Мои знакомые

ЛЮДИ И ПТИЦЫ

Все было, как обычно бывает в редакционных командировках, когда, движимый любопытством, жаждой новизны, колесишь по стране, открывая для себя неизведанные стороны жизни…

Дом — тяжелый короб старинной немецкой кладки, завялые кусты сирени, обсыпанные кричащими дроздами, уже начавшими движение на юг; мой знакомый — Марк Шумаков, научный сотрудник; и наконец, сам директор Биологической станции, Виктор Рафаэлевич Дольник, поджарый, похожий на ходока-туриста, с жестковатым лицом, одетый в потертую джинсовую пару, как-то не вязавшуюся с его высоким докторским званием.

Хмурость его, должно быть, слегка беспокоила и Марка, представлявшего меня.

— Хороший человек, — сказал обо мне Марк, — деликатный, плохого не напишет. — Дольник улыбнулся такому заходу, мне тоже стало смешно. — Ну вот, — поспешно, с облегчением подытожил Марк, — уже улыбки, значит, порядок, все прекрасно. На ночь возьму его к себе, а завтра махнем на стационар…

— Накорми гостя, — сказал Дольник. И, уже обращаясь ко мне, уточнил: — Тут у нас общий котел, в подвальчике… А завтра поговорим, на стационаре.

Он тут же заторопился куда-то. Марк, оставшись со мной наедине, сказал доверительно:

— Сегодня беседы все равно не будет, он у нас, как сова, ночью работает.

Еще только смеркалось и жаль было терять время, но раз у Дольника такой распорядок, ничего не поделаешь, а хотелось бы понять в общих чертах работу станции. Ужинали мы уже в пустой столовой, набрав из остывших кастрюль что кому по вкусу, — там была и жареная колбаса, и рыба, и даже мелко нарезанный в тарелке лук с укропом… Стены кое-где в диковинном орнаменте и жестяных рыцарских доспехах. Причудливая люстра свисала с потолка, свет ее отблескивал в деревянной резьбе панелей — чувствовалось, народ здесь подобрался с выдумкой. Почти все орнитологи, как я уже знал, были ленинградцы, по полгода и больше жили здесь, на базе, и на полевом стационаре километрах в десяти на берегу моря, словом, далеко от дома и, видимо, старались создать себе подобие домашнего уюта.

Весь вечер за окном орали дрозды, стены были облеплены безвредным комарьем, хиропомедами, которыми дрозды обжирались перед дальним полетом. Пытаясь разговорить Марка, я напомнил ему о его диссертации, посвященной миграции птиц в ночное время, которую он делал с помощью жены, тоже орнитолога. Она жила на стационаре, а он сюда прикатил за бельем — так что мне повезло, что я его встретил.

Он уточнил со смешной осторожкой:

— Не как жена помогает, а как сотрудница. У нас тут все друг другу помощники.

У стены на полу стояла круглая, метрового диаметра, клетка, видно, недавно чиненная, рядом валялись планки, гвозди, фуганок. Из прежних скупых рассказов Марка, занимавшегося ориентацией птиц, я уже знал о его многочисленных опытах с выводками, с пролетными птицами, которые, будучи посажены в клетку в период миграции, показывали врожденное направление — в сторону гнездовий и зимовок.

Тут было все честь по чести, в этой клетке: и стартовое кольцо, и высчитанное долгими пробами оптимальное расстояние прыжка до жердочки, и географические румбы, и электромагнитные счетчики (прыжок — отметка), с которых снимаешь показания, дежуря долгими бессонными ночами. А сколько времени уходило, чтобы все это смастерить, наладить с помощью подручных материалов и собственной смекалки. Аппаратура нестандартная — все делай сам. А чего стоит вырастить птенцов, выкормить витаминными смесями, отогреть их, сбившихся в кучу на подогретой бутылке с водой. Да еще спасать их в вольерах от горностаев и диких кабанов, от коварных сов, которые, подняв переполох, бьют заметавшуюся птицу сквозь железную сетку, калечат. Порой многомесячный труд — насмарку… Начинай сызнова.

И все это для того, чтобы наконец увериться: солнце и звезды — основные ориентиры. Закрой клетку, и птица не дает точного старта. Но только ли небесные светила? Существуют ли более точные ориентиры наводки, локальные, наземные?

— Есть что-нибудь новенькое? — спросил я Марка.

— Вот завтра побеседуешь с Дольником.

Он не любил выставляться, говорить о себе, да и устал, наверное, за день на своем стационаре.

— Цыганская житуха.

— Скорее — экспедиционная. Живем как геологи, малость поудобней.

Он был дотошный мужик, любил точность даже в выражениях. Это у него шло от литературных занятий — в свободное время писал. Одну его книгу о птицах, вышедшую в Калининградском издательстве, я читал и был поражен дотоле незнакомой и такой богатой жизнью птичьего мира. Однако пора уж было спать, но Марк, привстав с койки, вдруг сказал, кивая на окно, за которым стоял птичий гам.

— Разве заснешь? Заведу-ка машину — и на стационар. Хлебнешь там воздуху, а заодно и полевой жизни… Как?

— Пожалуй.

Старенькая «Волга», смутно белевшая в темноте, долго не заводилась, однако в дороге вела себя сносно, и вскоре мы вкатили в подросший ельник, каких много сейчас на Куршской косе. То там, то здесь сквозь зеленую гущу посверкивали одинокие огоньки времянок. Людей пока немного, объяснил Марк, всего несколько человек — сезон миграции только еще на подступах.

