Мои ранние годы. 1874-1904

Глава 12 Экспедиция в Тиру

Наши потери 16 сентября потребовали срочного переформирования сил, и я был экстренно откомандирован в 31-й Пенджабский пехотный полк, где оставалось всего три белых офицера, не считая полковника. Строевым офицером в периоды как мира, так и войны я официально числился в 4-м гусарском, 31-м Пенджабском пехотном, 21-м уланском полках, в Южноафриканской легкой кавалерии, в лейб-гвардии Оксфордшира, во 2-м гренадерском гвардейском полку, в Королевском полку шотландских стрелков и под конец в Оксфордширской артиллерии. Условия службы в столь различных войсковых единицах в Азии, Африке и Европе были, разумеется, очень разными, но служба в пенджабской заключала в себе особый колорит. Будучи кавалерийским офицером, я, разумеется, прошел курс пехотной муштры в Сандхерсте и считал себя профессионально компетентным в тактике ведения мелких пехотных операций, как, впрочем, и крупных. Большую трудность, однако, представлял для меня язык. Я не мог перемолвиться и парой связных слов с местными солдатами, отданными мне в подчинение ввиду нехватки других офицеров, и объяснялся исключительно с помощью мимики, жестов и разыгрывания пантомим. К этому я добавлял лишь три слова: «Maro (рази)», «Chalo (вперед)» и «Ату!», понятное без перевода. Где уж тут говорить о полном взаимопонимании между командиром и его солдатами, предписываемом военными учебниками. Тем не менее мы с грехом пополам и даже без потерь вышли из ряда стычек, которые я не отважусь удостоить наименованием операций, но которые для всех участников оказались весьма волнующими и поучительными. Видимо, действовал я, опираясь исключительно на моральный авторитет.

Хотя мысли и чувства пенджабцев не могли быть мне вполне доступны, я получил некоторое представление о них. Вне всякого сомнения, в боевых условиях присутствие среди них белого офицера им нравилось, и они зорко следили за ним, чтобы понять, как идут дела. Если ты весело улыбался, их лица тоже расцветали улыбками. Поэтому я скалился неустанно и со всем усердием. Попутно я слал военные корреспонденции телеграфом и почтой в «Пионер», а также в «Дейли телеграф».

К тому времени я имел твердые основания надеяться на мое постоянное нахождение в Малакандской действующей армии и более или менее длительные перемещения с ней по долинам. Однако характер военных действий теперь переменился. Слух о событиях 16 сентября широко распространился среди туземцев, достигнув самых отдаленных мест, и, по всей вероятности, мамунды заключили, что ими одержана великая победа. Они преувеличивали понесенные нами потери и, без сомнения, считали, что успехи их не случайны. В отношении себя мы утверждали то же самое, но наших газет они не читали. Так или иначе, но все пограничье было взбаламучено, и в конце сентября к бунтовщикам примкнули куда более сильные племена африди. Племена эти обитают в Тире, высокогорной местности к северу от Пешавара и к востоку от перевала Хибер. Горы Тиры гораздо выше и неприступнее гор в районе Малаканда, долины же там не ровные, а ущелеобразные. Эта особенность дает большие преимущества туземцам и сильно затрудняет действия регулярной армии. В середине Тиры находится плоскогорье, весьма схожее с долиной мамундов, но значительно превышающее ее размерами и окруженное скалами, которые изрезаны отвесными узкими расщелинами-проходами. Плоскогорье это зовется Тира-Майдан, и уподобить его можно центру лабиринта улочек в Хэмптон-Корте, где вместо живых изгородей — каменные стены до неба.

