Мои знакомые

НА КРАЮ ЗЕМЛИ

Остров выплыл из тумана, похожий на огромного кита с теряющимся в сумерках хвостом. Парни, девчата в фуфайках и малицах первыми выбежали на берег встречать катер.

— Иван Николаевич, Иван Николаевич! — кричали они нашему капитану, который стоял на корме, коренастый, в выцветшем кителе, и, запрокинув голову, улыбался во весь рот. Он всех тут знал на побережье пролива Югорский Шар, и его все знали. Он был добрым вестником с материка, привез с оказией письма, приветы.

Позади оставался тяжкий путь по штормовому Карскому морю, болтанка в шесть баллов, и этот поселок с десятком изб на топком травянистом берегу и унылой перспективой голой тундры казался на первых порах заброшенной глухоманью.

…Ненцы, разбиравшие почту, спрашивали: «А журналы привезли? «Огонек» есть?», «А правда, что скоро у нас будут телевизоры?» Да и сама почта — письма от инженеров, врачей, студентов, бывших островитян, работающих сейчас по всей стране, — все это никак не вязалось со словом «глухомань».

На катере остался нести вахту штурвальный Гриша, а мы с главным инженером амдерминского радиометцентра Владимиром Бегуном и капитаном пошли в поселок.

Иван Николаевич показывал на дома то влево, то вправо, объяснял:

— Это у них клуб, это сельсовет, а вон там, — кивнул он на палатку, возле которой стоял вездеход, — геологи. У них рация. Сообщим начальнику, что все в порядке, отстоимся здесь, пока море не уймется.

Попов, начальник радиоцентра в Амдерме, наверное, и так уж переволновался за нас, жалея, что выпустил катер в такую непогодь. Но что поделаешь, кроме почты, на борту — баллон кислорода, который надо во что бы то ни стало завезти на тот берег пролива, на полярную станцию, — там готовятся к зимовке. И, стало быть, надо ждать погоды, к тому берегу сейчас не подойти: сильный накат.

— Позагораем, — сказал Иван Николаевич, оглядывая горизонт, — северо-западный задул.

Бегуна задержка не радовала. Он собирался в отпуск и Николая Ивановича сагитировал. Уже заказаны места на самолет и по телеграфу дано указание родным и знакомым приобрести билеты в «Современник», сколько удастся, на все спектакли. И вот на́ тебе — здесь просидишь да еще на полярке увязнешь. Со здешней осенью не шути.

А мне, по правде сказать, хотелось побыть на острове, посмотреть здешние места. Когда еще выберешься на Север!

Три дня, пока не стихло море, жили мы в просторной избе бригадира Захара Елиферовича Рочева. И странное дело, бескрайняя тундра с ржавыми ручьями, петлявшими по вечной мерзлоте, холмы в синих колокольчиках, издававших тонкий дурманящий запах, сам поселок Варнек с его бесчисленными собаками, тоскующими по зимней упряжке, уже казались привычными, словно живу здесь давным-давно.

Поселок принадлежал большому колхозу, расположенному далеко отсюда, в Каратайке. А здесь был островной Совет, которым руководила маленькая расторопная ненка Басса Тайбарей, пребывавшая в вечных хозяйственных хлопотах. Если что не ладилось, она немедленно связывалась по радио с центральной усадьбой колхоза.

Местные плотники вылавливали из моря прибитый волной аварийный лес — благоустраивали поселок. Даже не верилось, что ненцы, веками кочевавшие за оленями, жившие в дымных чумах, с рязанской сноровкой рубят такие добротные избы.

Востроглазая Нина Фролова — киномеханик — каждый вечер крутила фильмы, зрители с малыми ребятишками в точности так же, как в любой деревне страны, с замираньем следили за лентой и, может быть, тем лишь отличались от своих среднерусских собратьев, что терпеливо сносили частые обрывы — уважали труд еще неопытного механика.

А в магазине продавец Домна бойко и очень вежливо обслуживала ненцев-покупателей и, если у кого кончались деньги, давала в долг: верила — не обманут.

Здесь так же, как везде, любят и нянчат детишек, а в случае болезни идут на медпункт к медсестре Шуре. И Шура делает все, что может, а если чего не умеет, вызывает из республиканского центра вертолет с врачом.

Да, именно люди, близкие тебе своим привычным трудом, заботами, радостями, сделали мир обжитым, знакомым, оставаясь сами по себе неповторимо интересными.

Наш гостеприимный хозяин бригадир Рочев, или, как его тут все звали, дядя Захар, степенный, медлительный, с мудрыми дымчато-светлыми глазами на морщинистом лице, весь день был в бегах — курсировал от складов к стройке, от сельсовета к берегу. К нему то и дело заглядывали оленеводы, охотники, строители, с которыми он объяснялся по-русски. Оказалось, он — коми.

— А что удивительного? — усмехнулся бригадир. — У нас в колхозе кого только нет — и украинцы, и ненцы, и русские, и татары. Колхоз так и называется — «Дружба народов».

