НЕУГОМОННЫЙ

С Николаем Ивановичем Поликарповым я познакомился на заводе «Динамо», где не раз бывал с шефской писательской бригадой. Мы подружились, и однажды я услышал от него эту, тронувшую меня историю, о которой решил написать.

Началось это месяца четыре назад, будто с пустяка — в который раз полетел крепеж на оснастке. Фрезеровщика стукнуло по руке. Парень какое-то время молчал, растерянно моргая глазами, потирал ушибленное плечо, потом вдруг завернул в четыре этажа и пошел в курилку, бросив на ходу Поликарпову:

— Когда ж эта бодяга кончится? Ты ж изобретатель — думай.

Он и без того думал-передумал, как их лучше обрабатывать, эти чугунные коллекторы, которых требуется чертова уйма: на экскаваторы, другие машины. А что, если вообще… чугун по боку, заменить его более легким металлом ну скажем, алюминием?!

Эта мысль исподволь, точно ручеек меж камней, подтачивая проход, просочилась и стала все слышней — о замене заговорили токари, осаждали технологов. Те нет-нет да и перекидывались словом с ним, Поликарповым, даже не подозревая, откуда все идет. Он поддакивал, сдерживая волнение, приводил свои доводы — практические.

Однажды в обеденный перерыв позвал его начальник цеха Барсуков, человек одновременно и мягкий, и строгий. Вышел из-за стола навстречу, коренастый, сутуловатый, с моряцкой едва заметной раскачкой, походил взад-вперед по своей конторке, искоса смерил взглядом хлипкого Николая Иваныча.

— Не догадываешься, зачем?

Николай Иваныч пожал плечами — слукавил. Барсуков тяжело рухнул на скрипнувший стульчик, сказал, постукивая пальцами по столу:

— Насчет алюминия — твоя идейка?

— Ну.

— Так и думал, — зевнул устало в кулак, горстью сгоняя с лица морщины. — Между прочим, сам давно думал, колебался, а тут как с неба упало… Если двое подумали об одном — это кое-что значит. — И неожиданно улыбнулся. — Сегодня встал чуть свет, и все картины себе рисовал. Представляешь, если удастся заменить чугун, литейку разгрузим — раз, огромная экономия в масштабе завода…

— А в нашем, цеховом?!

— Само собой! Станки освободятся от тяжелой обработки.

— Загрузим другими деталями!

— Будь здоров. Да и качество — на потоке!

В эту минуту они были похожи на двух мальчишек перед дальним заманчивым путешествием. Впрочем, какое уж тут путешествие — работа!

Николай Иваныч от радости, что ли, даже слабость почувствовал, присел, лихорадочно размышляя над тем, что предстоит сделать. Прежде всего изменить внутреннюю конструкцию нового корпуса, тут какие-то зацепы понадобятся, значит — сварка?

— Можно ли алюминий варить с нужной прочностью?..

Он произнес это вслух, увидел слегка вытянувшееся лицо начальника цеха, точно тот беззвучно присвистнул.

— Так у тебя, я вижу, все на колесах? Ай да мы… Ну вот что, — и стукнул ладонью по столу. — Считай, заметано. А сварщика тебе обеспечу…

Лед тронулся, все сдвинулось с места как-то сразу — просмотрели чертеж, к делу подключили технологов — и эта видимая легкость даже смущала Поликарпова. К вечеру, разговаривая с мрачноватым на вид конструктором Суховым, который сам его отыскал, Николай Иваныч старался скрыть радость, говорил сдержанно:

— Нужен не просто сварщик — профессионал! Тут малейшая спотычка, и дело подмочим. Этого нельзя допускать… Пойдут сомнения, уж я знаю.

— Что это ты такой мнительный стал, Иваныч?

— Как бы не сглазить… Так насчет сварки. Тонкое шитье. Спецприпои понадобятся, материал определить, температуру…

Сухов некоторое время раздумывал, сказал, оживившись:

— Хорошо бы Руслова, золотой старик. Полсотни лет на заводе… Погоди, я попробую через главного. Может, получится.

Прошло дня три. Николай Иваныч занимался привычным делом: монтировал новую оправку, налаживал станки, к новичкам был особенно придирчив — вечно у них поломки, надо же, черт возьми, чувствовать станок. А своего ученика Сашку Вострикова вовсе отстранил от работы:

— У тебя же шпиндель бьет, ты что, глухой? Завтра насадка полетит… Сколько раз говорил — срежь патлы, они тебе уши позакладывали. Стоишь за станком — ворон ловишь.