Индийское правительство в мудрости своей надумало послать экспедиционный корпус в Тира-Майдан, где сосредоточивались зернохранилища, стада и главные поселения племен африди. Предполагалось все их уничтожить и загнать туземцев вместе с женщинами и детьми выше в горы, где в разгар зимы им конечно же пришлось бы туго. Для проведения такой карательной операции требовались две полные дивизии по три бригады каждая, считай тридцать пять тысяч человек, с солидной поддержкой в тылу и на опорном пункте. Соответствующие силы были собраны и сосредоточены возле Пешавара и Кохата для марш-броска на Тиру. До Майдана белые войска раньше не доходили. Серьезнее операции не проводилось со времен афганской войны, посему командование ею было поручено весьма опытному и отмеченному многими отличиями сэру Уильяму Локхарту. В свою очередь, сэр Биндон Блад оставался сдерживать туземцев у Малаканда. Таким образом, нашим активным действиям был положен конец, и в этот же момент подоспели белые офицеры из резерва пенджабского полка, так что образовавшиеся в нем бреши заполнились. Поэтому я обратил свой взгляд на экспедиционный корпус и стал предпринимать старания туда перевестись. Однако никого из командного состава корпуса я не знал. Правда, одной из бригад предводительствовал полковник Иэн Гамильтон, который, несомненно, мне бы помог. Но, к несчастью, на Кохатском перевале он упал с лошади, сломал ногу, отстал от бригады, выбыл из кампании и чуть ли не сломал себе жизнь. В то время как я болтался в неопределенности и, оставив одно подразделение, еще не примкнул к другому, мой полковник из Южной Индии начал настаивать, чтобы я вернулся. Несмотря на покровительство сэра Биндона Блада, мое сидение меж двух стульев закончилось для меня Бангалором.

Собратья-офицеры встретили мое возвращение со всей возможной любезностью, но я ощущал как бы витавшее в воздухе общее мнение, что довольно мне прохлаждаться, пора, мол, и служебную лямку потянуть. Полк был по уши в осенних учениях и в подготовке к маневрам, так что менее чем через полмесяца после беготни под свищущими пулями в долине мамундов я уже стрелял холостыми патронами за две тысячи миль оттуда в псевдобитвах. Было странно слышать ружейную трескотню и видеть, что никто не думает прятаться и даже пригибаться. Во всем остальном жизнь протекала по-прежнему. Было так же жарко и так же хотелось пить. Один за другим следовали марши, перемежаемые разбиванием биваков. Благодатный край Мисор с великолепной растительностью и обилием воды. Маневры наши проходили вблизи огромной горы под названием Нандидруг, где добывается золото и растут деревья с ярко-пурпурной листвой.

Разумеется, жаловаться мне было не на что, но недели сменялись месяцами, и я, чем дальше, тем больше досадовал, читая газеты с отчетами о ходе кампании в Тире. Две дивизии углубились в горы и после ожесточенных боев, сопровождаемых потерями, по тем временам огромными, достигли центральной равнины Тиры. Следующей их задачей было вернуться до наступления зимы. Это им удалось, правда не вдруг. Разъяренные, а затем и торжествующие туземцы-африди скакали по гребням гор, с убийственной ловкостью обстреливая оттуда длинные колонны, вершащие свой трудный путь вдоль реки и вынужденные раз десять-двенадцать на дню переправляться через ее ледяные воды вброд. Сотни солдат и тысячи животных погибли, а отступление второй дивизии по долине Бары было совсем уж беспорядочным. Поговаривали даже, что порой оно больше напоминало бегство, чем победное возвращение карательного отряда. Насчет того, кто кого наказал и кому придется платить по счетам, сомнений не возникало. Тридцатипятитысячное войско, которое в течение двух месяцев гонялось за дикарями и бегало от них по теснинам, с двенадцатью тысячами, обеспечивающими их тылы, — это, если перевести в рупии, обошлось в сумму немалую. Калькуттские умники хмурились, а либеральная оппозиция в Англии громко роптала.

