Мои ранние годы. 1874-1904

Глава 22 Я бегу от буров — II

Не знаю, сколько я проспал, но, должно быть, давно был день, когда я окончательно очнулся. Я поискал рукой свечу и ничего не нащупал. Не представляя, какие ловушки таят в себе эти штольни, я счел за лучшее ожидать дальнейшего развития событий, лежа на матрасе. Прошло несколько часов, прежде чем слабый свет фонаря известил о чьем-то приближении. Оказалось, это мистер Хауард с цыпленком и всякими яствами. Еще он прихватил несколько книг. Он спросил, отчего я не зажег свечу. Я сказал, что не нашел ее.

— Вы не клали ее под матрас? — спросил он.

— Нет.

— Значит, съели крысы.

В шахте, сообщил мистер Хауард, пропасть белых крыс: несколько лет назад он сам запустил сюда этих грызунов, являющихся отличными чистильщиками, и они размножились и процветают. Он рассказал, что за цыпленком ездил за двадцать миль к доктору-англичанину. Его настораживало поведение прислуги: обе голландки искали виновного в уничтожении бараньей ноги. Если он не раздобудет назавтра еще одного сваренного цыпленка, ему придется класть на тарелку двойную порцию и лишнее сбрасывать в пакет, когда горничная выйдет из комнаты. Он сказал, что буры расспрашивают обо мне по всей округе и что правительство в Претории подняло невероятный шум из-за моего побега. Поскольку в районе мидделбургских копей оставалось довольно много англичан, это место рассматривалось как наиболее вероятное мое прибежище, и все лица английского происхождения были более или менее под подозрением.

Я снова заикнулся о том, что готов пробираться дальше самостоятельно с кафрским проводником и лошадью, но мистер Хауард категорически отказался это обсуждать. Без хорошо продуманного плана, объяснил он, меня из страны не вывести, и возможно, мне придется долго пробыть в шахте.

— Здесь, — сказал он, — вы совершенно в безопасности. Мак (он имел в виду шотландца-забойщика) знает все выработанные штольни, о существовании которых никто и не догадывается. Есть один проход всего в пару футов длиной, доверху залитый водой, а за ним полость. Если начнут обыскивать шахту, вы с Маком поднырнете туда. Никому и в голову не придет искать вас за водной толщей. Кафров мы запугали сказками о привидениях, и потом, мы не спускаем с них глаз.

Побыв со мной, пока я закусывал, мистер Хауард ушел, оставив среди прочего полдюжины свечей, которые я, умудренный опытом, засунул под подушку и матрас.

Снова я надолго заснул — и разом проснулся, почувствовав рядом движение. Словно теребили мою подушку. Я выпростал руку — куча-мала. Это крысы лезли к свечам. Я успел спасти свечи и сразу зажег одну. К счастью, я вообще не боюсь крыс, а убедившись в их пугливости, перестал даже испытывать дискомфорт. И все-таки воспоминания о трех днях, проведенных мною в шахте, к числу приятнейших не относятся. Топот крохотных лапок, копошение и суетня ощущались остро и постоянно. Однажды меня разбудила пробежавшая по мне крыса. А зажжешь свечу — и их как не бывало.

В свой черед пришел следующий день — если это можно назвать днем. Было четырнадцатое декабря, третий день с моего побега из Государственной образцовой школы. Развлечь меня пришли два забойщика-шотландца, мы долго дружески беседовали. К своему удивлению, я узнал, что глубина шахты всего двести футов.

Есть в ней места, сказал Мак, откуда через давно не используемый ствол можно видеть дневной свет. Не хочу ли я прогуляться по старым выработкам и глянуть? И час-другой мы петляли по подземным галереям, а потом с четверть часа простояли на дне колодца, всматриваясь в струящуюся сверху серость — слабое напоминание о солнце и наземном мире. Во время этой прогулки нам то и дело встречались крысы. Вроде бы вполне милые зверушки, совершенно белые, с черными глазками, которые, как меня уверили, на ярком свету делались красными. Три года спустя служивший в этом округе британский офицер написал мне, что, слушая мою лекцию, где я упоминал белых крыс и их красные глаза, он подумал: «Ну и заливает!» Он не поленился съездить на шахту и самолично проверить, и вот, приносит извинения, что усомнился в моей правдивости.