В сердцах махнул рукой и отошел. Проходивший мимо предцехкома Неретин сказал, не то шутя, не то с укором:

— Береги нервы, Иваныч.

— А кто технику будет беречь?

— Больно ты строг с ним. Меня когда учил, добрей был.

Поликарпов молчал, постукивая по ладони ключом. Сам не мог понять, что с ним творилось, каждый пустяк раздражал.

Вечером, часа за два до конца смены, услышал голос табельщицы:

— Николай Иваныч, вас сварщик ищет.

Не сразу поверил. Только сердце — бух-бух — опережало шаги. Почти бегом кинулся к выходу.

Чуть погодя оба они, Николай Иваныч и золотой старик Руслов, уже колдовали на стеллаже, где поблескивал образец корпуса, изящный и легкий даже на взгляд. Старик готовил примеси, налаживал горелку, бормоча под нос. Потом отложил все свое хозяйство в сторонку, достал сигареты.

— Прежде говорили — помолясь, начнем. А ты не куришь?

— Нет. Бросил. Язва была.

— А теперь?

— Вроде зарубцевалась.

— А чего ж не куришь?

— Не тяни душу. Как думаешь, получится? — И, заметив, как сдвинулись косматые брови Руслова, торопливо добавил, стараясь задобрить сварщика: — Правда, ты полсотни лет на заводе?

— А ты думал, орден за так дали? У тебя-то есть?

— Есть.

— Тоже, видно, не зря дали. А может, авансом?

Николай Иваныч, будто не расслышав, переспросил:

— Так, говоришь, шов выдержит?

— Экий ты… торопыга. Заранее кто знает? — не без ехидства добавил Руслов, регулируя жужжащее пламя. — Вот у нас здоровый мужик в подъезде жил — трах, и помер. А другой хиляк до восьмидесяти со всеми болезнями тянет. Так что неизвестно, отчего у тебя язва кончилась…

— Алюминий вообще-то варится на такую прочность?

— Я, брат, чего только не варил, кроме борща. Борщ старуха варит. Наверное, подогревает уже в третий раз, меня дожидаючись, а я с тобой канителюсь. А ты спокойно покурить не даешь. Будет тебе крепость, хоть на танк ставь, не то что в экскаватор.

Закончили работу поздно. Старик, вздохнув, сказал:

— Завтра испытаешь, а сейчас по домам, хоть бы такси поймать.

Николай Иваныч, оставшись один, зорко оглядел сварку — с трудом обнаружил следы шва. На душе полегчало…


Он шагал по вечернему цеху, прислушиваясь к мерному гулу станков, наметанным глазом охватывал поблескивающие в ящиках горки деталей — вторая смена в разгаре. Думал о том, что еще покажет завтрашнее испытание. Но, что бы ни показало, придется сделать еще один образец — дубль не помешает, и, значит, им с Русловым придется опять поморочиться.

В бытовке он увидел какого-то парня, дремавшего в углу. Сашка? Он подошел, постоял немного, переминаясь, глядя на парня; от ресниц на худые скулы легли тени, волосы копной свисали на глаза.

— Чего домой не идешь?

— Мать жду, — буркнул Сашка, не открывая глаз.

«Мать у него сверловщица, наверное, и без Сашки домой дорогу бы нашла, — подумал Поликарпов. — Но каков норов! Сам напортачил, и сам еще дуется, надо же…» Он присел рядом, сам не зная зачем, вытянул ноги. За день прямо гудели от беготни. Не хотелось ему садиться, и говорить не о чем — устал…

— Мать, значит, а я думал — девушку. Есть, поди?..

— Нет, поди… Пока нет.

Смотри, еще огрызается. Он скосил на Сашку глаза.

— И не будет в ближайшее время.

— Это почему? — вскинулся Сашка.

— Патлы эти портят тебя.

— Да? Может, еще общественное мнение организуете, на собрание вытащите?

— Может, и вытащим, среди людей живешь. Считаться надо.

— Поздновато взялись. Давно все носят. Телевизор смотрите!

Поликарпов рассмеялся, уж больно забавно выглядел рассерженный Сашка, точно встрепанный петух после дождя.

— Чудак, в самом деле не идет тебе грива! Понимаешь, редка, смотреть не на что. Мне вот кепка не идет, я в ней как кастрюля с крышкой. Потому шляпу ношу. Вкус надо иметь… Ну ладно, как знаешь, пошел я…

Сашка сделал невольное движение, словно бы тоже порываясь подняться, но лишь насупился, оставаясь на месте. И Николай Иваныч только сейчас сообразил — никакой матери Сашка не ждет, она у него в первой смене, давно дома.