Я не слишком горевал из-за провала Тирской экспедиции. В конце концов, не позволив мне участвовать в ней, ее командиры проявили непростительный эгоизм. Я считал, что весной им придется предпринять новый поход, и с удвоенной энергией принялся добиваться, чтобы меня взяли с собой. Моя мать, со своей стороны, тоже включилась в хлопоты. Она нажала на все рычаги, потянула за все нити, проникла во все щели. Под моим руководством она начала осаду лорда Вулсли и лорда Робертса. Сопротивлялись эти твердыни поистине героически. Так, лорд Робертс писал:

Пока суд да дело, меня удерживали в Бангалорском гарнизоне. На Рождество, однако, было нетрудно добиться десятидневного увольнения. Десять дней — срок небольшой. Но чтобы съездить в пограничье и вернуться, его хватит. Однако являться в ставку командующего действующей армией, не наведя заранее мостов, было рискованно. Война кажется забавной резвой кошечкой, если умеешь увертываться от ее когтей, но стоит ее раздразнить — и это грозит тебе большими неприятностями. Более того, раз рассердившись, она с трудом усмиряется. Вот почему я решил отправиться не в пограничье, а в Калькутту, где сидело индийское правительство, и попробовать договориться о своей посылке на фронт там. В ту пору от Бангалора до Калькутты поезд тащился три с половиной дня, что, за вычетом стольких же дней обратного пути, оставляло мне всего лишь около шестидесяти часов на то, чтобы провернуть мою авантюру. Вице-король лорд Элджин, под чьим началом я впоследствии служил в качестве заместителя министра по делам колоний, проявлял большое радушие и гостеприимство по отношению к офицерам, имеющим соответствующие рекомендации. Меня угостили по-королевски и обеспечили таким скакуном, что я выиграл проводимые каждые две недели скачки, в которых имел обыкновение участвовать Калькуттский гарнизон. Это было прекрасно, но мое дело не двигалось. Понятно, я еще до прибытия на место задействовал все свои связи и воспользовался советом авторитетных лиц, к которым был допущен. Они сходились во мнении, что единственный мой шанс — это взять за грудки генерал-адъютанта, пренеприятного субъекта, чье имя я, к счастью, запамятовал. Он сможет мне помочь, если захочет. Если же он заартачится, никто его не переубедит. Руководствуясь этим советом, я явился к нему в приемную и попросил аудиенции. Он решительно отказался меня принять, и я начал сознавать, что надеяться мне не на что. Высшие военные чины, с которыми в эти два дня я встречался за обедами и ужинами, смотрели на меня с легкой иронией. О цели моего прибытия им всем было известно, и то, как будет встречено мое ходатайство, они предвидели. Все они, начиная с главнокомандующего сэра Джорджа Уайта, были со мной подчеркнуто любезны, но их дружелюбный вид словно бы говорил: есть обстоятельства, о которых лучше умолчать. Итак, по истечении отведенных мне шестидесяти часов я вынужден был втиснуться в железнодорожный вагон и, грустный и разочарованный, отправился назад в Бангалор.

В ту зиму я написал первую свою книгу. Из Англии мне сообщали, что мои корреспонденции в «Дейли телеграф» встречены сочувственно. Публиковавшиеся анонимно за подписью «Молодой офицер», они обратили на себя внимание. В «Пионере» также отзывались о них лестно. Я решил возвести на этом фундаменте небольшое литературное сооружение. От друзей я узнал, что лорд Финкасл также работает над рассказом о данной экспедиции. Началась гонка — кто поспеет раньше. Очень быстро я вошел во вкус сочинительства и вскоре уже ежедневно посвящал три-четыре часа полуденного отдыха, проводимых обычно за ломберным столиком или в постели, упорной работе. После Рождества рукопись моя была закончена и отправлена домой матери с тем, чтобы она занялась ее пристраиванием. Мать договорилась с «Лонгменс» о публикации.

