещено на определенный срок всякое руководство сборами и экспедициями, и он находился в очень непривычном для него униженном положении деятельного и амбициозного человека, лишенного возможности куда-либо приложить свою энергию. Узнав, что «академики» уже определились со своими планами и летом 1960 г. собираются ехать на Памир в верховья ледника Федченко (перевал Абдукагор), он предложил мне, как начальнику этой экспедиции, некоторый план совместных действий.

Согласно этому плану, к концу работы нашей экспедиции, когда будут выполнены основные ее задачи, к нам на Абдукагор приедет группа альпинистов из ерохинской команды с Игорем во главе, после чего мы вместе отправимся вниз по леднику Федченко (это примерно 40 км) и «завернем» на боковой ледник Бивачный. Конечная цель этого неблизкого путешествия — с Бивачного повторить маршрут на пик Ворошилова, пройденный командой Абалакова в 1958 г., который был разрекламирован как выдающееся достижение и удостоен золотой медали чемпионата страны. По мнению Игоря, на самом деле в этом маршруте не было ничего сложного и поэтому его следовало обязательно «раздеть».

Мотивация Ерохина была абсолютно понятной — он хотел таким образом показать, что не собирается сдаваться и менять свое критическое отношение к прошлым заслугам своих «судей». Не могу сказать, что я был в большом восторге от предложения принять участие в его «вендетте». Поэтому ничего определенного в ответ я не сказал, а предложил более серьезно обсудить этот вариант ближе к делу, в Москве, после Домбая. Увы, продолжить этот разговор в Москве нам было не суждено.

По приезде в Домбай мы дня четыре потратили на тренировки, бегая каждый день по нескольку километров до «Алибека» и обратно и протаптывая тропу в Птышское ущелье к началу маршрута. Там мы вырыли хорошую пещеру и занесли туда часть своего груза. Окончательно определилось, что пойдем вшестером, так как Мика был не в лучшей форме, и он согласился на время восхождения остаться в пещере вместе с Галей Кузнецовой с тем, чтобы поддерживать с нами радиосвязь.

Несмотря на все наши попытки облегчить себе жизнь, на маршрут мы вышли с рюкзаками по 30-32 кг, более всего из-за необходимости нести изрядный запас веревок, карабинов и крючьев и, конечно, теплых вещей. Запас продуктов у нас был минимален — примерно по 300 г в день на человека (в основном концентраты типа сублимированного мяса и «Ужаса Бонгарда») в расчете на то, что примерно такое же количество мы найдем в забросках на гребне.

На восхождение мы вышли пятого марта. В первый день нам над было пройти довольно длинный снежный склон, причем приходилось подниматься по нему прямо в лоб, чтобы не подрезать его и не спустить лавину. Такой способ, конечно, отнимает больше сил, чем более естественный подъем зигзагами, но, в конце концов, это была всего лишь тяжелая физическая работа. А вот дальше, на скалах мы вскоре ОСОЗНАЛИ насколько зимние восхождения отличаются от летних.

Понятно, что с такими рюкзаками, как у нас, трудно проходить сложные участки и летом. Но с этим как-то можно было справиться, разгружая идущего первым. Основная проблема была в другом — из-за сильной заснеженности приходилось тратить уйму времени на разгребание снега, чтобы добраться до зацепок и найти подходящие трещины для забивки крючьев. Наиболее острой эта проблема была на не очень крутых скалах средней трудности, прохождение которых летом было бы достаточно простым делом. Но, в общем-то, мы этого ожидали и понимали, что для траверса Домбая зимой нам понадобится существенно больше времени, чем летом.

Мне очень запомнился тот участок скал на второй день нашего восхождения, где первой шла наша двойка — Юра Смирнов и я. Юра отдал мне часть груза и пошел вперед. Скалолаз он был первоклассный, но было видно, насколько медленным было его продвижение из-за заснеженности скал. Когда же он скрылся за перегибом, то ожидание стало почти нестерпимым. Веревка то медленно ползла вверх, то совсем не двигалась. Сверху все время сыпал снег и мелкие льдинки от расчистки пути и лишь изредка звучало: «Дай слабину!» или, наоборот, «Натяни веревку!»