«Меня, что ли, он ждал?»

Остановился, спросил:

— У тебя ко мне дело — говори, не жмись. Ну ладно, я тебе одно скажу. Носи свои патлы, можешь хоть копну на голове пристроить — «как у всех». Но и работай, как все. Не нагораживай мне брака. Надо все-таки считаться с людьми. Год трудный, пятилетку жмем до срока! Что? Лозунгами кидаюсь? Это все руками людскими делается, а ты всех подводишь. Будет еще трудней — новые корпуса осваивать…

— А если обрыдло…

— Что?

— Одно и то же фрезеровать. Надоедает. Всю неделю одно и то же, вроде манной каши…

У Поликарпова даже дыхание прихватило — он тяжело взглянул на Сашку, отвернулся и пошел.


Дома, уже засыпая, спросил жену:

— Что-то Маринки не видно. В кино, что ли?

— У себя, заперлась… У них, видите ли, все девчонки в клетчатых юбках, а у ней нету… И сразу в слезы — слова поперек не скажи. Надо же! Я ей наподдала, отец, говорю, придет — еще добавит.

Знакомое дело… Он вспомнил Сашку, нервное лицо, блестящие от обиды глаза. Что за народ? Воспитание тонкое, что ли? Да нет вроде бы. Откуда что берется… Мода? Раньше и слова-то такого не знали — мода. Все как-то проще, без пустяшных этих переживаний… Переживал, когда есть было нечего. Война была, в семье их три брата, один за другим ушли на фронт, он, Колька, — мамкин кормилец. Изворачивались как могли, на брюкве жили, картошка — праздник. Совсем пацаном на трудфронт пошел, пилил пни для противотанковых заграждений, окопы рыл…

После войны пошел в гараж слесарем, на братово место. Машин было раз, два и обчелся, гробы — не машины. Вспомнилось, как взялся однажды поставить на ноги трофейный «фиат». Вместе с мастером они его спасали, новый мотор бензиновый вместо дизельного смонтировали. Мастер на что дока, и тот поначалу не верил, что получится толк из этой затеи — все-таки тяга меньше, сложный крепеж, перемонтировка. А он, Колька, чувствовал — получится, сам не зная почему. И не выходил из гаража. Бывало, до поздней ночи возился, опробовал — получилось-таки. Тогда его имя впервые назвали на митинге в день Октября. Премию дали, талон на ботинки… Вот радости было!

— Не спишь? — спросила жена. — Неприятности какие?

Он улыбнулся:

— Ладно, купи ей юбку, пусть радуется… Ты куда?

— Я сейчас… Скажу, что разрешил, не спит небось.


На другой день Николай Иваныч проснулся засветло, ел, не ощущая вкуса, и в трамвайной толчее, зажатый под бока, думал все о том же — только бы выдержал испытания этот легонький корпус! Все надо продумать; если сорвется хоть одно звено, потом поди все связывай, доказывай, что это случайность, главное — ничем не опорочить новшества, тогда… тогда можно за него и побороться.

Знал, будет нелегко. Надо ставить новую технологическую линию. И начинать надо с главного: на простом сверлильном станке обрабатывать корпус и думать нечего. Не будет точности. Значит, нужен расточный, чтобы все тютелька с тютельку. Через Барсукова нажать на инструменталку — у них есть…

Приятно было, что старые, опытные сверловщики близко к сердцу приняли идею. Хороший признак. Теперь поговорить с технологами. И Николай Иваныч заторопился к себе на участок. Первое, что ему бросилось в глаза, — склонившаяся над фрезерным бритая Сашкина голова. Ох ты!.. Он подошел к парню, невольно робея, словно и впрямь был виноват перед учеником, тронул его за локоть, спросил:

— Как дела?

Сашка хмыкнул, утирая ветошью пальцы, сказал, растягивая слова:

— Все то же, манная каша.

— Зря ты это, зря…

Они говорили, не глядя друг на друга. Иваныч, стараясь не замечать «опозоренной» Сашкиной головы, вдруг предложил:

— Вот что, дам тебе на переменку другую работу, ключи делать. Послесаришь, дело интересное…

— Я все хотел спросить, — вспыхнул Сашка, явно довольный, — как вы узнали, что насадка полетит? Интуиция? Ведь сломалась, прямо с утра заменить пришлось.