Пятнадцатого числа мистер Хауард объявил, что напряжение будто бы спало. В районе копей следов беглеца не обнаружили. Бурское руководство полагало теперь, что я, должно быть, укрылся в Претории, у какого-нибудь друга Британии. Никто не верил, что мне удалось выбраться из города. Поэтому мистер Хауард решил, что вечером я могу подняться и погулять по вельду, а если наутро все будет спокойно, то и вовсе перебраться в заднюю комнату конторы. С одной стороны, он очень приободрился, с другой — возбудился до крайности. Я совершил прекрасную прогулку при луне, вдыхая упоительный свежий воздух, а потом, чуть раньше, чем предполагалось, обосновался за упаковочными ящиками во внутренних помещениях конторы. Здесь я пробыл еще три дня, ночами выходя на бескрайнюю равнину с мистером Хауардом или его помощником.

Шестнадцатого, на пятый после побега день, мистер Хауард сообщил, что у него созрел план, как вывезти меня из страны. С железной дорогой шахту соединяла ветка. По соседству жил голландец, Бургенер, и девятнадцатого он отправлял в Делагоа-Бей партию шерсти. Этот джентльмен питал расположение к британцам. Мистер Хауард с ним переговорил, посвятил в наш секрет, и тот выразил желание помочь. Шерсть, упакованная в огромные тюки, должна была занять две-три товарные платформы. Грузились платформы в тупике у шахты. Уложить тюки можно было так, чтобы в центре осталось местечко для меня. Когда погрузка закончится, платформу затянут брезентом, и вряд ли кто на границе сунется под брезент, если пломбы будут целы. Согласен ли я рискнуть?

Я разволновался так, как не волновался с самого момента побега. Если ты по страшному везению получил великое преимущество или вознаграждение и несколько дней пользовался и наслаждался им, думать о том, что его у тебя отнимут, — невыносимо. Я уже рассматривал свою свободу как данность, и все мое нутро восставало против перспективы быть превращенным в куль, совершенно беззащитный, неподвижный, целиком зависящий от того, что взбредет в голову пограничникам. Вместо того чтобы так мучиться, я бы лучше двинул через пустынный вельд с лошадью и проводником и ночными перебежками пересек широкие просторы Бурской республики. Однако в конце концов я принял предложение моего великодушного спасителя, и соответствующие меры были приняты.

Я бы еще больше встревожился, прочитай я некоторые телеграммы, попавшие в английские газеты. Например:

Или прочти я описание моей внешности и объявление о вознаграждении за мою поимку, разосланные и расклеенные по всей линии. Хорошо, что ничего обо всем этом я не знал.

День восемнадцатого декабря тянулся медленно. Помню, большую часть времени я читал «Похищенного» Стивенсона. Волнующие страницы о бегстве Дэвида Бальфура и Алана Брека в горы пробуждали слишком хорошо знакомые мне ощущения. Быть беглым, быть изгоем, быть «в розыске» — это само по себе душевная травма. Одно дело рисковать собой на поле боя: мало ли как там распорядятся пуля или снаряд. И другое дело, когда за вами идет по пятам полиция. Необходимость прятаться, хитрить рождает самое настоящее чувство вины, пагубное для душевного состояния. То, что в любой момент может появиться блюститель порядка или любой прохожий может огорошить тебя вопросом: «Кто вы такой? Откуда идете? Куда направляетесь?» — порождало глубокую неуверенность в себе. Я трепетал перед испытанием, которое ожидало меня в Коматипорте и которое я должен был покорно снести, чтобы окончательно сбежать от врага.

В мои мысли вдруг вторглась беспорядочная ружейная пальба. Мелькнуло ужасное подозрение. Пришли буры! Хауард и его англичане подняли бунт в самом центре вражеской страны! Мне было строго наказано ни при каких обстоятельствах не покидать убежища, и я сидел за упаковочными ящиками ни жив ни мертв. Скоро стало ясно, что ничего непоправимого не случилось. Из конторы послышались голоса, взрывы смеха. Там явно шел дружеский, свойский разговор, и я вернулся в общество Алана Брека. Наконец голоса стихли, и еще немного спустя отворилась дверь и показалось бледное лицо мистера Хауарда, расплывшееся в широкой улыбке. Он запер за собой дверь и, мягко ступая, направился ко мне. Он ликовал.

— Здесь был комендант, — сказал он. — Нет-нет, он не по вашу душу. Он говорит, вас поймали вчера в Ватерваль-Бовене. Я не хотел, чтобы он путался под ногами, и предложил ему на спор пострелять по бутылкам. Он выиграл у меня два фунта и уехал веселый.

— Сегодня ночью, — добавил он.

— Что я должен делать? — спросил я.

— Ничего. Я за вами приду и вас отведу.