— Ступай за мной, — сказал Марк, покидая машину.

Худощавая его фигурка в темном облегающем свитере в двух шагах была с трудом различима. Я шел на ощупь, раздвигая колючие посадки, пока не наткнулся на стенку, отливавшую прожелтью в свете дальнего фонаря. Будка — дощатый домишко, обитый изнутри портретами кинозвезд и старыми картами птичьих миграций, — выглядела весьма экзотично. В ней был столик, полочка с туалетным набором и старая ободранная тахта со спальным мешком, утепленным матрацами. Будка, по словам Марка, принадлежала научному сотруднику Владимиру Паевскому, которого вот-вот ждали из Ленинграда. Стенки подрагивали от порывов балтийского ветра, и было здесь довольно сыровато. Марк, перехватив мой взгляд, рассмеялся:

— Если вдруг появится хозяин, не вздумай морщиться, эта будка — его гордость, сам ее строил. Говори, что все прекрасно, тогда получишь еще и подушку. Постель у него пока на базе.

«Как бы хозяин вообще меня не вытурил. Забрались без спросу в чужое жилье». Мою растерянность как бы подкреплял весь вид Марка, колдовавшего с керосиновой лампой, в тусклом свете которой его смуглый облик в живописной шапке кудрей напоминал контрабандиста со старинной испанской фрески.

Ветер распахнул дверь, обдав резкой морской холодюгой.

Я представил, как мне тут ночевать, давно отвык от походной жизни, но внутренне уже смирился, в конце концов станет холодно — согреюсь: в портфеле у меня были предусмотрительно припасены термос и пачка печенья.

— До утра, — сказал на прощанье Марк. И объяснил, что кухня вот там — от порога шагов сто по тропке.

— А подъем?

— Кто когда. Каждый занят своим делом, у каждого свое расписание. А вот кольцевать всем-всем вместе. Правда, сейчас еще не сезон.

Он ушел, а я прилег на скрипнувшую пружинами тахту, прислушиваясь к тонкому позваниванию стекла под шквальными порывами ветра. Шумел ельник, постанывали сосны. И вдруг вспомнилась ночь сорок пятого, в здешних местах распутица, в которой увязли подбитые немецкие машины, одна из которых с крытым кузовом стала для меня и моего помкомвзвода Халупы пристанищем-времянкой. Это было километрах в тридцати отсюда, мы выдвигались немцам во фланг, чтобы на рассвете своими пулеметами отрезать их от моря. Так же пахло соленым промозглым ветром, по горизонту плыли огненные трассы, и вдали смутно угадывалась эта самая коса, обжитая ныне учеными.

На рассвете с боем ворвались в какой-то хуторок, не то селенье, пробираясь сквозь завалы трофейной техники. И было солнце, и уходящие вдаль баржи немногих прорвавшихся немцев, и пляжи, заваленные убитыми, и в синем разметенном ветром небе звено наших штурмовиков, летевших на косу под салютную пальбу нашей пехоты.

Должно быть, летчики тоже хотели отсалютовать, в последний раз пройдясь над засевшими на косе остатками фашистских войск. Но вдруг небо покрылось белым горохом зенитных разрывов, и самолеты один за другим, сбивая пламя, ринулись вниз, в зеленую пучину, неслышные издали всплески один за другим потрясли наши сердца, столько пережившие за войну.

— Обидно, — сказал Халупа, — помирать после войны.

Вот тогда мы и рванулись на эту косу, мстя за погибших товарищей, которых никогда не видели. Мы, последние свидетели их геройской жизни.

Но еще долго пришлось выкуривать немцев с этой косы, мечом врезавшейся в море на сотню с лишним километров. Странно было сейчас ощущать себя здесь, в ночи, в будке незнакомого мне Паевского, среди людей, занимавшихся самой мирной профессией на земле — изучением птичьей природы.

Холод поднял меня на рассвете, еще хватило усердия умыться под холодным, в каплях росы, умывальником, побрившись туповатой бритвой, заправленной в железный станочек. Два глотка остывшего тепловатого чаю, отдававшего пластмассой, — и пешочком променад в сторону гудевшей прибоем Балтики. Совсем по-военному, только годы уже не те и от сигареты горчит во рту. Открывшееся море проникло во все мое существо холодом бурунной волнующейся пустыни с кричащими чайками.

На обратном пути я заплутал в трех соснах, причиной были высокие сети ловушек, в которые я забрел. Невидимые на фоне ельника и неба, они тянулись снизу доверху по мачтам — куда ни ткнись, эта паутина лезла в лицо, и представилось на мгновение, что чувствует пойманная птица Отчаявшись, рванул наугад, к счастью, вышел в прогал, двинулся дальше с каким-то странным ощущением грустной свободы, навеянным этим коротким происшествием, пока не забрел в незнакомое место. «От домика до кухни шагов сто», но сейчас не было ни домика, ни кухни — из зелени выныривали незнакомые построечки, а время уходило — вдруг Дольник уже приехал, и неизвестно, насколько задержится, — как бы не упустить.

Справа забелел штукатуркой приличный дом, — похоже, лесная коммуналка — с мансардой. Я поднялся по лесенке к открытым дверям, надеясь спросить, где тут что. И лишь окликнув хозяев и не получив ответа, вдруг почувствовал себя робинзоном на этом, казалось, необитаемом куске заросшей ельником косы, где стояло жилье с открытыми дверьми, без живой души.