Николай Иваныч улыбнулся. Он и сам не знал, как, откуда к нему приходит это чутье. По шуму, что ли, по звуку, едва заметной смене ритма улавливал признак болезни.

— Поживешь с мое, научишься. Так возьмешься за ключи?

Сашка кивнул.

— Ну а теперь скажи, зачем наголо остригся? Бунт?

— Д-да… Н-нет, просто постригся неудачно. Плохой мастер, видно. Разозлился и говорю ему: «Срезай наголо».

Что тут правда, что нет?

— Да, — сказал Николай Иваныч, — везде не просто мастером быть. Не печалься, отрастет чуб, может, гуще станет.

Двое суток подгонял Николай Иваныч монтаж в новый корпус, по десять раз вымерял, проверял, высчитывал; все, кто был свободен, помогали ему. То и дело заглядывал на участок Барсуков, не терпелось, видно.

— Ну как, Иваныч? Идет, а?

— Потихоньку.

— Потихоньку, да наверняка…

Барсуков нервно потирал жесткие ладони.

— Смотри не просчитайся. А может, рейки поставить для сектора, а то ведь трудно будет обрабатывать изнутри?

— Думал. Как-то не очень чувствую, а на эксперименты времени уже нет.

Трое суток на стенде автоматически клацал командный контроллер — включение, выключение — предельная нагрузка. Похоже было, будто часы отмеряли судьбу нового изобретения. Она оказалась счастливой. К вечеру прибежал все тот же конструктор. Николай Иваныч еще издали показал ему большой палец. Конструктор, подойдя, прижал руку к груди и, переведя дыхание, заулыбался во весь рот.

А еще через неделю новинка обсуждалась в высоких инстанциях. Ожидая решения, Николай Иваныч весь день не находил себе места.

К вечеру появился Барсуков. Проходя мимо, он, словно что вспомнив, кивнул озабоченно:

— Делай. Ставь на поток…

Он и рад был, а в душе поднывало. Это ведь не просто поток единообразных станков с комплексной операцией — двадцать два сверла и три сбоку в каждом будут работать одновременно. Да, тут придется поломать голову. Еще как! Хорошо, расточный наконец поставили.

В этот-то вечер он шел, не замечая ни дождя, ни снега, до ломоты в висках продумывая ход операции, и по рассеянности поскользнулся на спуске у своего дома над Москвой-рекой…


Не отрываясь, следил Николай Иваныч, когда откроется дверь и появится врач. Вот она пришла — с чуть опущенной головой, в тонких пальцах ее как-то робко, словно живой, трепетал снимок. Николай Иваныч понял — дело плохо.

И то, что она обратилась не к нему, а к жене, сидевшей рядом, лишь подтвердило догадку, даже бодрый голосок не мог обмануть.

— …Не так уж все страшно. Просто мы таких операций не делаем… Придется связаться с четырнадцатой больницей. Там специалисты…

Это его по-настоящему испугало. Чувствуя, что с ним творится, жена начала успокаивать Николая Иваныча. Он не понимал, о чем она говорит. Попросил довести его до автомата.

— Тут у врача телефон, Коля…

В кармане нашлась одна двушка, и он понимал, что вряд ли она его выручит — нужно набрать АТС, Барсукова на месте, конечно, не застанешь, а еще раз звонить…

Но Барсуков оказался на месте и не сразу разобрался в сбивчивых объяснениях Поликарпова.

— А я уж думал, что случилось — нет тебя? Нога? Вывихнул, что ли?

— Ага, похоже… Так я вас прошу взять под контроль… Время дорого. Что?.. Согласен! Чугунные-то пока не будем снимать, пойдем параллельно, мало ли что… Главное сейчас — новую оснастку на все двадцать пять сверл, это сложно…

— Послушай, что ты загадываешь наперед. Что с ногой, правду говори!

— Сложный перелом, осколки там…

На мгновение в трубке умолкло.

— Ну и деятель, — посетовал Барсуков. — Что же ты молчишь? Какая клиника? Надо в больницу немедленно. Мы это организуем. Где ты находишься?..

Жена тронула его за рукав: в проходе снова стояла врач, помахивая бумажкой.

— Кажется, уже не надо. Нашлась больница. Спасибо, большое спасибо…

— Тогда порядок, не волнуйся, дай знать, где ты будешь.