Так проходит минут пятнадцать, а потом и полчаса, все начинают подмерзать, но свято соблюдают правило: дурацких вопросов типа «Как там дела?» задавать нельзя, надо просто молчать. Ведь и без всяких слов ясно, что идущий первым делает все, что может, чтобы проложить путь, забить понадежнее крючья, и просто так времени он не тратит. Наконец, звучит долгожданное: «Страховка готова, можно идти!» Чтобы было побыстрее, я пошел, подтягиваясь на руках по натянутой веревке как по перилам, но тяжеленный рюкзак отбрасывал меня назад, и очень скоро пришлось перейти на лазание с верхней страховкой, что было медленнее, но не так изнурительно.

Вот я и наверху, и теперь моя очередь идти первым. Отдал Юре свой рюкзак взял у него облегченный и — вперед. И все повторяется — медленное, очень медленное продвижение с расчисткой зацепок для рук и опор для ног и постоянным поиском трещин в скале, подходящих для забивки крючьев, Вот вроде есть такая трещина. Достаю крюк, начинаю бить, а он идет свободно — не годится. Еще раз — то же самое. Наконец, удача — от ударов молотка крюк постепенно входит в скалу, и с каждым ударом звук становится все звонче. Страховка есть, и можно идти дальше. А метров через семь опять надо бить крюк и так до тех пор, пока не выйдешь наверх на всю длину веревки. Теперь я принимаю Юру, мы разогрелись от такой работы и готовы повторить цикл, но задние связки совсем закоченели от постоянного ожидания, и теперь вперед выходит двойка Балдин — Алхутов, а еще через две веревки эстафету принимает двойка Тамм — Горячих.

Как мы и планировали, к концу второго дня восхождения мы вышли на очень заметный даже снизу скальный выступ на гребне («рыжий жандарм»), где нас ждала первая заброска продуктов и бензина, сделанная летом по просьбе Бори. На ночевку в этот день мы встали не поздно, и было время просто расслабиться, немного побаловать себя полноценным ужином из оставленных для нас консервов и осмотреться.

Главный Домбай — самая высокая вершина района (4040 м), и с высоты его гребня отлично просматривалось все вокруг. Совсем близко — массив вершин Джугутурлючат, который летом выглядит, как скальная пила с острыми зубцами отдельных пиков, а теперь смотрится, как снежный гребень со скальными островками. Чуть дальше виднеется громада Аманауза, не утратившая своей массивности, но вся окутанная огромными снежными пеленами, скрывшими многочисленные скальные контрфорсы и кулуары. Одна Белалакая мало изменилась — все такая же отдельно стоящая скала, похожая в профиль на Маттергорн в Альпах. Совсем исчезла многокрасочность долин Домбая. Вместо летнего разноцветья только девственно белый снег да чернота леса по низу долин. И — полное отсутствие каких бы то ни было признаков человека вокруг нас. Настоящие горы зимой необитаемы — люди свободно допускаются лишь к подножью невысоких вершин, а мы пересекли границу обитаемого пространства и забрались на самую вершину этого царства снегов. Я и сейчас помню это ощущение почти незаконности нашего пребывания в месте такого первозданного покоя.

Наш дальнейший путь протекал по снежному гребню с крутыми скальными выступами («жандармами»), с довольно значительным набором высоты. Все первые дни погода стояла неплохая, хотя почти все время шел снег. Днем мороз был не очень сильный, но все равно лезть приходилось в рукавицах. Очень облегчало нашу жизнь то обстоятельство, что почти не было проблем с поиском мест для ночевок на гребне и, как правило, палатку можно было поставить так, что все шесть человек могли свободно в ней разместиться. Конечно, ветер на гребне всегда был довольно сильный, но наша высотная палатка хорошо защищала нас и от ветра, и от холода. Однако с каждым днем она все более отсыревала и становилась уже почти неподъемной я хорошо это ощущал, поскольку именно на меня пал жребий ее тащить.