С жердочки на терраске на меня смотрел ястреб, пристально и зорко, и от его взгляда стало не по себе, а дальше, в комнате, я различил в полусумраке два существа, показавшихся мне детьми; но это были маленькие лемурчики, застывшие при моем появлении с морковками в крохотных кулачках.

— Есть тут кто?

Лишь минут через пять оцепенение нарушили торопливые шаги по лестнице, и в комнату с какими-то бумагами вошла худощавая, с красным обветренным лицом женщина, выцветшие ее волосы были собраны узлом на затылке. Она как будто не удивилась мне, что-то взяла со стола и уже собиралась уходить, когда я, взмолившись, спросил у нее: где я нахожусь и кто хозяева?

Она сдержанно засмеялась, всплеснув руками:

— Вас Марк привез?

— Ну!

Это и была комната супругов Шумаковых — Марка и Наташи. Меня она приняла за туриста, тут от них отбоя нет. Думала, что я я турист, задержался возле заморских диковин, подаренных семье заезжими моряками. А Дольника еще нет, и когда будет неизвестно. Может быть, с минуты на минуту. Я могу пойти на кухню, попить чая. Есть хлеб, масло. Но далеко не уходить, как появится директор — увижу. А до кухни, находившейся в полусотне шагов, она меня доведет.

Наталья все еще фыркала, переживая мое приключение, но синие, словно выцветшие на солнце глаза оставались серьезными. Она сегодня дежурила по кухне и заодно на правах старшей координировала жизнь нескольких обитателей стационара. Это я понял по тому, как она по дороге окликала то одного, то другого сотрудника, невидимых в чаще, что-то уточняла, советовала…

Чаевал я в одиночестве, в небольшом бревенчатом зальце, примыкавшем к кухне. Дольник не появлялся, и я решил покружить, пока есть время, осмотреть хозяйство.

Прежде всего я наткнулся на избушку на курьих ножках. Точь-в-точь из сказки, только крупных размеров, из бревен, с любовной резьбой по карнизу и лесенкой из пиленых кряжей неохватного тополя. Оказалось, это препаратная, где «обрабатывают» пойманных птиц — обвес, обмер, осмотр, кольцевание.

Это мне объяснил аспирант Сережа Миронов, плотный, полноватый юноша в очках и с усами, которые ему совсем не шли, скорее молодили, чем старили, так чудно они выглядели на задумчиво-округлом, немного наивном лице.

Он сидел на скамейке возле терема и производил какие-то операции над зябликом, как потом выяснилось, искал клещей. Тут же стояли пробирки для анализов.

Постепенно завязалась беседа, если можно назвать беседой мой интерес и его ответы: по паре скупых слов в минуту, которые он ронял, не переставая рассматривать крыло пичуги, с головой упрятанной в мешочек. Дул в него, перебирал по перышку, что-то записывал в блокнот. Он был похож на азартного золотоискателя, просто неспособного оторваться от кучи породы в надежде на заветную золотинку в последней горсти. Даже перекур таким людям не всласть, они, бросают сигарету, не докурив, словно их влечет неведомая сила.

В активе Миронова уже было двадцать новых, дотоле неизвестных науке видов клещей — безвредных. А он искал разносчика заразы, это было важно для народного хозяйства и для, него, молодого ученого, изучавшего фауну, видовой состав, жизненный цикл этих крошечных паразитов. Он был переполнен теориями об их происхождении: в давние времена они обитали в гнездах (кое-где они так и остались оседлыми), а затем в поисках пищи с помощью птиц расселялись по огромному пространству — иначе как объяснить, что определенным видам птиц соответствуют виды этих, так сказать, пассажиров…

— Скажем, на горной ласточке в Киргизии и на городской ее сестре в средней колосе найден один и тот же вид клеща. Следовательно, предполагается, он сформировался еще до появления ласточек, так сказать, закончил свою эволюцию. Ну, все не так просто… — Он умолк, словно пресек себя, опасался, что затянувшийся разговор может отвлечь его от дела, а ему не хотелось бы терять время… Вот на досуге он мне объяснит научные тонкости…

И снова уткнулся в своего зяблика.

И как ему было не скучно корпеть тут с утра до вечера целыми месяцами?

Он, кажется, даже не понял вопроса, взглянув на меня поверх очков, как, учитель на несмышленого школьника, с серьезным видом ответил:

— Мне-то что, вот семейным, сложнее.

— Что ж не женат?

— А сперва мама не хотела. Мы с мамой живем без отца — как ее бросать? А теперь вот внук ей понадобился, да я что-то приостыл. Знаете, как это бывает: ты нравишься — тебе нет. И наоборот. С возрастом становишься разборчив, не так-то легко найти человека. Особенно в моем положении кочевника. Да и зарплата с птичий нос, степени пока нет…

Он выпростал пичугу из мешочка, разжал ладонь, и зяблик с писком взмыл в поднебесье.

— Мешочек этот я сам придумал.

Не без гордости показал мне Сергей, пустой матерчатый футляр, точно речь шла о каком-то необыкновенном, изобретении. Но стоило представить со слов Сергея, каково ему было вначале возиться с птицей, когда она пищит, трепыхаясь в руках, начисто выбивая из колеи, как стало понятно это удивительное сочетание в юном ученом одержимости и доброты. В мешочке-то ей спокойно. И ему — тоже. У него даже губы огорченно вспыхнули при мысли, что постороннему непонятны такие простые вещи. Я-то понял.