Это была его земля по рабочей, так сказать, принадлежности, так же как Москва или Ленинград вскоре должны были стать землей его дочки Наденьки, которая мечтала попасть в столичный институт, а пока училась в седьмом классе и на время каникул приехала из Каратайки к отцу на остров — вести домашнее хозяйство: варить, стирать, кормить собак.

Хозяйство же самого дяди Захара простиралось по всему побережью, где бродили оленьи стада его бригады, и ему, как рачительному бригадиру, не терпелось похвастаться этим богатством. Еще бы — отгульное стадо давало две трети всей мясной продукции колхоза.

Мы познакомились с пастухом Васей Валейским. Он недавно демобилизовался из армии и решил, что его место на трудном участке. Старший пастух не мог нахвалиться помощником.

— Ой, молодец, — говорил он, и узкие глаза его искрились, а сам он, крупный, в огромной малице, подпоясанной тяжелым ремнем в медных насечках, казался богатырем из ненецкой сказки. — Ой, молодец, спать мало, ходить много, стадо растет.

Тысячное стадо северных олешек, издали похожих на телят, шло по тундре, выбирая сочную траву.

Оленям здесь хорошо: нет ни комаров, ни гнуса — на сильном ветру комар не живет. Но труд оленевода нелегок. Многокилометровые перегоны по топким болотам, ночевки в шалаше, а если отобьется олень, то, как говорится, где ночь застанет. Зимой корм глубоко под снегом. Плохо оленям — плохо и пастуху. А сколько хлопот с молодняком, ведь его надо сохранить.

И все-таки жизнь оленевода не сравнишь с прежней.

— Даже говорить нечего, — машет руками дядя Захар и опускает их над костром, разложенным среди тундры. — Вот дрова привезли — грейся. Мясо на складе, выписывай, пожалуйста, продукты приезжай бери.

И он рассказывает о былом житье, о купцах Сумороковых, скупавших за бесценок и мясо, и шкуры, и пушнину. Спаивали народ, обирали до нитки. Ненец-батрак мыкал горе по тундре, пас кулацкие стада за три оленя в год. Что такое три оленя на большую землю? Два месяца полусытой жизни, остальные живи как знаешь, никому до тебя дела нет. Захворает малыш — смерть пришла, болеть ненцу нельзя. Один ты на сотни километров, кругом снега…

В домах поселка, где тепло и светло, горит электричество, мигают зеленые огоньки новеньких приемников, и чувствуешь, как изменились времена и сколько заботы проявляет страна о своих окраинных гражданах.

— Правда, иногда ругаешься с Рыбкоопом, — уже дома за чаем говорил дядя Захар. — Рыбкооп у нас в Каратайке: того не учтут, этого не завезут. То сахару завались, то на полках пусто. Как работают, дремлют, что ли? — Он обернулся ко мне: — Нельзя ли так громко сказать, чтоб они там услышали?

— Можно, почему нельзя.

Лицо дяди Захара просветлело.

— И заодно бы Союзпечати напомнить, чтобы газеты шли без опозданий, а то неинтересно читать старые новости.

— Точно, точно, — подтвердил Иван Николаевич, который на правах старожила близко к сердцу принимал интересы островитян. — Надо, надо их пошевелить. Слава богу, транспорта нынче не занимать: вертолеты, самолеты, всякая оказия. Оперативности не хватает.

Разговорились о технической оснащенности самого колхоза. Еще несколько лет назад рыболовы, охотники на морского зверя ходили на веслах, а сейчас в колхозе около шестидесяти моторок.

Да и вклад колхоза в народное хозяйство увеличился.

Уже не говоря о пятнадцатитысячном оленьем стаде, дающем массу ценных продуктов, на побережьях Карского и Баренцева морей процветает пушной промысел.

В доме дяди Захара завалялся какой-то старый журнал, где на снимке виднелись сверкающие павильоны советской выставки за границей. Чье-то восторженное девичье лицо, руки, примеряющие белоснежного песца.

— Это не твой ли? — спросил Иван Николаевич бригадира.

— Кто знает? Может, и мой… Или Иванки — соседа. А скорее всего Осипа Вылко, он по три нормы за сезон дает, самого первого класса, силен охотник…

У Захара несколько медалей, полученных на ленинградских и московских выставках пушнины.

С начала зимы отбывают охотники в тундру, в разбросанные на сотни километров охотничьи избушки. Забирают с собой самое необходимое — ружья, топоры, мороженую рыбу. Нарты в рвущейся от нетерпения собачьей упряжке скрываются в белом тумане.

Охота на песца требует сноровки, чутья, которые даются лишь годами опыта. Нужно знать проходы, места, по которым мигрирует зверь, — ложбинки ручьев, мыски. Ставить капкан надо тоже умеючи — замаскировать, учесть ветер, несущий запах приманки, снег кругом утоптать, чтобы пороша скользила, не заметая силки.