На третий день было особенно много трудной скальной работы при подъеме по крутым скалам «жандарма», иногда называемого пиком ЦСКА. Здесь в основном работала связка Тамм — Горячих, причем Боб, конечно, не преминул в полной мере воспользоваться правом руководителя идти первым, аргументируя это еще и тем, что он проходил этот маршрут летом и хорошо его помнит. Интересно было наблюдать, как изменился стиль скалолазания Бориса на зимнем маршруте. Летом на скальных маршрутах он ходил очень смело, а иногда даже чересчур дерзко. На Домбае зимой он стал почти неузнаваем: вместо куража и некоторой самонадеянности были осмотрительность и осторожность на каждом шагу. Вообще-то примерно то же самое можно было сказать о любом из нас, зима — хороший учитель, но у Боба эти перемены были особенно заметны.

Восьмого марта, на четвертый день восхождения мы поднялись на Западную вершину Домбая, где и поставили свою палатку. Отсюда до Главной вершины оставался примерно один день хода (по расчету для летнего графика восхождения), и в нашем настроении было что-то похожее на чувство эйфории оттого, что все складывалось так удачно в прошедшие дни. В тур на вершине мы вложили записку вполне оптимистического содержания, дополнив стандартный текст еще и поздравлением в адрес всех женщин, которые ждут нас в Москве. К сожалению, был и повод для огорчения — мы часа два вели раскопки на предполагаемом месте той заброски, которая должна была быть на Западной, и ничего не нашли, а между тем продуктов у нас уже почти не было. Правда, оставалась еще надежда, что удастся найти последнюю заброску, заложенную для нас на Главной вершине, но ясно было, что медлить нам ни в коем случае нельзя.

Собирались в тот день лечь спать пораньше, чтобы с утра выйти с намерением дойти в тот же день до Главной (и до заброски!). Стали потихоньку устраиваться на ночлег, но вдруг кто-то из нас, взглянув назад на пройденный путь, увидел двойку ерохинцев, появившихся на пике ЦСКА, на том самом месте, где мы были сутки назад, Все выскочили из палатки и радостно закричали слова приветствий, а в ответ услыхали очень напряженный и какой-то «серый» голос Вали Божукова: «Слушайте меня внимательно! При подъеме на пик ЦСКА сорвались и погибли Игорь Ерохин, Ия Соколова, Гена Фещенко и Аркадий Цирульников». В вечернем тихом воздухе слышимость была отличная, но Валентин повторил еще раз сказанное, чтобы убедиться, что его поняли правильно. Мы совершенно остолбенели от полной невозможности осознать весь трагизм происшедшего. Первая мысль была немедленно собраться и бежать на помощь. Но Валентин повторил, что нет никакой надежды на то, что ребята могли остаться в живых. Что же касается его и Адика Белопухова, то им помощь не нужна и они смогут переночевать сами, хотя палатки у них не было.

Вот так, абсолютно неожиданно, как это, увы, нередко бывает в горах, произошел «срыв времени»: в одно мгновение настроение полного благополучия сменилось осознанием происшедшей катастрофы.

В тот вечер у нас была одна забота — надо было обязательно сообщить вниз о происшедшей аварии. Проблема состояла в том, что наша рация оказалась очень ненадежной для работы на морозе. В предшествующие два дня она попросту не работала, и мы считали, что это уже необратимо. Однако Коля Алхутов сумел каким-то неведомым образом ее оживить, и в девять часов вечера мы услышали позывные базовой станции КСП Домбайского района. Связь то появлялась, то пропадала, и только с очень большим трудом, после ряда неудачных попыток Коля смог сообщить вниз о происшедшей аварии и о том, кто именно погиб, и убедиться в том, что информация была принята. Также было очень важно, что Николай успел передать на КСП, что группа Бориса Горячих в полном порядке, наутро к нам присоединятся В. Божуков и А. Белопухов и мы можем спускаться совершенно самостоятельно. Последнее было крайне существенно, поскольку мы хорошо представляли себе, что первое, что сделают спасатели после получения информации об аварии, — это вышлют спасотряд на помощь нам, а каждый из нас знал, насколько тяжелыми и, главное, опасными были бы спасательные работы на сложном маршруте в зимних условиях, если бы ситуация этого потребовала.