Сергей пошел к ловушкам, а я назад к кухне.

Торопился зря. Дольника все еще не было. Издали было видно, как Наталья колдует над шипящей сковородкой. Я снова повернул в ельник и почти столкнулся с высоким парнем, красивым, в модных бачках, со взлохмаченной шевелюрой. Он проверял гнезда, я спросил, не бросает ли птица гнезда после того, как он пересчитает яички, не спугнут ли ее чужие запахи.

— Не, они тут привычные, — ответил он с мягким украинским акцентом. Он подсчитывал будущих птенцов, необходимых для эксперимента с ориентировками. — Дольник? Нет, не видел. А вам зачем? А, ну ясно, к нам тут многие с газет приезжают, журналисты, писатели… Айда ко мне наверх, — он показал на окно мезонина над кухней. — Чего тут лазить по солнцепеку? Как явится, мы его с окна углядим. Анатолий Шаповал…

Он подал мне здоровенную ручищу с жесткой, как наждак, ладонью. Познакомились.

Комнатушка похожа на пенал, с койкой и полками, уставленными чучелами и птичьими тушками. Угольно-черный дрозд… Серенькая со светлым брюшком славка, коричневато-оливковый, с пестринками зяблик. Нет, он их не убивал. Погибли во время перелета, он подобрал — для науки, готовил их для института. Толя уселся на низенький стульчик, предложив гостю табурет, и, достав из-под стола шило и дратву, принялся чинить старый ботинок — как видно, люди тут время зря не теряли — на все руки мастера.

— Я-то еще не сотрудник даже, — сказал Толя, умело намыливая дратву. — Университет-то я кончил во Львове. А в учителя не схотел. Ну не по душе мне профессия. А тут на практике был, полюбил птиц. Ну диплом в карман, приезжаю, а Дольник меня вспомнил: ты, говорит, парень работящий, иди пока электриком до первой вакансии. Я и пошел, на восемьдесят ре. Сейчас вот столярничаю, с чучелами вожусь, собираю материал о ночных миграциях, помогаю ученому Большакову Казимиру Владимировичу считать перелетные стаи — в телескоп, на фоне лунного диска. Опыты ставим с клетками. Ну на кольцевании так по суткам из препаратной не вылажу. Бывает, за пролет — до ста тысяч, ладони в мозолях и нож не держат. Ничего… Жизнь, конечно, не сладкая, тут не всякий выдержит. А холода, дожди, а то снегом ловушки завалит, расчищай. Словом, нет комфорта, а вот мне нравится…

— Привык?

— А что привыкать — я сам с Полтавщины, сельский парень, с детства в работе.

На миг в дверь заглянула светлоголовая девчонка, на вид совсем пигалица, ойкнула, завидев меня, и, стянув с вешалки полотенце, уже на ходу, из прихожей, обронила:

— Я на пляж, Толь!

— Смотри не сгори, солнце обманчивое.

В ответ раздался лишь цокот каблуков по лестнице.

Изредка поглядывая в окно — не появится ли Дольник, я слушал увлеченный рассказ Анатолия о здешней его работе, как он встает до солнышка и ловит первых пролетных птиц, исхудавших, обессиленных, к вечеру уже набирающих вес для старта, следит за тем, на сколько они тут задерживаются. Определяет в бинокль — наловчился, — какие виды птиц совершают перелет — зарянка ли, дрозд, королек, пеночка, определяет сроки и динамику миграции.

— Иногда мне за час приходилось ловить десятки зарянок, обмерить их, взвесить, окольцевать. — Он произнес эти слова с удовольствием и легкой усмешкой над собой. — Раньше, бывало, их брали на палубах кораблей, часто мертвых, не выдержавших полета, а мы имеем дело с живыми — это совсем другая картина.

И еще сказал, что у него мечта поймать птицу в небе во время полета, вот когда он точно определит их состояние. Но как это сделать? Вот бы запустить шары с куском сетки…

Он мечтательно смотрит в потолок, будто над ним не потолок, а бездонная высь. И я начинаю понимать, какие одержимые люди здесь живут и сколько труда, крупица за крупицей, вкладывается ими в стройную систематику, из которой вырастает наука орнитология.

— А это кто же был? — спросил я Толю, стараясь понять, как он тут один круглый год живет-поживает.

Оказывается, не всегда один. Жена — Лена, лаборантка института, приехала к мужу в отпуск, по вечерам помогает ему, а днем пляжится. Он говорил о ней, как о ребенке, с любящей усмешкой взрослого человека, хотя был моложе ее на год. Детей у них пока нет. Предстоят экспедиции в Среднюю Азию, в пустыни, изучать миграцию в тех широтах. А кроме того, условий пока нет — у Лены небольшая комнатушка в Ленинграде. Квартира нужна. Только это все в перспективе — на какие шиши?

— А зарплата?

— У меня сейчас сто двадцать, у нее на пятерку больше. А нам хватает! Правда, мебели нет, только что поесть да на себя надеть. Ладно, остальное — наживное.

— А родители…

— Ну, — отмахнулся он, — с родителей тянуть не привыкли, сами себе все построим. Что трудом дается, дороже ценится.