Подхватив заразу писательства, я решил попробовать себя в качестве романиста. Я обнаружил, что писание романа занимает гораздо меньше времени, чем кропотливое и тщательное нанизывание фактов и составление хроники событий. Стоило лишь начать, и рассказ лился сам собой. Темой я взял некий мятеж в воображаемой республике, не то балканской, не то южноамериканской, описав злоключения вождя-либерала, свергнувшего деспотизм правительства лишь затем, чтобы пасть жертвой социалистической революции. Мои приятели-офицеры отнеслись к моей затее и сюжету романа очень сочувственно и наперебой предлагали мне те или иные способы подогрева читательского интереса к любовной интриге романа, принять которые я не соглашался. Но чего у нас было хоть отбавляй, так это кровопролитных сражений и политики, которые, перемежаясь моими доморощенными философствованиями, вели к эффектному финалу, когда несокрушимый, закованный в броню флот штурмовал местные Дарданеллы, чтобы усмирить мятежную столицу. Роман был закончен за два месяца и вскоре вышел в «Макмиллане мэгэзин» под названием «Саврола». Выдержав несколько книжных переизданий, он принес мне за несколько лет семьсот фунтов. Своих друзей я настойчиво просил этот роман не читать.

Одновременно увидела свет моя книга, посвященная событиям в Индии.

Дабы не терять двух месяцев на пересылку гранок в Индию и обратно, я поручил чтение их моему дядюшке, блестящему человеку, уже состоявшемуся писателю. Держа корректуру, он почему-то пропустил десятки досадных опечаток и даже не попытался каким-то образом выправить пунктуацию. Тем не менее «Малакандская действующая армия» мгновенно завоевала широкий успех. Рецензенты, изощряясь в сарказмах по поводу опечаток, наперебой расхваливали книгу. Когда я получил экземпляр вместе с пачкой рецензий, то преисполнился гордостью и одновременно негодованием: меня воодушевили комплименты и разозлило количество огрехов. Читателю следует напомнить, что до этого времени я никогда не удостаивался похвал. Школьные мои сочинения постоянно оценивались лишь как «посредственные», «небрежные», «неряшливые», «плохие», «очень плохие» и так далее. И вот сейчас большой мир в лице зорких высокоученых критиков посвящает мне целые хвалебные колонки на страницах ведущих литературных обозрений! Даже теперь я сгораю от смущения, передавая яркие метафоры, которыми они характеризовали мой «стиль». Так, «Атенеум» писал: «Нэпировские[23] пассажи, прошедшие через руки безумного корректора». Другие отзывы были менее образны, зато еще более комплиментарны. «Пионер» писал, что «автор не по летам мудр и прозорлив». Вот это да! Я был в восторге. Я понимал, что такое без оснований не напечатают, и чувствовал, что передо мной открывается совершенно новый способ заработка и новые блестящие возможности для самоутверждения. Я видел, что даже такая маленькая книжка принесла мне за несколько месяцев сумму, равную двухгодичному довольствию младшего офицера. И я решил, что, как только завершатся войны, начинавшие, похоже, разгораться в разных частях земного шара, и мы выиграем кубок в главном турнире по поло, я сброшу с себя все путы дисциплины и гнет всякой власти и заживу совершенно замечательной и независимой жизнью в Англии, где никто не будет отдавать мне приказов или будить меня звуками колокола или горна.

Одно из полученных писем, доставивших мне особое удовольствие, я воспроизвожу здесь, чтобы продемонстрировать ту доброту и участливость, которые всегда отличали отношение принца Уэльского[24] к молодежи.

Мальборо-Хаус

Апрель 22/98

Новых отпусков я не имел до тех пор, пока наша полковая команда игроков в поло не отправилась в середине марта на ежегодный Конный турнир. Мне посчастливилось пройти отбор, и в должный срок я очутился в Мееруте, крупном военном городке, где обычно проводились эти соревнования. Не подлежит сомнению, что среди команд-участниц наша была второй по мастерству. Поражение нам нанесли лишь победители турнира — знаменитые Даремские стрелки, единственный пехотный полк, когда-либо добившийся победы в борьбе за кубок конников. Они были несокрушимы. Им уступали все наши самые блестящие полки. Ту же участь разделяли и местные команды. Ни богатства Голконды и Раджпутаны, ни тщеславие их махараджей, ни искусство их великолепных игроков не могли противостоять этим неодолимым пехотинцам. Б истории индийского поло никто равных результатов не добивался. Победами своими они были обязаны уму и воле одного человека — капитана Делиля, впоследствии отличившегося при Галлиполи и в качестве командира корпуса на Западном фронте. Он муштровал и организовывал игроков и в течение четырех лет вел свою команду к абсолютному первенству на всех соревнованиях по всей Индии. Мы пали жертвой непревзойденной доблести этой команды в последний год ее поло-карьеры в Индии.