Ранним утром Боб отправил двойку Балдин — Смирнов на помощь Валентину и Адику, и через несколько часов они пришли к нам. Их рассказ был недолгим: первым на вершину пика ЦСКА поднялся Адик Белопухов, организовал надежную страховку и принял Божукова. После этого на верхней страховке стала подниматься остальная четверка. Насколько я помню, там первым шел Гена Фещенко, а самым нижним был Игорь Ерохин. Кто именно сорвался и почему произошел срыв, доподлинно не известно. По просьбе Фещенко, веревку жестко закрепили, чтобы можно было по ней идти как по перилам. Но буквально в следующее мгновение кто-то внизу сорвался, сорвал остальных, и веревка лопнула, не выдержав совокупного рывка от четырех падающих тел. Мгновением позже Адик и Валя увидали, как под стену на ледник выкатилось несколько темных клубков. Пролетели они примерно 600 м по скалам, и, конечно, остаться в живых при этом было невозможно. Добраться до упавших можно было только снизу, обойдя по ледникам весь массив Главного Домбая.

По мнению Адика, их с Валентином спасло только то, что идущая от них веревка была намертво закреплена как перила. Если бы Валентин выбирал ее вверх, как это обычно бывает при страховке, то, конечно, удержать четырех сорвавшихся он бы не смог, и его с Адиком также бы утащило вниз.

Что же мы должны были делать дальше после всего случившегося? Очевидный вариант действий — продолжить путь по гребню до Главной вершины Домбая и далее спускаться по хорошо знакомому Борису пути через седло Фишера. При этом у нас даже в мыслях не было, что таким образом мы смогли бы завершить задуманное восхождение — здесь уже было не до спорта. Главное соображение — это был бы самый быстрый и безопасный путь спуска. Боб также вспомнил, что несколько лет назад был пройден путь по стене Домбая прямо на его Западную вершину (маршрут Сасорова), и, следовательно, в принципе мы можем спускаться прямо вниз, но толком этого маршрута никто из нас не знал.

Обсуждение было недолгим. Решаем, что все-таки наиболее разумно попробовать идти на Главную вершину. Ведущий туда гребень — это череда снежно-ледовых участков и скальных выходов. Летом весь этот путь занимает не более нескольких часов. Но зимой ситуация совершенно иная, и первая связка, в которой шли Коля Алхутов и я, за пару часов смогла продвинуться всего на несколько веревок. Обилие ненадежного сыпучего снега, множество карнизов и заснеженность скальных участков — все это резко замедляло движение. К тому же, как назло, резко похолодало. Сильный мороз (не менее 20-25 градусов) в сочетании с порывистым ветром, — и мы стали заметно подмерзать.

На смену нам с Колей выходит связка Балдин — Смирнов, но и им не удается пройти более двух веревок. Становится ясно, что до вершины мы в этот день дойти не успеваем. На гребне подходящего места для палатки нет, и Боб принимает единственно верное решение — возвращаемся ночевать на Западную вершину, а утром посмотрим. Восемь человек в палатке — это очень тесно, можно только сидеть. Зато быстро отогрелись, попили горячего чаю. Продуктов уже просто не было никаких за исключением НЗ в виде бутылки коньяка. Начальник милостиво разрешил ее распечатать, и каждому было выдано по паре ложек в качестве высококалорийного питания, Как ни удивительно, но ночью удалось даже поспать. С утра так же ветрено и очень холодно. Даже не хочется думать, каково оно будет на гребне. Надеяться, что за день мы сможем дойти до главной вершины, не приходилось, и от этого варианта пришлось отказаться. На утренней радиосвязи нам передали, что накануне из Москвы вылетела группа самых опытных альпинистов, членов сборной команды Союза по альпинизму, на помощь нам. Видимо, внизу не поверили нашим словам, что мы не нуждаемся в помощи, и решили нас спасать. Это означало, что нам надо как можно скорее спускаться, чтобы, упаси боже, не развернулись спасработы. Кратчайший путь вниз — это спуск дюльферами» по стене маршрутом Сасорова.