В стенку забухали, донесся голос:

— Толь, ты завтракал?

— Я еще до света позавтракал. А что?

— Да там я колбасу оставил, думал, ты не ел, знал бы, не оставлял.

Толя рассмеялся:

— Видал, какая чуткость.

А мне подумалось, что в условиях, в каких они живут, кучкой, длинными месяцами, проблема совместимости очень важна и без взаимной заботы, чуткости вообще никакой жизни быть не могло. Наверное, нелегко было моему неуловимому Дольнику так подобрать людей, почувствовав каждого из них, чтобы создать коллектив — семью, где каждый знает свое дело, а к делу товарища относится с большим уважением, потому что знает цену полевой, ежедневной, кропотливой работе.

И, словно в подтверждение моих мыслей. Толя кивнул на стенку, сказал:

— Вот с кем хорошо бы поговорить, с соседом. Леня — настоящий ученый, с семилетним уже стажем, с опытом и вообще интересный человек.

— А удобно?

Толя грохнул кулаком в переборку.

— Лень! Ты очень занят? Корреспондента примешь? Хороший человек. Словесной рекомендации хватит?

— Пусть заходит.

Комната Леонида Соколова почти не отличалась от той, где я только что был, разве что на столе аккуратно сложены карты и лежала раскрытая рукопись, над которой, очевидно, работал хозяин — худощавый, сероглазый, с интеллигентным, русского склада, лицом, обрамленным шкиперской бородкой. Борода как-то очень шла ему, делая похожим на разночинца, и не казалась данью моде.

В отличие от соседа Леня, как выяснилось, был уже папой, жена и дочь жили в Ленинграде, скоро приедут в отпуск, и потому он старается как можно больше успеть со своей новой работой — надо же уделить время семье. А движется дело не так уж споро, потому что Леня человек общественный и всякий раз, как появляются туристы, а их тут полно с разных пансионатов и просто бродячих грибников, которым охота послушать про птиц, зовут именно Леню, у него дар лектора, да и есть о чем рассказать.

Он и мне стал рассказывать о своей работе так, что чувствовалось — привык к слушателям, да и говорить о любимом деле ему приятно.

Он пришел сюда впервые, будучи лаборантом ЛГУ, то есть уже со сложившимися интересами. Дольник знал Соколова еще с той поры, когда он только начинал экспериментировать с круглыми клетками. Метод был не нов, однако Леонид наткнулся на любопытное явление — ориентацию в клетках проявляют не только перелетные птицы, но те, что не совершают миграций, — оседлые. Так он стал изучать воробьев, синиц-пухляков, разлетавшихся из гнезд на сотни километров в определенных направлениях, несмотря на то, что их сбивали контрольными поворотами клетки. Выходило, что направление у них врожденное. Возможно, не будь его, они бы не разлетались, создавая перенаселенность. Природа мудра, нелегко постичь ее загадки, многое неясно. Почему, скажем, братья, сестры из одного выводка летят в разные стороны, почему после четырнадцати дней они садятся там, где их застал этот срок…

Словом, эта работа была его дипломом.

— А дальше меня волновали вопросы несколько иного плана, в частности явление гнездового пристрастия, проще говоря — любовь к родине.

Задумчиво глядя в окно, Леня с лекторской четкостью и вместе с тем тепло, словно о малых любимых детях, стал рассказывать о зябликах, улетающих осенью в юго-западную Европу, о славках, перемещавшихся в Африку, и мне, человеку непосвященному, довольно трудно было представить малых птах, летящих в поднебесье в дожди и бури на огромные расстояния, ведомые инстинктом, выработанным веками, каким-то таинственным механизмом направления, помещавшимся где-то в клеточке крохотного мозга. А весной их путь обратно к родным гнездам. Часто, обессилев, они падают на палубы океанских судов, иные не выживают, а те, что покрепче, продолжают путь домой, и ничто не в силах их остановить. Здесь, в Прибалтике, и дальше на север они гнездятся, чтобы к осени снова стартовать за тридевять земель и опять вернуться.

— Меня, да и не только меня, многих ученых интересовало даже не само направление, оно врожденное, это уже доказано… Был даже такой опыт и у нас и у американских коллег. Где-то на середине пути часть стаи, молодых птенцов, отловив, смещали в сторону на двести километров. «Старики» по касательной улетали в прежнюю точку и дальше на юг, молодежь летела прямо, но строго параллельно начальному курсу. То есть программа направления налицо. А вот как с локальностью приземления? Ясно, что птенцы так параллельно, в стороне, и будут зимовать. Но уж то место, где сели, они запомнят навсегда. Так сказать, «возьмут координаты». Как это происходит, точно неизвестно…

Были опыты. Едва вылупившихся птенцов перевозили и заселяли ими лесополосы, за тысячи километров от гнездовья. И они там приживались и на будущей весне оказывались именно в этой полосе. То есть не там, где родились, а куда в свое время были доставлены самолетом, хотя там их родители никогда не бывали. Когда же устанавливается эта кровная связь с местом, где впоследствии птица будет гнездиться каждую весну?

И потом, куда они, собственно, возвращаются — в гнездо, где их поселили, или куда они уже сами расселились, а это может быть район в сто квадратных километров. Одни ученые доказывали, что птица верна гнезду, другие — месту расселения. Вот я и решил узнать, есть ли у птиц возраст, в котором они выбирают место будущего гнездования.