…Погоду он угадывал по снегу на подоконнике. Если снег на рассвете светился желтовато, значит, к вёдру, солнышко всходит — и на душе становилось легче, боль словно бы притихала, только никак не мог привыкнуть к толстой, как спеленутая лялька, ноге, подвешенной на растяжку, под грузом. Лежа навзничь, он ничего не видел, кроме этой белой чужой ноги и снежного подоконника. Соседей по палате он тоже не видел, их койки размещались за изголовьем, лишь слышал голоса и по голосам различал Митьку, деповского сварщика, и другого — Феофана Петровича, пенсионера.

Голоса имели характеры. Митькин в первый же день со свойственной ему прямотой заявил:

— С таким переломом лучше сразу оттяпать ступню и не мучиться. А то залечат, и будешь вечный больничный посетитель. Я-то знаю, повидал. У меня вот сосед был, дворник Абдул…

— Чего мелешь? — оборвал его голос пенсионера. — Ни в коем случае — за так ногу терять. Пока не использованы все возможности, сдаваться нельзя. А ты травмируешь человека.

— Я что? Я всегда за правду, чего обманывать.

— Твоей правдой дрова колоть, а не больного лечить. У меня, помню, в войну похлеще было, тройное ранение, кость вдребезги, а выбрался и живу припеваючи.

— То-то ты в больнице.

— Пришлось. Подозрение на аппендицит… И, между прочим, все зависит от хирурга. А я его хорошо знаю, виртуоз!

Хирург и впрямь оказался виртуозом. Николай Иваныч как-то сразу ему поверил, когда он со снимком в руках, легко прощупав ногу, сказал ассистенту:

— Косой, винтообразный… Редкий случай. Вы кто по профессии? А-а, ну вот и перелом у вас, так сказать, «профессиональный» — по терминологии. Шучу…

— Надежда есть, доктор?

— А страх есть?

— Нет.

— И у меня нет. Завтра же на операцию. Потом закрепим. Еще побегаете по своему цеху.

Сказано было как-то чересчур бойко, а все-таки поверил и даже пошутил ответно:

— Крепите пожестче.

Да, поверил, почувствовал в этом человеке с крупными сильными руками что-то родственное — мастера, умельца.

В первые дни после операции он лежал, превозмогая боль, стараясь ни о чем не думать. По ночам давили кошмары.

Однажды утром донесся Митькин голос:

— С праздничком, Иваныч, с армейским. Вечером надо бы дернуть по такому случаю.

— А ему можно? — спросил пенсионер. — Может, во вред.

— Не-а, от этого вреда не бывает, если в меру. Я своим уже заказал. А к тебе чего ребята давно не идут, Иваныч? Что у вас местком думает?

Поликарпов молчал, глядя на пушистый подоконник, завьюженные ветви за окном, порывами порошил снег, на тумбочке едва слышно тикали часы, подкрадывалась тоска. Он подумал о том, что, наверное, увидит в небе отблески салюта. А дома Тамара печет пироги, и в цехе праздничная суета, девчонки из ОТК проворно подсчитывают дневной итог, ребятам не терпится поскорее закончить — каждого кто-то ждет, и никто о нем не вспоминает, это уж так — у каждого свои дела, свои заботы. Все правильно, жизнь… Николай Иваныч зажмурился, ветка за окном задвоилась, и снег стал, как радуга, разноцветным…

— Болит, Коля? — Он и не заметил, как вошла жена. Присев, погладила его по плечу, свободной рукой неловко раскрывая авоську. — Вот тут тебе мед рыночный и яблоки.

— Надоело лежать.

— Ну что ты? Чепуха все это, главное — нога спасена… Да что с тобой?

— Ничего… Неделю — никого.

— А я?.. — И спохватилась радостно: — Господи, пришел твой бывший ученик, из цехкома, там дожидается, по двое же не пускают.

Он открыл глаза, попросил:

— Пожалуйста, позови, а сама подожди в холле. Мы недолго.

— Ладно, хорошо! Хорошо, Коля, я сейчас, мигом.


Лицо Неретина, худощавое, светлоглазое, было улыбчиво, спокойно. Расспрашивая о здоровье, передавал приветы-поклоны, то и дело приминал пятерней и без того гладкие волосы, намокшие от снега. А Николай Иваныч старался за словами Неретина понять, уловить: что там делается в цехе?

— Что с линией?

— Нормально, — сказал Неретин, похлопав его по руке. — Лежи спокойно.