Меерут располагался в тысяча четырехстах милях к северу Бангалора и в шестистах с лишним милях от линии фронта. Отпуск наш истекал через три дня после финального матча, а чтобы добраться поездом до Бангалора, требовались как раз эти три дня. С другой стороны, доехать до Пешавара и попасть на фронт можно было за полтора дня. К тому времени я чувствовал такое отчаяние, что решился на очень рискованный шаг. Полковник Иэн Гамильтон наконец оправился от своей травмы и вновь встал во главе бригады по возвращении ее из Тиры. Он пользовался высочайшим авторитетом в армии, был личным другом и боевым товарищем сэра Джорджа Уайта и сохранял прекрасные отношения с сэром Уильямом Локхартом. С Иэном Гамильтоном я находился в оживленной переписке, и он не оставлял попыток мне помочь. Сообщения от него не слишком вдохновляли. Места в экспедиционном корпусе были, но все назначения шли из Калькутты и только через ведомство генерал-адъютанта. Исключение составляла лишь личная свита сэра Уильяма Локхарта. С последним я не был знаком, как не были знакомы, насколько мне помнилось, и мои отец с матерью. Как же мог я в таком случае пробраться к нему, и тем более убедить его взять меня на одно из двух или трех столь вожделенных младшеофицерских мест в своем ближайшем окружении? Тем более что вакансий там и не было. А с другой стороны, полковник Иэн Гамильтон одобрял мое желание рискнуть. Он мне писал:

Такова была суть письма, полученного мной наутро после нашего поражения в полуфинале турнира. Я посмотрел расписание поездов, следующих на север и юг. Было ясно, что уложить в мой тающий отпуск полуторадневное путешествие на север до Пешавара, пребывание там в течение нескольких часов и последующее возвращение на юг, на которое уйдет четыре с половиной дня, никак не получится. Короче говоря, сев на поезд, идущий на север, я, в случае провала моей затеи, должен был вернуться по меньшей мере на сорок восемь часов позже назначенного срока. Я отлично понимал, что за подобное нарушение воинской дисциплины меня по головке не погладят. В нормальных условиях все было бы нетрудно урегулировать с помощью телеграфа, испросив разрешения на небольшую задержку, но едва мой замысел добиться отправки на фронт стал бы известен командованию, я получил бы не продление отпуска, а приказ о немедленном возвращении в часть. Учитывая обстоятельства, я решил рискнуть и отправиться в Пешавар.

По утреннему холодку я отыскал ставку сэра Уильяма Локхарта и, с бьющимся сердцем назвав свое имя, попросил об аудиенции его личного адъютанта. Выйдя ко мне, сей внушающий трепет Холдейн не проявил излишней сердечности, но, видимо, был заинтригован и колебался. Не помню, что я говорил и как формулировал просьбу, но, очевидно, я нашел нужные слова и, в общем, попал в яблочко. Потому что после получасового прохаживания взад-вперед по гравиевой дорожке капитан Холдейн изрек:

— Что ж, пойду доложу главнокомандующему и посмотрим, что он скажет.

Адъютант ушел, оставив меня мерить шагами дорожку теперь уже в одиночестве. Отсутствовал он недолго.

— Сэр Уильям принял решение, — сказал он, вернувшись, — назначить вас дополнительным личным ординарцем. Приступайте к выполнению ваших обязанностей прямо сейчас, а мы свяжемся с индийским правительством и командованием вашего полка.