Решили поставить опыт, разделили птенцов на две группы, содержа их в затемненных клетках, когда птице видно лишь солнце, звезды и еще небольшой обзор. Затем спустя пятьдесят дней одну группу перевезли подальше. Весной для интереса даже затеяли тотализатор — вернутся ли они к вольеру или туда, куда отвезли? Никто не угадал — не вернулись они никуда. Так и стали считать их блуждающими птицами. Кто знает, где они приземлились весной, может быть, в тех районах, где нет условий для жизни, и погибли.

А другая группа, выпущенная из вольера после тридцати дней и расселившаяся тут же, неподалеку, сюда же и вернулась. Иными словами, срок запечатлевания местности длится тридцать — сорок дней. До этого ученые много спорили, но поскольку они работали с разными видами птиц, имеющими разные сроки запечатлевания, то каждый был по-своему прав.

Леня как бы примирил ученых, ставя опыты на разных видах птиц, это и была тема его диссертации.

— А те, первые — блуждающие? — переспросил я. Уж очень горько было представить птицу, лишенную родины.

Леонид вздохнул:

— Вообще-то мне как-то не верилось, что птица так ничего и не запомнила после полусотни дней, — должны же быть какие-то дополнительные факторы запоминания… Но это уже, как говорится, из области лирики.

Правда ли, напомнил я Лене, что птицы находят свое гнездовье с точностью до ста метров. Никакая аппаратура не дает человеку такой точности без помощи карты. Как это объяснить?

Должно быть, вопрос прозвучал наивно. Он усмехнулся. Природа таит еще немало загадок, и он, как ученый-орнитолог, занимается не столько поиском этого сверхсовершенного механизма, сколько феноменологией. Известно, в программе у птиц скорость и сроки полета, и даже повороты в пути: таинственный механизм направления отключается в том месте, где надо. Но ведь сносят с курса ураганы, ветра, одолевает усталость, а точность приземления остается ювелирной. Что именно запоминает птица, как берет координаты или у нее какое-то особое чутье к углу полета по отношению к солнцу — все это пока догадки. Наука требует точных доказательств…

Скажем, ясно, что они ориентируются по солнцу и звездам, но как именно? Ведь даже ночные мигранты — гуси, утки, кулики, дрозды — иногда перемещаются и днем. По солнцу. Марк, например, считает, что именно солнце основной ориентир, звезды не определяют, а сохраняют направление. Просто птицы запоминают, куда садится солнце, связывают его с азимутом по звездам и ночью сохраняют азимут.

Идет полемика — существует у птиц ориентация по направлению, то есть некий автоматический механизм, или целевая ориентация, то есть способность достигнуть нужной точки, несмотря на стихийные препятствия. Иные склонны предполагать еще и зрительный поиск, но есть данные о наличии какого-то механизма навигации. Некоторые, не без основания, считают, что такие птицы, как чечевица и ястребиная славка, способны к навигации. У первых зимовка в северной Индии, у вторых — юго-восток Африки. Их брали в пути и самолетом перебрасывали в Хабаровск и Душанбе, и они на месте стартовали точно в направлении зимовок.

Снаружи донеслись голоса — звали Леонида. Мы выглянули в окно, там стояла девушка в соломенной шляпе с целым выводком ребятишек. Синие глаза ее были печальны.

— Я же вам все показывал на той неделе, — сказал Леня.

— Мне да, а ребята новенькие… Вы не один?

— С товарищем.

— А-а, — словно обрадовалась она. — Значит, свободны. Так я… мы подождем.

— Ладно, подождите. — И с комичным вздохом передразнил девчонку. — Похоже на полуделовые свидания… Ну к чему это все приведет? Ничего хорошего… Я же ей объяснял, а она понять не может. Или не хочет…

Тут, наверное, были какие-то сложности, связанные с Лёниным положением женатого человека, интересной наружностью и бог знает чем еще, чему он, как видно, не радовался, опасаясь семейного разлада. Но отказать ребятишкам он тоже не мог и теперь смотрел на меня вопрошающе, словно ожидая совета.

Что я мог — в таких делах сам черт не разберется.

— Знаете, — вдруг сказал Леня с неожиданной откровенностью, — насмотрелся я на женатых друзей, тоска берет. У иных жены — девчонками были люди как люди, а как только печать — в паспорт, начинает власть забирать. Живи так, как тебе велят, никуда ни шагу, дом — тюрьма, ни на кого не взгляни. Чуть что — скандал. Ну разве можно так — все равно что бить молотком по хрусталю. Нельзя же заставить человека быть нежным, любящим… А моя вот не ревнивая. Во всяком случае, виду не показывает. Так, скиснет маленько, и мне ее жалко. Должен я ее жалеть или нет?

— Обязательно. Такую — должен.

— Ну вот, я им сейчас все покажу, и гуд бай, никаких прогулок, ну их… Тут же кругом глаза и уши, такого понаговорят…

Неожиданно со стороны кухни раздались резкие звуки гонга. Это жена Марка — Наталья, объяснил Леня, зовет всех к ловушкам. Кольцевание — святой час, общая работа. И значит, хочешь не хочешь, а экскурсию надо отставить — служба. Леня явно повеселел, а меня все больше заботило отсутствие Дольника.

— Будет он, куда денется, к обеду обязательно, так что вы все-таки посторожите возле гонга.