Да, охота — большое умение. И, конечно, труд. Можно поставить пятьдесят капканов, а можно и двести, но тогда забудь об отдыхе.

Рассказывая, дядя Захар весь преображается, молодеет, словно заново переживая свои скитания по тундре.

— В день отмахиваешь километров пятьдесят пешком. Надо осмотреть все ловушки: не заела ли ржавчина, обновить наживку. А вернешься — первым долгом свари собакам еду, ружье почисть, о себе думать некогда.

— А то еще заплутаешь, — вставляет Иван Николаевич.

— Н-ну, всяко бывает, — раздумчиво замечает дядя Захар, — мы, конечное дело, ориентируемся по наносам, по льдинкам на кустиках. Западный ветер, он влажный — стало быть, сосульки всегда с запада. Ну а уж если заплутал — беда.

И он рассказывает, как в сильный буран, завернувшись в малицу, охотник ложится в снег — переждать метель. Но и тут будь начеку, не то занесет, утрамбует тебя так, что не выползешь. Наст, прибитый ветром, тверд, как фанера, хоть руби топором.

— Сынок у меня раз попал, еле вылез… Но в беде людей не оставляем. Все ищут, всех на ноги ставим. Одним словом — колхоз.

Чуть погодя, словно бы что-то вспомнив, бригадир поведал мне об одном из многочисленных случаев, свидетельствующих о том, что Север не для слабых. Мужество и взаимная выручка — закон тундры.

Однажды Вячеслав Рочев со своим товарищем Степаном охотились на пару. Уже начиналась весна, солнце припекало косыми лучами, дули влажные ветры. И вот как-то утром припай откололся и Степана, стоявшего на льду, стало уносить.

Бросился Вячеслав в лодке на выручку, еще немного — и он на льдине, но тут рухнул соседний торос, едва не похоронив спасателя под тоннами льда. Однако успел Вячеслав вывернуться и, мокрый, заледеневший, все-таки вытолкнул лодку к припаю, снял товарища.

Проходили вторые сутки нашего пребывания на острове. Бегун не находил себе места, все всматривался в туманный горизонт. Ходил за прогнозами к радистке, советовался с капитаном, тот знал Север лучше всяких синоптиков — обещал еще день, не больше. Об отпуске они уже не заговаривали, хоть бы вовремя завезти на полярную станцию кислород: нужно же варить отопительную систему, к зиме готовиться.

Наконец к вечеру Иван Николаевич, побывавший на катере, вернулся и, чувствуя на себе беспокойный взгляд инженера, не торопясь сказал, точно это от него зависело — установить погоду:

— Однако к ночи тронемся.

— А туман?

— Доберемся…

Весть о нашем отъезде мгновенно разнеслась по острову.

В дом то и дело заглядывали пареньки, девушки, которых я теперь с трудом узнавал в новых пальто и модных капроновых куртках. Одни приносили письма, посылки, другие, робко взглянув на капитана, просили захватить с собой: кому пора было в школу, кому в институт — боялись, что больше не представится случая, не будет погоды. И хотя еще перед отъездом начальник метцентра выговаривал Ивану Николаевичу за то, что тот, по доброте своей, перегружает утлый катерок — риск ведь! — капитан никому не мог отказать.

Ладно уж, учеба — дело серьезное.

Засобиралась в дорогу и Надюшка, дочь дяди Захара. В Каратайке ее ждали школа и три брата, которые были на попечении матери, а теперь переходили под ее хозяйскую руку. Иными словами — учеба плюс трое мужчин, которых надо накормить и обстирать. Но Надюшку эта перспектива не угнетала.

— Пусть уж мать сюда не едет, — говорил дядя Захар, — а то ведь одной тебе там не справиться, а я уж тут один как-нибудь.

Но девочка только отмахнулась:

— Уж ты один… Небось скучать ведь будешь.

И она ласково взглянула на отца.

Последние часы, ожидая, когда утихнет ветер, все эти дни туго посвистывающий за окном, мы пили из кружек до черноты заваренный чай. Дядя Захар все вздыхал:

— Вот ведь штука — характер человеческий. Три дня знакомы, а расставаться жаль.

— Ничего, — утешал его капитан, утирая вспотевший лоб, — еще повидаетесь. Земля тесна стала. Сколько нам тащиться по волне до того берега? Часа три… А от Москвы до Варнека самолетом — всего четыре. Так что считай, кругом соседи…

Чуть сгорбясь, в старом ватничке, вышел он нас провожать, помог отцепить чалку. Студенты-пассажиры залезли в кубрик и сразу улеглись, чтобы переспать качку.

Море еще не утихло, катер стукало о причал, поскрипывал стертый кранец.

Дядя Захар, прощаясь, сказал:

— Не забывайте.

— И вы тоже. Адрес есть, будете в Москве, заезжайте. Всегда вам рады.

— Ага, — сказал он, — да, конечно.

И отвернулся, смахнув выжженную ветром слезу.