Нас восемь человек, все — опытные альпинисты, и каждому много раз доводилось спускаться таким способом. Все протекает стандартно — первый уходит вертикально вниз до конца веревки, там находит промежуточную площадку, забивает крючья, кричит наверх: «Пошел». Спускаются все остальные, выдергивают веревку, и снова первый уходит вниз. Но все эти, до автоматизма освоенные нами операции, занимают зимой вдвое больше времени, чем летом, и за день мы успеваем сделать лишь шесть спусков. Следующий день — это еще шесть «дюльферов» в таком же темпе, когда само передвижение занимает от десяти до двадцати минут, а пассивное ожидание иногда длится более часа (ведь готовых площадок для организации спусков в нужном месте почему-то, как правило, нет, да и найти подходящие трещины для крючьев иногда бывает очень непросто). Ускорить этот процесс нет никакой возможности, и приходится безмолвно терпеть, терпеть, терпеть...

Внешне все выглядело довольно стандартно для обычного восхождения, если не считать полного отсутствия продуктов и незнания общей протяженности и каких-либо деталей маршрута. Дело в том, что на крутых скалах трудно рассмотреть путь вниз более, чем на пару веревок, и спускаться нам приходилось практически вслепую. Это означало, что все время надо было считаться с опасностью попасть на предельно сложные или даже непроходимые скалы. Если бы еще всерьез испортилась погода или, не дай Бог, кто-нибудь получил серьезную травму, то ситуация могла бы стать близкой к катастрофической, когда речь пошла бы просто о выживании. Но выбора у нас просто не было — по сути дела это был аварийный спуск.

К тому же, рация снова перестала работать, и никакой связи с КСП больше не было, Внизу совершенно не представляли, где мы и что с нами. На счастье нам повезло с погодой, и ни разу мы всерьез не «запоролись» спуск протекал без серьезных осложнений. Где-то в середине третьего дня спуска вдруг послышался гул винтов вертолета, и вот уже недалеко от нас появился МИ-4, а из двери высунулся знакомый всем нам Толя Овчинников, тренер сборной. Мы Постарались дать ему понять жестами, что у нас все в порядке и скоро мы будем внизу. Он, очевидно, смог правильно оценить ситуацию. Вскоре мы видели, как внизу на леднике появилась большая группа альпинистов, но они направились не в нашу сторону, а в обход массива Домбая, очевидно, чтобы выйти по ту сторону хребта к телам погибших. Последняя ночевка ничем особенным не запомнилась. Голод уже стал привычным состоянием и даже не особенно мучил. Спасало то, что еще был бензин, а, следовательно, и горячий чай. Даже теснота в палатке стала привычной, и каким-то образом удавалось иногда даже вздремнуть часок-другой.

Мы уже прошли почти всю стену, и ледник, казалось, был совсем рядом, но тем не менее, еще три-четыре «дюльфера» с утра нам пришлось заложить. Когда я спускался последним «дюльфером», я вдруг обнаружил примерно метрах в тридцати от меня человека на стене. Оказалось, что это был хорошо знакомый мне Юра Каунов из альпсекции «Труда». Он и страховавший его Володя Безлюдный решили подняться нам навстречу, чтобы поднести продукты, но почему-то они оказались на параллельном гребешке. Увидев нас на последнем спуске, они немедленно спустились на ледник, где мы с ними вскоре встретились.

После четырех дней полуголодного существования и еще четырех полной голодовки на спуске вид у нас был, наверное, как у освобожденных из концлагеря. Поэтому, не говоря ни слова, Володя и Юра развязали рюкзаки и начали нас кормить. Я помню, что первое, что попало мне в руки, — это огромный кусок колбасы. Я его проглотил почти мгновенно, даже не очистив от шкурки. Следующим был апельсин, который я съел также вместе с кожурой, очень удивившись, что на вкус он ничем не отличался от колбасы. Увидев все это, ребята всерьез обеспокоились и закрыли свою «продуктовую лавочку», пообещав, что скоро будет настоящая еда.