Сторожение мое кончилось тем, что Наталья Виноградова позвала к обеду. За деревянным, дочиста выскобленным столом уже сидели ребята-орнитологи. На этот раз собрались почти все, должно быть, соскучились друг по дружке в своих одиночных занятиях. Кроме знакомых, был еще один щеголеватый на вид парень в домотканом вязаном свитере, как потом оказалось, орнитолог Гедиминас, наезжавший сюда из Литвы по своим научным делам. А между ним и Леней сидела рослая девушка с немного задумчивым, наивным лицом, судя по всему — практикантка: она и здесь, за обеденным столом, все совала Лене какой-то расчерченный график и полушепотом что-то спрашивала. То ли она была прикреплена к нему, то ли он по привычке помогать всем и ей не отказывал. Обращался он к ней с шутливой уважительностью, на «вы».

— Вы, Лариса, вот здесь, по-моему, не учли сроков…

— Ну побудем, — сказал Гедиминас и отпил из стакана компот — жарко было, солнце пекло сквозь стекла. И тотчас завязался разговор все о том же — о раннем прилете скворцов, которые стали бичом для местных полей, а где-то их нет вовсе, и, стало быть, надо думать о том, как скорее научным методом расселять полезных птиц по всей территории страны.

— Давайте отдохнем от проблем, — буркнул Гедиминас. — Леня, где информации?

Леня, штатный политинформатор, как бы между прочим заметил, что все тут люди взрослые, могли бы и газету почитать самостоятельно. А в общем, обстановка накаленная.

— Президент давит на санкции, общий рынок лихорадит, НАТО бредит ракетами, соцлагерь крепнет…

— А выводы?

— Хочешь не хочешь, надо крепить оборону.

И, словно в ответ на его реплику, где-то в небе с грохотом пронесся к морю самолет.

— Ужас, — сказала Лариса, зажав уши, — зачем только человек рождается?

— За тем, что и птица, — все тем же полушутливым тоном заметил Леня, — прийти, дать потомство и исчезнуть.

— И кладет все силы, — скептично буркнул Гедиминас, — чтобы прожить свой отрезок с максимальным комфортом, за что и борется, не жалея живота.

— Упрощаешь, — сказал Марк, который тут на правах старшего разговаривал в чуть заметном наставительном тоне. — Да-да, — остановил он ладонью протестующий жест Гедиминаса, — я тебя понял. В природе все живет одно за счет другого, естественная цепочка. Но человек — существо мыслящее. Взаимопонимание — тоже закономерность. Человеческая.

— О боже — человечество! — обронила Лариса. — Двое под одной крышей не могут ужиться. Хоть бы придумали какие-нибудь таблетки, что ли, «Взаимопонимин»! Против собственнического инстинкта. И применяли насильно.

— Человек — открытая, постоянно меняющаяся система, — отозвался Леня, — таблетками не поможешь, тут важна среда, и притом кристальная.

— Не обязательно, — вскинулся Марк, — среда — бог, но и сам не будь плох. В любых случаях, не говоря уже об экстремальных, важны не столько условия и обстоятельства, сколько состояние души. Совесть, дорогие мои, совесть, помноженная на волю! Воспитание всегда драматично. И воспитывать, воздействовать можно только любя. Холод, несильные таблетки — вздор! Но прежде чем воспитывать других, надо совершенствовать себя, одно без другого мертво.

— Что-то уж очень обще, — заметил кто-то из сидевших.

— А конкретней — наш с вами пример. Условия далеко не парниковые, а ведь живем дружно, не киваем на обстоятельства. Я знаю людей, они есть и среди нас, которым жизнь далась нелегко, были обиды и отчаяние, и все же они оставались людьми. Так что хватит болтать попусту, а то в горло кусок не лезет.

В нем чувствовался человек твердый, с принципами и вместе с тем деликатный. Он не назвал в запале имена «пострадавших». Я знал, что не стану его потом расспрашивать, да и не скажет он мне ничего, есть вещи, которых не стоит касаться. Иное пришло на ум — вдруг подумал, что этих ребят, живущих как кочевники, ни в том памятном сорок пятом, ни еще десять лет спустя не было и в помине. И все же в чем-то они очень похожи на моих тогдашних сверстников, которых спаяло суровое время войны, родив доверчивую близость, то, что звалось фронтовым братством, чувством Родины.

Дольник появился неожиданно, когда я, обеспокоенный долгим его отсутствием, пробирался лесной тропой, собираясь ехать на биостанцию. Должно быть, он сошел на остановке автобуса — мы встретились у самой дороги, поздоровались и, закурив, присели на пеньки. Его жесткий взгляд смягчался усмешкой, заставлявшей думать о том, что он намеренно отправил меня на стационар, дабы сэкономить себе дорогое время, а заодно и меня окунуть в полевую жизнь орнитологов.

Кажется, я не ошибся. И прежде чем интервьюировать его, спросил о том, что мне самому осталось непонятным. Об этих таинственных сроках запечатления птенцами родины, весенних гнездовий. А как же они запоминают место зимовки где-нибудь в Антарктике, куда прилетели впервые, а сроки давно прошли. Он взглянул на меня, как мне показалось, даже с некоторым уважением.

— Вы, я вижу, стали вникать… Есть предположения — и у нас и у американских ученых, что на зимовке механизм включается снова. На какое именно время — это еще надо уточнять.