Так в один момент положение мое в корне переменилось — настороженность и неопределенность отступили перед дарованным мне внушительным преимуществом. Отвороты моего кителя украсились алыми петлицами. Генерал-адъютант поместил в «Газетт» приказ о моем назначении. Из далекого Бангалора мне были переправлены лошади и слуги, и я стал ближайшим помощником Вождя Рати. Вдобавок к приятному и интересному общению с этим очаровательным и достойнейшим человеком, знавшим каждый клочок земли в пограничье и принимавшим участие в каждой из разыгравшихся здесь за последние сорок лет войн, я получил возможность разъезжать по всему фронту, где меня встречали одни лишь радушные улыбки.

Первые две недели я вел себя как приличествовало моему возрасту и чину, и обращались со мной соответственно. За общим столом я помалкивал и лишь изредка отваживался на вежливый вопрос. Но один случай помог упрочить мое положение в свите сэра Уильяма Локхарта, совершенно изменив отношение ко мне офицеров. Капитан Холдейн взял в привычку ежедневно брать меня с собой на прогулку, и вскоре мы очень с ним сошлись. Он рассказывал много любопытного о генерале и его штабе, об армии и военных операциях, и этот взгляд изнутри открыл мне глаза на многое, о чем я и сторонняя публика понятия не имели. Как-то он упомянул о том, что один военный корреспондент, отправленный назад в Англию, напечатал в «Фортнайтли ревью» статью, в которой сурово и, как считал капитан, несправедливо раскритиковал весь ход Тирской кампании. Генерал и его приближенные были жестоко уязвлены этим коварным выпадом. Начальник штаба генерал Николсон — впоследствии вставший во главе всей британской армии, но уже и в то время широко известный как «старина Ник», написал если не хлесткий, то, по крайней мере, очень сердитый ответ. Ответ этот уже был отправлен в Англию с последней почтой.

Вот тут-то я и усмотрел возможность отплатить за проявленную ко мне доброту, дав незамедлительный и хороший совет. Я сказал, что, если офицер высокого ранга из штаба действующей армии вступит в газетную перепалку с отставным военным корреспондентом, это будет выглядеть недостойно и даже неприлично; что правительство, безусловно, придет в недоумение, а Военное министерство — в бешенство; что штаб армии вправе ожидать защиты от верховного командования или от политиков и что, какие бы справедливые доводы ни выдвигались в ответе, само стремление оправдываться будет расценено как проявление слабости. Капитан Холдейн сильно встревожился. Мы тут же развернулись и отправились назад. Весь вечер длились совещания главнокомандующего и его офицеров. На следующий день меня спросили, каким образом можно остановить уже отправленную по почте статью. Следует ли просить Военное министерство оказать давление на издателя «Фортнайтли ревью» и запретить ему печатать статью, когда он ее получит? Согласится ли он на такое требование? Я ответил, что издатель, будучи, надо полагать, джентльменом и получив телеграмму от автора статьи с просьбой отказаться от ее напечатания, несомненно, внемлет просьбе и по возможности скроет свое разочарование. В результате немедленно была отправлена телеграмма и получен благоприятный ответ. После этого случая я был принят в более узкий круг доверенных лиц и ко мне стали относиться как к вполне зрелому офицеру. Теперь я считал, что перед началом весенней кампании все складывается для меня наилучшим образом, и уже надеялся сыграть в ней не последнюю роль. Главнокомандующий, казалось, мне симпатизировал, и я чувствовал, что нахожусь «в струе». К несчастью для меня, везение пришло слишком поздно. Операции, возобновления которых, и даже в более широком масштабе, ожидали со дня на день, начали стопориться, затем увязли в длительных переговорах с туземцами и окончились заключением прочного мира, который я, как начинающий политик, вынужден был приветствовать, но который совершенно не увязывался с целью моего прибытия в Пешавар.

Так трудится, строя свою плотину, бобер, и, когда она завершена и уже можно приступать к рыбной ловле, вдруг прибывает вода, руша плотину и унося вместе с обломками ее и счастье, и рыбу. Бобру приходится все начинать сызнова.