«Что-то уж очень быстро среагировал… Было бы нормально, сам бы с этого и начал», — подумал Николай Иваныч, не спуская глаз с Неретина. Чутье его редко обманывало, сейчас оно обострилось до предела. И, словно бы вслушиваясь в себя, он ждал облегчения, а его не было. И стало быть, Неретин темнит.

— Ну что ты, чудак-рыбак, говорю, нормально. Насадка по твоим чертежам — все двадцать два и три сбоку — прошла. Правда, — Неретин слегка замялся, — бывают поломки. Ну, известно, износ… Нагрузочка какая! Вот и Сухов говорит — износ. Советовались с ним.

— Не может быть, при чем тут износ!..

Поликарпов представил всю систему передач, сложный ход операции — даже вспотел.

— Странно… Сухов, говоришь? Он за линию отвечает?

— Он.

— А чугунные идут еще? Из старого задела? Или новые поступают?

— И новые.

— Ну, ясно…

— Да что тебе ясно? Что? — Теперь уже разволновался Неретин. — Ведь линия не обкатана, вот и идут, нужна же страховка! Сам предупреждал.

— Я там нужен, а не страховка, черт… То была предусмотрительность. А сейчас страховаться — значит, покрывать просчет. Что-то тут не так…

— Вообще-то, да…

— Ремонт сколько забирает?

— Как обычно. Шесть — восемь часов.

— Прогресс, нечего сказать.

Они еще поговорили о том о сем. Неретин, хлопнув себя но лбу, стал вытаскивать из баульчика всякую снедь, все, что куплено было в складчину и что от цехкома, и опять вспомнил про поклоны-приветы. От Сашки самый большой…

— А остальные небось радуются, что нет погонялы. А? Ладно, скорей бы выйти.

— Ну ты уж вовсе какой-то перекрученный стал, — насупился Неретин. — Ждут тебя все, жалеют. Да… от Барсукова привет тебе персональный.

— Ты вот что, передай Сухову, пусть исследует валы. Промежуточные. Может, в них вся закавыка, слабоваты для такой сверловки… У меня и раньше мелькало.

Неретин добродушно кивал, соглашался, хотя видно было, что он не совсем всерьез принимает заочную консультацию, а лишь тем озабочен, чтоб успокоить Николая Иваныча.

— Да, и хорошо бы конструкторов позвать, пусть поглядят на свою работу, — заметил он.

— Это уж когда сам выйду. Поделикатней надо. Тут и наша вина, потесней надо быть в работе.

К вечеру, прощаясь с женой, Николай Иваныч передал ей записку для конструктора Петра Дмитрича Сухова, соседа. В записке было все, что надо: и его сомнения, и просьба проверить расчеты. Жене не хотелось уходить: «Как я тебя, бедненького, брошу. В первый раз — праздник врозь».

Он утешил ее как мог — дома девочки ждут, ей пора. А ему тут будет хорошо-прекрасно, врач разрешил смотреть телевизор до двенадцати, в открытую дверь все хорошо видно.

У него и правда понемногу отлегло от души, отпустило, а к ночи стало и вовсе легко, как бывало не раз, когда после сильного напряжения наступал перелом. Точно кто-то невидимый шепнул изнутри: все будет в порядке. То ли записка сняла тяжесть, то ли комик на экране телевизора. Комик-закройщик уж очень смешно извинялся перед зубным врачом за испорченный костюм — один рукав короче и брючина пришита вкривь. Говорил он косноязычно, шепелявил, свиристел, потому что врач, как выяснилось, поставил ему косой протез: одна сторона на сантиметр выше. Удивительно, как он вообще мог разговаривать с лишним сантиметром во рту.

Митька катался по койке, икая от смеха:

— Во дает!.. Во дает!

А пенсионер Феофан Петрович сдержанно заметил:

— Да, бывает… Бывают еще у нас отдельные недостатки с качеством…


Уходил Николай Иваныч из больницы ранней весной, с палочкой. Митька сказал на прощание:

— Послезавтра и я выйду. Непременно встретимся, дружба. Надо это дело отметить. Давай телефон.

А пенсионер Феофан Петрович, у которого оказалось что-то посложней аппендицита и требовало длительного исследования, пожелал Николаю Иванычу успехов в работе и счастья в личной жизни.

Они с женой не сразу взяли такси, хотелось пройтись, размяться. Шли медленно. Николай Иваныч хмелел от свежего воздуха. Мир, весенний, наполненный птичьим щебетом, клекотом ручьев, красочно оживал, и самому казалось, будто родился заново.

Загрузка...