Он умолк, задумавшись, и, как-то невесело покачав головой, сказал:

— Как бы широко шагала наука при условии свободного общения ученых! Но обстановка сейчас сами видите какая, это постоянное разжигание вражды — вот от чего мы страдаем… А вы, значит, заинтересовались ориентацией, ну, это многих волнует, проблема популярная. Но лишь одна из тех, чем занимается наша станция, по диапазонам проблем, пожалуй, единственная в стране…

Он назвал эти проблемы, связанные с сезонными циклами биологии птиц, миграцией, экологией, энергетикой… Назвал фамилии научных сотрудников, которые вот-вот прибудут на стационар и я смогу познакомиться с ними, — Владимир Паевский, Татьяна Ильина, Александр Бардин.

Что такое энергетика? Энергетический баланс птиц? Речь идет о запасе сил, их распределении, затратах на все виды жизнедеятельности. Мы заняты изучением организма птицы, ее активностью в различные времена года и особенно в период перелетов. Как, из чего складываются затраты энергии, бюджет времени — тут все взаимосвязано. Вообще, глубинные исследования, систематика рождают методологию исследований, которая может быть использована в изучении различной фауны — природа едина.

— Сами понимаете, сколь важна связь науки с жизнью, так сказать, ее практическое применение… Ну насчет быстрых результатов — это всегда несколько авантюристично, идет от дилетантизма. Но перспективы есть, и немалые. Данные миграций важны при планировании авиарейсов, это вопрос безопасности. Опять-таки птицы могут быть разносчиками заразы, здесь тоже нужна наша помощь. Или, скажем, расселение полезных птиц на территории страны — горизонты науки и практики смыкаются… А непосредственно — охрана природы. Почему, скажем, исчезают отдельные виды птиц? Я имею в виду не просто «охотничьи» причины, а чисто этнографические. Так вот, зная бюджет времени и энергии, мы можем помочь тому или иному виду выжить. Так сказать, найти «узкое место», чего не хватает для жизни. Вот вам конкретный пример.

И Дольник, увлекшись, поведал мне одну из многих любопытных историй, связанных с опытами аспирантки Татьяны Воробьевой в Ленкорани, где стали убывать стаи гусей только потому, что слишком много сил тратили они на постоянные взлеты. Взлетали же они, пугаясь шума, автомобильного рокота, смеха людей. Ели вдоволь и все же не успевали компенсировать расход энергии. Хотя в других местах в тех же условиях все было в порядке, потому что там птицы уже привыкли и к людям, и к машинам. И значит, дело было совсем не в том, чтобы расширять и улучшать угодья, как думали вначале, а в том, чтобы уменьшить нервную нагрузку, создать условия для постепенного приобвыкания.

— Что значит улучшать угодья?

— Ну там решили посеять овес для подкормки. Да пока бы трактор тарахтел, засевая площадь, они бы все передохли на нервной почве.

Эта неожиданно вырвавшаяся бытовая реплика в устах ученого невольно рассмешила его самого. Но тут же он снова стал привычно серьезным, хмурым.

— Это все проблемы уживаемости человека с природой, деликатное дело. Человек сам продукт природы, и незачем ему делать из себя царя, а надо жить с ней в мире и быть предельно чутким. Нарушение биологического равновесия всегда трагично… Одно время стали вымирать ястребы, оказалось — химикаты.

Он перехватил мой удивленный взгляд и утверждающе кивнул:

— Вот именно, тут — цепочка… Я уже не говорю о том, что, скажем, ДДТ, да, да, тот самый, за который шведский ученый получил Нобеля, вреден для человека, хотя вначале это не подтверждалось опытами. Тут важна концентрация. У ястребов мы обнаружили ее в большом количестве. Трава — насекомые — птицы — ястреб, в нем концентрация предельная, и вот — смерть. Сейчас многие химикаты запрещены, но я не поручусь, что кое-кто не нарушает запрета. А то и просто, как заметил Василий Песков, слепо выполняет инструкции. Тут необходимы мудрость и осторожность и жесткий контроль за производством и воздействием любых, на первый взгляд, полезных химикатов. И конечно, глубокое проникновение в суть биологических взаимосвязей, с тем чтобы помочь природе бороться за свое существование. Не случайно, скажем, в некоторых странах размножают муравейники. Они оздоровляют лес. А без леса нет птиц, а без птиц и тех же муравьев вырождается зеленый мир… Между прочим, — вернулся он к начатой теме, — орнитологи первыми выступили против тех, кто считал, что химикаты для теплокровных безвредны.

Вообще, должен вам сказать, — продолжал Дольник, — в этнографии птиц ядохимикаты имеют серьезное значение. Скажем, конкуренция видов не всегда зависит от условий. Кстати, этим сейчас занимается Леня Соколов. Знакомы?

— Не только с ним, со многими. Время-то было.

— Хорошие ребята подобрались, — сказал Дольник, и лицо его привычно преобразилось в улыбке. — Однако пойдемте, дела у меня…

Мы вернулись в лесную обитель орнитологов. Дольник, собрав ребят, о чем-то с ними беседовал накоротке, а я спустился к морю. В безветренных сумерках оно казалось серой, слегка волнующейся пустыней с чуть слышным накатом. Редкие всплески ее волны, нарушавшей тишину леса… Где-то далеко слышалась музыка. С высоты потемневшего неба вдруг донесся тонкий, приглушенный расстоянием прощальный покрик — птицы улетали на юг.