В два часа ночи девятнадцатого числа, одетый в дорогу, я ждал сигнала. Открылась дверь. Вошел мой хозяин. Кивнул. Мы не обменялись ни словом. Через контору он провел меня к железнодорожному тупику. Там стояли три большие платформы. В лунном свете сновали три фигуры — очевидно, Дьюснэп и двое шотландцев-забойщиков. Группа кафров грузила на заднюю платформу огромный тюк. Хауард прошел к первой платформе и перешагнул через рельсы позади нее. Обернувшись, он сделал мне знак левой рукой. Я рванул к буферу и увидел между тюками с шерстью и бортом платформы зазор, достаточный для того, чтобы в него протиснуться. Оттуда вел лаз к центру платформы, где было пустое пространство, устроенное с таким расчетом, чтобы в нем лежать и сидеть. Там я и обосновался.

Три-четыре часа спустя, когда сквозь продухи в моем укрытии и щели нижнего настила начал сочиться свет, послышался шум подходившего локомотива. Толчок, лязг сцепления, и мы с грохотом тронулись в неизвестность.

Я обследовал свое обиталище и устроил ревизию тому, чем снабдили меня в дорогу. Во-первых, я обнаружил револьвер. Его наличие успокаивало, хотя было не очень понятно, как он мог поспособствовать решению проблем, с которыми мне предстояло столкнуться. Во-вторых, двух жареных цыплят, несколько ломтей мяса, краюху хлеба, дыню и три бутылки холодного чая. Путь до моря не должен был занять более шестнадцати часов, но никто не знал, какие задержки ожидают торговый груз в военное время.

Света в моем тайнике хватало. Дощатые борта и пол были щелястыми, и лучи пробивались через зазоры между тюками. Проползя по лазу в конец платформы, я нашел щель почти в палец шириной, позволявшую видеть кусочек внешнего мира. Чтобы следить за движением поезда, я заранее выучил названия всех станций маршрута. Многие помню и сегодня: Уитбэнк, Мидделбург, Бергендаль, Белфаст, Далманутха, Махадодорп, Ватерваль-Бовен, Ватерваль-Ондер, Эландс, Нойтгедахт и так далее до Коматипорта. Вот мы добрались до первой станции. Здесь ветка соединялась с магистралью. После двух-трех часов ожидания и маневрирования нас, очевидно, прицепили к поезду регулярного сообщения, и скоро мы двинулись с превосходной, лучше не бывает, скоростью.

Весь день мы катили на восток через Трансвааль, а в сумерках нас остановили на ночевку, по моим расчетам, в Ватерваль-Бовене. Мы покрыли почти половину расстояния. Но сколько нас продержат на запасных путях? Может, несколько дней, и уж точно до завтрашнего утра. Все томительные дневные часы, что я лежал на полу платформы, я давал волю воображению, рисуя яркие картины сладостной свободной жизни, волнующего возвращения в армию, восторгов по поводу удавшегося побега, и тут же меня осаждали страхи перед пограничным досмотром — это неизбежное испытание неуклонно близилось. И новая напасть. Я мучительно хотел спать. Попросту говоря, я не в силах был дальше бодрствовать. Но во сне я, случалось, храпел! И захрапи я, пока поезд стоит на тихой обочине, меня могли услышать! А если бы услышали!.. Я решил, что надо любой ценой воздержаться от сна, и очень скоро погрузился в блаженное забытье, из коего на следующее утро меня вывели громыхание и рывки состава, сцеплявшегося с новым локомотивом.

Между Ватерваль-Бовеном и Ватерваль-Ондером есть очень крутой спуск, который локомотив проходит на зубчатой передаче. Мы, скрежеща, сползли вниз со скоростью три-четыре мили в час, и это подтвердило правильность моего предположения, что следующая станция — Ватерваль-Ондер. Весь этот день, как и предыдущий, мы катили через вражескую территорию и ближе к вечеру прибыли в зловещий Коматипорт. В мою смотровую щель я увидел порядочный поселок, множество путей и несколько составов на них. Вокруг суетился народ. Голоса, крики, свистки. Проведя рекогносцировку (поезд к тому времени остановился), я отполз в мою цитадель, улегся на пол, укрылся дерюжкой и с колотившимся сердцем ждал, что будет дальше.

Прошло три-четыре часа, а я так и не знал, досмотрели нас или нет. Вдоль поезда взад-вперед ходили люди, говорившие по-голландски. Но брезент не снимали, и платформу вроде бы особо не обследовали. Между тем стемнело, и мне пришлось смириться с затянувшейся неизвестностью. Мучительно было так долго висеть на волоске после сотен миль пути, в нескольких сотнях ярдов от границы. Я снова забеспокоился насчет храпа, но в конечном счете благополучно заснул.