В пещере у начала маршрута нас встретили наши наблюдатели — Галя Кузнецова и Мика Бонгард. У них была такая же плохонькая рация, как и у нас, и они были вынуждены обходиться теми отрывочными сведениями, которые смогли как-то принимать. Пару дней они даже толком не знали, в какой группе произошла беда и кто именно разбился. Можно только догадываться, чего им стоила такая неопределенность, и они были безмерно рады увидеть нас, Мика сразу навел порядок с нашим возвращением к нормальному питанию и ничего, кроме жиденького бульона, нам не дал. Компота, правда, было сколько душа пожелает.

В пещере оставались наши лыжи, и, к нашему удивлению, мы еще были способны на них стоять и скатились по Птышскому ущелью до Домбайской поляны довольно быстро. На полпути была неожиданная встреча на тропе — навстречу нам шли Игорь Евгеньевич Тамм и его спутники. Еще раньше Женя Тамм нам говорил, что отец собирался приехать в Домбай отдохнуть. Так случилось, что он приехал как раз в день аварии в группе Ерохина, и первое, что он узнал: в группе, где был его сын, произошла тяжелая катастрофа. Может ли кто-нибудь представить себе, что он пережил за эти несколько дней ожидания?

В лагере нас, конечно, ждала баня и испытание сытным ужином. Но, слава Богу, к этому времени уже притупилась острота голода, и надо было просто не переедать, понимая, что и дальше недостатка в пище не будет.

К слову сказать, ни в этот, ни в последующие пару дней никакой особой усталости мы не чувствовали — слишком велико было нервное напряжение. Весь обратный путь запомнился мне состоянием полной апатии и нежелания возвращаться с гор на равнину. Мы слишком долго жили в совершенно ином мире, в мире гор, холодных и не знающих снисхождения, унесших жизни четверых наших друзей и выпустивших нас из своего плена. Жизнь «людей равнины», людей, которые, по выражению Ю. Визбора, «не задают горам никаких вопросов», казалась совсем чужой. Я не мог даже представить себе, как буду снова ходить на работу, заниматься своей диссертацией и жить, как все, после того, что с нами случилось в горах.

Прошли похороны ерохинской четверки и поминки по погибшим, а потом, как водится, подробные разборы всех обстоятельств их гибели, которые, однако, ничего не прояснили, а лишь подтвердили печальную истину: подобного рода несчастья случаются в горах каждый год. У меня тоже нет никаких своих выводов относительно конкретных причин несчастного случая, кроме, может быть, не очень обоснованного и довольно общего соображения.

Игорь Ерохин, конечно, был глубоко травмирован тем судилищем, которое было над ним устроено после восхождения на пик Победа. Наверное, эта травма была особенно глубокой для такого человека, как Игорь, со столь сильным характером и амбициозностью, который не привык отступать от своих планов и тем более — терпеть столь унизительные поражения. Мне кажется, что для человека, находящегося в таком психологическом состоянии, вообще опасно предпринимать что-либо действительно трудное, то, что может потребовать быстрой реакции в условиях больших физических и нервных перегрузок. Иначе может оказаться, что в какой-то критический момент, когда счет времени идет на доли секунды, он не сможет адекватно среагировать на происходящее и окажется не в состоянии быстро принять единственно верное и спасительное решение.

Горы, конечно, не злонамеренны, но они могут неожиданно предложить человеку пройти через очень серьезные испытания, и никто не знает, что при этом может оказаться важнее для выживания — степень физической и технической подготовленности или состояние вашего Эго, с его скрытыми комплексами и травмами.

И последнее, о чем мне хочется сказать в этой главе. Никто и никогда не гарантирован от несчастного случая в горах — ни неопытные новички, впервые идущие на простейшую вершину, ни тренированные альпинисты-профессионалы, прошедшие сложнейшие маршруты, которым, увы, иногда кажется, что они «держат Бога за бороду». В этом смысле занятие альпинизмом сравнимо с мореплаванием, где, несмотря на все достижения прогресса, ежегодно случается множество несчастных случаев. Как-то, довольно давно, мне попалось на глаза старинное рыбацкое заклинание: «Да отвратит Судьба свой лик суровый от всех идущих в море кораблей». Мне кажется, что подобными словами следует напутствовать не только моряков, но и альпинистов, тех, кто бросает вызов Стихиям Гор, не менее грозным, чем Стихии Моря.