Мы еще стояли, когда я проснулся. А вдруг оттого такая задержка, что они перетряхивают весь поезд?! С другой стороны, нас могли просто забыть на нашем запасном пути и оставить там на дни и недели. Меня подмывало выглянуть наружу, но я сдержался. Наконец в одиннадцать часов нас подцепили к локомотиву, и мы почти сразу тронулись. Если я не ошибался в том, что ночная станция — это Коматипорт, то мы уже ехали по португальской территории. Но мог и ошибаться. Мог сбиться в счете. Вдруг перед границей будет еще одна остановка и угроза досмотра не миновала? Но все сомнения развеялись, едва состав подошел к следующей станции. В щель я разглядел на перроне форменные фуражки португальских чиновников, а на доске надпись «Resana Garcia». Пока мы не отъехали, я сдерживал распиравшую меня радость. Потом под оглушительный перестук колес, высунув из-под брезента голову, я пел, кричал, ревел во всю мочь. Я так опьянел от счастья и благодарности, что произвел feu de joie[46], два-три раза пальнув из револьвера в воздух. Дурных последствий мои выходки не имели.

К вечеру мы прибыли в Лоренсу-Маркеш. Мой поезд загнали в товарный отсек, и толпа кафров ринулась разгружать его. Я счел, что мне наконец пора покинуть мое убежище, где в беспокойстве и стесненности я просуществовал почти три дня. Я уже повыбрасывал объедки и уничтожил все следы моего пребывания. Соскользнув с конца платформы между сцепками и незаметно смешавшись с кафрами и бродяжками — благо это было нетрудно с моим затрапезным видом, — я прошел к выходу из отсека и оказался на улицах Лоренсу-Маркеша.

За воротами меня ждал Бургенер. Мы обменялись взглядами. Он повернулся и направился в город, я последовал за ним, держа дистанцию ярдов в двадцать. Мы миновали несколько улиц, обогнули ряд углов. Вскоре он остановился и взглянул на крышу противоположного дома. Посмотрел туда же и я и — о блаженство! — увидел трепещущие веселые цвета «Юнион Джека». Это было британское консульство.

Секретарь британского консульства явно меня не ожидал.

— Уходите, — сказал он, — консул не примет вас сегодня. Если вам что-то нужно, приходите завтра в девять утра.

Тут я рассвирепел не на шутку и на таких повышенных тонах потребовал сейчас же свести меня лично с консулом, что сам этот джентльмен выглянул в окно, а потом спустился к дверям и спросил мое имя. С этой минуты я не испытывал недостатка в проявлениях гостеприимства и радушия. Мне было предоставлено все, чего я только мог пожелать, — горячая ванна, чистое белье, отличный обед, телеграфная связь.

Я набросился на газеты, которые передо мной выложили. С тех пор как я влез на забор Государственной образцовой школы, произошли события огромной важности. В бурской войне британская армия пережила Черную неделю. Генерал Гатакр в Стормберге, лорд Мэтьен в Магерсфонтейне и сэр Редверс Буллер в Коленсо — все были наголову разбиты; таких потерь Англия не знала со времен Крымской войны. Тем горячее стремился я вернуться в армию, и консул не меньше жаждал выпроводить меня из Лоренсу-Маркеша, кишмя кишевшего бурами и их сторонниками. К счастью, еженедельный пароход в Дурбан отходил в тот же вечер; можно даже сказать, он принимал эстафету у моего поезда. На этом пароходе я и решил отплыть.

С быстротой молнии по городу распространилась весть о моем прибытии, и когда мы обедали, в саду появилась группа незнакомцев, что поначалу встревожило консула. Оказалось, это англичане, которые, вооружившись, поспешили в консульство, чтобы пресечь любую попытку моего захвата. Под эскортом этих патриотов я благополучно прошествовал по улицам к причалу и около десяти часов вечера уже покачивался на соленых волнах вместе с паровым судном «Индуна».

В Дурбане я почувствовал себя народным героем. Меня приняли так, словно я выиграл великое сражение. Порт был украшен флагами. Оркестры и просто встречающие запрудили пристань. Адмирал, генерал, мэр лезли, оттесняя друг друга, на борт, чтобы пожать мне руку. В приливе любви меня только что не разорвали на части. На плечах толпы я был доставлен к ратуше, откуда меня не желали отпустить без речи, и, из приличия поломавшись, я ее произнес. Меня забросали телеграммами со всех концов света, и вечером я триумфатором отправился в армию.

Там меня тоже приняли лучше некуда. Я обосновался в том самом домике обходчика, в сотне ярдов от которого чуть более месяца назад меня взяли в плен, и там с грубым походным размахом, собрав за столом множество друзей, отпраздновал свою удачу и Рождество.